Соленый ветер. Штурман дальнего плавания. Под парусами через океаны

Под парусами через океаны

В 1924 году я перешел на морскую береговую работу, став начальником Ленинградского морского техникума.

Это назначение было мне по сердцу, тем более что техникум вел свое начало от старинных Петербургских мореходных классов, где я когда-то сам учился.

Ленинградский морской техникум был в те годы комбинированным учебным заведением и делился на нормальный и рабочий. На нормальное отделение принимались по конкурсным экзаменам молодые люди, окончившие семилетку; от них не требовалось при поступлении никакого морского стажа. Стажировались они уже будучи учениками, и через три года при наличии 24 месяцев практического плавания на судах допускались к выпускному правительственному экзамену. На рабочее отделение техникума принимались моряки, уже имевшие двухлетний стаж плавания, и теоретическая часть курса проходилась там по облегченной программе. Это отделение давало прекрасных судоводителей и механиков нашему торговому флоту. И на том и на другом отделении были в старших классах молодые люди, знавшие начало морского дела и искренне любившие море и морскую службу.

В эти годы прошла полоса одиночных кругосветных и просто дальних плаваний на небольших яхтах. Капитаны Слокум и Фос живо рассказывали о своих переживаниях, их книжки переводились на разные языки, и молодежь ими зачитывалась.

Однажды трое выпускников, руководимые И. А. Маном, известным в техникуме под прозвищем Длинный Джон, явились ко мне с предложением собрать деньги, организовать на дворе техникума постройку своими силами небольшой прочной мореходной яхты и обойти на ней вокруг света. Идея меня соблазнила.

Организаторы энергично принялись за сбор средств. Первой откликнулась ленинградская «Красная газета», внесшая на это дело 4000 рублей. Этих денег хватило на приобретение леса и наем двух корабельных плотников, под руководством которых работали ученики-судоводители. Ученики-механики начали изготовлять необходимые для постройки яхты металлические оковки и поделки.

К осени 1925 года постройка яхты типа норвежских лоцманских ботов была закончена. Основные части набора были из дуба, обшивка корпуса на парных шпангоутах из сибирской лиственницы и смолистой американской сосны. Все крепления медные. Подводную часть предполагалось обшить листами красной меди для предохранения от червоточины и обрастания.

В те годы мореходные учебные заведения находились в ведении Центрального управления просвещения на транспорте (ЦУ Транспроса), в аппарате которого совершенно отсутствовали моряки.

Соблазненное моими доводами, Центральное управление пошло было навстречу затеянному нами делу и даже дало на него 3000 рублей, но затем испугалось мысли отпускать «мальчиков» в «безвестное» плавание на «скорлупке» и запретило плавание. Построенную яхту, получившую название «Красная звезда», пришлось передать техникуму как учебное судно. Она долго благополучно плавала в Финском заливе, а главный инициатор ее постройки и кругосветного плавания И. А. Ман стал известным капитаном нашего флота.

29 мая 1926 года я неожиданно получил из Москвы телеграмму: мне предлагали взять под команду парусник «Товарищ», который должен был совершить учебное плавание из Мурманска в Аргентину.

Эта телеграмма выбивала меня из колеи. Мне жаль было отрываться от техникума, который рос и креп на моих глазах, пугала большая ответственность, пугал мой возраст — мне было почти шестьдесят лет.

Мне ясно представлялись все трудности похода. Я знал, что экипаж укомплектован северными моряками. Поморы — мужественные моряки и великолепно управляются с парусами на своих елах, ботах и маленьких шхунах; но ведь «Товарищ» — не «шхунка», а большой четырехмачтовый корабль. Наконец, я знал, что самое судно после полученной им последней жестокой трепки в Северном Ледовитом океане находится далеко не в блестящем состоянии и требует основательного ремонта. Тем не менее я согласился и принял на себя командование «Товарищем».

Трудно выискать более унылые места, чем те, по которым пролегает путь из Ленинграда в Мурманск.

Мелкий корявый лес, тундра, гранитные валуны. Холодно, несмотря на конец июня. Мелкий упорный дождь. На станциях пусто. Оживление только у нашего вагона-ресторана, который бойко торгует на всех станциях, снабжая их буфеты и местных жителей побогаче ленинградскими продуктами и пивом, пивом без конца. Пиво от нас увозят ящиками.

Со мной едет пятнадцатилетний мальчик Андрюша. Я взял его юнгой на «Товарищ». Он страстный любитель моря. Пусть поплавает с годик и поступит в техникум уже со стажем. Хотя в душонке и щемит немного от разлуки с матерью и от неизвестного будущего, но он бодр, счастлив и болтает без конца.

А вот у меня на душе тоскливо, неприветливо, холодно…

Большую ответственность взял я на себя, согласившись принять под команду «Товарищ».

За последние дни я хорошо познакомился с историей этого корабля.

«Товарищ», бывший «Лауристон», большой стальной четырехмачтовый барк, построен в Ирландии в Бельфасте в 1892 году. В начале мировой войны он, вместе с другим таким же судном «Катанга», был приобретен русским правительством, разоружен и работал как морская буксирная баржа в Белом море. За все время Гражданской войны «Лауристон» и «Катанга» стояли без дела. Наконец в 1923 году одно из этих судов было решено превратить в учебное и отправить в дальнее плавание.

Осмотрели, согласно этого плана, оба судна. «Катанга» оказался значительно более мореходным кораблем, но «Лауристон» более прочным и лучше сохранившимся.

«Лауристон» вновь вооружили сборным такелажем с него и с «Катанги» и переименовали в «Товарищ». Приспособление корабля для учебных целей выразилось в том, что во второй палубе выгородили небольшое пространство и устроили там сорок разборных коек. Это обошлось, конечно, недорого, но было немножко маловато для того, чтобы превратить старое, запущенное, наспех вооруженное парусное судно в учебный корабль.

Половину лета 1924 года «Товарищ» стоял у набережной Васильевского острова в ожидании груза и капитана, который взялся бы водить это судно по океанам.

Во второй половине лета, взяв груз железного лома, «Товарищ» ушел за границу под командой капитана К.

Совторгфлотские дельцы наивно рассчитывали, что за границей он легко получит груз в один из портов Австралии или Индии и, сделав «небольшой» ремонт, отправится в кругосветное плавание.

Рейс кончился скандалом. Иностранные фрахтователи отказались доверить свои грузы судну, давно вычеркнутому из регистровых списков Ллойда как мореходный корабль. «Товарищ» был деклассирован как судно, превращенное в баржу и не подвергавшееся периодическим осмотрам и ремонтам.

Возобновление утерянного международного класса путем капитального ремонта под наблюдением инспекторов Ллойда стоило страшно дорого. На такой ремонт не было соответствующих ассигнований.

Решено было вернуть судно в Ленинград с грузом угля для портовых надобностей, поставить на зимовку и начать срочные хлопоты об ассигновании сумм в иностранной валюте на его ремонт.

После этого решения капитан К. ушел с корабля и остался в Англии.

«Товарищ» вернулся в Ленинград под командой старшего помощника.

Я был на судне после его возвращения, но дальше сходней не пошел. Там царило разливанное море дешевого фальсифицированного германского рома. Весь корабль был пьян.

Зима 1924/25 годов ушла на исхлопотание ассигнований на ремонт и переписку с иностранными судостроительными заводами.

11 июня 1925 года «Товарищ» вышел на капитальный ремонт в Киль.

Капитаном корабля был назначен некто С., долго служивший на парусных учебных судах в царское время и прекрасно знающий свое дело. Со стороны знаний и опытности трудно было найти лучшего капитана для учебного корабля, но… С. не ужился с учениками и был снят с судна в Киле.

Его заменил старый седобородый капитан Т.

Т. был малообразованный, очень покойный, очень себе на уме, молчаливый, плохо говоривший по-русски латыш.

Старший и второй помощники никогда не плавали на парусном корабле, третий плавал матросом и только четвертый прослужил одну навигацию помощником на маленьком парусном шхуно-барке в Азовском море.

Ремонтом заведовал главным образом боцман, и ремонт был сделан так, чтобы, что называется, «отбыть номер». Ни о каких перестройках и улучшениях, конечно, не могло быть и речи. А если добавить к этому, что боцман от старости был настолько слеп, что с палубы не видел людей на реях, то можно себе достаточно ясно представить, какой «капитальный» ремонт получил «Товарищ».

Однако, если слово «капитальный» производить от слова «капитал», то ремонт был достаточно капитален для того, чтобы немцы занесли «Товарищ» в регистрационные списки и присвоили ему класс германского Ллойда.

Пока «Товарищ» ремонтировался, Москва торопила берлинское представительство Совторгфлота с приисканием для него груза в какой-либо отдаленный порт.

Груз был найден — гранитные кубики для мощения улиц, из шведского порта Лизекиль в Росарио в Аргентину, на общую сумму фрахта около 23 тысяч рублей на наши деньги.

Что думали берлинские представители, соглашаясь на эту фрахтовку, трудно сказать.

Порт Росарио лежит на реке Парана в 600 километрах от берега моря. Глубина фарватера на перекатах при нормальном уровне воды — 22 фута. Осадка «Товарища» в полном грузу около 23 футов. Дойти под парусами не только до Росарио, но даже до Буэнос-Айреса, который лежит в устье Лаплаты, образующейся от слияния рек Параны и Уругвая, корабль размеров «Товарища» не может. Во что обойдется буксировка большого, глубоко сидящего корабля 600 километров вверх по реке, неизвестно.

Но это, конечно, все «пустяки». Ремонт «Товарища» был сделан, судно получило класс; груз в отдаленный южно-американский порт найден, — задание Москвы выполнено на 100 %.

2 декабря «Товарищ» вышел под буксиром из Киля, 4 декабря прибыл в Лизекиль и стал под нагрузку.

Никто не знал и никто не мог вычислить точной грузоподъемности «Товарища». Чертежей судна не было, и их, конечно, не догадались сделать, сняв размеры с натуры во время стоянки в доке на ремонте в Киле. Решили на глазок, что «Товарищ» «должен» поднять не менее 3500 тонн, и на это количество подписали условие. В результате корабль оказался перегружен на семь дюймов ниже предельной марки углубления. Над погрузкой долго не мудрствовали, а свалили весь камень прямо на дно корабля, отчего получилось такое понижение центра тяжести, что корабль окончательно потерял все свои мореходные качества.

В таком виде «Товарищ» 1 января 1926 г. вышел в море.

Путь его лежал через Английский канал, мимо берегов Франции, Испании, Португалии, на острова Зеленого Мыса, а оттуда к устью реки Лаплаты.

Однако капитан Т. не пошел этим путем. Опасаясь узкого Английского канала, он решил «упростить» маршрут и, обогнув Англию с севера, войти на простор Атлантического океана, а там, отойдя подальше от берегов, спускаться на юг.

Если бы этот старый, но наивный человек, прежде чем принять такое классически простое решение, потрудился заглянуть в лоции и карты ветров и течений, то он увидел бы, что Гольфстрим, с силой прорываясь между Шотландией, Шетландскими и Оркнейскими островами, устремляется к берегам Норвегии и образует в проливах противное течение со скоростью до 5 миль в час и что с декабря по март в этих местах дуют непрерывные штормы из западной половины компаса, то есть прямо в лоб «Товарищу». Даже пароходы с сильными машинами редко рискуют огибать Британские острова в это время года в направлении с востока на запад.

Умеренные попутные ветры быстро донесли корабль до северных берегов Шотландии, но тут, как и следовало ожидать, ветер отошел к западу и превратился в шторм.

Началась бесплодная лавировка против противного шторма и течения. Перегруженный и неправильно нагруженный корабль плохо всплывал на волну и качался так порывисто, что каждую минуту могли не выдержать толстые проволочные ванты и штаги и громадные двадцатишестисаженные стальные мачты, весящие сотни пудов, полететь за борт со всеми реями и парусами. Слишком низкое положение центра тяжести превратило корабль в ваньку-встаньку, и он совершенно потерял эластичность движений. Волны били в него, как в скалу, давили его, срывали все на своем пути, а течение и ветер неизменно относили бедствующий корабль все дальше и дальше к северо-востоку.

«Товарищу» не удалось проскочить ни между Англией и Оркнейскими островами, ни между Оркнейскими и Шетландскими.

Когда последние острова перестали прикрывать его от громадной океанской волны, положение корабля сделалось критическим.

По палубе ходил настоящий бурун, почти совершенно прекративший сообщение между кормой и носом корабля. Запасная брам-стеньга — бревно в десяток сажен длиною, около трех четвертей в поперечнике и весом пудов полтораста, принайтовленное к массивным железным рымам на палубе, оторвало водой вместе с рымами, и оно начало бешено носиться по палубе, бить в борта как тараном и крушить все на своем пути.

Боцман и несколько человек матросов, ежесекундно рискуя быть раздавленными, сбиваемые с ног волнами, работая по грудь в воде, накинули в конце концов на обезумевшую брам-стеньгу петли из проволочного троса и кое-как притянули к борту. На помощь им подоспело несколько учеников, и общими усилиями привязали страшное чудовище цепями к бортовым стойкам.

Больше недели упрямый капитан Т. старался вылавировать на запад.

Несколько человек было перекалечено, одна из шлюпок разбита в щепы, с полдюжины новых, только что сшитых в Германии парусов изодрано в клочья, и, наконец, в корабле показалась течь.

В это время «Товарищ» отнесло уже за 65° северной широты.

Наконец капитан решился повернуть с попутным ветром и идти к берегам Норвегии.

Вызвали всех наверх, но нечего было и думать работать у брасов на палубе, по которой бешено носились клокотавшие волны, сшибавшие все на своем пути.

Кое-как, держась за протянутые вдоль палубы проволочные леера, то по пояс, то по шею в воде, часть команды и учеников перебралась на корму корабля, на возвышенный ют. Часть осталась лежать на койках в полузатопленном кубрике, совершенно обезумев от отчаяния и в позорной апатии ожидая, как им казалось, неминуемой смерти.

Четыре человека вцепились в штурвал и по команде капитана положили руль право на борт.

Корабль, нагруженный без дифферента, долго не хотел идти под ветер. Со страшным трудом спустили фор-стаксель и кливер, но закрепить не могли, и их растрепало ветром.

Корабль начал уваливаться.

Несколько страшных размахов, несколько ужасных ударов волн, и «Товарищ» лег наконец на фордевинд.

Вода сразу сбежала с палубы. Но порывистая, сумасшедшая качка продолжалась. Только теперь корабль одинаково кренился, то на правый, то на левый борт, 30°–40° на сторону, 12–13 размахов в минуту. Волны бежали уже с кормы, и жестокие удары в борта прекратились. Неправильно нагруженный корабль бил то носом, то кормой по волнам и отчаянно рыскал в стороны, но все-таки он не испытывал уже тех непосильных напряжений, которые, казалось, должны были разломить его пополам.

Пенистые языки волн лизали борта, иногда вкатывались на палубу, но бурун по палубе уже не ходил, и сообщение между носом и кормою восстановилось.

Это было 12 января 1926 г. А 16-го избитый «Товарищ» с перекалеченной, измученной, разуверившейся в своем капитане и забывшей всякую дисциплину командой добрался в тьме бесконечной полярной ночи до рейда Варде, на крайнем севере Норвегии, недалеко от русской границы.

В Варде его завел случайно встретившийся в море германский рыболовный пароход. Пароход был небольшой, слабенький и едва не посадил корабль на камни у входа в гавань.

Полетели телеграммы в Москву, из Москвы в Мурманск. И 21 января за «Товарищем» пришел русский портовый ледокол «Седов» и повел его на новый ремонт и зимовку в Мурманск, не замерзающий, благодаря теплому течению Гольфстрим, самый полярный порт СССР.

Рано утром 21 июня поезд подходил к Мурманску. Еще за полчаса до станции слева блеснула стальная лента Кольского залива.

Мы стали глядеть в окна и скоро увидели далекий, казавшийся игрушечным, четырехмачтовый корабль.

Еще четверть часа, и мы в Мурманске.

Маленький, грязный, немощеный городок с неправильно разбросанными, почти исключительно одноэтажными домиками. Голо, холодно, неприветливо. Моросит мелкий дождь…

На станции меня встретил четвертый помощник Михаил Михайлович Черепенников и два матроса в дождевиках и больших сапогах. Привезли и мне запасный дождевик и зюйдвестку, но у меня были свои, у Андрюши было драповое пальто.

Пошли, чавкая ногами по глинистой грязи, к берегу, где ждала шлюпка. Весь комсостав «Товарища», за исключением четвертого помощника, был новый и производил прекрасное впечатление. Из четырех помощников и двух преподавателей пятеро командовали самостоятельно судами и четверо плавали раньше на парусниках.

На другой день, 22 июня 1926 года, я официально принял под команду «Товарищ», а 23-го капитан Т., очень довольный тем, что так быстро развязался с «Товарищем», съехал на берег.

За сутки я осмотрел корабль, а по сдаточным ведомостям ознакомился с его инвентарем и снабжением.

Я могу сказать одно, что трагикомический заход «Товарища» в Мурманск на пути из Южной Швеции в Аргентину следует рассматривать как громадное, исключительное счастье для корабля и его экипажа. Не случись этого, проскочи «Товарищ» каким-нибудь чудом в Атлантический океан в суровые январские погоды, он никогда никуда не дошел бы и никто ничего и никогда не узнал бы о его судьбе, так как на этом «учебном корабле» не было даже радиоустановки. В случае гибели, он никого не мог бы позвать к себе на помощь. А его спасательные шлюпки были в таком состоянии, что не только не могли никого спасти, но едва ли могли быть спущены на воду.

Ассортимент провизии, взятой на полгода тропического плавания, готовил экипажу неминуемую цингу. Пресной воды безусловно не хватило бы; медицинские средства были жалки и недостаточны; лазарет на 2 койки вместе с амбулаторией и аптекой был грязен, запущен и помещался в полутемной каюте 2½×2 метра. Помещения учеников и команды были грязны, антисанитарны и не удовлетворяли даже самым примитивным гигиеническим требованиям.

Трудно было рискнуть идти с таким судном до Англии, а идти в таком виде в Южную Америку, конечно, нечего было и думать.

Хорошо еще, что в Мурманске догадались поднять на вторую палубу 300 тонн камня из нижнего трюма, что должно было значительно поднять центр тяжести и уменьшить ужасную стремительность качки корабля. Без этой операции я не рискнул бы начать плавание даже до Англии.

Как только капитан Т. оставил судно, я приказал старшему помощнику Эрнесту Ивановичу Фрейману выстроить на палубе во фронт весь экипаж и доложить мне, когда все люди будут во фронте.

Не прошло пяти минут, как старший помощник доложил мне:

— Экипаж во фронте.

Я вышел, поздоровался, обошел фронт, пристально осмотрел всех, и во всех глазах я прочел одно искреннее, ярко светившееся желание: «скорей в море, скорей за дело, скорей к новой, живой работе, направляемой твердой и опытной рукой».

Я сказал короткую речь, в которой описал состояние нашего корабля, все трудности предстоящего похода, план работ, перечислил наши задачи рабоче-служебные, учебные и политические и окончил свою речь заявлением, что успешно выполнить все эти задачи мы сможем только общими силами, упорным, сознательным коллективным трудом. Не позже как через неделю я обещал выйти в море.

— А теперь, товарищи по «Товарищу», — заключил я, — займемся приведением нашего корабля в возможно опрятный и достойный учебного судна вид…

— Повахтенно к своим мачтам!..

— На брасы и топенанты, рангоут править, бегучий такелаж обтянуть!..

Весело и радостно бросились люди к снастям.

Помощники стали у своих мачт, а я поднялся на мостик.

Когда реи были выправлены к все болтающиеся снасти обтянуты, я скомандовал:

— К левым вантам! Пошел по вантам, через салинги и вниз на палубу! Бегом!

Быстро, наперебой ученики и матросы бросились к вантам и побежали вверх, молодо отталкиваясь ногами от пружинящих стальных выбленок.

Новая жизнь на «Товарище» началась.

Съемка с якоря была назначена на 29 июня. Я сказал здесь «съемка с якоря» — по старой морской привычке. Следовало бы сказать «съемка с бочки», так как якоря «Товарища» были уже подняты и закреплены по-походному и корабль стоял, пришвартовавшись толстыми проволочными тросами к одной из причальных портовых бочек.

С раннего утра на судно приехали портовые и таможенные власти, представители Бюро Регистра и ОГПУ.

Проверка корабельных документов и персональных документов членов экипажа, осмотр судовых помещений, санитарного состояния команды и прочие формальности затянулись до двух часов дня. Наконец все было кончено как с формальной, так и с технической стороны, и к борту «Товарища» подошли большой ледокол «Номер шестой», который должен был выбуксировать нас за Нордкап, и портовый пароход «Феликс Дзержинский», назначенный в помощь «Шестому» для того, чтобы разворачивать нас в гавани.

Тяжелый буксир из стальной проволоки подан был с носа «Товарища» на корму ледокола. Второй, более легкий, с кормы корабля на корму «Дзержинского».

Несмотря на работу двух пароходов, из которых один тянул нос корабля вправо, а другой корму влево, понадобилось больше четверти часа, чтобы развернуть и направить носом к выходу из порта тяжело груженный океанский парусник. Но вот «Товарищ» лег наконец на свой курс, кормовой буксир был отдан, и «Дзержинский» направился к берегу. Ледокол прибавил ходу, и «Товарищ» поплыл мимо Мурманска, направляясь к выходу в океан.

Долго шли узкой и длинной Кольской губой.

Когда отошли миль сорок от Мурманска, испробовали поставленную на «Товарищ» маленькую радиостанцию. Все оказалось исправно, и мы послали по нашему радио официальное извещение о нашем отплытии и привет родным и друзьям, с которыми расставались на долгие, долгие месяцы.

Если в это время года на севере не царил вечный день, то я бы сказал: «к ночи» вышли в океан. Но ночи не было. Холодное, мало греющее, но неустанно сияющее солнце не заходило за горизонт. Спустившись к самому краю, оно тянулось некоторое время вдоль горизонта пологой дугой и вновь начинало подыматься, а после полудня начинало спускаться для того, чтобы опять, не дойдя до горизонта, начать подыматься.

Океан встретил нас неприветливо. Свежий северо-западный ветер гнал высокую встречную волну, и ледокол «Шестой», то взлетая вверх в облака пены, то зарываясь носом в серо-синей холодной воде, неистово качался. «Товарищ» всплывал на волну свободно, не принимая на себя воды и чуть переваливаясь с боку на бок.

С каждым часом ветер свежел, и, несмотря на то что реи «Товарища» были побрасоплены, то есть повернуты насколько возможно круто для уменьшения сопротивления ветру, ход все уменьшался и уменьшался.

На третьи сутки наш ход уменьшился до двух узлов, и явилось опасение, что если ледокол проработает при этих условиях еще пару суток, то ему может не хватить угля для возвращения в Мурманск. Поэтому я решил огибать Нордкап под парусами. Сигналами я переговорил с ледоколом и попросил его, вместо того чтоб идти вдоль берега, оттащить нас подальше от берега в открытое море.

Отдан буксир, и освобожденный ледокол, сделав большой круг, подошел под корму «Товарища», чтобы принять от него последние письма. Он бешено качался и нырял на крупной океанской волне.

Три коротких гудка ледокола, троекратное «ура!» его и нашей команды, приспущенные и вновь медленно поднявшиеся флаги, быстрый обмен сигналами с пожеланиями счастливого пути, и «Товарищ» — один, на просторе грозного, неприветливого Северного Ледовитого океана…

Я осмотрел поставленные паруса, и мне сделалось жутко: кроме нескольких новых, привязанных в Мурманске, старые, заслуженные паруса «Товарища» до того износились, что вдоль швов просвечивали насквозь, несмотря на громадную первоначальную толщину парусины. Кое-где оказались проеденные крысами дыры. Немедленно началась починка одного паруса за другим, которая протянулась потом вплоть до Англии.

Да, с такими парусами нельзя было не только форсировать, что бывает порой так необходимо парусному кораблю у подветренного берега, но их просто приходилось заблаговременно убирать перед всяким штормом и непроизводительно терять ход.

Ветер свежел и дул с запада. Барометр падал. Надо было уходить подальше от Нордкапа.

3, 4 и 5 июля мы штормовали под нижними марселями и фоком. Несмотря на то что мы начали уменьшать паруса заблаговременно, все-таки штормом сразу порвало грот и фор-стеньги-стаксель. Удовлетворительные на вид, но сопревшие и трухлявые снасти бегучего такелажа лопались одна за другой. Их приходилось заменять запасными, которые были немногим лучше.

И матросы и ученики работали хотя и не очень умело, но, в смысле энергии и желания работать, выше похвал.

Ночью 6 июля ветер начал стихать и отходить к северу. Прибавили парусов и начали медленно спускаться к югу, идя вдоль норвежских берегов, но на почтительном от них расстоянии.

Норвежские берега, при западных ветрах, для большого парусного корабля очень опасны. Они скалисты, обрывисты, усыпаны отдельными камнями и глубоко изрезаны узкими извилистыми фиордами. Гольфстрим, направляясь вдоль этих берегов к северу, перебивается приливными и отливными течениями и образует толчею и водовороты, самым известным из которых считается Мальстрем у Лофоденских островов.

С 11 июля барометр вновь начал падать. Падение предвещало шторм ураганного характера, и мы боролись с ним в течение двух дней.

Сила ветра доходила до десяти баллов. Громадные волны цвета индиго, с широкой бахромой голубоватых шипящих гребней, с тяжелым гулом неслись на корабль и время от времени обрушивались на верхнюю палубу.

Штурманская рубка была совершенно залита водой. Корабль клало до 40° под ветер и 25° на ветер. Размахи были ужасны. Невозможно было стоять на ногах, не вцепившись мертвой хваткой в поручни или в какой-нибудь неподвижный предмет. Впрочем, произведенная в Мурманске отгрузка части камня на вторую палубу сильно помогла. Размахи корабля были сравнительно плавны, и удары волн в борта, хотя и жестокие, ничего не ломали и не сносили. Но обнаружилась другая беда: рулевой аппарат, который порядочно постукивал еще в то время, когда мы шли под буксиром, так расшатался и так отчаянно стучал, что я боялся, что он разлетится вдребезги. Руль, рулевые петли, румпель, — все было в порядке, но механический привод к штурвалу так износился, так стерлись от многолетней службы зубчатки и шестерни, что все ходило ходуном и невероятно стучало. Заведенные в помощь рулевому аппарату тали из трех с половиной дюймового нового троса не выдерживали и лопались. Их немедленно заменяли другими.

От 69-й параллели нас отбросило на целый градус севернее, и 16 июля мы оказались на той же параллели, на которой были 10-го, но зато нам удалось все-таки продвинуться на полтора градуса к западу.

Что же делали в это время ученики и команда?

На высоте 10–15 сажен^[74] над палубой, упершись ногами в подвешенные под громадными реями «Товарища» специальные проволочные снасти — перты, прижавшись изо всех сил животом и грудью к реям и просунув руки в прикрепленные на реях для этой цели веревочные кольца, они крепили, отдавали, привязывали, отвязывали и меняли паруса. Тяжелая, намокшая, надутая жестоким ветром, неподатливая, как лубок, парусина требовала для обращения с собой нечеловеческих усилий. Кровь сочилась из-под ногтей. Кожа трескалась на ладонях и сгибах пальцев. Клеенчатые куртки и надетые под ними пальтишки и пиджаки не спасали от дождя. Приходилось работать на реях в полулежачем положении. Жестокий ветер задирал подолы на шею, и холодный, неумолимый дождь хлестал по спинам, заливался в штаны и проникал вдоль ног в купленные в Мурманске рыбачьи непромокаемые сапоги…

Никто не роптал и никто не жаловался. Зарождалось даже бодрое юношеское соревнование между отдельными вахтами.

В кубрике только и было разговоров:

— А третья-то вахта марсель переменила скорей первой. Хвастуны вы, первая вахта, а как на деле, так работаете, как мокрые тараканы.

— А вы что? Сухие тараканы, что ли? Когда вы работали, так ветер в это время сдал немного, больше ничего. Да и разница-то всего на пять минут вышла.

— Ну ладно, придем в Англию, так посмотрим, которая вахта на своей мачте вперед с парусами управится…

Я только радовался, что первые штормы «Товарищу» пришлось испытать при незаходящем полярном солнце, в мутном, но непрерывающемся дневном свете. При всем энтузиазме и самоотвержении нашей молодежи, я не думаю, чтобы при тех парусах и снастях, с которыми мы вышли из Мурманска, «Товарищ» благополучно управился бы, если бы эти штормы ему пришлось переживать в темные, беспросветные, безлунные и беззвездные ночи.

Мы шли лавировкой, и, помимо постоянной работы по уборке, постановке и перемене парусов, приходилось время от времени вызывать всех наверх для поворотов. Когда, сгрудившись на палубе у брасов, под веселое улюлюканье блоков, с веселыми прибаутками и обрывками песен, ребята тянули снасти и вкатившаяся волна накрывала их с головой, они только фыркали, как тюлени, и весело ругали старый, седой, не в меру расходившийся океан.

Наш радиотелеграфист Виктор Петрович Семенов все время сидел в своей каюте, наполовину залитой водой, высоко поджав босые ноги к перекладине под сиденьем стула, и возился со своим игрушечным аппаратом. Но результаты его работы до сих пор оставались тайной и для меня, и для всего комсостава корабля.

Однажды, за обедом в кают-компании, я высказал удивление, почему мы не получаем метеорологических бюллетеней с норвежских станций.

— А кто вам сказал, что мы их не получаем? — ответил обиженным тоном радист. — Я их аккуратно два раза в день получаю, они у меня все в журнале записаны.

— Так что же вы их мне-то не сообщаете?! — вскипел я.

— А вы меня о них спрашивали?..

На следующий день я узнал другую новость: мы можем принимать радио, а наше радио не могут принимать ни береговые станции, ни другие суда. Радиоволна нашей игрушечной станции оказалась всего в 300 метров, и удлинить ее мы не могли. Нормальная длина волны морских установок — 600 метров… И станция, и радист стоили друг друга!

После приказа о том, чтобы все, что принимает наша радиостанция, немедленно сообщалось мне, мы стали получать и метеорологические бюллетени, и газетные новости, и чужие телеграммы. Когда впоследствии погода исправилась, то по вечерам наш радист стал приглашать даже членов кают-компании слушать радиоконцерты. Приемник у нас оказался хороший.

Как-то два дня подряд нас вызывала бергенская станция, сообщая, что на «Товарищ» есть телеграмма. Наша станция все время отвечала: «Слушаем, просим передать текст», но Берген нас не слышал. В конце концов мы получили эту радиограмму через одну маленькую норвежскую станцию со следующим предпосланием: «Уловив случайно ваши бесплодные попытки связаться с нашими станциями, я настроил свой приемник на вашу волну в 300 метров, можете ежедневно от 16 до 18 часов передавать свои радио через меня».

Мы довольно долго пользовались услугами этого норвежского благодетеля, и я успел передать через него служебное донесение о положении и местонахождении судна и коротенькое радио своей семье.

17 и 18 июля, в широте 66° северной и долготе 10° восточной, мы испытали еще один зюйдвестовый шторм, но уже меньшей силы.

От 18 до 26 июля шли лавировкой к югу, вдоль норвежских берегов, неся все, или почти все, паруса и имея от 4 до 6 миль хода.

На рассвете 26-го, на широте Бергена, мы получили наконец попутный северный ветер и быстро проскочили Немецкое море^[75]. Конечно, сравнительно быстро, потому что «Товарищ» за свою продолжительную стоянку в Мурманске так оброс бородой из водорослей, что при попутном ветре в 4–5 баллов и при всех парусах, то есть при условиях, когда хорошее парусное судно должно делать десять, одиннадцать узлов, я не мог выжать из «Товарища» больше восьми с половиной.

Я до сих пор ни слова не сказал ни об экипаже, ни о внутреннем устройстве «Товарища». Затем мне неоднократно приходилось употреблять технические названия различных парусов и снастей. Прилагаемый к книге маленький чертеж и фотография корабля под парусами дадут понятие о его устройстве и парусности, и я перехожу прямо к экипажу.

Экипаж «Товарища» состоял из меня — капитана корабля, четырех помощников, двух преподавателей — руководителей учебных занятий учеников, врача, радиотелеграфиста, машиниста, заведовавшего маленьким вспомогательным котелком, паровыми лебедками, помпами и прочими несложными механизмами нашего чисто парусного корабля, двух боцманов, парусника, плотника, повара (кока), его помощника, буфетчика, уборщика кают, пятнадцати матросов, двух юнг и пятидесяти двух учеников. Всего было восемьдесят семь человек. Восемьдесят восьмым был тов. Е. Ф. Ш. — корреспондент «Комсомольской» и «Ленинградской правды», официально числившийся в судовых документах секретарем капитана.

В конце концов тов. Ш. пришлось волей-неволей оправдать свой официальный титул, так как он имел с собой собственную пишущую машинку с русским и латинским шрифтами, и мы взвалили на него порядочную долю корабельной переписки.

Как всегда, когда глубоко сухопутный человек случайно попадет в среду моряков, ему, если он не умеет понимать шуток и сам отшучиваться, приходится плохо. Он делается объектом острот и добродушных, но подчас надоедливых издевательств. Но тов. Ш. довольно благополучно вышел из этого положения. Начать с того, что его не укачивало. Он очень заинтересовался морским делом, терминологией и быстрым темпом начал оморячиваться. Только однажды, когда после последнего шторма задул легкий попутный ветерок и обрадовавшийся Ш. поспешил написать в своей очередной корреспонденции: «Наконец мы дождались благодатного попутного ветра, лежим на курсе, лица всех просияли», — ему порядочно попало от товарищей, потому что, продержавшись два, три часа, ветер снова повернулся к юго-западу, задул в лоб, и «Товарищу» снова пришлось лавировать. Ш. полушутя-полусерьезно был обвинен в том, что он сглазил ветер.

В конце концов про него было сложено следующее стихотворение:

Вечером 29 июля, с тихим попутным северо-восточным ветром, «Товарищ» под всеми парусами подходил к входу в Английский канал, или, как он называется в наших географиях, Па-де-Кале.

Плавание Английским каналом для больших парусных кораблей представляет большие затруднения и требует неусыпного внимания. Приливные и отливные течения, отражаясь у извилистых берегов Англии и Франции, расходятся в разные стороны и достигают значительной силы. Лавировка при этих условиях крайне затруднительна. Кроме того, здесь бывают частые туманы, а канал кишит всякого рода судами, не только идущими с востока на запад или с запада на восток, но и пересекающими его в разных направлениях. Западные и северо-западные штормы достигают в канале страшной силы и образуют высокое, неправильное, бросающее корабль во все стороны волнение.

В старые годы, когда было много парусных кораблей, существовал особый промысел — провод их через Английский канал. Лоцманские боты и особые буксирные пароходы встречали корабли за пятьдесят и даже за сто миль от берегов и за сравнительно недорогую цену проводили их через канал, вводили в порта и выводили их из портов. Теперь, с падением парусного флота, промысел этот давно прекратился, и никто не встретит пришедшего издалека парусника, пока он не подойдет к порту так близко, что его сигналы будут разобраны с береговой сигнальной станции, которая и вышлет ему буксир по установленной правительством таксе. Конечно, при наличии на корабле радиостанции, можно заказать буксирный пароход в любое время и почти в любом порту. Но тогда он сдерет с вас бешеную сумму, потому что будет работать вне портовых вод и не по таксе. К тому же, я уже говорил, что наша радиостанция никого, кроме далекого от нас теперь благодетельного норвежца-любителя, не могла вызвать.

Итак, без всякой надежды получить лоцмана или буксирный пароход, пришлось, пользуясь попутным ветром, идти каналом без помощи, руководствуясь картами, лоциями и собственным опытом.

В одиннадцатом часу ночи прошли довольно близко мимо залитого огнями Дуврского порта. Как раз в то время очередной ночной пароход пересекал канал, везя сотни богатых путешественников во Францию. На пристани в Кале их уже ждал роскошный поезд, который должен доставить их к утру в шумный, веселый Париж и далее в Ниццу, Монте-Карло или в горы Швейцарии, где так легко и приятно тратятся английские фунты стерлингов.

Мне было все равно, в какой из портов южного берега Англии заходить на ремонт, и я решил идти на запад до тех пор, пока меня будет нести попутный ветер.

Утром 1 августа мы подошли к юго-восточной оконечности острова Уайт, и здесь ветер совершенно стих.

Подобравшись с приливным течением как можно ближе к берегу, мы стали на якорь.

Вопрос, в какой порт заходить, решался сам собой. Ближайшим к нам портом был Саутгемптон.

Мы подняли сигнал «Прошу выслать буксир», лоцманский флаг и свои позывные. Позывными называются комбинации из четырех буквенных флагов, условно обозначающих имя корабля. Позывные «Товарища» были флаги, обозначавшие буквы Л, Б, Г, Е. Кроме флажных позывных судам, имеющим радиоустановки, присваиваются еще и радиопозывные.

Но ветер упал совершенно, флаги висели безжизненно, не развеваясь, и наших сигналов никакая береговая станция ни в какие подзорные трубы прочесть не могла. Наша радиостанция упорно, но бесплодно посылала никого не достигавшие вызовы.

Однако, как оказалось впоследствии, с острова заметили, что большой четырехмачтовый парусник заштилел, стоит на якоре в шести милях от берега и держит какие-то сигналы. Нашлись доброжелатели, которые дали знать об этом в Саутгемптон и в Портсмут, и в полдень мы увидели дымок направляющегося к нам из-за острова небольшого парохода. Это оказался лоцман. Узнав, что мы хотим войти в Саутгемптон, он по своему радио вызвал буксирный пароход.

Наши паруса оставались до сих пор неубранными. Я ждал послеполуденного бриза, с которым рассчитывал продвинуться ближе к английскому берегу, чтобы дешевле заплатить за буксировку. Но бриз все не задувал. Он начался только в четыре часа, а в третьем часу мы увидели идущий за нами буксир.

Здесь мы дали англичанам первое представление.

По команде «Повахтенно к своим мачтам, паруса убирать!» люди в одну минуту разбежались по местам, и через три минуты льняные крылья «Товарища» поднялись вверх, сложились красивыми складками и неподвижно повисли под реями.

— Марсовые к вантам! Пошел все наверх паруса крепить!

Ученики и матросы ринулись вверх по вантам. Впереди всех бежали, каждый во главе своей вахты, мои помощники.

Через минуту люди расползлись по реям, и началась бешеная работа по уборке парусов. Каждая мачта хотела закрепить свои паруса раньше другой. Старший помощник только покрикивал снизу:

— Не торопись, ребята! Укатывай аккуратно и туго, чтоб не стыдно показать было.

— Не беспокойтесь, Эрнест Иванович, как носовые платочки, укатаем, — ответил с марса второй грот-мачты молодой четвертый помощник.

И действительно — через шесть минут все паруса были закреплены и в самом деле «укатаны, как носовые платочки».

Первой оказалась вторая грот-мачта. Михаил Михайлович Черепенников сиял как именинник.

Англичане с буксирного парохода и разгуливавший по нашему юту лоцман пришли в дикий восторг и, по старому английскому обычаю, отмеченному еще Гончаровым, старались оторвать руки у меня и моих помощников.

От лоцмана я узнал, что сегодня второй день знаменитых международных яхтенных гонок, которые происходят при участии английского короля, лично председательствующего в президиуме гоночной комиссии.

Хотя обычный курс состязаний больших яхт лежит вокруг острова Уайт, но из-за штиля, очевидно, старт был отсрочен, и ни одна из них не показывалась из-за острова. Все яхты, по словам лоцмана, стояли на якоре против городка Коус, на северном берегу острова.

Было чрезвычайно интересно поближе посмотреть на сотни, если не на тысячи, этих изящнейших парусных и моторных морских игрушек, собравшихся сюда со всех концов Европы.

Нужно сказать правду, что все они обычно великолепно управляются, и если бы гонки начались, то показать их ученикам было бы не только интересно, но и поучительно.

Лоцман говорил, что в четыре часа ветер задует непременно и гонки начнутся обязательно. Поэтому я предложил ему и капитану буксирного парохода по лишнему фунту стерлингов, с тем чтобы они провели «Товарищ» поближе к старту, сделав для этого небольшой крюк.

Не знаю, симпатия ли старых моряков к молодым, без различия национальности и политических убеждений, или лишний фунт стерлингов помог, но, обогнув северо-восточную оконечность острова и пройдя городок Райд, буксир взял курс прямо на большую паровую королевскую яхту «Виктория и Альберт» и потащил «Товарищ» через самую гущу только что начавшихся яхтенных гонок.

Нам предстало чрезвычайно интересное зрелище. Хотелось видеть все, и прямо разбегались глаза. Знаменитейшие яхты «Шемрок 4-й» и «Британия», в сопровождении еще трех каких-то таких же больших яхт с мачтами системы Маркони, не уступавшими, пожалуй, по высоте мачтам «Товарища», с громадными, молочно-белыми, плоскими, как доска, парусами, только что снялись со старта и начинали гонку. Дальше, слева, под самым Коусом, за королевской яхтой, виднелась громадная яхта богатейшего пивовара Басса, переделанная из коммерческого клипера, с вооружением трехмачтового барка. За ней высились стройные мачты шхуны «Атлантик», побившей рекорд на гонках через Атлантический океан. Со всех сторон навстречу нам мчались большие и маленькие моторные катера и яхты. Поравнявшись, мы едва успевали разглядеть веселых, смеющихся, оживленных мужчин и женщин, которые махали нам шляпами, платками, зонтиками.

Мы сближались с королевской яхтой. Буксир повел нас между ней и охранявшим ее громадным броненосным крейсером под флагом полного адмирала. Правее крейсера стояла цепь охраны из минных крейсеров.

В ту минуту, когда мы подходили к королевской яхте, из-за ее кормы выскочил и ловко пристал к правому трапу лакированный моторный катер. У трапа яхты стоял небольшой почетный караул. По трапу стояли офицеры. Из катера вышел и стал подниматься на палубу пожилой человек, немножко сутулый, с почти седой бородой, кругловатым клином, в синем яхтенном пиджаке и белых брюках, в котором мы без труда немедленно признали английского короля. Поднявшись на борт, он облокотился на поручни и стал смотреть на «Товарищ».

Международный обычай требует, чтобы всякое коммерческое судно приветствовало при встрече военное, приспуская кормовой флаг. Поравнявшись с «Викторией» и «Альбертом», мы исполнили этот старозаветный обычай и немедленно получили ответ. Так же быстро ответил нам и английский адмирал, когда мы поравнялись с его кораблем.

Пройдя цепь охранных судов, буксир круто повернул вправо и направился к устью реки Тест, или, вернее, к узкому рукавообразному заливу, в который она впадает и на берегу которого стоит старинный город Саутгемптон, конечный пункт трансатлантических гигантов «Олимпик», «Левиафан», «Мажестик», «Мавритания» и других.

Саутхемптонская гавань тесна. Стоять в ней без определенного дела не разрешается, и за стоянку приходится платить довольно крупную сумму портовых сборов. Поэтому до выяснения вопроса о предстоящем ремонте «Товарища» лоцман поставил нас на якорь против местечка Нетлей, в нескольких милях от города.

Не прошло и десятка минут, как к нам приехали портовые и таможенные власти и, узнав, что наше судно, хотя и не военное, но правительственное, преследует исключительно учебные цели, никаких коммерческих операций в порту производить не собирается и зашло в Саутгемптон исключительно с целью ремонта перед предстоящим дальним плаванием, в полчаса кончили все формальности и разрешили нам свободное сообщение с берегом.

В тот же вечер я уехал по железной дороге в Лондон, отстоящий от Саутгемптона в двух часах пути, где я должен был явиться в наше Полпредство и Торгпредство и условиться с администрацией Аркоса об агентуре в Саутгемптоне, предстоящем ремонте и снабжении «Товарища» и десятке других вопросов, связанных с нашим приходом в Англию.

В Лондоне я остановился в громадном железнодорожном отеле «Грейт Истерн» и в тот же вечер имел удовольствие прочесть в одной из вечерних газет заметку под заголовком: «Странная компания. Королевский штандарт и красный большевистский флаг борт о борт!» Далее в нескольких строчках описывался наш проход между королевской яхтой и адмиральским дредноутом.

К обеду в гостинице я опоздал, а перед посадкой на поезд в Саутгемптоне успел съесть только несколько сандвичей с ветчиной и выпить чашку чая. Неудивительно, что после корабельной солонины, галет, сушеной трески, пирогов с картошкой и тому подобных деликатесов меню парусного корабля моей первой мечтой по приезде в Лондон было как следует пообедать, принять теплую ванну, раздеться и заснуть до утра в мягкой постели, не думая ни о барометре, ни о свистящем в снастях ветре, ни о рвущихся гнилых парусах, ни о течениях, ни о маяках, о чем я беспрерывно думал тридцать один день. Не тридцать один день, а тридцать одни сутки, в течение которых я ни разу не раздевался и не ложился в свою довольно комфортабельную капитанскую койку. Это, конечно, не значит, что я не менял белья и ни разу не заснул, но я спал всегда одетым, на узеньком диванчике, с которого готов был вскочить каждую минуту, и спал не в определенные часы, как это делают люди, живущие на берегу, а урывками и в общей сложности не больше трех-четырех часов в сутки.

Помывшись и переодевшись в штатский костюм, который я захватил с собой, я вышел на улицу и сел в ближайшую «подземку», взяв билет до площади Пикадилли.

Я не знаю более легкого, быстрого и более удобного пути сообщения, чем лондонские подземные железные дороги. Поезда в различных направлениях идут почти беспрерывно, но так как разные линии проходят на разной глубине и каждая линия описывает смыкающийся круг, то столкновение невозможно. Несмотря на большую глубину, на которую вы спускаетесь в громадном лифте, подымающем сразу более ста человек, или по лестнице с подвижными, бегущими вниз ступенями, воздух в подземных галереях безукоризненно свеж. Он не только хорошо вентилируется, но искусственно насыщается озоном. Конец в несколько миль стоит один пенс (4 копейки), и вы пролетаете этот конец в пять-шесть минут. Вагончики электрических поездов «подземки» комфортабельны, покойны и содержатся с педантической чистотой. Масса мелочей предусмотрена в этих поездах; так, например, поезд не может стронуться с места, если хоть одна вагонная дверь не затворена.

Через несколько минут я вышел на станции Пикадилли.

Пикадилли — громадная площадь с каким-то не то памятником, не то фонтаном посредине, в которую втекает несколько лучших улиц центрального Лондона: Ридженд, Шафтсбори, Ковентри, Хаймаркет и Пикадилли. Это самое людное место вечернего Лондона. Здесь сосредоточены лучшие магазины, рестораны, театры, кондитерские. Море электрического света — внизу от дуговых уличных фонарей и громадных витрин магазинов, вверху от бесчисленных реклам.

Эти рекламы поразительны. Большинство из них движется. Тут и кошка, ловящая мышь, и женщина, работающая на пишущей машинке, и качающийся на волнах пароход, и льющееся из бутылки в бокал шампанское, и танцующая балерина, и неизменные пиво и портер Басса, мыло Пирса и трубки Бриар.

На станции «Пикадилли» из поезда, как всегда в это время, вышли почти все пассажиры. Громадный круглый лифт поднял нас наверх, и мы направились к выходу.

Но что это? Площадь Пикадилли темна! Ни одной светящейся рекламы… Магазинные окна освещены маленькими дежурными лампочками… Уличные фонари не горят…

Забастовка углекопов была в разгаре, и… Лондон экономил на электричестве!

Однако по площади и по прилегающим к ней улицам густо валила обычная пестрая, многоязычная толпа.

Я направился в большой ресторан Трокадеро, в котором не раз обедал и ужинал, когда мне пришлось прожить пять месяцев в Лондоне в 1923 году. Ресторан был все тот же. Он был так же набит международной толпой и гудел, как пчелиный улей. Прекрасный оркестр играл на эстраде, которая теперь была превращена в открытую сцену. Но свету было поменьше — не горели большие средние люстры. Громадный общий зал грильрума освещался стенными бра и лампочками под цветными шелковыми абажурами на столах. На сцене шла прелестная маленькая вещица — «Эволюция танца и костюма за последние сто лет».

Но я мало смотрел на сцену. Плотно поужинав и выпив бутылку холодного горьковатого «Басса», я вернулся в гостиницу, разделся и, отложив ванну до утра, лег в громадную, необычайно мягкую постель и заснул, кажется, раньше, чем закрыл как следует глаза.

Деловой день Лондона начинается в девять часов для клерков и в десять для менеджеров (управляющих и старших служащих). К этому времени я был уже в Аркосе^[76].

Телеграммы о приходе «Товарища», с кратким изложением обстоятельств плавания и потребностей корабля, полетели в разные учреждения Москвы и Архангельскую контору Совторгфлота. Тут же я получил целый чемодан писем и газет для экипажа. По междугородному телефону сговорились с английской фирмой «Вайнрайт и К°» в Саутгемптоне о принятии агентуры по «Товарищу».

В Аркосе, а затем в Торгпредстве я встретил кое-кого из старых друзей по работе 1923 года.

Побывав в тот же день в Полпредстве, я с пятичасовым поездом выехал обратно в Саутгемптон, а оттуда на автомобиле в Нетлей.

В восемь часов вечера я был уже снова на палубе «Товарища».

Письма я успел рассортировать еще в поезде. Они были немедленно розданы. Это большая радость, и понять ее не теоретически, не умом, а всем своим существом могут только моряки да путешественники.

Наши ребята уже успели побывать на берегу в Нетлей и в Саутгемптоне, и по судну ходило несколько анекдотов. Один из них был очень характерен: шестеро наших матросов зашли в пивную. Ни один из них не говорил по-английски. Но разве нужно знать язык, чтобы спросить кружку пива? Они скромно уселись за маленький столик и весело беседовали, выпивая кружку за кружкой. Граммофон играл фокстроты и шотландские песенки. Но вот, в одиннадцать часов граммофон заиграл что-то торжественное, и все гости в пивной приподнялись со своих мест. Наши не обратили на это внимания. Тогда к их столику подошел, по выражению одного из участников, какой-то зловредный старичок и с бешенством начал срывать с них фуражки. Воспротивившегося такому неожиданному самоуправству помора Кирюшу Волокитинова расхорохорившийся старичок ударил по лицу… Посмотрел на него Кирюша, плюнул и мирно сказал товарищам:

— Пойдем, ребята, отсюда. Дал бы я этому гнусу раза, да ведь пришибешь невзначай, скандал будет. А капитан как наказывал, чтобы с иностранцами не зачепаться и чтобы никакого скандалу не было…

И все шестеро, не ответив на оскорбление и только смерив плюгавого старичка презрительным взглядом с головы до ног, молча вышли из пивной. Впрочем, они вышли не одни, — пивная закрывалась, и на последней пластинке, которую поставил верноподданный кабатчик, был английский национальный гимн: «Боже, спаси короля».

Рано утром меня разбудил пароходный свисток, раздавшийся около самого борта. Я выскочил на палубу. Мимо нас медленно проходил большой тяжело груженный пароход под испанским флагом. Пароход назывался «Абоди-Менди». Он привез полный груз каменного угля из Америки. Это было знаменательно — Англия была без угля.

«Товарищ» пришел на рейд Нетлей вечером, и я тогда сейчас же уехал в Лондон. Вернулся на другой день тоже вечером и только теперь в первый раз имел возможность подробно разглядеть стоявшие около нас суда. Это был целый флот старых почтово-пассажирских пароходов разных компаний. Их легко можно было различить по окраске. Когда-то это были блестящие пассажирские суда. На них разъезжали богатые пассажиры из конца в конец света. Их многочисленные каюты и салоны наполнялись по вечерам дамами в бальных туалетах и мужчинами во фраках и смокингах. Гремела музыка. Ими командовали известные, с безукоризненной морской репутацией капитаны. Теперь эти суда состарились, вышли из моды, и, некрашеные, полуоблезшие, заржавевшие, под наблюдением дряхлых сторожей из морских инвалидов, — стоят в резерве. Время от времени, некоторые из них кое-как приводятся в порядок, слегка ремонтируются, слегка красятся и употребляются для перевозки сменных отрядов войск между многочисленными английскими колониями.

После обычной утренней приборки и завтрака, команда и ученики «Товарища» занялись подготовительными работами к предстоявшему ремонту. Из парусной кладовой были вытащены все запасные паруса «Товарища». Это была нелегкая работа. Парусинные колбасы, длиной от 25 до 15 метров и весом от 20 до 10 пудов каждая, раскатывались на палубе, превращаясь в целые поля, тщательно просматривались, перетирались руками и сортировались: одни — в капитальный ремонт в береговых мастерских, другие — в починку собственными средствами, третьи — в брак, частью для судовых надобностей, частью для продажи старьевщикам. Годные еще для употребления паруса растягивались между мачтами для просушки.

Кают-компания превратилась не то в канцелярию, не то в техническую контору. Два помощника, два преподавателя, доктор и четыре ученика скрипели перьями и заполняли на разные образцы разграфленную бумагу «требованиями», «ведомостями», «выписками», «справками» и всевозможными отчетами.

Ремонт предстоял не маленький. Еще в Мурманске я составил чертежи всех главных парусов и переслал их почтою в Аркос для соответствующего заказа. Кроме этих парусов, которые мы должны были со дня на день получить из Лондона, нужно было заказать еще с десяток других, перечинить старые, переменить почти весь бегучий такелаж, установить новую настоящую радиостанцию, расширить ученические помещения, устроить и оборудовать лазарет, красный уголок, отремонтировать и оборудовать четыре шлюпки, купить одну или две новых, отремонтировать спасательные принадлежности, исправить рулевой привод, установить с обоих бортов по паре дополнительных шлюп-балок с тем, чтобы держать на них легкие спасательные шлюпки всегда наготове к спуску на случай падения человека за борт; увеличить число умывальников и уборных для экипажа, сделать души для постоянного обливания в тропиках, пополнить судовые запасы, оборудование, аптеку, библиотеку, одеть с ног до головы весь экипаж в однообразную форменную одежду, снабдить его хорошим дождевым и рабочим платьем, вытянуть наново и протировать (осмолить) весь стоячий такелаж, проконопатить кормовую палубу и, наконец, окрасить все судно, начиная с верхушек мачт.

Все это, прежде всего, требовало денег, и денег не маленьких.

Москва удивлялась и спрашивала, что же делали прошлый год во время капитального ремонта в Киле? Я сам этому удивлялся, но тем не менее все, что мы требовали, было абсолютно необходимо для благополучного совершения дальнего плавания и для учебной службы корабля.

Прошло почти две недели, пока наши сметы были наконец утверждены, и деньги отпущены. Впрочем, это время не пропало даром. Работа на судне шла с утра до вечера, и все, что можно было исправить и сделать своими руками и средствами, было сделано.

После работ одна вахта, то есть третья часть экипажа, съезжала на берег. Так как в маленьком Нетлее, кроме нескольких баров и пивных, ничего не было, то обыкновенно ездили в Саутгемптон.

Между Нетлеем и Саутгемптоном регулярно курсируют два автобуса, и на обоих были прехорошенькие молоденькие кондукторши. Наши ребята скоро с ними познакомились, и от них я узнал, как не легко достается кусок хлеба этим вечно улыбающимся и с виду веселым и беззаботным девушкам. Они получают четырнадцать шиллингов в неделю, то есть около семи рублей на наши деньги. Их рабочий день около одиннадцати часов. Ни праздников, ни выходного дня нет. Форменное платье свое, и даже тряпки, которыми они протирают стекла и чистят медные ручки, должны быть собственные.

В Саутгемптоне так же, как и в Лондоне, имеется масса небольших недорогих ресторанчиков, рассчитанных, главным образом, на мелких служащих и отчасти рабочих. Большая часть из них принадлежит богатейшей фирме «Лайонс». Все они обслуживаются исключительно женщинами, положение которых не лучше положения кондукторш. Принимают на службу только молодых, более или менее хорошеньких, и с образованием средней школы. Они получают грошовое жалованье, обязаны быть прилично одетыми и являться на службу утром за два часа до открытия ресторана. За это время они должны привести все в порядок, перемыть мылом и щетками мраморные столики, посуду, перечистить всю медь, натереть полы и т. д. Работают до десяти часов вечера. На «чаевые» расчет очень проблематичен. Посетители расплачиваются непосредственно в кассе; к тому же средний англичанин вообще далеко не щедр, а скаредность шотландцев вошла даже в пословицу. Впрочем, некоторые добряки, знающие положение этих тружениц, уходя из-за стола, суют под тарелку один, два, редко три пенса. На эту тему существует даже анекдот: приехавший в Лондон по делам шотландец рассказывал приятелю, что самые лучшие рестораны в Лондоне это «Лайонс». «Во-первых, — говорил он, — вообще, не особенно дорого, во-вторых, много хорошеньких девушек, а в-третьих, если, не теряя времени, сесть за только что освободившийся столик, то почти всегда один-два пенса под тарелкой найдешь…»

Тяжелое впечатление производят также на свежего человека английские нищие. В Англии даже нищий должен быть прилично одет. Они носят, хотя и неимоверно затасканные, все же крахмальные воротнички, галстуки и пиджаки, большею частью с нашитыми на левой стороне груди ленточками от полученных когда-то боевых орденов. Они не смеют громко просить, клянчить, приставать к прохожим. Они молча стоят по бокам тротуаров на людных улицах с протянутой рукой, в которой якобы для продажи зажата одна коробочка спичек, грошовая зажимка для галстука, старая открытка или что-нибудь в этом роде. Жутко смотреть в молящие голодные глаза этих людей, часто стариков и калек.

Еще ужаснее — бродящие по ночам в темных переулках голодные, истощенные проститутки. Они предлагают себя прохожим, большею частью подвыпившим матросам с иностранных судов, за шиллинг и даже за «сикс пенс» (50–25 коп.).

Но вернемся к «Товарищу».

Рано утром 15 августа к нам подошли два буксирных парохода и потащили в Саутгемптон. Нам посчастливилось, — нас поставили в глубине обделанного пристанями бассейна, предназначенного для швартовки трансатлантических гигантов. И здесь повторилась сказка о Гулливере.

В Мурманске, среди местных пароходов и рыбачьих судов, наш пятитысячетонный корабль, со своими двадцатипятисаженными мачтами, казался гигантом. При встречах в море и на рейдах с другими судами и, сравнивая себя с ними, мы, конечно, видели, что многие из них больше нас, но никогда не считали «Товарищ» маленьким кораблем. Но вот часа через два после того, как мы отшвартовались у пристани, в гавань втянулся «Левиафан». Двенадцать буксирных пароходов, казавшихся по сравнению с ним ореховыми скорлупками, суетились вокруг него, затаскивая в сторону то его нос, то корму, то впрягаясь в него и медленно продвигая вперед. Страшно было смотреть, как эта громадина росла и неумолимо надвигалась на нас. Его нос остановился менее, чем в сажени от кормы «Товарища», и один только его корпус, не считая пятиэтажных надстроек, оказался значительно выше наших марсов. А когда я сошел на берег и посмотрел на оба судна с некоторого расстояния, то с болью увидел, что нам не приходится даже гордиться нашими мачтами: тонкие, стройные, казавшиеся необычайно легкими, две мачты «Левиафана» оказались и выше, и толще наших. А ведь наши мачты в своем основании были около метра в диаметре!

Как я уже говорил выше, одной из наших задач в Англии было обмундировать экипаж. Нужно сказать правду, что наша Республика вообще не блещет изяществом туалетов граждан. Если мы прибавим к этому, что в надежде привезти что-нибудь из-за границы домой, все мы, покидая Мурманск, взяли с собой только самое необходимое, притом необходимое не с буржуазно-европейской, а с нашей пролетарской точки зрения, и в тех костюмах, которые у нас были, проработали тридцать один день во всякую погоду, то не трудно представить себе, какими франтами мы все выглядели. Нечего было и думать в таком виде совершать какие-нибудь экскурсии. Нас просто не пустили бы ни в одно «порядочное» место.

Переговоры с разными портновскими фирмами начались еще во время стоянки корабля в Нетлее. В конце концов контракт на обмундирование всего экипажа был заключен с фирмой «Бэкер и К°», обмундировывающей экипажи почти всех пассажирских пароходов, для которых Саутгемптон является начальным или конечным пунктом плавания.

Фирма отнеслась к заказу чрезвычайно добросовестно, и на другой день после того, как мы отшвартовались у пристани, все, что должно было быть готово в первую очередь, было доставлено. Каждый костюм, независимо от служебного положения лица, для которого он предназначался, был сшит по мерке и прекрасно сидел. Материал был отличного качества.

Через час экипаж «Товарища» нельзя было узнать.

Когда «Товарищ» проходил мимо королевской яхты, то его экипаж в самых разнообразных и сильно потрепанных одеяниях, загорелый, обветренный солеными морскими штормами, небритый, нестриженый, имел, с английской точки зрения, не внушающий никакого сомнения «большевистский» вид.

За время стоянки у Нетлея люди постриглись, побрились, подштопались, а кое-кто и обзавелся за собственный счет дешевенькими готовыми костюмами. Днем, в рабочих парусиновых блузах и шароварах, мы ничем не отличались от экипажей других кораблей в рабочее время. Англичане удивлялись: «Люди как люди, ничего особенного в этих большевиках нет!» Теперь, в элегантных, темно-синих форменных костюмах, свежем белье, в фуражках с красивым гербом, центром которого был эмалированный советский флажок, в хорошей обуви, мы положительно импонировали англичанам. Наших учеников иначе не называли, как морскими кадетами, и величественные «бобби», сторожившие все входы и выходы из гавани, сделались чрезвычайно приветливыми и при разговорах даже прикладывали к козырьку руку.

Наши первые экскурсии состоялись на гигантские трансатлантики: «Левиафан», «Мажестик» и «Мавритания». Они были обставлены довольно торжественно. Я написал капитанам этих пароходов письма с соблюдением всех английских условных вежливостей и церемоний, которые, кстати сказать, не многим отличаются от китайских, и наши ученики были отлично приняты. Им показали все: и пассажирские помещения, и машины, и трюма, и те удивительнейшие навигационные инструменты, которыми пользуются судоводители этих пароходов.

Здесь будет кстати сказать, что эти пароходы поддерживают сообщение с Северной Америкой с точностью поездов, и нужен ураган громадной силы, чтобы заставить такой пароход уклониться с прямого пути или опоздать. В сущности, их плавания носят разбойничий характер. Они — высшая аристократия океанов, почти никому не дают дороги. В туманы не уменьшают хода. Международные правила для предупреждения столкновений в море для них пустой звук. Однако, ответственность за все, что может случиться, не снимается с капитана, и нужно громадное напряжение всех пяти чувств, и особенно нервов, для того, чтобы из года в год безостановочно водить взад и вперед через океан эти плавучие дворцы с населением уездного города, причем девять десятых этого населения непоколебимо уверены в том, что за те фунты и доллары, которые они платят за свой переезд, все и вся должно перед ними преклоняться.

Управление этими пароходами особенно затруднительно из-за их громадной ширины. Стоя посредине командного мостика, трудно видеть, что делается с боков, а стоя у одного борта, совсем уже не видно, что делается у другого. Поэтому эти пароходы носят двойной комплект помощников, и, кроме капитана и так называемого вице-капитана, или второго капитана, на них имеется: два старших, два вторых, два третьих, два четвертых помощника. Штат машинного комсостава тоже двойной. Комплект парохода состоит приблизительно из семидесяти человек судоводителей и матросов, четырехсот механиков, машинистов и кочегаров; трехсот пятидесяти мужчин и тридцати — сорока женщин, обслуживающих надобности пассажиров и их помещения; пятидесяти поваров; двенадцати музыкантов и, наконец, пары десятков телеграфистов, телефонистов, фотографов, наборщиков и других разнообразнейших специалистов. Таким образом, весь экипаж такого парохода состоит из девятисот с лишним человек. И это теперь, при некоторой послевоенной экономии на жидком топливе. Когда же машины этих кораблей работали на угле, то экипаж достигал тысячи двухсот человек.

Рекламировать пароходства «Уайт Стар», «Кунард» или «Американскую национальную компанию» не входит в мою программу, и я не стану описывать здесь роскоши отделки, затей и комфорта этих пароходов. Об этом можно прочесть и в иллюстрированных еженедельниках, и почти в каждом романе, где герои пересекают Атлантический океан. Между прочим, одно из лучших и правдивейших описаний плавания на подобном пароходе есть у Бунина в рассказе «Господин из Сан-Франциско».

Я хочу сказать здесь лишь несколько слов о курьезах, вызванных вкусами богатой буржуазии и снобизмом тянущихся за нею людей среднего достатка.

На больших трансатлантических пароходах, как и в больших отелях, есть не только отдельные каюты или комнаты, но целые роскошно меблированные квартиры, так называемые «сюите оф руумс», переезд в которых, в зависимости от числа и величины кают, стоит бешеных денег. Три тысячи золотых рублей за переезд в четверо с половиной суток — не бог знает какая плата для американского миллиардера, и такие деньги они платят охотно. Но этого мало. На дверях некоторых двух-, трех- и четырехместных кают имеются маленькие металлические рамочки, в которые можно вставлять свою визитную карточку. Такие каюты обходятся значительно дороже. Например, если вы едете вдвоем с женой и заплатите за два места первого класса от Англии до Нью-Йорка, то это вам обойдется приблизительно по триста пятьдесят рублей с человека или семьсот рублей за двоих. Но если вы наймете совершенно такую же двухместную каюту, но с рамочкой на двери, то каюта вам будет стоить около тысячи рублей. Зато все будут видеть и знать, что вы не рядовой пассажир, а «господин такой-то», нанявший себе отдельную каюту.

Впрочем, если мы дивились на плавучие дворцы-трансатлантики и их курьезы, то иностранцы, в свою очередь, немало дивились на советский учебный парусный корабль и его экипаж. А самым большим курьезом для них было то, что комсостав, хотя и имел отдельную кают-компанию, но столовался из общего котла с командой; что все называли друг друга «товарищ» и что, несмотря на простоту отношений и на то, что по вечерам можно было видеть вместе гуляющих или ужинающих в ресторанчиках учеников, матросов и администрацию, на судне, в рабочее время, поддерживалась строжайшая дисциплина, и все распоряжения и команды старших исполнялись быстро, безоговорочно и аккуратно. О нас ходили легенды, и мы скоро стали известны всему Саутгемптону под прозвищем «комрэдс оф „Комрэд“» — «товарищи с „Товарища“».

В нерабочее время на «Товарище» бывали десятки посетителей всевозможных общественных и имущественных положений. Нас и наше судно постоянно фотографировали, и так как Саутгемптон имеет постоянные регулярные сношения с Нью-Йорком, то эти фотографии и заметки о нас скоро появились и в английских, и в американских журналах.

Однако самыми дорогими и неизменными нашими гостями были местные безработные, особенно из бастовавших углекопов, и мы ежедневно их подкармливали, приглашая к нашим незатейливым обедам и ужинам.

Полпредство в Лондоне приняло самое теплое участие в экипаже «Товарища». При помощи Полпредства нам удалось сделать в течение трех последовательных дней интереснейшую экскурсию в Лондон. Нанят был специальный шарабан — громадный двадцатипятиместный открытый автобус, и на нем комсостав и ученики повахтенно съездили в Лондон, познакомившись, таким образом, хотя и очень бегло, с внутренней жизнью страны.

В Лондоне посетили знаменитый зоологический сад, морской отдел технического музея и гигантские универсальные магазины. Проехались по подземке, погуляли по улицам, посмотрели Сити, набережную Темзы, Гайд-парк и Пикадилли.

На улицах Лондона два десятка молодцов в морской советской форме, в ногу шагавшие парами, произвели фурор.

Полпредство же помогло нам приобрести комплект струнных инструментов для судового оркестра и подарило прекрасный громкоговоритель, который впоследствии, в тихие ночи, на широком просторе океана, так помог скрасить нам свое одиночество.

Во всех сколько-нибудь значительных городах Англии существуют так называемые шестипенсовые базары. Выбор вещей громадный, и каждая вещь стоит всего только шесть пенсов. Естественно, что при нашем скромном бюджете, мы все набросились на эти базары. Но все, что там было куплено, в конце концов, оказалось страшнейшей дрянью. Впрочем, и самая цена в шесть пенсов была несколько жульнической рекламой; так например, носки стоили шесть пенсов не пара, а штука, но купить один носок было нельзя. Таким образом, пара непрочных бумажных носков обходилась полтинник, что никак нельзя уж назвать дешевкой. Выставки этих громадных магазинов, занимающих иногда целые пассажи, рассчитаны на дешевый эффект и непритязательный вкус, и базары прекрасно торгуют. Особенно любят их женщины. Жутко бывало иногда смотреть, какую дрянь они накупают, и, заплатив шесть пенсов тут и шесть пенсов там, они оставляли в общей сумме порядочные деньги, за которые в другом, обыкновенном магазине можно было бы купить гораздо более нужные вещи.

С вздорожанием виски и джина, самым ходовым напитком для небогатых людей в Англии сделалось пиво. Его пьют в громадном количестве. Пьют все — мужчины, женщины, подростки. Самые маленькие грудные дети не пьют пива, а только знакомятся с его запахом. Часто у дверей бара можно видеть несколько колясочек с младенцами: они довольно мирно лежат и наслаждаются сосками, пока их родители и более взрослые братья и сестры угощаются пивом. Иногда выходящий из бара пьяный рабочий или матрос ласково потреплет такого младенца корявой рукой по щечке, увы, редко пухлой и розовой, и, шатаясь, пойдет дальше.

7 сентября ремонт «Товарища» был закончен. Провизия, пресная вода и необходимые для дальнего плавания материалы были приняты, все формальности с береговыми властями всевозможных ведомств и квалификаций закончены, и отход был назначен на шесть часов утра 8 сентября.

Накануне я получил письменное предложение одной лондонской кинематографической фирмы заснять маневры и выход «Товарища» под парусами в открытое море. Я согласился с тем, однако, условием, что экземпляр фильмы будет предоставлен бесплатно «Товарищу» для демонстрации по возвращении в СССР. Фирма согласилась, и съемщики аккуратно прибыли на «Товарищ» к моменту отхода.

В пять часов утра 8 сентября к борту «Товарища» подошли два буксира и, медленно развернув носом к выходу, повели на рейд мимо доков, морского кладбища, Нетлея…

Был мертвый штиль. Пройдя Спитгетский рейд, буксиры потащили нас мимо восточного берега острова Уайт.

О том, чтоб вступить под паруса, нечего было и думать. Ни малейшего дуновения. Море как зеркало. Идти под буксирами в канал и там, поставив паруса, сделаться игрушкой сменных течений, было бы слишком рискованно. Поэтому, не доходя до мыса Св. Екатерины, на так называемом рейде Св. Елены, против местечка Сивью, я попросил лоцмана, поставить судно на якорь.

Для утешения киносъемщиков и отчасти для практики учеников, немножко отвыкших от парусов за время стоянки в порту, я сделал парусное учение. Были поставлены и затем моментально убраны и закреплены несколько парусов. Киносъемщики весело раскланялись, пересели вместе с лоцманом на один из буксиров и отправились обратно к Саутгемптону. А «Товарищ», по буквальному смыслу русской пословицы, остался «ждать у моря погоды».

Весь день 8 сентября мы провели за уборкой судна после ремонта, и на другое утро, когда взошло солнце и осветило прибранный, выкрашенный от верхушек мачт до уровня воды корабль с выскобленными, оттертыми песком палубами и начищенной медью, с аккуратно выправленным рангоутом, на него было приятно посмотреть.

А ветра все не было. Барометр немного падал. Но его падение предвещало, увы, не желанный норд-ост, а противный зюйд-вест — преобладающий летний ветер на севере Европы. Наши матросы-поморы пробовали колдовать и затянули песню:

С этими словами они бросали в море через голову лучинки и, оборотясь лицом к востоку, продолжали:

Окончив припев, все спешили посмотреть, как легли на воду лучинки и откуда ждать ветра.

Ученики, глядя на эту церемонию, хохотали до слез. Впрочем, и сами колдуны не особенно в нее верили и только говорили, что у них на мурманском побережье так еще от дедов повелось.

На другой день, когда потянул легкий западный ветер, попробовали новое средство: раздобыли таракана, которого, после ремонта и окраски всех помещений масляной краской, довольно долго пришлось искать. Таракана посадили на щепку и, приговаривая: «Поди, таракан, на воду, подыми, таракан, севера», — бросили за борт.

Однако и это последнее средство не помогло.

В ожидании попутного ветра, мы занимались шлюпочными учениями.

Раза два я устраивал пожарную тревогу.

Мимо нас сновало множество яхт и моторных катеров. Некоторые из них близко резали корму. Как-то раз небольшая яхта, переделанная домашними средствами из старой спасательный шлюпки, под управлением веселого молодого человека, без пиджака, и пары босоногих девушек-подростков, подошла к нашему борту. Обе девушки, с веселым смехом, принялись бросать к нам на палубу яблоки, газеты и иллюстрированные журналы.

— Яблоки из нашего сада, кушайте, пожалуйста! А газеты и журналы мы все уже прочитали, возвращать не надо.

Наша молодежь разделилась на два лагеря: одни, перевесившись через борт, начали флиртовать с босоногими яхтсменками, а другие, более практичные, подбирали и делили яблоки.

— Не возьмете ли вы от нас письма, чтобы сдать на почту? — спросил кто-то.

— А у вас письма готовы? — спросили с яхты.

— Вот то-то и беда, что не готовы! Но если вы к нам придете опять завтра утром то мы приготовим.

— Пишите! Вам, наверное, придется тут долго стоять, этот зюйд-вест продует непременно несколько дней, а мы будем приходить к вам каждое утро за почтой.

На другое утро, вскоре после подъема флага, вахтенный сигнальщик доложил:

— «Наша» яхта идет с берега: наверное к нам за письмами.

Писем набралось целое ведро. Туда же, в отдельном пакете, были вложены и деньги на марки. Яхточка была встречена нашим оркестром балалаечников. На этот раз барышни привезли нам свежих огурцов. Ребята были в полном восторге.

— Вот это, действительно, нашинская яхта, настоящая, пролетарская, и люди на ней симпатичные, не Чемберлены.

На пятый день стоянки «Товарища» на рейде, убедившись, что никакие власти за нами не смотрят и что вообще здесь «очень просто», я велел спустить на воду наш новый моторный катер и решил съехать на берег, посмотреть, что представляет из себя Сивью, и кстати запастись свежей провизией. Со мной поехали артельщик и несколько учеников.

Сивью оказалось прелестнейшим маленьким местечком. Жители приняли нас необычайно радушно. В магазине, в котором мы купили ящик лимонов и свежей зелени, нам дали проводника. С его помощью мы достали и свежего мяса, и рыбы, и хлеба. Хлеб скупили в трех булочных. Не знаю, что осталось на ужин местным жителям. Проводник был веселый и расторопный малый. Он достал нам откуда-то ручную тележку, в которую мы и погрузили все наши запасы.

Я решил воспользоваться его знакомством с местными жителями, чтобы купить какого-нибудь щенка или котенка вместо нашего мурманского Васьки, увлекшегося флиртом с английскими кошками и оставшегося в Саутгемптоне на берегу.

— За щенка не ручаюсь вам, сэр, сентябрь плохое время для щенят, весенние уже все разошлись, а осенних надо ждать только к ноябрю. Кота достать легче, сэр. У миссис Фергисон есть замечательные черные коты, не то сибирские, не то ангорские или еще какие-то там необыкновенные, но только очень пушистые и красивые.

Мы отправились всей гурьбой к миссис Фергисон. После довольно продолжительных переговоров она согласилась уступить нам за десять шиллингов молодого кота Блэки, взяв с нас клятву, что мы будем его хорошо кормить и давать каждый день молока. Мы переглянулись, но торжественно обещали. Артельщик сказал мне по-русски:

— Что ж, консервированного молока у нас хватит, ну, а если он такой балованный, что привык только к свежему, то это уж его дело. Не покупать же нам для кота еще живую корову!

Блэки долго искали в кустах сирени, куда он забился от страха. Миссис Фергисон принесла для его перевозки парусиновый ридикюль, за который взяла добавочный шиллинг.

После довольно веселой и шумной охоты, во время которой отчаянно защищавшийся Блэки поцарапал и покусал руки трем ученикам, он был водворен в ридикюль и положен на тележку с провизией.

К вечеру мы вернулись на судно. Чтоб Блэки не прыгнул с испуга за борт, я запер его на первое время у себя в ванной; там ему было поставлено все, что полагается всякому порядочному коту: блюдечко с молоком, мелко накрошенное сырое мясо и ящик с песком.

Утром 13-го опять заштилело, и барометр слегка тронулся кверху. Мог задуть ост, и мы начали готовиться к съемке с якоря. К вечеру потянуло с севера. Немедленно снялись с якоря и, вступив под паруса, обогнули мыс Св. Екатерины и легли на курс, ведущий к выходу в океан.

Ветер начал быстро свежеть, но одновременно заходить к весту. Скоро пришлось лечь бейдевинд правого галса и из предосторожности убрать брамселя. К полночи вышли на вид маяков французского берега, сделали поворот и легли бейдевинд левого галса. Ветер все свежел, но дул уже снова от зюйд-веста. К утру мы очутились опять у мыса Св. Екатерины и, добравшись до старого места стоянки, убрали паруса и отдали якорь.

С полудня 17 сентября барометр снова тронулся кверху, и к вечеру, в тот час, когда обычно ветер спадал совершенно, потянул легкий восточный ветер.

Ветерок передул полночь, — верный признак того, что он устанавливается.

В четыре часа утра, с последним ударом склянки, раздалась команда:

— Пошел все наверх с якоря сниматься!

Весело забегали ребята вокруг шпиля, заклоцал брашпиль, и цепной канат якоря, медленно, сажень за саженью, начал втягиваться, как бы всасываться судном в клюз.

Минут через двадцать удар в носовой колокол возвестил «панер», то есть что канат смотрит уже вертикально, и сейчас якорь начнет отделяться от грунта.

— На фалы и шкоты! Марсели, брамсели и бом-брамсели ставить!

На палубе поднялась веселая суматоха. Одну за другой тянули снасти заранее отданных парусов, и не прошло четверти часа, как «Товарищ» сверху донизу окутался бело-розовыми от утренней зари парусами.

Еще несколько минут, еще несколько команд, и корабль, послушный рулю и надувшимся парусам, стал медленно разворачиваться носом к выходу в море.

Первая вахта возилась на баке с якорем.

— Оставить пока под клюзом или крепить по-походному? — закричал с бака второй помощник.

— Крепите по-походному, — уверенно ответил я в рупор.

Начавшийся ост передул все критические моменты: закат солнца, полночь и рассвет. Барометр продолжал медленно подниматься. Можно было быть совершенно уверенным, что ветер установится.

Скоро обогнули мыс Св. Екатерины и, отойдя от английского берега, взяли курс, который должен был вновь вывести нас на широкий простор Атлантики.

По случаю субботы, после обычной утренней приборки, чистки меди и крепления по-походному всего, что могло сдвинуться в качку, судовые работы были прекращены, и от вахтенного отделения требовалось только быть наготове и не уходить с палубы. Люди могли стирать, чинить белье и платье, читать или просто ничего не делать, по собственному усмотрению.

После полудня ветер отошел несколько к норду и, чуть посвежев, «медленно, но верно», понес нас к выходу из канала.

В ночь с 19 на 20 сентября прошли Ушант и взяли курс на мыс Финистерре. На рассвете, далеко вправо, почти у самого горизонта, заметили массу дымков. В подзорные трубы и бинокли разобрали несколько землечерпалок, барж и буксирных пароходов, в которых сразу же признали наш архангельский землечерпательный караван, направляющийся под командой капитана Гуттерштрассера в Черное море.

Наша новая радиостанция работала теперь великолепно, и мы немедленно вступили в оживленные переговоры. Эти переговоры тянулись еще долго после того, как мы потеряли друг друга из виду, и кончились самыми теплыми взаимными пожеланиями удачи и счастливого плавания.

В Атлантическом океане ветер стал несколько тише, но не менял направления, и, растянув всю свою парусину, «Товарищ» двигался потихоньку к югу, делая от двух до четырех миль в час и лениво раздвигая своим тупым пологим носом густо-синюю океанскую воду.

Барограф чертил ровную, слегка волнистую линию, не предвещавшую никаких перемен погоды. Обычно бурный Бискайский залив не оправдывал на этот раз своей зловещей репутации.

Трудно придумать более ужасное место, чем Бискайский залив во время западных штормов. Ограниченный большею частью обрывистыми, а с юга даже утесистыми берегами, он имеет вид громадной, совершенно открытой с запада подковы. Свирепые водяные горы Атлантики, несясь при западных и северо-западных ветрах от берегов Северной Америки и набираясь по пути все большей силы и ярости, с бешенством вкатываются в Бискайскую подкову и, ударяясь о берега, отпрядывают назад. Образуется невероятная толчея. Волны сшибаются, лезут друг на друга, встают и падают почти вертикально. Трудно описать, что делается в такое время с кораблем. Много судов проглотила «Бискайка», а уж сколько переломала и снесла корабельных шлюпок, мачт, пароходных труб, так и не сосчитать!

Время от времени мы встречались с французскими рыболовными логгерами, ловившими в океане сардин и тунцов.

С одним из них у нас произошел курьезный обмен любезностями. Дело было под вечер. Ветер перед закатом спал, и мы едва двигались. Рыбак был прямо на нашем пути. Сойдясь на расстоянии двухсот — трехсот сажен, мы подняли кормовой флаг и сигнал по международному своду: «Нет ли продажной рыбы?» «Француз» ответил сигналом же: «Очень немного». «Присылайте», — подняли мы.

Через несколько минут от логгера отвалила двухвесельная шлюпка и подошла к нашему борту.

Само собою разумеется, что все наше население высыпало на палубу и свесилось через борт «глядеть французов».

На «Товарище» было несколько человек, хорошо говоривших по-французски. Оба француза были молодые, здоровые и жизнерадостные. Один из них, парень лет двадцати, поднял за хвост большого тунца.

— Весь наш улов вам привезли, — осклабился парень.

— Неужели больше ничего не поймали?

— Третий день ничего. Черт его знает, куда вся рыба ушла!

— А что вы хотите за вашу рыбину?

— Да не продавать же ее за деньги, дайте нам немножко угля для камбуза, и ладно.

Надо было ответить любезностью за любезность, и я велел дать французу мешок угля, жестянку с галетами, бутылку коньяку и полсотни папирос.

Они никак не ожидали такой щедрости и были чрезвычайно обрадованы. После всяческих изъявлений благодарности, наилучших пожеланий и благословений, парень, передавший рыбу, нерешительно спросил:

— А скажите, пожалуйста, какой нации ваше судно? Ветра почти нет, флаг висит складками, и мы никак не можем его разобрать. Видим, что красный, а какие на нем знаки и какой он нации, никак догадаться не можем.

— Наше судно советское, принадлежит Союзу Советских Социалистических Республик, союзу, которым управляют такие же рабочие, как вы сами.

— Так вы что же… — нерешительно и конфузясь, спросил француз, — русские большевики, что ли?

— Они самые!

Француз пристально оглядел все лица наших ребят, густо унизавших борт, и разразился хохотом:

— Врете вы все! Насмехаетесь над нами! Разве большевики такие бывают?

— А какие же они бывают, по-вашему?

— Во-первых, — ответил парень не задумываясь, — они все с большими бородами, а во-вторых, они все у всех отбирают и никому ничего не дают.

Тут, в свою очередь, расхохотались мы. А преподаватель К. принес из штурманской рубки небольшой кормовой флаг и, свесив его за борт, показал рыбакам серп, молот, красную звезду.

Французы внимательно слушали и, не спуская глаз, смотрели на флаг. Затем, не говоря ни слова, взялись за весла и поплыли обратно на свой логгер.

Поверили они, что мы большевики или нет, осталось для нас неизвестным.

Тунец был громадный и вытянул на корабельных весах пятнадцать с половиной килограмм. Его хватило на ужин всему экипажу.

Надо думать, что встреча с русскими большевиками принесла французским рыбакам счастье, потому что в ту же ночь на палубу «Товарища» залетела первая летучая рыба. А с рассветом мы увидали целые рои этих рыбок-стрекоз, то там, то сям взлетавших над лилово-розовой поверхностью просыпавшегося океана. А ведь всякому моряку хорошо известно, что там, где летучие рыбы, там и тунцы, — эти громадные сине-черные с упругими быстрыми движениями рыбы, известные у нас только в консервах.

Летучие рыбы водятся в субтропических и тропических широтах всех океанов. Это замечательно изящное существо: мраморные узоры или пятна чудного цвета старого золота покрывают спину. Бока головы и тела бледно-красные и отливают сверкающим серебром. Нижняя часть тела розовая. На темном фоне больших грудных плавников выступают голубые линии, полосы и пятна, на сероватых спинных плавниках неясные бурые пятна, а по красному хвостовому плавнику идут полоски из синих точек. Величиной они бывают с небольшую, а иногда и с крупную селедку. Спасаясь от преследующих их хищных рыб, летучки энергичным ударом хвоста выпрыгивают вверх и, расправив громадные переливающие радугой грудные плавники, пролетают сто — сто двадцать метров и опять пропадают в волнах.

Летучая рыба — символ океанского простора, чужих, далеких, теплых морей, и английские моряки дальнего плавания называют себя, в отличие от каботажников, «моряками летучей рыбы».

Отныне экипаж «Товарища» получил право на это почетное звание.

Наш новый кот Блэки принес немало хлопот. Это было удивительно дикое животное, бешено-злое, и казалось, что он никогда не поддастся никакому приручению.

Часа через два после того, как я запер Блэки в ванне, мне вздумалось на него посмотреть. Кота там не оказалось. Дверь была заперта на ключ, иллюминатор задраен, было совершенно необъяснимо, куда он мог исчезнуть. Обшарив тщательно все углы, я нашел за ванной маленький вырез во внутренней деревянной обшивке каюты, — там, где из ванны выходила за борт отливная труба. Было очевидно, что Блэки пробрался в этот вырез и теперь находится где-то между наружной и внутренней обшивкой корабля. Достать его оттуда не было никакой возможности. Голоса он не подавал. Оставалось одно — не обращать на него внимания, но держать всегда около выреза немножко питья и пищи.

Прошло больше недели. Блэки аккуратно уничтожал поставляемую ему провизию, но в каютах не появлялся. Я махнул на него рукой. Надоест же ему когда-нибудь! И действительно, выйдя раз ночью в кают-компанию, я увидал Блэки, мирно спящим на столе под лампой на разложенной путевой карте. Я подошел к нему и осторожно протянул руку. Блэки не испугался. Я почесал ему за ухом, он замурлыкал, и когда я вернулся к себе в каюту, он, как ни в чем не бывало, последовал за мной, вспрыгнул на койку и улегся в ногах.

С тех пор всю его дикость и странности сняло как рукой, и он стал самым обыкновенным, милым и даже ласковым котом.

Я давно собирался снять со шлюпки фотографию «Товарища» под парусами, а кстати, и проделать маленькое учение: спуск шлюпки на воду на ходу судна. Но каждый раз что-нибудь мешало это сделать.

Наконец в субботу, 25 сентября, часа в три пополудни, когда я сидел у себя в каюте за чтением какой-то книжки, до меня донеслась с юта команда вахтенного начальника:

— Первая вахта на грота-брасы на левую! Реи в бакштаг левого галса!..

И через минуту:

— Пошел грота брасы!

Заулюлюкали патентованные блоки брасов, и в открытых иллюминаторах моей каюты, на которые раньше падала тень от парусов, заиграл яркий луч клонившегося к западу солнца. И тут мне сразу пришло в голову: «Борт и все паруса освещены солнцем, ходу меньше двух узлов, — вот самый подходящий момент снять „Товарища“».

Я взял «кодак» и вышел на палубу.

Команда и ученики лениво кончали субботнюю приборку, — кто чистил медь, кто обтягивал на шлюпках чехлы, кто швабрил палубу.

Я подошел к вахтенному помощнику и шепнул ему на ухо:

— Прикажите-ка спустить на воду подветренную дежурную шлюпку. Старшины не назначайте, я поеду сам и сфотографирую судно.

— Правую четверку к спуску! Четырех гребцов без старшины! — скомандовал вахтенный начальник.

Надо было видеть, как ожило и преобразилось судно. В надоевшую ежедневную рутину, в томительную субтропическую жару, в монотонный плеск крупных, но лениво катившихся ярко-синих волн ворвалась жизнь.

Ученики, знающие, что время от времени я неожиданно делаю тот или другой маневр или тревогу, бросились к шлюпке, как пассажиры при кораблекрушении. Подвахтенные, мирно стиравшие на баке белье, ринулись им помогать. Кто-то увидел у меня в руках «кодак».

— Капитан, капитан сам поедет, снимать будет… — пронеслось по судну.

— Трап! — крикнул кто-то.

— Не надо трапа, спускаться по талям! — скомандовал я.

Не прошло и пары минут, как всегда готовая дежурная шлюпка была спущена на воду, гребцы на местах; и я взялся за румпель.

— Отваливай!

Несколько дружных взмахов четырех длинных ясеневых весел и… «Товарищ», со слегка надутыми парусами, весь залитый солнцем и окруженный лазурью океана и неба, поплыл мимо нас, плавно покачиваясь и чуть-чуть пеня воду форштевнем.

Это было так, как бывает только во сне… Не верилось, что твое судно проходит мимо тебя…

Я остановил греблю, и с минуту мы все смотрели на плывший мимо нас корабль.

Затем снова взялись за весла, зашли вперед, потом спустились под корму, и я снял корабль и спереди, и сбоку, и сзади.

Как жаль, что обычная фотография не может передать красок! Как жаль, что я не мог одновременно снять и «Товарища», и свою шлюпку…

Какая это была красота!

Как плавно и мирно, но могуче дышали и океан, и паруса, и самый корабль! Как впились в него горящие глаза моих молодых гребцов! Как напрягались и дышали мускулы на их почти неприкрытых молодых, действительно похожих на бронзу телах! Как то высоко вздымалась, то опускалась, буквально, купаясь в лазури, наша ослепительно белая шлюпка…

Через четверть часа сон кончился.

Шлюпка была поднята на место и закреплена, разбуженное неожиданностью маневра и зрелища возбуждение улеглось, обычная жизнь корабля вошла в норму.

Я сказал: «Обычная жизнь корабля вошла в норму», но я еще очень мало сказал об этой обычной жизни.

Прежде всего, на берегу, в городе есть дни и ночи. Днем люди работают, служат, торгуют, занимаются своими делами. Ночью одни веселятся, другие отдыхают. Но день и ночь всегда разделены резкими гранями.

В море нет строгих граней между ночью и днем. В море есть только сутки. Сутки и вахты. Вся жизнь разделена на четырехчасовые клетки, а весь экипаж на три вахты. И если ничто не нарушает «нормальной жизни», никакие экстраординарные случаи не требуют участия в работе всего экипажа, не требуют так называемого аврала, то каждый, независимо от времени дня или ночи, четыре часа «стоит на вахте», то есть работает или принимает участие в управлении кораблем, а восемь часов находится «под вахтой», то есть отдыхает.

Для того, чтобы вахта «переходила», то есть одним и тем же людям не приходилось нести вахту в одни и те же часы, время от четырех часов пополудни до восьми часов вечера разделяется на две «полувахты».

Один только капитан не имеет на корабле определенных часов службы, — он на службе всегда. Знание моря и корабля само диктует ему время, когда он должен непрерывно бодрствовать или когда он может отдыхать. Ответственность за судно и за жизни людей экипажа не снимается с него никогда.

На корабле ведется два учета времени, — общий — двадцатичетырехчасовой и повахтенный — четырехчасовой. В месте, где сосредоточено управление кораблем, то есть где-нибудь поблизости штурманской рубки, висит небольшой колокол. В старые годы, когда еще не умели делать пружинных часов, и все часы делались с маятниками, на кораблях употребляли стеклянные песочные часы — «склянки». Около колокола подвешивалось две склянки — получасовая и четырехчасовая. Около них ставился часовой. Как только последняя песчинка получасовой склянки пересыпалась из верхнего отделения в нижнее, часовой ударял в колокол, перевертывал склянку и подвешивал ее за противоположный конец. Таким образом, он отбивал одну, две, три… восемь склянок. К моменту восьмой склянки песок из верхнего отделения четырехчасовой склянки должен был тоже весь пересыпаться в нижнее отделение, и обе склянки переворачивались и перевешивались часовым одновременно. С переворотом большой склянки начинался новый счет боя в колокол бил опять от одного до восьми.

Давно уже пружинные часы заменили неуклюжие песочницы, но традиционный колокол продолжает висеть на обычном месте, и один из вахтенных матросов, на обязанности которого лежит наблюдать за часами, каждые полчаса «отбивает склянки» в маленький колокол.

На баке (носовая часть) висит другой, сравнительно большой колокол, и другой матрос — «впередсмотрящий», — обязанный зорко следить за горизонтом и немедленно докладывать вахтенному начальнику обо всем, что он увидит, «репетирует» каждую склянку в большой колокол. Ночью, перед тем, как отрепетировать склянки, он обязан оглядеть, хорошо ли горят отличительные огни корабля, и, отбив склянки, громко кричать: «Огни горят ясно!»

Таким образом, всякий член экипажа всегда знает, более или менее точно, который час, а вахтенный начальник получает гарантию в том, что впередсмотрящий не дремлет.

Если вы заглянете в вахтенный журнал корабля, то увидите в нем запись всех событий по двадцатичетырехчасовому исчислению времени, но если вы спросите вахтенного макроса, который час, то он вам ответит: «шестая склянка на исходе» или «третья склянка вначале», или «сейчас семь склянок должны пробить».

За четверть часа до восьми склянок рассыльный будит очередную подвахту криком: «Такая-то вахта, на вахту!»

С последним ударом восьмой склянки, обе вахты выстраиваются на палубе, и новый вахтенный начальник, вместе со сменяющимся, проверяет людей по списку. Затем, если есть какая-нибудь работа, «полуаврал», которую не под силу выполнить одной вахте, она быстро выполняется сменяющимися и сменяющими, после чего раздается команда: «Рулевых и впередсмотрящего сменить, подвахтенные вниз!» С этими словами новая вахта вступает в свои обязанности.

Работа на корабле начинается рано, с четырех часов утра. Прежде всего надо затопить камбуз, налить пресной воды в кипятильники для утреннего чая и в дежурную расходную цистерну, приготовить на целый день топливо для камбуза и брандспойт для утренней мойки палубы. С рассветом начинается мытье палубы и утренняя уборка корабля, которые обычно должны быть закончены к подъему флага, к восьми часам утра.

Разумеется, если обстоятельства плавания заставляют во время вахты ставить, убирать или делать какие-нибудь маневры с парусами, то другая работа откладывается.

Вахту, которая должна вступить в восемь часов утра, будят за три четверти часа, чтобы она успела позавтракать. Восемь часов утра — торжественный момент на корабле: наверх выходит капитан. Он принимает рапорты от вахтенного начальника, старшего преподавателя и врача. В восемь часов торжественно подымается кормовой флаг.

С восьми до двенадцати часов дня, если позволяет погода, чинят паруса, снасти, скоблят, красят, чистят. В половине двенадцатого обе подвахты обедают. Вахта же, стоявшая до полудня, обедает после смены. Перед полуднем назначенные на штурманскую практику ученики выходят на ют с секстанами и по меридиональной высоте солнца определяют широту места. Кроме того, широту и долготу места судна определяют по способу Сомнера: утром и вечером по солнцу, а ночью по звездам. От полудня до двух часов в жарком климате назначается отдых, нарушаемый только работами по управлению судном. При обыкновенных условиях от двенадцати до четырех часов продолжаются судовые работы, от четырех до шести — идет вечерняя уборка корабля: относят на место инструменты, краски, кисти, закрывают чехлами шлюпки, компасы, заправляют и приготавливают к ночи все лампы, фонари, подметают палубы.

С заходом солнца спускается флаг и «открываются» огни.

Парусное судно несет снаружи два отличительных огня: красный с левого и зеленый с правого борта. Фонари для этих огней устроены так, чтобы они были видны только спереди и с боков корабля. Пароходы вдобавок к отличительным подымают еще на двух мачтах белые огни. По ним ночью встречные суда распознают друг друга и определяют, куда следует повернуть, чтобы не столкнуться. Неисправность отличительных огней и невнимательность впередсмотрящих ведут к столкновениям и к гибели судов и людей.

Некоторые капитаны позволяли себе преступную экономию — не зажигать в открытом море отличительных огней. Особенно страдали этим итальянские и греческие парусники.

Я помню такой случай из дней моей молодости. Я служил тогда на австро-венгерском фрегате «Армида». Мы шли с острова Явы в Европу и, не доходя Мадейры, куда теперь направляется «Товарищ», потеряли норд-остовый пассат. Была теплая ночь, мертвый штиль, полная луна. Корабль чуть-чуть покачивался на груди сонно дышавшего океана. Вахтенный помощник присел на кормовые кнехты и, вероятно, задремал. Задремал и впередсмотрящий, сидя на брашпиле. Задремал, должно быть, от нечего делать и рулевой. Мы, вахтенное отделение матросов, собрались в кучу на грот-люке. Кто лежал, кто сидел, поджав по-турецки ноги, — рассказывали сказки. Как теперь помню, один далматинец уверял, что если на корабль надвигается смерч, то надо моментально выцарапать матросским ножом на мачте Соломонову звезду и в центр ее воткнуть нож. Тогда смерч, не дойдя до корабля, непременно рассыплется и все обойдется благополучно… Вдруг неистовый крик рулевого поднял нас всех на ноги. Большой парусный барк с бессильно повисшими, как и у нас, парусами, покачивался борт о борт с нами в расстоянии нескольких метров… Оба корабля медленно подносило друг к другу… На чужом корабле, должно быть, тоже все спали, и вдобавок ко всему у него не горели отличительные огни. Началась страшная суматоха, раздалась команда, крик и брань на итальянском языке. Сосед оказался итальянцем. Но и на триестинской «Армиде» экипаж из далматинцев и хорватов знал итальянский язык не хуже итальянцев. Больше всего досталось бедной Мадонне — как только не честили ее! Чтобы не поломать реи и не порвать парусов и снастей, реи успели на обоих судах побрасопить. По бортам выстроились люди с шестами и топорами, чтобы отталкиваться и обрубать то, что зацепится. Крик стоял невообразимый. В это время капитан закричал мне: «Митро, возьми фонарь, прочти, что у этого негодяя написано на корме, как его зовут и какого он порта? Надо будет донести, что он плавает без огней». Но не успел я выставить за борт фонарь, как какой-то итальянец так хватил меня шестом по руке, что чуть не перешиб ее, и фонарь мой полетел в воду. В это время мы начали уже расходиться. Имя корабля так и осталось тайной. Только штиль спас оба судна от более серьезных и, может быть, роковых последствий…

В хорошую погоду полувахта от шести до восьми вечера — самое веселое время. Подвахтенные выспались, а вахтенным нечего делать. Работы закончены, судно прибрано.

И тут начинаются игры, спортивные состязания, пение и танцы под музыку нашего струнного оркестра.

После восьмичасовой смены шум затихает. Подвахтенные, которым вступать с полуночи, отправляются спать, а вахтенные и часть подвахтенных, на долю которых выпало свободное время с восьми вечера до четырех утра, усаживаются на грузовом люке перед радиорубкой. Включается громкоговоритель, и в тиши ночи в пустынном океане корабль слушает оперы или лучшие европейские концерты. Вокруг «Товарища» расстилается искрящаяся при луне, чуть взбудораженная ветерком, иссиня-черная поверхность океана. Над ним стеной поднимаются надутые паруса, а в вышине — звезды, звезды без конца… Рулевые медленно вертят штурвал. По юту шагает босиком вахтенный начальник в белых штанах и расстегнутой на груди рубашке. На баке, в тени от кливеров, движется взад и вперед фигура впередсмотрящего.

В одиннадцать часов кончается радиоконцерт, и с этого времени до четырех утра на корабле царит полная тишина, прерываемая только поскрипыванием штурвала, звоном склянок да монотонными возгласами впередсмотрящего.

Такова жизнь на корабле, когда все обстоит благополучно.

Четвертое октября застало нас в сотне миль от острова Мадейра, куда я решил зайти, чтобы запастись свежими фруктами, зеленью и пресной водой.

Главный пик Мадейры — Торринхас — достигает 1827 метров высоты, и в ясную погоду его можно видеть миль за шестьдесят.

После обеда добровольцы из подвахтенных расселись с биноклями по бом-брам-реям «открывать землю».

Часа в четыре пополудни, осматривая горизонт в подзорную трубу, я увидел справа по носу маленькое лиловое облачко, поднявшееся над водой, и сейчас же взял его пеленг (направление) по компасу. Через четверть часа облачко выше не поднялось, не увеличилось, и пеленг его не изменился. Это была Мадейра.

Молодежь на бом-брам-реях была слишком малоопытна для того, чтобы в этом маленьком облачке распознать подымающиеся над горизонтом туманные пики далекого острова.

Об открытии Мадейры есть старинная легенда. Она говорит, что какой-то благородный англичанин Макким полюбил некую Анну д’Арфе. Она была незнатного рода, и родители Маккима не позволили ему на ней жениться. Влюбленные решили бежать на корабле во Францию. Они попали в ужасный шторм, с которым корабль не мог справиться. После тринадцати дней попутного шторма они очутились у неизвестного необитаемого, заросшего лесом острова. Здесь они высадились, но истощенная качкой и потрясенная страхом Анна д’Арфе через несколько дней умерла, а Маккима его спутники нашли через пять дней мертвым на ее могиле. В это время переменивший направление шторм отбросил корабль от острова, на котором случайно осталось несколько матросов. Корабль пропал без вести, а когда ветер стих, оставшиеся на острове добрались на шлюпке до берегов Африки. Здесь они попали в плен к маврам и через много лет очутились в Испании. Их рассказы о трагической истории двух влюбленных и о необыкновенном острове дошли до португальского мореплавателя Гозалеца Царко, который несколько ранее уже открыл соседний остров Порто-Санто. Царко снарядил новую экспедицию. Остров был открыт, нанесен на карту, объявлен португальской колонией и назван Мадейра, что значит «лесистый». Экспедиция нашла деревянный крест на могиле Маккима и д’Арфе, и в 1424 году на этом месте был заложен город Фуншал — теперешняя столица острова. Мадейра постепенно заселялась португальскими колонистами. В период наполеоновских войн остров был захвачен англичанами, но затем снова был передан португальцам.

Остров Мадейра состоит из горных массивов вулканического происхождения и имеет 32 мили в длину и 12,5 мили в ширину, при общей площади в 240 квадратных миль. Он лежит в северной широте 33° и в западной долготе 16°45′. Рядом с Мадейрой лежат небольшие острова — Порто-Санто и необитаемый Дезерта-Гранде. На острове Порто-Санто около 200 тысяч населения, преимущественно португальцев с сильной примесью мавританской и негритянской крови.

Климат Мадейры мягкий, теплый и необычайно ровный. Это один из лучших курортов для туберкулезных. Мадейра вывозит знаменитое вино, черный и белый виноград, фрукты, овощи, в последнее время и мясо.

Вино, которое теперь производит Мадейра, не похоже на прежнее, прославившее ее в свое время. Лет сто назад от какой-то неизвестной болезни почти все виноградники острова погибли. Они были выжжены, и новые виноградники, разведенные на старых местах, происходят уже не от португальских, а от вывезенных с Кипра лоз. Тем не менее хорошая мадера великолепна на вкус. Она и на месте стоит недешево.

На острове Мадейра нет закрытого порта. Суда останавливаются на якоре на Фуншалском рейде с южной стороны. При преобладающих нордовых и норд-остовых ветрах эта стоянка может быть названа безопасной, но дующие изредка зюйдовые ветры разводят громадное волнение, прекращающее всякое сообщение с островом.

Ночью мы открыли маяки, а утром проходили уже проливом между островами Мадейра и Дезерта-Гранде, держась насколько можно ближе к южному берегу Мадейры.

Постановка судна на якорь на Фуншалском рейде требует от капитана верного глаза и крепких нервов: глубины увеличиваются очень быстро, грунт каменистый, и двадцатисаженная глубина, на которой рекомендуют останавливаться лоции, находится всего в трехстах саженях от берега. Между тем быстро надвигающийся на вас громадный массив острова обманывает глаз, и кажется, что вот еще несколько минут — и судно вылетит на берег. Входить на рейд следует по лоту, с сильно уменьшенной парусностью, и все-таки невольно испытываешь жуткое чувство. Берег кажется уже совсем близко, и хочется положить руль на борт и скомандовать «отдай якорь», а лот еще долго продолжает показывать 70, 60, 50 сажен.

Лоции дают точное указание пересечения пеленгов различных приметных мест, где следует становиться на якорь, и мы шли к якорному месту, строго придерживаясь этих указаний. Около нас все время вертелась шлюпка с громадным португальским флагом на носу. Со шлюпки неистово кричали и махали руками. Но мы, не обращая на них никакого внимания, держали курс прямо на форт Пико.

Наконец на глубине двадцати сажен отдали якорь. С лодки зааплодировали. Лодка подошла к борту; из нее поднялся по трапу человек, назвал себя лоцманом и потребовал полтора фунта за постановку судна на якорь. Сторговались на фунте и бутылке коньяку.

Итак, «Товарищ» снова на якоре.

Паруса убраны, закреплены, рангоут выправлен, снасти обтянуты, палубы вымыты с песком, медь горит, экипаж с ног до головы одет в чистую белую форму.

Ждем властей.

Перед нами высокая, уходящая в небо зеленая гора. Верхушка ее скрыта облаками. Подошва и все склоны застроены сияющими на солнце белыми зданиями.

На рейде несколько пароходов, яхт, катеров и много красивых, ярко раскрашенных шлюпок. Неподалеку от нас стоит на мертвых якорях разоруженный четырехмачтовый парусный корабль. Он имеет ржавый, грязный, запущенный вид. Когда-то он был лучше и быстроходнее «Товарища»; на носу его до сих пор сохранились красивая белая статуя и золотая резьба. На палубе ни души.

Это плавучий угольный склад для снабжения заходящих на Фуншалский рейд пароходов. Такова печальная участь большинства парусных кораблей…

Власти не заставили себя долго ждать. На моторном катере прибыли: начальник порта, карантинный врач, помощник управляющего таможней и два каких-то чиновника. Все они довольно прилично говорили по-английски, и формальности по приему судна были довольно быстро закончены.

В Фуншале ждали нашего прибытия, потому что перед отходом из Англии, мы дали нашим родным и знакомым следующим адресом для писем Фуншал, и на здешней почте лежали груды писем, адресованных на «Товарищ».

Если в Англии, в порты которой постоянно заходят советские пароходы и где проживает немалое количество советских граждан, так называемая «широкая публика» представляет себе большевиков чем-то вроде леших, то можно себе представить, как, поджидая наш корабль, представляли нас себе португальские власти Фуншала. Мало сказать, что они были приятно удивлены, они были ошеломлены и видом нашего судна, и нашим видом. А надо сказать правду, что наши молодцы, хорошо вымытые, чисто выбритые, великолепно одетые, производили действительно прекрасное впечатление. Карантинного врача больше всего поразил блестящий вид нашего нового лазарета и заявление нашего доктора, что за весь переход не было ни одного больного.

— Неужели совсем ни одного? — спросил португалец.

— Нет, один был, только не с очень серьезной болезнью.

— Вот видите, все-таки один был! А что с ним было такое?

— Да видите, при мойке белой краски, ему мыло в глаз попало…

— Что?.. — переспросил португалец.

— Мылом, говорю, в глаз брызнуло, — повторил наш доктор.

Вся португальская компания принялась неистово хохотать. Этим анекдотом закончились все формальности, и нам было дано право сообщения с берегом.

Власти уехали, а за ними, на ярко раскрашенных «вольных» шлюпках, облепивших наше судно, как мухи, съехала на берег и первая вахта. Кают-компания, по обычаю всех портов мира, моментально наводнилась поставщиками: тут были мясники, зеленщики, виноторговцы, содержатели ресторанов, прачки, портные… Все совали свои визитные карточки, рекомендательные письма, жестикулировали и галдели на разных языках.

В конце концов, так как нам, в сущности, ничего не было нужно, кроме свежей воды, мяса, овощей и наиболее дешевых сезонных фруктов, то наш выбор остановился на пожилом и очень солидном на вид сеньоре Карлосе Эухенио Таваресе да Сильва, фирма которого существовала, как значилось на его карточке, с 1842 года. Сеньор Таварес обещал нам доставить все самого высшего сорта и по самой умеренной цене. В старое время он снабжал провизией и материалами все русские военные суда, заходившие на Мадейру, и был уверен, что представители нового русского правительства останутся им так же довольны, как были довольны представители старого. «В Португалии, — добавил он, — тоже был когда-то король, однако сегодня мы празднуем пятнадцатую годовщину объявления нашей страны республикой». С этими словами он сделал рукой широкий закругленный жест, который оказал бы честь любому оперному актеру.

Я съехал на берег вместе с В. А. К. и Михаилом Михайловичем Черепенниковым в прекрасной собственной шлюпке сеньора Тавареса, выкрашенной в нежно-зеленую краску с полосатым черно-малиновым фальшбортом.

Нельзя было отказаться от предложения посмотреть контору и собственный склад любезного хозяина. Описывать их нечего. Контора была как контора, и склад как склад, но бутылка старой мадеры, которой нас угостил сеньор Таварес, была действительно хороша, и, не знаю, кто виноват в этом, мадейрские ли виноделы или наш Винторг, но фуншалская мадера была совершенно не похожа на московскую…

Выйдя из склада Тавареса, мы сели на автомобиль и, по обычной программе всех посещающих Мадейру туристов, отправились на вершину одного из пиков в «Монте-Палас-отель» для того, чтобы, полюбовавшись оттуда на необычайно красивую панораму города, спуститься вниз с горы на салазках. Да, на салазках, это не опечатка. Это обычный способ езды по горам на Мадейре.

К многочисленным виноградникам, фруктовым садам, виллам, домам и домикам, которыми усеян весь южный склон горы, ведет множество хорошо вымощенных гладко отшлифованным камнем дорог. Большинство этих дорог идет зигзагами, но две или три сбегают почти прямой линией с вершины к разным пунктам подножия. Вверх на гору подымаются в санях, запряженных быками, или, в последнее время, на автомобилях. Вниз спускаются по прямой дороге на санях без упряжки.

Пассажирские сани, или, вернее, салазки, состоят из пары полозьев очень крепкого и гладко отшлифованного дерева. Полозья довольно длинны, и посредине их устроена маленькая платформа с широким плетеным двухместным креслом и упором для ног. К задней части полозьев привязаны две веревки. Сани подтаскиваются к краю крутого спуска, пара здоровенных португальцев удерживает их сзади за веревки, вы садитесь в кресло, крепко упираетесь ногами в специальный упор, португальцы отталкиваются ногами, вскакивают сзади на полозья, вцепляются руками в спинку кресла, и вы летите вниз с быстротою хорошего поезда. При поворотах, правда, не очень крутых, стоящие сзади португальцы правят санками, отталкиваясь ногами в стороны. При чересчур сильном разбеге, соскакивают на полном ходу и тормозят за веревки. Такой спуск с горы требует хороших нервов от непривычного человека. Американские и английские туристки, необыкновенно любящие этот спорт, визжат на всю улицу.

Вверх, по дороге зигзагами, мы поднимались на хорошем автомобиле сорок пять минут. Медленно отходило от нас море, и медленно развертывалась неописуемо красивая панорама. Вниз на санках мы скатились в девять минут. Дома, сады мелькали. Море быстро надвигалось нам навстречу, и, стоящие на рейде суда, росли и летели на нас так, как на полотне кинематографа летит прямо на зрителя поезд.

Внизу, в городе, на улицах и бульварах двигалась густая толпа нарядно одетых людей. В разных местах играли военные оркестры. На открытых эстрадах выступали певцы, музыканты и разыгрывались какие-то сценки.

Около отеля, в который мы направились ужинать, нам встретился начальник порта. Лицо его было несколько встревожено.

— Мне очень жаль, — сказал он, пожимая руки, — но я должен сообщить вам не особенно приятную новость: я докладывал губернатору о великолепном состоянии судна, дисциплине и прекрасном впечатлении, которое на меня произвел экипаж, но губернатор опасается пропаганды и запросил по телеграфу специальные инструкции из Лиссабона. Во всяком случае, он дал распоряжение полицмейстеру зорко следить за поведением ваших людей в городе и при малейшем инциденте немедленно прекратить всякое сообщение корабля с берегом…

Я стал его успокаивать и заверять, что, кроме предоставления практических навыков будущим командирам советского торгового флота, наше судно не преследует никаких других целей. Мы зашли на Мадейру только за тем, чтобы дать освежиться экипажу и запастись свежей водой и провизией перед длинным океанским переходом. За поведение экипажа на берегу я вполне ручаюсь. Полицмейстеру, по нашей вине, по крайней мере, не придется водворять нас на судно и прекращать сообщение. Что же касается Лиссабона, то трудно ждать оттуда ответа раньше, чем через два-три дня, потому что всякая правительственная телеграмма и всякий ответ на нее, во всяком государстве, должны пройти предварительно через несколько инстанций, а на каждую инстанцию нужны, если не дни, то, во всяком случае, часы. Мы же думаем простоять в Фуншале не больше трех дней.

Начальник порта покачал головой:

— Я не знаю содержания телеграммы, посланной губернатором в Лиссабон, но он очень тревожится.

— Надеюсь, что завтра утром, после рапорта полицмейстера, его тревога уменьшится. Не доставите ли нам, сеньор начальник порта, удовольствия пообедать с нами в гостинице?

«Сеньор начальник порта» оглянулся кругом и, нагнувшись к моему уху, прошептал:

— Поверьте, что это доставило бы мне гораздо больше удовольствия, чем вам. Я очень интересуюсь вашей страной, но… про этот обед полицмейстер тоже доложил бы завтра губернатору, и мне это было бы не особенно приятно… Вы понимаете меня?

— К сожалению, хорошо понимаю, — ответил я.

— Моряки всегда сумеют понять друг друга. Я очень рад, что встретился с вами. — И, тиснув мою руку, бедный «команданто дей бахия»^[77] скрылся в ближайший переулок.

Мы отлично пообедали на веранде ресторана. Стемнело. Расстилавшаяся под нами улица была залита светом зеленых и красных лампочек (национальные цвета Португалии). Музыка гремела неумолкаемо. Появились толпы ряженых, начинался карнавал. Впрочем, костюмы были довольно обычны: пьеро, арлекины, цыганки, черти, рыцари. Несмотря на пятнадцатилетие республики, ни одной карикатуры на старый строй, старый режим.

К полночи все кончилось, и мы возвратились на судно.

На другой день на берег была спущена вторая вахта, и наша молодежь устроила экскурсию в горы пешком.

Сеньор Таварес доставил на судно горы овощей и фруктов.

На грузовых люках устроили закрома из досок и ссыпали туда морковь, картошку, репу, лук, свеклу… Ящики со свежими помидорами убрали в тень кладовой, ящики с зеленоватыми, не совсем дозревшими, но необыкновенно ароматными лимонами, разложили на солнце на крыше рубки. Бананы и ананасы развесили под гиком и на вантах на юте. Вахтенному штурманскому ученику поручено было вести им строгий учет, не подпускать лакомок и, при смене с вахты, сдавать по счету. Артельщику выдавать счетом же под расписку.

Водяная баржа, стоящая у борта, перекачивала в наши цистерны холодную и чистую, как кристалл, воду мадейрских родников.

Все шло хорошо до самого вечера.

Вечером приехал на своем катере начальник порта. Он был немедленно приглашен в кают-компанию. По грустному выражению его лица мы сразу поняли, что случилось что-то неладное.

— Господа товарищи (сеньори камарадас), — начал он томным голосом, — губернатором получен ответ из Лиссабона. Вас запрещено спускать на берег…

Кают-компания зашумела:

— Но позвольте, сеньор команданто, разве были на нас какие-нибудь жалобы? Разве наши люди вели себя нелояльно?

— Жалоб не было никаких, и губернатор говорит, что ваш экипаж ведет себя на берегу так, как не ведет себя экипаж ни с одного другого судна, все равно, военного или коммерческого, но… таково предписание Лиссабона…

— Но подумайте сами, сеньор команданто, за что же мы накажем целую треть нашего экипажа? Первая и вторая вахты побывали на берегу, а третья? Чем она виновата? Вы сами моряк, войдите же в наше положение, придумайте какой-нибудь способ!..

Начальник порта задумался.

Наконец ему пришла в голову блестящая мысль.

— У ваших людей есть штатское платье?

— Не у всех, но у большинства есть.

— Пусть ваша третья вахта съезжает завтра на берег не вместе, а маленькими группами, по два, по три человека, и по возможности, в штатском платье. Тех, у кого нет штатского платья, вы пошлите группой в контору сеньора Тавареса под предлогом закупки и доставки на судно последней провизии. Оттуда они могут разойтись и погулять по городу, но только опять же не гурьбой. Я предупрежу полицмейстера, он не будет обращать слишком строгого внимания.

Мы от души поблагодарили милого начальника порта и не пожалели «боцманских» выражений по адресу республиканского правительства Португалии.

На третий день все было исполнено по условию, и третья вахта, хотя и не так весело, как две предыдущие, съехала на берег.

Однако начиная с трех часов пополудни, к нашим ребятам, одетым как в форму, так и в штатское, начали подходить на улицах полицейские и вежливо предлагать возвратиться немедленно на судно. Если ребята притворялись, что не понимают ни португальского, ни ломаного английского языка, на котором говорили полицейские, и не обращали на них внимания, то полицейские ходили за ними по пятам и время от времени тянули за рукава.

В результате часам к пяти пополудни все вернулись на судно, за исключением трех или четырех человек, застрявших где-то в горах и вернувшихся уже в темноте без любезного конвоя полиции.

С заходом солнца нас окружила целая флотилия полицейских шлюпок, точь-в-точь, как в 1853 году фрегат «Палладу» в Нагасаки. Республиканская Португалия боялась «советской заразы» нисколько не меньше, чем дореформенная Япония «белых заморских чертей».

От захода солнца до полночи на Фуншалском рейде обычно стоит мертвый штиль, и только часов с двух ночи начинает тянуть легкий ветерок с гор, отдающих морю накопленное за день тепло.

К этому времени мы и приурочили свою съемку с якоря.

В два часа тридцать минут 8 октября раздалась команда:

— Пошел все наверх, с якоря сниматься!

Впрочем, никто не спал на «Товарище» в эту ночь. С вечера и часов до десяти приводили судно в походный порядок, а затем сидели на палубе, делились впечатлениями и наслаждались чудесной ночью и волшебной панорамой близкого берега с громадной, ушедшей вершиной в облака, горой, и тысячами огоньков по склонам.

Долго и медленно подымали якорь, втягивая звено за звеном семьдесят сажен тяжелой якорной цепи. Затем вступили под паруса и, подгоняемые легким бризом, уже в мутном свете приближающегося утра двинулись в далекий, неведомый для большинства нашего экипажа путь, к берегам далекой, чужой, сказочной Южной Америки.

Когда я был в четвертом или пятом классе гимназии, то у нас в классе произошел такой характерный анекдот: учитель словесности, говоря о том, как разно понимается и воспринимается разными лицами одно и то же литературное произведение, сказал: «Да что произведение, возьмем просто какое-нибудь понятие, — вот я скажу, например, слово „лошадь“, — подумайте над этим словом и представьте каждый себе, как рисуется в вашем воображении лошадь?» Понятие «лошадь» вызвало у всех совершенно разные представления: один сейчас же представил себе гордого белого коня, скачущего по бранному полю (явный результат впечатления от гремевшего тогда генерала Скобелева), другой представил себе четырех бронзовых коней на Аничковом мосту, третий — крестьянскую лошадь, запряженную в соху, а один ученик сказал: «Думаю, думаю и ничего представить себе не могу, а только ясно вижу большие буквы Л-О-Ш-А-Д-Ь».

Так вот, как теперь кто представляет себе океан? Я думаю, что все, кроме тех исключительных людей, у которых это слово вызывает в воображении только буквы О-К-Е-А-Н, представляют его себе, если не беспредельным, то, во всяком случае, громадным и полным простора. Вот насчет океанского простора я и хочу сказать несколько слов.

Острова Зеленого Мыса, мимо которых пролегал путь «Товарища», лежат под 25° западной долготы, а крайняя восточная оконечность Южной Америки, мыс Св. Рока, лежит под 35° западной долготы. Таким образом, расстояние по долготе между этими пунктами равняется всего десяти градусам или, с учетом на разность широт, приблизительно 550 милям. Разность широт этих двух пунктов равняется двадцати двум градусам или 1320 милям (морская миля — верста и три четверти).

В этом продолговатом и не бог весть каком уж большом четырехугольнике на парусное судно действуют самые разнообразные силы. В северной части четырехугольника дует обычно северо-восточный пассат, постепенно слабеющий по приближении к 10° северной широты. Затем его пересекает с востока на запад роковая для парусных кораблей штилевая полоса. В южной части четырехугольника дует юго-восточный пассат.

Кроме этих преобладающих ветров, между 20° и 10° северной широты, в восточной стороне четырехугольника можно получить довольно свежий западный ветер, известный под именем африканского муссона.

Север и юг четырехугольника пересекаются с востока на запад довольно сильными пассатными течениями, направляющимися от берегов Африки к группе Антильских островов. А ближе к берегам Африки, между северным и южным пассатным течением, вклинивается Гвинейское противотечение, идущее с запада на восток.

Таким образом, парусный корабль, идущий из Европы в Южную Америку, скоро после прохода островов Зеленого Мыса начинает терять попутный северо-восточный пассат и если не сумеет или не сможет воспользоваться африканским муссоном и Гвинейским противотечением, то будет по вступлении в штилевую полосу неминуемо отнесен течениями к западу, и, когда доберется наконец до юго-восточного пассата, этот пассат будет дуть ему почти в лоб.

Для того, чтобы благополучно миновать мыс Св. Рока и вступить в южную часть Атлантического океана, где расходящиеся в разные стороны берега Африки и Америки дают снова простор парусному кораблю, он должен, миновав острова Зеленого Мыса, употребить все силы, чтобы сделать значительный зигзаг к западу, в сторону Африки, и затем уже постепенно спускаться к югу, стараясь пересечь экватор между 25 и 27 меридианами.

Некоторые корабли, чтобы уменьшить крутизну этого зигзага и наверняка воспользоваться африканским муссоном и Гвинейским противотечением, прокладывают свой курс между островами Зеленого Мыса и африканским берегом. Однако этот способ многими лоциями не рекомендуется, так как ближе к берегам Африки муссон прерывается иногда жесточайшими восточными штормами и так называемыми белыми шквалами. Сами по себе берега Африки представляют для корабля целый ряд опасностей, о которых было бы слишком долго говорить в этом популярном очерке.

Мореплаватели всего света, особенно командиры парусных кораблей, обязаны тем, что они могут теперь плавать уже не наобум, лейтенанту американского флота Моори. Он первый обратил внимание на постоянный характер океанских ветров и течений и на изменения их силы и направления в зависимости от времени года. Его труды по метеорологии и гидрографии обратили на себя внимание всех образованных моряков, и в 1842 году он был назначен заведующим депо мореходных карт и инструментов в Вашингтоне. Здесь он разработал свои знаменитые карты ветров и течений, пользуясь тысячами вахтенных журналов кораблей всех наций. О плодотворности его гениального труда можно судить по статье в «Коммерческом журнале», напечатанной в мае 1854 года. В этой статье приведен короткий подсчет, который показывает, что, пользуясь картами и наставлениями для плавания Моори, суда всех наций сделали за один год экономию своим хозяевам, превышающую десять миллионов долларов.

По пути трудов лейтенанта Моори пошли десятки образованных моряков, из которых особенно выделился капитан английского торгового флота Тойонби.

В семидесятых годах прошлого столетия все многочисленные и иногда разноречивые лоции различных авторов были систематизированы и собраны в многотомный капитальный труд неким Александром Финдлеем, под общим заголовком «Наставления для плавания». Эти книги сделались настольными книгами всякого мореплавателя. Однако в книгах Финдлея есть один довольно крупный недостаток. Приводя по какому-нибудь вопросу целый ряд мнений различных капитанов, он избегает делать общий вывод и не дает никаких наставлений от себя, поэтому мореплаватель, прочтя иногда десятки страниц одной из его книг, оказывается в положении сказочного богатыря, приехавшего на распутье трех дорог и остановившегося у плиты с надписью: «Направо поедешь, коня загубишь, налево — сам пропадешь, а прямо пути нет».

«Финдлей» стал самой популярной книгой в кают-компании «Товарища». Взвесив все «за» и «против», я решил проложить курс прямо на острова Зеленого Мыса, но оставить их к востоку, а пройдя, сделать знаменитый зигзаг в сторону Африки, но, как оказалось впоследствии, прогадал. При тех условиях, которые выпали на долю «Товарища», было бы гораздо выгоднее идти между островами и материком Африки.

Предпассатные северные ветра, которые мы имели до Мадейры, должны были, на основании всех лоций и инструкций, скоро превратиться в ровный, постоянный и довольно свежий пассат. Однако день шел за днем, а ветер хотя и мало менял свое направление, но не свежел.

«Что же это, пассат или не пассат?» — ломали мы головы. Да, это был, несомненно, пассат, но такой слабый, которого, как говорится, старожилы не запомнят. Причиной этому, по всей вероятности, были те ужасные ураганы, которые с месяц тому назад пронеслись у берегов Мексики. Вероятно, они нарушили какое-то равновесие в атмосфере, благодаря которому северо-восточный пассат ослабел.

«Товарищ» двигался к югу со скоростью трех-четырех узлов. Тропик Рака пересекли 15 октября, а до десятого градуса северной широты тащились еще шестнадцать дней и пересекли его в полночь с 31 октября на 1 ноября.

Тропическая жара давала себя чувствовать. Черные борта корабля накаливались так, что к ним нельзя было притронуться рукой. По верхней палубе нельзя было ходить босиком. В каютах было невыносимо душно. Костюмы наших ребят делались все проблематичнее, и многие дошли до полотенца вокруг талии, кое-как зашпиленного английскими булавками.

Напрасно доктор и я пытались доказывать, что кожа белого человека не приспособлена к подобным экспериментам. Трудно было заставить молодежь не только одеться, но даже носить специально приобретенные на Мадейре широкополые шляпы. Целые лекции были прочитаны о солнечных ударах и ожогах кожи, но почти безрезультатно. Только на юте, куда я категорически запретил являться нагишом, рулевые и вахтенные штурманские ученики появлялись в рубашках и, по крайней мере, в трусиках. Поэтому территория нашей палубы скоро разграничилась: ют получил прозвище Европы, а вся остальная часть корабля — Полинезии.

Скоро некоторые белые полинезийцы получили сильные солнечные ожоги спины и рук. Кожа на обожженных местах сделалась темно-малинового цвета и вздулась большими белыми пузырями. Малейшее прикосновение к обожженным местам вызывало нестерпимую боль. Воспользовавшись этим обстоятельством, я отдал приказ, в котором объявил, что товарищи, получившие солнечные ожоги по собственной вине, не будут мною освобождаться от службы. Если же ожоги будут настолько тяжелы, что пострадавшие физически не будут в состоянии нести вахты и участвовать в судовых работах, то время, потребное на лечение, не будет засчитываться им в стаж.

Этот приказ помог больше, чем лекции доктора, и «полинезийцы» начали постепенно превращаться в «европейцев».

Ища по ночам укромных местечек, ребята укладывались спать в самых невероятных местах. Эти места назывались «отелями». Лучшими из них считались те, которые были далеки от всех корабельных снастей и где, в случае ночной уборки или постановки парусов, никто не потревожил бы безмятежного сна подвахтенных. В поисках таких местечек двое ребят ухитрились устроить отель даже в открытом для просушки и чистки паровом котле.

Положение дневальных и вахтенных, на обязанности которых лежало будить очередную вахту, сделалось трагическим, и к восьми склянкам три-четыре человека из подвахтенных сплошь да рядом оказывались в «нетчиках», и приходилось обшаривать все судно с фонарями для того, чтобы их разыскать. Пришлось издать другой «зверский» приказ и не отпускать окончивших вахту вниз до тех пор, пока вся смена не была налицо.

Тихим и спокойным было плавание от Мадейры до штилевой полосы. Паруса почти не приходилось трогать, и мы успели переделать массу необходимейших судовых работ, несмотря на сильно уменьшенный из-за жары рабочий день. Работы производились только от восьми до одиннадцати утра и от трех до шести пополудни.

Небогатый запас наших развлечений постепенно иссякал. Спортивным состязаниям мешала жара, вечера самодеятельности не клеились, радиоконцерты прерывались электрическими разрядами.

Эти разряды делались все чаще и чаще и были ясным предвозвестником того, что корабль приближается к штилевой полосе, славящейся не только штилями, но и страшными грозами с жестокими, неожиданно налетающими шквалами.

На шестом градусе широты мы окончательно потеряли последние намеки на северо-восточный пассат и вступили в полосу случайных и переменных ветров. Небо потеряло свою прозрачность, горизонт сделался мглистым, насыщенный парами воздух напоминал предбанник. Необыкновенно красивы были солнечные закаты. У нас на севере вечерняя окраска неба постепенно переходит из голубой в зеленоватую, затем золотисто-желтую, малиново-красную, и, наконец, небо меркнет в лиловатых тонах. Здесь небо горело и сверкало всеми красками палитры. Оно расцвечивалось на западе, и эти краски отражались на облаках, скоплявшихся перед заходом солнца на востоке. Трудно было сказать даже, что было ярче, восток или запад. Разные краски скоплялись полосами, пятнами, быстро сменялись одна другой, и в этой фантастической смене цветов нельзя было усмотреть никакой гаммы, никакой системы переходов.

Первый тропический шквал мы встретили скоро после захода солнца 4 ноября.

Часов с пяти вечера, в горячей, сухой духоте кончавшегося дня было трудно дышать. Океан дремал в тяжелой истоме. Ярко-синяя, скорее похожая на саксонский фарфор, чем на стекло, вода чуть колебалась всей своей массой. Тишина штиля медленно наполнялась какой-то напряженной тревогой. Над горизонтом начала подниматься странная туча. Ее набухшее, буро-лиловое тело было окаймлено ровной, точно ножницами вырезанной желтоватой кромкой. Грозно, безостановочно ползла она кверху. А потускневшее, какое-то бледно-зеленое солнце также безостановочно спускалось вниз, ей навстречу.

И вот, они сошлись.

На несколько секунд кайма тучи пронизалась зеленоватым золотом и сразу сделалась серой, а сама туча почернела и начала быстро, быстро втягивать солнце…

Как последний крик умирающего бросило в небо задыхающееся солнце длинный, прямой сноп зеленых лучей. Но туча моментально выбросила страшные узловатые щупальца, сломала, скомкала зеленый лучистый сноп и стремительно поползла выше.

Ярко-синий фарфор океана начал сразу тускнеть. Горизонт слился с быстро потемневшим небом, и через несколько минут все утонуло в жутком, душном, непроницаемом мраке. В таком мраке, который не знают жители городов. Не знают даже жители самых маленьких, самых захолустных деревень. В таком мраке, который напоминал мифические дни хаоса мироздания и который знают только пастухи американских пампасов и прерий, да моряки.

Ни звука кругом. Ни одного огонька на палубе. Даже колпак главного компаса пришлось накрыть чехлом, чтобы свет от маленькой масляной лампочки не слепил глаз.

Весь комсостав столпился на юте, и все глаза впились в непроницаемую тьму. Уши напряженно и чутко ловили каждый звук.

Вдруг где-то далеко-далеко, справа что-то тускло блеснуло, и сейчас же яркая голубая зарница полоснула по небу.

Послышался странный шум, похожий на отдаленный рокот водяной мельницы. Шум приближался…

Слева, там, где тянулась воображаемая линия горизонта, запрыгали маленькие, мутно-зеленые огоньки бегущих по морю «зайчиков».

Это шел шквал. Его надо было принять с кормы и под уменьшенными парусами.

— Командуйте, — сказал я стоявшему рядом старшему помощнику.

— Право на борт!.. Рассыльный, всех наверх паруса убавлять!

На палубе раздался торопливый топот босых ног. И вдруг по всему кораблю пробежала легкая дрожь, и он нервно запрыгал на маленьких островерхих волнушках.

Ветра еще не было, но он быстро приближался, и нельзя было предвидеть, с какой яростью он набросится на корабль.

В полной тьме одно за другим отдавались громкие слова команды. Корабль жил. Скрипели невидимые блоки, хрипло шелестели мягкие манильские снасти, шуршали спускаемые и подтягиваемые на снастях паруса. По палубе топали десятки босых ног. Доносились слова отдельных добавочных команд младших помощников и иногда ласковой рабочей ругани учеников и матросов…

— Повахтенно к своим мачтам! Пошел наверх паруса крепить!..

И не успели замолкнуть последние слова команды, как резкий звенящий звук налетевшего ветра прорезал густую тьму и сразу превратился в неистовый рев.

Бешено захлопали о мачты паруса, затем надулись, судно накренилось под жестоким напором ветра. Но руль уже был положен на борт, и оно медленно начало уваливаться вправо, тяжело выпрямляясь и принимая шквал с кормы…

Нестерпимый свет громадного пучка молний разорвал тьму и осветил на мгновение окаменело надувшиеся нижние паруса, паутину снастей и фигуры людей, ползших вверх по гудящим от ветра вантам.

В тот же момент точно громадный тяжелый снаряд разорвался над нашими головами и своим взрывом заглушил и слова команды, и вой ветра, и клокот кипевшего моря.

С неба хлынули потоки воды.

Палуба, крыши рубок, люков, колпаки вентиляторов загудели непрерывной барабанной дробью.

Не успел замолкнуть первый раскат грома, как вторая молния прорезала небо, за ней другая, третья, четвертая…

Все небо озарялось непрерывными вспышками, как магнием. И гром, не поспевая за молнией, сливался в один бесконечный, безумный грохот.

Качаясь на высоких реях, люди боролись с вырывавшимися из рук складками тяжелых, сразу намокших парусов и старались их закрепить.

Я не отходил от руля. Помощники хлопотали на палубе, каждый у снастей своей мачты.

В гремящем хаосе моря и неба, освещенный зеленым фосфором вспененной воды и непрерывными вспышками синих молний, весь в сверкающей пене, как страшное привидение, «Товарищ» несся на юго-запад под напором попутного ветра.

Медленно, секунда за секундой, минута за минутой тянулось время…

Вдруг сразу, как обрезанный ножницами, оборвался ливень… Вспышки молний начали делаться реже, реже… Вяло пробурчал несколько раз и смолк гром… Хлопнув о мачты, повисли паруса… Корабль замедлил ход. Потемнело море… А небо стало быстро, быстро светлеть…

Плотные ткани туч одна за другой начали редеть, раздвигаться. Выплыли яркая ласковая луна и звезды и сладким, покойным светом облили и корабль, и мокрых, усталых людей, медленно спускавшихся с вант на кормовую палубу с застывшими у штурвала рулевыми в блестящих, точно покрытых желтым лаком дождевиках, с которых тяжело падали застрявшие в складках капли дождя.

Шквал прошел.

Я созвал всю команду и поблагодарил от лица службы за дружную и хорошую работу. Все были веселы.

— Ну, ребята, а подвахтенных я все-таки еще не отпущу. Покурите, передохните немножко и опять парусов прибавлять, а то, вот видите, после шквала маленький ветерок задул с севера, нам терять его не приходится.

— В другой раз он, черт, так не поймает меня врасплох, — сказал старший помощник Эрнест Иванович. — Сколько пресной воды даром пропало! Я уже очистил одну освободившуюся цистерну. Надо будет из ютовых шпигатов (водосточных труб) провести рукава в трюм, в цистерну…

В течение следующих трех дней мы получили столько шквалов с дождем, что большая цистерна, выпитая нашим экипажем после Мадейры и приготовленная к приему бесплатной воды, была почти полна. Не хватало трех тонн. И так как в течение нескольких последующих дней шквалы на время прекратились или, вернее, приняли более сухой характер, то Эрнест Иванович не переставал твердить:

— Эх, три тонны, три тонны бы мне еще! Всего бы три тонны!

Желание старшего помощника исполнилось, я думаю, процентов на тысячу: после маленького перерыва, мы получили такое количество тропического дождя, что не только наполнили цистерну, шлюпки, пустые бочки из-под солонины, но прямо не знали, куда деваться от лившейся на нас с неба воды. С тех пор шквалы с дождем получили прозвище «Тритоны Эрнеста Ивановича».

Один из «тритонов» испортил нам и праздник 7 ноября.

С утра все было хорошо. В восемь часов, вместо обычно подымаемого в море маленького кормового флага, был поднят наш самый большой и самый новый флаг, сшитый в Англии; такие же «стеньговые» флаги были подняты на верхушках всех мачт. В одиннадцать часов, перед обедом, был назначен парад. Весь экипаж оделся в белую форму и выстроился во фронт. Я обошел фронт, принял рапорты, поздравил с девятой годовщиной Великого Октября. Затем на палубу, за неимением на «Товарище» чеканных серебряных жбанов, были вынесены два чистых эмалированных ведра с крюшоном и несколько чайных чашек. Крюшон был сделан из мадеры, порядочно разбавленной кипяченой водой, но подкрепленной парой бутылок рома, консервированных фруктов, варенья и специально сохраненных для этого дня фуншалских ананасов. Вышло очень недурно, но, к сожалению, крюшон, как и все напитки на «Товарище», был тепел, и это сильно понижало его прелесть.

Я первый черпнул чашкой из ведра и предложил тост за процветание первой в мире Республики Рабочих и Крестьян, за ее вождей, за Третий Интернационал, за коммунистическую партию и за нашу смену — подрастающую и крепнущую революционную молодежь. Второй тост был за товарищей на «Товарище» и за счастливое плавание.

Оба тоста были, конечно, покрыты молодым, дружным «ура». К. Ф., вооружившись суповой ложкой и вилкой, привязанной к палочке, немного напоминавшей острогу, стал к ведрам за раздатчика, и ребята по очереди потянулись с чашками. Михаил Михайлович с «ролью» в руках ставил крестики против фамилий, получивших свою порцию, но, в конце концов, сбился со счета, и более ловкие ребята получили по лишней чашке.

После обеда назначен был митинг, а в четыре часа вечер самодеятельности. Митинг прошел удачно, а вечер самодеятельности был прерван очередным «тритоном». Пришлось убирать гроты и брамселя.

Шквал пронесся необычайно быстро, и в семь часов вечера «Товарищ» снова под всеми парусами мирно покачивался на ленивых, сонно перекатывавшихся волнах океана.

Вместо сорванной программы, пришлось ограничиться «блестящим фейерверком». Сожгли несколько фальшфейеров и пустили полдюжины сигнальных ракет, благо вблизи не было ни одного судна, и никто не мог принять наши ракеты за сигнал бедствия.

Какое великое изобретение радиотелеграф!

Находясь в открытом океане, за добрый десяток тысяч километров от родины, мы смогли поздравить далеких друзей и родных с радостным праздником Октября и послать привет вождям революции…

Когда «Товарищ» вступил в штилевую полосу, я отправил циркулярное радио на английском языке всем судам, находящимся между десятым градусом южной широты и экватором, следующего содержания:

Я был буквально засыпан ответами с невидимых пароходов. Эти ответы помогли нанести на карту довольно точную линию южной границы штилевой полосы. Большинство ответов было чрезвычайно любезно. Некоторые капитаны осведомлялись, все ли у нас благополучно, и не терпим ли мы какой-нибудь нужды. Один, по всей вероятности, очень молодой англичанин, протелеграфировал нам целую инструкцию о пересечении парусными судами экватора в октябре и ноябре месяцах. Эту инструкцию он списал целиком из «Финдлея», и мы не могли отказать себе в несколько мальчишеской выходке, послав ему ответную радиотелеграмму следующего содержания:

Однажды мы приняли радио:

Мы, конечно, сообщили ему немедленно все, что наш доктор мог посоветовать по этому поводу.

Это все отдельные, единичные случаи, выхваченные прямо из жизни. А сколько человеческих жизней было спасено в море при помощи радиотелеграфа! Теперь уже не довольствуются установкой радиостанций на самом корабле. Маленькими станциями с довольно высокими, складывающимися, как телескоп, пустыми внутри мачтами, снабжаются даже спасательные шлюпки, и если в момент гибели корабля случайно никто не откликнется на его отчаянные SOS (Save Our Souls — «спасите наши души») и его экипаж вынужден будет спасаться на шлюпках, то он может продолжать свой призыв о помощи до тех пор, пока его не услышит какое-нибудь судно. Теперь чрезвычайно редки случаи, когда люди с погибшего корабля носятся на шлюпках или плотах неделями по морю и в конце концов, никем не замеченные и не подобранные, гибнут от голода и жажды.

Как мы ни старались пользоваться всяким изменением ветра, чтобы уклониться к востоку, течение неумолимо относило нас к западу, и «Товарищу» удалось пересечь экватор только под 32°18′ западной долготы. Это было 16 ноября в шесть часов сорок пять минут утра. Расстояние в полторы тысячи миль от тропика Рака до экватора мы покрывали тридцать один день! Штили, легкие восточные ветры, шквалы и опять штили, штили без конца!

Впрочем, затяжка в плавании помогла нашим ученикам напрактиковаться под руководством преподавателей Калайда и Кросса в производстве астрономических наблюдений. Наблюдения, особенно звездные, были страстью Кросса.

Помимо регулярных ежедневных занятий с учениками он, по собственной инициативе, раза три в ночь обязательно определялся по звездам и вызывал на соревнование любившего поспать Черепенникова и вахтенных практикантов-любителей.

Наблюдал он обычно Юпитер, и когда тот прятался за облака, «уходил в свою небесную каюту», Владимир Александрович смешно грозил ему своим старческим пальцем.

Этот месяц болтания в теплой тропической воде, по близости кишащего водорослями Саргассова моря, сыграл с «Товарищем» скверную штуку: подводная часть корабля обросла густой, шелковистой, ярко-зеленой травой, длиною в четверть аршина, и ракушками. Перегруженный, и без того трудно двигавшийся корабль теперь окончательно потерял свои мореходные качества, и нужен был хороший попутный ветер, чтобы заставить «Товарища» двигаться вперед со сколько-нибудь приличной быстротой. Между тем, подходя к экватору, мы получили предпассатный южный ветер, и скоро сделалось очевидным, что при этих условиях нам не обогнуть мыс Св. Рока.

Однако, следуя указаниям капитана Тойонби, о котором я уже говорил, мы упорно держались бейдевинд левого галса и продвигались к берегам Южной Америки, надеясь, что ветер отойдет к востоку, и мы все-таки благополучно проскочим мыс Св. Рока. Но ветер не отошел, и, не дойдя полсотни миль до северного берега Южной Америки, мы сделали поворот и пошли почти назад, стараясь выбраться как можно далее на восток.

Пройдя полтораста миль, мы повернули снова. Утром 19 ноября с марса, где бессменно сидели сигнальщики, увидели слева по носу поднимающуюся над водой верхушку одинокой пальмы. Это был риф Рокас.

Рокас, очень опасный коралловый риф, едва поднимающийся над водой, лежит в ста тридцати милях к востоку от мыса Св. Рока, как раз на пути кораблей, огибающих этот мыс. Сильные течения при легких ветрах ставят парусные корабли в этих местах почти в беспомощное положение, и многие из них окончили свое существование на коралловых зубьях этого рифа.

Только сравнительно недавно на нем удалось поставить железный маяк, на котором никто не живет, и автоматическая горелка которого заряжается раз в год. Бразильское правительство рядом с маяком выстроило крепкий каменный дом, в котором могут укрыться потерпевшие крушение моряки.

По мере приближения к рифу, вслед за пальмой стали подниматься над водой: высокий шест со значком в виде красной звезды, узкий, похожий на иглу маяк, вторая пальма поменьше и, наконец, кубовидный силуэт дома.

Ветерок посвежел, «Товарищ» прибавил ходу и скоро миновал риф, а к вечеру мог считать себя уже в полной безопасности от возможности быть прижатым к мысу Св. Рока.

24 ноября, при посвежевшем юго-восточном пассате, прошли параллель Пернамбуко и, снова выйдя на простор, пошли вдоль восточного берега Южной Америки, держась от него в расстоянии ста — полутораста миль.

Кончилась борьба с течениями, штилями, неожиданными шквалами.

На другой или на третий день после прохода Пернамбуко, в четыре часа пополудни, во время вечернего чая, вахтенный помощник крикнул через светлый люк в кают-компанию:

— Товарищи, акула около корабля!

Мы все выскочили наверх.

За кормой судна, то приближаясь, то несколько отдаляясь, резал воду черно-синий треугольник — спинной плавник акулы. Немедленно сооружена была удочка. Акулья удочка делается из проволочного троса, приблизительно в мизинец толщины, с коротким куском цепи на конце. К цепи прикрепляется больший стальной крюк, на который насаживается кусок солонины в несколько фунтов. Трос через блок, прикрепленный для этой цели к концу выдающегося за борт гика, проводится на шпиль, а другой его конец с крюком опускается в воду. Затем приготовляют две петли тоже из проволочного троса, которые, когда поймают акулу, нужно ухитриться накинуть: одну — на подгрудные плавники, другую — на хвост. Иначе с акулой не справиться на палубе.

Как только приманка была опущена в воду, черно-синий треугольник стал приближаться, и скоро в прозрачной воде можно было со всеми подробностями разглядеть большую синюю рыбу с белым брюхом, острой вытянутой вперед мордой, с открытыми щелями позади головы вместо жабр. Это была так называемая голубая акула метра в два длиною. У ее головы вертелись две желтоватые рыбки — лоцмана. Два или три раза она подплывала вплоть к самой приманке и обнюхивала ее. Ют корабля был уже наводнен учениками и матросами, приготовившимися к не совсем обыкновенной рыбной ловле. Наконец акула быстро приблизилась к раздражавшей ее обоняние солонине, перевернулась на спину и хватила приманку.

— Тащи!

И меньше чем через минуту акула повисла над гиком, размахивая своим сильным, упругим хвостом. Несколько минут она бешено извивалась, свертываясь иногда почти в кольцо. Стоило большого труда удержать ребят от желания схватить ее за хвост руками и втащить на палубу. Но я знал, что такое акула, и ждал, когда она устанет биться и хоть на несколько секунд успокоится. И вот этот момент наступил. Быстро накинули на нее петли, втащили на ют и растянули между двумя парами кнехт. Стальной крюк с солониной ушел глубоко в широко открытую пасть, усеянную четырьмя рядами мелких, но чрезвычайно острых, загнутых крючками назад зубов. Не успели акулу растянуть на палубе, как она начала конвульсивно биться. Но, растянутая за хвост и за голову, она уже не могла принести никакого вреда. Ей разрубили топором брюхо, затем отрубили голову, а когда после этого сняли петлю с хвоста и потащили туловище вниз на палубу, то оно все еще продолжало извиваться и трепетать.

Нашлись любители, которые непременно хотели попробовать акульего мяса и, вырезав из спины два громадных куска, потащили на камбуз, один варить, другой жарить. Однако лихой матрос из поморов Кирюша Волокитин переплюнул всех гастрономов: он съел, даже не посолив, сырое сердце акулы. Поедать сердца хищных и сильных животных и даже сердца храбрых врагов, убитых в бою, в обычае у дикарей различных племен. Это делается для того, чтобы храбрость убитого вселилась в сердце победителя. Но я не знал и не думал, что нечто подобное существует в обычаях у наших поморов.

После этого подвига Кирюша получил прозвище Пожиратель акульих сердец.

Мясо акулы и в вареном, и в жареном виде оказалось жестким и с каким-то особым, неприятным запахом, но тем не менее было съедено. Кот Блэки тоже полакомился акулятиной.

Впоследствии мы поймали еще двух акул и нескольких дорад.

Дорада, или, вернее, корифена, — замечательно оригинальная и красивая рыба. Некоторые дорады достигают полутора метров длины и сорока сантиметров ширины, но толщина корпуса не больше двадцати сантиметров. Окраска ее изумительна: спина темно-зеленая с золотым отливом, брюхо светлее и постепенно переходит в блестящий серебристый цвет. На жаберных крышках овальные золотистые пятна. Золотистая полоса украшает лоб между глазами, и целый ряд таких же полос проходит по бокам. Сплошной спинной плавник тянется почти вдоль всей рыбы и окрашен в синеватый цвет с бурыми полосками. Мясо корифен довольно безвкусно, а иногда бывает и ядовито. Морское поверье приписывает это тому, что корифены будто бы любят тереться о медную обшивку подводной части кораблей. Это, конечно, совершенная чушь; однако то, что некоторые особи этих рыб ядовиты, остается фактом, и случаи отравления бывали нередки. Чтобы распознать, ядовита пойманная рыба или нет, моряки установили следующую практику: в котел, где варится рыба, кладут серебряную ложку или монету: если серебро почернеет, то рыбу есть не следует, а если нет, то она безвредна.

Я очень жалел, что на «Товарище» не было ни Брема, ни других каких-нибудь книг или атласов по естественной истории. Популярные лекции из жизни рыб, моллюсков и птиц, которые попадались на нашем пути, были бы полезны и интересны, а в некоторых случаях могли бы оградить и предостеречь нас от случайных неприятных инцидентов. Так, например, в один чудный яркий солнечный день мы были окружены какими-то очень красивыми моллюсками с переливающими всеми цветами радуги, вздымающимися над водой плавниками. Эти плавники они подставляли ветру, как парус, и грациозно скользили по ярко-голубой поверхности океана. Одно такое животное мы зацепили ведром и подняли на палубу. Почти весь низ ведра был заполнен длинными нитями — щупальцами. Плавник имел вид воздушной камеры, то надувавшейся воздухом, то опадавшей. Полюбовавшись моллюском и сняв с него несколько фотографий, мы выплеснули его обратно за борт и хорошо сделали, как оказалось впоследствии. Он был так красив, что надолго остался у меня в памяти. Вернувшись после плавания на «Товарище» в Ленинград, я отыскал его рисунок в красках у Брема и вот что прочел о нем:

Прочтя этот замечательный русский перевод замечательного немецкого описания, я от души порадовался задним числом, что, несмотря на наличие значительного количества «отважных молодых людей» среди «грубых матросов» «Товарища», ни один из них не прыгнул за борт и не попал в объятия этого изумительно красивого моллюска, к которому я теперь невольно почувствовал «почтительный страх».

Дни шли за днями. 8 декабря «Товарищ» пересек тропик Козерога в 37°57′ западной долготы. Кончился зюйд-остовый пассат, и, подойдя к параллели мыса Св. Екатерины, мы снова очутились в преподлом месте.

У наших ребят уже сложилось впечатление, что все мысы, острова и проливы, носящие названия разных святых, таят в себе какую-нибудь гадость, особенно, конечно, по отношению к советскому судну.

Побережье Южной Америки, от параллели мыса Св. Екатерины и приблизительно до 30° южной широты, славится следующим милым свойством: юго-западный и северо-восточный ветры постоянно сменяются один другим и разводят громадное неправильное волнение. Часто ветер, достигающий степени шторма, неожиданно падает в несколько минут. Заштилевшее судно начинает безумно раскачиваться на высоких волнах и, не имея движения вперед, перестает слушаться руля. Такое положение продолжается иногда полчаса, иногда сутки и больше. А затем новый ветер налетает совершенно неожиданно или с той стороны, с которой дул раньше, или с противоположной. Барометр ничего не предсказывает, а так как небо часто бывает облачно и при этом одноцветно, то и по его виду трудно что-нибудь предсказать.

Случилось как-то так, что неожиданные шквалы налетали почти всегда на вахте третьего помощника Николая Васильевича Вешнякова. Сидишь, бывало, у себя в каюте или в кают-компании и перечитываешь в двадцатый раз лоции южного Атлантического океана, и вдруг сквозь открытый светлый люк услышишь возглас Николая Васильевича:

— Эге!..

И в ту же минуту раздается свист и рев налетевшего шквала.

С криком «пошел все наверх!» выскочишь на палубу, и начинается катавасия:

— Право на борт!.. Бом- и брам-фалы отдавай!.. Нижние брамсели на гитовы!.. На гротовые брасы на левую!.. Гафтопсель долой!.. Бизань на гитовы!..

И обросший травяной бородой, перегруженный, неуклюжий «Товарищ» начинает лениво разворачиваться кормой на ветер.

Примешь шквал с кормы и ждешь, когда установится ветер, чтобы лечь на тот или на другой курс.

А что делалось с «Товарищем» на большом волнении во время стихшего ветра! Перегруженный тяжелым, лежащим на дне камнем, он был необыкновенно устойчив, и при ровном штормовом ветре можно было скорей потерять мачты, чем накренить его больше десяти градусов. Но зато, когда ветер стихал или дул прямо в корму, «Товарищ» качался, как маятник, делая от двенадцати до пятнадцати размахов в минуту с креном по двадцать — двадцать пять градусов на сторону. И такая качка корабля, превращенного неправильной погрузкой в ваньку-встаньку, продолжалась иногда по три-четыре дня без передышки.

Принимая во внимание, что мачты «Товарища» имеют высоту над ватерлинией в 48 м и весят вместе с реями и такелажем 147 000 кг, можно себе до некоторой степени представить, как подобная качка отражалась на связях судна и самом рангоуте. Между тем, по моему подсчету, за переход Мурманск — Монтевидео «Товарищ» сделал около 360 000 таких размахов, а верхушки его мачт прочертили по небу приблизительно около 74 400 км.

Наконец, перевалив через 30-й градус южной широты, «Товарищ» взял курс к устью Ла-Платы.

Мы медленно, но верно приближались к цели нашего путешествия. Погода начала принимать более благоприятный и ровный характер, и жизнь на корабле стала снова спокойнее.

Эту последнюю часть нашего океанского плавания нужно отметить встречей с итальянским пароходом «Юлий Цезарь» и другой встречей с неизвестным пароходом, который, несмотря на чудную, тихую, ясную и хотя безлунную, но звездную ночь и полную исправность наших отличительных огней, чуть-чуть нас не потопил. Затем мы вытерпели «памперос».

Начну с первой встречи.

Было четыре часа пополудни. Дул легкий попутный ветер, и «Товарищ» медленно двигался к югу, делая по две-три мили в час, когда с бака раздались три удара в колокол и голос впередсмотрящего:

— Прямо по носу дым!

Скоро из едва заметного облачка дыма стал вырисовываться силуэт большого двухтрубного, очевидно пассажирского, парохода. Мы быстро сближались. Пароход взял несколько вправо, чтобы дать нам дорогу, и поднял итальянский флаг. Заработало радио. Пароход оказался быстроходным почтовиком итальянской национальной компании «Юлий Цезарь». Он шел из Буэнос-Айреса с обычными пассажирами первого класса и тысячью итальянских рабочих, возвращавшихся на родину с сезонных работ в Аргентине.

С палуб парохода раздались неистовые крики:

— Эввива Руссия! Эввива совиет! Бон виаджо, камарады русси!..

«Юлий Цезарь» так быстро пролетел мимо нас, что я не успел разобрать, кричали ли вместе с «третьеклассниками» и достопочтенные пассажиры первого класса, но шапками и платками махали все без исключения на всех палубах и мостике парохода.

Наши ребята тоже кричали «ура» во все горло и махали шапками (платков у большинства не было, так как в море обходились без них…). Одним словом, энтузиазм был полный с обеих сторон.

В ту же ночь, часов около одиннадцати, раздался удар в колокол и голос вперед смотрящего:

— Право на носу огонь!

В бинокль увидели два белых огня шедшего навстречу и несколько наперерез нам парохода.

На основании международных Правил о предупреждении столкновения на море, всякое судно с паровым или другим механическим двигателем уступает дорогу парусному. Поэтому мы мало беспокоились о встречном пароходе, ожидая, когда он свернет с нашего пути. Но пароход не сворачивал.

Мы быстро сближались…

Тогда, поняв, что пароход не видит нашего зеленого отличительного огня, я зажег с правого борта зеленый фальшфейер.

Яркий бледно-зеленый феерический свет залил весь борт корабля, нижние паруса, снасти.

В ту же минуту пароход отвернул влево и еще через пару минут пролетел мимо нас в расстоянии не более двухсот сажен…

Это был большой быстроходный пассажирский пароход, весь залитый огнями. Скорость его на глаз была не меньше восемнадцати узлов, и, если бы он нас ударил с такого хода, то тяжело груженный камнем «Товарищ», не разделенный на отсеки водонепроницаемыми переборками, пошел бы ко дну как топор.

Надо добавить, что если бы мы даже захотели уступить дорогу летевшему на нас пароходу, то не могли бы этого сделать, так как ветер совершенно спал, «Товарищ» почти не имел ходу и едва-едва слушался руля.

Такие случаи всегда возможны с парусными судами. Бортовые зеленый и красный огни парусных судов трудно увидеть при самом внимательном наблюдении горизонта с расстояния более трех миль. Закон требует видимость этих огней на расстоянии не менее двух миль. Таким образом, если парусное судно стоит на месте, а пароход, имеющий скорость в двадцать миль в час, несется ему навстречу, то от момента, когда с парохода смогут разглядеть отличительный огонь парусника, до момента, когда оба судна сойдутся, пройдет всего шесть минут. Если же парусник имеет более или менее значительный ход, то это произойдет еще скорее.

Пароходы, в отличие от парусников, в добавление к зеленому огню справа и красному слева, носят на мачтах белые огни. Эти огни можно увидеть за пять, за шесть миль. Но, видя их, парусник, как и было в данном случае с нами, часто бывает беспомощен и при всем желании не может сойти с пути парохода.

Учитывая все эти обстоятельства, я в первые же дни моего командования «Товарищем» устроил на обоих бортах юта небольшие водонепроницаемые ящики, в которых всегда хранились наготове фальшфейеры соответствующего цвета.

Фальшфейер — это небольшая картонная трубка, около 4 см в диаметре, набитая порошком бенгальского огня. С одной стороны приделана деревянная трубка для держания, а с другой устроено нечто вроде спичечной головки для зажигания. Фальшфейер в оптовой продаже стоит не больше четвертака, а зажженный вовремя, он может спасти десятки и сотни человеческих жизней.

Спускаясь южнее тридцатого градуса южной широты, мы входили в область нередко случающихся здесь штормов ураганной силы, известных под именем памперос. Эти шторма зарождаются на восточных склонах Андов и, пролетая через пампасы, от которых они и получили свое название, разражаются с особенной силой в устье реки Ла-Платы и прилегающих к ней местностях. Местные жители различают два рода памперос — «местные» и «общие». Первые длятся недолго, и небо при них остается неизменно синим. Общие памперосы, наоборот, приходят со шквалами, облачностью и дождем. Обыкновенно они продолжаются трое суток, но бывали случаи, когда памперосы свирепствовали по пятнадцать и двадцать дней и дули с такой силой, что срывали с якорей стоящие в реке суда и даже перевертывали корабли с недостаточным количеством груза или балласта.

Сила ветра при памперосах не уступает силе вест-индских ураганов или тайфунов Китайского моря, и разница заключается только в том, что при ураганах направление ветра постоянно меняется, а при памперосах ветер имеет неизменное направление от зюйд-зюйд-веста.

Наибольшее количество памперосов падает на зимние месяцы, но и летом они не редкие гости этих мест.

На долю «Товарища» тоже выпал трехдневный памперос. Но судно отлично справилось с ним, приведя в крутой бейдевинд под нижними марселями и фоком. Впрочем, нет худа без добра: после пампероса обыкновенно наступают легкие и ровные восточные ветры, которые и помогли нам благополучно добраться до Монтевидео.

Было бы гораздо хуже, если бы вместо пампероса мы получили шторм из восточной половины компаса. Устье Ла-Платы, при ширине в 200 морских миль чрезвычайно мелко и совершенно открыто с востока. Громадная волна, бегущая через всю необъятную ширь южной части Атлантического океана, свободно вкатывается в широкое устье реки и превращается в придонный бурун. Входить в Ла-Плату при таких условиях, несмотря на попутное направление ветра, невозможно, а для того, чтобы отлавировать от берега, нужно бороться не только с силою ветра, но и с громадным волнением. Это удается далеко не каждому судну, даже паровому, и недаром северный берег устья Ла-Платы усеян обломками кораблей.

При входе в Ла-Плату нас постигла только одна неприятность — остовый ветер принес дождь и туман, который скрыл не только низкие берега реки, но и все маяки.

Пришлось идти по лоту, следуя так называемым «иловым колодцем».

Дно этой реки-моря покрыто песком и ракушками, среди которых течение реки промыло сравнительно узкую, но глубокую борозду с осевшим в нее серо-синим речным илом. До тех пор пока лот судна встречает илистый грунт, можно считать, что оно на фарватере, но, как только лот начинает доставать со дна моря песок или ракушку, это означает, что судно сошло с фарватера и приближается к мелям.

Ла-Плата хорошо исследована и описана. Глубины и грунты нанесены на карту; по цвету и сорту песка и ракушек можно с большей или меньшей уверенностью судить о том, находится ли судно вправо или влево от илового колодца.

В ночь с 24 на 25 декабря «Товарищ», при очистившемся небе и легком попутном ветерке, прошел городок Мальдонадо и к рассвету был в виду Монтевидео.

Здесь ветер совершенно спал, и пришлось отдать якорь. Но буксирный пароход, посланный нашими агентами братьями Додорес, уже шел нам навстречу.

Наш новый радиотелеграф сослужил нам еще раз хорошую службу: с момента приближения «Товарища» к устью Ла-Платы мы находились в непрерывных сношениях с нашими агентами, и теперь, увидев направляющийся к нам сначала дымок, а затем и силуэт буксирного парохода, мы знали, что этот пароход введет нас в порт, что он везет нам запас свежей провизии и большой чемодан долгожданных писем.

Если наши молодцы быстро справились с уборкой парусов у острова Уайт, то теперь, я думаю, мы побили рекорд. Конечно, я не говорю о старых военных кораблях: там на таком корабле, как «Товарищ», было бы человек шестьсот экипажа, и паруса могли бы «сгореть». Но и мы, с нашей полусотней учеников и шестнадцатью матросами, убрали и закрепили все паруса в четверть часа.

Монтевидео, столица Уругвая, — большой и красивый город, но свое название («монт» — гора, «видео» — вид) он мог получить только потому, что все остальные берега почти совершенно плоски. Поэтому с моря трудно даже представить себе, что это громадный город с населением около миллиона человек.

Как только были убраны и закреплены паруса и подошедший пароходик взял нас на буксир, раздалась команда:

— Команде переодеться!

Буксир повел нас между двумя длинными рядами баканов, ограждающих морской канал, ведущий в защищенную молами гавань, и ровно в час дня «Товарищ» стал на два якоря у поперечного мола, разделяющего гавань на две половины, в ста саженях от центральной городской пристани.

Старший помощник еще возился с якорными канатами, когда к борту «Товарища» подошел шикарный моторный катер с властями.

Я сам встретил их у трапа.

Первым поднялся невысокий, полный, гладко выбритый человек в белой морской форме и отрекомендовался командиром порта. Его сопровождал высокий красивый молодой человек в такой же форме, но с меньшим количеством галунов, — его адъютант.

Командир порта, несмотря на имя Энрике и типичное лицо южанина, носил фамилию Тейлор и прекрасно говорил по-английски. Он поздравил нас с благополучным прибытием и сказал, что имеет особое удовольствие приветствовать в вверенном ему порту первое судно под советским флагом, посетившее Монтевидео после официального признания Уругваем Правительства Союза Советских Республик. Я ответил ему, что считаю за высокую честь быть командиром первого советского корабля, посетившего Уругвай, благодаря этому иметь возможность дружески пожать руку представителю власти первой из республик Латинской Америки, которая пожелала встать на путь нормальных и дружественных сношений с СССР.

За командиром порта на палубу «Товарища» поднялись чиновники таможни и карантинно-санитарного надзора.

Я пригласил всех в свою каюту.

Все необходимые формальности были проделаны чрезвычайно скоро.

Гостям предложили мадеры и английских бисквитов. Все они очень порядочно говорили по-английски, и общий разговор носил веселый и дружественный характер.

По проверке судовых документов был бегло осмотрен выстроенный на палубе во фронт экипаж, и нам было разрешено сообщение с берегом.

К этому времени «Товарищ» уже был окружен тесным кольцом всевозможных шлюпок и катеров, и вокруг него стоял тысячеголосый гвалт.

Карантинный флаг, поднятый на фок-мачте, только дрогнул и не успел еще тронуться книзу, как шлюпки и катера, толкаясь и наваливая друг на друга, ринулись к нашему трапу.

Через несколько минут палуба «Товарища» была запружена гостями. Первыми, конечно, ворвались репортеры и корреспонденты. Многие из них приехали специально из Буэнос-Айреса и других городов.

Я не знаю, кто из экипажа «Товарища» в этот день не давал интервью и кто не был снят по крайней мере в десяти видах.

Среди посетителей нашлось немало говоривших по-русски. Это были русские евреи, эмигрировавшие в Южную Америку после погромов, пронесшихся над югом России в столыпинские времена. Все они давно были уругвайскими гражданами и бойко говорили по-испански. Они были глубоко растроганы, попав на советский корабль.

Контора братьев Додерос была закрыта по случаю первого дня Рождества, но управляющий приехал на судно. От него я узнал, что буксирного парохода достаточной силы, чтобы поднять «Товарищ» вверх по реке Паране, в Монтевидео не найдется и что необходимо снестись по телеграфу с фирмой Мианович в Буэнос-Айресе, монополизировавшей все буксирное дело на реках Ла-Плате, Паране и Уругвае. Затем нужно было удостовериться, что в Росарио, принадлежащем не признавшей еще СССР Аргентине, экипажу «Товарища» разрешено будет сообщение с берегом. Кроме того, вставал вопрос, отгружать ли часть груза «Товарища» здесь на баржу и тащить ее за собой или ждать прибыли воды, так как сейчас на баре Мартин Гарсия всего двадцать два фута воды, то есть на полфута меньше углубления «Товарища».

Все эти вопросы надо было как следует обсудить, и мы отложили их до девяти часов утра следующего дня.

Только часам к пяти вечера я смог освободиться и съехать на берег прямо в гостиницу, где я мог бы хоть капельку отдохнуть, что было совершенно невозможно на наводненном посетителями «Товарище».

История южноамериканских республик очень темна и путана, и, кроме того, она еще не получила марксистского освещения. Можно сказать одно: до начала прошлого столетия все эти республики представляли собой испанские или португальские колонии и, ввиду финансовой слабости как той, так и другой метрополии, являлись ареной афер и интриг европейских капиталистов, натравливавших одну часть населения на другую и покровительствовавших то тем, то другим авантюристам.

В настоящее время Бразилия, Уругвай, Парагвай и Аргентина являются quasi-самостоятельными буржуазными республиками.

Я сказал «quasi-самостоятельными» потому, что в финансовом отношении они всецело зависят от иностранных капиталистов, и если мы учтем, что в Аргентине и Уругвае все значительные поместья если и не принадлежат, то находятся в очень долгосрочной аренде почти исключительно у американцев, железные дороги фактически принадлежат англичанам, скотобойни и холодильники англичанам и американцам, порты и портовые сооружения французам, то станет понятно, почему эти страны нельзя назвать независимыми.

Устроившись и пообедав в гостинице, я вышел на улицу.

Магазины, по случаю первого дня Рождества, были закрыты, но громадные зеркальные витрины ярко освещены электричеством. Приглядевшись к выставленным товарам, я без труда убедился в их происхождении. Все, начиная от безделушек и дамских мод и кончая обувью, кухонной и столовой посудой, было привозное. Поражало обилие блестящих и малонужных предметов, вроде ваз, вееров, статуэток, альбомов, фигурных хрустальных и фарфоровых украшений, брошек, ожерелий, флаконов с духами и прочей, по-видимому дорогой, дребедени.

Улица была запружена автомобилями и пешеходами обоего пола в костюмах, которые можно было бы резко разделить на два типа: молодежь была одета несколько ярко и претенциозно, очевидно следуя последним парижским модам; большинство пожилых людей были одеты с ног до головы в черное, по старой испанской моде.

Скоро я вышел на большую четырехугольную площадь Независимости, окаймленную невысокими домами с арками, напоминавшими наши гостиные дворы. Посреди площади был разбит сквер, в центре которого возвышался громадный и, я бы сказал, довольно неуклюжий конный памятник освободителю Уругвая от испанского владычества — генералиссимусу Артигосу. За памятником вздымалось высоченное здание в несколько десятков этажей, еще не совсем освобожденное от лесов, — первый небоскреб не только в Монтевидео, но и, кажется, во всей Южной Америке. Этим небоскребом, строящимся на американские деньги, жители Монтевидео ставили рекорд назло своему конкуренту — американскому Парижу — Буэнос-Айресу.

Вокруг памятника Артигосу по случаю Рождества был устроен народный базар, очень похожий на наши «вербы»: те же палатки со сластями, дешевые самодельные игрушки, воздушные шары и масса цветов, только не бумажных, а настоящих — роз, лилий, тюльпанов. Аромат их чувствовался по всей площади. Я подошел к одной из фруктовых палаток, чтобы купить крупного местного винограда. Палатка была осаждена покупателями, преимущественно детворой, и я стал ждать, когда единственный и не по-испански быстрый в движениях продавец обратит на меня свое внимание.

Я знаю довольно много испанских слов, но не говорю по-испански. По-итальянски я когда-то говорил порядочно. С этой смесью двух языков мне неоднократно уже приходилось довольно удачно оперировать в старых испанских колониях.

Продавец внимательно выслушал меня и, хитро улыбаясь, ответил:

— Давайте уж лучше будем говорить по-русски.

— А вы русский? — удивился я.

— Ну конечно! Я уже был на вашем корабле, только там было так много народу, что вам совершенно невозможно меня запомнить… А я вас таки сразу узнал.

— Ну, как вам живется здесь, в Уругвае? Хорошо ли идут дела?

— Живется нам здесь очень хорошо. Только, конечно, скучно по дому. Ведь у меня много родных в России осталось. А дела?.. А дела тут у всякого, кто не испанец, идут хорошо, потому что испанцы, так они же совершенно, как дерево… Они даже не знают как следует, что в их стране есть, что стоит здесь купить и что стоит продать. Они ничего не знают. Они только любят сидеть в кофейнях и кушать мороженое, и любят, чтобы у них были начищены сапоги. Вы знаете, сколько времени испанец чистит сапоги? Уж никак не меньше, чем полчаса. Как же вы хотите, чтобы они умели торговать? Я же вам говорю, у них голова прямо как дерево…

Я посмеялся этой не совсем лестной для испанцев аттестации, и мы очень дружественно расстались с фруктовщиком, который уложил мне в специальную маленькую корзиночку две большие кисти крупного, ароматного, сладкого, бледно-розового винограда.

— Вот вы сейчас понесете это в руках, — сказал он мне на прощанье, — вы же капитан большого корабля, — и вы совсем об этом даже не думаете. А испанец, так он прямо сгорел бы со стыда, если бы у него в руках было что-нибудь кроме тросточки… Ну, будьте здоровы! Советую вам проехать в парк и посмотреть большое народное гулянье.

Мы пожали друг другу руки и расстались.

Я не поехал в парк, потому что очень устал.

От строящегося небоскреба в глубь города шла лучшая улица Монтевидео — авеню 18 июля. Я пошел по ней. Магазины, кинематографы, кафе. Кафе громадны и внутри отделаны с яркой, бьющей в глаза роскошью. На широких тротуарах перед окнами кафе десятки мраморных столиков. Все полно. Пьют крепкий черный кофе, прохладительные напитки, едят мороженое всевозможных сортов. Почти сплошь одни мужчины. Они важно курят сигары и важно разговаривают; так же как мелкие английские чиновники и приказчики в колониях стараются одеваться и держать себя, «как в Лондоне», так здесь, очевидно, стараются делать все, «как в Мадриде». Нет даже намека на веселый смех, шум и гвалт, которые стоят в греческих, итальянских и даже французских кафе. А главное, совершенно нет женщин.

Меня заинтриговало какое-то странное мороженое из разноцветных полос. Я сел за столик и подозвал человека в белом костюме и зеленом шерстяном переднике. Он оказался итальянцем. Я указал ему на соседа, наслаждавшегося полосатым мороженым, и попросил подать мне такого же.

— Кассада! — воскликнул итальянец. — Си, синьор, уно моменто^[78]. — И, взмахнув салфеткой так же, как это, бывало, делалось лихими половыми в каком-нибудь Тестовском трактире, исчез в дверях ресторана.

Через несколько минут, грациозно извиваясь и позванивая посудой на поставленном на ладонь серебряном подносе, он принес мне тарелку с большой порцией кассада, серебряную ложечку особого устройства и высокий хрустальный запотелый стакан с ледяной водой.

Кассада оказалась превкусной штукой и, рекомендованная мною нашей кают-компании, поглощалась впоследствии экипажем «Товарища» в громадном количестве. Это нечто среднее между мороженым и пломбиром разных сортов: фисташкового, гранатного, апельсинного, земляничного, шоколадного и сливочного, с большой примесью цукатов.

Эту ночь я спал так же сладко и крепко, как первую ночь в Лондоне. Встал сравнительно рано, выкупался в ванне, напился прекрасного ароматного бразильского кофе с великолепными сливками и в девять часов был, как условлено, в конторе Додерос.

Братья Додерос — очень влиятельная и богатейшая фирма. Их главная контора в Буэнос-Айресе. Отделения фирмы имеются во всех значительных городах Аргентины. Однако ни один из братьев не занимается непосредственно своим делом. Один состоит членом аргентинского конгресса, другой живет постоянно в Париже, а третий ко времени нашего посещения портов Ла-Платы уже второй год где-то путешествовал. Впрочем, и управляющие различными конторами Додерос блистают хотя и отраженным, но достаточно ярким светом в деловых и коммерческих кругах прилаплатских республик.

Монтевидеоская контора Додерос помешается на одной из лучших улиц и занимает целый комфортабельный дом.

Меня приняли очень любезно. Прежде всего надо было послать телеграмму в Буэнос-Айрес. Проект этой телеграммы был мною уже набросан. Дело в том, что, согласно чартер-партии (фрахтового договора), «Товарищ» был обязан доставить бывший на нем груз камня в Росарио или «так близко к этому порту, как позволит глубина фарватера и углубление судна, которое должно оставаться все время на свободной воде». Эта обычная формула, стереотипно печатаемая во всех чартер-партиях, помогла мне немножко сыграть на влиятельности буэнос-айресского братца Додерос.

Моя телеграмма была составлена в следующих выражениях:

До получения ответа на эту телеграмму я воздержался от переговоров с фирмой Мианович, тем более что стоимость буксировки от Монтевидео до Росарио была уже ими сообщена в ответ на телеграфный запрос Аркоса из Лондона, и в моем распоряжении была копия телеграфного ответа Миановичей. Фирма оценивала стоимость буксировки в 900 фунтов стерлингов.

Очень интересна история фирмы Мианович, которая теперь официально называется «Генеральная компания буксирного пароходства Лаплаты и ее притоков». Основатель фирмы, серб Мианович, приехал в Аргентину полвека тому назад и начал работу в качестве мелкого подрядчика по нагрузке и выгрузке кораблей. Энергичный и хитрый, он скоро составил себе маленький капитал, на который купил катер для подводки к кораблям барж. В то время еще не было пристаней и корабли грузились и выгружались с помощью барж, стоя на якоре. Иметь собственный буксирный катер для подрядчика было очень выгодно, и дело Миановича быстро пошло в гору. Теперь его наследники в финансовом отношении, пожалуй, могут поспорить с братьями Додерос, но, храня заветы отца, молодые Миановичи сами работают в своих конторах. Они большие патриоты и комплектуют свои пароходы почти исключительно сербами, хорватами и далматинцами. Благодаря им, в Буэнос-Айресе создалась целая небольшая югославская колония. В коммерческом отношении Миановичи — типичнейшие «акулы», и с ними надо держать ухо востро.

Я приехал на судно около полудня и застал массу разнообразнейших визитеров, в том числе и представителей ЦК коммунистической партии Уругвая.

Я пригласил их в свою каюту вместе с представителями нашей ячейки. Завязался длинный и очень интересный разговор.

Из этого разговора мы узнали, что в Уругвае есть пять политических партий:

Колорадос (розовые) — правительственная, либерально-демократическая партия. Опирается на городскую крупную и мелкую буржуазию. Пытается приобрести расположение трудящихся и мелкой буржуазии путем политики социальных реформ. Ввела восьмичасовой рабочий день, социальное обеспечение на случай старости, обязательное страхование на случай болезни и от несчастных случаев, государственную страховую монополию и т. п.

Бланкос (белые) — консервативная партия. Опирается на крупных землевладельцев и церковь. Находится в оппозиции к правительству.

Католическая партия (клерикальная). Имеет двух депутатов в парламенте, голосующих вместе с Бланкос.

Социалистическая партия. Влиянием в рабочих массах не пользуется. Имеет несколько депутатов в парламенте. Интригует против коммунистической партии, но иногда работает и вместе.

Коммунистическая партия. Секция Коминтерна. Существует в Уругвае легально. Имеет около 1500 членов. Издает ежедневную газету «Джустиция». Имеет двух депутатов в парламенте и несколько мандатов в органах местного самоуправления. Пользуется значительным влиянием на профессиональное движение.

Профессиональное движение из-за разноплеменности и разбросанности рабочих, значительную часть которых составляют сезонные рабочие, развито слабо. Наряду с центральной профорганизацией, Уругвайской Федерацией Труда, имеется ряд независимых профсоюзов. В союзах преобладают анархо-синдикалистские тенденции.

В Уругвае издается четырнадцать газет. Главные из них: «Диарио», «Ла Пазон», «Трибуна», «Эль-Диа», «Эль-Телеграфо» и «Юстиция». Нам привезли их целую пачку. Во всех были помещены большие статьи о «Товарище», фотографии судна и членов его экипажа.

От старшего помощника я узнал неприятную новость — третий помощник Николай Васильевич Вешняков, поехавший вчера вечером в город, до сих пор не вернулся.

— Удивительного тут ничего нет, — добавил Эрнест Иванович. — Николай Васильевич очень легко хмелеет, а вчера он тут познакомился с какими-то эмигрантами. Наверное, затащили в гости, напоили, а теперь он высыпается.

В этот вечер я взял на берег обоих юнг и одного из учеников, и мы вчетвером объехали на автомобиле город и окрестности. Побывали на пляже, куда на морские купанья приезжают богатые люди из всех лаплатских городов. Впрочем, несмотря на прекрасный купальный пляж, со всеми удобствами и громадным курзалом, «морскими» купанья в Монтевидео можно назвать только относительно — нужен очень продолжительный и сильный восточный ветер, чтобы вода Ла-Платы сделалась хоть немножко соленой. Впрочем, наши купанья в Сестрорецке тоже называют морскими, хотя вода Невской губы совершенно пресна.

По случаю разгара летнего сезона пляж был полон купающимися. По моим наблюдениям, испанцы среди купающихся были в меньшинстве, и всюду слышалась английская и французская речь.

С пляжа мы поехали в парк Капурро и на Прадо. Это замечательно красивые места с пышной субтропической растительностью, прекрасно разделанными аллеями, цветниками, ресторанами и «народными развлечениями». Народные развлечения те же, что и везде: карусели, тир, кинематограф, лотереи, американские колеса, открытые кофейни и пивные, открытые эстрады с фокусниками, танцорами и певцами, маленькие озера и прудики с пестро раскрашенными лодками для катанья.

Мне очень хотелось увидеть знаменитое танго, но танцоры исполняли парижские апашские танцы, надоевший до отвращения матлот и английскую джигу — родную сестру нашей чечетки, а танго мы так и не видели. Танго надо смотреть или в деревнях у гаучо, но там оно очень своеобразно, или в дорогих кафешантанах в городе. Говорят, что танго, родиной которого считается Аргентина, на самом деле переделано в Париже из старого испанского танца фанданго и что даже в Буэнос-Айресе лучшими исполнителями танго считаются французы.

Что было действительно красиво в этих громадных парках, так это разноцветные электрические лампочки, развешанные с большим вкусом гирляндами между высокими густолиственными каучуковыми деревьями, пирамидальными тополями и пальмами всевозможных пород.

Из парка мы отправились на авеню 18 июля и кончили вечер кассадой и кинематографом. В кинематографе, как и следовало ожидать, вместо какой-нибудь пьесы из местной жизни видели какую-то американскую акробатическую чепуху с Чарли Чаплином.

На другое утро пришел ответ из Буэнос-Айреса:

На эту телеграмму мы сейчас же послали ответ:

В тот же день получено было и предложение Миановича. Он, ссылаясь на вздорожание угля, вызванное английской забастовкой, и на слишком глубокую осадку «Товарища», запрашивал 1150 фунтов и предлагал выслать один из самых сильных и новых пароходов «Мирадор».

Посоветовавшись с агентами и с милейшим командиром порта Тейлором, я ответил Миановичам в том смысле, что согласен заплатить тысячу фунтов, если они гарантируют мне благополучную доставку «Товарища» в Росарио.

На другое утро пришел ответ:

Начались приготовления к походу. Вечером с приливом мы должны были выйти из гавани и стать на рейде.

Николай Васильевич все еще не вернулся на судно. Я был сильно встревожен его исчезновением. Трое наших «язычников» и один местный русский эмигрант второй день искали его по всему городу и окрестностям и не могли напасть на его след. Явилось предположение, что его в пьяном виде ограбили и убили, а тело с привязанным камнем бросили в море по наружную сторону молов.

Здесь убивают людей без шума и просто. Местные жители великолепно владеют бросательным ножом. Идущему человеку из-за кустов, в расстоянии пятнадцати — двадцати шагов, бросают вдогонку отточенный, как бритва, нож с узким лезвием, и он безошибочно вонзается по самую рукоять между лопатками. Пораженный не успевает даже вскрикнуть…

Я рассказал о пропавшем помощнике членам ЦК Уругвайской партии, и они обещали разыскать его, живого или мертвого.

День прошел в хлопотах. Надо было приготовиться прежде всего к аргентинским формальностям. Нас снабдили анкетными листами с такими смешными и ненужными вопросами, с которыми могут сравниться только анкеты, заполняемые иностранцами в Японии. Для этих анкет требовалось приготовить фотографические карточки всех членов экипажа. Затем надо было сговориться с лоцманом, с буксиром, который должен был вывести нас из гавани, получить очистку в таможне, запастись провизией, расплатиться с поставщиками, сделать прощальные визиты в ЦК партии, агентам, командиру порта…

В четыре часа пополудни назначен был торжественный прием партийной депутации, которая от имени ЦК Уругвайской компартии должна была передать «Товарищу» бронзовый барельеф для доставки в Москву, в Мавзолей Ленина.

От приехавших депутатов я узнал, что Николай Васильевич найден: сидит в тюрьме за активное сопротивление полиции — и через час будет доставлен на судно.

Как попал наш добрейший и безобиднейший Николай Васильевич в уругвайскую тюрьму, я расскажу его же словами:

— В первый же день нашего прихода, вечером, я отправился на берег. На набережной увидел трамвай. Из длинной надписи на вагоне мог понять только одно слово «парк». Сел и поехал. Трамвай действительно привез меня в какой-то очень большой парк, где было гулянье и много народу. Было очень жарко, мне захотелось пить, я зашел в какой-то ресторанчик и с удовольствием выпил несколько кружек пива. А потом что было, ничего не помню… Проснулся я в какой-то комнатке. Дверь заперта. Стал стучать. Вошел полицейский. Я никакого иностранного языка, кроме английского, не знаю, да и тот плохо. Стал я расспрашивать полицейского, где я нахожусь и в чем дело. Но он махнул рукой и ушел. Утром за мной пришли двое полицейских. Посадили в закрытый автомобиль и куда-то привезли. В какой-то большой дом. Во двор. Там меня повели по разным коридорам и привели в большой зал со скамейками для публики и со столом на возвышении. За столом сидел человек в черном. Я понял, что это был суд. Но за что меня судили, никак не мог догадаться. Двое полицейских и какой-то штатский что-то обо мне говорили и показывали на меня пальцами. Судья спросил меня по-испански, я ничего не мог понять и ответил по-английски: «Ай но спик спаниш». Тогда мне дали подписать какую-то бумагу, а потом полицейские посадили меня в автомобиль и отвезли в тюрьму…

Привезшие бедного Николая Васильевича уругвайские товарищи в добавление к его повествованию рассказали следующее:

— Ваш помощник был на Прадо, напился и стал приставать к какой-то даме. Она подняла крик. Подбежал полицейский. Ваш помощник вступил с ним в препирательства. Полицейский потребовал, чтобы он шел за ним в участок. Тот ничего не понимал, конечно, и в конце концов, так как полицейский хотел его взять насильно, он вступил с ним в драку. Полицейский, наверное, оглоушил его дубинкой по голове. У нас это делается довольно просто. А затем посадил на извозчика и отвез в участок. Согласно законов страны, суд должен был рассмотреть дело в течение двадцати четырех часов. Ваш помощник был в штатском, при нем не было никаких документов, и никто не понимал, что он говорит. Полицейские обвинили его в оскорблении словами и действием полиции при исполнении служебных обязанностей, и судья приговорил его к трем месяцам тюремного заключения… Никто не мог догадаться, что он с русского судна, и потому вас не могли ни о чем известить.

— Николай Васильевич, у вас не болит голова?

— Теперь почти не болит, а то сильно болела, и шишка порядочная. Я, должно быть, обо что-то ударился головой…

Я не мог удержаться от улыбки.

— Ну, все хорошо, что хорошо кончается. Идите отдохните теперь, успокойтесь, выспитесь хорошенько, а завтра с утра принимайтесь за работу. Да в другой раз, когда поедете в жару на берег, не пейте сразу много холодного пива, а то можете попасть еще и не в такую историю.

В шесть часов вечера начали поднимать якоря.

Подошел портовый буксир и катер командира порта. Тейлор привез мне на прощанье подарок — индейскую долбленую, украшенную резьбой тыкву, серебряную трубочку и коробку «эрба мате». Мате — парагвайский чай. Он имеет вид серо-зеленого порошка. Его всыпают в тыкву, заваривают и пьют через трубочку. Мате приписывают многие целебные свойства, но вкус его для непривычного человека очень неприятен, а острый запах, равно как и цвет, сильно напоминает персидскую ромашку. Я сердечно поблагодарил Тейлора, и его подарок был единственной местной вещью, которую я вывез из прилаплатских республик.

В восемь часов вечера мы отдали якорь на рейде. К рассвету должен был подойти «Мирадор» и потащить нас на толстом стальном канате в такую далекую от СССР и такую близкую теперь от нас «знойную Аргентину».

Наступил рассвет, а «Мирадор» не пришел. Вместо него пришла радиограмма от Додерос:

Целый день прошел в составлении анкет для Росарио. Шутка ли, надо было не только каждого человека измерить, взвесить на весах, написать всю его биографию, биографию родителей и прародителей, в анкете был вопрос: какие фамилии носили ваша мать и бабушка до замужества и где они родились? В добавление к подклеенной к каждой анкете фотографии следовало описать портрет заполнителя анкеты: длина носа, ширина рта, цвет волос, цвет глаз, цвет кожи. И все это надо было сделать на испанском языке. Затем к каждой анкете нужно было приложить отпечаток всех десяти пальцев.

Первые анкеты, несмотря на самую добросовестную помощь испанца лоцмана, шли туго, но затем мы выработали шаблон и… пошла писать губерния! У всех, кто был хоть немного светлее угля, оказались: волосы русые, глаза голубые, цвет лица розовый. Носы были большею частью «чико», т. е. короткие, рты средние. Для девичьих фамилий матерей и бабушек мы выработали десяток фамилий и жарили их, как говорится в официальных бумагах, «в порядке номеров».

К вечеру подошел «Мирадор» — большой, сильный, красивый и очень чистый буксирный пароход.

Закрепили буксир, подняли якорь и двинулись по морскому каналу в сторону Буэнос-Айреса.

Утром подошли к поворотному плавучему маяку на банке Чико и к плавучей лоцманской станции, с которой должен был к нам приехать новый лоцман, уже для реки Параны. Однако ни на призывные свистки «Мирадора», ни на наш сигнал, ни на радио никто не отозвался, и пришлось стать на якорь.

Часов в десять утра подошел катер с лоцманской станции, взял нашего лаплатского лоцмана и сказал, что все лоцмана разобраны, на станции нет ни одного свободного, и очередной лоцман приедет к нам только вечером.

Было уже совершенно темно, когда тот же катер привез к нам маленького, круглого, очень подвижного брюнета в черном костюме, черной соломенной шляпе, с бриллиантом в галстуке и с двумя шикарными кожаными чемоданами. Это оказался лоцман для Параны, итальянец, сеньор Карузо.

Ему отвели каюту третьего помощника, который временно поселился вместе с четвертым.

Сеньор Карузо заявил, что до рассвета сниматься не стоит, так как самое трудное место — канал Мартина Гарсия — нужно проходить обязательно при дневном свете.

Наступила ночь на 1 января 1927 года.

У нас готовились к встрече Нового года. Решили встречать Новый год всем вместе в жилой палубе и пригласить «братушек» с «Мирадора».

Мы сразу же вошли с ними в самые дружественные отношения и ухитрились довольно свободно изъясняться на невозможной смеси русского, церковно-славянского, итальянского и испанского языков с добавлением английских слов в особо затруднительных случаях. Впрочем, молодым и весело настроенным морякам разных наций не надо большого лексикона для того, чтобы поговорить по душам:

— Камарадо!

— Камарадо!

Хлоп друг друга по плечу или по пузу — и разразятся хохотом. Потом угостят друг друга папиросами или сигарами. Потом начнут каждый показывать свое судно.

— Боно?

— Боно!

И опять хлопнут друг друга, и опять захохочут.

Помещение учеников и команды приняло праздничный вид. Борта и койки были завешаны флагами, столы покрыты белыми скатертями и уставлены пирогами, большими кой-какими закусками из Саутгемптонских запасов и свежими фруктами. Была и мадера, из расчета по бутылке на четырех человек.

«Мирадор» ошвартовался борт о борт. Все помылись, почистились, приоделись и после седьмой склянки сели за ужин.

Было весело, шумно, молодо. Братушек рассадили между «язычниками», и они чувствовали себя великолепно.

За несколько минут до полночи наш струнный оркестр, состоявший из дюжины балалаек, мандолин и гитар, собрался за занавеской из флагов, и с последним ударом восьмой склянки грянул Интернационал. Все встали.

После Интернационала начались тосты, сначала официальные, потом дружеские.

Праздник кончился вечером самодеятельности, в котором приняли участие и гости. Один из механиков «Мирадора» оказался виртуозом на гитаре и сыграл несколько прелестных хорватских народных песен.

Разошлись после двух часов, а в шесть начали сниматься с якоря.

Ветер посвежел, и мы поставили в помощь буксиру марселя.

Мы все еще шли, почти не видя берегов. Слева сзади чуть-чуть маячил Буэнос-Айрес, а спереди справа скорее чувствовался, чем виднелся кусочек низкого берега. Однако обставленный баканами фарватер был не широк и час от часу становился извилистее.

Сеньор Карузо, должно быть, никогда не водил парусных кораблей; стоя на баке, он танцевал, махал руками и бесился, когда уже бороздивший килем по дну «Товарищ» не сразу слушался положенного на борт руля.

Мы скоро перестали ждать команд Карузо и, подходя к бакану, означавшему поворот в ту или другую сторону, сами заблаговременно перекладывали руль. Таким образом, к моменту, когда Карузо начинал махать руками, руль был уже положен в нужную сторону.

Все шло гладко почти до самого вечера, и Карузо даром безжалостно тратил свою итальянскую энергию. Но вот на одном узком и мелком месте «Товарищ», несмотря на положенный право на борт руль, медленно покатился влево. Карузо начал кричать как бешеный и махать руками вправо и рулевым «Товарища», и «Мирадору». «Мирадор» тянул вправо изо всех сил, став уже почти перпендикулярно к «Товарищу». Толстый проволочный буксир натянулся как струна и лопнул. А «Товарищ» неудержимо покатился влево, в сторону песчаной банки…

Карузо схватился за голову и полным отчаяния и ужаса голосом простонал:

— О, террибеле моменто!

— Что, брат Карузо, из «Гугенотов» запел? — сострил стоявший рядом с ним Черепенников.

Завели новый буксир, пробовали стаскивать «Товарищ» на нос, за корму, но все тщетно. Большое судно наклонило всем левым бортом к песчаной банке.

«Мирадор» вызвал по радио на помощь второй буксир.

Наутро пришел «Обсервадор».

Оба парохода впряглись в «Товарища». Жутко было смотреть, как вытягивались стальные буксиры в руку толщиной и как точно приседали и вдавливались в воду пароходы. Но восточный ветер дошел уже до силы шторма, вода прибывала, и в два часа дня мы стронулись с места под громогласное «ура» наших ребят и команд «Обсервадора» и «Мирадора».

Дальше нас тащили уже два парохода.

Дорого взяли Миановичи за буксировку, но они, наверное, не ожидали, что им придется пустить в работу два самых больших буксирных парохода. Но делать им было нечего. Согласно условию, они обязались «доставить корабль в Росарио», а мне было решительно все равно, сколько для этого потребуется пароходов.

В четыре часа прошли узкий канал между островком Мартин Гарсия и отмелью того же имени. Здесь мы расстались с «Мирадором», и дальше нас повел уже «Обсервадор».

В Буэнос-Айрес послали радио, получив которое и Миановичи, и Додерос, и получатели нашего камня, вероятно, облегченно вздохнули.

К вечеру вошли в реку Парану.

Парана — неширокая, но глубокая река с сильным течением и бурой пенистой водой. Перекатов нет, да и банок немного.

Берега ее не высоки, но обрывисты, приглубы и сплошь заросли лесом. Кое-где виднеются домики фермеров, пристани, лодки. Встречаются речные и морские пароходы, идущие из Санта-Фе и Росарио. В общем, уныло, однообразно и скучно.

В десять часов вечера стали на якорь и простояли до рассвета. С рассветом тронулись дальше.

Теперь сеньор Карузо совершенно успокоился и уже весело болтал за нашими завтраками и обедами.

5 января, после захода солнца, увидали огоньки Росарио. А часов в десять вечера отдали якорь в виду города.

В девятом часу утра показались идущие к кораблю два катера. Один побольше с массой народу, другой поменьше и почище, очевидно, с властями.

Согласно правил, как судно, пришедшее из-за границы, здоровье экипажа которого еще не проверено местными медицинскими властями, мы подняли на фок-мачте желтый карантинный флаг.

С большого катера десятки людей махали платками и шляпами. Это были репортеры аргентинских, уругвайских, парагвайских и бразильских газет. Однако они не могли пристать к борту до тех пор, пока судно не осмотрено властями и не спущен зловещий карантинный флаг.

Со служебного катера высадились обычные власти с супрефектом морской полиции, молодым, очень франтоватым аргентинцем в военно-морской форме и его адъютантом.

На этот раз осмотр прошел не так быстро, как в предыдущих портах. По очереди вызывали в кают-компанию всех членов экипажа и сличали их наружность с описанием в анкетах и фотографиями.

Несмотря на некоторую стереотипность наших анкет, все обошлось благополучно. Затем всю команду выстроили во фронт, и доктора начали щупать у каждого пульс и осматривать язык.

После этой процедуры карантинный флаг был опущен, и репортеры бросились приступом на корабль. Защелкали «кодаки», засверкали серебряные и золотые «вечные» карандаши и перья.

Мне пришлось сниматься и одному, и с субпрефектом сеньором Бенавидецем, и с разными репортерами, и в группах с учениками.

Интервью и автографы без конца.

Очень растрогал нас старый эмигрант из русских евреев, живущий уже лет сорок в Аргентине, который поднес кают-компании хлеб-соль на красном шелковом флаге с серпом и молотом и с надписью по-испански и по-русски: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Многие привезли на судно цветы, и наша маленькая кают-компания сразу приняла очень нарядный вид.

Субпрефект и его помощник завтракали на судне. Помощник, он же и адъютант, оказался обаргентинившимся англичанином, авантюристом невысокой марки и довольно жутким человеком крайних фашистских убеждений.

Видя нас в форме, с галунами международного типа, чисто одетых, вымытых, выбритых, он, очевидно, решил, что наши товарищеские отношения с учениками и командой — только притворство, необходимое в условиях советской службы. А поэтому после завтрака отвел меня и моего старшего помощника в сторону и прошептал, сверкая глазами:

— Я понимаю, господа, что ваше положение на корабле очень трудно, а поэтому прошу вас: не стесняйтесь и верьте, что вы найдете во мне друга. Если у вас между командой… ну, там что-нибудь такое… вы понимаете меня?.. вы только шепните мне, а я уж сумею научить их понимать настоящую морскую дисциплину…

Я, сдерживая себя от желания ответить ему так, как он этого заслуживал, сказал холодным тоном:

— У нас на судне такая дисциплина, такая настоящая дисциплина, которую я желал бы видеть на всяком другом корабле, и я уверен, что ни мне, ни моему помощнику не понадобится утруждать вас просьбой о помощи…

Перевод «Товарища» от якорного места к пристани, где он должен был начать выгрузку привезенного камня, был назначен в два часа дня. К этому времени к борту подошел небольшой местный буксирный пароход.

Подняли якорь и двинулись под буксиром вверх по реке.

Последний этап стодевяностодневного плавания.

Вдоль набережной стоят пароходы под всевозможными флагами. Довольно много греческих. Вот, мы проходим грандиозные здания и пристани нового ригорифико (холодильника). Его постройка обошлась в несколько десятков миллионов. Это гордость Росарио. Но как все гордости прилаплатских республик, так и эта выстроена на деньги иностранных капиталистов, полновластно владеющих этими богатейшими экзотическими странами.

Показались красивые городские здания, церкви.

Вот между кормой бельгийского и носом английского парохода пустое место с большой черной цифрой 15 на гранитной облицовке набережной — назначенный нам причал.

Но что это?.. По всей пристани, в расстоянии десяти шагов друг от друга, расставлены цепью портовые полицейские, а за ними гарцуют на лошадях конные жандармы в блестящей, несколько опереточной форме и белых касках с широкими полотняными назатыльниками.

Это Аргентинская республика встречает первое советское судно, допущенное в ее воды…

Не успели мы ошвартоваться и подать сходни, как на судно прилетел «друг-фашист» и бросился прямо ко мне:

— Вы знаете?.. Нет, вы не знаете, вам не видно из-за амбаров… Портовая решетка ломится от напора публики. Полиция едва сдерживает. Если их всех пустить на судно, то произойдет свалка и многих могут задавить… Можно сказать, что капитан не приказал никого пускать на судно?

— Нет, зачем же? — спокойно ответил я. — Я очень рад видеть аргентинских друзей и ничего не имею против того, чтобы пускать посменно на судно от двухсот до трехсот человек. А как это сделать, чтобы все было в порядке, это уж ваше дело…

Фашист посмотрел на меня, передвинул фуражку со лба на затылок и обратно бросился на берег.

Скоро показались из-за амбаров бегущие люди. Это была первая партия посетителей, впущенных в ворота порта.

Через несколько минут палуба «Товарища» представляла море соломенных шляп, над которыми стоял непрерывный гул человеческих голосов.

Я сложил в маленький чемоданчик смену белья, несколько самых необходимых вещей, грузовые и другие документы, нужные для визита в контору розарийских Додерос, и по доске, проложенной с вант на пристань, пробрался над головами толпы на берег.

От служащего Додерос, встретившего судно вместе с корреспондентами, я уже знал, что хорошая и не особенно дорогая гостиница «Савой» находится в пяти минутах ходьбы от причала, назначенного для «Товарища», и отправился прямо туда.

Вечером был назначен в этой гостинице товарищеский ужин всех свободных от службы членов кают-компании.

С пяти часов мальчишки на улицах Росарио уже кричали во всю глотку:

— «Критика секста». Фрагата совиетико энтро эн Росарио!

— «Ла Капитал». Лa барка «Товарищ» эн порто!

— «Демокрация». «Товарищ» эн ностро порто!

Газеты брались нарасхват и тут же читались на улице. Жадно и внимательно рассматривались наши физиономии. А когда, попозднее, наши ребята в белой форме с красным советским флажком на фуражках показались на улицах, их встречали овациями.

Вечером, когда кают-компания «Товарища» уселась за большим круглым столом в большой прохладной столовой «Савойя», ресторан начал ломиться от посетителей. На нас смотрели, как на диковинных заморских зверей, и многие, вероятно, ждали, что мы начнем разрывать пищу руками или выкинем еще что-нибудь в этом роде.

В конце концов, когда публика увидела, что большевики не показывают никаких диких штук, она начала, кажется, разочаровываться. А когда кто-то из нас, выйдя на улицу, купил большой букет цветов и, подозвав лакея, велел передать его в оркестр, игравший в нашу честь вещи Чайковского и Рахманинова, зал разразился аплодисментами.

На другое утро, выйдя из отеля, я хотел купить у мальчишки-папиросника коробочку спичек.

Я был в статском платье и соломенной шляпе, узнать меня было трудно; однако мальчишка, зорко взглянув мне в лицо большими черными глазами, спросил:

— Команданто «Товарисчо»?

— Си, — ответил я.

— Но густа монеда (не хочу денег). — И с сияющей улыбкой он протянул мне хорошенькую коробочку восковых спичек.

Надо было отплатить любезностью за любезность. Я спросил имя мальчика, купил тут же в киоске газету, вырвал из нее свой портрет (его можно было найти в любой) и, написав: «Al companero Enrique de commandante fragata sovietico „Tovarisch“ Luhmanoff» («Товарищу Энрике от капитана советского корабля „Товарищ“ Лухманова»), торжественно ему преподнес.

Мальчик был в полном восторге.

Итак, рейс «Товарища» кончен. Судно благополучно доведено до места назначения и приступило к выгрузке.

Из запущенного и распущенного, кое-как оборудованного, грязного корабля «Товарищ» превращен в чистое, хорошо оборудованное, дисциплинированное судно, которое не стыдно показать за границей. Его экипаж прошел хорошую школу, сработался, натренировался. Комсостав в совершенстве изучил парусное дело, привык к судну. Моя миссия кончилась. Я мог покойно и уверенно сдать судно своему старшему помощнику Эрнесту Ивановичу Фрейману и вернуться домой, к своему прямому делу — управлению Ленинградским морским техникумом. Остались бумажные формальности, вроде составления так называемого морского протеста, актов о буксировке, окончания кассового отчета, рейсового донесения, актов о сдаче и приемке корабля.

Трудно было заниматься всем этим при страшной жаре аргентинского лета, духоте в помещениях корабля, бесчисленных посетителях днем и полчищ москитов ночью.

Внимательно следя в эти дни за аргентинской прессой всех направлений, я могу констатировать, что, в общем, к «Товарищу» и его экипажу все газеты и журналы отнеслись более или менее сочувственно и, во всяком случае, прилично.

Большинство репортеров поразили следующие два факта: 1) общая кухня и одинаковый стол для комсостава и команды и 2) строгая дисциплина при исполнении служебных обязанностей и совершенно простые и товарищеские отношения вне службы. Аргентинцы не понимали, например, как могут офицер и даже командир ходить вместе с «простыми матросами» по городу, дружески разговаривать, смеяться и даже присаживаться вместе за столики открытых кафе и пить лимонад или есть мороженое.

Только 12 января вечером я смог закончить все формальности и выехать в Буэнос-Айрес, чтобы там сесть на отходящий в Европу пассажирский пароход.

Весь свободный от службы экипаж корабля провожал меня на вокзале.

Тепло, хорошо и по-товарищески простился экипаж советского корабля со своим капитаном и проводил его громким и дружеским «ура».

Поезд прибыл в Буэнос-Айрес около полуночи, и не успел я сойти на перрон, как меня подхватил кто-то под руку. Оказалось — помощник редактора «Критики». Ему телеграфировал о моем отъезде корреспондент из Росарио, и он встретил меня… с «кодаком».

В Буэнос-Айресе у меня было порядочно дела: надо было побывать в Амторге, похлопотать об обратном грузе для «Товарища», условиться о вводе его в док для очистки подводной части и осмотра руля, запастись консульскими визами на въезд в разные государства Европы, записаться и купить билет на пароход, уходящий в Европу, и т. д.

Все это заняло целую неделю времени. Билет я достал на английский рефрижераторно-пассажирский пароход компании «Нельсон» «Хайланд-Лок». Он отходил из Буэнос-Айреса в Лондон 20 января.

За неделю я более или менее познакомился с Буэнос-Айресом, который называют южноамериканским Парижем. Я бы добавил к этому названию «но без изюминки». Действительно, изюминки, которую опускают в бутылки с квасом «для игры», совершенно не ощущается в Буэнос-Айресе.

Богатая жизнь массы состоятельных людей и всех тянущихся за ними течет монотонно и вяло.

Главным развлечением местных жителей является кальсадо.

Представьте себе длиннейшую и широченную набережную, к которой прилегают красивые сады и парки. Масса электрического света, масса музыки, и хорошей музыки. Но в парках только «народные развлечения», господа же от девяти до одиннадцати вечера катаются по набережной в автомобилях. Этих автомобилей, блестящих лаковой краской и сверкающих полированным металлом, тысячи. Они тянутся тремя рядами в одну, и тремя рядами в другую сторону, описывая длинную петлю вдоль набережной. Их так много, что они едва двигаются и, почти уткнувшись друг в друга, нестерпимо воняют бензином. Между автомобилями, красуясь на кровных конях, гарцуют десятки жандармов в полуопереточной форме и направляют движение. В автомобилях разряженные и накрахмаленные аргентинские доны с сигарами в зубах, и разодетые сеньоры и сеньориты с веерами и коробками конфет.

Общего разговора, смеха не слышно, обмениваются только полушепотом замечаниями о соседях, и, надо думать, довольно ядовитыми. Тоска зеленая.

Днем на улицах вы почти не увидите иностранцев; но стоит вам зайти в любую деловую контору, в банк, даже в магазин, и вы увидите, что вся деловая жизнь и весь капитал этого богатейшего города с трехмиллионным населением находятся в руках кого угодно, но не аргентинцев. Оливковые доны и сеньоры в безукоризненных костюмах, с густо напомаженными, точно склеенными, черно-синими волосами, с орхидеями в петлицах заняты светской жизнью.

Этими господами, которые, конечно, получают от иностранцев соответствующие аренды и ренты, полны все главные улицы. Они часами чистят себе сапоги в специально устроенных для этой цели салонах с музыкой, занимаются маникюром, прохлаждаются в ресторанах и кафе, ездят на кальсадо, а главное, смотрятся во все зеркала.

Зеркал в этом удивительном городе необычайное количество, и даже деревья, которыми обсажена Майская авеню (главная улица города), окружены против кафе зеркальными ширмами.

Очень характерна улица, носящая название Флорида. Это настоящее царство аргентинских дам, типичный «базар житейской суеты». Роскошные магазины и целые пассажи ломятся от блестящих, дорогих и ненужных для нормального человека вещей. В часы между тремя и семью пополудни Флорида так запружена покупателями и просто гуляющими зеваками, что по ней закрывается движение экипажей.

Для того чтобы дать хотя приблизительное понятие о масштабе жизни того, что в Буэнос-Айресе называется «обществом», я должен сказать несколько слов об оперном театре.

Я не был в нем, теперь не сезон, он закрыт, а в сезон я бы, вероятно, в нем тоже не был, так как самое дешевое место в райке стоит на наши деньги десять рублей, партер от сорока до ста, ложи от трехсот до пятисот.

Зато в этом театре поют все европейские знаменитости, не исключая и нашего Шаляпина.

А как же живут рабочие в Буэнос-Айресе?

Я видел, как они живут. Прежде всего, они живут на окраинах, и в центре города их никогда не видно. Городские рабочие комплектуются, главным образом, из итальянских и в последние годы из польских переселенцев. Оплачиваются они недурно, но жизнь так дорога, что они живут чрезвычайно плохо. Профсоюзное движение слабо. Власти, особенно полицейские, обращаются с ними жестоко и надменно. Жилищный вопрос ужасен. Семьи в 6–8 человек часто ютятся в домишках в пару квадратных сажен, наскоро сколоченных из упаковочных ящиков и обрезков жести.

Я не знаю, как живут рабочие на плантациях, говорят, что там они имеют хорошие жилища и пищу, но во всем остальном они являются совершенными крепостными в руках помещиков и их управляющих.

Но довольно об Аргентине.

20 января в шесть часов вечера пароход «Хайланд-Лок» отдал швартовы и, медленно развернувшись в реке, тронулся в Монтевидео, а оттуда, с единственным коротким заходом на Канарские острова, в Лас-Пальмас, прямо в Лондон.

18 февраля я был вновь в действительно туманной на этот раз столице Англии.

Густой, непроницаемый туман продержал нас на якоре в устье Темзы двое суток. Пассажиры бесились и приставали к капитану с глупыми вопросами, а капитан задал только один вопрос за обедом в салоне первого класса:

— Вы слышали свистки и колокола других судов вокруг нас. Как вы думаете, сколько приблизительно судов мы увидели бы, если бы туман сразу рассеялся?

Кто сказал двадцать, кто тридцать, а одна дама «ахнула» — сто. Все засмеялись. А капитан спокойно ответил:

— Не меньше четырехсот, — и углубился в тарелку с супом. Действительно, когда на другой день туман разошелся, то мы увидели, в какой каше из больших и маленьких пароходов, барж, шаланд и рыбачьих траллеров стоял наш «Хайланд-Лок».

Дувр, Остенде, Брюссель, Берлин, Варшава промелькнули в двое суток…

Трехдневная задержка с докладом в Москве, и вот я опять дома, в милом родном Ленинграде, который оставил девять месяцев тому назад.

Когда-то вернется «Товарищ»?!

«Товарищ» вышел из далекого теперь от меня Буэнос-Айреса с грузом в Ленинград 20 апреля.

1 мая в газетах появилось поздравление экипажа «Товарища», посланное по радио из южного Атлантического океана.

25 мая новое радио известило о переходе «Товарищем» экватора в долготе 27°42′ к западу от Гринвича.

С тех пор о «Товарище» долго не было ничего известно.

Мой телефон все чаще и чаще начал позванивать. Ко мне, как к старому моряку и бывшему капитану «Товарища», обращались за справками родственники и друзья членов экипажа корабля.

С конца мая в их вопросах начала чувствоваться нешуточная тревога.

— Где же «Товарищ»? Ведь у него есть радио? Отчего он не дает о себе знать? Что вы думаете об его положении? Вы читали в газетах, какой ураган пронесся над Нью-Йорком? Над Гамбургом? Над Крымом?..

Я успокаивал всех, как только мог. Но в конце концов тревога начала зарождаться и у меня.

Я послал телеграмму Аркосу в Лондон с просьбой уведомить о местонахождении «Товарища». Ответ получился в тот же день: «Позиция неизвестна, радио ответа нет».

Я, конечно, знал, что это еще ничего не доказывает. Что такое радиоантенна на большом парусном корабле? Паутина из тонких проволок, укрепленная на верхушках брам-стеньг на высоте двадцати пяти сажен над водой. В шторм корабль может легко потерять не только антенну, но и самые брам-стеньги со всеми верхними реями и такелажем, но от такой поломки до гибели корабля еще далеко. Наконец, на «Товарище» один радиотелеграфист, да и тот очень нервный и болезненный человек. Он мог тяжело захворать, даже умереть, и тогда вся сложная радиоустановка корабля осталась бы мертвой. Однако на душе у меня было тяжело… Неужели «Товарищ» погиб в океане? А вместе с ним погибли и товарищи, с которыми я сжился, сроднился за полгода тяжелого океанского плавания? Товарищи, лица которых до сих пор стоят у меня перед глазами, а голоса звенят в ушах… Неужели погибли молодые, здоровые работники, полные сил, энергии, жажды жизни и жажды знаний?.. Молодая красная гвардия торгового флота, которая должна была принести громадную пользу и политическому, и хозяйственному строительству нашей молодой Республики! Неужели капитан Фрейман, мой бывший старший помощник, прекрасный моряк, спокойный, рассудительный человек с здоровыми, крепкими нервами, сделал какую-нибудь грубую ошибку, погубившую корабль?.. Нет, это невозможно!..

Я гнал от себя эти мысли, объясняя молчание «Товарища» недоразумением или случайностью, и старался успокоить всех, кто обращался ко мне за справками о корабле.

Я послал в Аркос вторую телеграмму с просьбой уведомить меня, как только получатся какие-нибудь известия о «Товарище». В ответ я получил письмо, в котором Аркос уведомлял меня, что он имеет основание беспокоиться за судьбу «Товарища», так как на четыре радио, посланные в четыре различных пункта берегов Атлантического океана, ответа не получено.

Весь июнь прошел в неизвестности о судьбе «Товарища».

Вдруг 4 июля я получил телеграмму из Аркоса:

Я испытал то чувство, которое пережил когда-то, в дни моей молодости, на маленькой парусной шхуне, попавшей в ураган. Шесть дней нас заливало волнами. Шесть дней мы не могли нести ни одного паруса. Шесть дней мы готовились к смерти. Однако мы спали, ели, разговаривали. Но что-то тяжелое, тоскливое, душное жило в нашем подсознании. И только на седьмую ночь, когда веселый голос вахтенного крикнул в двери кубрика: «Пошел все наверх паруса ставить!» — мы выскочили на палубу, увидели луну, проглянувшую между разорвавшимися тучами, услышали мягкий, шелестящий шум ветра вместо того ужасного рева, который стоял день и ночь в наших ушах, и почувствовали, что это тяжелое, тоскливое, душное исчезло, рассеялось, улетучилось…

Я не знал, в каком порту остановится «Товарищ». Очевидно, не знал этого и Аркос, не знал и сам капитан Фрейман. Не было сомнения, что «Товарищ» получил хороший попутный ветер и спешит им воспользоваться, чтобы проскочить трудный и опасный для парусных кораблей Английский канал. Несомненно было и то, что кораблю необходимо было зайти в один из иностранных попутных портов для пополнения запасов пресной воды, провизии и одежды. Но куда он зайдет? Докуда донесет его попутный западный ветер? Я послал приветственную телеграмму в Лондон с просьбой к Аркосу передать ее в тот порт, в который зайдет «Товарищ».

6 июля пришла телеграмма из Дувра, маленького английского порта при выходе из Па-де-Кале:

Итак, «Товарищу», для того, чтобы закончить свое исключительное плавание, оставалось сделать всего 1350 миль… Я говорю «всего», потому что 1350 миль являются действительно пустяком после переходов Мурманск — Росарио, Росарио — Дувр.

Через несколько дней я получил целую пачку писем от комсостава и учеников с «Товарища». По этим письмам можно было установить дальнейшие этапы плавания корабля.

После выгрузки в Росарио «Товарищ» перешел в столицу Аргентины Буэнос-Айрес для погрузки квебрахового дерева на Ленинград.

20 апреля снялся из Буэнос-Айреса. 16 мая пересек тропик Козерога и сразу получил свежий попутный ветер, не оставлявший его до самых берегов Европы. Через девять дней после тропика Козерога, 25 мая, «Товарищ» уже перешел через экватор, совершенно не почувствовав на этот раз страшной для парусных кораблей штилевой полосы. 3 июня он перешел через тропик Рака и 4 июля влетел с крепким попутным ветром в Английский канал. На другой день ветер начал постепенно стихать. Утром 6 июля, едва двигаясь под обессиленными, повисшими складками парусами, «Товарищ» добрался до выхода из канала и отдал якорь на Дуврском рейде, сделав, считая в оба конца, около 24 000 морских миль без единой серьезной аварии.

«Товарищ» — не только первый советский, но и первый русский парусный торговый корабль, сделавший такое плавание.

Наши военные парусники старого времени хаживали из Кронштадта на Дальний Восток и делали даже кругосветные путешествия, но торговых парусных кораблей дальнего плавания у нас со времени Российско-Американской компании не было.

«Товарищ» сделал большое, сложное и полезное дело. Он практически подготовил для возрождающегося торгового флота Республики пятьдесят испытанных, закаленных в борьбе с океаном, привыкших ко всяким опасностям и всяким климатам красных судоводителей. Он подготовил блестящий комсостав для наших будущих учебных судов, без которых невозможно подготовить необходимых нам красных морских командиров. Он установил тесную, братскую связь между трудящимися Республики Советов и трудящимися далеких южно-американских стран. Фотографии и кипы иностранных газет, привезенных «Товарищем», наглядно показывают, сколько тысяч людей перебывало на его палубе и какой популярностью пользовался и сам корабль, и его экипаж во всех портах, куда он гордо вносил под своим гафелем большой алый флаг с серпом и молотом и пятиконечной звездой.

Не легко далось это четырнадцатимесячное плавание его экипажу. Условия жизни на парусном корабле без современного оборудования невыносимо тяжелы. Не надо забывать, что на «Товарище» нет ни парового отопления для холодных погод, ни вентиляции для смягчения тропической духоты и жары. Нет рефрижератора, ледника, электрического освещения. Нет бани, нет ванн для купанья команды. Нет опреснителя… Я бы добавил, что до ремонта в Саутгемптоне не было ни радио, ни лазарета, ни красного уголка, ни постельных принадлежностей, ни даже исправных спасательных шлюпок…

— Вы были в Аргентине? Расскажите, это должно быть страшно интересно! — постоянно говорят нам.

— Да, мы были в Аргентине. Мы работали при 36° по Реомюру в тени. Мы пили теплую воду из корабельных цистерн. Мы спали на палубе, где нас буквально заедали москиты, так как в помещениях без вентиляции и с раскаленными керосиновыми лампами спать было невозможно. Иногда после работ мы съезжали на берег, мы ходили по великолепным улицам среди разряженной, веселой толпы, мы смотрели в залитые электричеством стекла саженных витрин, за которыми были выставлены изящнейшие и драгоценнейшие вещи, мы проходили мимо ресторанов, в которых гремела музыка, мы глазели на мчащиеся мимо нас сотни автомобилей, мы любовались на красивых женщин и решали сложнейшие математические задачи на тему о том, как можно ухитриться купить в богатейшем южноамериканском городе, где нет ни одного магазина, торгующего предметами скромного матросского обихода, пару рабочих штанов или башмаков на те несколько песо, которые уныло звенели в карманах наших форменных полотняных брюк.

Но довольно об этом. Вернемся к «Товарищу».

14 июля он вышел из Дувра. Попутный ветер неизменно гнал его на восток.

26 июля он уже прошел все Немецкое море, Скагеррак, Каттегат, Зунд и вошел в Балтику.

Ленинград зашевелился. Решено было устроить «Товарищу» торжественную встречу.

Мне было поручено следить за его плаванием и вовремя предупредить желавшие его чествовать организации.

Начиная со 2 августа я стал ежедневно получать радиограммы с «Товарища» с указанием его полуденной точки.

Все шло хорошо до входа в Финский залив.

5 августа, под островом Нарген, против входа в Ревельскую (Таллинскую) бухту, западный ветер стих, и задул легкий противный норд-ост. «Товарищ» начал бесплодно лавировать между островами Нарген и Родшер. За 5, 6, 7 и 8 августа корабль не продвинулся вперед ни на одну милю. 9-го прошел наконец Экгольм, 10-го дополз до Соммерса.

В ночь с 11 на 12 августа его догнал шедший из Лондона в Ленинград пароход «Троцкий» и взял на буксир до Кронштадта.

С утра 12 августа мой телефон звонил не переставая. Звонили ко мне, звонил я, наводя справки в морском дежурстве порта и уведомляя о движении «Товарища» заинтересованные организации и лиц.

В два часа пополудни «Товарищ» прибыл в Кронштадт под буксиром «Троцкого» и отдал якорь на рейде. Из Ленинграда были высланы за ним два буксирных парохода: один должен был тащить его по узкому морскому каналу, другой — помогать разворачиваться в тесных местах.

Прибытие «Товарища» в Ленинградский торговый порт ожидалось в 10–11 часов вечера, официальная встреча назначена на другой день в одиннадцать часов утра.

Часов в шесть вечера мне позвонил по телефону т. Б., капитан одного из портовых катеров:

— Хотите выйти со мной в море навстречу «Товарищу»?

— Конечно хочу! Где ваш катер? Как на него попасть?

— Катер будет в восемь часов у пристани против Горного института, приходите.

— Буду обязательно!

Августовское солнце медленно скользит к горизонту.

Моторный катер пенит буроватую воду морского канала и летит навстречу заходящему солнцу.

Временами по темнеющему небу пробегают тучки и моросит дождь. Прохладно.

«Товарища» еще не видать. Начинает темнеть.

Вдруг из-за одного из поворотов канала ясно вырисовываются на лилово-багровом горизонте знакомые высокие мачты с длинными реями и густая паутина снастей.

Впереди дымят оба буксира. Трудно им, бедным, тащить большой нагруженный корабль. Издалека слышно, как пыхтят их машины.

Ближе и ближе «Товарищ»… Мои глаза, не отрываясь, вглядываются в его рангоут, контуры его корпуса…

Неужели я оставил его целых семь месяцев тому назад?..

Не верится… Кажется, я еще вчера был на его палубе…

Мы равняемся. В северных сумерках еще хорошо видны все детали.

Борта унизаны знакомыми фигурами и головами соплавателей… По юту двигается взад и вперед дородная фигура капитана Фреймана. У высокого штурвала маячит четвертый, теперь третий, помощник Черепенников.

— Поздравляю товарищей с благополучным возвращением на родину! — кричу я с катера.

— Ура! Ура! — раздается в ответ.

Меня узнали. Мне машут шапками, платками, кричат… Наш катер делает поворот, режет корму «Товарища», уменьшает ход и идет вдоль его правого борта на расстоянии нескольких сажен.

— Подходите к борту! Дмитрий Афанасьевич, милости просим на судно! — несется с «Товарища».

— С удовольствием! А как погранохрана, таможня?

— Вам можно, мы уже спрашивали.

— Есть!

Катер перекладывает руль, прижимается к борту «Товарища», с которого висит штормтрап (веревочная лестница), я быстро взбираюсь на палубу и попадаю в толпу учеников и команды…

Объятия, горячие рукопожатия, отрывочные восклицания…

Меня перебрасывают, как футбольный мяч…

Наконец я добираюсь до юта и здороваюсь с комсоставом…

Опять объятия, отрывочные вопросы, недоконченные ответы…

Да, много, много было пережито вместе. Полярные шторма, гнилые, рвущиеся при каждом серьезном налете ветра паруса и снасти. Борьба с начальством за ремонт в Англии. Тихий ласковый северо-восточный пассат. Ловля акул и дорад. Штилевая полоса с сумасшедшими грозами, ливнями и бешеными шквалами. Штормы Южной Атлантики. Буксировка через мели в Лаплате. Теплая питьевая вода. Вечная солонина. Консервы, галеты. Нестерпимая жара. Москиты. Налетающие памперосы… да разве все перечтешь!..

— Ну, смотрите, Дмитрий Афанасьевич, — сказал мне старпом К. Ф. Саенко. — Как вы довольны кораблем? Как взошли посеянные вами семена?

Я оглянулся кругом: на белой краске бортов, рубок и шлюпок ни одного пятнышка. Старая палуба оттерта песком и камнем и по чистоте не уступит хорошо выскобленному кухонному столу домовитой хозяйки. Медь, даже в сумраке вечера, горит золотом. Снасти вытянуты. Реи безукоризненно выровнены. Паруса укатаны и закреплены, что называется, в ниточку…

Я прошел по палубам, заглянул в помещения, лазарет, в красный уголок — все сияет щеголеватой, чисто морской чистотой.

В красном уголке целая коллекция подарков от рабочих и партийных организаций южноамериканских республик: барельеф с аллегорической фигурой труда из Монтевидео, бюст Ленина (сделан итальянскими рабочими в Росарио), металлические венки, вымпел от рабочих Дувра…

Я крепко пожал руку и обнял тов. Саенко. Я, старый капитан, знал, что чистота и порядок на судне — дело рук морского глаза и неутомимой энергии старшего помощника.

Скоро буксиры дотащили «Товарищ» до так называемой «железной стенки» в порту, и он начал швартоваться к берегу.

Подали сходни.

Тепло простившись с сослуживцами по «Товарищу», я поехал домой и на другой день в восемь часов утра был уже снова на судне.

Утром, при солнечном свете, «Товарищ» выглядел еще чище, еще щеголеватее.

Да, в таком виде не стыдно показать советский корабль в любом иностранном порту.

И все это достигнуто не побоями, не матерной руганью, не суровыми наказаниями, как это бывало на царском флоте, а товарищеской трудовой дисциплиной, спайкой небольшой сравнительно кучки молодых, сознательных моряков всех рангов, составлявших экипаж корабля.

Не надо забывать, что старые парусные военные фрегаты, сиявшие безукоризненной чистотой, имели более 400 человек экипажа, работавшего чуть не двадцать четыре часа в сутки. Экипаж же «Товарища» состоит всего из 83 человек и работает на три вахты (смены), т. е. по восемь часов в день.

Да, много сделано и много пережито.

С одиннадцати часов утра начали собираться представители организаций, — пожелавших чествовать «Товарищ», и портовой оркестр.

Ровно в полдень корабельный колокол пробил «восемь склянок» (условный звон), и с мостика раздалась команда:

— Ученики и команда во фронт, на шканцы на правую!

Стройно вытянулись две шеренги чисто и красиво одетых по форме молодых моряков во главе со своими вахтенными начальниками. Остальная судовая администрация и депутации собрались на легком изящном мостике, перекинутом с борта на борт у второй грот-мачты. Этот мостик — дело рук корабельного плотника и экипажа «Товарища». Его не было раньше. Он был сделан в море своими средствами и руками.

— Внимание!

Представитель Ленинградского губкома и губисполкома тов. Аристов горячо приветствует экипаж «Товарища» от лица командировавших его партийных и советских организаций. Речь тов. Аристова покрывается громовым «ура» и звуками Интернационала.

После речи тов. Аристов передает капитану корабля тов. Фрейману громадный шелковый кормовой флаг — подарок Ленинградского Совета. Капитан торжественно передает его старшему помощнику для поднятия. Через минуту новый флаг приготовлен к подъему.

— Кормовой флаг сменить!

Опять могучие звуки Интернационала, и новый флаг, дорогой подарок первого Совета первой в мире Республики Советов, мягко шелестя складками, медленно идет кверху под высокий гафель крюйс-салинга корабля. А старый, заслуженный флаг «Товарища», видавший порты Англии, Мадеры, Уругвая и Аргентины, медленно скользит вниз, уступая ему свое почетное место.

Минута действительно полна мощного и трогательного торжества.

У многих на глазах слезы.

Капитан Фрейман говорит короткую ответную речь, благодарит за оказанную кораблю честь, и фронт распускается.

На юте корабля начинается товарищеский митинг.

Говорятся речи, приветствия, зачитываются телеграммы.

После митинга производится показательное парусное ученье.

— Команда и ученики в рабочее платье переодеться! — гремит голос Саенко.

Через несколько минут экипаж «Товарища», скрывшийся было в люке кубрика, снова на палубе в синих вязаных фуфайках с вышитой на груди красной надписью «Р.У.С. „Товарищ“ Н.К.П.С.»

— Паруса на фок-мачте ставить! Первая вахта к вантам!

Команды раздаются за командой. Быстро взбегает наверх по вантам первая вахта и разбегается вдоль по реям. Две других вахты остаются внизу у снастей.

Двенадцатисаженные, двухсотпудовые реи корабля взлетают вверх, как игрушечные палки. Снасти тянутся бегом по палубе.

В десять минут громадные льняные крылья «Товарища» натянуты.

— На фока-брасы на правую! Пошел брасы! — И вся стена парусов красиво переворачивается с левого борта на правый.

Опять следуют команды. Реи спускаются, паруса подтягиваются тяжелыми фестонами.

— Первая и третья вахты паруса крепить!

Опять бегут люди наверх и рассыпаются по реям.

Через десять минут все паруса красиво скатаны и закреплены.

В три часа праздник окончен.

Хороший, большой, светлый и чисто пролетарский праздник. Ни многословных и пустозвонных речей, ни угощений с шампанским, ни пьяных тостов, ни льстивых восхвалений начальства. Скромно сделано и скромно отпраздновано большое дело!

В этой книге собраны описания моих плаваний от службы «малым» на стотонной азовской шхуне «Святой Николай» до командования стальным четырехмачтовым барком «Товарищ» в 5000 тонн в океанском плавании, и на нем я обрываю мои воспоминания.

Мы — моряки, выйдя из порта в море, скоро забываем и береговые удовольствия, и береговые огорчения.

Но залитый ласковым солнцем океан, но небо, сверкающее чужими созвездиями, но страшные грозы, когда воздух до того насыщен электричеством, что сыплются искры с железных снастей корабля, и волны, злобно сверкающие пеной, никогда не изглаживаются из нашей памяти. Они вечно тянут нас к себе, тянут до тех пор, пока не зашьют нас в старую парусину с тяжелой чугунной балластиной на конце, не положат на доску и не пустят при хорошем размахе корабля под ветер из открытого полупортика в море, которому мы беззаветно отдали все, что имели, до жизни включительно.

Соленый ветер, которым я дышал столько лет, помог мне вложить истинно морской дух в сотни моих бывших учеников.

Парусные плавания уходят в область преданий, но те, кто прошел их, те, чьи легкие пропитались соленым ветром, их никогда не забудут.

Я заканчиваю эту книгу строками, посвященными мною былым плаваниям, морскому ветру и парусам: