Солнцеравная

Глава 3 МУЖ СПРАВЕДЛИВЫЙ

После того как Заххак стал царем, дьявол назначил себя его кухарем и продолжал приучать его к вкусу крови. В первый день он приготовил жареных куропаток, на второй — кебаб из ягненка, на третий затушил телятину в вине. Заххак был удивлен и польщен, ибо люди тогда не ели мяса, и он радостно погрузил язык свой в кровь и плоть. Когда Заххак спросил, чего он желает в награду за свою превосходную кухню, дьявол отвечал: «Лишь одну честь, о повелитель вселенной, — хочу поцеловать царские плечи».

Заххак подумал, что это малая милость, и позволил дьяволу. С охотой подставил он свои плечи и разрешил дьяволу прижать черные губы к каждому плечу.

На следующее утро Заххак проснулся от шипения, раздававшегося возле его лица. Стянул покрывало с тела и вскрикнул при виде змей, выросших из каждого плеча. В ужасе Заххак схватил нож и срубил одну, потом другую, но пока обезглавленные змеи корчились в смертных муках, новые змеи выросли на его плечах. Они шипели, и кусали друг друга, и грызлись перед его лицом, пока он не почувствовал, что сходит с ума.

Когда вечером неспешно явился дьявол, Заххак взмолился об исцелении. «Другмой, единственный способ обрести покой, — сказал ему дьявол, — это успокоить их пищей. А корм простой: человеческий мозг».

Заххак приказал своим слугам на следующее утро доставить ему двух юношей. Их убили, раскололи черепа и вычерпали мозг, чтоб накормить змей. Потом изуродованные тела отдали семьям для погребения. На следующее утро то же зло повторилось, и на следующее. Каждый день самые разумные и многообещающие юноши вырывались из их семей и приносились в жертву трону. Мало-помалу были истреблены лучшие умы страны, а зло порождало новое зло.

В самом начале лета Исмаил наконец объявился на подступах к Казвину. Разбив стоянку и натянув расшитые пологи, разложив мягкие шелковые ковры, он со своими людьми дожидался, пока звездочеты не сообщат ему о наиболее благоприятном дне для входа в столицу. В тюрьме он годами изучал звезды и не покидал шатра, пока предсказания не стали благоприятными. Пери была довольна, что он проявлял такую осторожность, но я втайне надеялся, что звезды поторопятся.

К тому времени Пери справилась со многим. Убийства в городе прекратились, торговцы открыли базар. Дворец отремонтировали, следы вторжения были почти незаметны. Вельможи усердно трудились на своих постах. Пери продолжала собирать их по утрам, и теперь они беспрекословно подчинялись ей. Шокролло наконец предоставил отчет казначейства и отпустил требуемые для честной работы суммы. Оставалось сделать многое, но Пери добилась, чтоб Исмаил не унаследовал хаос.

Пери отправила меня в лагерь своего брата с приветственным письмом и подарком — астролябией тонкой работы, инкрустированной серебром. Жарким утром я поскакал туда на одном из шахских скакунов, надеясь увидеть будущего шаха, чтоб рассказать потом, как он выглядит, и, может быть, услышать от него доброе слово для Пери. Лагерь был огромен, множество людей привезли туда свои дары, так что было уже поздно, когда астролябию приняли и занесли в списки, и я поехал обратно с пустыми руками.

Пятнадцать дней спустя звездочеты наконец определили, что расположение светил благоприятно, и Исмаил назначил на следующее утро отбытие в Казвин. У нас появилось множество забот. Я собрался к Пери после полуденной трапезы, чтоб помочь расписать план его встречи, и был удивлен, когда меня провели в одну из ее собственных комнат рядом со спальней.

Я ожидал чего-то похожего на ее строгие приемные и рабочие залы, но тут были ковры цвета персика, огромные бархатные подушки, а вся стена была расписана фреской, где легендарная Ширин купается в реке и высокие груди ее словно гранаты; Ширин входила в воду так томно, что мне казалось, она зовет меня на свои белоснежные бедра, и я отвернулся в смятении.

Раздался смех Пери — громкий, искренний и такой редкий, что казался незнакомым. Она крикнула:

— Иди сюда, Джавахир! Мне нужна твоя помощь в важном государственном деле.

Они с Марьям сидели на одной подушке, а любимая придворная Пери, Азар-хатун, рылась в сундуке.

Азар вытащила из сундука ярко-алое платье и подняла его, чтоб нам было видно, а ее прелестное лицо замерло от удовольствия.

— Одно из моих любимых, — сказала Пери, дотрагиваясь до плотного шелка.

На нем был выткан молодой вельможа в цветущем саду: на его руке сидел сокол. Перья сокола повторяли в рисунке складки тюрбана юноши, создавая чудесное единство между птицей и человеком. Такая любовь была бы счастьем любому из людей.

— В самый раз для шаха! — воскликнула Марьям.

— Да, но слишком яркое для первой встречи с моим братом, — отвечала Пери. — Ведь я еще в трауре.

Азар вытянула другое облачение — с повторяющимся узором из оранжевых маков и нежных голубок. Нити, крученные с золотом, наполняли платье сиянием, когда на него падал солнечный свет.

— Ба-а, ба-а, вот это прекрасно, — сказала Марьям, и ее медового цвета глаза сверкнули.

Марьям была одной из десятков хорошеньких деревенских девочек, взятых во дворец служить шаху Тахмаспу, но становившихся прислужницами знатных дам, если он не высказывал желания разделить с ними ложе. Семье, наверное, доставалась взамен коза или немного денег.

Пери взяла у Азар платье и приложила его к Марьям, растянув широкие рукава по ее рукам. Золотые волосы Марьям рассыпались по золоту платья и будто слились с ним в одно.

— Голубка с хорошеньким личиком напоминает о тебе, — поддразнила ее Пери. — Можешь забрать его себе.

Глаза Марьям расширились от недоверия. Ее повседневная одежда была милой, но ничто не могло сравниться с прелестью одежды шахской дочери. Она прижала платье к груди и погладила рукав кончиками пальцев.

— Мягче кожи… — сказала она, и Пери улыбнулась.

— Мне нужно самое темное платье, — велела Пери Азар, которая послушно запустила обе руки в сундук, хотя ее рот выгнулся обидой.

Через некоторое время она вытянула темно-коричневое платье из шелковой тафты, его поверхность словно бы мерцала. Пери погладила платье кончиками пальцев.

— Потрогай это, — сказала она Марьям, и та потянулась ощупать шелк.

— Кто соткал его? — спросила прислужница.

— Глава гильдии, лучший ткач тафты мастер Борзу.

Его шелка даже венецианцы признавали более тонкими, чем любые из производимых в их городе. Я бережно держал платье. Нежное настолько, что его можно было сложить в пригоршню, однако при этом для взгляда пышное, как бархат. Тонкий узор из золотых парчовых пионов, казалось, раскачивавшихся под легким ветерком. Белые розы тянулись по бледно-оранжевой кайме, края которой были затканы полосками коричневого, оранжевого и голубого.

Марьям упрашивала ее примерить, и Азар опустила платье по вытянутым рукам Пери. Оно облегло ее лиф и скользнуло к тонкой талии, затем, расширяясь, сладостно поплыло по ее ногам. Коричневый цвет сделал ее черные волосы ярче, чем обычно, а щеки словно зарумянились.

— Просто царственно! — восхитилась Марьям.

Я смотрел на Пери и испытывал странное чувство, будто вижу покойного шаха.

— Вы прямо портрет вашего отца, — вырвалось у меня.

Для другой женщины это вряд ли было бы похвалой, но Пери улыбнулась в ответ.

— Теперь мне нужно помочь подобрать к нему остальные уборы. Марьям, у тебя самый лучший глаз на это.

Марьям нагнулась над другим сундуком и отобрала бледно-голубой камзол, бежевые шальвары с вышитыми вокруг щиколоток цветами, шелковый шарф с золотыми, оранжевыми и бежевыми полосами и нитку темных рубинов и жемчуга — Пери на лоб. Тут же Пери велела Азар убрать прочие наряды, которые та сложила и убрала так бережно, словно это были драгоценные камни. Затем Пери послала за чаем, фруктами в сахаре и за своей шкатулкой с серьгами. Масуд Али принес медное блюдо с маленькими печеньями из нута, испеченными в форме клеверного листа, и круглыми ореховыми пирожными, заставившими меня сладостно вспомнить о Хадидже.

Марьям положила себе в чай поразительно много сахара. Только придворные могли быть так расточительны с этим дорогим лакомством.

— Ваш брат будет рад увидеть вас в этих дивных одеждах, — сказала она.

— Надеюсь, он меня узнает. Мне было восемь, когда его услали.

Пери наблюдала за Марьям, перебиравшей ее серьги; глаза девушки вспыхивали от удовольствия, когда ей попадалась особенно красивая пара. Марьям оглянулась, заметив, что мы смотрим, и улыбка тронула ее губы.

— Что вы о нем помните?

Пери поставила свой стаканчик, исходивший паром, и ответила:

— Он всегда был в хорошем настроении, его громкий хохот был слышен от одного конца двора до другого. Мое сердце вздрагивало при мысли о встрече с ним.

— Как часто он приезжал?

— Часто, — тихо сказала Пери. — Он дал мне первые уроки стрельбы из лука. Он даже стоял позади меня и помогал мне натягивать лук. Ему проще было разрешить мастерам-лучникам наставлять меня, но он знал, что я его обожала. Когда он отправился в поход, я занималась каждый день. Мне нравилось воображать, как я скачу рядом с ним, выпускаю стрелы и поражаю мишени. — Она коротко улыбнулась. — Я хотела быть такой, как он.

— Почему его услали? — спросила Марьям. Она откусила от крупного финика и запила чаем.

Пери кликнула евнуха — отнести сундук с нарядами — и велела Азар идти с ним. Лишь когда они скрылись, она заговорила снова. С глазами, полными тревоги, она пояснила, что была слишком мала, чтобы осознать случившееся. Хотя все соглашались, что Исмаил храбро сражался против оттоманов на севере, но то, что он собрал собственную армию без отцовского разрешения, толковали по-разному. Некоторые считали, это для того, чтоб навсегда уничтожить оттоманов, некоторые — что он повинен в намерении свергнуть отца. Незадолго до этого шах Тахмасп едва сумел подавить мятежи, поднятые его матерью и братом Алкасом, и раздор был для него нетерпим.

— Однако возможно, что мой отец просто завидовал. Не первый случай, когда отец желал быть столь же блистательным, как его сын-воин.

— Какая печаль — семья, разлученная так надолго! — вздохнула Марьям.

— Это был кинжал в наших сердцах.

Марьям взяла ее руку:

— Когда Исмаил увидит вас в этом платье, он будет доволен тем, как вы являете красоту вашей семьи.

Глаза Пери засияли.

— Люди всегда говорили, что мы похожи больше, чем другие дети нашего отца.

— Верю, что он будет принимать ваши мудрые советы, — сказала Марьям.

— Иначе ему будет нелегко. Двор моего отца изобилует союзами и тяжбами, которые тянутся поколениями. Все, что Исмаил знал до заключения в тюрьму, — как командовать воинами-тюрками, а не как справляться с таджиками-распорядителями, евреями-торговцами, армянами-поставщиками, жрецами-зороастрийцами, муллами-арабами, христианскими посланниками, индийскими и оттоманскими послами и остальными просителями, являющимися каждый день. Я ему нужна.

— Счастлив будет Исмаил с таким могущественным союзником, — сказала Марьям.

— Не просто союзником.

Пораженная Марьям взглянула на нее:

— А чего же больше?..

Пери натянулась, как тетива, затем выдернула руку, словно спуская стрелу.

— Я хочу быть его самым близким советником — таким, каким моя тетя была моему отцу.

— А он согласится на это?

Пери посмотрела в сторону:

— Почему же нет? В наших жилах течет одна кровь царей.

— Достойная повелительница, — сказал я, — мне кажется, мы должны обдумать, что вы скажете новому шаху, дабы заручиться его расположением.

— Заручиться расположением? Да я единственная причина того, что его коронуют!

— Воистину так, но осторожность не помешает.

— Нет сомнений: он прольет на нее дождь любви, — вмешалась Марьям; ее теплый взгляд горел таким восхищением, что мне было неудобно это видеть.

Она вернулась к своему занятию — перебирать драгоценности Пери. Спустя минуту она сказала:

— Похоже, я нашла самое нужное сочетание. Попробуйте это. — И протянула Пери золотые серьги-полумесяцы с подвесками из рубинов и жемчуга.

— Подойди и надень их на меня.

Марьям нагнулась над Пери и осторожно вдела каждую серьгу в проколотую мочку.

— Ба-а, ба-а! Как вы прекрасны!..

Пери заглянула в глаза, бывшие сейчас на расстоянии одного вздоха, — и щеки Марьям вспыхнули, подобно розам. Затем Пери тронула ее за подбородок и задержала руку; теперь ее глаза налились звериным огнем. Марьям опустила взгляд, легкая усмешка заиграла на ее губах. Миг затянулся так, что я почувствовал стеснение и притворился, что меня одолевает кашель. Наконец Пери оглянулась и велела мне уйти.

— Скажи слугам, чтоб не беспокоили меня, — сказала она, не сводя глаз с Марьям.

Неудивительно, что Пери так мало волновалась насчет замужества! С чего ей желать союза с мужчиной, который присвоит все ее наслаждения? Голод, вспыхнувший в глазах Пери, обессиливающе напомнил мне обо мне самом, каким я был до оскопления.

С Фереште я был словно лев, вонзающий клыки в бедро онагра, моя жажда была свирепой. Насколько я теперь иной…

Я радовался, что Пери нашла, кого любить, и даже больше — тому, что она доверяла мне настолько, что позволила видеть, как она чувствует. Женщины шахского двора, не выходившие замуж по случаю или по выбору, должны были искать любви среди подобных им или оставаться томящимися и обездоленными навеки. Когда Марьям расчесывала волосы Пери или наносила сурьму на веки, обожание словно лилось искрами с ее пальцев. Женщины дворца терли друг другу спину, расписывали друг другу тело хной, помогали друг другу в раздирающих родовых муках, омывали друг друга после смерти и держали друг друга за руки в минуты радости или горя. Иногда я им завидовал. Они жили в таком глубоком сочувствии друг другу, будь то любовь или ненависть, что оно окружало их, словно погода.

Выходя из покоев Пери, я дал взгляду задержаться на нарисованных бедрах Ширин и с мукой подумал о Хадидже. Она созрела, как плод, вот-вот лопнет. Похоже, ее могут скоро выдать замуж, и я не могу предложить ей того, что даст любой неоскопленный мужчина. Но это не значит, что я смогу запретить себе любить ее.

На следующее утро Исмаил въехал в Казвин на прекрасной арабской кобыле, чье седло и поводья были усеяны драгоценными камнями, в сопровождении большой пешей свиты, включавшей воинов в боевых доспехах и десятки разодетых в бархат юношей, державших на руке соколов. По улицам города выстроились жители, явившиеся поглазеть на его прибытие. Каждый уголок города был украшен цветами, а улицы в знак приветствия устланы яркими коврами. Все надели свои лучшие одежды и распевали хвалы, когда он проезжал мимо, а музыканты на каждом углу наполняли воздух сладкими звуками, чествуя сына шаха.

Люди Исмаила остались ждать его у дома Колафа-румлу. Того наверняка ожидала немалая награда за помощь в убийстве Хайдара. Первой ее частью было то, что Исмаил оказал ему честь, остановившись в его доме. Там он и останется, пока его звездочеты не решат, что наступил подходящий момент для переезда во дворец, где еще большее число предсказателей будет решать, когда ему короноваться.

Как только Исмаил обосновался в доме Колафы, он тут же начал принимать посетителей. Первой из призванных была небольшая группа женщин дворца, включавшая мою повелительницу. Она попросила меня сопровождать ее, и когда я рано утром явился вести ее к дому Колафы, то едва не задохнулся, увидев ее в том самом роскошном коричневом платье; на лбу ее горели рубины. Марьям, уже ставшая мастером семи способов украшения лица, которые завершают одевание женщины, растирала ее кожу, пока та не засияла, затем искусно нанесла черную сурьму на ее веки, подкрасила губы и скулы мареной, сиренью и миррой.

— Вы прекраснее царевны, нарисованной мастером Бехзодом!

— Благодарю, — ответила Пери. — Наконец-то я снова увижу моего дорогого брата, заново переживу одну из Любовей моей юности! Ведь я думала, что этот день никогда не наступит.

Ее глаза сверкали радостью.

Покрывшись чадором, она вошла в высокий паланкин, обитый оранжевым бархатом. Евнухи из низших служб понесли ее через ворота к дому Колафы на северном конце города, а я шагал рядом с ними. День был жаркий, но наш путь лежал под кронами огромных каштанов, в изобилии посаженных в этой части столицы. Есть ли на свете дерево лучше? Величавые бугристые стволы кронами смыкались над нами в одно щедрое зеленое поле.

Когда мы шли мимо больших домов с воротами, горожане на улице уступали путь и останавливались, разглядывая кортеж Пери.

— Какой богатый бархат! — вздыхала оборванная женщина.

Я тоже завидовал Пери, но по другому поводу. Как колотилось бы от восторга мое сердце, если бы я готовился встретиться со своей собственной сестрой, моей Джалиле, после такого долгого отсутствия? Будет ли она похожа на матушку? На меня? Поймет ли она, если я откроюсь ей, что стал евнухом? Я не сказал этого матушке до самой ее смерти, не хотел я доверять это и письму к Джалиле. Наполнятся ли ее глаза нежностью, когда я расскажу ей правду, или…

Споткнувшись о камень, я получил в спину окрик начальника стражи, пролаявшего, что мне следует быть уважительнее к властительнице и внимательнее к дороге.

Когда мы добрались до дома Колафы, то воспользовались дверным молотком для женщин — большим медным кольцом, — и сперва нас встретила жена Колафы, которая проводила нас в комнату андаруни — части дома, предназначенной только для женщин и близких семьи. Андаруни украшали тонкой работы ковры из синей шерсти и шелка на полу, расшитые подушки, высокие серебряные вазы, полные свежих цветов, подносы с пирамидами винограда, груш, фисташек, цукатов и фруктового шербета в больших сосудах.

Пери приветствовала женщин, которые уже собрались: четырех жен покойного шаха — Султанам и Султан-заде, матушку Пери Даку-черкес и Зару-баджи. Все со своими прислужницами и провожатыми. Глаза Султанам и морщинистые щеки горели материнской гордостью. Хадидже сидела рядом, готовая услужить ей, брови ее были чудесны, словно темный бархат. Я подумал о донбалан — яйцах барана, — которые ел вчера, и ощутил, как жар поднимается в моих чреслах. Несмотря на серьезность момента, я вообразил, чем мы с Хадидже займемся в следующий раз.

Все замечательно выглядели в своих траурных одеяниях, исключая разве что Султан-заде, чьи небрежно повязанный шарф и покрасневшие глаза выдавали ее горе по сыну. Она не поднимала головы и старалась быть незаметной.

Вскоре Исмаил вошел в комнату в сопровождении небольшой свиты из свирепого вида евнухов. Благородные жены встали и принялись радостно причитать и выкрикивать хвалу Богу. Исмаил стоял перед ними в сером шелковом халате и принимал эти приношения, а когда он уселся на прекрасно вышитую подушку, положенную для него на лучший из ковров, жены покойного шаха снова уселись на свои места. Вместе с другими слугами я стоял наготове в дальнем конце комнаты.

Он был среднего роста, с маленькими глазами и негустой седеющей бородой. Выглядел он уверенно и властно — совсем не как мальчик Хайдар, стоявший с мечом перед старшими. Исмаил занял лучшее место в комнате как муж, уверенный, что наконец получает то, что заслужил.

Но возраст не пошел ему на пользу. Он казался скорее пятидесятилетним, чем тридцативосьмилетним. Казалось, кости у него жидкие, словно плавающие в бурдюке со студнем, а не скрепленные мышцами. Пристально вглядываясь в его лицо, я видел нездоровую одутловатость, словно в нем что-то гнило. Никто и никогда больше не примет этого дряблого человека за того свирепого воина, которым он когда-то был.

— Добро пожаловать, благородные жены, — начал он. — Этим утром я имел встречу со своей матушкой и выразил ей свою благодарность. Все те годы, что я отсутствовал, ее никогда не оставляла надежда, что я вернусь. Она пастырь моей жизни — жизни мужчины, моих будущих жен, моего будущего. Матушка, они твои, все хвалы моей жизни и моей короне, которую я скоро надену!

Я не мог не подумать, что похвалы за корону должны бы достаться Пери, но, может быть, он просто слегка преувеличивает.

Не смогла удержаться и Султанам:

— Иншалла! Благодарю Бога за сбережение моего сына. Чтоб явить мою глубочайшую признательность, я клянусь перед всеми построить мечеть и медресе в Казвине.

Раздался дружный вздох — все знали, сколько стоит нанять зодчего, строителей, гончаров и артель рабочих на несколько лет. Но все жены и дети покойного шаха недавно были извещены казначейством о состоянии, которое унаследовали после его смерти, а для самых любимых, подобно Пери, туда входил доход с целых городов.

— Ваше благочестие — пример всем женщинам, — ответил он.

Исмаил приветствовал жен своего отца в порядке старшинства, включая и Султан-заде, пока наконец его внимания не удостоилась и Пери.

— Сестра моя, когда я последний раз видел тебя, ты была маленькой девочкой, — сказал он. — Как все меняется! Во время моего путешествия меня просто забрасывали сообщениями о твоих свершениях во дворце. Уважение к тебе больше, чем ты могла бы представить.

Пери склонила голову, принимая похвалу. Я все дожидался, когда он разразится речью вроде той, что адресовал своей матушке.

— Скажи мне: я сильно изменился?

Пери изумленно подняла голову. Она, похоже, не знала, что сказать.

— Я хочу знать правду.

На мгновение дымка заволокла ее взгляд.

— Я вижу перед собой брата, который был так добр, что учил меня, когда я была еще ребенком, а он уже великим воином, — вежливо отвечала она.

— Учил чему?

— Искусству лучника.

— И посмотри на меня теперь! — сказал он с неприятным смехом.

Судя по его худым рукам, теперь он не смог бы даже натянуть тетиву.

— Мое самое заветное желание для нас обоих — поскорее снова начать стрелять вместе, — тихо сказала Пери. — Як вашим услугам.

— Полагаю, на этот раз меня будешь учить ты, — отвечал он.

Хотя тон у него был шутливый, по моему загривку пробежал холод.

— Я навечно останусь вашей ученицей, — сказала она. — Я никогда не забуду, как вы учили меня держать лук и учили найти цель прежде всего сознанием. «Найди слабое место, — говорили вы, — уязвимое телесно, и ударь туда, где ошибки не будет». Я сохранила эти наставления в сердце. После вашего отъезда я часто занималась и, когда вы не вернулись, спрашивала о вас. Один из полководцев отца сжалился надо мной и называл мне те места, где вы тогда сражались. Я потребовала карту этой части страны, шахский картограф нарисовал мне ее, а я отмечала на ней ваше продвижение кусочками бирюзы.

Тут она умолкла, без сомнения, не желая напоминать ему об унизительном заключении.

— И что же было потом?

— Однажды карта исчезла, а с нею и ваше имя, — ответила она. — Я так благодарна Богу, что Он вернул вас сюда!

— Должно быть, это как увидеть воскресшего из мертвых, — сказал он.

Желтизна его лица не позволяла возразить.

— Я вижу благородного шаха, чьи щеки румянее гранатов, — запротестовала Пери.

Он отмахнулся, предупреждая речи, которым не верил.

— К слову, сегодня рано утром я посетил могилу нашего отца.

Пери напряглась. Отец был похоронен во временной могиле, в ближнем храме, ожидая решения Исмаила о постоянном месте погребения. Остальные женщины запричитали, как делали каждый раз, когда упоминалось имя усопшего. Слезы покатились по щекам Пери, но глаза Исмаила остались сухими.

Миг был настолько неловким, что я просто был рад, что могу выдернуть из пояса один из подаренных Пери платков и предложить ей. Она вытерла глаза и сказала:

— Теперь мы будем плакать вместе, брат мой.

Он рассмеялся снова, и это был омерзительный смех.

— Все мои слезы высохли, — ответил он.

Держать себя он не умел.

— Велики были ваши страдания. Мое самое большое желание — посвятить себя вам, дорогой брат, — быстро сказала Пери. — Обещаю быть полезной.

— Да, полагаю, ты сможешь: тебя столько лет согревало сияние нашего отца… О, какая утрата!

Пери выпрямилась на подушке:

— Я очень благодарна ему за счастье питаться его мудростью.

— О дорогая сестрица, я не хотел тебя обидеть. Я только хотел сказать, что его знания больше пригодились бы ребенку, который мог стать шахом.

Пери выглядела пораженной.

— Да ладно, — сказал он. — Мне было не суждено. И все же смотри, какие великие дары Бог уготовал мне. В благодарность за твою службу я выбрал тебе караван-сарай в Ардебиле.

— Благодарю вас за вашу щедрость, — ответила Пери.

Это был щедрый подарок — караван-сарай обеспечит немалый ежегодный доход, — однако я был уверен, что она предпочла бы более скромный дар, врученный с искренней благодарностью.

— Пожалуйста.

— Брат мой, — сказала Пери, — может быть, вы захотите узнать о делах дворца? Есть срочные вещи, требующие обсуждения.

— Всему свое время. — Он сменил позу. — Есть только одно, что я хочу знать немедля. Как вели себя наши вельможи?

— Колебались.

— Но нашу семью они почитали?

— Да, большей частью.

— А кто в меньшей?

— Мне неприятно кого-то обличать. Они были сбиты с толку.

— Ноя настаиваю, чтоб ты сказала.

— Возможно, вы уже слышали, что несколько знатных персон проявили строптивость. Однако стоило прочитать им ваше письмо — и они одумались.

— Кто? Ты не должна ничего скрывать от меня.

— Ну, главным образом мирза Шокролло, главный казначей, и его приверженцы.

— Понятно. Я это учту.

— Благодарю вас. Брат, могу ли я теперь говорить о делах дворца?

Пери была чуть слишком настойчива, но никто не мог сказать, когда он снова позволит ей встретиться с ним. Глаза Исмаила без конца оглядывали комнату, словно что-то искали.

— Что такое, сын мой? — спросила Султанам.

— Ничего, — ответил он. — Я должен идти.

Резко поднявшись, он дал понять, что прием окончен. Удивленные, встали и мы.

— Благодарю вас за посещение. Оставляю вас, угощайтесь, а я пока займусь неотложным делом.

Он даже не даровал благородным женам милость своего присутствия на трапезе! В замешательстве они глядели друг на дружку, и только Султан-заде явно испытывала облегчение. Мать Пери и Зару-баджи нарушили неловкое молчание шумными поздравлениями Султанам.

Я принял у Пери сырой платок.

— Что с ним? — тихо спросила она.

— Боюсь, что он забылся, — шепнул я. — Если бы не вы, не видать ему власти.

— Да, признает он это или нет.

— Возможно, ему требуется время, чтоб освоиться. Должно быть, трудно сегодня быть узником, а завтра стать шахом.

— Я словно говорила с отшельником, отбросившим всякую учтивость, — сказала она, побледнев.

Вошли слуги со скатертями и первыми блюдами трапезы — жареным и тушеным мясом, — но Пери сказала, что у нее нет аппетита и она не останется. Когда она прощалась, ссылаясь на женские недомогания, Хадидже обеими руками поправила платок, скрывавший ее волосы, и поймала мой взгляд, а я поправил свой пояс — это был наш сигнал, что попозже вечером я появлюсь, и она глянула через правое плечо, что означало согласие.

Совсем поздно, когда уже взошла луна и слышался лишь вой шакалов, я встал с постели, чтоб повидать Хадидже. Облако скрыло луну, и мне пришлось считать шаги в поисках тропинки, что вела к ее жилью. Когда я добрался, караульный евнух спал прямо на земле головой к двери, рот открыт, обмякшая рука едва держала оружие. Тем лучше для меня: сберегу монету. Перешагнув через него, я вошел в здание, тихо прокрался по коридору к двери Хадидже и отворил ее. Несмотря на поздний час, она была одета и сидела в темном углу комнаты. Я сел рядом и взял маленькую смуглую руку в свои.

— Как мне надо было увидеть тебя! — сказала она. — Стражника прошел без осложнений?

— Он спал как мертвый.

Хадидже улыбнулась.

— Я добавила сонного зелья в кувшин вина и предложила ему, — призналась она.

— Зачем?

— Чтобы он не узнал, что ты здесь был. Никто не должен знать, — страстно шепнула она, обвила руками мою шею и уткнулась мне в грудь.

Щека ее оказалась мокрой от слез.

— Хадидже, душа моя, что тебя мучит? — озадаченно спросил я.

Тело ее вздрагивало.

— Я должна достаться другому.

У меня перехватило дыхание. Крепко обняв, я гладил ее волосы и вдыхал запах розового масла, которым она мазала виски.

— Увы, я надеялся, что это будет не так скоро.

Она все прижималась ко мне, и я ощущал закругления ее грудей и думал о том, что вот-вот она так же будет прижиматься к кому-то другому.

— Возлюбленная моя, как я буду тосковать по тебе!

— И я, — сказала она; слезы струились по ее щекам.

— Кто твой суженый — воин из провинции?

— Намного лучше.

— Вельможа двора?

— Снова ошибка.

— Но что может быть лучше?

— Ты не поверишь. Сам новый шах.

— Ах! — вскрикнул я от неожиданности.

— Правда.

— Как дивна твоя судьба! Когда ты болела на борту невольничьего судна, когда тебя и твоего брата палило солнце, когда вас пинали и бранили, могла ли ты подумать, что станешь царицей?

— Никогда, — сказала она, — разве что в мечтах. Конечно, это временный брак.

Шах сбережет свои четыре законных брака для жен из хороших родов, с которыми он пожелает заключить союз.

— Пускай! Однажды ты станешь матерью его ребенка, у тебя будут свой дом и свои слуги. А если ты родишь сына, который будет жить и процветет, ты станешь могущественной, как Султанам.

Я бормотал ерунду, чтоб не думать об ужасной правде: единственная услада, остававшаяся мне в этом мире, будет отобрана и отдана человеку, который ничем ее не заслужил.

— Рада буду иметь свое хозяйство, а не служить чужим прихотям.

— Как это все произошло?

— Как только Исмаила освободили из тюрьмы, Султанам начала говорить, что ищет ему жену. В своих письмах он беспокоился, что сумел зачать лишь одну дочь. Султанам думает, что кто-то навел на него порчу, и полна решимости снять заклятье. Он женится на нескольких благородных девах, чтоб укрепить единство родов, но я должна стать первой женщиной, которая придет на его ложе. Султанам советовалась с предсказателями и думает, что я рожу ему сына. Она приказала мне носить амулеты и сообщать обо всех наших делах — какая она назойливая!

— Она не сможет получить такую власть над родовитой женой, которую он возьмет, так как у той будет собственная мать-советчица, — сказал я. — А отдать тебя своему сыну она будет просто счастлива, потому что сама убедилась в твоем чудесном нраве.

— Я всегда старалась, даже когда мне было неохота служить.

— Ты воистину заслужила эту награду. — И печаль снова стиснула мне горло.

— Иншалла, Джавахир, ты так добр. Ты всегда был добр.

Голос мой осекся, горе было таким острым, что я не смог продолжать. Хадидже прижалась своим лицом к моему, и слезы, что текли по ее щеке, стали моими. Мы приникли друг к другу, словно могли навсегда остаться соединенными.

Хадидже дотянулась до моего кушака и развязала его. Съеденные днем бараньи яйца, казалось, взбурлили мою кровь, и я положил ладони на ее ключицы, а потом стянул с нее платье через голову. Я снял камзол, рубаху, шаровары и тюрбан, а потом нежно потянул ее на подушки. Начал с легчайших покусываний ягодиц, поддразнивания мягкой щедрой плоти. Пропутешествовал до ушек и покрыл поцелуями, затем позабавил ее губы кончиком языка. Ненадолго оставив те части, что уже взывали ко мне, спустился к подошвам. Я вылизывал и теребил, я слышал, как учащается дыхание Хадидже, пока оно не зазвучало так, словно она готова забыть себя прямо сейчас.

Я взошел обратно по икрам и бедрам, чтоб вернуться к ее грудям, таким круглым и крепким, и поцеловал рубины, венчавшие их. Она медленно перекатывалась с бока на бок, подставляя мне сперва одну грудь, затем вторую.

Насытившись, я двинулся вниз; встав перед нею на колени, я положил ее ноги себе на плечи и начал впивать ее верность. Сначала дразнящими, скользящими движеньями, от которых она становилась все неистовее, и я все медленнее скользил в ней всем языком, вжимаясь лицом в исходящую пылом пещеру, и наконец, когда ее глаза остекленели, как после чаши крепкого банга, вновь дотянулся до ее сосков и с величайшей нежностью огладил их. Она взмокла, словно плодородный оазис, и я ощутил, будто пью млеко и мед рая. Потом я застал ее врасплох, снова вонзив в нее язык, и вскоре ноги Хадидже задрожали и напряглись так, что едва не отбросили меня. Глаза закатились, пальцы впились в подушки. Я нежно держал ее, пока она не оттрепетала.

Некоторое время она оставалась неподвижной, и мне слышно было лишь ее тихое дыхание. Затем она перекатилась на меня и обняла.

— Никто не заменит тебя, — сказала она.

Глубокая печаль захлестнула меня, когда я представил, сколько женщин встречу лишь для того, чтоб сказать им потом «прощай», когда они найдут кого-то в мужья. Многие женщины жаждут детей, а это именно то, чего я не дам им. Но ведь я все равно мужчина, верно?

Отдохнув, Хадидже занялась мною. В ее объятьях, окутанный ароматом франкских благовоний от ее волос, захваченный всем, что выделывал ее рот, я смог на мгновения забыть о том, что готов был потерять.

К рассвету — очень близко к рассвету — мы наконец унялись. Я поспешил натянуть шаровары и остальную одежду. Потом встал и, коснувшись ее гиацинтовых кудрей, нежно попрощался.

— Когда ты придешь? — спросила она.

— Никогда.

— Никогда?

В ее глазах мелькнула боль. Хадидже, обещанная шаху, не побоялась рискнуть всем, чтоб увидеть меня. Я чувствовал благодарность за то, что еще был ей нужен.

— Слишком опасно, в первую очередь для тебя. Не стоит навлекать подозрений сейчас, когда тебя уже выбрали.

Нагнувшись, я ласково погладил ее шею, чувствуя, как бьется ее сердце.

— Я всегда буду думать о тебе, — сказал я, — и надеяться, что ты счастлива.

— А я — что ты! — ответила она, но я услышал в ее голосе отзвук печали.

Караульный евнух все еще спал, хотя птицы уже чирикали вовсю. Когда я отошел на приличное расстояние и скрылся за деревьями, то подобрал пригоршню гальки и швырнул в его сторону, чтоб разбудить. Он будет наказан, если его застанут храпящим; ему положено охранять женщин, в том числе и рабыню, которая скоро обретет благосклонность самого шаха. Но швырнул я сильнее, чем хотел, и попал ему в икру и ступню. Испустив громкое проклятие, он вскочил и занял свое место. Я пустился наутек. Резкий порыв ветра пронесся по саду, гася звук моих шагов и завывая в сорванной с веток листве.

У себя в комнате я заснул на час. Мне приснилось, что мой мужской член отвердел до боли. Все, чего мне хотелось, — это вонзиться в женщину и избавиться от этой муки. Черноглазая Фереште явилась в моем сне как избавительница, мягкими руками нашла моего мучителя, а он становился все больше и наливался новой болью. Измученный, я накинулся на нее и скользнул внутрь. Глаза Фереште наполнились разочарованием.

— Кто ты? — обвиняюще спросила она, и мой член съежился.

Я проснулся весь в поту. Зашарив обеими руками в паху, я нашел только тошнотворную пустоту и обхватил себя руками, чтоб не дать вырваться стону.

Следующим днем была пятница. Пери отправила Масуда Али сообщить мне, что я могу отдохнуть до следующего утра, когда она соберет обычный ежедневный совет с вельможами.

Свободный впервые за несколько недель, я отправился в пятничную мечеть за стенами дворца — совершить намаз. Мечеть находилась в конце Выгула шахских скакунов и была заложена в правление Гарун аль-Рашида. Бирюзовый купол ее был украшен завитками белых изразцов, словно она плыла среди облаков.

Позже днем я взял Масуда Али в город с Баламани и несколькими другими евнухами, и мы купили на базаре шампуры свежего бараньего кебаба. Мы ушли к реке неподалеку от дворца, зажарили кебаб над жарким огнем и съели обугленное мясо с лепешками, запивая чаем с финиками.

Когда замерцали звезды, мы принялись по очереди рассказывать истории, и Масуд Али спросил, может ли он рассказать кое-что мне.

— Мой юный Фирдоуси, начинай!

Масуд Али заправил локон в тюрбан, который он только что выучился правильно закручивать, и зашептал мне на ухо, пока глаза его не набухли и его не потребовалось убаюкивать, как младенца. Я отвел его назад во дворец, чтобы он мог поспать, а евнухи отправились в кофейню, где могли глотнуть опиума, пока не ощутят себя полностью в ладу с собой же.

Когда я присоединился к ним, кофейня была полна людей, разговаривавших и смеявшихся. Баламани растянулся на подушках и курил кальян на двоих с другим евнухом, Метин-агой.

— Уложил его? — поинтересовался Баламани.

— Сначала пришлось утереть ему слезы.

Он встревоженно сел:

— Что случилось?

— Поведал мне длинную историю о мальчике, порабощенном джинном. Джинн убил его отца, насильно женился на его матери и заставлял мальчика делать за себя грязную работу.

Баламани изумился.

— Мать Масуда Али снова вышла замуж, когда ему было шесть, и оставила его при дворе. Джинн — единственное, чем он это все может объяснить.

Баламани выпустил облако гневного дыма:

— Бедное создание! Какая мать способна на такое!

Он сунул чубук Метину, который затягивался, пока вода не забурлила.

— Как только уйду на покой, — добавил Баламани, — хочу жениться на вдове с парой мальчишек вроде Масуда Али. Хвала богу, я могу завести семью.

— Иди ты, папочка! — фыркнул Метин. — А с чего твоя вдовушка перестанет мечтать о хорошей палке?

Баламани смущенно хохотнул:

— Ну, надеюсь, Джавахир мне расскажет, что…

Его речь пресеклась, когда он взглянул на меня. Я выпил банга, потом еще и еще. Затем наступил счастливый миг, когда то, что Хадидже больше не моя, уже почти ничего не значило, а другие евнухи дразнили меня, потому что я пел один, и сорванным голосом.

Пери продолжала ежедневно собирать вельмож, но некоторые из них перестали появляться. Шамхал прислал нам письмо, что он тяжело болен и не может посещать собрания. Отсутствие Шокролло никак не объяснялось, пока мирза Салман не принес потрясающую новость, что того назначили великим визирем. Мы с Пери были просто вне себя, что ее брат выбрал Шокролло, хотя она сообщила ему, как тот себя вел.

Почти тогда же Пери получила письмо от Рудабех — женщины, которая приходила к ней за помощью в возвращении своего дома. Рудабех вернулась в Хой и ждала, пока местный Совет справедливых вновь не займется ее делом. Она написала, что там ходят разговоры о восстании в азербайджанских провинциях, поддерживающих оттоманов, и попытках набрать горожан для участия в мятеже. «Я каждый день молюсь за нашу безопасность, но умоляю: пришлите помощь!» — писала она рукой, дрожавшей от страха.

Пери послала Маджида просить нового великого визиря дать средства на подавление бунта в Азербайджане. Когда ему не удалось добиться ответа, несмотря на неоднократные попытки, Пери решила сама посетить Исмаила и привлечь его внимание к происходящему. Мирный договор шаха Тахмаспа с оттоманами продержался двадцать лет, и Пери была в ужасе, что он может нарушиться.

Я посоветовал идти к брату с приношением, так как в наш первый приход он не выказал ей своего полного благоволения.

— Приношение? В шахскую сокровищницу и без того сыплется столько даров, что хранители не успевают заносить их в свои книги.

— Знаю, — сказал я. — Вместо обычного подарка почему бы вам не написать для брата поэму, восхваляющую его воинские подвиги? Так вы смягчите его сердце и сделаете уступчивым к вашим просьбам.

Пери минуту поразмыслила и затем признала:

— А ты прав. Нам нужно орудие получше разума.

Потребовав перо, чернила и столик для письма, она села на подушки и принялась сочинять на фарси. Время от времени она поднимала голову и просила меня достать книгу или уточнить в дворцовых хрониках подробности битв, где участвовал Исмаил. Когда она отыскала наконец тему, я стал помогать ей отыскивать звучные рифмы.

За полдня Пери сумела написать длинную поэму, прославлявшую доблесть юного воина Исмаила и предсказывавшую его блестящее царствование. Когда она закончила сочинять, то потребовала бумаги изо льна и конопли. Бумага была так хороша, что я про себя возблагодарил китайского евнуха Кай Луна — первого, кто начал делать здесь настоящую бумагу.

Я читал Пери вслух ее стихи, а она неторопливо заносила слова на бумагу самым изысканным из своих почерков.

На следующий день я сопровождал ее к дому Колафы. Жена его встретила нас и учтиво проводила в андаруни, где нам предложили угощение, но ждать, пока нас не удостоят встречи, пришлось очень долго. Неловкое молчание царило в комнате, а Пери обрывала бахрому своего шарфа. Для шахской дочери, еще недавно по первой просьбе удостаивавшейся внимания самого шаха, это было унизительное переживание.

Наконец Исмаил соблаговолил увидеть свою сестру. Он был по-прежнему изжелта-бледен, как и в первую встречу. Они с матушкой уселись так тесно, будто их снова соединяла пуповина.

— Брат мой, благодарю вас за согласие принять меня, — начала Пери. — Я здесь, чтобы преподнести вам мой малый дар, хотя боюсь, что он вас недостоин…

Пери подала свою поэму, переплетенную в твердый кожаный переплет, не дававший листам свернуться. Исмаил дал понять, что готов принять ее, и слуга подбежал с серебряным подносом, на котором унес книгу. Открыв ее, Исмаил начал читать, и я, затаив дыхание, ждал, пока несколькими минутами позже на его лице не проступила улыбка.

— Посмотрите, матушка, — сказал он. — Прошу вас: читайте вслух, чтоб вы тоже могли этим насладиться.

Султанам принялась читать, а Исмаил откинулся на подушки, наслаждаясь плавными стихами Пери. Там он представал юным воителем, летящим на скакуне, пылающим верностью своей державе, натягивающим тетиву и без промаха поражающим цель. В голосе его матушки, по мере того как она вчитывалась в поэму, росло восхищение, и мне тоже он грезился на поле битвы, где сверкал его меч, а будущее было таким же ясным, как его сердце.

— Ба-а, ба-а, просто прекрасно! — воскликнул он, когда Султанам дочитала. — Кто написал такое? Хочу увидеть этого человека и вознаградить его.

— Это я, — скромно ответила Пери.

— Неужели? Тогда ты очень талантлива. А ты знаешь, что я тоже сочиняю стихи?

— Нет, я не знала.

— Подозреваю, что ты многого обо мне не знаешь. Я пишу под именем Адили.

Имя, выбранное им, означало «Справедливый».

— Воистину, справедливость с вами, — сказала Пери.

— Я бы послушал и другие твои стихи.

— Благодарю. Наверное, вы хотели бы также услышать стихи, которые я посвятила нашему отцу.

— Да, мы должны подумать о совместном вечере, и поскорее. Будем читать друг другу.

— Огромная честь для меня, — сказала Пери.

Исмаил велел подать освежающие напитки, а я тем временем шепнул Пери, что нам пора уходить. Но она снова сделала попытку — еще до того, как принесли шербет:

— Брат мой, могу я поговорить с вами о государственном деле?

Глаза его немедленно стали настороженными, тон похолодел.

— Что такое?

Она тут же сменила намерение и сказала:

— Я только подумала… Я хотела поинтересоваться, могу ли я помочь вам с назначением на свободные государственные посты? Я могла бы предложить достойных людей.

— Все хотят предложить своих людей, — ответил он. — Вопрос в том, кому из них могу доверять я?

— Я могу дать вам совет, — доверительно сказала Пери.

— Всюду змеи, — ответил он, и глаза его потемнели. — Но раз за разом я милостью Божией избегаю их яда.

Госпожа моя выглядела изумленной.

— Знаешь, почему я так долго добирался до Казвина? Я избежал нескольких покушений, изменяя свои планы в последнюю минуту. Чудом я добрался невредимым.

— Хвала Богу за Его благую защиту, — сказала Султанам, не сводя бдительных глаз с сына.

— А теперь, когда я здесь, я вижу, что двор разделился на тех, кто поддерживает меня, и тех, кто нет. Не затем я сберегал себя двадцать лет в тюрьме, чтоб на свободе меня убили предатели!

— Конечно нет. Да сохранит вас Бог, — подтвердила Пери.

— Однако враги повсюду, — продолжал он. — Я не буду чувствовать себя в безопасности до самой коронации, когда каждому мужчине и каждой женщине придется поклясться перед Богом в покорности мне и запомнить, что кара за неповиновение — смерть.

— И у тебя будет много легче на сердце, — сказала его мать.

Недавно звездочеты решили, что сочетание светил наконец благоприятно, и коронацию назначили на следующую неделю.

— Но и тогда мне придется быть бдительным, ибо сердца людские чернее грязи. Моим величайшим желанием остается, чтоб содержимое ума любого человека открывалось мне, как страницы книги, и ни одна измена не ускользала бы от моих глаз. Тогда, и только тогда я буду чувствовать себя в безопасности.

Волосы у меня на предплечьях встали дыбом.

— Через некоторое время я узнаю, для кого мои интересы превыше всего, — добавил он, взглянув на мать.

— Брат мой, располагайте моими услугами, когда понадобится. Как вам известно, вельможи встречаются со мной каждое утро, так что жизнь дворца не останавливается.

Я обрадовался, что Пери упомянула о встречах Теперь Исмаил не мог заявить, что она занимается чем-то за его спиной, и должен был сказать, как он оценивает ее действия. С нетерпением я дожидался его ответа.

— Да, я знаю про вельмож, которые приходят к тебе, — ответил он. — Время покажет, кто из них мне верен.

Странный ответ — ни осуждающий, ни одобряющий, — ия задумался: не причислил ли он свою сестру к тем, в чьей верности следует усомниться?

— Я бы не назвала вам человека, в ком не была бы уверена, — сказала Пери. — Однако есть тот, кто вызывает у меня сомнения: мирза Шокролло.

— Я помню о твоих сомнениях, — отвечал Исмаил, — но его колебания, служить ли женщине, вполне понятны.

— Я шахской крови, — сказала Пери. — Тут не может быть колебаний.

— Верно. Тем не менее мне нужны люди, подобные мирзе Шокролло. Он разбирается в денежных делах двора лучше, чем кто-либо еще.

Пери не удалось скрыть гримасу.

— Мой сын, — вмешалась Султанам, — пришло время послеполуденного отдыха. Ты должен понемногу восстанавливать свои силы.

— Только один миг, у меня очень важное дело, — ответила Пери.

— Да, матушка, — отозвался Исмаил, не обратив внимания на мою госпожу. — Как я счастлив, что есть кто-то, заботящийся о моем благе! Пойду-ка прилягу.

Спать, когда надо столько всего сделать?

— Спасибо за стихи. Скоро встретимся и поговорим.

Он поднялся и пошел прочь, а матушка следовала в полушаге за ним.

Когда мы возвращались во дворец, Пери словно смотрела внутрь себя. Я спросил ее, могу ли чем-нибудь помочь, но она печально ответила:

— Все это время я воображала, как вернется мой брат, и даже не подозревала, что буду разговаривать с чужаком. Я могу лишь надеяться, что время снова обратит его в моего брата.

— Достойная повелительница, я полагаю, что он просто боится. Он весь — одно мрачное предчувствие и смятение, а вы — солнце разума.

— А это значит, что мне день за днем придется доказывать ему, что мои стремления полны верности.

— Это мудро.

Мы разбирали наилучшие способы доказать ее преданность, но прежде, чем мы сумели воплотить наши замыслы, Исмаил объявил, что не будет встречаться ни с кем, кроме своих ближайших советников, пока не завершится коронация. Когда Пери получила это известие, в ее глазах засветилась боль. Как мог Исмаил отстранить свою собственную сестру, столько сделавшую для того, чтоб он взошел на трон? Неужели кто-то близкий к нему очернил ее имя?

Рано утром я отправился к дому Шамхала с мешочком серебра в рукаве. Когда слуга отворил мне, я попросил позвать знакомого евнуха, служившего при дворе посыльным. Расцеловав его в обе щеки, я опустил серебро ему в рукав и поинтересовался, вправду ли его хозяин болеет. Он сказал, что нет. Когда я попросил подробностей, он шепнул, что Шамхал-хана каждый день приглашают к Исмаилу.

Вернувшись к Пери, я сказал, что могу открыть ей нечто, но сама мысль об этом лишает меня дыхания. К счастью, она пресекла пространные изъявления сожаления, обычные в таких случаях:

— Говори.

— Возможно ли, что ваш дядя попал в милость к Исмаилу?

— Конечно нет. Он бы сказал мне.

Я принял озабоченный вид, словно беспокоясь о его здоровье:

— Но мы не видели его уже давно. Вы думаете, что он все еще болен?

— Скорее всего.

— Тогда его наверняка обрадует ваше посещение.

Глаза Пери нашли мои.

— Что именно ты узнал? Говори!

— Исмаил пригласил его бывать там ежедневно.

— Вот как — не меня? Откуда ты это знаешь?

— Заплатил кое-кому.

— А деньги чьи?

— Мои собственные.

— Когда я тебе позволила сделать это?

— Вы не позволяли.

Ее брови сошлись, и я испугался бури.

— Ты намекаешь, что мой дядя предает меня?

— Конечно нет, достойная повелительница. Я просто думал, что вы захотите узнать о его действиях.

Мне приходилось быть дипломатичным.

— Но как ты посмел? Если мой дядя проведает, что ты следил за ним, тебя затопчут насмерть.

— Мой долг — защищать вас, несмотря ни на что.

— Так говорят все слуги, чтоб оправдать свое содержание, — фыркнула Пери.

Слуги нередко рисковали собой, дабы заслужить доверие своих хозяев, но мои побуждения были серьезнее. С недавнего времени я начал испытывать к Пери что-то похожее на нежность. Ее уязвимость пробудила все мои защитные инстинкты, словно это была моя сестра, которую я никогда не видел взрослеющей. Глядя, как Пери сражается с выпавшей ей судьбой, я не мог не думать о Джалиле, и страстно хотелось смягчить обрушивающиеся на сестру удары. Наверное, мои глаза слишком явно отразили мои чувства, потому что гроза сошла с лица Пери.

— Я не собираюсь судить о твоих действиях, пока не разберусь в этом деле. Ты доказываешь свою верность каждый день.

Я наконец смог выдохнуть. Появилась надежда, что Пери задумается над тем, как предстать в глазах Исмаила верной слугой, а не докучливой просительницей.

— Достойная повелительница, соловью легко быть верным розе, — сказал я. — Ваш путь куда тернистее, чем мой.