Солнцеравная

Глава 6 БОЕВОЙ КЛИЧ

Каве получил весть, что его восемнадцатому, и последнему сыну велено явиться к Заххаку и его змеям. Услышав это, он бросил кузницу и отправился к дворцу, могучие мышцы его рук вздувались узлами от гнева, и так велик был его гнев, что прошел он сквозь стражу и прервал Заххака, державшего совет.

«Пресветлый шах, — прорычал он, и глаза его сверкали, как искры из горна, — ты правишь семью пределами, и казна твоя ломится от золота. Почему ты отнимаешь у меня мое единственное достояние? Если ты так справедлив, как это утверждают, ты оставишь в покое моего единственного сына и не будешь поддерживать этого зла».

Заххак ощутил медь на языке. Как он сможет оправдать свои поступки? Ему хотелось выглядеть чистым в глазах всего мира.

«Я отпущу твоего сына, — ответил он и отдал такой приказ. — А теперь ты должен подписать такую бумагу, подтверждающую справедливость моего правления. Это нетрудно?»

Когда Каве прочитал бумагу и увидел там имена всех сановников, его скулы побагровели, глаза выкатились, а мышцы шеи вздулись.

«Вы все просто шайка трусов! — закричал он на придворных. — Как вы можете ставить свои имена под такой ложью и называть себя мужчинами?!»

С ревом он изорвал свидетельство в клочья и растоптал их, пока сановники глазели на него, словно он был бешеным псом. Затем он в ярости бросился вон из дворца. На главной площади города он сорвал с себя черный фартук кузнеца и на острие копья поднял в небо, чтобы люди видели его издалека и отовсюду. Хлынули они со всей страны и присоединились к его делу.

«Справедливости! — кричали они. — Справедливости!»

Женская половина дворца была тиха, словно кладбище, и лица большинства ее обитательниц были печальны. Страх висел в каждой комнате, будто густой, неизгоняемый туман. Кончилось ли все? Или кто-то будет следующим?

Двоюродная сестра матушки написала мне, спрашивая, когда можно будет отправить Джалиле в Казвин, и я исполнился облегчения, когда Пери велела мне повременить. Никогда я не стал бы подвергать Джалиле, неискушенную в сложностях дворцовой политики, такому риску. Я ответил, постаравшись объяснить все как можно более внятно, хотя не вдаваясь в подробности, что положение серьезное.

После завершения траурных обрядов по мертвым царевичам Пери вызвала меня к себе. Азар-хатун проводила меня в ее самый потаенный покой — тот, где она встречалась с матерью или Марьям. Именно там были роспись с нагой Ширин, изысканные шелковые ковры персикового цвета и подушки в цвет им. Пери читала «Шахнаме» в копии, которой я прежде не видел. Книга была открыта на странице прекрасного письма, украшенного иллюстрациями с позолотой и красками из драгоценных камней.

— Салам алейкум, — сказала она, когда я вошел. — Рада тебя видеть. Никогда и подумать не могла, что буду испытывать благодарность просто за то, что те, кем дорожу, все еще живы и дышат…

— Благодарю, добрая госпожа. — Мое сердце расцвело под теплом ее слов.

— Какие горести мы пережили вместе! Знай я, что они будут так тяжки, я не обременила бы тебя постом моего визиря.

— Повелительница, величайшей честью моей жизни стало служить вам. Я делал бы это в любом положении, — отвечал я, и то была правда.

— Я рада слышать это, — сказала она. — Надеюсь, ты все еще желаешь быть моим соратником.

— Всей душой.

— Хотела бы я, чтоб ты говорил это не так легко. Впереди нелегкие дела.

Я ждал.

Пери была задумчива.

— Странно, как много предвестий вокруг, а мы не хотим их видеть. Я перечитала «Шахнаме», там, где говорится, как Заххак требовал раскалывать черепа юношей, словно каштаны, чтобы кормить их мозгом своих змей. Раньше для меня это была не больше чем история, но теперь я увидела ее внове. Разве мы не переживаем то же самое бедствие? Наш повелитель уничтожил самые яркие звезды своего двора, от молодых светил, сыздетства обучавшихся наукам царствования, до блистающих светил, подобных Ибрагиму, какие рождаются однажды в поколение. Наш правитель стал истинным Заххаком.

Во мне все было приучено быть верным шаху. Я машинально оглянулся проверить, не слушает ли кто нас.

— Пока что он щадит Мохаммада Ходабанде и его детей, но, возможно, он подошлет кого-нибудь и к ним. Если Мохаммад и его семья будут убиты — храни нас Бог от этого, — кто останется, чтоб возглавить династию?

— Махмуд-мирза? Или нерожденный ребенок Исмаила?

— Я не знаю, кто выживет. Я отвечаю в данном случае за то, чтоб защитить всех царевичей, которые могут в будущем возглавить династию. Я должна сделать все, чтоб защитить их.

— Это будет нелегко.

— В нынешнем положении просто невозможно. Я не больше могу помешать Исмаилу посылать убийц, чем приказывать солнцу, когда восходить. Есть такие, кто верит, что способны управлять движением планет, но я не из их числа.

Суровость ее речей и скрытность нашей встречи заставили меня очень внимательно ждать того, что последует.

— Во времена смуты я обращаюсь к «Шахнаме», потому что мой отец так ценил ее. Я читаю ее и ради наставления Фирдоуси, как правильно поступать с ущербным правителем. Он очень осторожен в этом предмете. Кроме того, он надеялся на вознаграждение от султана из Газневидов и не хотел, чтоб его уличили в осуждении правителя, даже косвенном.

Я тоже продолжал читать свою «Шахнаме» почти каждый вечер и бережно хранил ее, потому что это был подарок Махмуда.

— Но посмотри, что случилось с прожорливым Заххаком: Каве начинает восстание. Значит, даже Фирдоуси, который обычно так сдержан и не хочет оскорбить власть, полагает, что воистину злобному шаху следует противостоять.

Пери затягивала на моем горле петлю логики, а я не хотел, чтоб на ней оказался узел, который нельзя развязать. Лицо мое наверняка отразило мои чувства, потому что Пери смягчилась.

— Иногда один человек должен пожертвовать собой ради блага других, — добавила она. — Каве был таким человеком. Как он вдохновлял всех, кто страдал от угнетения! Я больше не могу сидеть сложа руки, когда огонь пожирает дом нашего будущего. Слишком часто я действовала в надежде получить что-то для себя. Теперь я должна сделать это для других, не думая о своей судьбе.

Она сказала это с такой тонкостью и с таким пониманием своих недостатков, что я был тронут до глубины души.

— Спасибо, Джавахир. Но скажи мне: чувствуешь ли ты так же остро, что наш правитель болен?

— Да, конечно. Ваш досточтимый отец никогда не убивал своих родных без причины.

— Я знаю, какую жертву ты принес, чтобы служить ему. Ныне я собираюсь попросить от тебя еще большей, но требовать ее не буду. Она должна быть добровольной.

Ужас наполнил меня.

— Чего же вы просите?

— Твоей верности.

— Она всегда ваша. Чего еще?

— Твоей помощи.

Волосы на моем затылке встали, будто часовые.

— В чем?

Пери понизила голос:

— Он должен быть остановлен.

Сердце мое забилось, как военный барабан. Как я могу согласиться на то, чего она требует от меня? Для человека, поднявшего руку на повелителя, для сестры, наносящей удар своему родному брату, это смертный приговор, если все раскроется, и вечное проклятие, если Бог сочтет деяние несправедливым.

Но мы не сможем совершить это, подобно Каве; наш шах не герой поэмы — он просто казнит нас, если мы открыто воспротивимся его власти.

Пери вглядывалась в мое лицо:

— Джавахир, ты поможешь мне вернуть справедливость на нашу землю?

— Во имя Всевышнего! — взорвался я. — Я отдал все до последнего дыхания этой династии, даже возможность вырастить собственных сыновей! А теперь я должен стать предателем, чтоб услужить тому же роду? Что я буду за слуга? Сочту ли потом хоть какую правду незыблемой?

— Твои вопросы честны, — сказала Пери, — но я полагаю, что ты будешь служить делу справедливости. Это будет единственной причиной согласиться на такую просьбу. Ты получишь мое разрешение помочь мне, только если сочтешь это дело правым.

Если бы она сказала что-нибудь еще — о выгоде или славе, я бы отказал. Но ей удалось затронуть единственную струну, которая отозвалась во мне. Исмаил стал подлинным отражением Заххака: отрицать это было нельзя. Могли мы оставаться безмолвными и позволить ему уничтожить нас из своей прихоти? Или мы будем отважными, словно Каве?

— Что вы предназначили ему?

— Удел, который он назначил другим.

Кровь моя обратилась в колкие красные кристаллы.

— Даже ваш отец, да упокоится его душа, оставил его жить, — возразил я.

— У моего отца была власть заключить его в тюрьму и лишить всякой силы. У нас ее нет. Недавно я спросила Султанам, позволит ли она кызылбашам сместить его по причине безумия, но она не согласилась. Остался лишь один способ избавиться от этого мерзавца, точно также, как был один способ свергнуть Заххака.

— Это оскверняет все, чему меня учили с детства. Как вы можете просить меня об этом?

— Почему же не могу, если это единственная справедливая возможность? Он уничтожит нас всех, если мы смиримся с ним.

В моей голове словно поселился пчелиный рой.

— Всю мою жизнь меня учили быть верным трону. После того как был убит мой отец, я решил стать безупречным примером.

— Тебе это удалось.

— Благодарю. А теперь я должен отбросить все заповеди и взбунтоваться?

— Иногда другого выбора нет.

— Я не могу сейчас ответить — мне надо подумать.

— Понимаю, — сказала она, — и уважаю твою нужду в раздумье. Возвращайся, как примешь решение.

Когда я уходил, то оглянулся — и был потрясен красотой всей картины. Сидя на подушке, в красном платье, расшитом изображениями воробьев, окруженная изящными рукописями, среди прекрасных шелковых ковров цвета персика, она словно излучала женственность и знание. Роскошь вещей, изысканность одеяния, округлый царственный лоб — все делало ее особенной и утонченной. Но в ее стройном теле таилось что-то куда более твердое, чем даже в отце, тверже, чем было нынче в воинах-кызылбашах, чьи тюрбаны обматывали высоченные красные колпаки, делавшие их похожими на великанов. Она пришла к намерению столь ужасному, что обратило бы в бегство многих воинов, но она — она не отступит.

Просьба Пери лишила меня покоя, а добавило беспокойства незнание о судьбе Махмуда. До сих пор от него не было ни письма, ни вестей. Была надежда, что Хадидже расскажет мне о намерениях шаха и о том, утих ли его смертоносный гнев. Я отправился к ее покоям и попросил встречи с нею, сказав, что принес новости от царевны. Дальше объяснять было незачем, потому что дворец и так был полон посетителей: женщины шли одна к другой утешить скорбящих.

Когда я вошел и был допущен, я изумился, увидев Хадидже в черном; черный шелковый платок покрывал ее волосы, отчего ее тамариндовая кожа казалась бледнее.

— Мои соболезнования, — сказал я, когда мы сели на подушки друг против друга.

— Спасибо. И мои тебе…

Я не был в родстве ни с кем из убитых, но оделся в соответствии с положением дел во дворце.

— Я зашел поговорить с вами о частном деле, касающемся моей повелительницы, — сказал я.

Хадидже повернулась к Насрин и попросила горячего кофе для меня.

Та ушла, и Хадидже тут же сказала:

— Ты выглядишь, словно наткнулся на мертвого.

— Я и чувствую себя так же, — ответил я. — Шестеро сыновей шаха убиты, а Гаухар словно сошла с ума. Она больна от горя, и я не уверен, что у нее хватит сил жить. Ужасно видеть это.

— Да изольет Бог на нас свою милость! — отозвалась Хадидже, и слеза скатилась по ее щеке.

Я не смог удержаться. Вскочив с подушки, схватил ее руку, страстно желая обнять и соединить тепло наших тел.

— Говорил он что-нибудь о том, когда прекратится резня? Я боюсь за Махмуда!

Хадидже была так потрясена, что я мгновенно пожалел о сказанном. Она оглянулась на дверь, и я быстро убрал свою руку и снова сел в дальнем углу комнаты.

— Бедный Джавахир, так у тебя есть причины страшиться, — тихо сказала она, и глаза ее были колодцами горя.

— Знаю, знаю, — ответил я. — Почему вы так печальны?

— Я тоже понесла тяжкую утрату.

— Но вы же не в родстве ни с кем из царевичей, разве что в браке?

— Верно, — сказала она. — Так и скорблю я не по ним. Этим утром я узнала, что мой брат мертв.

— Хадидже, милая, что случилось?

Она обхватила себя руками:

— Пытался кого-то защитить, как всегда. Как меня, когда мы были маленькими.

Глаза ее переполнились слезами, и скоро они заблестели на ее скулах.

— Когда я потеряла родителей, мне казалось, это все, что может потерять женщина. Но это новое горе, пронзившее мое сердце, не уйдет, сколько бы мне ни осталось жить.

— Как бы мне хотелось обнять тебя и утешить!

— Шшш! — предостерегла она и оглянулась, будто услышала что-то.

Тут же вошла Насрин-хатун с кофе, двигаясь так бесшумно, что я подумал: не пыталась ли она подслушивать? Я тут же сменил предмет разговора:

— Достойная царевна хотела бы узнать, нет ли у вас особого снадобья, которое поможет Гаухар избыть худшую часть ее горя.

— Составлю, — сказала Хадидже. — В эти дни у меня много просьб о таких снадобьях, и мне оно тоже понадобится. Насрин-хатун, пожалуйста, собери еще тех трав, которые я тебе показывала, и принеси для нашего гостя.

Насрин-хатун поставила поднос и ушла исполнить ее просьбу. Теперь я понимал, отчего Хадидже так спокойна. Снадобья ее были так сильны, что унимали всякую боль.

— Джавахир… — начала было Хадидже, но я перебил ее:

— Как мы можем его остановить?

Ее рот искривило отвращение.

— Я только надеюсь, что он не пришлет за мной. Как я смогу лежать под ним, зная, что случилось с моим братом?

Я не понял:

— Что общего между шахом и смертью твоего брата?

Хадидже вздохнула:

— Джавахир, мне больно оттого, что ты должен узнать правду. Мой брат умер, защищая Махмуда.

Словно железный кулак стиснул мое сердце.

— Да будет он всегда невредим! — сказал я, но в моих словах звучал гнев.

Она поглядела на меня с таким сочувствием, что мой гнев смутил меня.

— Если ты не хочешь узнать, что случилось, я не скажу.

Выбора не было — я попросил.

— Брат был с Махмудом в охотничьем лагере. Люди шаха выследили их по дыму костра и напали. Друг моего брата, который был с ними, бежал и уцелел. Он написал, что Махмуда задушили, а брата убили кинжалом. Тела отвезли в дом Махмуда приготовить к погребению. Несколько часов спустя Махмуд вдруг застонал и очнулся. Шея его была жестоко изувечена, но он был жив.

Ярость отхлынула, и я вдохнул сладкий воздух жизни — наверное, совсем как Махмуд. Впервые за все эти дни воздух так легко проникал в мою гортань и дальше в легкие.

— Прости, я не хотел так гневаться, — сказал я. — Мне непосильна сама мысль потерять его.

Думаю, я даже улыбался, пока не осознал, что прелестное личико Хадидже искажено горем.

— Хотела бы я не рассказывать конец этой истории, — продолжала она. — Убийцы спросили своего старшего, что им делать с Махмудом, и он приказал им отнять у того жизнь. На этот раз им удалось.

Я вскочил на ноги и пнул поднос с кофе, словно мяч в игре. Стаканы разлетелись вдребезги, и кофе испятнал весь синий шелковый ковер, собственность шаха.

— Он был мне как сын! — прохрипел я.

— Знаю, — прошептала она.

— Нами правит бешеный пес! Я плюю ему в лицо, я проклинаю его глаза! Да упадет его звезда! Да сгорит он в аду!

Хадидже дернулась в ужасе, оглядываясь, кто может услышать. Мне было все равно, даже если бы мои изменнические слова повлекли смерть. Я выбежал из комнаты, не слушая Хадидже, умолявшую взять снадобье и для меня. В тот миг я ненавидел весь мир. Яростно шагая к укромной части сада, я вдруг с размаху всем телом ударяюсь о ствол кедра, еще и еще, видя, как содрогаются ветви, когда я врезаюсь в него. Падает темная хвоя, на плечи осыпаются сухие веточки. Я бью дерево, словно забиваю насмерть шаха. Потом иду исполнить свою обязанность — передать известие Пери.

В глубочайшей скорбной муке я потянулся за своей «Шахнаме», единственным, что осталось у меня от Махмуда, и открыл ее наудачу. Слезы стояли в моих глазах, и я не мог разобрать слов. Когда я закрыл книгу и положил рядом с постелью, строки Саади всплыли в памяти.

Бог требует от государей править справедливо, но если они не исполняют завета? Должны ли мы просто терпеть угнетение? Должны ли позволять убивать детей? Должны ли бояться дышать?

«Нет! Нет!» — кричал мой внутренний голос. Если я ничего не сделаю с Исмаилом, умрут и другие. Но если я попытаюсь остановить его, не обречет ли Бог меня на преисподнюю? Этого я не знал. Все, что я мог сделать, — это постараться улучшить мир для тех, кто еще жив. Поэтому я пошел к Пери и поклялся помочь ей достигнуть ее цели, и мы договорились работать вместе, даже если это будет стоить нам жизни.

Но как выследить такую скрытную добычу? Все было устроено так, чтоб разрушить наш замысел. Сам дворец с его высокой оградой, разбросанные, охраняемые стражей здания, укрытые деревьями, путаница дворов и переходов — все было создано, чтоб скрыть тех, кто жил внутри. Исмаил окружил себя армией слуг, чья жизнь и состояние зависели от его защищенности. Он не просто избегал появляться на людях — он прятал себя еще дальше, и невозможно было расспросить о его местопребывании, чтоб не возбудить подозрений. Нам следовало быть умнее шаха, одновременно могущественного и испуганного, умнее всех стен, и ловушек, и стражи, призванной охранять его. Нам следовало опрокинуть весь порядок, созданный, чтоб помешать нам.

Мы решили собрать побольше сведений о мельчайших привычках Исмаила, а это означало большую близость к людям, знавшим его лучше всех. Пери сказала, что сойдется с Куденет, его черкесской женой, — выяснить, что ей может быть известно, — а также с Махасти, его беременной рабыней. На помощь Султанам вряд ли можно было рассчитывать, но я сказал Пери, что сдружусь с женами из ее круга, которые могут знать о его перемещениях. Я боролся с искушением открыть Пери, что один из моих источников очень близок к самому шаху, но решил все же не упоминать Хадидже, дабы уберечь ее.

Интереснее всех был ближайший друг шаха, Хассанбек Халваши-оглы, имевший особое положение, — ведь ему, хотя он мужчина, разрешалось оставаться с шахом в его личных покоях. Пери дала мне почти невозможное задание: проследить за ним, выяснить, с кем он еще дружен и знают ли эти люди что-нибудь, делающее его уязвимым. Она также велела другим слугам сообщать ей все, что услышат о дворцовой жизни, пусть даже самое незначительное.

Поздно вечером, когда я вернулся к себе, я неожиданно застал Баламани лежащим на его тюфяке. Кожа старика выглядела пепельно-серой, будто слоновья, а лоб наморщен болью.

— О всеблагие небеса, где ты был?

— Занимался обычными кознями. А вот что с тобой?

Баламани показал на свою ступню, которую он старался уберечь от любых прикосновений. Пальцы на ней распухли.

— Не могу ступить на нее, — ответил он. — Большой палец словно в огне.

Баламани слыл здоровым как бык. Грустно было видеть его простертым навзничь.

— Тебе нужно лекарство?

— Я испробовал мазь, но она не помогает.

— Ладно, — сказал я, — твое тело доказало, что оно может выдержать удаление куда большего куска, — значит, и ногу как-то залечит.

Баламани захохотал, но смех перешел в жалобное подвывание.

— Глупо слечь из-за большого пальца.

— Нуда, — сказал я, — но муж вроде тебя не побежден, если может думать. Так и вышло — мне нужен твой разум.

— На доброе дело или на плохое? — Темные глаза Баламани сверкнули озорством, на миг он словно позабыл о своем недуге.

— Плохое, конечно, — ответил я. — Кроме того, кто может оценить совершаемое?

— В самом деле, более темного времени я не видал.

— Скажи мне: эти убийства необходимы?

— Деяния шаха порой равны ножу мясника, но посмотри, как успешен этот нож в своей работе. Не осталось почти никого, кто мог бы бросить ему вызов в борьбе за трон.

Холодный сквозняк пронесся по комнате; Баламани поморщился, когда тот коснулся его ступни.

— Если забыть о тщете всего этого, — добавил он.

— Тщете?

— Если у шаха будет сын, он вырастет без соперников.

— Но если убийства никогда не прекратятся?

Баламани поудобнее устроил свое грузное тело на подушках и передвинул ногу подальше от любых прикосновений.

— Джавахир, будь осторожнее. Шах пощадил своих сестер, но как долго он будет считать, что они ему не опасны? Как визирь Пери, ты тоже висишь на волоске.

Я решил рискнуть. Нагнувшись к нему, я шепнул:

— Почему кровопийце следует позволять править?

Баламани громко рассмеялся:

— Он тень Бога на земле, помнишь?

— И ты веришь, что этот… осеняем Богом?

— А как насчет всех других?

Пана бар Хода!

Мне еще не приходилось слышать от него подобного.

— Люди должны во что-то верить, — добавил он. — Если шах не тень Бога, какой смысл знати подчиняться ему? Чье повеление будет окончательным, если оно как-то не связано с Божьим?

— Но сейчас все не так, — возразил я. — Мы отдаем нашу верность в обмен на справедливость, так?

— Именно, — ответил он. — А когда справедливости нет, кто страдает?

— Нынче — множество людей, — выговорил я, скрежеща зубами.

Баламани взглянул на меня с нежностью:

— Мне было так жаль Махмуда…

— Спасибо.

Глаза мои налились влагой, словно в них забили родники. Баламани был одной из тех немногих душ, перед кем я мог не скрывать своих истинных чувств; я склонил голову и дал волю своей скорби.

— Да укрепит Бог силы твои даже в печали, — мягко сказал он. — Помнишь, что я говорил тебе давным-давно? Никогда не люби никого из царского дома.

Я вытер лицо одним из платков Пери и взял себя в руки:

— Махмуд — лишь одна из причин, по которой я решил поговорить с тобой. У меня есть задание, и мне нужна помощь.

— В чем?

— Есть ли способ намекнуть Хассану, что надо попросить шаха быть милостивым и прекратить резню?

— Трудно сказать, — вздохнул Баламани. — С шахом он круглые сутки, поэтому никто не может сблизиться с ним. У него такая работа.

— Мне надо узнать о нем больше.

Баламани поглядел на меня, словно пытаясь прочесть мысли, отпечатанные в моей душе.

— Ты, молодой и мягкий ага, у которого и языка нет, так же как кирра, ты влез в дворцовые козни?

— Я не говорил о кознях, — ответил я, — только о возможности получить ухо Хассана.

— Оно по-прежнему на его голове, я надеюсь.

— Разумеется.

— И все же что-то здесь плохо пахнет.

— Твой палец?

Баламани фыркнул.

— Что ты хочешь узнать?

— Как к нему подобраться, — повторил я, хотя на самом деле мне нужна была помощь Баламани в наших замыслах.

Он помедлил.

— Даже Хассан вряд ли сумеет уговорить шаха стать справедливым.

— Возможно, ты прав, — согласился я. — Но почему бы нам не попробовать?

— Нет.

— Почему «нет»?

— «Мы» не собираемся ничего делать. Я уже стар. И не желаю оказаться как тот евнух, который расстался с жизнью за несколько дней до того, как подошло его время отправляться на покой и отплыть к себе в Бенгальский залив.

— Но, Баламани, нами правит безумец. Нас всех могут просто вырезать.

— Нет.

— Я буду твоими глазами и ушами — и ногами, — настаивал я. — Ты направишь меня, а я совершу наше дело.

— Слишком опасно.

— Но без тебя у меня ничего не выйдет, — не сдавался я. — Как ты можешь препятствовать тому, что и сам считаешь верным?

Баламани пристально смотрел на меня:

— Ах, друг мой, так ты по-прежнему не знаешь…

— Чего?

— Кто ты такой.

— И кто же?

— Ты — это я.

Я был сбит с толку.

— Да, — кивнул он. — Я научил тебя всему, что знал, а теперь я уступаю тебе свое место.

Он приподнялся и хлопнул меня по груди. И вдруг меня будто горячая волна омыла до самой макушки.

— Баламани…

— Ты заслужил это. То, чего ты пока не знаешь, узнаешь позже. Время и тебе становиться наставником.

— Но Баламани…

Я чувствовал себя учеником, которого учитель покинул слишком рано. Чувство одиночества было тем не менее странно воодушевляющим, словно я отдан ветру, вознесшему меня над землей, свободного, как облако.

— Всем, что я есть, я обязан тебе, — сказал я тоном, которому не верил сам.

— Тебя мне послал Бог, — кротко ответил Баламани. — Взять гордого и вдребезги разбитого юнца и заново его собрать.

— Это было нелегко, верно?

Такая боль могла быть в улыбке отца, помогающего сыну справиться с изнурительной болезнью.

— Воистину. Но не воображай, что твой путь завершен. Что ты недавно узнал о своем отце?

Внезапный блеск воодушевления в его глазах удивил меня. Он словно хотел убедиться в моих дарованиях.

— У меня не было времени разобраться подробнее. Раскрыть старое убийство нынче не так важно, как предупредить новое.

— Да будет с тобой Господь, мой милый друг, — ответил он, и я почувствовал, что прошел некую важную проверку. — Теперь займись делом.

В следующий мой приход к Хадидже я воспользовался тем предлогом, что Гаухар нужно еще снадобья. Насрин-хатун отправилась его готовить, а я попросил Хадидже изловчиться и этим вечером встретиться со мной как бы случайно в садах после вечернего призыва к молитве. Когда Насрин вернулась с лекарством, я сразу же ушел и принес его Пери, но не сказал, откуда оно.

Позже, к вечеру, я зашагал в темноте между высокими каштанами вглубь гаремного сада, пока не нашел Хадидже, спрятавшуюся за огромным деревом. Лицо она прикрыла и укуталась в черный платок, и ее нелегко было узнать. Я изобразил удивление, но она сказала:

— Быстрее. Я не должна мешкать.

Стоя рядом под деревом, я не мог не вообразить хоть на секунду, как опрокидываю ее и наслаждаюсь вместе с нею.

— Хадидже, нужен твой совет, — прошептал я. — Прекратились ли убийства?

Она содрогнулась:

— Не знаю. Несколько ночей назад он призвал меня, и я изображала наслаждение, хотя меня тошнило от него. Чтоб разговорить его, я сказала, что рада его победам над врагами, и он ответил: «Я намерен вырвать с корнем их всех, одного за другим».

— А что он сказал о твоем брате?

— Он даже не знает, что его убили, — ответила она. — Когда я сказала ему, он выразил сожаление, но добавил, что раз мой брат отдал жизнь за него, то непременно найдет воздаяние в раю.

Горло мне обожгла желчь.

— Как бесчеловечно!

— Мне кажется, что двадцать лет заключения пошатнули его рассудок.

— Есть люди, считающие, что он должен уйти, — сказал я, наблюдая, как она ответит на эту нечестивую мысль.

— Ах!.. — воскликнула она и тут же зажала себе рот из страха, что нас могут услышать.

Молчала она так долго, что я уже было испугался, что она не согласится. Затем едва слышно ответила:

— Должна сознаться: я молюсь об этом каждый день.

— Но как это сделать?

— Ты имеешь в виду… навсегда?

Ее глаза впились в меня, ожидая подтверждения, а зубы вдруг ярко сверкнули в темноте, как у охотящегося зверя.

— Это будет нелегко. Он снимает кинжал, когда ложится спать, но я не знаю, у кого из женщин хватит духу прирезать его, особенно зная, что совершившая это будет немедля убита. Яд выявить труднее, но все, что он ест или пьет, сначала пробует шахский отведыватель. Даже мои сласти пробуются, перед тем как их подают шаху.

— А ночью он пьет воду?

— Иногда, но он не дотронется до кувшина — воды или вина, — пока его содержимое не опробовано и не опечатано.

— А он может открыть сосуд и выпить, когда время прошло?

Она подумала:

— Да, когда он расслабляется — если вина или любви было слишком много.

— Что ты можешь рассказать мне о других его привычках?

— Очень мало, — сказала она. — Он ничего не говорит мне о своих намерениях. Но я знаю, без чего он не может жить.

— Без чего?

— Недавно я заметила, что он часто становится раздражительным без всякого повода. Коробочка конфет, которая у него всегда с собой, похоже, успокаивает его. Однажды, когда я думала, что он спит, я подняла крышку взглянуть, что это за магические сласти, которые он предпочел моим. Он проснулся, увидел, что я делаю, и разгневался, но я объяснила, что хотела приготовить ему мои собственные конфеты из фиников с кардамоном, соперничающие с теми, что в коробочке. Тогда он посмеялся надо мной, решив, будто я не видела, что у него там. Это был опиум.

Хвала Господу!

— Как часто он его глотает?

— Каждые несколько часов, когда не спит, — ответила она. — Ему доставляют запечатанную коробочку, и она у него всегда с собой.

— Так он не может без этого жить?

— Это помогло ему перенести долгие годы заключения.

— Кто изготавливает содержимое коробочек?

— Не знаю. Лучше дождаться времени, когда он забудет о бдительности.

— Ты дашь мне знать, когда выпадет такое время?

— Непременно.

Крикнула сова — дурной знак, — и Хадидже задрожала в ночном холоде.

— Я должна идти.

Молча она исчезла в зарослях, а я задержался под каштаном, чтобы никто не заподозрил, что мы могли быть вместе.

Луна, полная и прекрасная, стояла в небесах. Я ровно на секунду позволил себе представить, что было бы, исчезни шах сейчас. Стала бы Хадидже снова моей? Смог бы я обнять ее и лежать с ней до самого рассвета? Мысль о том, чтобы вновь обладать ею, наполнила мое сердце радостью, но ужас быстро вытеснил ее. Переживем ли мы это страшное время? Если и была жизнь, которую мне хотелось бы защитить, — это жизнь Хадидже.

Когда я вернулся к себе поразмыслить, что делать дальше, меня ждал Масуд Али с новым письмом от матушкиной двоюродной сестры. Я начинал ненавидеть ее письма. Она писала мне лишь тогда, когда чего-то требовала. Пока же я был бессилен позаботиться о Джалиле так, как хотел, и вынужден был утишать все запросы из опасения, что пострадает Джалиле. Я сломал печать.

«Приветствия, и да снизойдет на вас милость Бога. Как вы знаете, сестре вашей Джалиле уже пятнадцать и она почти созрела. Раз вы не можете забрать ее в Казвин, настало время найти ей хорошего мужа и позволить ей стать сокровищем другой семьи. Мы тут стремимся выполнить предсмертный завет вашей матушки, заботясь о девочке, а так как она красива, мы сожалеем, что не можем делать этого всю ее жизнь. Можете вы прислать ей хорошее приданое? Мы сыщем ей хорошего человека, он будет ей опорой. Дайте нам знать, совпадает ли это с вашими желаниями».

Угроза была ясна: им надоело заботиться о ней. Должно быть, уже присматривают мужа. Я торопливо набросал ответ, настаивая, что без моего согласия никакого брака быть не может и что я заберу Джалиле в Казвин, как только смогу. Писал, что во дворце полно трудностей, что они должны потерпеть, ибо я не хочу подвергать Джалиле опасности. Пообещал им щедрое вознаграждение за всю их помощь, как только Джалиле перейдет под мою опеку, но денег не послал, опасаясь, что они пойдут на устройство брака. Я надеялся, что мой ответ успокоит тетушку, пока я решаю, что делать.

Баламани стало получше. Палец больше не болел, аппетит вернулся. Мы договорились в рабочую неделю обедать вместе — редкое удовольствие, обычно нарушаемое нашими обязанностями. Мы встретились в гостевой нашего дома и начали обед с горячих лепешек, овечьего сыра и мяты, потом шла простокваша с мелконарезанными огурцами. Когда мы взялись за еду, по дворцу прокатился первый призыв к молитве.

— Знаешь последние слухи о вере Исмаила? — спросил Баламани.

— Нет.

— Говорят, он тайный суннит.

— Суннит? — воскликнул я, удивленный настолько, что позабыл откусить хлеба.

— Вероучители в гневе, — сказал Баламани, — но они ничего не могут сделать: шах — их духовный глава.

— Какое отступничество для династии, опирающейся на шиитство! Кызылбаши, чьи прадеды сражались за нее, должны быть в ярости.

— Определенно. И это не единственная причина. Исмаил настаивает, что мы должны начать войну с оттоманами.

— Зачем?

— Хочет вернуть земли, потерянные его отцом.

— Но это преждевременно, — сказал я. — Зачем нарушать давний мир с одной из могущественнейших держав мира? Пери будет в неистовстве по обоим поводам.

Баламани завернул сыр и зелень в кусок лаваша.

— Я ведь и не сказал, что это разумные намерения.

— Но в таком случае почему эти свирепые, хорошо вооруженные кызылбаши не возьмут дело в свои руки?

Слуга с гаремной кухни принес миски с тушеной бараниной и рисом. Подхватив мясо и рис куском лепешки, я начал есть.

Когда слуга ушел, Баламани продолжал:

— А потому, что для многих из них это означает смерть. Ты же знаешь, в чем риск.

— То есть ты говоришь, что эти великие воины, у которых яйца чуть не до земли, а члены толщиной с палаточный кол, обычные трусы?

Мы хохотали так, что стены дрожали.

— Баламани, мне нужен твой совет. Как узнать о Хассанбеке побольше?

— Очень легко, — сказал Баламани, лукаво мерцая темными глазами. — Недавно Анвар посылал меня доставить документы шаху. Разве я не говорил тебе, что мне приказано было оставить их в доме Хас-санбека у врат Али-Капу?

— Не дразни меня, — ответил я. — Мне известны все семьи, у кого дома в Али-Капу. Его среди них нет.

Баламани ухмыльнулся, довольный победой.

— Тот дом очень хорошо скрыт, — объяснил он. — Снаружи он выглядит как старое здание какой-то управы. Встань во дворе лицом к Али-Капу и посмотри на город в сторону минарета Пятничной мечети. Иди прямиком к минарету и, когда подойдешь к дворцовой стене, отсчитай три двери справа. Увидишь старую ободранную дверь вроде тех, что ведут на половину слуг. На самом деле дверь открывается в огромный сад, на краю которого дом. За старой дверью всегда стража, так что не вздумай делать глупости.

Я восторженно засмеялся. Он все-таки был мастером.

Найти старую деревянную дверь было легко, куда труднее было наблюдать за ней так, чтобы не вызвать подозрений. На крыше покоев Пери я нашел место, откуда была видна часть внутреннего двора шахского дворца. Так как женщины из дома Пери пользовались крышей, чтоб развешивать белье, сушить травы и фрукты, я мог спрятаться под чадором. Сидя на маленькой подушке, брошенной на старый коврик, я лущил горох или перебирал рис на случай, если меня заметят снизу. Азар-хатун приходила и уходила с фруктами и травами и порой останавливалась, чтоб поддразнить меня дурным качеством моей работы.

— Посмотри! — говорила она, провеивая мой рис и находя маленькие камешки. — Ребенок сделает лучше.

Мне приходилось согласиться. Большую часть времени я следил за событиями возле дверей Хассана. Приходили торговцы, нагруженные товарами, их принимали слуги во дворе, но никто званием повыше даже не выходил. Бдение мое продолжалось пять тщетных дней, когда я решил оставаться на крыше и по ночам. Однажды ночью я задремал, но меня разбудил стук захлопнувшейся двери. Луна была яркая, и я различил во дворе нескольких мужчин. Хассан был в простой белой рубахе и шароварах взамен своих обычных богатых шелков. Черная шапка, глубоко надвинутая, скрывала голову. Если бы не красивое лицо, без морщин от солнца и трудов, он сошел бы за обычного человека скромного состояния, вроде торговца из небольшой лавки на базаре. Странно было, что персона, столь близкая к шаху, одета так небрежно. Его спутник был посмуглее, черты его было трудно различить. Коричневая одежда без особых украшений, нижняя часть лица скрыта намотанной тканью. Но в движениях было что-то знакомое мне: разболтанная походка, по которой я заподозрил, что это был сам шах — только переодетый. Несколько человек, в которых я узнал телохранителей, сопровождали его.

Люди дошли до конца сада и внезапно исчезли из виду. Присев, я сдернул чадор, сбежал вниз и выскочил из дворца через врата Али-Капу. Добежал я как раз вовремя, чтоб увидеть, как они скрылись в одном из переулков, идущих к базару. Во имя Господа! У дома Хассана, видимо, тоже имелся тайный выход, который вел на Выгул шахских скакунов.

Я предположил, что они идут в питейный дом или в другое место наслаждений, но не посмел идти за ними из страха, что меня заметят. Лучше потом послать за ними Масуда Али, менее приметного, чем я, и способного притвориться, что бежит по делу.

Мы вдвоем просидели несколько вечеров на крыше, за которые его сопротивление сну и желание исполнить работу не хуже взрослого заставили мое сердце трепетать от гордости. Долгие часы мы проводили, рассказывая друг другу истории и играя в нарды, и я научил его нескольким новым способам игры, чтоб он мог испробовать их на других рассыльных.

Однажды мы оба бодрствовали, и он принялся показывать приемы, выученные в Доме силы, — как отбивать удары руками. Все еще прикрытый чадором, я заносил руку, словно целясь ударить, а он отбивал ее и наносил свой удар. Силы не хватало, но он был очень быстр. Раз он достал меня ударом в грудь, который я даже не заметил.

Мы так увлеклись, что я не увидел, когда во дворе Хассана появились люди, но Масуд Али различил в темноте их движения. Крадучись, они прошли к тайному ходу. Масуд Али вскочил и помчался следом, запасшись отговоркой на случай встречи. Я следил за ним, пока не перестал видеть, но в моем сердце поселился страх.

Несмотря на поздний час, я поспешил к Пери, на которой были чудесная домашняя одежда из бледно-желтого полотна и длинный халат абрикосового шелка. Она сидела на подушке, а Марьям расчесывала ее густые черные волосы, ниспадавшие до пояса.

Должно быть, Марьям недавно втерла в эти волосы хну, потому что они блестели в свете лампы, как темный виноград, налитый соком.

— Глубоко сожалею, что побеспокоил вас, досточтимая повелительница, — сказал я, — но у меня есть сообщение только для вашего слуха.

Марьям не перестала расчесывать ее. Пери сказала:

— Душа моя, ради своей сохранности оставь нас…

И лишь тогда Марьям встала и с обиженным лицом покинула комнату.

Я вообразил, как она вернется, чтоб расчесывать длинные черные волосы Пери, пока те не заблестят, а затем они разденутся и в темноте прильнут друг к дружке. Пытался отвлечься от мысленного зрелища сильного, упругого тела царевны и нежных персиковых изгибов ее светловолосой подруги. Мне все больше не хватало Хадидже. Кроме наслаждения, которое мне давало ее тело, я тосковал по самому обычному ощущению ласки, переполнявшему меня, когда ее спина прижималась к моей груди, по теплу, рождавшемуся в тесном пространстве меж наших тел.

— Что там? — нетерпеливо спросила Пери.

— Мои караулы помогли узнать, что ночами переодетый шах отправляется искать удовольствий в базарных кварталах, — сказал я. — Масуд Али выяснил, что он покупает халву у одного и того же продавца сластей каждый раз, как выходит.

Мы обсудили возможность подменить торговца нашим человеком, но решили, что это будет слишком подозрительно. Затем обдумали, как приправить шахский опиум до того, как из него скатают шарики. Но и это казалось чрезмерно опасным.

— А о каких еще привычках рассказывали его женщины? — спросил я.

— Почти ни о каких. Махасти не говорит ни о чем, кроме как о ребенке в животе. Куденет лишь пятнадцать, но она вовсе не глупа. Я нашептываю ей, что пытаюсь обелить себя в глазах ее мужа, и настаиваю, что если она узнает меня ближе, то поймет, что я невиновна. Похоже, она думает, что я вот-вот ужалю ее своим змеиным жалом…

В комнату без приглашения вошла Марьям.

— Пора спать, — объявила она. Откинув бархатный покров на кровати, открыла расшитые шелковые подушки и оглянулась на меня. — Повелительница устала, — намекнула она.

Пери откинулась на подушки и прикрыла глаза:

— Спокойной ночи, Джавахир. Завтра утром договорим.

Марьям опять принялась расчесывать ее волосы щеткой слоновой кости, будто они уже были одни. Легкий вздох удовольствия спорхнул с губ Пери. Я оставил их наедине и вернулся в свою пустую постель.

Дразнящий блеск в глазах Баламани, когда я упомянул отца, побудил меня доказать свое искусство, раскрыв загадку его смерти, что бы я ни говорил вслух. Знания, вытянутые мною из Лулу, Баламани и мирзы Салмана, беспокоили меня одной общей тайной. Почему шах пожелал спасти счетовода, убившего одного из его людей? Загадка эта преследовала меня, унижая тем, что я, хваленый добытчик сведений, не могу добраться до ее дна.

Я пошел в хранилище записей и потребовал «Историю славного правления шаха Тахмаспа». Эбтин-ага, впалогрудый евнух, выглядел не слишком растроганным тем ценным подарком, что я преподнес ему в прошлый раз, поэтому я намучился, выясняя, какие сласти он любит. На сей раз я принес белую нугу с фисташками от его любимого торговца. Он приподнял бровь, но подарок взял. «Снова по делам царевны?» — язвительно спросил он, вынося рукопись. Я не ответил.

Найдя без особого труда запись о Камийяре Кофрани, я прочитал ее. Он родился в Ширазе, до самой отставки был счетоводом. Женился на женщине — имени ее не было, — родившей ему четверых сыновей. Двое предположительно умерли — значит, Баламани знал одного из двух выживших. Кофрани помогал покойному шаху в каких-то усовершенствованиях счетов, облегчавших чтение книг казны и дававших возможность выявить мошенничество. Он убил моего отца, Мохаммада Амир-и-Ширази, заподозренного в измене, и несколько лет спустя умер в Казвине.

Что-то беспокоило меня — что-то, что я никак не мог ухватить. Мирза Салман и летописцы уверяли, что убийца мертв, но предположение Лулу, что он может быть еще жив, засело в моем мозгу. Неспособный разрешить это противоречие, я вернулся к записи о моем отце.

«Мохаммад Амир-и-Ширази:

Родился в Казвине, служил шаху двадцать лет, стал одним из его главных казначеев. Многие сослуживцы восхваляли точность его счетов и быстрое исполнение поручений двора. Казалось, он предназначен для продвижения в высшие чиновники — до того дня, когда он был обвинен в преступлениях против шаха и казнен. Позже возникали сомнения в истинности обвинения. В своей светозарной милости великий шах не казнил убившего, но возможно также, что на его решение повлияло наличие у того человека могущественных сторонников, которых шах не хотел задевать. Лишь Богу известно все в точности».

Я изучил каждое слово, но мозаика не складывалась в ясную картину — отсутствовал решающий кусок. Я снова уставился на запись, и слова одновременно открывали и скрывали правду. Казалось, что вот она — куски сплывались и расходились, пока я наконец не закричал.

Округлые плечи Эбтин-аги затряслись, и он уставился на меня:

— Что такое? Из-за твоего вопля переписчик испортил целую страницу.

— Я… я наконец отыскал ответ на вопрос.

— В следующий раз оставь свои новости при себе.

Я читал и перечитывал кусок предложения:

«…шах не казнил убившего…».

Что, если отрывок говорил о двух разных людях? Убившим был Камийяр Кофрани. Обвинитель был человеком с могущественными сторонниками, возможно, еще живой. То, как был написан этот кусок, заставляло предполагать, что некто — может быть, писец — за плату от обвинителя намеренно затемнил правду. «Если так, — осознал я с растущим восторгом, — этого человека все равно можно выследить».

Следующим утром, едва мы с Пери занялись обдумыванием нашей проблемы, до нас донеслись протяжные, мучительные вопли, за которыми последовал тревожный стук шагов. Я бросился к двери, хватаясь за кинжал. Вбежала запыхавшаяся Азар-хатун.

— Что за суматоха?

— Султанам! Она в ужасном состоянии.

— Немедленно приведите ее сюда, — распорядилась Пери.

Стоны стали громче, и Султанам ворвалась в комнату прямо в уличной обуви. Она ступала по лучшим шелковым коврам Пери, словно не помня, что они там. Шаль сползла с головы, седые волосы были точно стая змей, ползущих по лицу. Лицо залито слезами, рот оплыл, точно гноящаяся рана.

— Старейшая мать державы, что с тобой? — вскочила Пери, словно ее обязанностью было утешить. — Как я могу облегчить твои страданья?

— Сердце мое вырвали из груди и скормили волкам, — рыдала Султанам. — Помоги мне! Во имя Всевышнего, помоги!

Она упала на пол и поползла, словно животное, колотя кулаками по твердой глине. Царевна старалась уложить Султанам на подушки, но та отталкивала руки Пери, будто сами прикасания обжигали ее.

— Кто-то обидел тебя, почтенная матушка? Скажи мне, кто это. Я добьюсь справедливости.

— Да, ты должна добиться справедливости! — крикнула Султанам, стараясь сесть. — Я больна от горя! Потеряла свет моих глаз!

— Кто пострадал?

— Внук мой Султан Хассан-мирза. Умереть бы мне вместо него!

Мы встревоженно переглянулись.

Султан Хассан-мирза был старшим сыном Мохаммада Ходабанде от его первой жены.

— Что с ним?

Султанам завыла так громко, что звук ее горя отдался в моих зубах.

— Его удушили в Тегеране люди Исмаила!

— Да защитит Бог тебя и твой оставшийся род! — сказала Пери. — Я думала, Исмаил пообещал тебе не трогать Мохаммада и его детей.

Мучительные вопли Султанам подтверждали: он изменил свои намерения.

— Исмаил услышал, что кто-то из кызылбашей собирается поддержать Султана Хассан-мирзу в праве на трон, — ответила она, — но я знаю: мальчик уехал в Тегеран просто потому, что хотел попросить более высокого положения при дворе. Сейчас Исмаил держит Мохаммада Ходабанде и остальных его сыновей под домашним арестом в Ширазе и Герате. Я в страхе — он может перебить их всех.

Я стиснул рукоять кинжала.

— Да сохранит их Бог! — ответила Пери. — Мать стольких поколений Сефевидов, позволь мне предложить тебе снадобье, что уменьшит твою боль.

— Мне нужно не снадобье! — яростно отказалась Султанам. — Мне нужна справедливость! — Она воздела руки к небу и вдруг ударила себя по голове, груди, словно избивая врага.

— Что ты просишь меня сделать?

Султанам уставилась на Пери глазами в багровых веках:

— Я пришла сказать тебе твердо и неотступно, что мой сын должен быть смещен ради блага страны.

Я едва верил своим ушам.

— Высокочтимая старшая, вы уверены? В последнюю нашу встречу вы говорили совсем другое.

— Потому что ни одна мать не может и помыслить о свержении ее сына, пока она не откроет, что ее сын — чудовище. Пери, ты должна взяться за это.

— Как? Высокородные мне не помогут.

— Тогда найди другие способы.

— Что так бесповоротно изменило ваш разум? Исмаил убивал и раньше, направо и налево!

Царевна словно выхватила эту мысль из моей головы.

— Если Исмаил убьет Мохаммада и его детей, династии конец. Я должна отказаться от него, чтоб сберечь будущее своей страны.

Лицо Пери осветилось благоговением.

— Как отважны вы стали!

Лицо Султанам стало как осевшее тесто.

— Это только ради себя. Я… я не хочу терять остаток моей семьи и доживать остаток дней в одиночестве.

— Конечно нет. Бог даст вам увидеть еще много поколений.

Я понадеялся, что Султанам сможет помочь нам настичь нашу дичь.

— Высокочтимая мать, — сказал я, — ваш сын, повелитель вселенной, очень хорошо защищен. Конечно, его невозможно устранить.

— Вы можете добыть сведения у кого-нибудь, кто знает Хассанбека.

— У кого же? — спросил я.

— У проститутки по имени Ширин.

— Откуда вы ее знаете? — поинтересовалась Пери.

— Она пришла ко мне пару месяцев назад, после того как стала обслуживать придворных. Сняв покрывало, показала мне синяки под глазами и рубцы на ногах. «Я плачу налоги, как всякая честная проститутка, — сказала она мне, — и прошу вас защитить меня от гостей, которые ведут себя как безумцы». Виновником был сын хана. Я послала своего визиря отчитать его, а также сказать его отцу, что он будет избит так же, как Ширин, если это повторится. Она была так благодарна за мое заступничество, что с тех пор мне рассказывает о своих посетителях. Среди них и Хассанбек.

Я едва не захохотал при мысли, что любимец шаха сбегает в объятья продажной женщины.

— Вы сможете расспросить для нас Хассанбека? — спросила Пери.

— Нет. Даже мать чудовища не на все способна. Идите к Ширин и скажите, что вас послала я.

— Где живет Ширин? — спросил я; мои ноги уже рвались в воинский марш.

— У пруда Сайид.

— Там, где богатые торговцы?

— Да. Она очень красива.

Самым красивым проституткам приходилось платить куда больше налогов, чем другим женщинам, продававшим себя, но они и зарабатывали изрядно.

Глаза Пери наполнились восхищением.

— Ваша отвага будет примером для всех женщин. Я никогда не забуду ваших сегодняшних слов, но я знаю: ваше сердце разрывается от скорби по вашим внукам. Могу я навестить вас позже и оплакать с вами вашу утрату?

Султанам встала, высокая и ширококостная, заняв собой место на двух женщин.

— Не теряй время, горюя со мной, — ответила она. — Просто делай, что я велю, пока весь наш род не истребили. Торопись!

— Чашм, горбон.

Султанам возвратилась в свои покои, оставив нас с Пери потрясенными увиденным.

— Ну и чудо! — Глаза Пери наполнились влагой сочувствия. — Можно ли себе представить: выносить дитя, чтоб оказаться перед необходимостью уничтожить его? Не думаю, что я бы смогла. А ты?

— Мой труд — лелеять страну, а не вынашивать детей. И ваш тоже.

Наши глаза соединило понимание. Как отличны мы были от обычных мужчины и женщины! Никогда наши чресла не дадут жизни младенцам, но нам суждены родовые муки для лучшего Ирана. Эта судьба, куда более великая и странная, чем любая, какую я представлял для себя прежде, питала во мне силы и надежду.

Пери выдала мне резной серебряный кувшин, чтоб вручить проститутке в качестве подарка, намекая на более щедрые дары в будущем. Завернув его в шелк, я поспешил к домам, сгрудившимся вокруг базара, держа направление на пруд Сайид. Это было одно из дюжины подземных водохранилищ, где запасали воду, текущую с гор по плавно спускающимся туннелям.

Дома из необожженного кирпича-сырца, стоявшие вокруг пруда, были приятны глазу и опрятны. У детей, игравших посреди улицы, я спросил дорогу к дому Ширин. Мальчик провел меня путаными улочками, как будто уже много раз делал это. Когда мы пришли, он махнул в сторону дома и загадочно улыбнулся. Я отблагодарил его мелкой монеткой.

Через деревянную калитку я шагнул в маленький, но аккуратный дворик с ухоженными абрикосовыми деревьями. Стены дома были выложены синими и желтыми изразцами. Слуге я сказал, что послан членом шахской семьи, и отдал ему кувшин. Когда меня провели в гостиную Ширин, передо мной поставили чай, благоухавший розовой водой, блюдо крупных фиников и печений на меду. Где-то в доме весело чирикали птицы.

Как только я допил чай, слуга пришел сказать, что Ширин хотела бы меня видеть. Встав, я прошел за ним в маленький покой в дальнем конце ее бируни. Он был расписан — фреска изображала мужчину и женщину, отдыхающих в саду. Женщина прилегла спиной на грудь мужчины, а его рука отыскивала тайные просветы в ее одеждах, чьи складки расходились, дразняще показывая грудь и колени. На следующей сцене — заработало мое воображение — ее одежда была бы наполовину снята, обнажая гранатовые груди. Клиенты Ширин должны были жаждать ее услуг после такого подбадривания.

Когда Ширин возникла в дверях, продолжая отдавать приказания слуге, я вдохнул незабываемый аромат дыма, ладана и роз. Она стояла спиной ко мне, под ее длинными черными волосами виднелось вишнево-красное платье, расшитое золотыми птицами.

Она повернулась, и я был поражен. Огромные темные глаза, словно глубокие колодцы под густыми бархатистыми бровями. Нос и рот казались маленькими в сравнении с ними. Такое лицо было невозможно забыть.

— Фереште! — вскрикнул я. — Это ты или сон?

Прекрасные глаза встретились с моими. Затем она ответила — голосом печальным, но нежным:

— Это я. Но при слугах, пожалуйста, зови меня Ширин. Я больше не пользуюсь моим настоящим именем.

— Хвала Всевышнему! — выдохнул я. — Вот уж не думал, что когда-нибудь тебя увижу, особенно когда узнал, что ты уехала в Мешхед.

— Я решила уехать внезапно, — призналась она, но не сказала почему. — Мне было так жаль, когда я узнала, что ты с собой сделал. Пайам, неужели это правда?

Звук моего прежнего имени; у меня на лбу выступила испарина. Она была единственной женщиной из моего прошлого, знавшей обо мне все, — единственной, видевшей мои взрослые мужские части. Сколько раз я грезил о ней, вспоминая ее нежность!

— Да.

— Хвала Богу, ты выжил.

На ее лице не было ни отвращения, ни ужаса, чего я боялся, и глаз она не отводила. Я вздохнул:

— Когда ты вернулась в Казвин?

— Около года назад, — ответила она. — Я так хорошо заработала в Мешхеде, что смогла съездить в Мекку. Там я и дала обет, что как только наберу достаточно денег, то брошу нынешнее занятие. Одного из моих клиентов в Мешхеде я попросила замолвить обо мне слово здешним придворным.

— Так тебя можно звать хаджи Фереште, — заметил я. — Хвала Богу, что ты совершила хадж!

— Он меня полностью изменил, — сказала она. — Бог милосерден, Он омыл меня своей благодатью. Конечно, я все еще отверженная — мои сестры отказываются видеть меня или принимать от меня подарки, — но временами я могу для них кое-что сделать.

— Можешь и для меня.

— Взаправду? А почему ты пришел?

Ее мягкое любопытство разбудило во мне желание рассказать все. Я напомнил ей о моем юношеском отчаянии, о моих мечтах и моем пути с тех пор, как мы виделись в последний раз. Я говорил, и что-то тяжкое и огромное покидало мою грудь.

Тогда я думал, что это мой единственный путь. Но теперь, когда я старше, мне кажется, нечто глубоко во мне заставило меня принести себя в жертву за моего отца, так же как он отдал свою жизнь за нас.

Никогда прежде я не изливал это чувство, даже себе самому. Как прекрасно было признать правду после стольких лет сокрытия!

Взгляд Фереште был полон любви.

— Я не удивлена. Ты был так юн и так страстен во всем! Как ты ел, как занимался любовью — словно твое сердце познаёт это впервые. Признаюсь: я часто думала о тебе.

Я не ожидал, что она скажет это, и ее слова согрели меня.

— А я — о тебе, — признался я, и во мне ожила память о том, как мы насыщались друг другом в ночной тьме. Ее кожа светилась, подобно лучшей бумаге, рядом с чернотой ее волос. После игр любви она вжималась в меня, словно улитка, сворачивающаяся в своей раковинке.

— Ты изменился, став евнухом?

Я подумал.

— Никто не знает путей и мужчин, и женщин так, как я. Разве что еще ты.

Она улыбнулась.

— Но и это не все. Если бы я стал знатным вельможей, как хотел, я бы сторонился тех, кого полюбил.

— А ты кого-то любишь?

— Африканка-рабыня стала моей подругой, — ответил я, стараясь унять сердце. — Если бы я остался придворным высокого чина, то вряд ли проводил бы с нею больше времени.

— Рада слышать, что ты нашел любовь, несмотря на такую перемену.

Я взглянул на нее. Это была прежняя Фереште, но более спелой красоты. Тонкие морщинки легли вокруг ее рта, но теперь она была зрелой женщиной, и ее прелесть обволакивала меня, как сладостно благоухающее облако.

— А что у тебя? Может, лучше было остаться в доме мачехи?

Она печально улыбнулась:

— Я вышла бы за первого, кто предложил, все равно, что я об этом бы думала. Сомневаюсь, что была бы счастлива.

— А сейчас ты счастлива?

— Более или менее.

— И ты нашла любовь?

— Нет, — ответила она. — Какой мужчина захочет взять в жены проститутку? Но я нашла многое другое — например, свою дочь, которую люблю всем сердцем.

Надежда, охватившая меня, была огромна, я не смел даже заговорить. Что, если милостью Божией Фереште уехала в Мешхед, потому что была беременна моим ребенком? Маленькая девочка с чудесными темными глазами Джалиле ворвалась в мои мысли. Безмолвно я просил Бога, предлагая Ему любую жертву, какую Он пожелает.

— Сколько ей?

— Шесть.

Я вздохнул: слишком маленькая, чтоб быть моей.

— Какой чудный возраст!

Слуга просунул голову в дверь и известил о появлении другого посетителя.

— Друг мой, я хотела бы еще побыть с тобой, но ради моей дочери я должна вернуться к своему занятию. Может быть, ты придешь снова?

— Непременно, — сказал я, — но позволь мне сказать, почему я здесь. Меня прислала Султанам. Ты наверняка слышала о нынешних сложностях во дворце.

— Я слышу о них все время. Я уже получила от нее письмо с просьбой помочь тебе, но она назвала тебя Джавахир.

— Это мое дворцовое имя. Скажи: ты знаешь Хассанбека?

Понимающая улыбка заиграла на ее губах.

— Хассанбек славный, но не храбрый. Он дрожит от страха, что будет убит, когда надоест шаху.

— А он не хочет перемены положения?

— Нет, он верен. Однако женщин тоже любит.

Я подумал: как сложно узнать подлинное лицо мужчины, если не знаешь, как он выглядит в разных местах.

— Что он говорит о шахе?

Она помедлила.

— Очень мало. Если он буянит, чаще всего говорит одну вещь — ужасно невежливую.

— Какую именно?

— Что шах жиреет, как свинья, а наружу ничего не выходит.

Я фыркнул. Такая откровенная, острая на язык Фереште мне и помнилась.

— Полагаешь, это может человека разозлить вплоть до убийства?

Она засмеялась:

— Без сомнения.

— И как шах лечится?

Насторожившись, Фереште глянула на меня. Я и не хотел, чтоб она вела себя иначе. Нет ничего опаснее беспечного осведомителя.

— Зачем тебе это знать?

— Султанам просила меня выяснять о сыне все, что можно. Можешь проверить у нее, если не доверяешь мне.

— Обязательно.

— Ты сможешь расспросить Хассана о шахе?

— Наверное. — По глазам я видел, что она подумает об этом.

— Я буду благодарен тебе за любую помощь, Фереште. У тебя небесное имя, но ты и земной ангел.

— Глаза у тебя по-прежнему добрые, но рот стал хитрым. Хвала Господу! Несмотря на все перенесенное, ты изменился к лучшему.

Неудивительно, что Хассанбек появлялся так часто! Фереште умела заставить мужчину чувствовать себя в нежных объятьях, даже не прикасаясь к нему. Уходя, я вспоминал, какой бархатистой когда-то была ее кожа под моими пальцами и как ее глаза, словно темные колодцы, отражали в себе мои страдания. А теперь эти глаза, как и мои, были настороженными.

Несколько дней спустя я получил короткое зашифрованное письмо от Фереште, написанное, скорее всего, писцом, потому что в те годы, когда я ее знал, она не умела ни читать, ни писать. Там говорилось:

«Помнишь тот случай, о котором я упоминала? Друг сказал мне, что лекарство — специально приготовленные пищеварительные пилюли. Ты не мог бы помочь мне достать немного для моей матушки?

С Божьей помощью они сильно бы облегчили ее страдания».

Когда я рассказал об этом царевне, она была взволнована новостью — впервые с того дня, когда мы заключили наш договор.

— Теперь я понимаю. А ты?

— Должно быть, пилюли имеют слабительное действие.

— Верно, и все же там что-то еще. Опиум чего только не вытворяет с кишками. Если шах взаправду пристрастился, у него, скорее всего, многодневные запоры.

Лицо Пери внезапно озарилось.

— Я только что вспомнила один из стихов Саади!

— Как искренне! Никогда не слышал ничего подобного, — сказал я.

— Саади не медлил написать о чем угодно, даже о кишках.

— Какое буйное воображение — газу не занимать.

Она рассмеялась:

— Но как нам добраться до шахских пилюль?

Аптекарь во втором дворцовом переходе изготавливал все лекарства, нужные обитателям дворца. Евнухи доставляли заказы в женскую половину и в покои шаха.

— Хороший вопрос. Уверен, что его лекарства проходят особую проверку на безопасность.

— Притворюсь, что у меня неладно с желудком, и закажу такие же лекарства от несварения — посмотреть, как они выглядят. Между тем постараюсь выяснить, кто их доставляет ему.

Следующим вечером я снова отправился повидать Хадидже. На базаре я купил сластей и направился в ее покои, заявив, что это подарок от Пери. Предлог был очень слабый, но я ничего не мог с собой поделать.

Меня проводили внутрь, и я нашел Хадидже на кухне, где она временами возилась. Пурпурное хлопковое платье и лимонные шаровары, длинные волосы забраны в пучок на затылке. Бледно-желтый платок скрывал его почти целиком, лишь несколько завитков спускались на шею сзади. Ее темные губы выглядели до невозможного аппетитно. Насрин-хатун очищала бугристую айву, умело срезая тонкую кожуру. Котел, полный айвы, кипел оранжевой пеной в очаге рядом с нею, толченый мускатный орех и кардамон стояли наготове в ступках, и нарезанный лимон, и сахар, и розовая вода.

— Добрый вечер, — сказал я Хадидже, стоявшей у печи и помешивавшей в котле. — Я принес вам сласти в подарок от моей повелительницы, с благодарностью за вашу помощь в том благотворительном деле, что мы обсуждали в прошлый раз.

Брови Насрин-хатун приподнялись.

— Мне всегда приятно помочь, — ответила Хадидже. — Насрин-хатун, пожалуйста, кофе нашему гостю.

— Могу я приготовить его тут?

— Нет. Принеси с главной кухни. Так будет быстрее.

Губы Насрин-хатун кривились, когда она уходила.

— Ну, как ты тут? — нежно шепнул я.

Она вздохнула:

— Когда шах касается меня, мой желудок сводит от отвращения.

Как мне хотелось спасти ее от него!

— Похоже, явилась одна возможность.

— Какая?

— Пилюли от несварения.

Хадидже перестала чистить айву.

— Верно. Он принимал их в последний приход сюда.

— Правда? А как они выглядели?

— Величиной с виноградину, похоже, что сделаны из меда и трав.

— Кто их доставил?

— Он велел слуге принести.

— Как он мог знать, безопасно ли средство?

— Коробочка была опечатана.

— Чьей печатью?

— Хассана.

Я не удивился. Ближайший спутник шаха обычно заботится и о тех вещах, которые у шаха всегда должны быть под рукой, — лекарства, платки и прочее.

— Как лекарство попадает к Хассану?

— Не знаю. Скорее всего, посыльный приносит пилюли из аптеки, а Хассан пробует их, прежде чем опечатать.

— Можешь раздобыть для меня одну пилюлю?

— Попытаюсь.

Варенье тихо побулькивало. Она помешала его, затем попробовала и добавила сахара и розовой воды. Цветочный запах наполнил воздух, напомнив мне первый раз, когда мы поцеловались. Когда мать Махмуда страдала от желудочной болезни, в конце концов убившей ее, мне приходилось заказывать Хадидже легкую еду, которую больная могла переварить, вроде рисовой каши. Однажды, когда мы уже начали интересоваться друг другом, Хадидже угостила меня пахлавой, благоухавшей розовой водой, и заставила меня есть из ее пальцев. Я облизнул их, а потом…

— Джавахир, пожалуйста…

Руки мои дрожали.

— Он по-прежнему говорит о врагах? Вскакивает по ночам и хватается за оружие?

— Пока нет. Но это не значит, что он не нанесет удар снова.

Лучше бы мы ударили первыми.

— Как насчет варенья? — спросила она, глядя в булькающий котел. — Хочешь, я добавлю туда одно средство?

Я был потрясен:

— Где ты возьмешь такое средство?

— Знаю кое-кого.

— Не смей даже думать об этом, — прервал я, гневаясь на себя, породившего такую мысль в ее уме. — Умрет шахский отведыватель — и тебя тут же казнят. Что бы ни случилось, не делай ничего — пожалуйста, ради меня.

Она вздохнула:

— Хотела бы я тебе помочь…

— Ты помогла мне больше, чем думаешь. Просто повидать тебя — для меня счастье. Сбереги себя ради своих будущих детей.

Хадидже грустно улыбнулась:

— Иншалла…

Она зачерпнула ложку варенья и подула на нее. Когда оно остыло, Хадидже предложила мне попробовать. Я взял чуточку на язык и подержал во рту, чувствуя, как сладость наполняет его. Наши глаза встретились, и я припомнил сладость ее языка.

— Несравненно! — сказал я. — Мне лучше уйти, прежде чем я оскверню приличия и уложу тебя прямо здесь.

Она отвела взгляд, и сердечная боль заставила меня спросить ее:

— Хадидже… как ты думаешь… если ты когда-нибудь освободишься, можем мы снова…

Отложив мешалку, она плотно сжала губы. Глаза ее смотрели в пол.

— Я хочу детей, — сказала она тихо, — и, кроме того…

Беспомощным жестом она воздела руки к небу. Я смотрел на нее и понимал, что она хочет сказать. Теперь, когда она узнала, что это такое, она предпочитала полностью снаряженного мужа.

Она улыбнулась еще печальнее:

— Прости меня.

— Ты всегда в моем сердце, — ответил я, чувствуя, как ложится еще один рубец.

— Джавахир… — проговорила она, и я увидел, как жалость туманит ее взгляд. Этого я уже не мог перенести.

— Я должен идти.

В дверях кухни я столкнулся с Насрин-хатун, возвращавшейся с моим кофе. Поблагодарив ее, сказал, что у меня неотложные дела. Мой поспешный уход явно вызвал у нее подозрения.

Мне и вправду следовало сообщить узнанное царевне, но никакого настроения заниматься дворцовыми делами не было. Я послал записку, что болен, вернулся к себе и пролежал всю ночь без сна, глядя, как индиго ночного неба становится пеплом. На рассвете слабое, бесполезное солнце так и не смогло озарить мутное небо.

Хадидже прислала мне восьмиугольную коробочку, выложенную крошечными кусочками позолоченной слоновой кости, узором из мерцающих золотых звездочек на переливающемся белом дереве. Коробочка была запечатана красным воском с оттиском печати Хассана. Приподняв крышку, я обнаружил единственную пилюлю в особом углублении.

Пилюля была лимонно-желтым шариком величиной с последнюю фалангу моего большого пальца. Размер подсказывал, что она предназначена для разжевывания, а не для глотания. У нее не хватало кусочка, и были видны следы зубов. Я представил, как Хадидже жалуется шаху на боли в животе, чтоб заполучить ее, а потом ей пришлось и съесть немного. Лекарство я укрыл в складке одежды.

Вечером Пери вызвала меня показать пилюли от несварения, полученные из аптеки. Их прислали в простой деревянной коробочке с печатью аптекаря. Пери открыла ее, а я тронул одну пальцем. Она была липкая.

— Посыльный сказал аптекарю, что мне нужно такое же хорошее лекарство, какое он делает для шаха. Тот поклялся, что нынче утром использовал именно такой рецепт.

Я задумался над правдивостью этого:

— Каковы они на вкус?

— Мятные. Хочешь попробовать?

— Нет, благодарю.

— Возьми их и отдай переделать умельцу, который не предаст нас.

— Минуту, — сказал я, понимая, насколько важна осторожность. — Я тоже раздобыл одну. Давайте сравним их.

— У кого?

— Самый надежный источник.

Я развернул полученную пилюлю. Она была крупнее этих, даже при недостающем куске, и более яркого шафранового цвета. Хотя от нее и припахивало мятой, но аромат корицы был куда сильнее.

— Взгляните на это!

— А ты уверен, что это из личных запасов шаха?

— Полностью. К тому же у меня есть и коробочка. Она куда более тонкой работы, чем та, которую прислали вам.

— Кто тебе дал ее?

— Я полагаю, лучше не говорить — для общей безопасности.

— Мне хватит намека.

— Ну хорошо. Это одна из его женщин.

— Которой ты доверяешь?

— Даже мою жизнь.

— Джавахир, ты стоишь своего веса в золоте.

Если бы мы скопировали изделие аптекаря, нас отыскали бы в минуту. Хадидже только что спасла нас.

— Под каким предлогом ты посещаешь ее?

— Я просил о помощи для Рудабех и других женщин, взывавших к вашей щедрости.

— Тогда отлично. Сможешь ли ты найти кого-то, чтоб воспроизвел пилюли и не предал нас?

— Я постараюсь.

Однако это было нелегко. Мне нужен был человек искусный в приготовлении ядов, но уязвимый настолько, чтобы побояться предать.

Я не мог использовать никого, кто был хоть чуточку близок к шаху, поэтому думал о тех, кто противостоял ему или перенес обиду. Большая семья Колафы могла пригодиться, но среди его родственников не было ни врача, ни аптекаря. Я не собирался искать кого попало в закоулках базара, кто мог бы продать меня за награду. Наконец я припомнил Амин-хана Халаки, врача в ярко-синем халате, которого я выследил, когда он прятался в гареме во время попытки Хайдара захватить трон. Я знал, что он спасся, потому что через несколько недель встретил его на базаре. С такими компрометирующими сведениями будет легко заручиться его помощью.

Семья Халаки владела домом у реки. Слуга, отворивший мне, не хотел меня впускать, но потом рассмотрел, как роскошно я одет, и понял, что я из дворца. Он попытался отговариваться, что его хозяина нет дома, но я распахнул дверь и ступил внутрь, сказав ему, что лекаря лучше разбудить. Оробев, слуга убежал, быстро вернулся и проводил меня в гостиную с цветистыми извинениями.

У Амин-хана были кустистые седые брови, за которыми прятались глаза. На нем был темно-серый халат, который словно подчеркивал желание стать невидимкой. При виде меня он стиснул зубы:

— Так это ты.

— Похоже, ты меня ждал.

— Конечно. Знал, что ты потребуешь ответной услуги, — язвительно отозвался он.

— Ну вот и я.

— Что ж, входи. Я тут кое-чем был занят. Иди за мной.

Мы оказались в большой комнате, где хранились принадлежности его ремесла. Ниши были заставлены глиняными сосудами с травами, врачебными книгами — от бессмертных канонов Авиценны до пересказов трудов древних греков. Помещение пропахло тысячью трав, у стен лежали охапки чего-то бурого и зеленого, чьи горькие ароматы щекотали ноздри. Я чихнул несколько раз, пока мы шли во внутренний двор, где на огромном мангале с пылавшим древесным углем кипел маленький металлический котел с ярко-желтым варевом. В другом котле настаивались какие-то бледные корни. Амин-хан помешал желтую жидкость.

— Что ты делаешь?

— У меня особая работа! — огрызнулся он.

— Отрадно слышать, — похвалил я, — потому что именно это мне и нужно.

— Изложи свое дело.

— Я уверен: ты сможешь мне помочь, — сказал я. — Знаю, что ты будешь держать обещание, которое дал мне там, где я тебя тогда нашел, и сохранишь секрет. Без сомнения, тебе известно, что Исмаил не слишком любит тех, кого подозревает в скверных делах.

— Я лечил его отца. Это и есть скверное дело?

— Нет, если не считать того, что мазь для удаления волос оказалась отравленной.

— Я об этом ничего не знаю, — ответил он, и лицо его сжалось так, словно он пытался весь спрятаться за своими бровями.

— Тебе придется его в этом убедить. Я уверен: тебе этого делать не хочется, принимая во внимание, скольких людей он уже убил.

Амин-хан уронил железную мешалку в котел и с проклятьями попытался вытащить ее.

— Что тебе надо? — Он не сводил глаз с котла.

— У меня личное дело, которое требует решения, — сказал я, — и мне нужен один яд, который поможет его завершить.

— И кто твоя жертва?

— Убийца моего отца.

— Он из знати?

— Нет.

Он хохотнул:

— Зря стараешься, я не поверил ни единому твоему слову. Какой яд тебе нужен?

— Быстрый и безвкусный.

— Такой хотят все. Тебе нужен порошок, мазь или жидкость?

— А что ты посоветуешь?

Он начинал злиться:

— Это зависит от того, как ты собираешься им воспользоваться.

Я полез за пазуху и достал спрятанный там шарик:

— Мне нужно восемь порций вот этого — точно такого же вида и запаха.

Обнюхав пилюлю, он отщипнул кусочек и задумчиво его пожевал.

— Полынь, корица, масло перечной мяты, куркума, мед и чуть-чуть толченого рубина. Недешево будет стоить.

— Толченый рубин? Откуда ты знаешь?

Амин-хан усмехнулся:

— Сколько у тебя денег?

Я выложил на стол мешочек с серебром, что дала мне Пери. Брови Амин-хана приподнялись.

— Твои сбережения? А жертва, должно быть, много значит…

— Я плачу за безупречную дозу — и за твое молчание.

Амин-хан не ответил. Он взял котелок с настоем корней и процедил его сквозь сито в желтую жидкость. Жидкость поднялась до краев, свирепо клокоча. Успокоившись, она стала мутно-белой.

— Когда тебе понадобится твой заказ, пришли посыльного за своим лекарством от желудочных колик. Я отправлю к тебе мальчика, который скажет, где ты должен забрать его на базаре. Я не посылаю своих посыльных во дворец с такими опасными вещами. Как только оно у тебя будет, не спускай с него глаз. Ты понимаешь почему.

— Понимаю, — ответил я.

Никогда прежде не думал, что соприкоснусь с такими черными искусствами, и был поражен тем, что его работа одновременно отталкивала и притягивала меня. Должно быть, во мне заложена склонность к разрушению. Я подумал об отце: испытывал ли он сходные чувства?

— Кто научил тебя делать такое?

Брови Амин-хана снова опустились.

— Когда тебя нанимают лекарем к шаху, надо уметь все.

Я посмотрел на жидкость в котелке. Остывая, она уменьшалась в объеме. Маленькие островки белого порошка собирались на поверхности. Такой алхимии я прежде не видел.

— Что в котелке? Выглядит жутковато.

Он улыбнулся:

— Не только выглядит. Через несколько часов она превратится в тончайшую пудру. Женщины будут порабощать ею мужчин легче, чем это делает дьявол.

Пери худела на глазах: скулы выступали все острее, а платья на ней висели. Я знал, что она беспокоится о своем брате Мохаммаде Ходабанде и его четырех детях, потому что Исмаил мог передумать в любой момент. Когда в ее покоях возникал посыльный, ее глаза вспыхивали тревогой.

Я предложил посетить мирзу Салмана и выяснить, не знает ли он чего-нибудь нового о намерениях Исмаила. К тому же мирза Салман был моим лучшим источником сведений об отце. Я хватался за каждую возможность встретиться с ним.

Приемная мирзы была полна людей, но меня быстро провели.

— Царевна боится за сохранность семьи Мохаммада Ходабанде, — сообщил я ему. — Она просила узнать, думаете ли вы, что с резней покончено?

Мирза Салман нахмурился:

— Исмаил должен быть осторожен и не задевать Султанам. Народ разгневается, если он будет чрезмерно несправедлив к ней. Хотя недавно он высказался крайне обескураживающе.

— А именно?

— Он сказал: «Принято думать, что мой прадед был близок Богу. Они все считали, что их царственный фарр сможет защитить и что они смогут сражаться без доспехов. Сегодня никто не верит, что Исмаил больше чем человек. Кто поверит в его Божественную природу после того, как он двадцать лет провел за решеткой?»

— Воистину.

— Поэтому он чувствует, что должен показать это грубой силой.

— Я вижу. Вы полагаете, что Мохаммад и его дети под угрозой?

— Да.

— Защити их Господь. А как насчет царевны?

— О ней он ничего не говорил.

— И вельможи не попытаются остановить его?

— Нет, потому что против него лишь около половины.

— Понятно. И каковы же ваши намерения?

— Выжить.

— Думаю, это лучше, чем второй выбор.

Он рассмеялся, но я снова почувствовал, что ему со мной неловко. И я решил воспользоваться его неудобством:

— Речь зашла о втором выборе. Могу я спросить еще кое-что о моем отце?

— Конечно.

— Что вы о нем помните?

— Твой отец был прекрасным рассказчиком, украшением любого вечера, куда его приглашали. Но, подобно большинству хороших ораторов, он не всегда знал, когда остановиться.

— Вы знаете, как была раскрыта его измена?

— Я слышал от других, что однажды вечером он выпил слишком много и не мог уняться. Потребовалось немного времени, чтоб его рассказ нашел ухо того, кто захотел его выдать.

— Это меня не удивляет. Он любил поговорить.

Вошел евнух и сказал, что мирза Шокролло хочет видеть мирзу Салмана. Мне следовало поторопиться.

— Еще только одно. Хроники сообщают, что, хотя шах Тахмасп верил, что мой отец невиновен, Камийяра Кофрани он не наказал, поскольку у того были могущественные сторонники. Вы знаете, кто они были?

Мирза Салман насторожился, и я отчетливо почуял: что-то не так.

— Нет. Здесь ты достиг пределов моей осведомленности.

Чем дальше я забирался в расследовании убийства моего отца, тем больше правды ускользало от меня. Я промолчал — часто это побуждает людей говорить дальше.

— Урок из всего этого один: при дворе никогда не стоит распускаться, — добавил он. — Посмотри на шаха Исмаила. Какая осторожность! Его безопасность непробиваема. Он не сделал еще ни одной ошибки.

Мирза Салман был самым изворотливым из придворных.

— Это важнее всего?

— Возможно, и нет, но это явно предупредило любые покушения на его жизнь.

Царевна не теряла времени, расспросив Гаухар, не знает ли она кого-нибудь, кто поможет нам доставить «лекарство», как только мы будем готовы. Гаухар вспомнила евнуха по имени Фарид-ага, несколько лет служившего ей, прежде чем перейти во дворец. Когда Ибрагима убили, он навестил ее и принес свои соболезнования, а потом намекнул, как опечален он событиями при дворе. Гаухар пригласила его и сказала ему, что если он захочет оказать ей особую услугу, то может разбогатеть, и он согласился выслушать условия.

Мы оговорили наши действия, и затем я послал Масуда Али за Фарид-агой — передать, что встречусь с ним под одним из больших каштанов в саду гарема завтрашней полночью. В назначенный час, укутавшись в темные одежды, я ждал его поддеревом, где тьма была гуще нафты.

Когда появился Фарид, я легко узнал его, но не по внешности, а по запаху. Едкая вонь мочи клубилась вокруг него: он страдал недержанием, оттого что был неумело оскоплен. Такие невезучие евнухи обычно употреблялись в качестве мелких посыльных, чтоб не беспокоить никого слишком долго. Ему деньги Пери были бы очень к месту.

Когда он разглядел меня, то был изумлен:

— Так это поручение для вашей царевны?

— Не задавай вопросов. Мне приказано проводить тебя к особе, что вызывала тебя.

Мы дошли до стены гаремного сада и проникли за живую изгородь, ставшую еще гуще с тех пор, как я впервые попал сюда с Пери. Ночь была лунной. Следовало торопиться, чтоб нас не заметили. Я вошел в старый садовый домик и огляделся. Там было пусто. Я велел ему подождать меня, а сам пробрался в комнату с желтыми и зелеными изразцами и приподнял самый тяжелый, чтоб Пери могла выбраться. Она поднялась, скрытая черным чадором, изменившим ее фигуру и очертания головы. На лицо был наброшен пичех: она видела, а ее — нет.

Я позвал Фарид-агу, который вошел следом. Увидев Пери, он задрожал. В черных одеяниях она казалась призраком из клубящейся тьмы.

— Это что, джинния? — спросил он, пытаясь шутить, но я видел, что ему страшно.

— Подойди! — велела Пери, и он подошел, но не слишком близко.

— Кто ты? — спросил он.

— Этого ты не узнаешь, но у меня есть для тебя великолепный подарок. Смотри! — сказала она.

Развязав мешок, она выплеснула перед ним серебро. Монеты зазвенели на плитах, словно тысяча колокольцев. Даже в темноте они сверкали, и его глаза округлились от желания, когда он подсчитывал, что ему дадут эти деньги.

— Значит, ты все равно джинния!

— Нет, не так. Я дающая задания.

— Чего ты потребуешь?

— Очень простой вещи. Но не скажу, пока ты не согласишься выполнить ее.

— А какова цель? — спросил он.

— Прекратить убийства во дворце.

Наступило долгое молчание.

— Значит, дело грязное.

— Особенное дело, требующее человека, достойного доверия, такого как ты.

— Почему я?

— Я думаю, ты ценишь справедливость.

— Справедливость? Вот уж никогда бы так о себе не подумал.

— Как и многие из нас, пока нас не призовут совершить нечто крайне важное.

Ему было неуютно.

— Я же просто обычный слуга.

— Именно это нам и нужно. Я слышала, что ты верно служил Гаухар и Ибрагиму много лет.

— Так. Мне ее очень жаль сейчас.

— И мне. Чем ты занимаешься во дворце?

— Доставкой.

— Чего?

— В основном еды.

— Тебе нравится там работать?

Он помолчал.

— Я уже привык.

— Что изменилось?

— Дворец стал местом страха, — сказал он. — Сегодня человек вознесен, назавтра голова его выставлена на колу за Тегеранскими воротами. В этом нет разума.

— Потому-то мы так и озабочены, — сказала Пери.

— Если ваше дело — чистая справедливость, почему же вы платите?

— Мы понимаем, как ты рискуешь. Мы сделали бы это сами, но нам не попасть туда, куда можешь ты.

Он глубоко вздохнул:

— Кого вы хотите убрать?

— Я скажу тебе все, что нужно, если ты возьмешься за мое поручение. Если нет — наш разговор окончен. Что ты решил?

— Зависит от того, как вы меня защитите.

— Совершив то, что нам требуется, ты получишь эти монеты и будешь выведен наружу, где тебя будет ждать конь. Ты ускачешь в далекий город и заживешь там как богач.

— Я бы лучше остался в Казвине.

— Нельзя. Это опасно для всех нас.

— Откуда я знаю, что вы не отвернетесь от меня? Не обвините меня в том, что пытались сделать сами?

— Даю тебе слово.

— Почему я должен ему верить?

— В моих жилах течет царская кровь. Этого довольно?

— Нет, если ты этого не можешь доказать.

— Что тебя удовлетворит?

— Лишь одно: мне надо тебя видеть.

— И с чего мне верить, что ты меня не выдашь?

— Даю тебе слово.

Пери засмеялась:

— Этого мало.

— Но я этого хочу, — сказал он. — Покажи мне свое лицо, докажи, кто ты, и я сделаю то, о чем ты просишь.

— Не делай этого, — шепнул я Пери.

Если он сможет назвать ее и предаст нас или будет схвачен, ему поверят.

Пренебрегая своей безопасностью, Пери подняла пичех и открыла лицо. Темные глаза ее виднелись в лунном свете, проникавшем в домик. Капля бирюзы, оправленной в золото, сверкнула на ее лбу. Серебряные нити мерцали, будто она была призраком. Она была бесстрашна, и мое сердце в этот миг рвалось на части.

— Когда ты совершишь то, что я повелеваю, знай, что сделал ты это по приказу царевны, для которой прежде всего благополучие ее династии.

Он безмолвствовал, глядя на нее.

— У нас нет времени, — сказал я. — Ты поможешь нам или нет?

Он последний раз взглянул на рассыпанные монеты, словно закончив подсчеты. Могу вообразить, о чем он думал: ему никогда больше не придется работать, он будет жить без забот. Я завидовал ему.

— Что мне сделать?

— Когда мы позовем тебя, ты придешь сюда и заберешь коробку. Ты доставишь ее в место за пределами гарема и вернешься сюда. Тут ты получишь свои деньги и будешь выведен из дворца. Ведь это просто?

— Убить человека вообще просто.

— Верно.

Наступило долгое молчание. Теперь обратного хода не было.

— Когда придет время, я позову тебя, — сказал я.

— Не так быстро. Я хочу половину денег сейчас, а вторую — когда вернусь, доставив вашу вещь.

— Нет, — сказал я. — Половину — когда заберешь коробку, и половину — когда вернешься.

— Идет.

— Да будет с вами Бог! — сказал он, и я наблюдал, как он исчезает во мраке.

Потом я собрал монеты в холщовый мешок. Когда Фарид-ага был уже так далеко, что не смог бы ничего увидеть или услышать, я тихо поднял плиту, спустился в ход и оставил деньги там. Под мешком я поместил шахскую коробочку, выложенную слоновой костью, которую раньше прятал в своей комнате. Мы были почти готовы.

Когда через несколько дней меня разбудила музыка, я решил, что это сон. Похоже было, что музыканты надрываются от радости. Как давно я слышал последний раз во дворце эти звуки ликования? Было еще рано, однако Баламани уже ушел. Масуд Али постучался и отворил дверь, одетый в новый синий халат. Завиток непокорных кудрей выбился из-под его тюрбана, словно вестник дивных новостей.

— Весь дворец ликует. У шаха наследник!

— Морковка моя, ты уверен, что для меня нет никаких плохих известий? — поддразнил я его. — Где же мрачные тучи, вечно собирающиеся над твоей юной головкой?

Довольный, что не надо спешить навстречу трудностям, я повалился обратно на тюфяк.

— Сегодня ничего, кроме ясного неба, — ответил он. — Разве что вы заставите меня отыскать вам пару грозовых облаков…

Я лягнул воздух и обозвал его шайтаном, что его насмешило.

— Как назвали дитя?

— Шоджаэдин Мохаммад. Свет вселенной наградил вестника почетным шелковым халатом. Будет большое торжество, пригласили всех горожан праздновать и отмечать шахское счастье на Выгуле шахских скакунов.

Он подождал, а его черные глаза бегали.

— А можно мы тоже отметим — сыграем в нарды? Думаю, я смогу вас побить.

Я засмеялся:

— Конечно. Но только сначала скажи: как там Махасти?

— Здорова и уже принимает посетителей из числа родных.

Даже будучи рабыней, Махасти нынче обязательно получит лучшие покои, больше слуг и наверняка свободу и предложение постоянного брака от шаха. Я мог лишь воображать, что чувствуют сейчас Хадидже и другие жены, когда она преуспела в том, чтобы подарить ему его первого сына.

— А Пери знает? — спросил я.

— Она только что отбыла навестить Махасти.

— Тогда быстро готовь доску, пока я встаю.

Мы сыграли, и впервые мне приходилось тщательно обдумывать каждый ход. Масуд Али передвигал свои шашки умело и храбро; хоть он и не выиграл, но искра в его глазах выдавала уверенность в близкой победе.

— Машалла! — сказал я и вознаградил его большим куском халвы.

Пока он жевал, я рассказал ему еще часть истории о Заххаке и Каве. Когда он услышал, как Каве встал против жестокого правителя, растоптал его бумагу и поднял свой флаг — кожаный фартук, — его глаза недоверчиво расширились.

— Какой храбрый!

— Особенно потому, что Каве даже не дотронулся до оружия, — только сила собственного духа и правда собственных слов.

— Ух!..

— Но муж, решившийся на такое противостояние, должен верить в него всей душой, всем сердцем. Только так он одолеет своего врага.

— Всей душой, всем сердцем, — как эхо, повторил Масуд Али.

Было уже поздно. Я отослал Масуда заниматься делами и пошел к Пери узнать, как ее встреча.

— Чудный малыш с могучими легкими, — азартно сообщила она мне. — Я видела в его глазках своего отца.

— А Махасти?

— Как все юные матери, она выглядит словно одурманенная. Я попыталась расспросить ее о шахе, но она была так занята младенцем, что, думаю, и собственного отца имя позабыла.

Мы оба расхохотались.

— Как Куденет?

— Полна зависти. Ей самой хотелось быть матерью первого сына. К тому же она раздражена тем, что шах больше не приходит к ней так часто, как раньше.

— Я полагаю, что ему теперь хочется быть с Махасти.

— Не думаю. Махасти обмолвилась, что он больше не придет к ней на всю ночь, пока ребенок не начнет спать до утра.

— Когда празднество?

— Завтра, и продлится трое суток. Первые сутки для шаха и его близких. Вторые — для всех вельмож.

Третьи — общее празднование для всех жителей Казвина.

Наши глаза встретились — больше ничего не надо было говорить.

— На третью? — тихо спросил я.

— Да. Если Бог за нас, мы преуспеем.

Пери послала конюху приказ готовить лошадей, которые через три ночи унесут Фарида прочь от опасности, а я отправил лекарю записку, что нужно лекарство от несварения. Пока я хлопотал, на меня вдруг снизошел тот азарт, что известен воину, готовому встретить врага на поле битвы. Мы готовили наш удар очень долго. И наконец победа приблизилась вплотную.

Той ночью я крепко уснул, погрузившись в благую тьму, где хотел бы остаться навсегда. Но где-то к утру, очень рано, я вдруг расслышал шум у моей двери. «Должно быть, это моя морковка прибежал с новостями», — любовно подумал я, слегка улыбаясь, но тут раздался звук железа, крошащего дерево. Прежде чем я успел вскочить с постели, дверь разлетелась, засов повис и четверо евнухов с кинжалами и саблями ворвались внутрь. О Али! Я не знал их, но по чеканным щитам и стальным шлемам понял, что они должны быть из личной стражи шаха.

Баламани выпучил глаза.

— С чего весь этот шум? — лениво поинтересовался он, хотя я видел, что он скрывает интерес.

— Вставай! Тебя требует шах, — приказал мне старший.

Я держался так, словно моя совесть чиста.

— Буду только рад услужить, — отвечал я, выбираясь из-под одеяла.

— У хорошего слуги работа не кончается, — заметил Баламани. — Разбуди меня, когда вернешься.

Он повернулся к стене и вскоре очень правдоподобно захрапел.

Надевая темный халат, закручивая на волосах тюрбан, влезая в кожаные туфли, я безмолвно искал, что могло пойти не так. Меня выдал врач? Расставила капкан Султанам? Фарид проболтался кому-то? Совершил ли я туже самую ошибку, что и мой отец, рассказав слишком многим?

— Следуй за мной, — велел старший, и, когда я шагнул, один из стражников зашел мне за спину.

Масуд Али бежал по коридору, но, увидев стражу, благоразумно помчался дальше, однако глаза его были круглыми от беспокойства. Другие стражники остались в моей комнате, что означало обыск. Меня прошиб пот.

Мы шли через темные сады, полные тяжелой росы, пока не пришли к шахскому бируни. Потолок в нем был украшен гипсовой лепниной, изображавшей сосульки, при взгляде на которые становилось холодно, как в пещере. Мозаика из крохотных зеркал отражала каждую черту моего перепуганного лица — казалось, повсюду глаза шаха и его соглядатаев.

Меня позвали тут же — дурной знак. Сердце мое почти остановилось при виде Пери, наспех одетой в простое платье, без украшений, неубранные волосы падали на плечи из-под удерживавшего их белого платка. Я старался понять по ее глазам, что говорить или делать, но она не подала знака. Пот заструился из-под мышек до самого кушака.

Шах сидел на невысоком троне, застланном синими шелковыми подушками. Глаза у него ввалились; хотя он был в прекрасном шелковом халате, он не озаботился повязать тюрбан и волосы у него стояли дыбом. Я прижал руки к груди, низко поклонился и стал ждать.

— Надеюсь, твой слуга сможет объясниться! — без предисловий сказал шах Пери. Голос его дрожал от ярости. — Зачем ты приходил к моей служанке Хадидже? Помни, что ложь твоему шаху обернется мучительной смертью.

Я увидел Насрин-хатун, сидящую в дальнем углу. Придется мне явить чудеса изворотливости.

— Свет вселенной, я навещал вашу служанку несколько раз за помощью в благотворительности. Она была очень щедра.

— Благотворительности для кого?

— Для несчастных женщин, обратившихся к моей госпоже Перихан-ханум и просивших о помощи.

— Нелепость! У моей сестры довольно денег, чтоб помочь кому угодно.

— Да, но нужда велика, и часто другие женщины хотят иметь возможность помочь своим единоверкам.

Он посмотрел на меня с недоверием:

— Расскажи мне о каждом посещении.

Я взглянул на Пери, чтоб понять, верный ли избран путь, но она не давала знака.

— Конечно, я постараюсь припомнить. Первый раз был, когда пришла вдова, потерявшая дом и нуждавшаяся в одежде для себя и ребенка. Она была из Хоя. Второй — та вдова сумела вернуть дом и прислала в благодарность тонкую вышивку, которую я и доставил вашей служанке. Очень искусная, с маками и розами.

— Можешь пропустить цветистые описания.

— Прошу прощения. Другой случай — знакомая моей госпожи болела и нуждалась в лекарстве, смягчающем страдания. Я слышал, что ваша служанка была мастерицей в таких…

— О да! Мастерицей! — оборвал меня шах. — Но не такой, как ей казалось!

Хохот его был громким и страшным. Все евнухи в комнате держались скованно, будто случившееся было ужаснее любых слов. В моих внутренностях словно разверзлась жуткая пропасть.

— Это три посещения. А несколько дней назад, когда она варила варенье?

— Варенье? — переспросил я, выигрывая время подумать.

Насрин-хатун видела меня с ней в тот день. Подарок от Пери был слабым поводом, особенно если помнить, что эти две женщины едва ли были знакомы.

— Отвечай!

Я изобразил затруднение:

— Прошу прощения, повелитель мира, но я наведался к ней, потому что болел. Она же была знаменита своими целебными средствами — вот я и попросил такое…

Насрин-хатун в комнате тогда не было, и она не сможет опровергнуть мое утверждение. Лишь бы я не загнал в капкан саму Хадидже.

— Дурацкий предлог. У вас во дворце есть аптекарь.

— Мне нужно было срочно, — сказал я. — Были трудности, о которых я не смею упоминать в царственном присутствии.

— Намекни.

Я надеялся, что шах испытает долю сочувствия к страдающему желудком, так как у него самого похожий недуг.

— Нечто, чьего излияния из меня я не в состоянии удержать…

— Понос? Не кокетничай.

— Прямо вода, царь мира.

— Лекарство у тебя дома?

— Нет. Она мне отказала.

Глаза его были холодными.

— Если тебе нечего бояться, почему ты так встревожен? Ты весь вспотел.

— Боялся, что как-нибудь оскорбил царственное величие. Ничто не мучит меня ужаснее этой мысли.

Шах обернулся к Пери:

— Ты знала, что он просил у одной из моих женщин лекарство?

— Нет, — сердито отвечала она. — Это возмутительно, что мой визирь обращается с личными просьбами к близкой вам женщине. Он будет наказан за такое нарушение.

Я сделал испуганное лицо и бросился к ногам шаха:

— Свет вселенной, умоляю о прощении!

— Встань, — сказал шах, и я медленно поднялся, не в силах убрать с лица ужас.

Я был взаправду испуган, как никогда в жизни, — за себя, за Пери и за Хадидже.

Шах подозвал стражника, выломавшего мою дверь. Тот вошел и низко поклонился.

— Твои люди нашли что-нибудь в его жилище?

— Ничего, кроме книги стихов, — сказал евнух. — Но к нему только что явился посыльный от врача.

Меня словно ударило — посыльный должен был отвести меня за ядом. Разум мой вдруг стал ясным и холодным, и я стал соображать, что я скажу, чтоб оправдаться в покупке отравы, решив, что даже ценой жизни использую единственный способ защитить Пери, может быть, и Хадидже — поклянусь, что сам решил отравить шаха.

— Что ему было нужно?

— Он сказал, что его лекарство от желудка готово, — пояснил стражник.

— Что с вами, евнухами, такое? — спросил шах. — Почему у вас вечные проблемы то с одного конца, то с другого?

— Пожалуйста, простите мое ничтожество.

Кто-то шепнул шаху на ухо, и он снова обратился ко мне:

— Ах вот что. Это ты оскопил себя сам?

— Да.

— Уродская история. Ты, верно, решил, что подтвердил этим свою верность раз и навсегда. Знай, что я потребую других проявлений верности.

— Чашм, — ответил я, склонив голову.

Шах обратился к Пери:

— Ты поняла, отчего я был столь придирчив? Неизвестно, когда убийца может нанести удар.

Его слова вонзились новой стрелой ужаса в мои внутренности.

— Свет вселенной мудр, — ответила Пери.

Шах казался польщенным.

— Я намерен вырвать с корнем любого возможного убийцу во дворце! — провозгласил он.

Лица придворных побелели от страха; молчание в комнате стало удушающим. Секунду я видел ледяные глаза Насрин-хатун.

Шах махнул рукой, отсылая меня.

— Позволяю твоему слуге уйти, — сказал он, не утруждаясь вспомнить мое имя. — Но тебе стоит в будущем приглядывать за ним.

Шагая через сады к дому Пери, я возносил самую горячую благодарность Богу за спасение. Светало, в кронах деревьев запевали птицы. Их веселая музыка наполняла меня сладостным облегчением.

Когда вернулась Пери, лицо ее было замкнутым. Она велела мне прийти в ту самую укромную комнату и захлопнула дверь. Не садясь, она стояла возле меня — так близко, что я чуял острый запах страха, исходивший от ее тела.

— Джавахир, ты что, с ума сошел?

Я не обратил внимания на ее гнев:

— Так добывались сведения.

— Почему ты не сказал мне о ней?

— Я намекнул вам на свой источник. Мне казалось, незнание защитит и вас, и ее.

— Это та же, которая передала тебе пилюлю?

— Именно.

— Что еще ты хотел выяснить?

— Все о личных привычках шаха.

Она нахмурилась так, что лицо ее стало словно готовое к бою оружие.

— Он едва не поймал нас. Теперь он станет еще осторожнее, и все из-за тебя.

— Что вы хотите сказать?

— Что ты перешел границы дозволенного.

— Адский огонь! Как еще я мог добыть вам такие сведения?

Она обвиняюще ткнула пальцем в мою сторону:

— Тебе надо было сказать, когда ты шел на такой риск. Ты нарушил наше главное правило, все это время скрывая от меня свои действия.

— Я хотел уберечь всех нас. Это моя работа.

— Ты просто осел! — внезапно расхохоталась она безрадостным смехом, — ведешь себя как всезнайка!

Настроение у меня было не то, чтобы выслушивать такие обвинения, даже справедливые. Я отвернулся, будто от скверного запаха.

— К счастью, мне было известно достаточно, чтоб сказать шаху: мол, ты говорил о пожертвованиях для моих просительниц. Когда он стал выжимать из меня подробности, я сказала, что у меня огромное множество случаев и я не знаю, что и для кого ты относил. Настоящее везение, что несколько дней назад ты упоминал о благотворительности, — просто удача! Нам нужно более продуманное поведение, чем такое.

— Но оно, похоже, вполне сработало, — отпарировал я.

Пери глянула на меня, как на червяка:

— Во имя Господа, ты хоть понимаешь, что случилось?

— Нет. — Мои внутренности словно завязало жестоким узлом.

— Прошлой ночью шаха разбудили подозрительные звуки. Он увидел, что Хадидже стоит возле его фляги с водой и что-то делает. Вскочив, он схватил ее, а она завизжала. В ее кулаке был стиснут глиняный флакончик — по ее словам, с приворотом. Она сказала ему, что надеялась на волшебство, чтоб понести от шаха дитя… Шах почти поверил ей, но решил приказать ей выпить зелье. Она заспорила, что ей-то как раз это не нужно. Когда он настоял, она попыталась выбросить флакон, но шах заставил ее выпить содержимое. Вскоре она схватилась за живот и упала, корчась в муках. Прежде, чем умереть, она сказала, что решилась на это сама, дабы отомстить за своего брата, но он ей не поверил. Все это утро он допрашивал ее служанок и посетителей, чтоб открыть, кто еще замешан.

Комната вокруг наполнилась удушливой тьмой. Я вцепился в свою грудь и застыл.

Пери уставилась на меня:

— О боже, Джавахир, ты словно утратил свет очей своих?

— Да! — крикнул я и осекся.

Я не мог признаться даже Пери, что был влюблен в одну из жен шаха. Она сочла бы это непростительным прегрешением.

— Если бы я мог быть на ее месте!

Губы Пери недоуменно искривились.

— Зачем?

— Потому что… — задыхаясь, выговорил я, — потому что это значит, что шах выдал себя и показал, что он может убить женщину, и вы тоже больше не защищены.

Гневные слезы, катившиеся из моих глаз после этого известия, нельзя было остановить.

— Джавахир… да ты воистину боишься за меня!

— Да, госпожа моя, — ответил я, утирая лицо и пытаясь овладеть собой. — Воистину боюсь.

— Не тревожься обо мне. Наш замысел известен очень немногим: Гаухар, Султанам — а они на нашей стороне, — Фариду, который хочет денег, и лекарю, который боится своего прошлого. Кому еще?

— Никому, — сказал я, потому что не считал Фереште или Баламани. И тут меня обжег страх: а вдруг именно они нас выдадут?

— Тогда все в порядке. Мы будем проклинать имя Хадидже и выражать искреннее счастье, что шаху удалось раскрыть заговор рабыни.

— Какая храбрость — решиться на такое! — упорствовал я.

— Я не могу одобрить раба, посмевшего отравить шаха. Это недопустимо.

— Недопустимо? А откуда у нас право совершить такое?

— Во мне царская кровь.

Меня захлестнула ярость. Ей следовало превозносить имя Хадидже, а не проклинать его.

— Джавахир, — взгляд Пери был странным, — да ты дрожишь. Ты как-то связан с намерением Хадидже?

— Совершенно никак, — отвечал я, и это была единственная правда, сказанная мною за все утро. — Но я болен от всего этого. Хотел бы я знать о нем и остановить ее.

— Клянусь Богом, я никогда не видела у тебя такого сердечного пыла. Что ты скрываешь от меня?

А я вспоминал, как Хадидже давала мне попробовать варенье, и вспоминал глаза ее — слаще засахаренной айвы. Как бы мне хотелось теперь не скрывать своих намерений! Каким же я был дураком!

— Мы были добрыми друзьями, — признался я. — Теперь она мертва, и все потому, что хотела помочь…

Я сел на корточки, руки безвольно свисали между колен. С меня словно содрали кожу, и все мои внутренности открылись непогоде, и каждый нерв дергала боль. Всей душой я желал утратить каждое из чувств. Будь я сейчас на горном перевале, бросился бы в пропасть, радуясь ей. Я надолго позабыл, где я.

Когда мое сознание наконец прояснилось и я, дрожа, поднялся, рядом со мной стояло блюдо, а на нем — один из платков Пери и сосуд с чем-то. Я вытер лицо.

— Джавахир, выпей это. Успокоишься. — Голос Пери доносился будто издалека.

Я почуял горькие травы, мед и выпил все залпом. Отупение разлилось во мне.

— Мне жаль твою подругу.

Я не смог ответить.

— Как бы мне хотелось, чтоб хоть один из моих братьев смог похвастать такой же доброй и верной кровью, что сверкает рубинами в твоих жилах! О Джавахир, если бы ты только знал, как мне хочется уберечь тебя от мерзких дел двора, как я жажду того, чтобы наша жизнь заблистала, словно золото. Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за тот риск, на который ты шел за меня каждый день?

Ее влажные глаза и дрожащие губы открыли мне всю полноту ее привязанности. Так заботлива была она в миг самой убийственной моей скорби! Было ли это равно — могло ли быть равным — той сестринской любви, которая видна была в ее взгляде? Ведь она воистину сказала это, разве нет? Когда я возвращался к себе под жестоким утренним солнцем, я чувствовал, как разрывается мое сердце, словно пион, расправляющий свои кровавые лепестки.

Весь остаток недели я мучился, изображая должную гримасу на лице, когда упоминали имя Хадидже, — мрачное удовлетворение, что во дворце торжествует справедливость. Но когда позволял себе думать о ней, я вспоминал нежность ее темно-смуглого тела под оранжевым платьем и черпал смелость в сознании, что ее вело лишь одно храброе сердце. Был ли когда-нибудь муж такого же бесстрашия? Она никогда не касалась тяжелых мечей или острых кинжалов, что дают воинам их отвагу. Да, Хадидже была рабыней, но в сердце своем она оставалась львицей.