Солнечные дни

Мурлыка

Густые акации сплелись одна с другой, ветки персика сплошь усыпаны зреющими плодами, трава высокая, местами достает Мартинукасу до подбородка. Там, за персиковыми деревьями, растут старые вишни. За ними никто не ухаживает, они сцепились между собой сухими ветками — не разнять, не развести — вот и умирают маленькие вишенки, едва успев зазеленеть. Какие-то незнакомые Мартинукасу травы обвились вокруг стволов, а стволы — что сухой хворост, и старушки-вишни смахивают на раскрашенных покойниц. За садом — церковь с накренившейся дверью, за церковью — побеленные глиняные мазанки, которые белеют издалека среди плодовых деревьев; еще дальше — привольно раскинулся на несколько верст сад, принадлежащий всей деревне. Рядом жмется полоска земли, отведенная под огороды, ну а ниже протекает медлительный Миус в тени склоненных ракит. За Миусом — степи. Степной простор тянется до самого горизонта, кое-где на горизонте проступают волнистые курганы. Степь хорошо видна со второго этажа, из маминой комнаты.

Село Покровское. Восемнадцать тысяч жителей и еще двухэтажный бывший господский дом, где теперь размещается начальная школа; в этом доме живет Мартинукас с родителями.

А возле каменной ограды уже насыпана новая могилка. Мартинукас собственноручно воткнул в могилу белый крест. На кресте выведено химическим карандашом:

Кошка Мурлыка как раз в день рождения Мартинукаса родила в его постели двух мокрых и слепых котят, а сама сдохла. Мартинукасу грустно, ему жаль кошку, которую они привезли из Ростова. Он даже становился на колени и молился.

«…Господи, спаси душу доброй Мурлыки. Отпусти ей все грехи. Пускай попадет она в небесное царство. Котят отец утопил в кадке. Я в этом не виноват. Я так его просил, а он все равно бросил их в кадку…»

Мартинукас трижды бьет себя кулаком в грудь.

«…И посади ее, одесную, среди самых хороших кошек. Пускай поют псалмы и лакают молоко из мисочки. Это я понарошку, Господи, просто я так играю…»

Мартинукас продолжает с легкой усмешкой:

«…И воскреси ее котят из мертвых. И верни им зрение, которого у них не было. Пускай играют себе с Мурлыкой. Будьте же милосердны к Мурлыке и ее котятам, Отец Бог, Отец Сын и Отец Дух Святой. Аминь…»

Он поднимается с колен, целует крест, осеняет себя знамением и хочет повторить все сначала.

— Ну-у-укас! — зовет мать.

Мартинукас с явным неудовольствием разворачивается и шагает к дому. Мать сидит возле отворенного окна и шьет. Длинные ее пальцы проворно продевают сквозь материю иголку с ниткой, желтоватый ситец тихонько шелестит. Уже три месяца как они здесь, и мать опять спокойна. Она больше не произносит странных слов, она такая милая, глаза у нее добрые, она терпелива даже тогда, когда Мартинукас не может ей ответить урок по географии.

— Где ты был, Нукас? — материнская рука проводит по волосам сына.

— В саду, мама. Я похоронил Мурлыку, сделал крест и помолился за ее душу.

— Крест кошке? — мать улыбается, у нее белые зубы, и она прижмуривает свои раскосые глаза.

— Ты же говорила — Бог живет на небесах. После смерти ведь все добрые души попадают на небо, правда, мама? Я помолился за Мурлыку. У нее была добрая душа. Она не царапалась и не кусалась.

Мать уже откровенно смеется. Зубы у нее крупные, ровные, чистые. Мартинукасу даже хочется потрогать их пальцем.

— У кошек нет души.

— Почему?

— Потому что они… глупые.

— Значит, у глупых людей тоже нет души?

Теперь мать хохочет громко-громко. И вместе с нею заливается Мартинукас. Ему весело, он понимает, что сказал необычайно остроумную вещь. Поэтому в запале продолжает приставать к матери:

— Мама, но ведь у тебя… есть душа?

— А почему ты спрашиваешь?

— Отец иногда называет тебя глупой.

Нет, мать больше не смеется. Сомкнув рот, она отворачивается от сына, глядит в окно мимо него. Мартинукасу неловко.

— Мама, не сердись. Я не хотел…

Улыбка снова появляется на ее губах. Глаза черные, немигающие и очень печальные.

— Только у людей и есть душа, Нукас. Когда они умирают…

— Знаю, знаю. Попадают на небо, в чистилище, в ад.

— Да. Душа покидает тело и… Вон видишь, из трубы поднимается в небо белый дым?

— Вижу, мама.

— Совсем как этот дым, души медленно поднимаются ввысь. Выше, выше. В голубое небо. Там их встречает добрый Боженька, обнимает и ведет в вечные сады. Где всегда лето, долгое-долгое лето.

Голос матери становится все тише, она говорит почти шепотом.

— Только после смерти душа уносится ввысь. Вспомни звезды, Нукас. Они постоянно мерцают. Днем по небу плывут облака, светит солнце, и звезд совсем не видно. Звезды — это дверь в небо, Нукас. Туда входят все добрые души. Но только после смерти, только после смерти…

Последние слова мать произносит так тихо, беззвучно, что Мартинукас скорее читает их по губам матери. Тогда он подходит совсем близко, прижимается к материнской щеке и тоже тихо-тихо спрашивает:

— Мама… Значит, чтобы попасть на небо, надо умереть?

— Надо, Нукас.

— А когда умираешь, больно?

— Больно, Нукас. Зато потом…

— Я не хочу умирать, мама. Тот господин, за которого мы тогда спрятались, и те офицеры на фонарях, они так некрасиво умирали, мама.

Мать обеими руками обхватывает голову Нукаса.

— Ты странный ребенок, Нукас.

— Я не понимаю…

— Поймешь…

Она целует его в лоб, легонько отталкивает от себя. И снова, склонив голову, принимается за шитье. Губы ее беззвучно шевелятся. Кажется, будто она молится. Мартинукас уже не впервые видит мать с шевелящимися беззвучно губами. Это началось в Ростове, в комнате, после того, как обстреляли трамвай. Мартинукас выскальзывает за дверь.

На улице он сталкивается с Васькой, сыном школьного сторожа. Ваське уже десять лет, от красноармейцев он научился смачно сплевывать сквозь зубы. Васька стоит, широко расставив ноги, и пытается попасть плевком в щель между досками забора. Он коричневый, как эта глинистая земля, на которой стоит сейчас Васька, крепыш с колючими черными глазами.

— Давай, попробуй и ты. Чертовски трудно, — говорит он.

Мартинукас делает попытку, слюна повисает на подбородке.

— Правда, трудно.

— Ха-ха-ха, — заливается тот, — хи-и-и, — насмеявшись вдоволь, Васька достает из кармана штанов пустой патрон.

— Видишь?

— Вижу.

— Можно пальнуть.

— Винтовки ведь нет, да и он пустой.

— Ты что?! Гляди!

Васька кладет патрон на крыльцо.

— Тут есть пистон. Сейчас возьму камень, и будет пиф!

Он с трудом поднимает с земли огромный булыжник и ударяет им по патрону. Не поймешь толком, то ли патрон бабахает, то ли камень с грохотом обрушивается на крыльцо, зато Васька доволен.

— Ха-ха-ха…хи-и-и… Здорово пальнул. — Потом предлагает. — Пошли во двор. Оглядим, чем занимается Красная Армия.

— Мама не велит. Лучше в саду поиграем.

— А во что играть станем? В маму и папу? — опять заходится от смеха Васька.

— Ты будешь злой великан, а я — королевич. Будем биться с тобой на мечах, и я тебя одолею.

— Не-е-е… Лучше давай ты будешь кулак Лысенко. Я стану жечь твои подошвы. Так, понарошку. Тебе будет очень больно, и ты подохнешь. Идет?

— Идет. А потом я попаду на небо.

— На небо? За каким чертом?

Васька морщит нос, это означает, что он в раздумьи.

— Мама мне говорила… Понимаешь… Вон гляди — дым в небо поднимается.

— Ага.

— После смерти добрые души точно так же поднимаются ввысь, к Господу. Ты меня замучаешь, а душа у меня будет чистой. Понимаешь? Я буду мученик. А на небе меня встретит сам Господь Бог. Все добрые души Бог сам выходит встречать. Понимаешь? Нет?

В Васькиных глазах вспыхивает огонек, парнишка хитро прищуривается. Он разворачивается и идет к высокому буку. К дереву как раз прислонена лестница. Васька машет Мартинукасу, подзывает его поближе. Мальчик подходит и видит окаменевшее лицо дворового приятеля с вытаращенными глазами. Васька открывает рот, голос у него дрожит и какой-то сиплый:

— По этой лестнице я до самого Бога долез.

— Ты?!

— Добрался до последней перекладины и сказал: «Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись!» После этого я подпрыгнул вверх и… поднялся на небо.

— Врешь!

— Молчи, дурень. Видишь, до сих пор дрожу. А если не веришь — я и рассказывать не стану.

Васька еще крепче вцепляется в лестницу и дрожит всем телом, вместе с ним трясется и приставная лестница, ударяясь о ствол бука. Мартинукаса охватывает ужас.

— Рассказывай, рассказывай! А он с бородой?

Но Васька словно не слышит Мартинукаса. Он по-прежнему таращит глаза, прикусив верхнюю губу.

— А Бог с бородой?

— Нет. Он молодой и красивый.

— А во что одет?

— Он в золотом пиджаке. Обнял меня и сказал: «Хороший ты мужичок, Васька». Потом дал мне выпить, вино такое вкусное. Сразу закружилась голова, и я уснул. Проснулся вот тут возле лестницы. Видишь, трава примята?

Васька ткнул пальцем в землю. В высокой траве и впрямь, видно, кто-то лежал.

— А когда ты побывал у Бога?

— Сегодня утром, ты еще спал. Хочешь — попробуй. Только надо очень захотеть. Ты скажи: «Боже, прошу тебя, покажись!»

В этот жаркий летний полдень Мартинкус чувствует озноб. Он видит перед собой изъеденную короедами лестницу, видит клочок голубого неба и медленно начинает взбираться вверх, перебирая одеревеневшими руками и ногами. Перекладины прогибаются под ним, у него кружится голова, в глазах рябит от коричневой коры.

— А теперь проси! — словно из пропасти доносится до него Васькин голос. — Повтори три раза.

Мартинукас запрокидывает голову. В небе пышет зноем огромное солнце. А может, это и есть — золотое одеяние Боженьки? И когда он станет подниматься ввысь, из этого ослепительного сияния обязательно вынырнет молодой и красивый Бог? Мартинукас весь дрожит, глаза вылупил, вцепился в перекладины, кажется, сейчас растает и полетит, совсем как белые клубы дыма, потянется в небеса.

— Эй, ты повтори три раза, слышишь?

— Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись! Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись! Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись!

Вдруг солнце раскалывается на тысячи осколков. Мартинукас чувствует, как по лицу, по щекам катятся крупные, терпкие слезы, в животе, в самом низу, начинает печь, и какая-то тягучая боль застревает прямо в горле.

— Боже, мой Боже…

— Теперь прыгай! Прыгай вверх! Прыгай, тебе говорю! — приказывает голос откуда-то из пропасти. Мартинукас разводит руками и летит вниз.

Сначала он видит перед собой траву, потом Васькино лицо, оно скачет перед глазами. Мартинукас принимается ковырять глубокие царапины на колене.

— Полезай еще разок да кричи погромче. Я вон орал как оглашенный.

Мартинукас пристально разглядывает лестницу, изъеденную короедами, прислоненную к старому буку. Ну почему Васька поднялся, а он упал?

— Васька, у тебя много грехов?

— Полезай скорей! Сейчас двенадцать, а после двенадцати чур не сбывается. Давай лезь, говорю!

Какое-то новое чувство нарастает в нем. Непонятная злоба. Мартинукас готов разломать чертову лестницу, повалить старый бук, погасить солнце, готов кататься по земле и кусать себя самого, кусать…

А Васька между тем приказывает ему:

— Полезай, полезай скорей! Лезь, тебе говорю. Лезь!

И он снова бросается к лестнице, лезет вверх, пронзительно орет: «Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись!», падает, поднимается, опять лезет. Белая рубашка перепачкана, волосы всклокочены, штаны разодраны, в висках пульсирует кровь, а он все карабкается и карабкается вверх, падает и снова поднимается…

— Ха-ха-ха… хи-и-и, — хохочет Васька и даже приседает от смеха.

Смех все нарастает, ширится, заполняет собой все пространство, весь мир уже корчится от смеха.

— Ха-ха-ха… хи-и-и…

Мартинукас лежит на примятой траве.

— Ой, до чего ж ты глупый, а-я-яй, какой ты дурачок! Ой, не могу, ой, помру сейчас!

— Так ты нарочно…

— Нет, сущая правда. Попробуй еще разок, вдруг допрыгнешь!

Васька смачно сплевывает, метко попадает в перекладину и гордо направляется во двор.

Мартинукас вскакивает с земли. Все тело ломит, в глазах скачут огненные звезды, саднит колено. Деревья стоят, точно победители. Листва пропыленная. Вдоль забора никнут отцветшие одуванчики. Пух у них совсем редкий. Стоит подняться ветру, все облетит… Но пока… Пока царит полдневная тишь, солнце палит, над головой Мартинукаса нависло белесое небо. Копошатся куры, со двора доносятся людские голоса, они свиваются в бесформенные клубки и исчезают здесь, в саду. От этих звуков тишина еще больше ширится, и в ушах у Мартинукаса начинает звенеть. Никого нет. Мурлыка умерла, толстый господин лежал на боку, у повешенных офицеров языки свисали точь-в-точь как листья в жаркий полдень, а чтобы подняться в небо, надо умереть, и тогда поплывет дым, мерцающие звезды распахнут двери — вечные сады в небесах, Божья благодать даются только после смерти, Нукас, только после смерти.

Мартинукас неторопливо бредет в сторону двора, ну и что, что мать не велит туда ходить, что отец запрещает, он все равно входит во двор, где расположились красноармейцы. Будь же милосерден к Мурлыке и ее котятам, будь милосерден ко мне, Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Целых три Бога, а вот он так и не поднялся с изъеденной короедами лестницы. Обманул его Васька, обманул, и все-таки… почему он не поднялся в небо? Под ногами попадаются камешки, он шагает прямиком во двор, и плевать ему на все запреты! Господи, как изменился мир! Хотя солнце такое же, и одуванчики, и деревья, и куры, и все-все. Аминь.

Большой двор бывшего господского поместья до отказа набит телегами. В них спят едят и пьют красноармейцы. Они прибывают сюда очень рано, стоят здесь двое-трое суток и затем также рано поутру уезжают. Телеги плотно сдвинуты, в них брошено душистое сено. Днем телеги пусты. Печет солнце, и красноармейцы отдыхают в каменном хлеву или, наевшись до отвала персиков, храпят на краю сада. Возле телеги, которую отволокли в тень, поближе к хлеву и каменной ограде, толпятся шестеро красноармейцев, а на возу лежит женщина. Васька, успевший устроиться в дальней телеге, призывно машет Мартинукасу. Тот приседает на корточки, начинает ползти на четвереньках, пробираться под телегами к другу. Пахнет сеном, дегтем, лошадиным навозом — Мартинукас доползает наконец до Васьки. Васька теперь прячется за колесом.

— Гляди, будет весело.

Шесть мужиков в исподнем поят водкой из большой бутылки развалившуюся на сене женщину. Женщина эта уже не молодая, с веснущатым лицом, с выступившими на щеках красными пятнами от выпивки. Она бессмысленно улыбается гнилыми зубами, в руке у нее зажат ломоть хлеба. Сделав глоток, женщина морщится, нюхает хлеб, откусывает кусок, и шестеро красноармейцев хрипло смеются вполголоса. Потом что-то говорят ей, и она еще сильнее растягивает рот в улыбке, трясет головой и, протянув руку, треплет близстоящего мужчину по волосам. А тот все говорит и говорит ей что-то на ухо. При этом поглядывая на своих товарищей, и товарищи дружно хохочут, а бутылка идет по кругу. О чем там ведется речь, мальчики не слышат.

Женщина опять прикладывается к бутылке, потом швыряет хлеб в сторону и поднимается. Если бы ее не поддерживали сейчас чужие руки, она обязательно рухнула бы, зато теперь ей удается сохранить равновесие, женщина стоит, расставив ноги, вся какая-то оцепенелая, с бессмысленной улыбкой.

— Катись отсюда! — визжит она вдруг и, как подкошенная, опрокидывается навзничь в телегу. Мартинукас видит, как мужчина до этого все нашептывавший ей что-то на ухо, забирается туда следом, а пятеро остальных обступают их плотным кольцом, напряженные спины напоминают изготовившихся к прыжку котов.

— Что они там делают?

— Любятся, — отвечает Васька, тяжело дыша.

У Мартинукаса по спине пробегают мурашки, руки и ноги сразу деревенеют, лицо начинает пылать, к низу живота приливает жар, в горле пересыхает. И когда все заканчивается, он поднимается во весь рост и, пошатываясь, на негнущихся ногах бредет к дому.

«Любятся, они любятся», — повторяет он Васькины слова. «Я тебя люблю», — сказала тогда мать отцу в Ростове. Солнце припекает макушку. Люби ближнего, как самого себя. «Я люблю тебя, Мурлыка, котяра ты, дурашка моя, мяу, кошечка». Он вздрагивает всем телом. Приставная лестница больше не нужна. Он оттащил ее в глубь сада, туда, где старые вишни. «А ты меня любишь?» — спрашивает мать и целует мягкими губами. Они любятся, любятся. Мартинукас скользит по одуванчикам, как по льду, белый пух прилипает к подошвам. Живот белый, красивый, круглый живот. А у отца — дряблый, висит каким-то треугольником. На крыльце лежит зеленый арбуз, на него свалилась метла.

Мартинукас, точно во сне, взбирается по лестнице на второй этаж, распахивает настежь дверь и застывает неподвижно на пороге. Мать по-прежнему возится с желтым ситцем. И когда она поворачивает к сыну свое лицо и произносит: «Что с тобой, Нукас, ты так раскраснелся?», Мартинукас бросается к матери, падает на пол, утыкается ей в подол и заходится в долгих, прерывистых рыданиях.

— Что с тобой, что с тобой? — Мать запускает руку в его всклокоченные волосы, с силой приподнимает его голову, и он видит темные, раскосые глаза, в этих глазах — испуг. Тогда он вырывается из ее рук, снова утыкается ей в колени и сквозь плач выкрикивает:

— Кошку жалко… Мама! Мне Мурлыку жалко!