Солотчинские были

В родной стихии

монографии О. А. Живовой «Абрам Ефимович Архипов», изданной в 1959 году, мое внимание привлекли следующие строки: «С верным ощущением яркости света и солнца написан… «Дворик», один из характерных пейзажей, в котором изображен двор и дом в деревне Солотча Рязанской губернии, где летом жил Архипов во второй половине 20-х годов».

Прославленный живописец, уроженец нашего края, жил в Солотче? Что еще, кроме этих скупых строк, можно узнать о жизни и работе Архипова в Солотче? В библиотеках и архиве Рязани я не нашел об этом ровно ничего и решил поехать в Москву к О. А. Живовой.

Олимпиада Алексеевна не знала, что, кроме «Дворика», написал Архипов в Солотче, и посоветовала найти проживающую в Рязанской области племянницу Абрама Ефимовича, Клавдию Васильевну Брякову.

Я вернулся в Рязань и вскоре отправился в село Екшур Клепиковского района, где и встретился с Клавдией Васильевной, пенсионеркой, в прошлом учительницей немецкого языка. В ее гостеприимном доме я почти весь день слушал рассказы об Архипове. Клавдия Васильевна около года жила у него на квартире в Москве, а с ее отцом, Василием Федоровичем Пыриковым, Абрам Ефимович был особенно дружен…

На другой день вместе с Клавдией Васильевной я побывал на родине Архипова — в селе Егорове, где встречался с жителями села, знавшими художника.

Мне стало известно, что Архипов бывал в Солотче вместе со своим учеником художником Михаилом Герасимовичем Кирсановым, тоже рязанцем. Вскоре от сына Кирсанова, Владимира Михайловича, и сестры художника, Прасковьи Герасимовны, я получил интересующие меня сведения.

В Рязани и ближайших от города селениях — Солотче, Заборье, Требухине и Шахманове — я разыскал женщин, с которых писал портреты А. Е. Архипов: Прасковью Степановну Максимову (девичья фамилия Плаксина), Прасковью Петровну Егорову, Татьяну Матвеевну Шурыгину (Семеткину), Елену Кузьминичну Кокореву (Ермолову) и других. Из рассказов простых людей возник образ доброго, щедрой души художника, умевшего самозабвенно работать. Эти сведения и легли в основу рассказа о художнике-рязанце.

одился А. Е. Архипов 15 августа 1862 года в селе Егорове Рязанской губернии, в бедной крестьянской семье. Он ходил учиться в соседнее большое село Екшур, а летом крестьянствовал с отцом: пахал и боронил, убирал сено, пас скот, помогал дома по хозяйству.

С самых ранних лет он пристрастился к рисованию. Заехавший как-то в село живописец был поражен способностями мальчика и уговорил отца отвезти сына в Москву для сдачи экзаменов в Училище живописи, ваяния и зодчества.

В 1877 году пятнадцатилетний Архипов, подстриженный под кружок и одетый в деревенскую поддевочку, имея низшее образование, блестяще сдал экзамены по основным предметам и был принят в училище прямо во второй — головной класс.

Под руководством больших художников — В. Г. Перова, В. Д. Поленова, В. Е. Маковского и А. К. Саврасова развивались способности Архипова в живописи. За время пребывания в училище он шел одним из первых по успехам и часто получал награды и благодарности. Его отличало и завидное трудолюбие.

Каждое лето Архипов уезжал на родину в Рязанскую губернию, где много и упорно работал над этюдами. Уже в годы учебы он создает значительные произведения, которые покупает для своей галереи П. М. Третьяков.

После окончания в 1888 году Училища живописи Архипов с необыкновенной энергией отдается творческой работе. Он создает лучшие свои произведения, в которых отражает жизнь родного края: «На Оке», «Лед прошел», «Обратный», портреты крестьян.

В 1898 году он получил звание академика.

С 1894 года и почти до последних лет жизни Архипов преподавал в училище, которое окончил сам, и его учениками были такие видные художники, как А. А. Пластов, Б. В. Иогансон, А. М. Герасимов, С. В. Герасимов и другие.

В числе учеников Архипова оказался и Михаил Герасимович Кирсанов, с которым он особенно сдружился.

М. Г. Кирсанов провел свое детство в семье крестьянина-бедняка в деревне Аграфенина Пустынь, что рядом с Солотчей. Пася стадо, он рисовал с натуры коров, лошадей, лес, окрестности.

Отец отдал его в иконописную и резную мастерскую Рыкова в Солотче, а в 1902 году Мишу определили в иконописную мастерскую Владимирова в Рязани. Один из мастеров посоветовал ему уехать учиться в Москву. Мастер дал мальчику три рубля, адрес и письмо к своим родным, и Миша скрытно ночным поездом уехал в Москву. Здесь тринадцатилетний паренек сначала попал в иконописную мастерскую Гурьянова, где также удивил всех своими способностями в живописи и рисунке. Через несколько месяцев гурьяновские мастера предложили ему показать рисунки знаменитому художнику Виктору Михайловичу Васнецову.

Не без труда добился Миша встречи с Виктором Михайловичем, но зато она окончательно определила его судьбу. Убедившись в одаренности мальчика, Виктор Михайлович взял его в свою семью на полное содержание и даже оказывал материальную помощь родителям Миши. В течение года он подготовил своего воспитанника к поступлению в прославленное Училище живописи, ваяния и зодчества, где нового ученика вскоре узнал и оценил Архипов.

Весной 1925 года А. Е. Архипов и М. Г. Кирсанов решили вместе отправиться в родные места.

…Поезд прибыл в Рязань. Около вокзала теснились и шумели извозчики. С одной подводы раздался голос мальчика лет восьми:

— Папка! Папка!

Это был сынишка Кирсанова, Володя, приехавший встречать отца. Знакомый возница предложил сесть на сено, которым была завалена телега. Через широкую Оку переправились по плашкоутному мосту и поехали по лугам.

В Аграфениной Пустыни Архипов недолго погостил в семье своего ученика: горя желанием работать, он торопился в Солотчу. Прощаясь, Кирсанов говорил:

— Поработаю с месяц дома, а потом к вам, в Солотчу.

На той же телеге, окруженный свертками полотна и изрядным запасом кистей и красок, Абрам Ефимович приехал в Солотчу. Он снимал двухкомнатную квартиру в доме сельского лавочника Ивана Карповича Софрошкина. Комнаты блестели чистотой. Его встретила экономка, Вера Матвеевна Клушина — сутуловатая, сухая женщина, преданная спутница художника. Большие голубые глаза ее выражали ласку и доброту.

На следующий день Абрам Ефимович надел костюм, шляпу, взял трость и вышел из дому, чтобы осмотреть Солотчу, а заодно и поискать натуру (он мечтал писать портреты крестьян).

В Солотче он бывал и до революции, но с каждым приездом усиливалось желание наблюдать перемены в жизни села.

Дом Софрошкина стоял около сельской церкви, недалеко от старой бревенчатой школы. В продовольственной лавке Софрошкина, как обычно, играл на гармошке его сын-подросток, чем, вероятно, немало способствовал увеличению числа покупателей.

Архипов, пристально вглядывался в лица встречных крестьян — с кого бы написать портрет? Около станции Солодча шла оживленная торговля молоком, яблоками, яйцами. Здесь художник увидел бойкую молодую женщину, продававшую молоко. С приятной русской внешностью, веселая и задорная, казалось, она так и просилась на полотно. Он разговорился с ней, узнал, что зовут ее Марфой Харитоновой, живет в Заборье. Архипов предложил ей позировать для картины и обстоятельно рассказал об условиях необычного для нее труда.

Марфа согласилась, и Архипов в тот же день принялся писать ее портрет.

Одетая в яркий женский наряд, она сидела около стены большой светлой комнаты, а художник в льняной блузе с засученными по локоть рукавами, синих в полоску брюках, мягко ходил в тапочках около мольберта, щуря на нее свои серые, совсем еще молодые глаза.

— Ты замужем, Марфуша? — спросил он ее.

— Второй раз.

— Почему разошлись?

— Не таким первый мой муж человеком оказался, как я думала. Теперь, чай, не старое время: зачем я буду с немилым жить?

— Верно, Марфуша: с нелюбимым человеком не надо жить…

Работа шла успешно.

Скоро Архипова навестил Кирсанов. Вера Матвеевна поставила на стол самовар. Потом принесла горячий печеный картофель «в мундире», масло и фрукты— любимое кушанье Архипова.

— Бегаю с этюдником по окрестностям как угорелый, по выражению крестьян, — оживленно рассказывал Кирсанов. — Ищу и, надо сказать, нахожу много чудесных мест. Пишу с упоением! А каковы ваши дела, Абрам Ефимович?

— Занялся портретами крестьянок. Чудесный они народ!

…Абрам Ефимович продолжал писать портрет Марфуши.

В дом к нему пришла девушка лет двадцати, с длинной косой, застенчивая, робкая, с узелком в руках.

— Наряды я всякие женские принесла. Не купите ли?

Архипов, с кистью в руке, внимательно взглянул на вошедшую:

— Ну-ка, ну-ка, что за наряды?

Девушка развязала узел.

— А как зовут-то тебя?

— Лена Ермолова.

Абрам Ефимович осмотрел кофты, юбки, платки.

— Куплю. А теперь вот что: не отпустят ли тебя ко мне родители на неделю или на две? Портрет твой напишу.

— Сирота я. У тетки живу… Если позволит, то буду ходить.

И вскоре у Архипова появилась вторая натурщица.

Портрет Марфуши был окончен.

— Красивая она вышла, — проговорила, увидев портрет, Лена. — Ну прямо как из сказки.

— Хорошо сказала: «Как из сказки!» — Глаза художника блеснули за стеклами очков. — Ну, Леночка, не будем терять времени. Вот и тебе наряд сказочный: платье алое с цветочками, корсет плисовый, фартучек. Возьмешь в руки чайник и узелок да и будешь сидеть.

Лена переоделась. Абрам Ефимович усадил ее, отошел к мольберту, сказал:

— Какая ты светлая, симпатичная. А хочешь, чтобы твой портрет на выставку или в музей попал?

— Если хорошо получится, пусть висит.

— Надо постараться, — серьезно ответил художник и то смотрел на нее в упор, то отходил от мольберта и прищуривался. — Подними-ка, Лена, голову… вот так. Узелок под мышку возьми. И думай о чем-нибудь хорошем, мечтай.

Меньше чем за неделю портрет был готов.

С Лены написал Архипов и второй портрет, в рост. Одета она была в красное платье, в полусапожках и стояла спиной к художнику.

Архипов и Вера Матвеевна привыкли к Лене, привязались к ней. Она помогала Вере Матвеевне в работах по дому, а главное, искала для Архипова натурщиц. Поиски эти были нелегкими и нередко осложнялись непредвиденными обстоятельствами.

Мария Тимофеевна Белова на предложение Лены замахала руками и попятилась, говоря:

— И-и, милая, что ты! Не гожусь для этого дела, нет. Сохлая стала, одни мослы остались… Патрет! Краски зря тратить.

— Он деньги заплатит.

— Деньги, это, конешно, для хозяйства… А сколько ходить-то?..

— Меня он с неделю рисовал.

— Эва, а муж? А дети? — Но, поговорив еще, согласилась.

Когда Архипов попросил ее переодеться и она надела кофту с красными петушками, паневу черную в клетку, платок шелковый светло-красный, то стала неузнаваемой. Встала Марья перед зеркалом, и, видно было, отходить не хотелось: так себе самой понравилась.

А однажды в квартиру художника ворвался муж Марьи в распахнутой рубахе, в поту. Пробежал переднюю, с силой дернул за ручку двери и — застыл на пороге: его Марья сидела в праздничном платье, в цветах, как невеста, а пожилой человек в очках спокойно повернул к нему седеющую голову:

— По какому делу?

— Так, — замялся, вконец сконфузившись, незадачливый супруг и опустил руки, — мне сказывали, она тут голая сидит.

Архипов улыбнулся, а Марья покачала головой:

— Вот, Абрам Ефимович, какой он у меня пенек. Дай ему какую ни-то работу…

— Дело твоя жена говорит: не переколешь ли мне дров? Заплачу, не обижу…

Муж Марьи повеселел:

— Ну-к что ж, это можно, — и вскоре будто играл топором во дворе, с треском раскалывая чурки.

Архипов показывал свои работы только Кирсанову и до выставок других зрителей не допускал.

Михаил Герасимович, загорелый, подвижный, разводил руками:

— Поразительно, как много вы сделали за короткий срок! И портреты какие: краски праздничные, лица крестьянок чудесные! Не угнаться за вами, нет.

Архипов хмурил клочковатые брови (он не любил похвал):

— На выставку отвезу, что там скажут — неизвестно.

— Это же и скажут: в ваших произведениях — ликующая радость жизни. Не к старости вы идете, а к молодости. Но я пришел, чтобы заманить вас на прогулку в луга. Я и сынишку взял с собой.

— Да, пожалуй, пора отдохнуть, — согласился Архипов и стал собираться на прогулку.

Художники, а с ними и мальчик вышли из дома.

Они сошли вниз к речке Солотче, перешли ее по зыбкому мостику и оказались в лугах.

— Вот оно, мое любимое место, — повернулся в сторону крутого берега Кирсанов. — Целая панорама чудес природы.

— Одобряю. Как только отведу душу на крестьянских портретах — пойду с вами этюды писать.

Они шли по высокой траве, усыпанной цветами. За Окой синела колокольня Богословского монастыря.

— Там, за Новоселками, Константиново — родина Есенина, — сказал Кирсанов. — Люблю его стихи. — И он процитировал нараспев:

Архипов внимательно слушал, одобрительно покряхтывал…

Только под вечер спутники вернулись в Солотчу.

У Лены был огорченный вид:

— А я, Абрам Ефимович, не нашла его.

— Кого, Лена?

— Да старика бородастого, что вам нужен, чтоб портрет писать.

Опечалился и Архипов:

— А жаль, Лена. Я даже во сне с него портрет писал. — И вдруг засмеялся: — «Бородастого»! Это ж надо так хорошо сказать!

Лена смущенно улыбалась.

А через несколько дней она вбежала в дом и, запыхавшись, проговорила:

— Идет старик бородастый. Какой надо. Шла я из лавки Софрошкина и увидела… Пантюхин. Яков. Я ведь и знала его, а как-то раньше про него не вспоминала.

Архипов увидел старика и оторопел: перед ним стоял высокий, широкогрудый, могучий человек в картузе и голубой рубахе, с корзиной в руке. Он самый. Какой виделся во сне!

Яков Пантюхин тяжелой, уверенной походкой вошел в переднюю. Он снял картуз, сел на предложенный ему стул и пригладил большой рукой подстриженные в кружок светло-русые волосы, потом ладонь его прошлась по рыжеватой бороде.

Архипов с интересом рассматривал гостя. Он стал просить крестьянина позировать ему — и не день, не два, а с полмесяца. Обещая хорошо заплатить, художник не скрыл, что дело это нелегкое, утомительное.

— Мы люди простые, — ответил старик, — выдюжим.

— Но вам будет тяжелей, чем другим: хочу написать вас в зимней одежде. Тулуп и шапка, надеюсь, есть у вас?

— Тулуп и шапка?! Как не быть. Принесу.

…Начались дни напряженной работы.

Как всегда во время сеанса Архипов расспрашивал о крестьянском житье-бытье. Делал он это неспроста. Когда человек говорил о своем, близком, он становился самим собой, и художнику было легче схватить характерные черты натурщика.

Старик выдюжил: стоял крепко и твердо, заложив руки в карманы тулупа. Таким и изобразил его Архипов.

Портретом остались довольны оба — художник и натурщик.

…Наступило время отъезда в Москву. Лена проводила Абрама Ефимовича и Веру Матвеевну на станцию, где их уже ожидал Кирсанов. Он тоже решил ехать в столицу, чтобы участвовать в художественной выставке.

Архипов, писавший портреты крестьян, и Кирсанов, запечатлевший в этюдах природу родного края, уезжали из Солотчи с радостным чувством славно потрудившихся людей.

осле 1925 года Архипов почти каждое лето выезжал в Солотчу. Ему позировали крестьянские девушки: Егорова Прасковья, Семиткина Таня, Плаксина Прасковья и другие. С последней из названных — Плаксиной Прасковьи Степановны Архипов написал один из лучших портретов — «Девушка с кувшином». С полотна смотрит цветущая деревенская девушка — олицетворение силы, здоровья и светлого будущего народа.

Архиповские портреты крестьян пользовались на выставках неизменным успехом. В организации выставок Архипову помогал земляк Павел Александрович Радимов, возглавлявший тогда АХРР (Ассоциацию художников революционной России). Они часто встречались на квартире Архипова в Москве, в доме на улице Мясницкой (теперь улица Кирова), и нередко вспоминали родные места.

В 1927 году по ходатайству Наркомпроса Совет Народных Комиссаров принял постановление о присвоении А. Е. Архипову звания народного художника РСФСР.

А. В. Луначарский в 1925 году так писал о картинах Архипова: «Маститый Архипов блещет юностью, его краски сочны и победоносны… Он показывает, куда надо идти. Таких сделанных картин не могут не любить крепкие, полные уверенности и надежды люди».

Прославленный мастер кисти не порывал связей с Рязанщиной.

Последний раз он приехал в Солотчу летом 1929 года. С чувством, близким к восторгу, обошел Архипов знакомые места, по которым он бродил с Кирсановым или Киселевым-Камским, дышал медовым запахом цветов и трав, смотрел на полыхавшие яркими красками наряды баб, на их румяные и загорелые лица, на сильные взмахи косцов.

Село превращалось в благоустроенный курортный поселок. Звенели голоса пионеров, слышались песни и смех отдыхающих, крестьяне все чаще поговаривали о колхозах, о новой технике, которая придет на поля, и о других преобразованиях Советской власти.

Новь поселка захватила художника. Ему уже отчетливо представлялись будущие большие полотна.

На этот раз Архипов и Вера Матвеевна поселились в доме Аграфены Заварзиной, уехавшей гостить в Москву к сыну (теперь дом № 21 на улице Революции). Вера Матвеевна стала знакомиться с соседями и заодно подыскивала Архипову натурщиц, а художник тем временем занялся этюдами.

Он осмотрел дом, в котором поселился, и за короткий срок написал замечательный этюд «Дворик» (со стороны огорода). Следом был написан второй этюд — «Ивы». Архипов писал его с задумчивых деревьев, красовавшихся вдали за старицей.

Но его по-прежнему волновало желание писать портреты крестьянок. Абрам Ефимович бродил по улицам поселка, жадно вглядывался в лица и одежду крестьянок в поисках возникшей в воображении женщины, умудренной опытом жизни, крепкой здоровьем, веселой, полной нерастраченных сил и душевного равновесия, но не находил.

Как-то из окна своей комнаты он, казалось, увидел ту, которую искал: по улице торопливо шла крестьянка в цветном наряде, с лукошком в руке, средних лет, стремительная, красивая.

Надо ее остановить! Архипов с силой постучал кулаком в раму окна. Женщина замедлила шаги и с недоумением оглянулась. Абрам Ефимович выбежал из Дому:

— Нет ли у тебя, масла сливочного? Я куплю.

— Нет у меня масла, в магазин я спешу.

— Откуда ты?

— Из Полкова.

— Как зовут тебя?

— Егорова Прасковья.

— А по батюшке?

— Петровна я. Некогда мне, магазин вот-вот закроется, соль купить надо! — И она почти побежала в сторону магазина.

Была и нет! Надо ее найти!

Через несколько дней Архипов пошел в Полково.

Прямая дорога лесом была легка и приятна. Не заметил, как прошел три километра. Вот они, домишки, в чаще леса. Их много — больше сотни. Без труда нашел он дом Егорова. Было обеденное время. Художник застал дома всю семью: сумрачного на вид хозяина с цигаркой во рту, деловитую и ласковую хозяйку, трех сыновей (старшему было около пятнадцати лет) и двухлетнюю дочку Машу.

— Дом мне ваш понравился, — сказал Архипов, садясь на лавку. — Хочется нарисовать его.

— Что ж, давайте, — отозвалась Прасковья Петровна.

— Это я сделаю, — улыбнулся Архипов, — а вот как бы с тебя портрет написать? Недели две буду писать, не меньше.

— Что уж долго так? — спросила Прасковья. — В тот день, когда ты мне в окошко постучал, я от Киселева-Камского шла. Он тоже с меня рисовал. За четыре часа отмахал!

— Значит, опередил меня Александр Александрович, — сказал Архипов. — Но мы торопиться не станем. Отдыхать будем, разговаривать…

На другой день, как и условились, Прасковья пришла к Архипову к семи часам утра. Художник уже ожидал ее. Прасковья пришла босая, но в праздничной одежде: в желтом платке, красной, ею самой вышитой кофте, розовом фартуке, расшитой красной юбке и в черной суконной безрукавке.

Она увидела в комнате художника целый ворох женской одежды, примерила шелковый красный платок, сказала:

— Больно хорош платок-то.

— Верно, нужен красный платок, только не шелковый, а простой, вместо суконной надень плисовую черную безрукавку, сними свой розовый фартук и надень зеленый… Вот здесь, на веранде, садись на край стола, под ноги я скамейку поставлю. Так, хорошо, — говорил Абрам Ефимович, усаживая ее. — Будешь держать этот шерстяной розовый платок, на руку положи тонкую цветистую шаль с кистями. Еще вот что: стеклянные бусы надень и сиди, Прасковья, как будто в гости пришла, улыбайся. — И, верный себе, попросил: — Расскажи мне о своей жизни.

— Жизнь у меня самая простая, крестьянская, — начала свой рассказ Прасковья Петровна. — Родилась в Заборье в 1892 году. Отец мой, Миронов Петр Иванович, умер, когда мне было шесть лет. Осталась я у матери с младшей сестренкой и с бабушкой, совсем плохо стали жить, голодно. Мать украдкой побираться ходила… Подруги мои в школу пошли. Говорю матери: «Ма, я тоже пойду учиться!» А она мне: «Прясть надо!» — или: «Скотину пасти». Так и не попала я в школу, а как грамотной хотелось быть — страсть! Сестра моя две зимы в школу ходила. Загляну к ней, бывало, в букварь, спрашиваю: «Эту как буковку звать, кругленькую, колечком?»— «Это «о», — скажет. «А эту — две палочки с перекладинкой?..» Только разговоримся — мать на работу зовет. Осталась я темной. Правда, читать кое-как научилась, очень читать люблю, а писать не умею, даже когда расписываюсь, устану, пока фамилию свою соберу…

С двенадцати лет отдала меня мать в люди скот пасти, а потом из года в год так и пошло… Не то что при нынешней-то жизни. Чуть подрастет — в школу шагает.

На пятнадцатом году нанялась я на торфоразработки к купцу Хлудову, за Егорьевск. Женщины и мужчины там работали. Мужчины грязные были страсть — Мазепами мы их звали. Мы, женщины, торф укладывали сперва в малые клетки, потом в большие, затем уж в штабеля. Жили в бараке. Нары. Матрацы без простыней и подушек, под головы свои узлы клали. Маялись мы с тяжелыми кирпичами с раннего утра до темноты.

Помню приказчика Владимира Михайловича. Вот бы кого тебе, Абрам Ефимович, нарисовать: высокий, статный, с большой черной бородой, в красной рубахе, а свистел— что Соловей-разбойник. Утром свистом нас будил: два пальца в рот — и свистит. Встаем. Спина болит, от ворочки-то. «Ой, Мотька, спину мне помни!» Тяжелый труд был. Недаром часто пели бабы (украдкой, конечно), — и она завела сильным чистым голосом:

— Удивительно, как хорошо, Прасковья! — воскликнул взволнованный художник.

— А скажи мне, Абрам Ефимович, что ты про жизнь мою все выспрашиваешь?

— Чтобы портрет хорошо получился.

— Чудно мне это…

Абрам Ефимович работал упорно, с упоением, с семи до шестнадцати часов ежедневно.

Два дня он рисовал портрет на полотне, жадно всматриваясь и «вслушиваясь» в натуру, и только на третий день взялся за краски.

К двум часам дня Вера Матвеевна звала обедать, а через полчаса на веранде восстанавливалась прежняя рабочая обстановка.

В конце августа наступило похолодание, моросил дождь, и опять Прасковья Петровна пришла из Полкова босиком. Абрам Ефимович заволновался:

— Опять разутая! Холод-то какой, так и простудиться недолго!

— Ничего, — смущаясь, ответила та. — Летом к чему зря обувку-то трепать?

— Ну вот что: я дарю тебе свои теплые ботинки, ты их и здесь надевай — холодно стало на веранде — и ходи в них. А сейчас Вера поднесет тебе лекарство, чтобы простуду предупредить, — и он, улыбаясь, прищурил серые глаза.

На кухне Вера Матвеевна налила Прасковье рюмку настойки.

— Выпей, Прасковья. Абрам Ефимович не принимает спиртного, так имеем, на всякий случай.

Прасковья выпила, заулыбалась:

— Ух, лекарство у Абрама Ефимыча хорошее, огнем по телу расходится!

Вымыв ноги, она надела ботинки и сидела на столе в праздничном настроении: широкая улыбка не сходила с ее лица, и крепкие ровные зубы блестели жемчугом.

Уходя домой, Прасковья разулась и поставила ботинки в угол.

— Разве не пойдешь в них домой? — спросил Абрам Ефимович.

— Жалко в грязь пачкать. Я на веранде в них буду сидеть, а потом хочу мужу отдать, уж больно хороши они будут для мужика моего! Сама я и в лаптях или полусапожках прохожу.

— Что ж, делай как хочешь, только не ходи больше разутой.

Архипов закончил работу через две недели.

1 сентября 1929 года после обеда он сказал:

— Ну, портрет готов, Прасковья!

Это был знаменитый портрет «Крестьянка в зеленом фартуке», получивший вскоре широкое признание.

— Неужели я такая красивая? — спросила Прасковья, рассматривая свое изображение.

— Такая и есть. Вот и расстаемся, Прасковья, да ты заходи нас проведать, рады будем.

— Хорошо, Абрам Ефимович.

Вера Матвеевна передала Прасковье узелок гостинцев для детей, и она ушла к своей семье, довольная и немного печальная, как это всегда бывает при разлуке с людьми, которых постоянно хочется видеть.

На следующий день к дому, где жил Архипов, подъехал крестьянин на телеге, нагруженной дровами. На возу сидел и мальчик лет десяти.

— Получай дрова, хозяин, — сказал приехавший вышедшему из ворот Архипову. — От Прасковьи привет тебе.

— Спасибо. Желаю ей всего доброго и жду к себе.

Дмитрий Петрович, муж Прасковьи, быстро разгрузил дрова во дворе, а от денег отказался, напомнив при этом о ботинках, которые он будет носить не иначе как по праздникам.

Работая над портретом, Архипов не знал, что Прасковья Петровна была в положении и находилась на последнем месяце беременности. 5 сентября она родила четвертого сына. Назвали его Алексеем. На шестой день после родов Прасковья решила пойти к Архипову.

— Я ждал тебя, — встретил он ее словами. — Не болела ли ты? Все босиком ходила да босиком.

— Нет, не болела. Я только сына родила.

— Ты шутишь, Прасковья! Как можно? Это удивительно! И ты уже на ногах? Ну и молодец!

Он провел ее в комнату, усадил за стол и долго расспрашивал о семье. Узнав, что у нее в доме лампа плохая и корыто пришло в негодность, он обещал ей, уезжая в Москву, оставить и то и другое.

Вера Матвеевна собрала узелок гостинцев для детей Прасковьи Петровны.

Они расстались.