Солотчинские были

История старого дома

центре курортного поселка Солотчи возвышался старинный бревенчатый дом с мезонином. Вместе с примыкавшими к нему постройками и садом он входил в усадьбу, которая в летнее время утопала в зелени и была наполнена пением птиц и гудением пчел. Перед фасадом дома, как два сторожа, красовались могучие деревья — дуб и липа, отягощенные листвой.

Обычно и двери, и окна, и ворота дома оставались закрытыми, казались погруженными в воспоминания о далеком и недавнем прошлом.

Сюда шли и шли люди: отдыхающие и туристы, пионеры и октябрята — все, кому случалось побывать в Солотче.

Какова же история этого дома, привлекавшего к себе сердца и мысли многих людей?

Усадьба в конце прошлого века принадлежала академику граверу Ивану Петровичу Пожалостину, выходцу из крестьян села Еголдаева Рязанской губернии. Вся его сознательная жизнь была неразрывно связана с Солотчей, куда он еще подростком был определен на должность помощника волостного писаря.

Здесь, увлеченный живописью и рисованием, канцелярист принялся писать портреты. Своим мастерством он удивил возглавлявшего артель иконописцев старика Люхина и возмутил помощника окружного начальника Органова, взяточника и самодура. Этот «наставник» жестоко избил молодого художника, крича при этом:

— Вот тебе живопись! Вот тебе живопись! Всю морду расковыряю!

Было пареньку в то время семнадцать с половиной лет, а через два года он испытал вторую экзекуцию все за ту же неуемную страсть к искусству.

Желая «образумить» парня, волостной голова заставил Ваню жениться на своей родственнице Фросе, оказавшейся, к счастью, преданной подругой жизни, терпеливой, доброй и великодушной. Однако, женившись, писарь не только не оставил искусство, но и под влиянием нового друга Н. Е. Ефимова стал готовить себя к поступлению в Академию художеств.

При стечении счастливых обстоятельств оба писаря — Пожалостин и Ефимов — были приняты в академию. Узнав об этом, пьяный тесть, как позднее вспоминал Пожалостин, «схватил меня за волосы и стал трепать да волочить, приговаривая:

— Женился, так не бросай жены!

Мы с женой бежали из дому и провели ночь в волостном правлении». Затем Фрося проводила мужа до Рязани, откуда он уехал в далекий Петербург на долгие годы. Но зато в летние каникулы и в любое другое время Иван Петрович рвался к семье, в родную Солотчу.

Пожалостин поступил в класс профессора Федора Ивановича Иордана и по успехам оказался одним из первых в академии. Он получил несколько серебряных и две золотые медали, и профессор не мог нахвалиться своим талантливым учеником. Желая успокоить жену Ивана Петровича и смягчить боль разлуки, Федор Иванович писал ей в 1864 году:

«…Я, как профессор Вашего мужа, долгом поставляю уведомить Вас, что я горжусь в приобретении столь достойного молодого человека, который поведением, неусыпным старанием и успехами сделает честь Вашему дому и месту, которое дало ему жизнь. От души советую Вам без ропота переносить Вашу разлуку…»

Ефросинья Алексеевна с высоким достоинством любящей женщины выдержала все испытания своей нелегкой судьбы.

В 1871 году Пожалостин получил звание академика, ездил за границу, работал в должности профессора гравирования в Академии художеств в Петербурге, наконец, под старость, вышел в отставку и опять поселился в Солотче…

Мне очень хотелось узнать, не помнит ли кто-либо из местных жителей Пожалостина? Кто позднее жил в усадьбе? Какова судьба гравюр Пожалостина?

Жителей Солотчи, помнивших И. П. Пожалостина, оказалось несколько, но их воспоминания были очень скудны.

— Он сидмя сидел за гравировальной доской, Пожалостин-то, — говорил один старожил. — Из дома выходил редко. Помню, степенный был мужчина, представительный, с большой бородой, строгий… Жил он тихо, достойно, уважали его…

И все. Но, к счастью, одна старая женщина адресовала меня к Агриппине Ивановне Докелиной, которая, по ее словам, знала семью Пожалостина.

Я встретил Агриппину Ивановну около дома Пожалостина. Она только что вышла из сада на улицу со связкой ключей в руках.

— Вы ко мне?

— Да, к вам, — и я объяснил цель своего визита.

— Вот беда: день от дня я себя все хуже чувствую, а ко мне идут и идут, и старые и малые, и в одиночку, и отряд за отрядом, все им расскажи, все им покажи…

Но, поворчав, Агриппина Ивановна открыла ворота и повела меня в сад. Она с трудом передвигала ноги и часто отдыхала. Я любовался запущенным старым большим садом, потемневшими добротными постройками и слушал неторопливую речь хранительницы усадьбы:

— В конце прошлого века, когда я еще ребенком была, будто сейчас вижу, как этот дом строился. Бревна и широкие доски везли на подводах… Сам Пожалостин строительством руководил.

Был он рослым, с темной бородой, красивый. Любил порядок во всем… Дом что дворец получился (рядом-то дома низенькие и простенькие), а вот, видите, сарай, амбары, кладовые всякие. Не забыл и баньку построить, колодец вырыть, а для отдыха — беседку в саду… Сам Иван Петрович добрый был: беднякам помогал, больных лечил…

— Но он не был врачом!

— Что ж, что не был, а лечил хорошо. Помню, палец у меня нарывал — он операцию сделал, что лекарь настоящий. Недаром все жители поселка при всякой болезни к нему обращались. В доме у него картины и гравюры висели, особенно в кабинете, в котором он целыми днями просиживал. Библиотеку большую имел. Мы, подружки, заглянем другой раз к нему осторожно в окно, увидим большую бороду над медной доской и не дышим, а как поднимет глаза — мы врассыпную. Любил он тишину и не терпел, когда ему в работе мешали, строгим делался и даже грозным. Был этот человек трудолюбия непомерного: с утра до ночи работал…

Всю семью его хорошо помню. А дочери его, Екатерина и Александра, при Советской власти в этом доме жили. Они-то в свое время и предоставили свой дом для проживания писателям Паустовскому, Гайдару, Фраерману и другим… Про писателей этих тебе Василий Кузьмич Зотов расскажет. Он мальчишкой был проводником у них. Приходи ко мне в воскресенье, он будет у меня. Тогда и поговорим.

Я проводил Агриппину Ивановну до кирпичного дома напротив и стал ждать заманчивой встречи.

В назначенный день появился я в избе Агриппины Ивановны раньше условленного времени: не терпелось услышать продолжение рассказа. Хозяйку я застал повеселевшей.

— Солнышко светит, — сказала она, подходя к окну, из которого был виден весь дом Пожалостина. — День хороший, и мне легче. Садись, — указала она на стул. — Рано пожаловал.

— Подожду.

Я осмотрелся. В комнате властвовал благоухающий запах мяты и еще каких-то трав. Меня всегда волнует история вещей. Как много могли бы поведать эта кирпичная печь, согревавшая, быть может, не одно поколение тружеников, потемневший дубовый стол — свидетель тихого и шумного принятия пищи и вина, старинные чашки и блюдца, и эти часы с боем, равнодушно отмерявшие время повседневных забот, рождений и смертей…

Вошел Зотов Василий Кузьмич. Около сорока лет. В светлом костюме. Лицо простое, глаза внимательные и строгие.

Мы познакомились.

Агриппина Ивановна прилегла на кровати.

— Итак, Василий Кузьмич, слово за вами.

Он задумался.

— Я родился в маленьком поселке на берегу озера Сегден. Было нас у отца пять братьев и две сестры.

В детстве наше озеро казалось мне настоящим морем, и мне нравилось покорять его на утлой лодчонке. Я любил бродить по лесу и не боялся заблудиться, может, потому, что трусов и слабых у нас в семье никто не любил.

В 1933 году, в начале осени, когда я с братьями спал на сеновале, в середине ночи сквозь шум ветра послышался стук в дверь. Отец, обычно допоздна читавший газеты, вышел в сени. Я услышал мужские голоса, и вскоре в сопровождении отца к нам на сеновал пришли трое незнакомых мужчин. Они быстро разделись и легли рядом с нами. В темноте я никого не рассмотрел, и меня разбирало любопытство. «Должно быть, это охотники, — думал я. — Интересно, сколько и какой дичи они настреляли?»

Утром из разговоров незнакомцев с родителями я узнал, что двое были писатели — Константин Георгиевич Паустовский и Рувим Исаевич Фраерман, оба страстные рыболовы, а третий, дядя Володя, с ружьем, вероятно, охотник, но убитой дичи при нем не было. Они накануне долго стучались в дом нашего соседа, но тот отказал им в ночлеге. Мои родители оказались более гостеприимными, и мне было приятно сознавать это.

Моя мать накормила гостей горячей молодой картошкой и солеными грибами. Я с братом Володей накопал червей (мне в то время было десять лет, а Володе семь), отец отвязал лодку, и трое мужчин поплыли по озеру в поисках хороших рыболовных мест. Но ловля вышла неудачной, дул северный ветер, озеро волновалось, и рыболовы вернулись к обеду ни с чем.

После обеда они попрощались и ушли.

На следующий год летом Паустовский и Фраерман пришли к нам пешком из Солотчи.

— Они в те годы уже в доме Пожалостина жили, — заметила, чуть приподнявшись, Агриппина Ивановна. — Продолжай, Вася, продолжай…

— Я был совершенно покорен толстенным пучком удочек, который всегда носил Паустовский. Конечно, я втайне гордился, что теперь известные писатели приходят в наш дом. Моему сознанию льстило и то, что писатели разговаривали со мной серьезно, как с равным, и я, как позднее оказалось, был постоянно им нужен.

В тот раз с моей помощью они на двух челнах перебрались на озеро Черненькое через озеро Сегден, а затем по канаве, заполненной водой, соединявшей эти два озера. Через трое суток Паустовский и Фраерман отправились в Солотчу, унося с собой полные большие сумки рыбы.

В то лето они еще раз приходили к нам, а затем редкий год не навещали нас.

Вместе с Паустовским приезжал и профессор-ботаник Михаил Сергеевич Новашин. Бродя с ними по лесу и по берегам озер, я жадно слушал Михаила Сергеевича, объяснявшего названия деревьев, трав и цветов, их свойства, зависимость между ними.

Паустовский говорил мало. Он больше любил слушать своих спутников.

Как-то пришли к нам Паустовский, Фраерман, Новашин и Гайдар усталые и голодные. Я видел: Гайдар (фамилия его мне стала известна позже) шел впереди, хотя нес самый большой и тяжелый груз — намокшую армейскую палатку. За ним шли остальные.

Мать собрала им обед, они поели. Гайдар остался сушить палатку, я помогал ему, остальные ушли на рыбалку. Аркадий Петрович, высокий, сильный, сняв свои тяжелые намокшие кожаные сапоги, возился с палаткой. Мать предложила ему какую-то обувь, он отказался:

«Я не простываю, Матрена Семеновна».

«Как же так?»

«Закаленный», — а сам улыбается и шлепает босыми ногами.

Гайдар как-то сразу располагал к себе. Мне он очень нравился.

Моя младшая сестренка Оля — ей было лет восемь — обычно дичилась посторонних. Когда Аркадий Петрович спросил у нее, как ее зовут, она насупилась и молчала. Он нагнулся к ней и продолжал спрашивать:

«Тебя Катей зовут? — Оля молчала. — Машей? Зиной? — ответа не было. — Значит, зовут тебя Матрешкой!»— Оля рассмеялась и уже дружелюбно стала разговаривать с Гайдаром.

Я очень обрадовался, когда Гайдар сказал мне.:

«Вот что, Василий: приходи к нам в Солотчу. Придешь?»

«Приду», — поспешил ответить я.

Они переночевали у нас, утром еще порыбачили и ушли.

Я учился в шестом классе заборьевской школы, а Заборье, как знаете, рядом с Солотчей. При каждом удобном случае я бежал к писателям. В то время в нижней части дома Пожалостина жила его дочь, Александра Ивановна…

— Да, Екатерины Ивановны уже не было в живых, — отозвалась Агриппина Ивановна.

— Фраерман жил в мезонине, а Паустовский, Гайдар и Новашин занимали баню, ведь так, тетя Груня?

— Да, так. Верно говоришь. Баней этой давно не пользовались, там всякую траву сушили, ягоды хранили…

— Баня эта — можно и сейчас видеть — имеет два помещения — парную и предбанник, разделенные коридором. Парную с маленьким столиком перед окном и широкой деревянной лавкой, на которую стелилась постель, занимал Паустовский. В предбаннике жили Гайдар и Новашин. Аркадий Петрович, как и Паустовский, тоже спал на широкой лавке, а Новашин на полу, подстилая палатку и подкладывая под голову резиновую надувную подушку. Аркадий Петрович заботился о чистоте, ни на кого не надеясь.

— Так, так… Я в комнате у них уборку делала. Скажет другой раз: «Не надо, тетя Груня, я сам все в порядок приведу». Старалась я прибрать, когда его дома не было.

— Аркадий Петрович во всем любил порядок и любил труд, каким бы тяжелым он ни был.

В тот год писатели привезли с собой надувные понтонные подушки, чудом уцелевшие от первой мировой войны. На эти подушки накладывались доски, и получался хороший плот, удобный для рыбной ловли. Доски для плота, с разрешения Александры Ивановны, выносил со двора Гайдар, остальным такой труд был не под силу. На берегу озера Гайдар мастерил плот, а сам подчас не пользовался им, уходил удить на другое место. Между тем возвращал тяжелые намокшие доски все тот же Гайдар на своих плечах и аккуратно складывал их во дворе на прежнем месте.

Аркадий Петрович запасался в дорогу всем необходимым. «Надо идти в поход во всеоружии», — говорил он. Но однажды мы забыли взять с собой ложки. Пришло время обедать — ложек нет.

«Что-нибудь придумаем», — сказал Гайдар и пошел по берегу, разглядывая щепки, палки и бересту, и вот из березовой коры и палочек он всем смастерил ложки, и уху мы ели, хваля Гайдара как повара (он любил и умел ее готовить) и как изобретателя.

Гайдар, как, впрочем, и его товарищи, весь отдавался рыбной ловле. В поисках хорошего места он исхаживал большие расстояния; зацепив крючок, лез в воду и нырял за ним; пойманной рыбе радовался как ребенок.

Мне хорошо запомнился случай, когда Гайдар поймал большую щуку. Было это на Селянском озере. Аркадий Петрович соорудил плот, но ушел на другую сторону озера. На плоту остались Паустовский, Фраерман, Новашин и я. Вдруг видим: к нам плывет человек, и вот он, Гайдар, с пучками куги под мышками, чтобы легче было плыть. Подплыл тихо и попросил крючок.

«За корягу зацепил? Иди к нам», — сказал кто-то.

«Щука оборвала».

Мы заулыбались, а он в ответ:

«Все равно я ее поймаю. — И поинтересовался: — А как у вас?»

«Неважно».

«Значит, не зря мне так хотелось скрытно подплыть и дернуть у кого-нибудь за леску».

«Не шути, Аркадий, плыви, простудиться можешь», — забеспокоился Паустовский (дело было в сентябре).

«Гайдар не простудится, — сказал Новашин, — ведь он красный партизан».

Аркадий Петрович все так же бесшумно уплыл от нас.

Прошло немного времени, и послышался громкий веселый голос Гайдара, напевавшего боевую песню. Он приблизился к нам, и мы увидели у него в руках большую щуку. Все стали интересоваться, как ему удалось поймать такую, а он смеется и говорит:

«Порядочная щука уважает порядочных рыболовов».

Природу он любил и относился к ней бережно и нежно. Когда Аркадий Петрович находил в лесу родник, то восклицал:

«Вот она, живая вода!» — и припадал к ручейку. Он так искренне и восторженно расхваливал родник, что верилось: это и есть та самая живая вода, о которой рассказывается в сказках.

— Замечала это и я, — сказала Агриппина Ивановна. — Зовет он меня однажды в лес за грибами. Нездоровилось мне тогда, но отказать ему не могла. Пошли мы. Корзины взяли. В лесу мне легче стало. Надо сказать, что в те годы грибные места в нашем лесу почти к поселку подступали. И всяких грибов было много. Только Аркадий Петрович их почти не собирал, а ходил, корзиной размахивал и насвистывал. Радовался деревьям и солнцу, как мальчишка, что в первый раз в лес попал. Увидел у меня большой белый гриб-боровик, подбежал, руками развел:

«Где вы, тетя Груня, его нашли? Ну-ка, поставьте-ка его на прежнее место».

Делать нечего, поставила я гриб под куст. Ходит Аркаша кругом, любуется. Потом говорит:

«Ну ладно, теперь он все равно не жилец, — и в корзину его положил. — Вот, — удивился, — какие красавцы, оказывается, растут под Солотчей».

— Но ради важного дела, — продолжал Василий Кузьмич, — Гайдар как будто забывал о рыбной ловле и природе. Помню, он отказался от рыбалки, сказав, что будет разговаривать по телефону с женой, которая позвонит ему из Москвы; в другой раз остался сочинять, и мы опять ушли без него.

Свои произведения он, можно сказать, «вышагивал» по дорожкам сада, что-то мурлыча себе под нос.

Спросит, бывало, Паустовский:

«Что сочинил, Аркадий? Прочитай».

«Прочитаю, — отвечает, — когда кончу». — И опять ходил по дорожкам.

Нередко читал вслух свои вещи.

«Отлично получилось!» — воскликнул однажды Фраерман.

«Выходит, недаром я долго топтался около каждого слова», — ответил Аркадий Петрович.

Работал Гайдар и в своей комнате, в бане, нередко приходил в комнату Паустовского, в жаркие дни пропадал в беседке. Несколько раз я ночевал в комнате Паустовского. Я учил уроки, а он, по обыкновению, читал. К ночи Паустовский говорил:

«Ты, Вася, кончил?»

«Да».

«Теперь я поработаю. А тебе свет не помешает?»

«Нет, ничего…»

Засыпая, я видел, как Константин Георгиевич писал при свечке обыкновенной ученической ручкой. Писал он быстро и откладывал в сторону стандартные листы нелинованной бумаги. Работал он до двух-трех часов ночи. В это время много курил, часто гасил папиросы недокуренными, и к утру у него была полная пепельница окурков. Ложился Константин Георгиевич поздно, вставал он вместе со всеми и был, как обычно, свежим и бодрым.

Собираясь вместе, писатели вспоминали подслушанные в народе выражения и обороты речи, рассказывали всякие истории, и я, очарованный, с упоением слушал их.

Я все больше сознавал, что судьба свела меня с людьми особенными, необыкновенными. Думалось иной раз: «Побыть с ними несколько лет — все равно что университет окончить».

Позже я узнал, что в доме Пожалостина Гайдар написал «Судьбу барабанщика», ряд рассказов, начал работать над «Тимуром и его командой». Паустовский написал здесь много книг: повести «Колхида», «Исаак Левитан» и пьесу о Лермонтове, рассказы; Фраерман — наполненную поэзией «Дикую собаку Динго, или Повесть о первой любви».

К писателям нередко приезжали из Москвы друзья и знакомые. Чаще других бывали Василий Гроссман, Андрей Платонов, Александр Роскин. Всеволоду Пудовкину Паустовский читал в беседке «Поручика Лермонтова»…

Уже в то время газеты и радио сообщали о бесновавшихся фашистах, и, как в песне поется, в воздухе пахло грозой. После одного такого известия Гайдар произнес:

«Надо бы весь земной шар вычистить, вымыть, просушить на солнце и устроить расчудесную жизнь!»

Запомнились мне слова Гайдара и сам он, веселый, смелый и сильный…

И вот она грянула, война! Я был призван в армию и всю войну пробыл на Дальнем Востоке. Весть о героической гибели Гайдара нанесла мне глубокую рану…

— На добрую память о себе перед войной посадил Гайдар в саду Пожалостина яблоньку. А сейчас она плоды приносит, — грустно проговорила Агриппина Ивановна. — А ведь ты, Василий, и после службы в армии с Паустовским встречался…

— В 1947 году я вернулся домой после демобилизации. Мне сказали, что Паустовский и Фраерман опять приехали в Солотчу и остановились в доме Пожалостина. Я пошел к ним. Константин Георгиевич к тому времени из баньки перешел в дом и жил внизу. Он много расспрашивал меня о военной службе и посочувствовал моему горю: на фронте погибли два моих старших брата. Вспомнили о Гайдаре…

В 1948 году, когда я работал председателем Ласковского сельского Совета и присутствовал на комсомольском собрании в клубе, дверь открылась и в ней показался Паустовский. С ним была жена. Собрание уже заканчивалось, и я поспешил к ним. Паустовские переночевали у меня, а рано утром отправились на рыбалку. Вернулись они с редким уловом: Константин Георгиевич поймал щуку чуть ли не с полпуда весом! Ловили они в Черном озере, и щука на вид была черная.

В следующее лето Паустовский и Фраерман приехали к нам в Ласково на легковой автомашине и рыбачили на Ласковском озере.

В 1952 году я еще раз встретился с Паустовским. Тогда я работал председателем Солотчинского поселкового Совета. Выдалось свободное время, и пошел в дом Пожалостина к Паустовскому. Константин Георгиевич был болен и лежал в постели. Он не мог поехать в Москву на какое-то важное заседание, и это огорчало его. Мне он подарил книжку «Летние дни» с дарственной надписью.

…Под влиянием услышанного я задумался о судьбе старого дома. Мне было известно, что в июле 1950 года К. Паустовский и Р. Фраерман подали в отдел культпросветработы Рязанского облисполкома заявление, в котором одобряли ходатайство общественности об открытии мемориального музея в доме Пожалостина, владельцами которого они являлись. Но, к сожалению, мемориальных вещей не было: после смерти дочери Пожалостина ее племянница М. П. Леонтьева сдала часть их в Рязанский областной краеведческий музей, а все остальные вещи были или распроданы в Солотче, или вывезены в Ленинград.

Я отправился на розыски этих вещей. Сверх ожидания удалось найти немало.

В доме жителя Солотчи пенсионера Ивана Ивановича Жукова передо мной раскрыли большой железный сундук, выдвинутый из темного угла. Сундук был доверху наполнен старинными книгами, журналами, гравюрами, фотографиями. Мелькали подписи И. П. Пожалостина, дарственные надписи (большинство историка Е. И. Забелина), четыре книги Паустовского и Р. Фраермана, подаренные им дочерям Пожалостина; нашелся даже первоначальный подробный чертеж дома Ивана Петровича.

В соседней комнате я увидел большие гравюры в старинных массивных рамах: «Боярский свадебный пир», «Птицелов» и «Несение креста».

— Эти гравюры из кабинета Ивана Петровича Пожалостина, как и все, что вы видели в железном сундуке, — пояснила Елена Дмитриевна Жукова, дальняя родственница Ивана Петровича.

Елена Дмитриевна рассказала, что в доме жителя Солотчи Валериана Люхина она видела большой портрет Пожалостина, написанный масляными красками.

Я встретился с Люхиным. Он показал мне портрет, две фотографии Ивана Петровича с дарственными надписями и молоточек, которым работал знаменитый гравер. Все эти вещи перешли к Люхину от Александры Ивановны Пожалостиной.

На следующий день я получил копию решения исполнительного комитета Солотчинского поселкового Совета депутатов трудящихся от 9 июня 1964 года «Об открытии Дома-музея И. П. Пожалостина в Солотче». В сущности, это было ходатайство перед Рязанским горисполкомом и областным управлением культуры об открытии музея. Но случилось непредвиденное: в ночь с 5 на 6 января 1970 года сухое бревенчатое здание сгорело до основания, удалось лишь спасти баньку и подсобные помещения.

Пламя пожара превратило в пепел один из ценных памятников культуры. Но жизнь ставит вопрос о возрождении музея из пепла. Построить новый дом в точном соответствии с прежним возможно и необходимо.