Сон после полуночи (Клавдий)

Глава IV СРЕДСТВО БОЖЕСТВЕННОГО АВГУСТА

При появлении императора вольноотпущенники замолчали и, словно по команде, застыли в почтительном, но вместе с тем не унижающим их достоинства поклоне.

Сенаторы же, напротив, рванулись вперед и, стараясь опередить друг друга, восторженно закричали:

— Да здравствует цезарь!

— Да хранят тебя бога для твоих, преданных друзей!

— Для римского народа!

— Для народов всей земли! — последним воскликнул Вителлий Старший и победно оглядел примолкших сенаторов: мол, кто теперь сможет пожелать цезарю больше, чем я? В ожидании, как минимум, благосклонной улыбки, он перевел глаза на Клавдия и закусил губу.

Тяжело опиравшийся на руку Ксенофонта император был на редкость хмур и озабочен. И хотя на каждое приветствие Друзей он отвечал обычным кивком, старый сенатор сразу заметил, что все их старания оставили Клавдия совершенно равнодушным.

Заметил это и Нарцисс. А так как от подкупленного привратника ему было известно поведение цезаря за завтраком, этот необычайно хитрый и проницательный эллин сразу смекнул, что надо делать. Как только Клавдий поравнялся с груп пой вольноотпущенников, он поклонился еще ниже и чуть слышно шепнул:

— И да помогут тебе боги снова заняться писанием ученых трудов…

Клавдий остановился, словно налетел на невидимую преграду. Недоверчиво повел головой, силясь понять: не ослышался ли? На самом ли деле было произнесено то, что так удивительно совпадало с его мыслями?

Сдавленно охнул позади Нарцисса вольноотпущенник Гарпократ. Тяжело задышал, как никто другой знавший, на что способны цезари в гневе, Каллист.

— Мало нам Афера — сам погубить нас захотел? — потянул Нарцисса за плащ не на шутку встревожившийся Паллант.

Но Нарцисс знал, что делал. Наблюдая исподлобья за Клавдием, он видел, как загораются жизнью его глаза, наливаются силой пальцы, и благодарил судьбу, что 38 она послала ему путь к сердцу цезаря, а там, как знать, быть может, и власти над Римом…

«Разумеется, если только сегодня нас не погубит Афер! — с досадой вспомнил он.

— Теперь вся надежда на быстрые ноги Полибия и должника Каллиста».

Он поднял глаза и увидел, как император оттолкнув руку Ксенофонта, сам взошел на помост.

Сенаторы дружно подались за ним. Эллины не осмелились приблизиться к цезарю без приглашения, и он обвел вопросительным взглядом своих римских друзей: по-свойски — на правах тестя — улыбнувшегося ему Силана, непривычно молчаливого Афера, не без сожаления поглядывающего на императорское кресло Гальбу, наконец, Вителлия Старшего, который изо всех сил старался понять, чего именно хочет цезарь…

«Не то! Не то!.. — с досадой отметил он про себя, — А не Сенека ли сказал это? Он сам пишет трактаты, и кому как не ему дано понять меня?..»

Клавдий с надеждой взглянул на философа, но, прочитав усмешку в уголках его губ, отвернулся от римлян и впился глазами в вольноотпущенников:

— Ну?..

Перед ним стояли бывшие рабы, отпущенные на свободу теми же сенаторами, а может, даже всадниками или купцами, и все еще зависимые от своих бывших господ.

И его собратья по высшему сословию трижды были правы, укоряя за то, что он приблизил к себе людей, стоящих по своему положению ниже самого бедного в Риме плебея! Но что ему за дело, если эти люди — эллины: плоть от плоти боготворимых им с детства Гомера, Геродота, Фидия. Никто из них не назовет его любимое дело постыдным занятием, а он сейчас был готов осыпать золотом, одарить безграничной дружбой любого человека, который повторит то, что он только что слышал.

И Нарцисс понял это. Он выпрямился и, не обращая больше внимания на сенаторов, громко сказал:

— Да помогут тебе боги написать твою великую историю этрусков!..

— Что?! — гневно перебил его Гальба.

Охнул, теперь уже открыто, Гарпократ. Уставился в пол, боясь даже дышать, Каллист. Лишь Паллант, не потерявший самообладания, с интересом посмотрел на Нарцисса.

Аппий Силан был вторым (или третьим) мужем матери Мессалины.

— Ты хочешь, чтобы цезарь променял государственные дела на историю варваров, разгромленных нашими предками? — брызжа слюной, закричал Силан.

— Это просто издевательство над особой цезаря! — заволновались римляне.

— Самое настоящее оскорбление императорского величества, за которое нужно немедленно сбросить с Тарпейской скалы!

— Цезарь! — выступив вперед, со свойственной ему прямотой предупредил Гальба. — Прикажи страже наказать этого бывшего раба, или я сам заставлю его уважать римские обычаи!

Клавдий жестом остановил разгневанного сенатора, и Нарцисс спокойно докончил:

… А также историю вашего великого Рима, Карфагена, Египта, Сирии и вообще, как верно заметил достойнейший Луций Вителлий, историю народов всей земли!

Да ниспошлют тебе для этого боги здоровья и сил! — торопливо добавил Паллант, поняв вслед за Нарциссом, что одолеть сенаторов можно, только играя на этой, главной струне огромной безвольной лиры, имя которой — Клавдий.

Спасибо, друзья мои, за то, что вы так понимаете своего цезаря! — растроганно пробормотал император и, переходя на язык Гомера, приветливо улыбнулся: — Разделите хоть несколько труд с ним жестокий![17]

— Несколько? — переспросил Силан и, закрывая собой Клавдия от эллинцев, воскликнул: — Да мы готовы взвалить на свои плечи все, что прикажешь!

— Все бремя императорской власти! — с готовностью подтвердил Гальба. — Только прикажи!

— Это… правда?! — обрадовался Клавдий, для которого и эти слова показались созвучными его утренним думам, а так как они прозвучали из уст сенаторов, то и особенно приятными.

Окончательно повеселев, он принялся обнимать по очереди римлян, одаривая каждого искренним, признательным поцелуем. Последним к нему подошел Сенека.

Клавдий поцеловал его и, встав с кресла, направился к поднявшимся на помост эллинам. Но тут же перед ним неожиданно вырос Силан, а Афер, взял под локоть и, отвлекая пустячной просьбой, повел к креслу.

Императору не оставалось ничего другого, как радушно махнуть рукой донельзя огорчившимся вольноотпущенникам.

Удобно разместившись в кресле, он взглянул на клепсидру и, увидев, что до начала приема еще несколько минут, спросил:

— Друзья мои, угадайте, кто приснился мне сегодняшней ночью?

— Юпитер? — почтительно осведомился Афер.

— Нет! — ответил за Клавдия Вителлин Старший и шепотом, но так, чтобы было слышно цезарю, добавил: — И очень жаль, ибо это был бы разговор двух равных собеседников!

— Тогда Гомер? — предположил Сенека, вспомнив, что император начал свою беседу со стихов великого поэта.

Клавдий отрицательно покачал головой.

— Мессалина? — громко спросил Силан, желая подчеркнуть, что цезарь женат на его падчерице.

— А может, Тит Ливии? — подступил к самому креслу Нарцисс, решив, что настало время для новой атаки на цезаря.

И он не ошибся в своих расчетах. Сердце Клавдия дрогнуло.

— Увы, друзья, — благодарно дотронувшись до руки вольноотпущенника, вздохнул он. — Мне приснился всего лишьГай Цезарь…

— Гай? — побледнел Афер.

— Цезарь?.. — озадаченно переспросил Сенека.

— Калигула?! — уточнил Силан.

— Да-да, мой племянник! — кивнул Клавдий и, рассказав весь сон от начала до конца, спросил: — Что все это может означать для меня?

— Только хорошее! — поспешил заверить его Вителлий Старший. — Видеть свою смерть во сне — всегда к удаче!

— Но цезаря не убили, а только пытались это сделать, что далеко не одно и то же для верного толкования сна! — резонно заметил Каллист.

— О, боги, быть может, хотели даже обезглавить! — в непритворном ужасе вскричал Силан.

— Погоди! — остановил его Клавдий, заинтересовавшись словами вольноотпущенника. — Я вижу ты, Каллист, неплохо разбираешься в сновидениях?

Эллин обрадовано кивнул:

— Да, цезарь! Я специально брал уроки у лучших толкователей снов, чтобы знать, что будет со мной завтра…

— Стало быть, ты даже знаешь, что будет с тобою сегодня? — с деланным уважением спросил Афер, перемигиваясь с Гальбой.

— Ничего страшного, уверяю тебя, хоть я и не умею толковать сны! — улыбнулся побледневшему Каллисту Клавдий. — Говори, но учти — мне нужна одна только правда!

— Воля твоя! — поклонился Каллист. — Если тебя собирались обезглавить, вот тебе для сравнения похожий случай. Одному провинциалу приснилось, что он тоже остался без головы, и вскоре ему было даровано римское гражданство. Не гневайся, цезарь, но твой сон не к добру!

— Но почему? Почему?! — удивленно вскричал Клавдий. — Ведь получить римское гражданство — великая честь для чужестранца!

— Я же говорю, что нужно научить этих эллинов уважать наши обычаи! — напомнил Гальба.

— Возможно, — не глядя на сенатора, ответил Каллист и многозначительно шепнул Клавдию: — Но тот человек, согласно этим обычаям, лишился прежнего имени и положения…

— Ты хочешь сказать, что я тоже… — не в силах вымолвить до конца то, что мелькнуло у него в голове, ахнул император. — А… если мне просто хотели пронзить грудь?

— Ничего себе «просто»! — зябко передернув плечами, пожаловался Аферу Силан. — Тогда следующими были бы мы с Мессалиной!

— Увы, Цезарь! — подумав, развел руками Каллист. — И в этом случае мне нечем утешить тебя. Если бы ты был молодым, это означало бы — новую любовь. Но, прости, в твои годы и при твоем здоровье ранение в грудь предсказывает самые печальные вести…

— Замолчи! — прикрикнул на вольноотпущенника Вителлий Старший. — Наш цезарь моложе всех нас! Красивее! Здоровее!

— И он еще воспылает новой любовью к своей прекрасной жене! — подтвердил Силан, не на шутку озадаченный словами эллина.

Клавдий досадливо отмахнулся от льстивых сенаторов и поднял глаза на Нарцисса:

— Ну, а что скажешь ты? Тоже станешь пугать меня?

— Нет, цезарь, скажу, что если уж тебе приснился такой сон, то нужно сделать все, чтобы отвратить его! — решительно заявил вольноотпущенник. — Лично я всегда считаюсь с дурными сновидениями и плохими приметами, и уверен, что только благодаря этому не могу пожаловаться на свою жизнь!

— И как же ты с ними борешься? — подался вперед император.

— Очень просто, — ответил Нарцисс. — Если мне дорогу перебежит ласка или какой другой мелкий зверек, то я всегда жду, чтобы передо мной прошел кто-то другой, а если очень спешу, то бросаю три камешка через дорогу!

— А я, когда мышь прогрызает мучной мех в моих кладовых, скорей бегу к толкователю знамений, чтобы спросить, как поступить! — добавил Гарпократ.

— Да и я, если увижу помешанного или припадочного, всегда плюю себе за пазуху — верная примета, что эта встреча не будет причиной несчастья! — признался заметно повеселевший Каллист.

— Каллист хочет научить нашего цезаря своей рабской привычке плевать себе за пазуху! — презрительно усмехнулся Гальба.

— Зачем обязательно плевать? — ответил за Каллиста Нарцисс. — Есть и другие испытанные средства, придуманные вами, римлянами. Например, самого божественного Августа!

— Августа? — обрадовано воскликнул Клавдий. — И что же это за средство?

— Просить на форуме или еще лучше на каком-нибудь рынке милостыню, как обычный нищий! — охотно ответил Нарцисс, бросив насмешливый взгляд в сторону сенаторов. — Август время от времени делал это, и поверь, никто лучше его не умел отвращать от себя зависть богов, за которой непременно следуют несчастья и беды.

В этом смысле небожители мало чем отличаются от людей! — тихо добавил он, словно извиняясь за богов.

— Как! Чтобы наш цезарь, владыка всего римского мира надел на себя грязное рубище раба?! — набросился на эллинов Гальба.

— И просил милостыню, как последний калека? — ужаснулся Силан.

— Друзья, но ведь сам Август… — примирительно начал было Клавдий, но его перебил багровый от гнева Гальба:

— Теперь не те времена!

— Действительно, цезарь! — подтвердил Сенека. — Теперь за порогом императорского дворца — послы десятков государств. Парфяне, армяне, даки…

— Индусы! — многозначительно поднял палец Афер. — Которых не сумел покорить даже Александр Македонский!

Что будет, если они увидят тебя с протянутой рукой?

Да они засмеют нас на весь мир, и после этого никто не станет считаться с волей великого Рима, потому что его правитель просит милостыню! — шагнул к креслу Гальба и потребовал: — Цезарь, отцы-сенаторы просят тебя отказаться от этой постыдной затеи!

— И обрекают тем самым на гнев богов? — с вызовом спросил Нарцисс.

— Нет, но… — замялся Гальба, оглядываясь за поддержкой на своих, более красноречивых, друзей. Однако остальные сенаторы тоже молчали, не зная, как выбраться из щекотливого положения, в которое поставили их эллины. Отступить — означало потерпеть унизительное поражение и потерять влияние на императора по меньшей мере до конца этого приема. Продолжать настаивать на своем было еще опасней, ведь заподозри Клавдий их в пренебрежении к нависшей над ним опасности, и он потерян для них навсегда.

— Пусть потешатся напоследок! — заметил вернувшемуся на свое место Гальбе Афер. — Даже великий Цезарь пожертвовал своей конницей при Фарсале, чтобы победить Помпея!

— Но если бы Помпеи был решительней раньше, он разбил бы Цезаря задолго до Фарсала! — напомнил Гальба. Он захотел сделать еще одну попытку отговорить Клавдия, но Афер придержал его.

— Говорю тебе — потерпи! — зашептал он. — Если кто и пойдет после приема просить милостыню, так это эллины! Мы выкупим их у бывших хозяев и до конца дней заставим добывать себе пропитание таким путем. Или просто переломаем все кости и выбросим подыхать на остров Эскулапа[18]. Но предупреждаю — Каллист мой! Я еще не отблагодарил его за то унижение, которому он подверг меня, спасая от Калигулы…

— Ладно, мне хватит и Нарцисса! — успокаиваясь, согласился Гальба. — Я даже, пожалуй, назову его Пирром[19] в честь этой победы над нами и, клянусь Марсом Мстителем, это будет справедливо.

— А я не возражаю против Палланта! — торопливо добавил Силан и приосанился: — Потомок аркадских царей — раб тестя римского Цезаря! Звучит?

На лицах сенаторов появились довольные улыбки.

— Ну, вот и хорошо! — истолковав перемену в настроении римлян по-своему, обрадовался Клавдий. — Значит, решено — сразу же после приема я отправлюсь просить милостыню!

Он хотел спросить, кто из друзей составит ему компанию, но в этот момент раздался пронзительный свист клепсидры, и стрелка водяных часов, сработанных хитроумными александрийскими мастерами, коснулась золоченной риски.

Привратник, стоявший до этого в полной неподвижности и походивший своим отсутствующим видом на одну из многочисленных статуй, стряхнул с себя оцепенение.

С трудом дождавшись, пока в залу войдут и разместятся за императорским помостом германцы-телохранители, он торжественно взмахнул тростью.

Прием начался.

— Луций Кальпурний Пизон! — громкогласно объявил номенклатор.

Раб-новичок боязливо приподнял дверную занавесь над первым посетителем. И друзья Клавдия — одни с плохо скрываемым нетерпением, другие со страхом — увидели, как в залу вошел и, старчески шаркая подошвами сандалий по мозаичному полу, направился к императорскому помосту седой, сгорбленный сенатор.