Сошедший с рельсов

Сошедший с рельсов. 4

Что-то назревало.

Элиот сообщил, что явилась клиентка и жаждет поговорить относительно рекламы кредитных карточек. Или, скорее, поднять скандал.

Сорванные сроки, неумелый анализ ситуации, халтурщики-исполнители – надо готовиться получить по полной программе.

А причина типичная.

Экономика.

Дела вообще шли неважнецки из-за сильной конкуренции и невероятно требовательной клиентуры. Перед заказчиками приходилось лебезить – какая уж тут свобода творчества!

Похоже, в ближайшем будущем придется нанести визит главному, устроить творческие посиделки с Папиком и наведаться в налоговую инспекцию. Наступала пора делать огорченное лицо, вытягивать руки по швам и повторять: «Благодарю вас, сэр».

Он вошел в конференц-зал, и один взгляд на кислую физиономию Эллен Вайшлер подтвердил худшие ожидания.

Она скривилась так, словно только что отведала свернувшегося молока или нюхнула нечто отвратительно-мерзкое. И Чарлз понимал, что именно ее перекосило. Последний ролик, который они состряпали для ее компании, являлся верхом посредственности: плохой подбор исполнителей, плохой текст и, как следствие, плохая отдача. И не важно, что они рекомендовали другой сюжет. Не важно, что просили, умоляли, даже унижались, убеждая изменить сценарий. И добились своего. Первый вариант рекламы получился более или менее умным и в определенной степени современным. Но тут вмешался заказчик – прежде всего Эллен – и принялся тасовать кадры и выбрасывать удачные планы столь усердно, что каждая новая версия становилась слабее предыдущей. В результате теперь на телеэкраны пять раз в день выскакивает дежурная собачка и машет хвостиком. Все не важно, потому что это их позор и их деньги – точнее, семнадцать процентов от ста тридцати миллионов долларов, – и точка.

И разумеется, их благополучие, ты же помнишь об этом, Чарлз.

Он поздоровался с Эллен непорочным поцелуем в щеку – решил, что это самое подходящее на полпути к своему понижению, и одновременно подумал: а не уместнее ли потрясти руку, готовую его утопить?

– Так-так, – начала Эллен, когда все расселись.

Все, то есть Чарлз, Элиот, рекламщики Ло и Мо и сама Эллен с соратниками от заказчика. «Так-так», – бывало говаривала мать Чарлза, когда находила под его кроватью «Плейбой». Это «так-так» требовало объяснений и, конечно, искреннего раскаяния.

– Догадываюсь, вы пришли не за тем, чтобы увеличить наши комиссионные, – сказал Чарлз.

Он пошутил, однако никто не рассмеялся. А Эллен помрачнела сильнее.

– У нас серьезные проблемы, – сообщила она.

«У нас тоже серьезные проблемы, – подумал Чарлз. – Нам очень мешает, когда заказчик постоянно указывает, что делать. Отвергает предлагаемый материал, не доверяет, кричит. И еще, нам очень не нравятся надутые физиономии». Вот что хотел он сказать. Но произнес совершенно иное.

– Ясно, – бросил он и принял отрепетированный до совершенства униженный вид.

– Похоже, мы говорим, говорим, но никто не слушает, – продолжала Эллен.

– Но мы…

– Именно это я и подразумеваю: сначала извольте выслушать меня, а потом возражайте.

Чарлз заметил, что она вышла за пределы обыкновенной злости и стала откровенно грубить. Будь Эллен просто знакомой, он встал бы и хлопнул дверью. Если бы она тянула меньше, чем на сто тридцать миллионов, посоветовал бы валить куда подальше.

– Разумеется, – пробормотал он.

– Мы договорились о стратегии. Все расписали. Но вы постоянно своевольничали.

Их своеволие заключалось в том, что они пытались сделать ролик остроумнее, занимательнее, вложить в него нечто такое, что заставило бы потенциального зрителя смотреть на экран, а не в сторону.

– Я говорю о нашей последней рекламе.

«И я о том же».

– Мы обо всем договорились на совете. Решили, каким образом снимать. И вдруг получаем ролик, который не имеет ничего общего с нашими наметками. И к тому же этот пресловутый нью-йоркский юмор…

Если бы она стала ругаться, ввернула бы крепкое словцо, и то выглядела бы не такой тошнотворной.

– Вы же знаете, мы всегда стараемся…

– Я просила вас помолчать.

Теперь она перешла к втаптыванию в грязь. И Чарлз засомневался: может ли человек от такого оправиться.

– Мы были вынуждены отвергать вариант за вариантом, чтобы наконец получить то, за что заплатили деньги. – Она сделала паузу и обвела глазами стол.

Чарлзу эта пауза не понравилась.

Такая пауза не приглашала к ответу. Она предназначалась не для того, чтобы перевести дыхание. Такая пауза предполагала, что за ней последует нечто еще более неприятное, чем уже довелось выслушать. Так замолкали его подружки перед тем, как опустить топор и обрубить последнюю надежду. Или недобросовестные агенты фирм, намереваясь перейти к тому, что указывалось в договоре мелким шрифтом. Или сестры приемного отделения «Скорой помощи», когда собирались сообщить, что произошло с его дочерью.

Эллен подняла голову:

– Может, нам стоит изменить направление?

Что она хотела этим сказать? Во всяком случае, ничего хорошего. Замыслила распроститься с агентством?

Чарлз покосился на Элиота. Показалось странным, что тот сидел, уткнувшись взглядом в стол.

И вдруг он догадался.

Эллен прощалась не с агентством.

Она прогоняла его, Чарлза.

Все не в счет. Десять лет работы, сорок пять рекламных роликов, немалое число наград на фестивалях. Это больше никого не интересовало.

Да, от такого оправиться невозможно. Элиот мог, он – нет. Наверное, Элиота известили заранее. Таких шагов не предпринимают, предварительно кого-нибудь не уведомив.

Et tu, Brute?[3]

Все молчали. Чарлз испугался, что сейчас уронит голову на стол и заплачет. Не требовалось зеркала, чтобы определить: кровь бросилась ему в лицо. Не требовался психиатр, чтобы диагностировать: смертельно ранено самолюбие.

Эллен прокашлялась. Начинается. Сперва она устроила ему выволочку за то, что он говорил без спроса, а теперь ждет, чтобы он что-нибудь сказал. Жаждет прошения об отставке.

– Вы не хотите, чтобы я дальше занимался вашими делами?

Чарлз постарался произнести это бесстрастно, даже слегка вызывающе. Но ничего не получилось. Тон вышел плачущим, обиженным, жалким.

– Мы, конечно, ценим все созданное вами, у вас замечательные работы, – услышал он. А потом вроде как отрубился. Он подумал, что их славная компания и их славный президент могли бы возмутиться и сказать, что «это мы выбираем, кому здесь заниматься вашими делами. И мы выбрали Чарлза». Не исключено, что они так бы и поступили, если бы сумма не была настолько значительной и дела не шли так паршиво, если бы они вообще не привыкли стоять на коленях перед заказчиками.

Но Элиот по-прежнему не отводил от стола глаз. Чарлза публично потрошили, а он выводил на бумаге каракули. Похоже, босс производил подсчет: с одной стороны 130 миллионов долларов, с другой – Чарлз Шайн. И результат неизменно выходил Чарлзу боком.

Чарлз не позволил ей закончить.

– Было очень приятно, – сказал он, полагая, что наконец попал в нужную тональность: этакий утомленный миром циник с налетом того, что называется noblesse oblige[4].

И словно в горячем тумане покинул конференц-зал. Будто выбрался из котельной.

И сразу оказался в совершенно иной климатической зоне. Слух о том, что его отстранили от проекта, уже успел распространиться. Он это видел по лицам.

Чарлз едва кивнул секретарше, прошел к себе в кабинет и закрыл дверь.

Потом, когда жизнь понесется в тартарары, трудно будет припомнить, что все началось именно в это утро.

Вот так.

А пока он прятался за дверью и гадал, сядет или не сядет завтра на девятичасовой поезд Лусинда.