Состояние Российской Империи

Извлечение из королевской привилегии

Королевской милостью и привилегией дозволяется МАТЬЕ ГИЙМО[73], книгопродавцу, печатать самому или по своему усмотрению отдавать в печать тому или иному типографу книгу, озаглавленную «О СОСТОЯНИИ РОССИИ И МОСКОВИИ, НАПИСАННУЮ КАПИТАНОМ МАРЖЕРЕТОМ»[74] и запрещается всем книгопродавцам, типографам и другим печатать или отдавать в печать указанную книгу либо извлечения из нее в том или ином виде, а также выставлять ее на продажу кому-либо, кроме тех экземпляров, что были отпечатаны указанным Гиймо, до истечения ближайших шести лет, начиная со дня, когда книгу закончат печатать. Все это — под угрозой конфискации книг, печатаемых в течение указанного времени иначе, чем по заказу вышеназванного Гиймо, а также под страхом произвольного штрафа и возмещения всех издержек и убытков по суду, невзирая ни на какие апелляции и протесты, о чем более подробно изложено в оригинале привилегии. Выдано в Париже, 2 марта 1607 г. Нашего царствия год 18.

От имени короля в его Совете —

Перре[75]. /f. A ii/

Королю[76].

Сир, если бы подданные Вашего Величества, путешествующие в дальних странах, составляли правдивые изложения того, что они увидели и отметили как наиболее важное, то их частная выгода обернулась бы к общественной пользе вашего государства; не только побуждая к подражанию тому, что есть хорошего и искусного у других, ибо поистине Бог, чтобы наилучшим образом поддерживать сообщество меж людьми, устроил все так, что одни находят в других местах то, чего нету них, но также придавая смелости многим праздным молодым домоседам отправиться искать и учиться добродетели в трудных, но полезных и почетных занятиях: путешествиях и ратных делах на чужбине, и рассеивая ошибку многих, полагающих, что Христианский мир[77] заканчивается Венгрией. Ибо /f. А ii v./ доподлинно могу сказать, что Россия, описание коей я предпринимаю по поручению Вашего Величества, — один из надежнейших редутов Христианского мира, ибо эта Империя, эта страна более обширна, могущественна, населена и изобильна, чем думают, и лучше вооружена и защищена против скифов и иных магометанских народов, чем считают многие. Абсолютная власть государя[78] в своем государстве внушает страх и почтение подданным, а внутри страны хороший порядок и управление[79] защищают ее от постоянных варварских набегов.

С тех пор, Сир, как ваши победы и ваша благодать добыли Вашему Величеству покой, которым поныне наслаждается Франция, сочтя теперь бесполезной службу Вашему Величеству и отчизне, каковую во время смуты я нес под началом господина де Вогренана[80] в Сен-Жан де Лон, на других рубежах вашего герцогства Бургундского, я отправился служить государю Трансильванскому[81] и Императору[82] в Венгрии, а затем — королю польскому[83] в чине капитана отряда пехотинцев, и, наконец, судьба привела меня на службу к Борису[84], российскому Императору. Он оказал мне честь командовать кавалерийским отрядом. И после его кончины Димитрий[85] получивший это королевство, оставил меня на службе, дав /f. А iii/ мне первый отряд своей гвардии. За это время я кроме языка имел возможность изучить множество вещей, относящихся к его государству: законы, нравы и веру страны, что я и изложил в сем кратком сочинении, написанном без всяких ухищрений и с такой простотой, что не только Ваше величество, наделенное на удивление рассудительным и проницательным умом, но и каждый распознает в нем истину, которую древние называли душой и жизнью истории.

Если сие сочинение хоть немного понравится Вашему Величеству, это будет для меня единственной наградой, раз вы не только снизошли до того, чтобы меня выслушать, но соблаговолили прочесть мое сочинение, заверив, что в нем смогут увидеть весьма примечательные происшествия, из коих великие Государи извлекут некоторую пользу, даже из несчастья моего господина Димитрия, пришедшего к власти в своей Империи, преодолев большие препятствия, возвысившегося и низвергнутого всего за два года[86], и самая его смерть явилась следствием того несчастья, что некоторые считали его самозванцем или подмененным. Можно там увидеть многое и об особенностях этого государства, достойного быть известным, но все же незнакомого как в силу удаленности своего местоположения, так и вследствие умения русских скрывать и замалчивать дела своего государства.

Я молю Бога, Сир, хранить Ваше Величество в благоденствии, ваше /f. А iii v./ королевство в мире, монсеньора Дофина[87] — в желании подражать вашим достоинствам, а меня — в постоянном моем рвении покорнейшей службой всегда быть достойным имени, Сир,

вашего покорнейшего подданного, вернейшего и преданнейшего слуги В(ашего) В(еличества),

МАРЖЕРЕТА /f. А iiii/

Предуведомление к читателю

Российская Империя является частью страны, издавна именуемой Скифией, каковым словом «Скифы» и сегодня называют Татар, которые были некогда сеньорами России, и великие герцоги владели ею как вассалы Татар, зовущихся Крым[88]. Эти Русские, с некоторых пор, после того, как сбросили иго Татар[89], и Христианский мир получил о них некоторое представление, стали называться Московитами, по имени столичного города Москва, обладание которым дает герцогский титул[90], но не первый в стране. Ибо некогда государь именовался Великим герцогом Владимирским и поныне продолжает именовать себя Великим герцогом Владимирским и Московским[91]. Таким образом, не только мы, удаленные от них, но и ближайшие их соседи впадают в ошибку, именуя их Московитами, а не Русскими. Сами же они, когда их спрашивают, какой они нации, отвечают «Руссак», что означает — Русские, а если спрашивают, откуда они, то отвечают «из Москвы» — из Москвы, Вологды, Рязани или из других городов[92]. Но /f. А iiii v./ следует также уразуметь, что есть две России, а именно — та, что носит титул Империи и которую поляки называют Белой Россией, и другая, Черная Россия, находящаяся в зависимости от Польского королевства и примыкающая к Подолии. Сеньором этой Черной России и называет себя король Польши в своих титулах, когда именуется Великий герцог Литовский, Русский, Прусский и прочая[93]. Об этом я хотел предуведомить читателя, чтобы он знал, что русские, о которых идет здесь речь — это те, кого некогда звали Скифами, затем, по ошибке — Московитами, хотя московитами могут называться жители одного лишь города, все равно как если бы всех Французов начали бы называть Парижанами по той причине, что Париж — столица Франции, да и то с большим основанием, поскольку Париж является столицей с незапамятных времен[94], а Москва — всего лишь сто или двести лет[95]. Также краткий титул их Государя — «царь Господарь и Великий князь всея Россия»[96], что дословно означает: «Король, сеньор и великий герцог N всех Русских», или можно понимать также: «всей России», но отнюдь не «Московитов» или «Московии». А чтобы отличать Черную Россию от этой, Поляки все расположенное по ту сторону Днепра зовут Белой Россией, иначе же, без такого различения, в этом сочинении будут все время путаться, поскольку речь здесь идет только о Белой России, некогда Скифии, а ныне — Московии. /f. 1/

СОСТОЯНИЕ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ И ВЕЛИКОГО ГЕРЦОГСТВА МОСКОВСКОГО 1606 г.

Россия — страна громадной протяженности, полная больших лесов даже в самых населенных местах со стороны Литвы и Ливонии — больших болот, которые для России как бы служат укреплениями. Она довольно плотно заселена от Нарвы, замка и морского порта на Ливонской границе, принадлежащего королевству Швеции, до Архангельска или Святого Николая, — другого морского порта, удаленного от первого на 2800 верст[97] (четыре версты равны одному лье[98]), и от Смоленска (города на Литовской границе, при Федоре Ивановиче обнесенного каменной стеной Борисом Федоровичем[99], бывшим в ту пору протектором Империи) до Казани, на расстоянии примерно 1300 верст[100]. Эта область Казань была некогда абсолютным королевством Татарии[101], которое было завоевано великими герцогами Василием Иоанновичем[102] и его сыном Иоанном Васильевичем[103]. Государь /f. 1 v./ той страны был взят в плен в указанном городе Казани Иоанном Васильевичем и поныне еще живет в Московии и зовется Царь Симеон[104]. Указанный город омывается той знаменитой рекой Волгой, куда впадает река Ока. Близ указанного города обитают Черемисы. За Казанью вдоль Волги (каковая впадает в Каспийское море у Астрахани) простирается большая страна, сплошь покрытая безлюдными степями, впрочем, на указанной реке построены некие замки. От Казани около 2000 верст до Астрахани[105]. Это укрепленный город, торгующий больше, чем любой другой в России, и почти всю Россию снабжающий солью и соленой рыбой. Полагают, что сей край очень плодороден, поскольку на равнинах между Казанью и Астраханью множество мелких вишневых деревьев, приносящих плоды, и даже встречаются лозы дикого винограда. В указанном городе Астрахани много хороших фруктов, а в окрестностях имеется животное-растение, которое ранее было описано некоторыми авторами, а именно: бараны, растущие из земли, соединенные с корнем чем-то вроде идущей от пупа кишки в два-три брасса длиной. Сей баран съедает всю траву вокруг себя, а затем умирает; размером они с ягненка, с курчавой шерстью, у одних шкуры совсем белые, у других — слегка пятнистые. Я видел разные их шкуры[106]. Эта область была завоевана Иоанном Васильевичем[107]. При его жизни англичане торговали там, а оттуда — с Персией[108]. За [f. 2]

Волгой обитают Татары, именующиеся Нагаями. Помимо того, имеется еще одна большая провинция, покоренная Иоанном Васильевичем, которую они зовут Империей или Королевством Сибири. Область эта полна лесов, чащоб и болот и пока еще совсем не открыта: считают, что одной своей стороной она примыкает к реке Оби. Из этой страны поступает почти вся пушнина, как-то: черные лисы, высоко ценимые в самой стране, соболь и куница, приносящие Императору большой доход[109]. Эту страну начинают уже возделывать и находят ее достаточно плодородной для зерна[110]. Там построены четыре города, где размещены гарнизоны, дабы держать в повиновении народ[111], который весьма прост, маленького роста и внешне походит на татар, называемых Нагаями, то есть — лицо у них широкое и плоское, нос приплюснут, маленькие глаза, они весьма смуглы, носят длинные волосы, мало кто из них имеет бороду, одеты в соболиные шкуры, мехом наружу, еще тридцать лет назад не знали, что такое хлеб. Эта страна служит основным местом ссылки большинства тех, кто впадает в немилость Государя[112].

Со стороны Татарии [населенной] теми, кого они зовут крым[цами], являющимися союзниками Турецкого султана, с чьей помощью они, начиная с 1593 г. по настоящее время, не раз ходили на Венгрию, особенно — в 1595 г., когда произошла великая битва при Агрии[113]. В степях Татарии построены многие города и замки, чтобы помешать /f. 2 v./ набегам Татар, но эта страна обитаема лишь до Ливен, расположенных примерно в 700 верстах от Москвы[114]. За ними есть различные города, а именно: Борисов город, Царев город и другие. Этот Царев город почти на 1000 верст удален от указанных Ливен[115]. Города сии и ныне продолжают заселяться: земля там очень плодородна, но они осмеливаются ее обрабатывать лишь в окрестностях городов. Считают, что Царев город всего в восьми днях пути от Великой Ставки. Некогда там собирались татары, чтобы устраивать набеги на Европу. Итак, эта страна большой протяженности, ибо она граничите Литвой, Подолией, Турцией, Татарией, рекой Обью, Каспийским морем, затем — с Ливонией, Швецией, Норвегией, Новой Землей и Ледовитым морем.

Эта земля очень холодна, я имею в виду самые ее населенные Северную и Западную части, как мы упомянули ранее, ибо, что касается степей, лежащих в Татарии, или на берегах Волги от Казани до Астрахани, или у реки Обь, с восточной стороны, то они районы весьма умеренные. В вышеназванных же холодных провинциях зима длится шесть месяцев, это означает, что снегу всегда по пояс и что любую реку можно перейти по льду. Тем не менее, они весьма плодородны, там в изобилии имеются все те же злаки, что и у нас во Франции: рожь там сеют в начале или в середине августа, пшеницу и овес — в апреле или в мае, смотря по продолжительности зимы, и ячмень в конце /f. 3/ мая[116]. Есть фрукты и овощи, а именно: изрядно большие дыни, лучшие из тех, что я где-либо ел, много огурцов и хороших яблок и черешен, груш и слив мало, орехов, земляники и подобных плодов там во множестве. Летом дождей мало, а зимой, следовательно, и вовсе нет. В Холмогорах [–] Архангельске и Св. Николае[117], а также и в других местах Севера на протяжении месяца или шести недель лета солнце видно и днем, и ночью, и в полночь его видно на высоте двух-трех брассов над землей; зимой в продолжение месяца совсем нет дня, поскольку солнце не показывается вовсе. Также вы обнаружите там всю возможную крупную дичь и животных, какие есть и во Франции, за исключением кабанов. Оленей, ланей и косуль достаточно встречается на востоке и на юге, в татарских степях, а также между Казанью и Астраханью; множество лосей — так называемого большого зверя; кролики же по всей России весьма редки; в изобилии фазаны, куропатки, певчие и черные дрозды, перепелки и жаворонки, не считая бесчисленной прочей дичи, но бекасы попадаются там довольно редко. В августе и сентябре большое количество журавлей, зимой — лебедей, диких гусей и уток; аиста мне довелось видеть лишь однажды, и он был черного цвета. Хищные звери — белые и черные медведи, которых очень много, пять видов лисиц и пропасть волков, наносящих большой вред скоту, поскольку /f.3 v./ там везде большие чащобы. Помимо того, кое-где на севере встречаются северные олени, они немного меньше обыкновенных и носят прекрасные большие рога, шкура у них серая, почти белая, копыта же раздвоены гораздо больше, чем у обычного оленя. Жителям тех областей они дают пищу, одежду и служат вместо лошадей, ибо их впрягают по одному в особо изготовленные сани, и они бегут быстрее любой лошади; питаются большую часть времени тем, что отыскивают под снегом. Все зайцы там зимой становятся белыми, летом же они такого цвета, как во Франции. Летом и зимой там встречаются белые куропатки, а также соколы, челиги и другие хищные птицы. Во всей Европе нельзя сыскать лучших и более разнообразных сортов пресноводных рыб, каковых они имеют в большом количестве, а именно: Осетр, Белуга, Осетрина, Белая рыба, то есть рыба с белым мясом, она немного крупнее лосося; стерлядь и все те рыбы, что есть и у нас во Франции, за исключением форелей. Всё стоит очень дешево, как, впрочем, и все другие съестные припасы[118]. Ибо несмотря на тот великий голод, о котором я расскажу ниже и который истребил в стране почти весь скот, я купил по дороге домой ягненка, такого большого, как баран у нас во Франции или самую малость поменьше, за десять денингов, что составляет примерно тринадцать су 4 денье, а также цыпленка за семь турских денье[119]. Каплунов у них совсем нет, разве только у иностранцев. Причина такой дешевизны в том, что каждая овца /f. 4/ приносит обычно двух или трех ягнят, а те на следующий год становятся матерями такого же числа ягнят. Что касается быков и коров, то они множатся столь же быстро, поскольку во всей России не едят телятины, ибо это противоречит их вере, к тому же они соблюдают пятнадцать недель поста в году, помимо среды и пятницы каждую неделю, что составляет около полугода[120]. Это делает мясо дешевым, как дешев и хлеб, которого очень много, так как его не вывозят из страны. Земля же там сама по себе столь тучна и плодородна, что никогда не удобряется, разве что в некоторых местах, и ребенок двенадцати — пятнадцати лет с одной лошадкой вспахивает за день арпан[121] или два земли.

Хотя съестных припасов там много и они дешевы, простой народ довольствуется весьма малым, поскольку они не могли бы иначе обеспечить себя, не имея никаких промыслов и будучи очень ленивыми, так они не расположены к труду, но столь расположены к пьянству, что более невозможно. Когда они отдыхают, то их выпивка в основном состоит из водки и медона, который делают из меда, добываемого ими без труда и в изобилии, как можно судить по большому количеству воска, ежегодно вывозимого из страны[122]. У них есть также брага[123] и прочая дешевая выпивка. Этому пороку пьянства без меры предаются все, как мужчины, так и женщины, девушки и дети; священники не меньше, /f. 4 v./ а то и больше, чем другие. Ибо пока остается выпивка, которую им позволено готовить лишь к нескольким большим праздникам в году[124], нечего и надеяться, что они когда-либо остановятся, прежде, чем не покончат с ней. Я говорю о простом народе, поскольку дворяне вольны делать любую выпивку и пить, когда захотят.

Согласно анналам России, считается, что Великие герцоги ведут свое происхождение от трех братьев, выходцев из Дании, завоевавших Россию, Литву и Подолию примерно восемьсот лет назад, и старший брат Рюрик стал называться Великим герцогом Владимирским, от которого произошли все великие герцоги по мужской линии до Иоанна Васильевича, который после завоевания Казани, Астрахани и Сибири первым был именован титулом Императора Римским императором Максимилианом[125].

Что же касается принятого ими титула, они, веля себя именовать Царь, думают, что нет титула выше. Римского императора они именуют Цисарь, что они образовали от Цезаря, а всех королей — Кроль, на польский манер. Короля Персии они называют кизел Баша, а Турецкого султана — «Великий Господар турок», то есть великий Господин Турции, в подражание имени Великий Государь. Но о слове «ЦАРЬ» они говорят, что оно содержится в Священном Писании, ибо всюду, где сказано о Давиде, или о Соломоне, или о прочих королях, они названы «Царь Давид», «Царь Соломон», что мы /f. 5/ переводим как «Король Давид», «Король Соломон» и т. д. И они считают имя «Царь» наиболее древним, и, по их словам, этим именем Богу некогда было угодно удостоить Давида, Соломона и других, правивших домом Иуды и Израиля, и что эти слова «Цисарь» и «кроль» суть всего лишь человеческое измышление, каковое имя некто стяжал себе воинскими подвигами. Поэтому, после того, как русский царь Федор Иоаннович снял предпринятую им осаду Нарвы, и с обеих сторон депутаты и послы собрались, чтобы заключить мир между Россией и Швецией, они более двух дней спорили о титуле — Федор хотел иметь титул Императора, а Шведы не желали признавать его за ним. Русские ссылались на то, что слово Царь еще важнее, чем император и в итоге пришли к соглашению, что его всегда будут именовать Царем и Великим герцогом Московии[126], причем каждая из сторон считала, что обманула другую этим словом Царь. Польский король так же величает его письменно. Римский император[127] титулует его Императором, как делала покойная королева Английская[128], и подобным образом поступает король Великобритании[129]; король Дании[130], Великий герцог Тосканский[131], король Персии[132] и все азиатские короли именуют его всеми титулами, которые он принимает. Что касается Турецкого султана[133], то, поскольку при мне между ними не было ни переписки, ни послов, я не знаю, как тот его титулует.

Этот Иоанн Васильевич, вопреки их религии, не разрешающей жениться /f. 5 v./ свыше трех раз, имел семь жен, от которых у него было три сына[134]. Ходит слух, что он убил старшего[135] своей собственной рукой, но было, как я считаю, иначе, так как, хотя он и ударил его концом жезла, подкованного четырехгранным стальным острием, каковой жезл в форме епископского посоха никто, кроме императора, не смеет носить, этот жезл великие герцоги некогда получали в знак вассальной зависимости[136] от Татар, именуемых Крым, и тот получил какое-то ранение, но умер не от этого, а некоторое время спустя, во время паломничества[137].

Вторым сыном был Федор Иванович[138], наследовавший отцу. Третий, а именно — Димитрий Иоаннович был от последней жены[139], принадлежавшей к дому Нагих[140]. Указанный Иоанн Васильевич, прозванный Тираном, не будучи уверен в верности своих подданных, испытывал их разными способами, но главным был тот, когда он возвел вместо себя на императорский трон Царя Симеона[141], о котором было сказано выше, короновал его, передал ему все императорские титулы, а для себя велел возвести дворец напротив замка, велев называть себя Великий Князь Московский. Симеон правил целых два года, ведя как дела внутри страны, так и посольские и иные внешние дела, разумеется, испрашивая у него сперва совета, который значил столько же, что и категорический приказ[142]. По истечении двух лет [Иоанн] лишил его Императорской власти, даровав ему большие имения[143]. После смерти своего старшего сына, своего второго сына, а именно — Федора, он женил на дочери[144] Бориса Федоровича, который был дворянином достаточно знатного рода, называемого Дворяне Московские[145], и /f. 6/ мало-помалу приобрел милость императора Иоанна, скончавшегося в марте 1584 года. После его кончины власть в Империи унаследовал указанный Федор, государь весьма простоватый, часто забавлявшийся звоня в колокола или проводя большую часть времени в церкви. Борис Федорович, в ту пору достаточно любимый народом и находящийся в большой милости у указанного Федора, вмешивался в государственные дела и, будучи весьма ловок и сметлив, умел потрафить каждому. Посему, когда стал раздаваться ропот, чтобы низложить Федора по причине его простоты, протектором страны в итоге был избран Борис, который, как считают, с тех пор начал мечтать о короне, видя, что у Федора нет детей, кроме дочери, умершей в возрасте трех лет[146], и с этой целью стал благодеяниями привлекать народ. Он повелел укрепить вышеназванный город Смоленск[147]. Он распорядился обнести Москву каменной стеной вместо прежней, деревянной[148]; он построил несколько замков между Казанью и Астраханью, равно как и на границах Татарии[149]. Заручившись, таким образом, поддержкой народа и даже дворянства, за исключением самых могущественных и дальновидных, он под любым предлогом отправлял в ссылку тех, кого считал наибольшими своими противниками. Затем, наконец, отправил Императрицу, жену указанного покойного Иоанна Васильевича, с ее сыном Димитрием Иоанновичем в Углич, город, удаленный от Москвы на 180 верст[150]. Как полагают, мать и некоторые другие вельможи, предвидя цель указанного Бориса, и сознавая /f.6 v./ опасность, которой мог подвергнуться ребенок, поскольку уже знали о том, что многие вельможи, отправленные в ссылку, были в дороге отравлены, сумели подменить его и подставить на его место другого. После он безвинно предал смерти еще многих вельмож. И поскольку он не опасался более никого, кроме этого принца, чтобы обезопасить себя полностью, он послал в Углич убить вышеназванного принца, который был подменен. Что и было исполнено сыном того, кого он отправил матери в качестве секретаря. Принцу было лет семь-восемь; тот, кто нанес удар, был убит на месте, а подмененный принц был похоронен весьма скромно. Достигнув Москвы, новости породили многие толки, о них шептали и судили по-разному. Будучи извещен обо всем этом, Борис велел поджечь ночью самые богатые лавки, купеческие дома, а также дома в разных местах, чтобы наделать им хлопот вплоть до того времени, как ропот немного стихнет и умы успокоятся. Он лично присутствовал там и распоряжался тушением огня, чтобы создалось впечатление, что его очень занимает нанесенный ущерб. Затем, собрав всех потерпевших и обратившись к ним с длинной речью, чтобы утешить их и выразить сожаление об их потерях, пообещал выхлопотать у Императора некоторое возмещение убытков для каждого, чтобы они могли отстроить дома, и даже пообещал выстроить им каменные лавки, тогда как прежде /f. 7/ они были сплошь деревянными[151]. Это он и исполнил так хорошо, что каждый остался доволен и почитал счастьем иметь такого хорошего протектора. Наконец, в январе 1598 скончался указанный Федор (некоторые говорят, что тот же Борис был творцом его смерти[152]). Тогда он пуще прежнего начал домогаться императорской власти, но так скрытно, что никто, кроме самых дальновидных, которые, впрочем, не осмеливались ему противиться, этого не замечал, поскольку он делал вид, что добивается власти для своей сестры, вдовы покойного Федора, хотя это и противоречит законам страны, не позволяющим ни одной вдове — я разумею здесь вдов Великих герцогов или Императоров — жить свободно, но обязывают через шесть недель после похорон постричься в монахини[153]. Он даже делал вид, что отказывает тем, кто Советом Императрицы направлялся либо к его дверям, либо в палату Совета (куда в период междуцарствия каждый мог свободно входить)[154]. Так он заставил себя просить принять титул Императора, но возражал им, указывал, что они делают ошибку, столь торопясь в деле, заслуживающем более зрелого рассуждения, и что их сейчас ничто не торопит, ибо они в мире со всеми, и что якобы Империя будет пребывать в том же состоянии, что и при покойном Императоре, когда он сам был ее протектором, вплоть до того времени, когда они по зрелом рассуждении выберут другого. По правде говоря, страна, действительно, при нем не понесла ущерба ни в чем, он приумножил Казну, кроме того, что по его распоряжению было построено много городов, замков и крепостей, /f.7 v./ он также заключил мир со всеми своими соседями. Посему он хотел созвать Штаты страны[155] надлежащим образом, а именно по восемь-десять человек от каждого города, с тем, чтобы вся страна единодушно решила, кого должно избрать; для этого требовалось время, ибо его желанием (как он говорил) было удовлетворить каждого.

В это время он распустил слух, что сам Татарский [хан] с большим войском идет грабить Россию, как показали приведенные казаками пленные[156]. От этих новостей народ более настоятельно стал просить его принять корону, на что он все время заявлял, что он принимает ее против воли, поскольку есть много выходцев из родов более знатных, чем его, которым по праву должна принадлежать корона. И что и без того он мог бы проявлять свою отеческую любовь к народу, с таким же тщанием в делах общественных, что и прежде. Но поскольку он видит, что народ этого столь желает и что никто другой не хочет вмешиваться, он рад будет взять на себя столь тяжкое бремя, одержав верх над неверными, идущими со стотысячным войском разорять Империю, и приведя к порядку их и прочих соседей. С тех пор его именовали титулами его предшественников. Для того же, чтобы осуществить все вышесказанное, он велел собрать войско в Серпу[хове], городе в 90 верстах от Москвы, расположенном на Оке, на /f. 8/ месте обычной переправы Татар[157], куда он прибыл сам, после того, как его сестра — Императрица удалилась в Девичий Монастырь, что означает Обитель Дев, расположенный в 3-х верстах от Москвы[158]. В июле был проведен смотр войска: по словам как иностранцев, так и присутствовавших там русских, было пятьсот тысяч человек пеших и конных. Я еще называю наименьшее число, ибо Россия никогда не была на таком подъеме, как в то время. И раз это кажется неправдоподобным, я объясню ниже способ, каким им удается выставить так много людей, насколько я его увидел и понял. Но чтобы закончить эту войну, не нашлось другого неприятеля, кроме посла с примерно сотней людей, одетых по их обычаю в овчины, но на очень хороших конях, посланных Татарским [ханом][159] для заключения какого-то соглашения, о чем Борис был хорошо осведомлен заранее. Это соглашение принесло ему большую известность, так как, показав послу все военные силы России, он велел палить всем пушкам, расположенным по обе стороны дороги, шириной около двух верст, причем орудия были достаточно удалены друг от друга, несколько раз проведя указанного посла между этими орудиями, он, наконец, отослал его с богатыми подарками. Распустив после этого армию, указанный Борис Федорович с большим триумфом вступил в Москву. Ходили слухи, что Татары не осмелились идти дальше, прослышав о его прибытии. И был /f. 8 v./ указанный Борис коронован первого сентября 1598 г., в день, который для них — первый день года[160].

Эта страна приняла Христианство около 700 лет назад изначально от епископа Константинопольского. Они придерживаются греческой религии и крестят детей, троекратно погружая их в воду: во имя Отца, Сына и Святого Духа, затем священник вешает им на шею крест, полученный им у крестного отца, чтобы засвидетельствовать крещение, каковой [крест] носят до смерти. Они почитают Троицу, однако отличаются от нас тем, что не признают Святой Дух исходящим равно от Отца и от Сына, но — лишь от одного Отца, покоясь на Сыне. У них много икон, но совсем нет скульптур, кроме Распятия, все остальные — плоские изображения. Они утверждают, что у них есть Дева Мария, писанная рукой самого Луки Евангелиста[161]; их главный патрон — святой Николай; помимо святых, которых они переняли из Греции, они канонизируют многих. Но у них нет ни одной святой, кроме Девы Марии. У них есть Патриарх[162], поставленный при Иоанне Васильевиче патриархом Константинопольским[163]. Если не ошибаюсь, у них пять Архиепископов, много епископов и аббатов[164]. Свершают таинства лишь священники, каковые священники женаты, и если их жены умирают, то они не могут более свершать таинства, и, коли они не женятся снова, они могут стать монахами. Монахи же неженаты, как и Патриарх, Епископы и Аббаты, и потому не могут ни свершать таинств, ни есть мяса, и посему каждый /f. 9/ из них получает причастие от вышеназванных священников[165]. Они причащают под обоими видами всех, не разделяя на клириков и мирян, после тайной исповеди[166], проводимой обычно раз в год. Если священники женятся вторично, то они становятся мирянами. Крещеными они не признают никого, кто не крестился по греческому обряду, однако освобождают католиков от необходимости перекрещиваться[167]. Они точно соблюдают все свои праздники, и даже пятницу, так же как и воскресенье; хотя нет такого большого праздника, в который они бы не разрешали после полудня открывать лавки и делать необходимую работу. Они постятся по средам и пятницам, помимо того у них четыре поста в году, а именно: Великий пост, о котором мы скажем ниже, два других по две недели каждый и четвертый, начинающийся за неделю до дня святого Николая и заканчивающийся на Рождество, каковые они соблюдают сколь возможно строго, не употребляя ни яиц, ни всего, имеющего животное происхождение[168]. У них есть Священное писание на своем языке, которым является Славянский. Они высоко ставят псалмы Давида. У них никогда не проповедуют, разве что по некоторым праздникам они устраивают определенные наставления[169], где читают главы из Библии или Нового завета, но невежество среди народа таково, что и треть не знает, что такое Отче наш или Символ веры. Словом, можно сказать, что невежество — мать их благочестия. Они ненавидят учение и, в особенности, латинский язык. У них нет ни одной школы, /f. 9 v./ ни университета. Только священники обучают молодежь читать и писать, что мало кого привлекает. Большая часть их букв по начертанию — греческие, и почти все их книги писаны от руки, за исключением нескольких печатных Библий и Новых заветов из Польши. Поскольку они обучились книгопечатанию лишь десять-двенадцать лет назад[170], то рукописные книги ценятся выше печатных. Два раза в год там освящаются реки и проточные воды, и после указанного освящения Император и вельможи имеют обыкновение прыгать в воду, и я даже видел, как для этого прорубили лед, и Император прыгнул туда. В Вербное воскресенье на осла сажают Патриарха, который садится по-женски; если нет осла, то берут лошадь, покрывают ее белым полотном, так, что видны только глаза, приделывают ей длинные уши, и Император ведет ее под уздцы к церкви, расположенной вне замка и именуемой Иерусалим, а оттуда ведет ее к церкви Богоматери[171]. На этот день назначают особых людей, которые срывают с себя одежды, устилая ими дорогу процессии священников и других духовных лиц города. Есть средь них особый разряд людей, которые уже соборовались, как бы чувствуя приближение смерти, и если они все же не умерли, то оставшуюся жизнь обязаны носить особое одеяние, отличное от других монашеских одежд, они почитают это за великую святость. И жены этих людей могут вновь выходить замуж. Никто /f. 10/ из иноверцев не может заходить в их церкви. Патриарха, епископов и аббатов поставляют по воле Императора. Патриархом решаются все церковные дела, не имеющие особой важности, в последнем случае о них надо сообщать Императору. Под любым предлогом муж может отказаться от жены, отправить ее против воли в один из многочисленных монастырей и жениться снова до трех раз.

Император дарует каждому свободу совести публично отправлять свои обряды и исповедовать религию, за исключением Римских Католиков[172]. И не допускают у себя ни одного Еврея с тех пор, как Иоанн Васильевич, прозванный Тираном, велел собрать их всех, кто был в стране, и приказал отвести их на мост, связав им руки и ноги, велел им отречься от своей веры и принудил их сказать, что они хотят быть окрещены и верить в Бога-Отца, Сына и Святого Духа, и тотчас же приказал всех их бросить в воду[173].

Ливонцы, которые были взяты в плен в Ливонии тридцать восемь или сорок лет назад, когда указанный Иоанн Васильевич завоевал большую ее часть и вывел всех жителей Дерпта и Нарвы в Московию, эти ливонцы, принадлежа к Лютеранской вере, получили два храма внутри города Москвы и публично отправляли там службу, но, в конце концов, из-за их высокомерия и тщеславия эти храмы были по приказанию Иоанна Васильевича разрушены, и дома их всех, без различия пола и возраста, были разорены[174]. И хотя зимой /f. 10 v./ они были изгнаны нагими, в чем мать родила, им не на кого пенять, кроме как на самих себя, ибо, забыв о приключившихся с ними несчастьях, о том, что они уведены из своей страны, что их имущество отнято, а они ввергнуты в рабство во власть народа совсем грубого и варварского, и, вдобавок, управляемого государем-тираном, вместо того, чтобы смириться перед лицом свершившегося с ними, вели себя столь высокомерно, их манеры были столь вызывающи, а платья — столь роскошны, что их можно было принять за принцев и принцесс, поскольку женщины, отправляясь в церковь, одевались не иначе, как в бархат, атлас, камку, на худой конец — тафту, даже если у них за душой ничего другого не было. Основной их барыш заключался в том, что им была дарована свобода продавать водку, медон и иные крепкие напитки, на чем они наживают не какие-нибудь десять процентов, но — сто процентов, что покажется невероятным, но однако же это правда. И хотя Ливонцы всегда были и будут такими, можно было бы вообразить, что они были выведены в Россию, чтобы там явить свое тщеславие и заносчивость, коих они не смели выказывать в своей собственной стране по причине законов и правосудия; и им, в конце концов, было дано место вне города, чтобы построить там дома и церковь, и с тех пор не дозволяется жить в городе Москве.

Под властью русских находятся также татары, турки и персы, помимо Мордовитов [мордвы] и иных магометанских народов, /f. 11/ исповедующих свою религию[175], не считая сибиряков, лапландцев и прочих, каковые не являются ни христианами, ни магометанами, но, следуя своим фантазиям, поклоняются различным животным, не принуждаемые в своей вере.

Они никогда не оставляют покойников на сутки, будь то Государь или раб. И если он умирает утром, его хоронят вечером. Чтобы оплакивать покойников, обычно имеется множество женщин, которые вопрошают, зачем он умер, разве не был он обласкан Императором, разве не было достаточно добра, разве не было у него достаточно детей, честной жены, либо, если это женщина, — разве не было у нее доброго мужа, и подобную чепуху. Затем ему надевают новую рубаху, гетры, туфли, наподобие тапок, и колпак, затем кладут его в гроб и предают земле в присутствии родных и друзей. После погребения они принимаются плакать на могиле, вопрошая, как и прежде, затем уходят, и через шесть недель вдова и близкие друзья собираются на могиле и приносят еду и питье; вволю поплакав и задав те же вопросы, они едят принесенные кушанья, раздавая нищим остатки того, что не смогли съесть. Так принято у простонародья, но если умерший — человек знатный, то указанный пир устраивают дома, после возвращения близких родственников с могилы, где они произносили те же вопрошания, или предоставили /f. 11 v./ делать это нанятым с этой целью женщинам, и раздавали нищим все, что принесли на могилу. И продолжают каждый год устраивать подобные пиры в память об умерших. По истечении шести недель, женщина может вновь выходить замуж, поскольку траур не длится дольше[176].

А Великий пост соблюдают так: неделю перед ним, которую они называют Маслониц[а], то есть масленой неделей, они, хотя и не позволяют себе ничего мясного, едят прочую пищу животного происхождения: масло, сыр, яйца, молоко. И ходят друг другу в гости, целуясь, кланяясь и прося друг у друга прощения, если обидели словами или поступками. И даже встречаясь на улице, даже если прежде не виделись, целуются, говоря Прости мене Пожалой, что означает «простите меня, пожалуйста», на что отвечают Бох тиби прости, «Бог вас простит и меня простите также». Прежде, чем перейти к дальнейшему, следует отметить, что они целуются не только в эту пору, но всегда, поскольку это — вроде приветствия, принятого у них, как у мужчин, так и у женщин: целоваться при прощании или при встрече после долгой разлуки. В конце этой недели все они идут в баню и всю следующую неделю почти совсем не выходят из дома и по большей части едят лишь три раза на протяжении указанной недели, но не мясо и не рыбу, а только мед и разного рода коренья. /f. 12/

На следующей неделе они выходят из своих жилищ, но очень скромно одетыми, как если бы они носили траур. Далее на протяжении Великого поста (кроме последней недели) они едят всякую рыбу, как свежую, так и соленую, без масла и всего, имеющего животное происхождение, но по средам и пятницам они едят мало свежей рыбы, а лишь соленую рыбу и коренья; последняя неделя соблюдается так же, если не более строго, как и первая, так как теперь по обычаю они все получают причастие. В день Пасхи и на следующей неделе они ходят друг другу в гости (как и на масленой неделе) и дарят друг другу красные яйца, говоря: Христус вос Христ, что означает «Христос воскрес», на что другой отвечает: Ас истен вос Христ, «воистину воскрес», меняют или дарят яйцо и целуются, делая это в знак радости, свидетельствуя о воскресении. Император соблюдает тот же порядок (как и в последний день масленой недели, [когда] каждый приходит поцеловать ему руку): сразу после Пасхи, как и на следующий день, когда он идет к службе, каждый из знатных и приближенных к Императору приходит целовать ему руку, а он дарит одно, два или три яйца, смотря по тому, кого как жалует. Пиры идут все две следующих недели. В России много колоколов, и этим, казалось бы, они отличаются от Греков, которые совсем не держат их в своих церквах, насколько это можно видеть у тех, кто придерживается их религии, как то: у Валахов, Молдован, Ретов [Русин] и других, /f. 12 v./ но это не противоречит греческой религии. Однако находясь под владычеством турок, коим, как и Евреям, Коран не позволяет иметь колокола в их синагогах, они также не смеют их держать, хотя они имелись у Католиков, Протестантов и Ариан в Трансильвании в ту пору, когда Стефан[177], впоследствии король Польши, а затем и Сигизмунд Баторий владели ею как вассалы Турецкого султана. Греки же их совсем не имели.

Все выезды из страны закрыты так плотно, что покинуть ее без дозволения Императора невозможно; до сих пор не бывало, чтобы они выпускали кого-нибудь из тех, кто носит оружие, я же был первым[178]. Даже если ведется война против Поляков, ни одного Поляка они на нее не пошлют, хотя их и немало, но отправляют их на границы Татарии, и так же они поступают с другими имеющимися среди них нациями, из опасения, что указанные инородцы сбегут или перейдут на сторону врага[179], ибо это самая мнительная и недоверчивая нация на свете.

Все их замки и крепости деревянные, за исключением Смоленска, замка Иван-города или Нарвы, замка Тулы, Казани и Астрахани, замка Коломны и замка Путивля на границах Подолии[180], а также города Москвы — большого города, через который протекает река, большая, чем Сена. Город обнесен деревянной стеной, которая в окружности, как я полагаю, больше Парижа[181]. /f. 13/

Далее есть еще одна высокая стена, окружностью в половину деревянной, но не заходящая за реку. Затем следует третья стена из кирпича, которая опоясывает все каменные лавки купцов; затем есть большой замок, построенный при Василии Иоанновиче, отце Иоанна Васильевича, одним итальянцем[182]. В замке находятся различные каменные церкви, из коих четыре сплошь покрыты золоченой медью. Город полон деревянных зданий, каждое здание только в два этажа, но их жилье включает также [пустое] пространство, поскольку они подвержены пожарам. Недавно они отстроили много каменных церквей, но и деревянных там множество, и даже улицы вымощены или выложены деревом.

В Москве постоянно проживает высшее дворянство, а именно князья (то есть герцоги), затем члены Совета, которые зовутся Думный боярин, затем — Окольничие, которые суть маршалы, затем Думные Дворяне и еще — Московские Дворяне. Из них выбираются правители и губернаторы городов[183]. У Совета нет четко определенного числа членов, так как от Императора зависит назначить по своему усмотрению. Я знал их до тридцати двух. Тайный совет для дел сугубой важности обычно из ближайших родственников[184]. Спрашивают мнение духовенства (для формы), приглашая на Совет Патриарха с некоторыми епископами, хотя /f. 13 v./ у них, собственно говоря, нет иного закона или совета, кроме воли Императора, будь она хороша или дурна — все придать огню и мечу, правых и виноватых. Я считаю его одним из самых абсолютных монархов. Ибо все жители страны, благородные и неблагородные, и даже братья Императора называют Хлопы господаро, что означает рабы Императора[185]. Сверх того в Совет допускают двух думных дьяков, которых я считаю скорее секретарями, чем канцлерами[186], хотя они и настаивают на таком переводе. В ведомство одного входят дела послов и торговли с другими странами[187]. У другого в ведомстве все дела военных, как Наместников, губернаторов городов[188], так и других, за исключением Стрельцов — их лучшей пехоты (которые суть аркебузиры[189]), поскольку они имеют отдельное ведомство.

Помимо этого, каждая провинция имеет свое ведомство, куда входит член Совета или окольничий с дьяком, чтобы судить все споры, возникающие меж теми, кто служит Императору[190]. Надо отметить, что никто из судей и должностных лиц не смеет принимать никаких подарков от тех, чьи дела они решают, ибо если их обвинят в том их же служители, либо те, кто сделал им подношение (что случается часто, если дело не решилось так, как они надеялись), или кто бы то ни был другой, и будут изобличены, то все их имущество будет конфисковано, да сверх того они будут поставлены на Праве[ж] (о котором — ниже), чтобы после возвращения подношения заставить их платить /f. 14/ штраф, смотря сколько назначит Император — от пятисот до двух тысяч рублей, в зависимости от положения виновного. Но если это дьяк, который не слишком жалуем императором, его хлещут и гоняют плетьми по городу, повесив ему на шею кошель, полный денег (если он брал деньгами), и таким же образом поступают с любыми другими вещами, будь то меха, жемчуг и даже соленая рыба — все имеют обыкновение вешать на шею пока порют, причем не розгами, но кнутом, затем отправляют в ссылку. И делается сие не только ради настоящего, но еще и впредь на будущее. Но невзирая ни на что, продолжают брать, ибо придумали новый способ, который заключается в том, что у того, с кем имеют дело, делают подношение иконе (каковых икон много в каждом доме, и которых одни, самые простые, зовут Бох, что означает «Бог», а другие — оброз, что значит — «икона» или «изображение»), подвешивая его к этой иконе, что, впрочем, не служит оправданием, если презент превышает семь или восемь рублей и если о том узнает Император. Им дозволено в продолжении недели по Пасхе принимать небольшие подарки в придачу к яйцам, когда они целуются, как уже отмечалось. Но они не должны принимать никаких подарков, если их подносят в надежде заслужить тем благоволение, ибо если та сторона, от кого они получили подношение, их обвинит и сможет доказать, что делалось это с той или иной целью, /f. 14 v./ то это уже не будет служить оправданием. Однако от прочих обвинений они в эти дни защищены. Итак, все судьи и должностные лица обязаны довольствоваться своими ежегодными пенсионами и землями, которые они получают от Императора[191]. Вынесенный приговор не подлежит обжалованию, жители любой провинции, как бы ни была она удалена, обязаны, за исключением горожан, судиться в городе Москве[192]. Что касается простых горожан, то в каждом городе есть Губно[й] Ст[а]рост[а], все дела, подсудные ему, могут обжаловаться в Москве. Эти судьи первой инстанции наделены также властью разыскивать и заключать в тюрьму всех убийц, воров и разбойников, допрашивать их и, получив признание, писать в Москву, в назначенное для этого ведомство, именуемое ими Разбойный приказ[193]. Во всей России нельзя казнить человека без особого постановления Высшего суда в Москве. По их законам каждый ведет судебный процесс сам, либо через какого-нибудь назначенного для этого родственника или слугу, так как о прокуроре или адвокате[194] там нет и речи. Все споры, за исключением тех, что можно рассудить на глазок, заканчиваются тем, что одна сторона присуждается дать клятву другой и обязана целовать крест в отведенной для этого церкви, соблюдая при этом определенные церемонии. Следует заметить, что те, кто несет конную службу Императору, освобождены от того, чтобы давать такую клятву лично, и велят целовать крест своему слуге, за исключением тех случаев, когда присягают Государям[195]. Тех, кто /f. 15/ должен Императору или кому другому некую сумму денег, которую платить не хочет или не может, они выставляют на правеж; это место, где им надо в будни находиться с восхода солнца до десяти или одиннадцати часов и получать удары палкой или прутом по икрам ног от назначенных для этого людей, которые зовутся Неделыциками[196]. Я много раз видел, как их отвозили домой на телегах, и это продолжается до полного возмещения долга. Те же, кто несет конную службу Императору, освобождены от этого и выставляют вместо себя кого-либо из своих людей.

Дворянство, под которым я понимаю всех, кто получает ежегодное жалование, владея землями Императора[197], придерживается такого порядка: летом они поднимаются обычно с восходом солнца и отправляются в замок (разумеется, это если они в Москве), где Совет заседает с часу до шести часов дня, затем Император в сопровождении Совета отправляется слушать службу, которая длится с седьмого до восьмого часа, то есть с одиннадцати часов до полудня. После того, как Император удалится, все идут к себе обедать и после обеда ложатся и спят часа два-три, затем, в четырнадцатом часу звонит колокол, и все эти вельможи возвращаются в замок, где пребывают до двух или трех часов вечера, затем возвращаются, ужинают и ложатся спать[198]. Надо отметить, что летом все ездят верхом, а зимой на санях, так что не свершают никаких упражнений, /f. 15 v./ что делает их жирными и тучными, они даже почитают наиболее пузатых, зовя их Дородный Человек, что означает славный человек; одеваются они очень просто, кроме праздничных дней, публичного выхода Императора или приема какого-нибудь посла. Их жены летом ездят в повозках, а зимой на санях, если только Императрица не выезжает за город, ибо тогда изрядное число женщин следует за ее каретой, сидя верхом по-мужски. Женщины носят шляпы из тонкого белого войлока, наподобие тех, что носят на прогулках епископы и аббаты, разве что они темно-серые или черные. Одеваются они в длинное платье, одинаково широкое в плечах и до полу, обычно скарлатового или хорошего красного сукна, под которым они носят другое платье какой-нибудь шелковой ткани с рукавами свыше парижского локтя шириной, спереди рукава обшиты золотой парчой на треть локтя, на голове — шитый жемчугом убор, если она замужняя женщина, если же это девица, она носит высокий головной убор из черной лисы, какой надевают дворяне при приеме посла, если же это женщина, совсем не имеющая детей, она может носить девичий убор. Затем все они носят жемчужные ожерелья в добрых четыре пальца шириной и весьма длинные серьги; обуваются в сапожки красного и желтого сафьяна с каблуком /f. 16/ в три пальца высотой, подкованные, наподобие венгерских и польских сапог; они все красятся, но весьма грубо, и все — молодые и старые, бедные и богатые — почитают стыдным не краситься. Их содержат в строгости, и их покои отделены от покоев мужа. Их никогда не видно, так как показывать жен друг другу — у них знак высочайшего расположения, если речь не идет о близких родственниках. Если же кто-нибудь захочет жениться, то надо поговорить с родителями девушки, и если те согласны заключить с ним союз, то он посылает одного из самых верных друзей или родственников посмотреть эту девушку и рассказать ему, и по этому рассказу сговариваются о браке, и если кто затем откажется, выплачивает условленную меж ними сумму денег[199]. После этого договора он может пойти посмотреть свою супругу. В день свадьбы ее ведут в церковь, закрыв лицо покрывалом, как сделала Ревекка, когда ей сказали, что идущий вдали человек и есть Исаак[200]. Так что и она не может никого видеть, и ее лица никто не может разглядеть. Затем ее таким же образом ведут и усаживают за стол, и так она остается закрытой до завершения свадьбы, после чего они идут в баню, или же, если не идут туда, то велят вылить себе на голову ведро воды, ибо до того считают себя оскверненными, следуя в том Евреям и Туркам. Им нужно получить благословение священника или монаха, прежде чем заходить в их церкви, или даже предстать перед одной из икон, каковых много в доме у каждого, и так поступают /f. 16 v./ всякий раз, когда познают своих жен. Все, что дается при заключении брака, оценивается [против обыкновенного] вдвое или втрое; а если случается так, что она умирает не оставив детей, муж выплачивает все ближайшим родственникам согласно оценке[201].

Каждый из них считается богатым в зависимости от того, сколько у него слуг и служанок, а не от того, сколько у него денег, и это они сохранили от Древних. Ведь слуги, которых у них множество, являются рабами, и как они, так и их дети, остаются сервами[202] наследников своего первого хозяина. Помимо этого, они многие вещи ведут от древности, как и в своих письменах, поскольку их реестры, докладные записки и жалобы или прошения свернуты в свитки, а не регистрируются в книгах или не сложены как у нас[203], и так же все их прочие бумаги. В этом они подражают древним и также Святому писанию, как мы читаем у пророка Иезекииля Гл. 3[204]. Так же, как и в их способе приглашать на пир или на обед. Сам Император, приглашая послов, говорит не иначе, как клеб есть са мной, что означает «поешьте со мной хлеба», и самый большой упрек, который можно сделать тому, кто проявил неблагодарность, это сказать: ты забыл мой хлеб и соль. Если же Император путешествует, или будет Император венчан на царство, или же будет жениться, или участвовать в крещении, [простой] народ каждый раз среди прочих подарков будет подносить ему хлеб и соль. В знак почтения у них снимают шапки и простираются в поклоне, но не на манер Турок, Персов или прочих /f. 17/ Магометан, прикладывающих руку к голове или груди, а опускают правую руку до земли, или не так низко, в зависимости от того, какой почет хотят оказать. Но если низший хочет испросить чего-либо у высшего, то простирается на земле ниц. Подобным же образом поступают во время молитвы перед некоторыми иконами, и не знают иных знаков почтения, и не преклоняют колен, ибо таков (по их словам) обычай Магометан, поскольку те обыкновенно опускаются на колени, садясь на землю, и женщины поступают подобным же образом. Среди них много пожилых людей — 80, 100 либо 120 лет. Они не столь подвержены болезням в сих краях. Они не знают врачей, разве что Император и несколько главных вельмож[205]. Многие вещи, используемые врачами, они даже считают нечистыми, среди прочего неохотно принимают пилюли, клистиры же ненавидят, равно как мускус, цибет и прочие подобные средства. Если же заболевают простолюдины, то они берут обычно добрую чарку водки и засыпают туда заряд ружейного пороху, или же головку толченого чесноку, перемешивают все это и выпивают, затем сразу же идут в парилку, столь жаркую, что почти невозможно терпеть, и сидят там, пока не пропотеют час или два, и так поступают при всякой болезни.

Что касается доходов Империи, то в них придерживаются следующего порядка. Прежде всего, домен Императора /f. 17 v./ поступает в ведомство, которое они называют Дворец[206], над этим ведомством осуществляет надзор и суд гофмейстер[207] с двумя дьяками; кроме того, страна разделена на пять ведомств, которые они называют Четвертями, в каковые ведомства поступают ординарные доходы[208]. Сверх того есть и другое ведомство, называемое Большой Приход, это ведомство проверяет вышеназванные Четверти, и если вводятся экстраординарные налоги, они также поступают в этот Приход[209]. Помимо домена, доход Императора складывается из тальи[210], которую должны платить не только города, но также все крестьяне, не исключая наследственных земель [князей государевой] крови[211], затем из налогов и акцизов на товары всякого рода и на кабаки, где они продают водку, медон, или винный мед, или медовуху, и брагу, так как во всей России, в каждом городе и деревне их не осмеливается продавать никто, кроме тех, кто взял кабаки на откуп, а также — на меха, воск и иные товары. Хотя императорский домен по большей части состоит из припасов, а именно: зерна, водки, меда, крупной дичи, мяса, птицы, фруктов и всего прочего, потребного для кухни и кладовой, всякая вещь все равно облагается особым налогом по самой высокой цене, а с тех, кто хоть немного удален от города, все берут деньгами, со многих налоги исчисляются деньгами, а именно с каждой выти, что включает в себя семь-восемь десятин обрабатываемой земли, смотря по месту нахождения[212]. Десятина — это участок земли, на котором можно /f. 18/ засеять две четверти зерна, все равно что арпан земли, и с нее платят ежегодно десять, двенадцать, пятнадцать рублей, а то и до двадцати рублей[213], в зависимости от плодородия земли, рубль же составляет примерно шесть ливров двенадцать солей, что дает ежегодно сумму настолько великую, что в этом ведомстве находится от ста двадцати до ста пятидесяти тысяч рублей чистыми каждый год — в зависимости от расходов и издержек заграничных послов и прочих экстраординарных расходов, что исходят из этого ведомства. Кроме того, в некоторых из тех пяти четвертей, как, например, в Казанской и в Новой Четверти[214], после осуществления всех расходов (а именно с этих земель выплачиваются всякие пенсии и жалования большинству военных) остаются чистые деньги, числом до восьмидесяти — ста тысяч рублей, и в остальных от сорока до шестидесяти тысяч рублей сверх тех, что поступают в Большой приход, куда кроме экстраординарных налогов, взимаемых по всей стране и свозимых по приказу Императора в город Москву, попадают и многие иные случайные доходы, как, например, от попавших в опалу, чье имущество конфискуется. Затем имеются еще меха и воск, что поступают в ведомство, именуемое Казна, то есть место хранения казны[215]. Все, что поступает от приложения печати, а именно по четверти рубля с каждой запечатанной грамоты, — также относится к этому ведомству. Отсюда оплачиваются всякие товары, взятые для Императора[216]. Сверх того, каждое ведомство в провинции приносит немалые деньги /f. 18 v./ в конце года, ибо Император имеет право на десятую часть того, что взимается правосудием. Есть два ведомства, а именно: одно, раздающее земельные пожалования, именуемое Поместный приказ[217], ибо за каждую грамоту надобно заплатить два, три или четыре рубля в зависимости от размера земель, во владение которыми они вступают, а также, если кто-нибудь попадает в опалу, доходы с указанных земель поступают в то же ведомство, до того срока, пока Император не передаст их кому-нибудь иному. Другое ведомство называется Конюшенный приказ, то есть ведомство конюшни. Указанное ведомство имеет также много доходов и случайных поступлений, ибо с любой лошади, которую продают по всей стране, все, за исключением крестьян, платят около двадцати солей за регистрацию сделки, с тем, чтобы не подвергаться никакой опасности, если скажут, что лошадь была ранее украдена[218]. Затем имеются также большие доходы с лошадей, которых приводят в Россию на продажу Татары, называемые Нагаями. Ибо, во-первых, Император отбирает десятую часть лошадей; сверх того с каждой лошади, что они продают, он берет пять процентов с продавца или покупателя, смотря по договоренности. Выращивая два или три года указанную десятую часть лошадей, которые к моменту продажи были молодыми лошадьми или жеребятами, их продают, и это составляет крупную сумму денег, так как я однажды видел, как туда доставили [их] около сорока тысяч. Они приезжают туда два или три раза в год и приводят их в большем или меньшем количестве, так что невозможно точно определить доход Императора. И все же это очень богатая страна, /f. 19/ поскольку из нее вовсе не вывозят денег, ибо они осуществляют все расчеты товарами, каковых у них в изобилии: всевозможные меха, воск, сало, коровьи и конские кожи, другие кожи, крашенные в красный цвет, лен, пеньку, всякого рода канаты, кавьяр — то есть икру соленой рыбы, доставляющуюся в большом количестве в Италию, затем соленую семгу, много рыбьего жиру и многие другие товары. Ибо зерно, хотя его у них в изобилии, они не осмеливаются вывозить из страны в направлении Ливонии. Кроме того, у них много поташа, льняного семени, пряжи и других товаров, каковые они меняют или продают, ничего не покупая у иностранцев за звонкую монету, и даже Император, если речь идет о какой-нибудь сумме в 4 или в 5000 рублей, велит платить мехами или воском. Император имеет сохранную казну[219], к которой он и не притрагивается, но, напротив, каждый год что-либо туда добавляет. Сверх того, имеется Расходная казна, то есть казна, из которой берутся деньги на экстраординарные расходы. Она полна всевозможными драгоценностями, в основном жемчугом, так как его носят в России больше, чем в остальной Европе. Я видел в казне самое меньшее 50 переменных платьев Императора, расшитых по краям драгоценностями вместо позументов, и платья, полностью вышитые жемчугом, и платья, покрытые жемчужной вышивкой на фут, на полфута, на четыре пальца. Я там видел полдюжины /f. 19 v./ постельных покрывал, полностью вышитых жемчугом, и многие другие вещи. Там есть также много драгоценностей, хранящихся в казне, поскольку их покупали ежегодно, сверх того, что получали от послов. Там есть четыре короны, а именно: три императорских и четвертая, которой некогда были увенчаны Великие герцоги, это не считая той, что Димитрий велел сделать для своей жены — императрицы, которая не была еще закончена, ибо не в обычае той страны короновать жен ни Императоров, ни Великих герцогов. Димитрий был первым[220]. Имеются там два скипетра, по меньшей мере два золотых [державных] яблока, каковые я видел, имея честь многократно сопровождать Димитрия Иоанновича под своды, где расположена казна. Итак, они считают и говорят, что все относится к казне, будь то одежда, драгоценности, ткани или деньги. Кроме того, там имеется два цельных рога Единорога и один посох, с которым ходят Императоры, сделанный из цельного куска [рога] Единорога — имеется в виду продольная его часть, поскольку верхняя перекладина, на которую опираются, сделана из среза рога Единорога; кроме того, имеется еще половина [рога] Единорога, который используют повседневно как медицинское средство. Я еще видел другой золотой посох, но отчасти полый изнутри, из-за своей тяжести. Там имеется еще множество больших и малых золотых блюд и чаш для питья, сверх того — серебряной посуды, позолоченной и непозолоченной, бесконечное число, как можно заключить из следующего рассуждения: после избрания Бориса Федоровича, когда он повелел собрать армию под Серпухо[вым], как мы упоминали /f. 20/ выше, он закатывал пиры в течение шести недель, почти ежедневно, на десять тысяч человек каждый раз. Всем им подавали в шатрах на серебряной посуде, по рассказам тех, кто там присутствовал[221]. Я там видел полдюжины бочек, сделанных из серебра, которые Иоанн Васильевич повелел сделать из серебряной посуды, захваченной им в Ливонии, когда он ее завоевал; один из вышеназванных бочонков емкостью почти в мюид[222], прочие меньшего размера: много серебряных тазов, больших и тяжелых, имеющих петли с обеих сторон, за которые их можно нести. И обычно четыре человека ставят их, наполненных медоном, на каждый стол, в зависимости от его длины три или четыре таза, где больше, где меньше, и к каждому еще большие серебряные чаши, чтобы черпать из этих тазов, ибо двух или трех сотен людей не хватило бы, чтобы разливать питье всем гостям на пиру. Вся эта посуда русской работы, но сверх того есть множество серебряной посуды из Германии, Англии, Польши, либо подаренных государями через послов, либо купленных за редкостную работу. Затем, в той же казне имеются в изобилии всякого рода ткани, а именно: золотая и серебряная парча из Персии и Турции, всевозможные сорта бархата, атласа, камки, тафты и прочих шелковых тканей[223]. И, действительно, они потребны в большом количестве, поскольку все те, кто прибывает служить Императору, получают [подарок на] приезд, как они его называют, который состоит из денег /f. 20 v./ и, смотря по достоинству [прибывшего] — из платья золотой парчи или столько же бархата, атласа, камки или тафты, чтобы пошить ему одежду[224]; кроме того, когда он вознаграждает кого-либо за военную или иную службу, он дарит ему то же; также и все послы, прибывающие либо от Татар и Ногаев, или от крым[цев], либо от какого иного азиатского народа, как сами они, так и их люди получают платья и шелковые ткани каждый согласно своему достоинству. Поэтому, чтобы казна всегда была полна, все купцы, как иностранные, так и русские, обязаны приносить все ткани и иные ценные вещи в Казну, чтобы там выбрать [вещи] для Императора. И если обнаружится, что они, прежде чем показать, продали или утаили товаров на десять или двенадцать экю, все остальное конфискуется, хотя бы они и уплатили габель[225] и все налоги. У них совсем нет минералов, кроме железа, довольно мягкого, хотя я не сомневаюсь, что в такой большой стране есть и иные ископаемые, но у них нет никого, кто бы в этом понимал.

У них нет иной монеты, кроме Деннин[гов], или копеек, которые стоят около шестнадцати турских денье, и Московок, или денег, которые стоят восемь турских денье, и еще Полушки, которые стоят четыре денье. Эти монеты из серебра, немного более чистого, чем в восьмиреаловой[226] монете. Этой монетой они выплачивают все суммы, так как иной в России нет, они переводят все свои суммы в Рубли, которые составляют сто деннингов, стоимостью, как отмечалось, примерно в шесть ливров двенадцать солей, и в половины /f. 21/ рубля или четверти рубля, затем — в Гривны, что составляет десять деннингов, и в Алтыны, которые суть три деннинга и стоят четыре соля[227]. Иностранные купцы привозят туда много реалов и рейхсталлеров, что выгодно [русским], поскольку Русские их покупают и принимают ими платежи по двенадцати алтын за штуку, что составляет тридцать шесть деннин[гов], то есть около сорока восьми солей, затем перепродают их на монетный двор, где их сколь-нибудь очищают и перечеканивают в вышеназванную монету. Реал в сорок солей, как мы его зовем, если соответствует уставному весу, весит как сорок два деннинга. Помимо того, вышеназванные купцы привозят туда великое множество дукатов[228], каковые покупаются и продаются, как и прочие товары, на чем они часто много выигрывают. Я видел, как платили за них по двадцать четыре алтына за штуку, что составляет примерно четыре ливра шестнадцать солей, и я также видел, как их продавали по шестнадцати алтын и по полрубля за штуку, но самая обычная цена — от восемнадцати до двадцати одного алтына. И эта дороговизна дукатов бывает, когда коронуется или женится Император, или при крестинах. Потому что каждый, как мы упомянули выше, спешит преподнести несколько подарков, но простонародье объединяется в группы и компании, которые, стремясь перещеголять друг друга, преподносят дорогие подарки, среди которых обычно бывает много дукатов в серебряных кубках, или чашах, или на блюдах, покрытых тафтой, они также поднимаются в цене за несколько дней до Пасхи, поскольку с этого времени до восьмого дня по Пасхе есть обычай посещать друг друга с красными яйцами и целоваться, /f. 21 v./ как мы уже упоминали прежде, но, посещая важных особ и тех, к кому у них есть дело, преподносят им вместе с яйцом и какую-нибудь драгоценность, жемчуг или несколько дукатов, поскольку это единственное время в течение всего года, когда они осмеливаются это принимать. Причем надо, чтобы это было скрытно, ибо если примут вещь, превышающую стоимостью десять или двенадцать рублей, то не спасет и время года.

Высшая должность в России — Главный начальник конюшни, которого они называют Конюшенный Боярин[229], затем — тот, кто надзирает за врачами и аптекарями, коего они зовут Аптецкий боярин[230], далее дворецкий[231], и затем — кравчий[232]: эти четыре должности являются первыми в Совете. Кроме этих, есть еще много разных должностей, как Стольник, чашник, стряпщий, пажи и многие другие[233]. Императорская гвардия[234] состоит из десяти тысяч Стрельцов, размещенных в городе Москве; это аркебузиры, у них лишь один Генерал: они разделены на Приказы, которые суть отряды по пятисот человек, над которыми стоит Голова, по-нашему Капитан[235], каждая сотня человек имеет Сотника, и каждый десяток человек имеет Десятника, по-нашему Капрала[236]. Нет у них ни Лейтенанта, ни знаменосцев. Каждый капитан, в зависимости от своих заслуг, имеет по тридцать, сорок и до шестидесяти рублей ежегодного жалования, и на тех же условиях земли до трех, четырех и пяти сотен четвертей: каждая четверть есть арпан земли, и так следует понимать /f. 22/ во всем этом сочинении. Большинство сотников имеют земли и от двенадцати до двадцати рублей, капралы до десяти рублей и стрельцы четыре-пять рублей в год. Вдобавок они имеют каждый по двенадцати четвертей ржи и столько же овса всякий год.

Когда Император выезжает за город, пусть даже на шесть-семь верст от города, большая их часть отправляются с ним, получая лошадей из конюшен Императора. Когда их отправляют куда-либо в армию или в гарнизон, им дают лошадей. Имеются люди, коим поручено их кормить. Каждый десяток имеет свою повозку, чтобы везти их припасы.

Помимо тех, ранее названных, живущих в Москве, выбирают самых знатных дворян в каждом городе, вокруг которого они владеют землями, и называют их Выборные дворяне такого-то города. В зависимости от его размеров их бывает шестнадцать, восемнадцать — до двадцати, а то и до тридцати, которые пребывают в Москве в течение трех лет, затем выбирают других, а этих отпускают[237]. Это приводит к тому, что всегда есть достаточно кавалерии, настолько, что Император часто не выходит без того, чтобы при нем не было восемнадцати-двадцати тысяч всадников, ибо все, кто подчинен двору, садится на коня. Большая часть из них по очереди ночует во Дворце, безо всякого оружия.

Если нужно встретить какого-нибудь посла, то смотря по тому, какой почет ему хочет оказать Государь, он посылает этих стрельцов с аркебузами выстроиться в ряд по обе стороны дороги /f. 22 v./ до самого его жилья. А именно от деревянных или каменных ворот в зависимости от того, как прикажет Император. Затем — множество московских и последними названных Дворян, что идут вместе с главнейшими купцами, если надо — очень богато одетыми, поскольку это зависит от той чести, которую хотят оказать послу. На этот случай каждый имеет три-четыре платья на смену. Иногда им велят одеться в золотую и серебряную парчу с высокой шапкой из черной лисы. Иногда — в Цветное платье: то есть объяринное платье из шелковой объяри или шелкового камелота, скарлатового или какого-нибудь другого дорогого тонкого светлого сукна, расшитого золотом[238], и черную шапку. В иных случаях [они носят] одежды, которые они называют Чистое Платье и которое является нарядным одеянием. Число людей и их достоинство возрастает и уменьшается в зависимости от оказываемых почестей. Они выходят встречать на расстояние полета стрелы от города, а некоторые — на четверть лье, куда приводят указанному послу и его людям лошадей из императорской конюшни, дабы въехать в город, и так их сопровождают до самого их жилья, перед которым выставляют стражу, не позволяя туда заходить никому, кроме тех, кому это поручено. Но также и не выходить никому без стражи, чтобы следить, куда он идет, что сделает и скажет. Они имеют людей, назначенных для этого, а также, чтобы снабжать их на границе всем необходимым за счет Императора[239]. Не только послы, /f. 23/ но и все иностранцы, прибывающие на службу Императору, каждый в зависимости от своего достоинства, как в Москве, так и по дороге обеспечивается всеми припасами, необходимыми как для себя, так и для своих лошадей, что называется у них Корм, каковой послам увеличивают или урезают по приказанию Императора. Все это поставляется из ведомства, называемого Дворец, как отмечалось выше[240].

Что касается военных, то прежде надо сказать о Воеводах, которые являются генералами армии. Обычно их выбирают из Думных бояр и Окольничих, надо отметить, что это — в случае появления неприятеля, ибо в иное время они ежегодно избираются из Думных и Московских Дворян, которых они направляют на границы Татарии, дабы помешать набегам каких-нибудь объединенных татарских отрядов, являющихся порой, чтобы похищать с пастбищ гарнизонных лошадей, а если они не встречают сопротивления, то разоряют еще больше.

Они разделяют свою армию на пять частей, а именно: авангард, расположенный у какого-нибудь города, наиболее приближенного к границам Татарии; вторая — правое крыло, размещенное близ какого-нибудь другого города, третья — левое крыло, затем — основная часть армии и арьергард. Все они разделены между собой, но генералы должны идти на соединение по первому же уведомлению[241]. Кроме этих генералов, других должностей в армии нет, если не считать, что все воинство, как кавалерия, так и пехота, подчинено /f. 23 v./ капитанам, а лейтенантов, знаменосцев, трубачей и барабанщиков нет. Каждый генерал имеет свою особую хоругвь, они различаются по тому, какой святой на ней изображен, они освящаются Патриархом, как и иные [лики] святых. Два-три человека назначены его поддерживать. Помимо этого, каждый генерал имеет свой личный, как они говорят, Набат, это медные барабаны, перевозимые на лошадях, у каждого их десять или двенадцать и столько же труб и несколько гобоев, все это звучит лишь тогда, когда они готовы вступить в бой, или во время какой-нибудь стычки, за исключением одного из барабанов, в который бьют, чтобы выступать в поход или садиться на коней.

Порядок, которого они придерживаются, чтобы обнаружить врагов в этих громадных равнинах Татарии, таков. Имеются дороги, которые они зовут: дорога Императора, крымская дорога, дорога Великой Ставки. Кроме этого, на равнинах здесь и там рассеяны дубы, удаленные друг от друга на восемь, десять, и до сорока верст. Под большинством этих деревьев помещены дозоры, а именно два человека, каждый с подставной лошадью. Один несет дозор на вершине дерева, другой пасет оседланных лошадей, они сменяются каждые четыре дня. Если тот, кто наверху, видит, что в воздух поднимается пыль, ему приказано спускаться не говоря ни слова, пока не окажется в седле, и скакать на своей лошади во весь опор к следующему дереву, подавая знаки и крича, что он увидел людей. Тот, кто стережет коней /f. 24/ у другого дерева, садится на лошадь по команде того, кто, сидя на дереве, еще издали обнаруживает его [первого дозорщика], и как только он может услышать или разобрать, на какую сторону указывает тот, кто увидел эту пыль, то скачет во весь опор до другого дерева, где происходит то же самое. И так из рук в руки до первой крепости, а оттуда — в Москву, не сообщая никаких новостей, кроме того, что видели людей. Поэтому часто оказывалось, что это лишь табун диких коней или стадо каких-нибудь диких животных. Но если приезжает тот, кто остался на первом дереве и подтверждает новости, также как и первый со второго дерева, тогда они вооружаются, и вышеназванные генералы соединяются и посылают разведать силы врага. Среди этих дозорных находятся те, кто съезжают с дороги и рассеиваются тут и там, поджидая, пока проедет неприятель, идут по его следу и приблизительно определяют его численность по ширине дороги, проложенной ими в траве, которая выше лошади, но это не луговая трава, но трава дикой земли, так как каждую весну русские выжигают ее, как с тем, чтобы Татарин в раннюю пору не имел бы пастбищ, так и с тем, чтобы она лучше росла. И если они едут по любой из вышеназванных дорог, то их число определяют также весьма примерно, по глубине протоптанного ими пути. Также примерно их распознают, наблюдая подымаемую ими в воздух пыль, /f. 24 v./ поскольку они не любят ехать прямо по траве, опасаясь, что лошади запыхаются. И когда эти дозорные по тайным ведомым им тропам приносят вести об их силах, для отпора им генералы отступают до какой-нибудь реки или леса, чтобы помешать их продвижению. Но Татарин — враг столь легкий и проворный, что прознав об этом с двадцатью или тридцатью тысячами коней отвлекает армию и в то же время направляет другую часть разорять страну по иной дороге, и это проделают с такой быстротой, что их удар будет нанесен прежде, чем русская армия получит предупреждение. Они не отягощают себя иной добычей, кроме пленников, и не берут с собой никакой поклажи, хотя каждый из них имеет одну или две сменных лошади, столь хорошо выученных, что не доставляют им хлопот, а они сами столь проворны, что нарысях прыгают с одной лошади и вскакивают на другую. Из оружия у них только лук, стрелы и кривая сабля; удирая они стреляют гораздо сильнее и точнее, чем в иных обстоятельствах. Провизия, которую они берут с собой, — немного сушеного на солнце мяса, очень мелко нарезанного; кроме того, они привязывают к арчаку седла толстую и длинную веревку. В итоге сотня их всегда обратит в бегство двести русских, если только это не будут отборные люди. Русская пехота, или аркебузиры, находясь на берегу реки или в лесу, заставляет их убегать во весь опор, хотя в действительности /f. 25/ они более способны их напугать, нежели чем нанести какой-нибудь вред. Если случится, что отряд в пятнадцать или двадцать тысяч всадников начинает их преследовать, то на расстоянии пушечного выстрела их не окажется и трех-четырех тысяч вместе, а остальные будут походить скорее на привидения на ослах, чем на людей на лошадях. Таким образом татары уходят, никогда не неся больших потерь, если только, поджидая их возвращение, им не перекроют проход через какой-нибудь лес или реку, но это случается нечасто.

Русские силы состоят большей частью из кавалерии; кроме дворян, о которых мы говорили ранее, нужно включать в нее остаток выборных дворян и городовых дворян, детей боярских, сыновей боярских, каковые составляют большое число[242]. Каждый из отрядов называется по имени города, под которым они имеют свои земли. Различные города имеют (от) трехсот-четырехсот до восьмисот-тысячи двухсот человек, например, Смоленск, Нов-город и другие; есть много таких же городов, выставляющих множество людей. Но надо, чтобы кроме себя лично каждый снарядил одного конного и одного пешего воина с каждых 100 четвертей владеемой земли[243]. Я говорю лишь о случае необходимости, так как в другое время довольно их самих. Это дает невероятное число, но скорее теней, чем людей.

Их содержание, прежде всего вельмож из Совета, — от 500 рублей до 1200 рублей; таково содержание Князя Федора Ивановича Мстиславского, /f. 25 v./ в продолжение жизни четырех Императоров всегда занимавшего первое место[244]; окольничих от 200 до 400 рублей и земель от 1000 четвертей до двух тысяч, я знал одновременно пятнадцать окольничих[245]; Думных дворян, которых обычно не более шести, — от 100 рублей до 200 рублей и земли от 800 до 1200 четвертей; Московских дворян — от 20 до 100 рублей и земли от 500 до 1000 четвертей, Выборных дворян — от восьми до пятнадцати рублей; Городовых дворян — от пяти до двенадцати рублей и земли до 500 четвертей[246]. Кроме вышесказанных четвертей, все это выплачивается ежегодно, и, как указывалось, нужно снарядить двух человек с каждых 100 четвертей. Что касается прочих — детей боярских и сыновей боярских, их жалование — 4, 5 или 6 рублей — выплачивается разом за 6-7 лет. Все они держат земли от Императора, от ста до трехсот четвертей. Их служба обычно соответствует жалованью, то есть состоит скорее в том, чтобы образовать количество, чем в чем-либо другом.

Из вышеназванных лучшие должны иметь кольчугу, шлем, копье, лук и стрелы, как и каждый из их слуг, а также добрую лошадь. Прочие должны иметь пригодных лошадей, лук, стрелы и кривую саблю, как и их слуги. В итоге получается множество людей, плохих наездников, лишенных порядка, рвения и дисциплины, из коих многие /f. 26/ часто приносят армии больше вреда, чем пользы. Кроме того, есть войска Казани, которые, как считают, составляют вместе с Черемисами почти двадцать тысяч коней, есть, далее, Татары, которые за ежегодную плату служат Императору вместе с Мордвинами, они составят от семи до восьми тысяч коней, их жалование от восьми до тридцати рублей,[247] затем есть Черкассы, их от трех до четырех тысяч, затем иностранцы — как Немцы, Поляки, так и Греки, их две тысячи пятьсот, каковые получают жалование от двенадцати до шестидесяти рублей, некоторые капитаны получают до 120 рублей, не считая земли, которой же у них от шестисот до тысячи четвертей[248]. Наконец, есть Даточные люди, которых должны выставлять патриарх, епископы, аббаты и прочие священнослужители, владеющие землями, а именно, как сказано выше, одного конного и одного пешего с каждых ста четвертей, порой, если нужно, берут у указанных священнослужителей вместо людей большое количество лошадей, чтобы перевозить артиллерию и прочие боевые припасы, и для стрельцов и прочих, которых нужно снабжать лошадьми. Этого достаточно для [описания] кавалерии[249].

Их лошади большей частью приводятся из Татарии, именуемой Нагайской, каковых лошадей они называют Конями, они невысокого роста, весьма хороши в работе и скачут семь-восемь часов без отдыха, но если их совсем загнали, для их восстановления потребуется четыре-пять месяцев. Они весьма пугливы и /f. 26 v./ очень боятся аркебузных выстрелов. Их никогда не подковывают, так же как и местных лошадей, овса они едят мало или совсем не едят, и к нему надо их приучать мало-помалу, коли возникнет желание его им давать. Затем у них есть легкие верховые лошади Грузин, но они не распространены, это красивые и хорошие лошади, но они несравнимы с конями ни в выносливости, ни в скорости, разве только в беге на короткое расстояние. Затем у них есть Турецкие и Польские лошади, которых они зовут Аргамаками, среди них есть хорошие; все их лошади — холощеные. Кроме того, среди ногайских встречаются, но довольно редко, очень хорошие кобылки, все белые и в мелких черных пятнах, как тигры или леопарды, так что их можно принять за раскрашенных. Местные лошади называются меринами, они обычно маленькие и хорошие, прежде всего те, что из Вологды и ее окрестностей, и гораздо скорее объезжаются, чем татарские. За двадцать рублей можно приобрести весьма красивую и хорошую татарскую или местную лошадь, которая послужит больше, чем аргамак — турецкая лошадь, которая будет стоить пятьдесят, шестьдесят и сто рублей. Все эти лошади болеют чаще, чем во Франции, они весьма подвержены болезни, называемой Норица: это гной, скапливающийся спереди, и если это быстро не вылечить, он переходит в ноги и тогда уже не помочь. Но как только его замечают, то прорезают кожу на груди почти между ногами и вкладывают туда веревку из пеньки и /f. 27/ древесной коры, которую натирают дегтем, затем два-три раза в день заставляют лошадь бегать, пока она не будет вся в мыле, и часто передвигают названную веревку, и через три-четыре дня созревает нечистота, которая выходит через отверстие. Так продолжается до пятнадцати дней или трех недель, затем вынимают веревку, и дыра со временем заживает, лошади после этого вполне резвы. А чтобы избежать этой болезни, они загоняют всех лошадей в реку, когда та вскроется ото льда, где держат их по шею в воде час или два, пока они едва смогут держаться на ногах от сильной дрожи, что их сильно истощает, поскольку продолжается в течение пятнадцати дней, но после того они становятся весьма резвыми. Эти лошади также весьма склонны к запалу. Татарскую или местную лошадь считают пригодной к работе лишь с семи или восьми лет и продолжают считать таковой до двадцати лет. Я видел лошадей в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет, все еще несущих добрую службу. Десяти-или двенадцатилетних считают [еще] молодыми. Находятся среди них и весьма хорошие иноходцы.

Лучшая пехота состоит из стрельцов, как было сказано выше, и из Казаков, о которых еще не было речи; помимо десяти тысяч аркебузиров в Москве, они есть в каждом городе, приближенном на сто верст к татарским границам, в зависимости от величины имеющихся там замков, от примерно шестидесяти-восьмидесяти до ста пятидесяти, помимо пограничных /f. 27 v./ городов, где их достаточно. Затем есть казаки, которых рассылают зимой в города по ту сторону Оки, они получают плату, равную со стрельцами, и зерно; кроме того, Император снабжает их порохом и свинцом. Есть еще и другие, имеющие земли и не покидающие гарнизонов. Таких, выступающих на войну, там наберется от 5 до 6 тысяч[250]. Затем есть настоящие казаки, которые держатся в татарских полях вдоль таких рек, как Волга, Дон, Днепр и другие, и часто наносят гораздо больший урон татарам, чем вся русская армия; они не получают большого содержания от Императора, разве только, как говорят, свободу вести себя как можно более вызывающе. Им позволяется иногда направляться в пограничные города, продавать там свою добычу и покупать необходимое. Когда Император намеревается обратиться к ним, он посылает им пороха, свинца и каких-нибудь 7, 8 или 10 тысяч рублей. Это именно они обычно приводят из Татарии первых пленников, от которых узнают замысел неприятеля[251]. Есть обычай тому, кто взял какого-либо пленного и привел его, дарить хорошего сукна и камки, чтобы из того и другого сделать платье, 40 куниц, серебряную чашу и 20 или 30 рублей. Они располагаются по рекам числом от 8 до 10 тысяч, готовые соединиться с армией по приказу Императора, что и происходит в случае необходимости, хотя казаки с Поднепровья содержатся /f. 28/ чаще всего в Подолии[252]. Надо еще прибавить по одному человеку [выставляемому] с каждых ста четвертей, каковые все являются крестьянами, более годными управляться с плугом, чем с аркебузой. Их, однако, не отличишь по одежде, поскольку им надлежит быть одетыми по-казацки, то есть — в платье ниже колен, узкое, как камзол, с большим воротом, откинутым назад и доходящим до пояса. Половина из них должны иметь аркебузы, по два фунта пороха, четыре фунта свинца и саблю. Остальные — по произволу тех, кто их посылает, при условии, что будут иметь лук, стрелы и саблю или нечто вроде кола, пригодного скорее для того, чтобы проткнуть медведя, вылезающего из берлоги, чем для всего того, что им делают. Не нужно забывать и про саблю. Кроме того, и купцы должны при необходимости снаряжать воинов в соответствии со своими средствами, кто трех, кто четырех, более или менее.

Как замечено выше, казаки обычно в начале Великого поста приводят пленных, от которых узнают, не собирается ли Татарин[253], и в зависимости от новостей по всей стране отдается приказ. Пока лежит снег, каждый должен отправить свою провизию в города, у которых решено встретить неприятеля. Эти припасы перевозятся на санях в указанные города; они состоят из Сухарей, то есть хлеба, нарезанного на мелкие кусочки и высушенного в печке, как галеты. Затем из «крупы», которая делается из проса, очищенного ячменя, /f. 28 v./ но главным образом — из овса. Затем у них есть Толокно, это — запаренный, затем высушенный овес, превращенный в муку, они приготовляют его по-разному, как для еды, так и для питья: всыпают две-три ложки названной муки на добрую дозу воды, с двумя-тремя крупинками соли, размешивают, выпивают и считают это вкусным и здоровым напитком. Затем — соленая и копченая свинина, говядина и баранина, масло и сушеный и мелко толченный, как песок, сыр, из двух-трех ложек его делают похлебку, затем много водки и сушеная и соленая рыба, которую они едят сырой. Это пища начальников, так как остальные довольствуются сухарями, овсяной крупой и толокном с небольшим количеством соли. Они редко выступают в поход против татар, пока не появится трава. Относительно других врагов придерживаются того же порядка, если только они не появляются неожиданно. Таким образом, и во время войны, и без нее Император почти ничего не тратит на воинство, разве только лишь на вознаграждения за какие-нибудь заслуги — тому, кто возьмет пленного, убьет врага, получит рану и тому подобное, так как им в соответствии со званием дарят кусок золотой парчи или другой шелковой материи на платье[254].

Русские Императоры имеют сношение с Римским императором, королями /f. 29/ Английским и Датским и с королем Персидским. Также имеют и издревле имели с королями Польским и Шведским, но в настоящее время только для формы, так как они постоянно подозревают друг друга, не зная, когда разразится война. Что касается турок, то с тех пор, как они сняли осаду Астрахани, которую осадили лет сорок назад[255] с татарами, именуемыми Нагаями, и некоторым числом Пятигорских Черкассов, то есть Грузин, в России побывали всего лишь два турецких посла, и два русских — в Константинополе, так что хотя они и не воюют друг с другом, но меж ними не было переписки и приветствий в течение тридцати лет, как если бы они были гораздо более удалены. С тех пор не было войн, кроме как с Татарами, называемыми Крым[256], и Пятигорскими Черкассами, то есть Грузинами, потому что на их землях и границах были построены четыре или пять городов и замков, главные — Терек и Самария[257]. В тысяча шестьсот пятом году грузины взяли один из ближайших к их границам замков при помощи некоторых турок, но это не возымело серьезных последствий. Грузины — люди воинственные, на прекрасных лошадях, большинство их лошадей — рысаки; они вооружены легкими нагрудными латами превосходного закала, весьма ловки и все носят пики или дротики; они могли бы нанести большой урон России, если бы были столь же многочисленны, как прочие ее соседи, хотя их и разделяет Волга, так как они живут между морем /f. 29 v./ Каспием и Понтом Эвксинским[258].

Вернемся к Борису Федоровичу, короновавшемуся императором первого сентября тысяча пятьсот девяносто восьмого года и мирно вкушавшему власть в большем благоденствии, чем любой из его предшественников, каковой изменил обычную манеру, заключавшуюся в том, чтобы выслушивать прошения и обращения каждого особо, ибо вместо этого он скрывался, нечасто показываясь народу, и с гораздо большими церемониями и препонами, чем любой из его предшественников. У него был сын, по имени Федор Борисович, и дочь[259]. Тогда он начал действовать с целью породниться с какими-нибудь чужеземными государями, чтобы утвердиться на Императорском троне самому и закрепить его за своим родом. Кроме того, он начал ссылать тех, кто был для него подозрителен и заключал браки так, по своему усмотрению, соединяя свойством со своим домом тех, кем надеялся воспользоваться; и в городе Москве осталось лишь пять или шесть домов, с которыми он не породнился, а именно дом Мстиславского[260], неженатого и имевшего двух сестер, одна из которых вышла за царя Симеона[261], другую, незамужнюю, он против ее воли сделал монахиней[262] и не позволил сказанному Мстиславскому жениться. Затем был дом Шуйских, их было три брата; чтобы породниться со сказанным домом, он выдал за среднего брата, по имени Димитрий[263], сестру своей жены[264], не дозволяя жениться старшему, князю Василию Ивановичу Шуйскому[265], ныне /[f. 30/ правящему в Московии, о котором будет пространно рассказано позднее, из опасения, чтобы какие-нибудь дома, соединившись, вместе не оказали бы ему сопротивления. В конце концов он отправил в ссылку царя Симеона, о котором подробно говорилось выше, женатого на сестре указанного Мстиславского. Когда тот был в ссылке, этот император Борис послал ему в день своего рождения, день, широко празднуемый по всей России, письмо, в котором обнадеживал его скорым прощением, и тот, кто доставил письмо вместе с одновременно посланным Борисом испанским вином, велел ему и его слуге выпить за здоровье Императора, и спустя немного времени они ослепли, а указанный царь Симеон и поныне слеп, этот рассказ я слышал из его собственных уст.

Во второй год своего правления он сделал так, что в страну приехал Густав[266], сын шведского короля Эрика[267] (который был низложен своим братом, Иоанном[268], королем Швеции), пообещав ему дать в жены свою дочь, если тот оправдает его надежды. Он действительно был принят с большим великолепием и удостоен великих даров от Императора, а именно: серебряной посуды для всех его людей, многих тканей: золотой и серебряной персидской парчи, бархата, атласа и других шелковых тканей для всей его свиты, драгоценностей, золотых и жемчужных цепей, многих прекрасных лошадей с полной сбруей, всевозможных мехов или шкур и суммы денег, которая на /f. 30 v./ самом деле не соответствовала дарам: а именно десять тысяч рублей. Он въехал как Государь, но вел себя не лучшим образом; в конце концов, как впавший в немилость, он был отправлен в Углич (город, где, как полагали, был умерщвлен Димитрий Иоаннович); его годовой доход при надлежащей рачительности поднимался до четырех тысяч рублей.

В 1600 году прибыло великое посольство из Польши, именно Лев Сапега[269], нынешний канцлер Литвы, с которым был заключен мир на двенадцать лет; его долго задерживали против воли, ибо он прожил в Москве с августа до конца Великого поста 1601-го, поскольку Борис был тогда болен. В день, когда он получил свои послания, он поцеловал руку Императора, сидевшего в палате аудиенций на императорском троне, с короной на голове, скипетром в руке, золотой державой перед собой; сын его сидел рядом по левую руку, господа из Совета и окольничие сидели на скамьях кругом палаты, одетые в платья из очень дорогой золотой парчи, обшитые жемчугом, в шапках из черной лисы; по обе стороны от Императора стояли два молодых сеньора, одетых в платья из белого бархата, снаружи кругом обшитые горностаем на ширину в полфута, в высоких белых шапках, с большими золотыми цепями, покрытыми эмалью и перекрещенными на шее, и каждый с дорогим боевым топором из дамасской стали, они держат их на плече, /f. 31/ словно готовясь нанести удар[270]; все это олицетворяет величие государя. Большая зала, через которую проходят послы, полна скамей, на которых сидят прочие дворяне, одетые так же; никто не смеет присутствовать там без платья из золотой парчи; они не шевельнутся, пока посол не проследует по проходу, оставленному для этой цели, и там такая тишина, что можно было бы счесть палату и залу пустыми. Таков обычный порядок приема послов. Он обедал в присутствии Императора, с ним и все его люди, числом до трехсот человек, им подавали на золотой посуде, которой там великое множество, я имею в виду блюда, так как ни о тарелках, ни о салфетках там и речи нет, даже Император ими совсем не пользуется, и ели очень хорошую, но скверно приготовленную рыбу, так как это было в Великий пост, когда они не едят яиц, масла, ничего молочного, и много выпивши за здоровье обеих сторон, он был отправлен с хорошими и подобающими дарами.

А нужно заметить, что по древнему обычаю страны Император велит подавать себе на стол весьма пышно, а именно двести или триста знатных людей, одетых в платья из золотой или серебряной персидской парчи, с большим воротником, расшитым жемчугом, который спускается сзади по плечам на добрых полфута, и в круглых шапках, также расшитых, шапки эти совсем без полей, но сделаны в точности как суповая чашка без ручек, а сверху сказанной шапки высокая шапка из черной лисы, /f. 31 v./ затем массивные золотые цепи на шее; и сказанные двести или триста человек, число которых увеличивают смотря по количеству приглашенных, назначены подносить Императору кушанья и держать их до тех пор, пока он не спросит того или другого. Порядок таков, что после того, как усядется Император, а также послы или другие приглашенные, вышесказанные дворяне, одетые как сказано, начинают проходить по двое пред столом Императора, низко ему кланяются и отправляются также по двое, одни за другими, выносить кушанья из кухонь и подносят их Императору[271]; но перед тем, как появится кушанье, приносят на столы водку в серебряных сосудах, вместе с чашечками, чтобы наливать в них и пить. На сказанных столах только хлеб, соль, уксус и перец, но совсем нет ни тарелок, ни салфеток. После того, как выпьют, или пока пьют водку, Император посылает со своего стола каждому в отдельности кусок хлеба, называя громко по имени того, кому его предназначает, тот встает, и ему дают хлеб, говоря: Царь господарь и великий князь N. всея Россия жалует тебе, то есть Император, господин и великий герцог всех Русских оказывает тебе милость; тот его берет, кланяется и затем садится, и так каждому в отдельности. Затем, когда приносят кушанье, Император отправляет полное блюдо кушанья каждому из знатнейших, и после этого на все столы подаются яства в великом изобилии. Затем /f. 32/ Император посылает каждому отдельно кубок или чашу какого-нибудь испанского вина, с теми же словами и церемониями, что и прежде; затем, когда обед перевалит за середину, Император снова посылает каждому большую чашу красного медона, какового есть у них различные сорта. После этого приносят большие серебряные тазы, полные белого медона, которые ставят на столы, и все большими чашами черпают оттуда, и по мере того, как один опустеет, приносят другой, с другим сортом, смотря какой спросят — большей или меньшей крепости. Затем Император в третий раз посылает каждому чашу крепкого медона или вина-кларета. В заключение, когда Император отобедает, он посылает каждому в четвертый и в последний раз очередную чашу, полную паточного меда, то есть напитка из чистейшего медона, он не крепкий, но прозрачный, как родниковая вода, и весьма вкусный. После этого Император посылает каждому в отдельности блюдо с кушаньем, которое каждый отправляет домой, а для тех, кому Император более всего благоволит, он, прежде чем послать, что дает, пробует указанное кушанье, причем повторяются вышеназванные слова, как и всякий раз при подношении во время обеда. Кроме приглашенных, Император отсылает домой каждому дворянину и всем тем, кого он жалует, блюдо кушанья, которое называется Подача; и не только с пиршеств, но ежедневно по разу, что соблюдается как возможно /f. 32 v./ точно[272]. Если Император не расположен пировать с послом, после приема, по обычаю страны, Император посылает ему обед домой следующим порядком: прежде всего направляет какого-нибудь знатного дворянина, одетого в золотую парчу, с воротником и в шапке, расшитыми жемчугом, который перед обедом отправляется верхом, чтобы передать послу приветствие и объявить милость Императора, а также чтобы составить ему компанию за обедом. Его лошадь окружают пятнадцать или двадцать слуг, затем идут два человека, несущие каждый по скатерти, свернутой в свиток, затем следуют двое других, несущие солонки, и еще двое с двумя уксусницами, полными уксуса, затем еще двое, один из которых несет два ножа, а другой две ложки, весьма дорогие, далее следует хлеб, который несут шесть человек, идущих парами; далее следует водка и после — дюжина человек, несущих каждый по серебряному сосуду, примерно в три шопина[273] каждый, с винами разных сортов, но по большей части с крепкими винами из Испании, с Канар и из других мест. После этого несут столько же больших кубков немецкой работы; дальше следуют кушанья, а именно: сначала те, которые едят холодными, затем вареное и жареное и, наконец, пирожное. Все эти кушанья приносятся в больших серебряных блюдах, но если Император благоволит послу, то вся посуда, которой накрывают на стол, — золотая. Затем появляются /f. 33/ восемнадцать или двадцать больших жбанов, наполненных медоном различных сортов, каждый из них несут два человека, далее следует дюжина людей, несущих каждый по пять-шесть больших чаш для питья, и после всего следуют две или три тележки с медоном и брагой для простолюдинов, все несут отряженные для этого стрельцы, которые одеты самым подобающим образом. Я видел до трех и четырех сотен их, несущих, как сказано выше, кушанья и напитки для одного обеда, и видел, как в один день посылали три обеда разным послам, но одному больше, другому — меньше; однако тем же вышеописанным порядком[274].

В тысяча шестьсот первом году начался тот великий голод, который продлился три года; мерка зерна, которая продавалась за пятнадцать солей, продавалась за три рубля, что составляет почти двадцать ливров. В продолжение этих трех лет совершались вещи столь чудовищные, что выглядят невероятными, ибо было довольно привычно видеть, как муж покидал жену и детей, жена умерщвляла мужа, мать — детей, чтобы их съесть. Я был также свидетелем, как четыре жившие по соседству женщины, оставленные мужьями, сговорились, что одна пойдет на рынок купить телегу дров, сделав это, пообещает крестьянину заплатить у себя дома, но когда, разгрузив дрова, он вошел в горницу, чтобы получить плату, то был удавлен этими женщинами и положен туда, где на холоде мог сохраняться, дожидаясь, пока его лошадь будет ими съедена в первую очередь; когда же это /f. 33 v./ открылось, признались в содеянном и в том, что тело этого крестьянина было третьим. Словом, это был столь великий голод, что не считая тех, кто умер в других городах России, в городе Москве умерли от голода более ста двадцати тысяч человек; они были похоронены в трех общественных местах, отведенных для этого за городом, о чем, включая даже саван для погребения, заботились по приказу и на средства Императора[275]. Причина столь большого числа умерших в городе Москве состоит в том, что Император Борис велел ежедневно раздавать милостыню всем бедным, сколько их будет, каждому по одной московке, то есть около семи турских денье, так что, прослышав о щедрости Императора, все бежали туда, хотя у некоторых из них еще было на что жить; а когда прибывали в Москву, то не могли прожить на эти семь денье, хотя в большие праздники и по воскресеньям получали деннинг, то есть вдвойне, и, впадая в еще большую слабость, умирали в сказанном городе или на дорогах, возвращаясь обратно. В конце концов Борис, узнав, что все бегут в Москву, чтобы в Москве умереть, и что страна мало-помалу начала пустеть, приказал больше ничего им не давать; с этого времени стали находить их на дорогах мертвыми и полумертвыми от перенесенных холода и голода, что было ужасным зрелищем. Сумма, которую Император Борис потратил на бедных, невероятна; не считая расходов, которые он понес в Москве, по всей России не было города, куда бы он не посылал больше или меньше /f. 34/ для прокормления указанных нищих. Мне известно, что он послал в Смоленск с одним моим знакомым двадцать тысяч рублей. Его хорошей чертой было то, что он обычно щедро раздавал милостыни и много богатств передавал священнослужителям, которые в свою очередь все были за него. Этот голод значительно уменьшил силы России и доход Императора[276].

В начале августа тысяча шестьсот второго года приехал герцог Иоанн[277], брат короля Датского Христиана, чтобы жениться на дочери Императора. По обычаю страны, он был встречен с большими почестями; в свите его было около двухсот человек, охрана состояла из двадцати четырех аркебузиров и двадцати четырех алебардьеров. Через три дня после приезда он имел аудиенцию у Его Величества, который принял его ласково, называя сыном; рядом со своим сыном он и отвел для него кресло в тронном зале. После приема он отобедал вместе с Императором за его столом, чего прежде не было, так как против обычая страны, чтобы там сидел кто-либо, кроме его сыновей. После того, как поднялись из-за стола, сделав ему богатые подарки, проводили в его жилище. Дней пятнадцать спустя он заболел, как считают, от невоздержанности, от чего умер спустя некоторое время. Император со своим сыном трижды навещал его во время болезни и много сожалел о нем; все врачи впали в немилость. Император не допустил, чтобы его набальзамировали, так как это противоречит их религии. Он был похоронен в Немецкой церкви, /f. 34 v./ в двух верстах от города; все дворяне сопровождали его до сказанной церкви, где они оставались до самого конца церемонии; Император и все его дворянство три недели носили по нему траур. Немного позже умерла Императрица, сестра его, вдова Императора Федора Иоанновича, она была похоронена в женском монастыре[278].

Все это время его зависть и подозрительность постоянно возрастали; он много раз ссылал Шуйских, подозревая их больше всех остальных, хотя средний брат был женат на сестре его жены; многие были безвинно подвергнуты пыткам за то, что навещали их пусть даже и в ту пору, когда они были в милости. Без приказания Императора ни один врач под страхом изгнания не смел посещать вельмож или прописывать им что-либо, так как во всей России никогда не бывало никаких врачей, кроме тех, что служат Императору, даже ни одной аптекарской лавки. Наконец, прослышав в тысяча шестисотом году слух, что некоторые считают Димитрия Иоанновича живым, он с тех пор целые дни только и делал, что пытал и мучил по этому поводу. Отныне, если слуга доносил на своего хозяина, хотя бы ложно, в надежде получить свободу, он бывал им вознагражден, а хозяина или кого-нибудь из его главных слуг подвергали пытке, чтобы заставить сознаться в том, чего они никогда не делали, не видели и не слышали. Мать указанного Димитрия была взята из монастыря, где она /f. 35/ жила, и отправлена примерно за шестьсот верст от Москвы. Наконец, осталось совсем мало хороших фамилий, которые не испытали бы, что такое подозрительность тирана, хотя его считали очень милосердным государем, так как за время своего правления до прихода Дмитрия в Россию он не казнил публично и десяти человек, кроме некоторых воров, которых собралось числом до пятисот, и многие из них, взятые под стражу, были повешены[279]. Но тайно множество людей были подвергнуты пыткам и отправлены в ссылку, отравлены в дороге, и бесконечное число утоплено; однако он не почувствовал облегчения.

Наконец, в 1604 году обнаружился тот, кого он так опасался, а именно Димитрий Иоаннович, сын Императора Иоанна Васильевича, которого, как было сказано выше, считали убитым в Угличе. Каковой примерно с четырьмя тысячами человек вступил в Россию через границы Подолии, осадил сначала замок под названием Чернигов, который сдался, затем другой, который также сдался, затем они пришли в Путивль, очень большой и богатый город, который сдался, и с ним многие другие замки, как Рыльск, Кромы, Карачев и многие другие, а в стороне Татарии сдались Царьгород, Борисов Город, Ливны и другие города[280]. И поскольку его войско выросло, он начал осаду Новгород-Северского, это замок, стоящий на горе, губернатора которого звали Петр Федорович /f. 35 v./ Басманов[281] (о котором будет сказано ниже), каковой оказал столь хорошее сопротивление, что он не смог его взять. Наконец, 15 декабря армия Императора Бориса расположилась верстах в десяти от его армии. Князь Федор Иванович Мстиславский, бывший генералом основной армии, ждал еще подкрепления; несмотря на это, 20 декабря две армии сошлись и после двух-трехчасовой стычки разошлись без особых потерь, разве что Димитрий упустил там хороший случай, его капитаны проявили недостаток опыта в военном искусстве. Ибо вступив в стычку, три польских роты обрушились на один из батальонов столь яростно, что сей батальон опрокинулся на правое крыло и также на основную армию в таком беспорядке и смятении, что кроме левого крыла все войско смешалось и обратило врагам тыл, так что если бы другая сотня всадников ударила во фланг или по другому батальону, наполовину смешавшемуся, то, без сомнения, четыре роты разбили бы всю армию Императора; ибо сказанный Мстиславский, генерал армии, был сбит с лошади и получил три или четыре удара в голову, и был бы взят в плен Димитрием, если бы не дюжина аркебузиров, которые освободили его от пленения. Словом, казалось, что у Русских не было рук, чтобы биться, несмотря на то, что их было от сорока до пятидесяти тысяч человек. Армии, разойдясь в стороны, пребывали в бездействии до Рождества; пленники, /f. 36/ между которыми находился капитан польской кавалерии по имени Домарацкий[282], были отправлены в Москву. Двадцать восьмого декабря Димитрий Иоаннович, видя, что ничего не может сделать, снял осаду Новгорода и ушел в Северскую землю, которая весьма плодородна, где его покинула большая часть Поляков. Несмотря на это, он собрал все силы, какие смог, как Русских, Казаков, так и Поляков и доброе число крестьян, которые приучались к оружию. Армия Бориса также крепла с каждым днем, хотя одна его армия находилась в стороне Кром и преследовала указанного Димитрия (но так медленно, что можно было подумать, что они не желают схватить их). Наконец, целый месяц пробыв в лесах и чащах, сквозь которые вели армию, они вновь приблизились к войскам Димитрия, который узнав, что армия расположилась в деревне в такой тесноте, что невозможно было двинуться, решил напасть ночью врасплох и предать огню указанную деревню при помощи нескольких крестьян, которые знали к ней подходы. Но они были со всех сторон обнаружены дозорными и до утра простояли в боевой готовности, а это было утро 21 января 1605 года. Армии сблизились и, после нескольких стычек, при пушечной стрельбе с обеих сторон, Димитрий послал основную свою кавалерию вдоль ложбины, чтобы попытаться отрезать армию от деревни; узнав об этом, Мстиславский выдвинул вперед правое крыло с двумя /f. 36 v./ отрядами иноземцев. Поляки, видя, что их предупредили, все поставили на кон, атаковав с какими-нибудь десятью хоругвями кавалерии правое крыло с такой яростью, что после некоторого сопротивления, оказанного этими иноземцами, все обратились в бегство, кроме основной армии, которая была как завороженная и не трогалась, словно потеряв всякую чувствительность, затем они двинулись вправо к деревне, у которой находилась большая часть пехоты и несколько пушек. Пехота эта, видя поляков так близко, начала давать залпы, произведя десять или двадцать тысяч аркебузных выстрелов, которые вселили такой ужас в ряды поляков, что они в полном смятении обратились в бегство. Тем временем остальная часть их кавалерии и пехота приближались с величайшей поспешностью, считая дело выигранным. Но увидев своих, поворотивших назад в таком беспорядке, пустились бежать; и на протяжении семи или восьми верст они были преследуемы пятью или шестью тысячами всадников. Димитрий потерял почти всю свою пехоту, пятнадцать знамен и штандартов, тринадцать пушек и пять или шесть тысяч человек убитыми, не считая пленных, из которых все, оказавшиеся русскими, были повешены среди армии, другие со знаменами и штандартами, трубами и барабанами были с триумфом уведены в город Москву[283]. Димитрий с остатком своих войск ушел в Путивль, где находился до мая.

Армия Бориса приступила к осаде Рыльска, сдавшегося вышеназванному /f. 37/ Димитрию. Но, пробыв там в бездействии пятнадцать дней, осаду сняли, намереваясь распустить на несколько месяцев армию, которая очень устала. Однако Борис, узнав об этом, написал командующим своей армии, безоговорочно запретив ее распускать. После того, как армия немного оправилась и отдохнула в Северской земле, Мстиславский и князь Василий Иванович Шуйский (который был послан из Москвы в товарищи сказанному Мстиславскому)[284] направились к другой армии, которая, прослышав о поражении Дмитрия, осадила Кромы. Обе соединившиеся армии пребывали под Кромами, не занимаясь ничем достойным, вызывая лишь насмешки, вплоть до кончины указанного Бориса Федоровича, который умер от апоплексии в субботу двадцать третьего апреля того же года[285].

А прежде чем перейти к дальнейшему, следует отметить, что меж ними совсем не бывает дуэлей[286], так как, во-первых, они не носят никакого оружия, разве только на войне или в каком-нибудь путешествии, и если кто-нибудь оскорблен словами или иначе, то должно требовать удовлетворения только путем суда, который приговаривает того, кто задел честь другого, к штрафу, называемому бесчест[ие], то есть возмещение ущерба для чести, которое, однако, зависит от пострадавшего, а именно — подвергнуть ли битью батогами (что происходит таким образом): ему обнажают спину до рубахи, затем укладывают его на землю на живот, два человека держат его, один за голову и другой /f. 37 v./ за ноги, и прутьями в палец толщиной бьют его по спине в присутствии судьи и оскорбленного и всех тех, кто тут [случайно] находится, до тех пор, пока судья не скажет «довольно»; или же обязать его выплатить заинтересованному лицу в качестве возмещения сумму жалования, которое тот ежегодно получает от Императора. Но если тот женат, он должен заплатить вдвое больше в удовлетворение за оскорбление его жены, так что если тот получает пятнадцать рублей ежегодного жалования, он платит ему пятнадцать рублей в удовлетворение за оскорбление и тридцать рублей для его жены, что составляет сорок пять рублей, и так поступают, каким бы ни было жалование. Но оскорбление может быть таким, что оскорбившего бьют кнутом и гонят по городу, сверх того он заплатит сказанную сумму и затем будет сослан. Если в непредвиденном случае, какому я был свидетелем один раз за шесть лет, произойдет дуэль между иностранцами, и если одна из сторон будет ранена, буде то вызвавший или вызванный, так как для них это безразлично, его наказывают как убийцу и ничто ему не служит оправданием. Более того, даже если человек был сильно оскорблен словами, ему, однако, не разрешается ударить хотя бы рукой под угрозой вышесказанного. Если же это произойдет и другой возвратит ему удар, то в случае жалобы их обоих приговаривают к вышеназванному наказанию или к уплате штрафа Императору, по той причине, как они говорят, что, отомстив за себя оскорблением или возвратив удар оскорбителю, оскорбленный покусился на авторитет суда (который оставляет лишь в своей компетенции расследование ущерба и наказание за него); /f. 38/ и поэтому суд намного более скор и строг в этих спорах, оскорблениях и клевете, чем при любых других делах. Это соблюдается весьма строго не только в городах и мирное время, но также в армиях во время войны, относясь лишь к дворянству (так как удовлетворение за оскорбление простолюдина и буржуа[287] всего лишь два рубля). Правда, они не придираются немедленно к каждому слову, потому что весьма просты в разговоре, так как употребляют только «ты», и даже были еще проще, так как если идет разговор о чем-либо сомнительном или небывалом, то вместо того, чтобы сказать: «это по-вашему», или «простите меня», или тому подобное, они говорят «ты врешь», и так даже слуга своему господину. И хотя Иоанн Васильевич был прозван и слыл тираном, однако не считал за дурное подобные уличения во лжи; но теперь, с тех пор, как среди них появились иностранцы, не прибегают к ним так свободно, как каких-нибудь двадцать или тридцать лет назад.

Князья Мстиславский и Шуйский были отозваны незамедлительно после смерти указанного Бориса его женой императрицей и Федором Борисовичем, сыном покойного; армия, однако, не была оповещена об его смерти. Двадцать седьмого для того, чтобы привести воинство к присяге, и для того, чтобы сменить на этом месте своих предшественников, в армию приехал Петр Федорович Басманов (который был губернатором Новгорода, /f. 38 v./ когда Димитрий его осаждал) и еще один [вельможа]. Армия признала Императором и присягнула в верности и покорности Федору Борисовичу, сыну покойного, который послал весьма благосклонные письма в армию, увещевая ее хранить по отношению к нему ту же верность, что она показала по отношению к усопшему отцу Борису Федоровичу, заверяя в своей щедрости к каждому по истечении шести недель траура.

Князья Василий Иванович Голицын[288] и Петр Федорович Басманов со многими другими семнадцатого мая перешли к Димитрию Иоанновичу и взяли в качестве пленников двух других воевод, Ивановича Годунова[289] и Михаила Салтыкова[290]. Остальные воеводы и армия пустились бежать в Москву, бросив в траншеях все пушки и военные припасы. Изо дня в день города и замки сдавались сказанному Димитрию, который выступил из Путивля навстречу армии. У него было только шесть отрядов Польской кавалерии, то есть шесть сотен человек, некоторое число Казаков с берегов Дона и Днепра и немного Русских. Он немедленно послал приказ распустить армию на отдых недели на три-четыре, а именно тех, у кого были земли по эту сторону от Москвы, а остаток армии послал отрезать съестные припасы от города Москвы. Сам же с двумя тысячами человек отправился короткими переходами к указанному городу Москве, ежедневно посылая туда письма как к дворянству, так и к простому люду[291], уверяя их в своем милосердии, если /f. 39/ они сдадутся, указывая, что прежде Бог, а затем и он не преминут наказать их за упрямство и непокорность, если они не остановятся. Наконец, получив одно из сказанных писем, народ собрался на площади перед замком. Мстиславский, Шуйский, Бельский[292] и другие были посланы, чтобы усмирить волнение, тем не менее письма были публично прочитаны; и, распалив друг друга, те и другие побежали в замок, захватили императрицу — вдову покойного Императора Бориса[293] с сыном и дочерью и сверх того всех Годуновых, Сабуровых, Вельяминовых — это все одна семья, и разграбили все, что нашли.

Димитрий Иоаннович был в Туле — городе, удаленном от Москвы на сто шестьдесят верст, когда он получил известие о происшедшем, и поспешил отправить князя Василия Голицына, чтобы привести город к присяге. Вся знать вышла навстречу сказанному Димитрию к Туле. Наконец, двадцатого июня императрица — вдова покойного и его сын Федор Борисович были, как считают, удавлены, но был пущен слух, что они отравились. Дочь была оставлена под стражей, все другие родственники были сосланы кто куда. Покойный Борис Федорович был по просьбе вельмож вырыт в Архангельской церкви, месте погребения великих князей и императоров, захоронен в другой церкви[294].

Наконец, тридцатого июня Димитрий Иоаннович вступил /f. 39 v./ в город Москву; приехав туда, он поспешил отправить Мстиславского, Шуйского, Воротынского[295], Мосальского[296] и других за своей матерью, императрицей, которая находилась в монастыре за 600 верст от Москвы[297]. Димитрий отправился встречать ее за версту от города, и, после четверть-часовой беседы в присутствии всех дворян и жителей города, она взошла в карету, и Император Димитрий и вся знать окружили карету и пешком препроводили ее до императорского дворца, где она жила до тех пор, пока не был перестроен для нее монастырь, в котором похоронена Императрица — вдова Императора Федора, сестра Бориса. Наконец, в конце июля он короновался, что свершилось без больших торжеств, разве только весь путь от покоев до церкви Богоматери и оттуда до Архангельской был устлан алым сукном, а сверху золотой персидской парчой, по которой он шагал. Когда он вошел в сказанную церковь Богоматери, где его ждал Патриарх[298] со всем духовенством, то после молитв и других обрядов ему вынесли из сокровищницы корону, скипетр и золотое [державное] яблоко, которые были ему вручены. Затем, когда он выходил из сказанной церкви, направляясь в Архангельскую, по пути бросали мелкие золотые монеты, стоимостью в пол-экю, в экю и некоторые в два экю, отчеканенные для этого случая, так как в России совсем не делают золотых монет[299]; а из Архангельской он возвратился в свой Дворец, где /f. 40/ был накрыт стол для всех, кто мог усесться. Таков их обычай, соблюдаемый при коронации. Немного времени спустя князь Василий Шуйский был обвинен и изобличен в присутствии лиц, избранных из всех сословий, в преступлении оскорбления Величества[300] и приговорен Императором Димитрием Иоанновичем к отсечению головы, а два его брата отправлены в ссылку. Четыре дня спустя он был выведен на площадь, но когда голова его уже лежала на деревянной колоде в ожидании удара, явилось помилование, испрошенное Императрицей — матерью названного Димитрия, и одним поляком, по имени Бучинский[301], и другими. Тем не менее, он был отправлен в ссылку вместе с братьями, где он нисколько и не пробыл. Это было самой большой ошибкой, какую только мог допустить Император Димитрий, ибо стало причиной его гибели. Тем временем он спешно отправил Афанасия Ивановича Власьева[302] с посольством в Польшу, как считают, чтобы исполнить данное палатину Сандомирскому[303] секретное обещание, чтобы получить от него помощь при завоевании империи, жениться на его дочери[304], когда Богу будет угодно восстановить его на троне покойного отца Иоанна Васильевича. Афанасий приехал ко двору и провел переговоры так хорошо, что в Кракове была отпразднована свадьба, на которой лично присутствовал Польский король. В это время Император Димитрий велел навербовать иноземную гвардию, а именно отряд в сотню стрелков для охраны своей особы, которыми я имел честь командовать, и двести алебардьеров (чего /f. 40 v./ прежде не видывали в России). Он разрешил жениться всем тем, кто при Борисе не смел жениться: так, Мстиславский женился на двоюродной сестре матери указанного Императора Димитрия, который два дня подряд присутствовал на свадьбе. Василий Шуйский, будучи снова призван [из ссылки] и в столь же великой милости, как прежде, посватался уже к одной из этого же дома, его свадьба должна была праздноваться через месяц после свадьбы Императора. Словом, только и слышно было о свадьбах и радости ко всеобщему удовольствию, ибо он давал им понемногу распробовать, что такое свободная страна, управляемая милосердным государем. Каждый день или дважды в день он навещал Императрицу мать. Он вел себя иногда слишком запросто с вельможами, которые воспитаны и взращены в таком унижении и страхе, что без приказания почти не осмеливались говорить в присутствии своего Государя; хотя указанный Император умел иначе являть свое величие и могущество, достойное такому, как он, Государю, к тому же он был мудр, достаточно разумен, чтобы выступать в роли школьного учителя для всего своего Совета. И все же, начали проявляться какие-то тайные интриги, и был схвачен один секретарь или дьяк, пытанный в присутствии самого большого любимца Императора, Петра Федоровича Басманова, но не сознавшийся и не выдавший главаря этой интриги, кем был, как позднее стало известно, Василий Шуйский; и вышеназванный секретарь был отправлен в ссылку[305]. /f. 41/

Наконец императрица достигла границ России со своим отцом и братом, и своим зятем, по имени Вишневецкий[306], и многими другими вельможами. 20 апреля Михаил Игнатьевич Татищев[307], вельможа, пользовавшийся большим доверием Императора, был удален, впав в немилость за некие дерзкие слова, обращенные к Императору в поддержку князя Василия Шуйского, поспорившего тогда с Императором о бывшем на столе телячьем жарком, поскольку это противоречило их религии. В конце концов, он вернул себе милость в день Пасхи по ходатайству Петра Федоровича Басманова, хотя все, и сам Император (который вовсе не был мнительным государем), подозревали, что существует какой-то скверный заговор, так как он прежде обычно не вел себя так, как недели за две до своего изгнания; его возвращение было ошибкой почти равной возвращению Шуйского, так как его злобный нрав, не забывавший никаких обид, был всем известен.

В конце апреля Император Димитрий получил известие, что между Казанью и Астраханью собрались около четырех тысяч Казаков (указанные Казаки, как и все те, о которых говорилось выше, и как следует понимать везде в данном сочинении — пешие воины, а не кавалеристы, как Казаки, живущие в Подолии и Черной Руси под властью Польского короля, встречающиеся в войсках в Трансильвании, в Валахии и Молдавии и в других местах, /f. 41 v./ каковые Казаки с древности были конными и вооружались, как Татары, и [ныне] продолжают также, разве только с недавнего времени большинство их пользуется аркебузами, но они не носят никакого оборонительного оружия, если не считать таковым кривую саблю[308]). Каковые Казаки, разбойничавшие по Волге, говорили, что с ними находится молодой государь по имени Царь Петр[309], являвшийся истинным сыном (как они пустили слух) Императора Федора Иоанновича, сына Иоанна Васильевича, и сестры Бориса Федоровича, правившего после указанного Федора, родившимся около 1588 года и тайно подмененным, тогда как, по их словам, на его место подставили девочку, которая умерла в возрасте трех лет, как мы упомянули выше. Если бы они говорили правду, то этому Царю Петру могло быть от шестнадцати до семнадцати лет; но было хорошо известно, что это всего лишь предлог, чтобы грабить страну из-за недовольства указанным Димитрием со стороны этих Казаков, полагавших, что они не вознаграждены так, как они надеялись. И все же Император написал ему письмо, в котором извещал, что коли он истинный сын его брата Федора, то да будет желанным гостем, и приказал наделять его в пути всем необходимым по части припасов, что они зовут кормом, но если он истинным не является, то пусть покинет его пределы. Пока послания шли туда и обратно, был указанный Димитрий подло убит, как будет описано ниже. Но /f. 42/ до моего отъезда из России указанные Казаки захватили и разграбили три замка вдоль Волги, захватили несколько маленьких пушек и другое военное снаряжение и разделились: большинство отправилось в татарские равнины, другие ушли в замок, находящийся на полдороге между Казанью и Астраханью, в надежде грабить купцов, торгующих в Астрахани, или, по меньшей мере, вынудить у них некую дань. Но, будучи в Архангельске, я получил известие, что там все успокоилось и названные Казаки все это оставили[310].

В пятницу 12 мая состоялся въезд в Москву Императрицы — супруги Димитрия, великолепнее всех, когда-либо виденных в России. В ее карету впряжены были десять ногайских лошадей, белых с черными пятнами, как тигры или леопарды, которые были так похожи, что нельзя было бы отличить одну от другой; у нее было четыре отряда польской кавалерии на весьма хороших лошадях и в богатых одеждах, затем отряд гайдуков — телохранителей, она имела много вельмож в своей свите. Ее отвезли в монастырь к Императрице — матери Императора, где она прожила до семнадцатого числа, когда ее доставили в верхние покои дворца. Назавтра она была коронована по тому же обряду, что и Император. Под руку ее вел посол Польского короля шатлен Малогощский[311], под левую жена /f. 42 v./ Мстиславского, а при выходе из церкви ее вел за руку Император Димитрий, и под левую руку ее вел Василий Шуйский. В этот день на пиршестве присутствовали только русские; девятнадцатого начались свадебные торжества, где присутствовали все поляки, за исключением посла, так как Император отказался усадить его за свой стол. И хотя это против обычая Русских — сажать какого-нибудь посла за царский стол, этот шатлен Малогощский, посол Польского короля, не преминул заметить Императору, что его послу была оказана подобная честь Королем его повелителем, так как во время свадебных торжеств его всегда усаживали за собственным столом Короля Польши. Но в субботу и в воскресенье он обедал за отдельным столом, рядом со столом их Величеств. Тем временем Император Димитрий был предупрежден своим тестем, палатином Сандомирским и его секретарем, и Петром Басмановым, и другими, что против него самого нечто затевается, кое-кто был взят под стражу, но Император, казалось, не слишком поверил этому.

Наконец, в субботу 27 мая (здесь, как и в других местах, подразумевается новый стиль, хотя русские считают по старому стилю), в шесть часов утра, когда менее всего помышляли об этом, наступил роковой день, когда Император Димитрий Иоаннович был бесчеловечно убит и, как считают, вырезаны тысяча семьсот пять Поляков, чьи жилища были удалены друг /f. 43/ от друга. Главой заговорщиков был Василий Иванович Шуйский. Петр Федорович Басманов был убит на галерее против покоев Императора и первый удар получил от Михаила Татищева, которому он незадолго до этого испросил свободу, и были убиты несколько стрелков из телохранителей. Императрица — супруга сказанного Императора Димитрия, ее отец, брат, зять и все прочие, избежавшие народной ярости, были заключены под стражу, каждый в отдельном доме[312]. Покойного Димитрия, мертвого и нагого, протащили мимо монастыря Императрицы, его матери, до площади, где тому же Василию Шуйскому должны были отрубить голову, и положили указанного Димитрия на стол длиной примерно в ольн[313] так, что голова свешивалась с одной стороны и ноги с другой, а указанного Петра Басманова положили под этот стол. Они три дня оставались зрелищем для каждого, пока указанный глава заговора Василий Иванович Шуйский, тот, о ком мы столько говорили, не был избран Императором (хотя это королевство не выборное, а наследственное, но, поскольку Димитрий был последним из этого дома, и не осталось никого, кто был бы его крови, указанный Шуйский посредством своих козней и интриг был избран, как ранее сделал и Борис Федорович после смерти Федора, о чем мы упоминали выше); каковой велел зарыть указанного Димитрия за городом у большой дороги. В ночь после того, как он был /f. 43 v./ убит, наступил великий холод, продлившийся восемь дней, который погубил все хлеба, деревья и даже траву на полях. Такого прежде не бывало в это время, поэтому по требованию тех, кто следовал партии сказанного Шуйского, спустя несколько дней Димитрия вырыли, сожгли и обратили в пепел. В это время был слышен лишь ропот, одни плакали, другие горевали, а некоторые другие радовались, словом, это была полная метаморфоза. Совет, народ и страна разделены одни против других, начав новые предательства. Провинции восставали, не имея возможности узнать, что там произойдет дальше. Польского посла неотступно стерегут. Все, к кому сколько-нибудь был благосклонен покойный, высланы. Наконец, Императрицу, вдову покойного Императора Димитрия Иоанновича, препроводили в жилище палатина, ее отца, и очень строго охраняли вместе со всеми статс-дамами и другими Польками[314].

И чтобы усмирить народное волнение и ропот, избранный Василий Шуйский отправил своего брата Димитрия и Михаила Татищева и других своих [людей] в Углич, чтобы извлечь тело или кости истинного Дмитрия, который, как они утверждали, был сыном Иоанна Васильевича, умерщвленным около семнадцати лет назад в Угличе, как мы упоминали выше[315]. Они обнаружили, что тело (как они распустили слух) совершенно цело, одежды такие же свежие и /f. 44/ целые, какими были, когда его хоронили (так как принято хоронить каждого в той одежде, в которой он был убит), и даже орехи в его руке целы. После того, как его выкопали, он сотворил, как говорят, много чудес как в городе, так и по дороге. В сопровождении процессии с патриархом, всем духовенством, всеми мощами, каковые имеются у них в большом числе, с избранным Императором Василием Шуйским, с матерью покойного Димитрия и со всем дворянством его доставили в город Москву, где он был канонизирован по указанию вышеназванного Василия Шуйского. Это почти не усмирило народ, так как указанный Василий дважды был очень близок к низложению, хотя он и короновался двадцатого июня того же года[316].

Он выслал в Польшу большое количество Поляков, а именно слуг, людей низкого положения, задержав в плену главных, чтобы принудить Поляка к миру; палатина Сандомирского с дочерью-Императрицей он сослал в Углич, чтобы содержать их там под стражей, причем указанный палатин был очень болен[317].

Итак, покойному Императору Димитрию Иоанновичу, сыну Императора Иоанна Васильевича, прозванного Тираном, было около двадцати пяти лет, бороды совсем не имел, был среднего роста, с сильными и жилистыми членами, смугл лицом; у него была бородавка около носа под правым глазом; он был ловок, большого ума, был милосерден, вспыльчив, но отходчив, щедр; наконец, был государем, /f. 44 v./ любившим честь и питавшим к ней уважение. Он был честолюбив, намеревался стать известным потомству и решился, отдав уже своему секретарю приказание готовиться к тому, чтобы в августе минувшего тысяча шестьсот шестого года плыть с английскими кораблями во Францию, дабы приветствовать Христианнейшего короля[318] и завязать отношения с ним, о котором он мне говорил много раз с великим почтением. Короче, Христианский мир много потерял с его смертью, если таковая случилась, что весьма вероятно; я говорю так потому, что своими глазами не видел его мертвым, поскольку я был тогда болен.

Несколько дней спустя после этого убийства разошелся слух, что был убит не Димитрий, но некто на него похожий, которого он поместил на свое место после того, как за несколько часов до рассвета был предупрежден о том, что должно произойти. Он выехал из Москвы, чтобы посмотреть, что же произойдет, не столько из какого-то страха (как я думаю, коли это оказалось бы правдой), так как он мог это предотвратить иным способом, сколько для того, чтобы узнать, кто ему верен, чего он не мог устроить иначе, как избрав самый опасный путь. Это можно объяснить тем, что он мало сомневался в верности своих подданных. Сей слух держался до моего отъезда из России, произошедшего четырнадцатого сентября тысяча шестьсот шестого года; я думал, что в действительности это были козни каких-нибудь новых заговорщиков с целью сделать ныне правящего Василия Ивановича Шуйского, /[f. 45/ главу заговора, ненавистным для народа, чтобы легче было достичь своих замыслов[319]; и [даже] теперь я не могу предположить что-либо иное, имея в виду то, что будет сказано ниже. В подтверждение этого слуха русские ссылаются, во-первых, на то, что после полуночи от имени Императора Димитрия явились взять из малой конюшни, которая находится в замке, трех турецких лошадей, которые не были приведены обратно, и до сих пор неизвестно, что с ними стало; того, кто их выдал, после замучили до смерти по приказу Шуйского, вынуждая его сознаться, как это было. Далее [ссылаются] на то, что хозяин первого жилья, где указанный Димитрий должен был отдыхать после своего отъезда из Москвы, подтвердил, что говорил с указанным Димитрием, и даже принес письмо, написанное (как он говорил) его рукой, в котором тот винил русских, упрекая их в неблагодарности и в забвении его доброты и милосердия и грозил вскоре покарать виновных. И сверх того обнаружилось много записок и писем, разбросанных на улицах, сводящихся к тому же, и еще к тому, что его узнали в большинстве мест, где он брал подставных лошадей. В августе также обнаружилось много других писем, свидетельствовавших о том, что их попытка не удалась и что вскоре, в первый день года, сказанный Димитрий с ними повстречается. Я отмечу заодно то, что мне сообщил французский купец по имени Бертран де Кассан[320], вернувшись с площади, /f. 45 v./ где было тело указанного Димитрия; он сказал, что не думал, будто у Димитрия была какая-либо борода, так как он не замечал ее при его жизни (потому что ее и в самом деле не было), но что тело, лежавшее на площади, имело, как можно было видеть, густую бороду, хотя [у Димитрия] она была выбрита; и также говорил мне, что волосы у него были гораздо длиннее, чем он думал, так как видел его за день до смерти. Кроме того, секретарь указанного Димитрия, по имени Станислав Бучинский[321], уверял, что был один молодой русский вельможа, весьма любимый и жалуемый сказанным Димитрием, который весьма на него походил, только у него была небольшая борода, который совершенно исчез, и, по словам русских, неизвестно, что с ним сталось.

Затем я узнал от одного француза, бывшего поваром у палатина Сандомирского, что Императрица — жена указанного Димитрия, узнав о ходившем слухе, полностью уверилась, что он жив, утверждая, что не может представить себе его иначе, и с того времени казалась гораздо веселее, чем прежде.

Некоторое время спустя после избрания сказанного Шуйского взбунтовались пять или шесть главных городов на татарских границах, пленили генералов, перебили и уничтожили и разоружили часть их войск и гарнизонов, но перед моим отъездом в июле прислали в Москву просить о прощении, которого они добились, извинив себя тем, что их известили, будто /f. 46/ император Димитрий жив. В это время в Москве происходил большой раздор между дворянами и прочими из-за того, что Василий Шуйский был выбран без их согласия и одобрения, и сказанный Шуйский едва не был низложен; в конце концов все успокоилось, и он был коронован двадцатого июня[322].

Против указанного Шуйского после его коронации начались новые секретные козни, в пользу (как я предполагаю) князя Федора Ивановича Мстиславского, который происходил из знатнейшего во всей России дома и получил много голосов при выборах и был бы избран, если бы собралась [вся] страна. Несмотря на это, он отказался от избрания, как ходят слухи, заверив, что сделается монахом, если выбор падет на него. Сказанный Мстиславский был женат на двоюродной сестре матери Димитрия, которая (как мы упомянули) из рода Нагих, так что есть вероятность, как я полагаю, что эти происки происходят более от родственников его жены, чем с его согласия. Затем знатный вельможа Петр Никитович Шереметев[323] в свое отсутствие был обвинен и изобличен свидетелями как глава этих козней; он из указанного рода Нагих; и из города, где он находился, он был отправлен в ссылку и, как я слышал, был впоследствии отравлен в дороге.

Тогда же было однажды ночью написано на воротах большинства дворян и иностранцев, что поскольку они суть предатели, Император Василий Шуйский приказывает дать черни /f. 46 v./ указанные дома на разорение, и, чтобы выполнить это, собралась указанная чернь (которой предыдущие перемены привили вкус к добыче, и полагаю, что она была бы довольна на таких условиях каждую неделю иметь новых императоров), каковая была усмирена с некоторым трудом. Спустя какое-то время в воскресенье тайно от Шуйского созвали от его имени перед замком народ под предлогом, что он хочет говорить с ним; я случайно находился около Императора Шуйского, когда он выходил, чтобы идти к службе[324]. Узнав, что народ собирается от его имени на площади, он был весьма удивлен и велел провести расследование, кто затеял этот сбор. Он остался на месте, где узнал об этом, и когда все туда прибежали, указанный Шуйский начал плакать, упрекая их в непостоянстве, и говорил, что они не должны пускаться на такую хитрость, чтобы избавиться от него, если они того желают; что они сами его избрали и в их же власти его низложить, если он им неугоден, то не в его намерении тому противиться. И, отдав им род посоха, который не носит никто, кроме Императора, и шапку, сказал им: если так, изберите другого, кто вам понравится; и, тотчас взяв жезл обратно, сказал: мне надоели эти козни, то вы хотите убить меня, а то дворян и даже иноземцев, по меньшей мере, вы хотите их хотя бы пограбить; если вы признаете меня тем, кем избрали, /f. 47/ я не желаю, чтобы это осталось безнаказанным. Вслед за этим все присутствующие вскричали, что они присягнули ему в верности и послушании, что все хотят умереть за него и что пусть те, кто окажутся виновными, будут наказаны. До этого народу было дано приказание расходиться по домам, и были схвачены пять человек, которые оказались зачинщиками этого созыва народа. Считают, что если бы указанный Шуйский вышел, или собрался бы весь народ, то он подвергся бы такой же опасности, как и Димитрий. Несколько дней спустя эти пять человек были приговорены к битью кнутом среди города, то есть к обычному наказанию, а затем высланы. При оглашении приговора упомянули, что Мстиславский, который был обвинен как глава этих происков, невиновен, вина же падает на вышеназванного Петра Шереметева.

Указанный Василий Шуйский подвергся другой опасности, когда в Москву привезли тело истинного Димитрия (как о том пустили слух), умерщвленного семнадцать лет назад, как я упоминал выше, и указанный Шуйский с патриархом и всем духовенством отправился встречать его за город; там указанный Шуйский, как говорят, был едва не побит камнями, хотя дворяне усмирили народ прежде, чем он собрался.

В это время взбунтовалось Северское герцогство, по словам русских, уже присягнувшее указанному Шуйскому; и утверждая, что Димитрий жив, в поход отправились семь или восемь тысяч человек, совсем без /f. 47 v./ предводителей, которые поэтому были разбиты войсками, посланными туда Василием Шуйским, включавшими от пятидесяти до шестидесяти тысяч человек, и всех иноземцев; известия об этом я получил в Архангельске[325]. Те, кто спаслись, ушли в Путивль — один из главных городов сказанного Северского герцогства; говорили также, что сказанный город сдался, и что все восстания учинили какие-то польские шайки, скопившиеся у границ России и Подолии. Это все, из подтверждающего предположение, что Димитрий жив, произошедшее до четырнадцатого сентября тысяча шестьсот шестого года.

Что касается мнения тех, кто считает, что Димитрий Иоаннович не сын или не был сыном Иоанна Васильевича, прозванного Тираном, но [был] самозванцем, я отвечу на это, сообщив свои соображения об этом.

Возражение русских исходит прежде всего от правившего тогда Бориса Федоровича, государя весьма хитрого и лукавого, и от прочих его врагов, ссылавшихся на то, что он был самозванец, поскольку истинного Димитрия убили в возрасте семи-восьми лет в Угличе семнадцать лет тому назад, как мы упомянули выше, и что он сам был Расстрига, а именно монах, покинувший свой монастырь, по имени Гришка, или Григорий Отрепьев.

Те же, кто считают себя самыми проницательными, как иностранцы, знавшие его, так и прочие, указывают на то, что он был не Русским, но Поляком, /f. 48/ Трансильванцем или другой нации, взращенным и воспитанным для этой цели[326].

Дабы ответить на это, я уже прежде упомянул причину, почему Борис Федорович, правитель империи при Федоре Иоанновиче, сыне Иоанна Васильевича и брате указанного Димитрия Иоанновича, отправил этого Димитрия с Императрицей-матерью в Углич[327]; и как можно судить по рассказу, это сделал не указанный Федор, его брат, как по простоте своей, так и потому, что этот Димитрий был тогда всего лишь ребенком четырех-пяти лет, который не мог ему чем-либо повредить, но это были козни указанного Бориса Федоровича. Вполне вероятно, что его мать и другие из оставшейся тогда высшей знати, как Романовичи, Нагие и другие, зная цель, к которой стремился сказанный Борис, пытались всеми средствами избавить ребенка от опасности, в которой он находился. И я считаю и полагаю, что всякий согласится с тем, что не было никакого иного средства, кроме как подменить его и подставить на его место другого, а его воспитать тайно, пока время не переменит или вовсе не смешает замыслы указанного Бориса Федоровича. Что они и проделали, и столь хорошо, что никто кроме соучастников ничего не узнал. Он был воспитан тайно, после смерти брата (поскольку я считаю Императора Федора таковым), когда сказанный Борис Федорович был избран Императором, он был отправлен с этим вышеупомянутым Расстригой в Польшу, в монашеской одежде, чтобы его провели через границы России. Как считают, /f. 48 v./ прибыв туда, он стал служить одному польскому вельможе по имени Вишневецкий[328], зятю палатина Сандомирского; затем перешел на службу к сказанному палатину и открылся ему. Тот доставил его к польскому двору, где он получил некую небольшую помощь. Вышесказанное послужит для ответа и подтвердит, что в Угличе был умерщвлен не он, но подставленный на его место.

Касательно того, кого они называют Расстригой, то совершенно достоверно, что спустя немного времени после избрания Бориса Федоровича объявился один монах, бежавший из монастыря, где он жил, прозываемый Расстригой, по имени Гришка Отрепьев, который прежде был секретарем патриарха и бежал в Польшу. Именно с тех пор Борис начал подозревать, в чем было дело: как можно убедиться из его жизни. Чтобы ответить на это, скажу, что достоверно известно, что в монашеской одежде бежали двое, именно, этот Расстрига и другой, до сих пор совершенно безымянный. Ибо правивший тогда Император Борис послал ко всем границам гонцов с беспрекословным приказом сторожить все переходы и задерживать всякого, не пропуская даже тех, у кого есть паспорт. Потому что (так говорилось в письменном приказе указанного Бориса, как я узнал) два предателя Империи бежали в Польшу; и эти дороги были перекрыты таким образом, что в течение трех или четырех месяцев никто не мог ни въехать, ни выехать из одного города в другой из-за Застав, то /f. 49/ есть своего рода стражи, охранявшей дороги, которую ставят только во время морового поветрия[329].

Кроме того, совершенно бесспорно и достоверно то, что указанному Расстриге было от тридцати пяти до тридцати восьми лет, в то время как указанному Димитрию, когда он вернулся в Россию, могло быть только от двадцати трех до двадцати четырех лет. Потом он [Димитрий] привел его [Расстригу] в Россию, и всякий, кто хотел, видел его; еще живы его братья, имеющие земли под городом Галичем. Этого Расстригу знали до бегства как человека дерзкого, приверженного к пьянству, за каковую дерзость он и был указанным Димитрием удален в Ярославль, за двести тридцать верст от Москвы, где есть дом Английской компании. И тот, кто там жил, когда указанный Димитрий был убит, мне ручался, что даже тогда, когда пришли известия об убиении указанного Димитрия и об избрании Василия Шуйского Императором, сей Расстрига уверял его в том, что указанный Димитрий был истинным сыном Императора Иоанна Васильевича и что он выводил его из России. Сие он подтверждал великими клятвами, уверяя, что невозможно отрицать, что он сам — Гришка Отрепьев, прозванный Расстригой, это его собственное признание, и немного найдется русских, которые думали бы иначе. Спустя некоторое время Василий Шуйский, избранный Императором, прислал за ним, но я не знаю, что с ним сталось. Этого довольно будет для приведенного возражения.

Что касается возражения, которое высказывают большинство /f. 49 v./ иностранцев, что он был Поляк или Трансильванец, самозванец сам по себе или воспитанный для этой цели, то они хотят доказать это тем, что он говорил по-русски не так чисто, как ему подобало, кроме того, не имел русских привычек, над которыми насмехался, соблюдал их религию только по форме и другими подобными доводами, так что, следовательно (говорят они), во всех его поступках и манерах чувствовался Поляк.

Итак, если бы он был Поляк, воспитанный с этой целью, то нужно было бы в конце концов знать кем; притом я не думаю, чтобы взяли ребенка с улицы, и скажу мимоходом, что среди пяти сотен не найдется и одного, способного исполнить то, за что он взялся в возрасте 23-24 лет. Но сверх того, какое соображение могло подвигнуть зачинщиков этой интриги предпринять такое дело, когда в России не сомневались в убийстве? Далее, Борис Федорович правил страной при большем благоденствии, чем любой из его предшественников, народ почитал и боялся его, как только возможно; притом мать названного Димитрия и многочисленные родственники были живы и могли засвидетельствовать, кто он. И если бы так было, то по всей вероятности такой замысел был бы осуществлен с согласия Короля Польши и Штатов, ибо совершенно невероятно без ведома Короля предпринять дело, имеющее столь значительные последствия, весь урон от которого, если оно не удастся, падет на Польшу в виде большой войны в невыгодное время. Но если бы так было, /f. 50/ то война не была бы начата с 4000 человек, и сказанный Димитрий имел бы, как я полагаю, нескольких советников и благородных людей из польских вельмож, отряженных Королем, чтобы быть ему советниками в этой войне. Далее, я считаю, что они помогли бы ему деньгами; также неправдоподобно, [в таком случае], что, когда он снял осаду Новгорода Северского, его покинули бы большинство Поляков, как мы упомянули выше, тем более, что он удерживал уже около пятнадцати городов и замков, а его армия крепла с каждым днем. И, как мне кажется, было бы наивно поверить предположению, что это самозванец, который предпринял все самостоятельно. Имея всего лишь 20 или 21 год от роду, ко времени, когда он объявился, [ему бы пришлось] заранее, в продолжение долгих лет учиться с этой целью русскому языку, даже читать и писать по-русски, притом что можно спросить, где бы он мог его выучить, потому что, как я полагаю, он внятно и разумно отвечал на каждый заданный вопрос, когда он объявился; ибо Россия — это не свободная страна, куда можно отправиться обучаться языку и разузнать о том-то и о том-то, а затем уехать; так как сверх того, что она недоступна, как мы уже упомянули, все вещи там столь секретны, что весьма трудно узнать правду о том, чего не видел собственными глазами. Итак, мне кажется неправдоподобным, что он смог бы осуществить этот замысел так, чтобы никто о нем не узнал. А если бы кто-нибудь о нем узнал, то объявился бы при его жизни или после его смерти, /f. 50 v./

Наконец, если бы он был Поляком, то вел бы себя иначе по отношению к некоторым из них. И я не думаю, что палатин Сандомирский давал бы ему какое-нибудь обещание столь поспешно, не узнав сначала получше, кто он такой. Говорить, что палатину тот не был неизвестен, неправдоподобно, как заметим ниже.

Касательно тех, кто считает, что он воспитан и выращен иезуитами, то к какой же нации, по их мнению, он принадлежал? Ведь он не Поляк, как явствует из вышесказанного и будет замечено ниже, еще менее вероятно, что он — какой-то иной нации, кроме Русской. И коли признать это, то спрашивается, где они его взяли, так как до прихода Димитрия во всей России не бывало иезуитов, разве только при послах, с которых не спускают глаз, так что они не смогли бы вывезти ребенка из России. Итак, вывезти ребенка из страны было возможно только во время войн, которые Польский король Стефан вел с Россией около тридцати лет назад. И если бы даже они знали способ сыскать ребенка во время войны Швеции с Россией, насколько возможно, чтобы они сыскали такого, который был бы несравним ни с одним в России? Я думаю также, что они не смогли бы воспитать его в такой тайне, что кто-нибудь из польских Штатов, а следовательно, и палатин Сандомирский, в конце концов не были бы о том извещены. Признаем по меньшей мере, что сказанный Димитрий не заблуждался относительно того, кто он такой и, если бы он был воспитан иезуитами, они, без сомнения, научили бы его говорить, читать и писать по /f. 51/ латыни.

Но совершено ясно, что он совсем не говорил на латыни, я могу это засвидетельствовать, еще менее умел по-латински читать и писать, как я могу показать по его имени, которое он написал не слишком уверенно. Он также больше жаловал бы сказанных иезуитов, чем он это делал, принимая во внимание, что их было всего трое во всей России, приехавших вслед за Польскими военными, у которых не было других монахов; после коронации Димитрия один из этих иезуитов был по их просьбе отправлен в Рим[330].

Касательно других возражений, что он неправильно говорил по-русски, я отвечу, что слышал его спустя немного времени после его приезда в Россию и нахожу, что он говорил по-русски как нельзя лучше, разве только, чтобы украсить речь, вставлял порой польские фразы. Я видел также письма, продиктованные им по разным поводам до того, как он въехал в Москву, которые были так хороши, что ни один русский не мог бы найти повода для упреков. А если и были ошибки в произношении некоторых слов, этого недостаточно, чтобы осуждать его, принимая во внимание его долгое отсутствие в стране и с такого юного возраста.

Ссылаются и на то, что он насмехался над русскими обычаями и следовал русской религии только по форме; этому не нужно удивляться. Особенно если принять во внимание их нравы и образ жизни, так как они грубы и необразованны, без всякой учтивости, народ /f. 51 v./ лживый, без веры, без закона, без совести, содомиты и запятнаны бесчисленными другими пороками и грубостью. Ведь Борис Федорович, в котором никто не усомнится, ненавидел не столько их, сколько их пороки, и так мало преуспел в их исправлении. Как же мог Димитрий, который отчасти узнал свет, некоторое время воспитывался в Польше — свободной стране — и среди знатных, по меньшей мере не желать как-то исправить и цивилизовать своих подданных?

Говорят еще, что он не соблюдал их религию. Но так же поступают многие русские, которых я знал, среди прочих некто по имени Посник Димитриев[331], который, побывав с посольством Бориса Федоровича в Дании, узнав отчасти, что такое религия, по возвращении среди близких друзей открыто высмеивал невежество московитов. Почему бы Димитрию, который для своих лет не лишен был разумения, предавался чтению Священного Писания и, без сомнения, слышал в Польше рассуждения о религиозных спорах и познал смысл догматов веры, которые надлежит чтить всем христианам, не презирать их невежество? Я говорю так, исходя из их утверждения, хотя я уверен, что, за редким исключением, никто из его иностранных и мало кто из русских обвинителей не заметил ничего такого, что подтверждало бы вещи, в которых его обвиняют, так как он обычно соблюдал все их обряды; хотя я и знаю, что он решил /f. 52/ основать университет[332]. В заключение, если бы он был поляком, он не причинил бы никому из них неудовольствия. Да и сами русские, например, Борис и его приверженцы и ныне правящий Император Василий Шуйский не лишили бы себя столь надежной опоры, коли могли бы с правдоподобием показать, что Димитрий — иностранец.

Касательно тех, кто, подобно некоторым русским, хочет возразить, что кто бы он ни был, уж палатин Сандомирский не заблуждался на его счет; если это так и если бы он был кем-то иным, а не истинным Димитрием, то какова вероятность, что он так скоро вступил бы с ним в родство, хотя был осведомлен об измене, в которой был уличен Шуйский вскоре после приезда Димитрия в Москву? Кроме того, поскольку он хотел породниться с ним, он, вероятно, посоветовал бы не распускать бывших при нем Поляков и Казаков, которых он мог удержать, не вызывая никаких подозрений, если принять во внимание, что все его предшественники всегда старались привлечь к себе на службу столько иностранцев, сколько было возможно; этого не случилось, так как он распустил всех их, за исключением отряда в сотню всадников. Я полагаю также, что палатин привел бы большее войско со своей дочерью-Императрицей, чем было, и изыскал бы способ разместить поляков вблизи друг от друга, вместо того, чтобы поселять их на значительном отдалении во власти русских. Также после совершения свадьбы, когда, как мы увидели из вышесказанного, столько говорилось об измене, он смог бы упросить Димитрия /f. 52 v./ и мог бы столько указать ему и посоветовать, что они могли бы все предотвратить с большой легкостью.

Еще большим доказательством того, что он был не просто русским, но именно истинным сыном Иоанна Васильевича, я считаю, во-первых, то, что его противникам удалось бы и при его жизни, и после смерти найти его родственников, кем бы те ни были, особенно если принять во внимание порядок и способ ведения дел у русских. Далее, если бы он чувствовал свою вину, он, вероятно, стремился бы всегда и во всем угождать русским; и поскольку ему было хорошо известно, что Борису уже ничего не оставалось, дабы одержать верх, кроме как провозгласить его еретиком, он, следовательно, не разрешил бы ни одному иезуиту войти в Москву; и поскольку он знал хорошо, что Борис вызвал недовольство народа, пытаясь породниться с каким-нибудь иноземным государем, он, следовательно, избежал бы этого, породнившись, как все его предшественники, с каким-нибудь русским родом, что укрепило бы его положение. Но если мы примем во внимание его уверенность, мы увидим, что он должен был быть по меньшей мере сыном какого-нибудь великого государя. Его красноречие очаровывало всех русских, а в нем также блистала некая величественность, которой нельзя выразить словами и невиданная прежде среди знати в России, еще менее — среди людей низкого происхождения, к которым он неизбежно должен был принадлежать, если бы не был сыном Иоанна Васильевича. Его правоту, кажется, достаточно доказывает то, что со столь малым числом людей, что он имел, он решился напасть на столь огромную страну, когда она процветала более, чем когда-либо, управляемая государем проницательным и внушавшим страх своим подданным, породнившимся /f. 53/ с большинством знатных фамилий в России и изгнавшим, предавшим смерти и сославшим всех тех, в ком он сомневался, любимым всем духовенством, благодеяниями и подаяниями завоевавшим, как можно было судить, сердца всех подданных, замирившимся со всеми соседями и мирно правившим восемь или девять лет, Примем во внимание и то, что мать Димитрия и многочисленные оставшиеся в живых родственники могли бы высказать противное, если бы это было не так.

Затем рассмотрим его положение, когда он был оставлен большей частью поляков; с какой уверенностью он отдался в руки русских, в которых еще не мог быть вполне уверен, притом их силы не превышали восьми–девяти тысяч человек, из которых большая часть были крестьяне, и решился противостоять более чем стотысячной армии; затем, проиграв сражение, причем все его указанные войска были разгромлены, утрачены немногие имеющиеся у него пушки со всеми боевыми припасами, он с тридцатью или сорока людьми вернулся в город, именуемый Рыльск, который сдался ему немного раньше, не будучи убежден в его верности, и оттуда в Путивль — большой и богатый город, где жил с января по май того же года, и никогда не проявлял себя как-то иначе в своих невзгодах. Хотя Борис прилагал все усилия как тайными кознями, так и открыто веля его отравить, убить /f. 53 v./ или захватить в плен, а также ложными уверениями убедить народ в том, что он самозванец, тем не менее при этом Борис ни разу не захотел допросить всенародно его мать, чтобы засвидетельствовать, кто он такой, и в итоге пришлось объявить, что даже если бы он и был истинным сыном Иоанна Васильевича, он не мог бы быть признан, поскольку он не был бы законен в виду того, что был сыном от седьмой жены, что противоречит их религии, и потому, что он — еретик; и тем не менее это ничем не помогло. Затем скажем о его милосердии ко всякому после его въезда в Москву, и особенно к Василию Шуйскому, нынешнему Императору, который был уличен в измене, и ему было доказано по анналам России и по его поступкам в отношении Бориса, что ни он, ни его род никогда не были верными слугами своих государей, также и все присутствовавшие просили Димитрия предать его смерти, так как он всегда был возмутителем общественного спокойствия, я говорю то, что слышал своими ушами и видел своими глазами; и, несмотря на это, Димитрий его простил, хотя хорошо знал, что никто не посмеет стремиться к короне, кроме сказанного рода Шуйских[333]; он простил также многих других, так как чужд был подозрений.

Кроме того, если, как они говорят, он был самозванцем, и истина открылась лишь незадолго до убийства, почему он сам не был взят под стражу? Или почему его не вывели на площадь, пока он был жив, /f. 54/ чтобы перед собравшимся народом уличить его как самозванца, не прибегая к убийству и не ввергая страну в столь серьезную распрю, при которой многие лишились жизни? И вся страна должна была безо всякого другого доказательства поверить словам четырех или пяти человек, которые были главными заговорщиками. Далее, почему Василий Шуйский и его сообщники взяли на себя труд измыслить столько лжи, чтобы сделать его ненавистным для народа? Ибо они приказали публично читать письма, в которых говорилось, что Димитрий хочет подарить большую часть России королю Польши, а также своему тестю-палатину, словом, что он хотел разделить Россию, а также, что он отправил всю казну в Польшу. И что он намеревался на следующий день, в воскресенье, собрать простонародье и дворянство под предлогом, что хочет развлечься с палатином, своим тестем, и показать ему все пушки, которые с этой целью должны были вывезти из города, и намеревался приказать полякам всех их перебить, разграбить их дома и поджечь город, и что он послал в Смоленск приказ учинить то же, и другие бесконечные вымыслы. К чему прибавили, как рассказано выше, что тело истинного Димитрия, убитого семнадцать лет назад, когда ему было восемь лет, было найдено совсем целым, и, как мы уже упомянули, канонизировали его как святого по повелению указанного Шуйского. Все это для того, чтобы убедить народ в своих словах. И поэтому я заключаю, что если /f. 54 v./ бы Димитрий был самозванцем, то было бы достаточно доказать чистую правду, чтобы сделать его ненавистным для каждого; что если бы он чувствовал себя виновным в чем-либо, он с полным основанием был бы склонен поверить, что вокруг него замышляются и строятся козни и измена, о которых он был в достаточной мере осведомлен, и мог предотвратить их с большой легкостью. Посему я считаю, что раз ни при его жизни, ни после смерти не удалось доказать, что он — другой; далее, по подозрению, которое питал к нему Борис и по тирании, к которой он поэтому прибег; далее, по разногласиям во мнениях о нем; далее, по его поведению и уверенности и по другим бывшим у него качествам государя, качествам, невозможным для подмененного и узурпатора, и также потому, что он был уверен и чужд подозрений; особенно принимая во внимание то, что сказано выше об этом Димитрии, я заключаю, что он был истинный Димитрий Иоаннович, сын Императора Иоанна Васильевича, прозванного Тираном!