Состояние Российской Империи

А. Берелович КАПИТАН МАРЖЕРЕТ ВО ФРАНЦУЗСКИХ АРХИВАХ

Военная и, в меньшей мере, политическая деятельность капитана Маржерета на русской почве нам более или менее известны, хотя слишком мало еще изучены. То же можно сказать и о его сочинении: этот знаменитый текст не раз привлекался самыми разными исследователями, но общий замысел книги, ее источники еще не подвергались систематическому анализу. Что же касается его жизни, в особенности его молодости во Франции, мы знаем только то, что он сам о себе сообщает в предисловии к Состоянию Российской империи, то есть почти ничего. Дело в том, что Маржерет оставил чрезвычайно мало следов во французских архивах. Тут нет ничего удивительного: большую часть своей жизни он ведь провел на чужбине.

Знаем мы только о четырех документах, хранящихся во Франции: прошение некоего «Жако, или Жака, Маржерета, экюйе»[691], поданное в Дижоне, вероятно, самим Маржеретом, о выдаче ему копии семейного акта[692]; два письма 1619 г., собственноручно написанные капитаном в Байройте и адресованные господину де Сент-Катрину, представителю короля Франции в Гейдельберге[693]; наконец, упоминание о Маржерете в протоколах Дижонского муниципалитета в 1585–1586 гг.[694] Более подробных данных об участии Маржерета во французских гражданских войнах конца XVI века, о его пребывании на родине в 1607 г., а может быть — и в 1608 г., еще не удалось найти. Приходится поэтому в настоящей статье удовлетвориться косвенными сведениями о происхождении Маржерета и его рода.

Аноблирование, «одворянение», плебейских родов во Франции XVI–XVII веков — обычное и весьма распространенное явление, которому гражданские, а потом и внешние войны дали новый толчок. Пользуясь обстоятельствами, многие выдавали себя за дворян, хотя не имели на это, по тогдашним понятиям, никакого права. Поэтому в 1655 г. королевский Совет решил, что только те должны были считаться дворянами и иметь соответствующие налоговые льготы, кто смогут предъявить подлинные документы, доказывающие благородное их происхождение или же законное аноблирование. Учреждены были розыски (enquêtes de noblesse), которые не раз прекращались, но затем возобновлялись, то в одной из провинций, то во всем королевстве[695]. В 1696 г. Совет поручил интендантам — представителям короля на местах, очередной розыск о дворянстве, который был проведен с особой строгостью: в Парижском фискальном округе (généralité de Paris) две трети общего числа «благородных» были признаны самозванцами и вычеркнуты из дворянского «каталога»[696].

В марте 1699 г. два брата Маржерета, оба по имени Пьер, оба — офицеры в полку французской гвардии, старший — капитан[697], младший — лейтенант, предъявили обстоятельную родословную «Память» («Mémoire») на семи больших страницах в ответ, вероятно, на очередное расследование, предпринятое в 1696 г.[698] Копия этой «Памяти» была переплетена, вместе с другими бумагами Маржеретов, в книгах кабинета Шарля д’Озье, которому были вверены, по смерти отца Пьера д’Озье, все дела по генеалогии дворянства[699]. Младшему Пьеру Маржерету пришлось впоследствии еще раз доказать свое дворянское происхождение, дабы быть принятым в рыцарский орден святого Лазаря и тем самым удостоиться пенсии в 2000 ливров, из доходов архиепископства Камбре. Так образовалось небольшое собрание документов о роде Маржеретов, в том числе копии актов XVI в., немногочисленные подлинники конца XVII в. и первой трети XVIII в., а также всевозможные записки и перечни, составленные писцами генеалогической конторы[700]. Они дают, наряду с родословной «Памятью», довольно полное представление о роде Маржеретов и, следовательно, о происхождении капитана. Результаты исследования изложены в родословной таблице[701], охватывающей одиннадцать поколений на протяжении трех веков, от 1430 до 1738 г. (приложение I).

Насколько достоверен подобный источник? Сразу же возникает подозрение: стараясь доказать, что они — дворяне, не приукрасили ли Маржереты свою родословную? Действительно, оба брата умалчивают о настоящей профессии своих далеких предков: упоминаются только их вклады в разные церкви, учрежденные ими мессы, занимаемые ими почетные должности, например, врач герцога Филиппа II Бургундского или духовник императора Максимилиана[702]. В действительности же первые более или менее известные нам Маржереты были почти наверняка торговцами. О принадлежности Пьера II (5-е поколение) к корпорации дижонского купечества мы узнаем из другого источника[703]. Гийом (6-е поколение), о котором «Память» 1699 г. сообщает, что он дважды ездил в Персию и что из привезенных им оттуда драгоценностей и бальзама кое-что еще осталось у его внуков[704], может, и есть тот самый «Гийом Маржерет, галантерейщик», который упоминается среди «горожан, исповедующих новую религию» [т. е. гугенотов], приглашенных 20 февраля 1571 г. в Городскую ратушу по случаю приезда в Дижон маршала де Виейвиль[705].

Надо уточнить, что в ту пору «галантерейщики» («merciers») были купцами, ведущими дальнюю, в основном оптовую торговлю.

Из этого, однако, не следует, что Маржереты старались обмануть королевских комиссаров. Сведения о Гийоме сами по себе уже сильно намекают о торговле. Должности, завоеванные Маржеретами шестого и седьмого поколений (хранитель малой печати, заведующий соляным амбаром, правщик Счетной палаты) или их свойственниками, мужьями дочерей Боссюэ восьмого поколения (королевский адвокат, королевский лейтенант, писарь Счетной палаты), в глазах француза XVII века совершенно недвусмысленно указывали не на потомственное, военное дворянство, а на довольно скромную провинциальную буржуазию. Умалчивание, в данном случае, не является обманом, а скорее соблюдением некоего приличия: объявить напрямик о своем купеческом происхождении выглядело бы своего рода бестактностью.

Никакого средневекового рыцаря-крестоносца, неправдоподобного барона, знатного иностранца Маржереты себе в предки не придумали. Кроме того, некоторые сведения могут быть сопоставлены с независимыми источниками. Так, браки дочерей Андре Боссюэ и Маргерит I Маржерет (7-е поколение), в частности Жакет Боссюэ с Пьером Бретеном и Дениз Боссюэ с Пьером Дюме, подтверждаются находками аббата Жюля Тома в дижонском архиве[706]. Привилегия второго издания (1669 г.) Состояния Российской империи упоминает степень родства Пьера III Маржерета с капитаном: petit nepveu, т. е. внучатый племянник[707]. Это указание совпадает с данными родословной памяти: отец Пьера III, Жан II — сын старшего брата капитана, Никола I.

Поэтому представляется возможным использовать «Память» 1699 г. в качестве источника, но с тремя оговорками. Во-первых, сочинители, сами того не зная, могли допустить некоторые ошибки. Гийом написан бездетным, тогда как мы достоверно знаем, что у него во всяком случае была дочь Мария[708]. Пьер V сам пишет, что ему досталось «весьма малое количество документов, поскольку большая часть их была растеряна или сгорела из-за беспорядков, связанных с бургундскими [гражданскими] войнами», и дальше «Пьер Маржерет, его отец, умер, оставляя еще очень молодых детей[709], и все бумаги они растеряли, по небрежности, а также потому, что они исполняли действительную войсковую службу»[710]. Во-вторых, не исключено, что братья Маржереты намеренно умолчали о протестантском вероисповедании части своих родственников: ведь Нантский эдикт отменен был совсем недавно — в 1685 г. В-третьих, не следует забывать, что без оригинального документа из нотариального или приходского архива (запись о крещении, о похоронах) ни один факт не может считаться окончательно доказанным.

Несмотря на возможные неточности, общая картина социального возвышения Маржеретов достаточно ясна. Оно ощутимо даже в перемене места жительства. Маржереты — родом из Осона, маленького, но сильно укрепленного города, расположенного между Дижоном и Долем и не лишенного стратегического и коммерческого значения, так как граничил с областью Франш-Конте, находившейся под властью испанцев[711]. Преуспевающие члены семьи со временем перебираются в более крупные города: Дижон, Лион и, наконец, в Париж. Главным же образом продвижение Маржеретов бросается в глаза при сравнении должностей, занимаемых последовательными поколениями. Первый этап: завоевание муниципальных должностей в родном городе, исполнитель которых мог, в определенных обстоятельствах, заслужить пожизненное дворянство, которое во Франции звалось «колокольным дворянством» (noblesse de cloche[712]), намекая на городской набатный колокол. Согласно родословной «Памяти» 1699 г., Гийом Маржерет (3-е поколение, вторая половина XV в.), занимавший «первые должности в городе Осон», именно таким образом получил дворянство от короля Людовика XI, за особые свои заслуги: когда Бургундия, по смерти герцога Карла Смелого (1477), перешла, не без сопротивления его дочери Марии Бургундской, в руки короля Франции, Гийом распорядился сдать город королевскому губернатору. Ему было позволено, вдобавок, украсить свой герб золотой лилией[713]. Сын его, Жирар, подаривший городу часы и колокол в 1527 г.[714], его правнуки Антуан I, женившийся в 1543 г. на Маргерит Буало, дочери Осонского мэра, и Клод I, также породнившийся с семьей Сюрменов — городских магистратов, наконец, праправнук Никола I, женившийся на дочери другого мэра, Катрин де Вэн[715], свидетельствуют об успешном проникновении Маржеретов в среду Осонского муниципалитета.

Второй этап: судебные и финансовые чины, зависящие, прямо или косвенно, от королевской власти. Члены этого «четвертого сословия»[716], которых современники называли «чиновниками», «должностными лицами» (officiers) или, уничижительно, — «робенами» (robins, т. е. носящие робу — длинное платье судьи), были едва ли не самыми богатыми во французском обществе, обладали многочисленными привилегиями и уступали в достоинстве одному лишь военному, потомственному дворянству (если не считать Церкви). Впрочем, многие робены пробивались во дворянство более или менее легальным путем. По сравнению с городскими должностями, приобретение королевского судебного чина, несомненно, было шагом вперед.

Этой стадии социального возвышения Маржереты достигают, в основном, в последней четверти XVI века. Первые попытки в этом направлении были предприняты, однако, значительно раньше. «Память» 1699 г. уверяет, что Шарль Маржерет (5-е поколение), основатель мессы в приходской церкви Осон в 1533 г., был «королевским секретарем»[717], т. е. одним из чиновников, которым была поручена экспедиция судебных грамот либо в большой канцелярии в Париже, под руководством канцлера Франции, либо в малых канцеляриях при провинциальных судах. Парижские королевские секретари считались дворянами и, с условием двадцатилетней службы, могли передать дворянство своим детям[718]. Этим и объясняется, вероятно, упоминание Шарля в родословной памяти: ведь Пьер IV и Пьер V были его прапраправнуками. Правда, Шарль значился, скорее всего, при канцелярии осонского суда[719], но потомки его могли этого не знать. Итак, если «Память» 1699 г. не искажает истины, впервые судебный чин в семье Маржеретов появляется в первой половине XVI века — и то по свойству. Брат Шарля, Пьер II, женился на Пернет Марион, «из семьи Билокар», двоюродной сестре «знаменитого генерального адвоката при Парижском Парламенте мэтра Мариона», троюродной сестре председателя Дижонского Парламента Фремьо[720]. И только следующему, шестому поколению удается прочно обосноваться в новой среде.

В 1578 г. Клод I, сын от второго брака Шарля Маржерета, заплатив своему предшественнику довольно значительную сумму в 294 ливра, становится «хранителем малой печати»[721] в Осоне, т. е. ему доверяются проверка, запечатывание и отправка официальных писем, исходящих из местного суда[722]. В 1580 г. он приобретает еще новую должность: товарищ смотрителя соляных амбаров Осона и Мирбо[723]. Королевская монополия на соль служила, как известно, инструментом косвенного налога. Смотрители соляных амбаров закупали соль, доставляли ее на склады, продавали ее населению, наконец, судили тяжбы, возникающие в связи со взиманием косвенного налога.

Карьера двоюродного брата Клода, Кретьена, была несравненно более блестящей. Он — младший сын уже известного нам купца Пьера II. Благодаря, вероятно, связям матери, используя и капитал отца, он поступает в Дижонскую Счетную палату. Сперва он служит в качестве хранителя «книг, счетов и квитанций», потом достигает чина аудитора (28 сентября 1580 г.) и, наконец, мэтра[724], вероятно в 1591 г.[725] Последнюю должность он передает своему зятю Гийому Буйе в 1617 г., когда сам выходит в отставку[726]. Будь то в Париже или в Дижоне, мэтр Счетной палаты занимал в иерархии должностей место значительно ниже судей, заседающих в Парламенте. Он был, тем не менее, важным лицом и обладал обширными привилегиями[727], в том числе пожизненным дворянством[728]. Может быть, Кретьен Маржерет и дослужился бы до этого чина даже в обыкновенных обстоятельствах, но события конца XVI в., его активное участие в борьбе Генриха IV за трон, вероятно, предопределили, или по крайней мере ускорили, его возвышение.

Король Генрих III, набожный католик, но занимавший в религиозных распрях умеренную позицию, был убит ультракатоликом Жаком Клеманом 1 августа 1589 г. Согласно требованиям французского закона о престолонаследии (так называемого «Салического закона»), легитимным королем Франции, Генрихом IV, становится глава гугенотской партии Генрих Наваррский из династии Бурбонов. К тому же на смертном одре Генрих III признал его своим наследником. Три недели спустя, 21 августа, штаты Бургундии, собравшиеся в Дижоне, решили, по религиозным соображениям, не признавать нового короля, объявив себя сторонниками Святой Лиги[729] и назначив герцога Майенского, главного предводителя Лиги, наместником провинции. Засилье Лиги в столице Бургундии принудило немногочисленных приверженцев Наваррского короля бежать из Дижона в города, оставшиеся верными королю, как Семюр или Сен-Жан де Лон. В подобной ситуации само собой понятно, что Генрих IV дорожил своими редкими сторонниками в Бургундии (основные его силы находились на юге Франции) и что, одержав над Лигой окончательную победу, он не преминул их вознаградить[730].

К числу этих сторонников и принадлежал Кретьен Маржерет. «Память» 1699 г. приводит длинную цитату из семейного часослова, якобы унаследованного от Пьера, врача бургундского герцога Филиппа Доброго[731]. На страницах древней книги и отчасти «на внутренней крышке переплета» Кретьен записывал, наподобие своих предков, главные события своей жизни, в том числе брак с Мишель Будье (дочерью адвоката), 1 февраля 1574 г., и свои заслуги перед Богом и государем. В церкви кордельеров (францисканцев), где находилась могила его родителей и где он сам желал быть похороненным, он основал торжественную службу на память усопших.

Эти, как видно, предсмертные распоряжения (около 1617 г.) опровергают чересчур упрощенные взгляды некоторых историков о безусловно протестантском исповедании капитана Маржерета. Во-первых, сам Наваррский король не раз менял вероисповедание и обращался то в католичество, то снова в протестантство, причем, вопреки легенде, не всегда в зависимости от политических обстоятельств[732]. Кретьен Маржерет прекрасно мог, как и его государь, вернуться в лоно Церкви большинства французов. Во-вторых, на стороне Генриха IV, с самого начала его царствования (1589 г.), а тем более после его обращения, находились многие умеренные католики, так называемые «добрые французы» (les bons Français), в том числе подавляющее большинство «четвертого сословия» — чиновников.

Наконец, в одной и той же семье нередко бывали разногласия в вопросах не только политики[733], но и веры: из того, что Гийом Маржерет был протестантом, нельзя заключить, что его младший брат, Кретьен, и все остальные Маржереты придерживались тех же взглядов. 26 января 1553 г. Антуан I Маржерет и его жена Маргерит крестили свою дочь Клодину в приходской церкви Осона[734]. Там же крестился их сын Робер 2 марта 1554 г.[735] 8 марта 1567 г., опять-таки в приходской церкви, Клод I Маржерет и его жена Жакет крестили свою дочь Маргерит[736]. Стало быть, в середине века потомки Шарля — католики. А в ноябре того же 1567 г., как уже упоминалось, двоюродный брат Антуана и Клода, Гийом Маржерет, сын Пьера II, значится в списке дижонских протестантов[737]. 29 ноября 1585 г. Жанна, урожденная Эртебинэ, жена Гийома Маржерета, дижонского купца, предстает перед городским Советом с дочерью Марией Маржерет. Вместе с другими протестантами они отрекаются от «новой религии»[738]. Отречение могло, конечно, быть и искренним. Но мы знаем о гонениях, которым подвергались оставшиеся в Дижоне противники Лиги, а тем более протестанты. В отсутствие мужа и отца обе женщины, вероятно, предпочли благоразумное лицемерие.

Что же касается капитана Маржерета, то ни его участие в гражданских войнах на стороне Генриха IV, ни вероисповедание части его семьи не являются достаточными поводами, чтобы на этом основании утверждать, что он был протестантом[739]. Другое дело — прямые указания в протоколах Дижонского городского Совета, где упоминаются усилия капитана Маржерета, протестанта, дабы поддержать связи между городами Осон и Монбельяр[740].

Тем временем Кретьен Маржерет продолжает служить своему королю — Генриху IV, как служил до него Генриху III[741]. Он исполняет «важные поручения» в Германии, в Швейцарии и в других местах, несколько раз попадает в плен, однажды тяжело ранен, ему приходится не раз выкупать свою свободу за крупные суммы и «терпеть множество других тяжких потерь». Действительно, документ 23 ноября 1591 г. свидетельствует о швейцарской миссии: Кретьен Маржерет был послан Генрихом IV добывать деньги взаймы для продолжения войны[742]. По всей вероятности, поездки в Германию имели ту же цель: известно, что немецкие протестанты предоставили Генриху IV не только пешие и конные войска, но также и существенную сумму денег[743]. Жена Кретьена Маржерета Мишель (урожденная Будье) после отъезда мужа была посажена в тюрьму, а в ее доме поселился сторонник Лиги[744].

Совершенно очевидно, что Генрих IV всячески старался наградить по заслугам верного чиновника. Назначение мэтром Счетной палаты уже упоминалось, но Маржерету к тому же позволено было совмещать, вплоть до 1599 г., обязанности, права и жалование старой и новой должностей, т. е. аудитора и мэтра. Королевская грамота от 16 декабря 1599 г. дала ему право охотиться из пищали на волков, лис, барсуков, журавлей, диких гусей и уток в пределах своих двух сеньорий, Марлиэн и Мелуазэ[745].

Можно думать, что Кретьен сыграл значительную роль в дальнейших успехах своей семьи. Не благодаря ли ему Генрих IV так благосклонно принял капитана (если, конечно, верить предисловию его книги[746])? Как бы то ни было, дочери Клода I и Кретьена вышли замуж опять-таки за чиновников, причем, за неимением сыновей, оба тестя передали свои должности зятьям Андрэ Боссюэ и Гийому Буйе.

В девятом поколении Пьер III, внучатый племянник капитана, был королевским секретарем, женился на Катрин Пико, дочери ординарного камергера Людовика XIV, стал в свою очередь ординарным камергером, а в 1658 г. купил должность главного аудиенциария[747]. Однако среди потомков Антуана I проявляется новая тенденция, иной путь к социальному возвышению: трое из его сыновей, один внук, один правнук избирают военную профессию. Это — третья и последняя стадия семейной истории. Маржереты, вернее одна из ветвей рода, становятся настоящими, военными дворянами, «дворянством шпаги».

Превращение обыкновенного солдата или сержанта-простолюдина в дворянина, иногда прямо на поле брани, широко практиковалось до XVII века включительно[748]. К тому же оно являлось, с точки зрения потомственных дворян, наиболее приемлемым способом аноблирования. Ведь они считали себя наследниками древних рыцарей, а свои привилегии — вознаграждением за воинскую доблесть: «Дворянство возникло среди оружия и возрастает участием в войнах»[749].

Клод II и Робер Маржереты были убиты при осаде Сен-Жан де Лон, сообщает «Память» 1699 г. Имеется ли в виду осада 1636 г. испанскими войсками? Но Роберу было бы тогда 82 года! Вернее предположить, за неимением дополнительных сведений, что они погибли в одном из столкновений между войсками Лиги и сторонниками Генриха IV, которые защищали город. В таком случае, они боролись на стороне собственного брата (родного или двоюродного[750]) — капитана Маржерета.

Клод III, внук Антуана I, участвовал в победе Фонтен-Франсэз над испанскими войсками и французскими лигерами (5 июня 1595 г.): «Хотя ему было не более 18 лет, он имел счастье храбро сражаться в присутствии Генриха IV, и Его Величество почтило его, подарив шпагу, которая и поныне хранится в его семье. Спустя некоторое время, запершись в Остенде с 50 солдатами, которых он сам завербовал и оплачивал, он был убит во время вылазки»[751]. Эти подробности позволяют определить год рождения Клода III: 1577 г. Значит, он и есть тот самый Клод Маржерет, акт о рождении которого обнаружен аббатом Жюлем Тома в Дижонском архиве[752]. Год смерти же приблизителен: осада Остенде испанскими войсками продолжалась с 15 июля 1601 г. по 25 сентября 1604 г.[753] Более того, мы узнаем кое-что о деятельности Клода Маржерета. Как и многие другие соратники Генриха ІV[754], он продолжал бороться против Испании, даже после заключения испано-французского мира (1598 г.) Разумеется, он воевал уже в частном порядке и, судя по всему, в качестве капитана наемников, вернее «военного предпринимателя»[755], на службе у Морица Оранского. Можно также рискнуть сделать предположение о его вероисповедании: если против Лиги боролись и многие католики, то в испанско-голландской войне сражались уже только голландцы, иностранные наемники и «протестантский интернационал», т. е. гугеноты изо всей Европы. Клод Маржерет был, вероятно, протестантским наемником, но в отсутствии более надежных источников уверенности тут быть не может.

Племянник Клода III, правнук Антуана I, Антуан III, был в свою очередь убит при осаде Турина, занятого испанцами. Французские войска взяли город в мае 1640 г. Он был старшим братом главного аудиенциария Пьера III, и, стало быть, Пьер IV и Пьер V, а также их младший брат Франсуа, лейтенант фрегата, все три — военные, были ему племянниками. Сын Пьера IV, Пьер VI, служил капитаном в Бретонском полку в 1728 г. Как видим, к концу XVII — началу XVIII в. военная профессия передавалась у Маржеретов из рода в род, как это и водилось в дворянских семьях. Опять-таки как у дворян, начиная с десятого поколения, т. е. с детей Пьера III, остальных сыновей определяют в Церковь: Андре (10-е поколение) — настоятель монастыря Сен-Поль в Лионе, Шарль-Огюст (11-е поколение) — священник. Дочерей выдают за дворян: Марию (10-е поколение) за Пьера де Кенси, Мари-Анн-Терез (11-е поколение) за сеньора де Перьер, или же определяют в монастырь: Франсуаз (10-е поколение), Клод-Аделаид (11-е поколение).

Этим завершается восходящая кривая той ветви Маржеретов, в интересах которой была сочинена родословная «Память». Отдаленные потомки купцов и чиновников, Маржереты конца XVII в. живут уже по-дворянски, что, собственно, и составляло основной повод к аноблированию. Так, по крайней мере, решили комиссары королевского Совета на основании разысканий о Пьере IV и 6 мая 1700 г. признали его дворянином[756].

Итак, бумаги Маржеретов, хранящиеся в материалах кабинета Шарля д’Озье, позволяют установить социальную принадлежность капитана к определенной среде, а именно к бургундской робе, т. е. к чиновникам[757]. Однако о самом капитане они почти ничего не сообщают: не заполняя пробелы в его биографии, они лишь порождают новые недоумения, на которые известные в данный момент документы ответа не дают. О Жаке Маржерете говорится только в уже упомянутой родословной «Памяти» 1699 г. и в неопубликованной анонимной записке 1668 г. Ни та, ни другая не согласуются с общепринятыми фактами биографии Маржерета.

Родословная «Память» 1699 г., по понятным причинам, весьма лестно отзывается о наемнике Бориса Годунова. Во-первых, его безусловное военное призвание — аргумент в пользу дворянского происхождения рода. Во-вторых, и это главное, если б не капитан, никто бы и не помнил о Маржеретах. Неизвестный автор, не вдаваясь в подробности, настаивает на его «многих важных и честных должностях» при различных иностранных государях и кое-что сообщает о его книге[758]. Но посвященное ему известие, занимающее полстраницы, написано довольно неряшливо и без знания дела. В основном оно повторяет, причем с ошибками, факты, взятые из посвящения королю, помещенного в книге 1607 г., и очерк из Mercure français[759]. Ни слова о германских, а тем более о протестантских связях. Но самое удивительное то, что родословная «Память» называет капитана Этьен (Etienne, т. е. латинское — Стефан, соответствующее русскому — Степан) и уверяет, что он сын Антуана I Маржерета.

Между тем имя Жак (Jacob по-немецки, Яков по-русски) фигурирует в нескольких источниках XII в. Правда, оба письма из Байройта подписаны просто «Margeret», без указания крестного имени[760], также как и предисловие 1607 г.: послание адресовано Генриху IV «покорнейшим подданным, вернейшим и преданнейшим слугой Вашего Величества, Маржеретом». Зато в кормовой книге Галичской четверти 7112 г. капитан собственноручно расписался по-немецки: «Ich Jacob Margeret Capitain hab Kaiserliche Majestät Begnadigung empfangen»[761]. К этому неоспоримому свидетельству следует присовокупить указания де Ту (см. примеч. 70), Конрада Буссова, тоже служившего Борису Годунову[762], и многочисленные русские документы[763].

Не связываются сведения «Памяти» и с упоминанием о «Якове Ульянове Капитайне» в русском источнике[764]. Гиви Жордания, а за ним и Честер Даннинг, не зная тогда еще о существовании реального Гийома, купца-гугенота (что придает их догадке еще больше убедительности), сделали вывод, что капитан Маржерет был сыном некоего Вильгельма или Уильяма, по-французски Гийома[765].

Заметим кстати, что если капитана звали Этьен, он не мог подать прошение от имени Жако Маржерета. С другой стороны, если он был сыном Антуана I, он приходился внучатым племянником Пьеру Маржерету, в пользу которого как раз и была учреждена рента 1563 г.

Как разрешить эти противоречия? Даже наши отрывочные знания позволяют обнаружить в «Памяти» 1699 г. кое-какие погрешности: год произведения Пьера III в главного аудиенциария указан неправильно, Гийом записан бездетным, тогда как мы достоверно знаем о его дочери. Стало быть, Маржереты конца XVII в. могли не знать настоящего имени капитана или перепутать его с каким-нибудь сородичем. (Однако почему в сравнительно достоверном источнике содержится такая крупная ошибка в отношении самого известного члена семьи?) Не исключено, конечно, что капитан выбрал себе другое имя, что часто случается и в наши дни, или же, будучи на чужбине, выбрал имя, до тех пор не употребляемое, из двух или больше имен, нареченных ему при крещении. Поскольку в книгах приходской церкви Осон не удалось пока найти ни Жака, ни Этьена Маржерета, эту гипотезу невозможно ни доказать, ни опровергнуть.

Приемлема, однако, и другая гипотеза. Родословная «Память» 1699 г. тщательно затушевывает все, что касается «новой религии». Братья Маржереты прекрасно могли посмертно записать капитана сыном католика Антуана I, чтоб устранить всякое подозрение в еретичестве. Вдобавок Пьер IV и V, праправнуки Антуана I, тем самым становились внучатыми племянниками талантливого военачальника, что могло произвести благоприятное впечатление на королевских комиссаров.

Сведения, сообщаемые запиской 1668 г., также не совпадают с краткой автобиографией Маржерета, набросанной в предисловии[766]. Вот перевод этого текста:

«Капитана Маржерета, автора настоящего повествования, взял с собой в Германию около 1591 г. некий его дядя, мэтр Счетной палаты, Кретьен Маржерет, который был послан туда по делам короля Генриха IV. И вместо того, чтобы возвратиться в том же году со своим вышеупомянутым дядей, он, под влиянием целого ряда благоприятных к сему обстоятельств, не противостоял своему желанию служить с оружием разным государям, до такой даже степени, что очутился в Московском государстве, где стал капитаном отряда из ста французов-алебардников — телохранителей двух великих князей московских, последним из которых был Дмитрий, о котором он пишет в конце своей книги. Он был человеком сведущим в делах государственных, а также знатоком древности, как видно из его книги. Вернувшись во Францию, он сочинил [по повелению короля Генриха IV] настоящее повествование, отданное им в печать в 1607 г. и ныне переиздаваемое за нехваткой экземпляров».

Документ написан четким, элегантным, слегка угловатым почерком профессионала. Это, по всей вероятности, копия: другим, более небрежным почерком внесена поправка на левом поле («по повелению короля Генриха ІV-го»). Содержание приводит к выводу, что подлинник был приложен к экземпляру первого издания («он сочинил настоящее повествование»). Датировка также вытекает из слов самой записки: «ныне переиздаваемое». Стало быть, документ очевидно справочного характера был написан осенью 1668 г.: книгу вряд ли дали в печать до выдачи привилегии (23 сентября), а вышла она из печати 8 октября[767].

Об авторе записки можно предложить немного рискованную гипотезу. Привилегия указывает, что издание 1669 г. воспроизводит последний экземпляр первого издания, сохранившийся в семье Маржеретов, и что он был предоставлен издателю главным аудиенциарием Пьером III[768]. Не он ли сочинил записку, или по крайней мере сообщил сочинителю необходимые сведения? Текст ее ведь не сводится к трафаретной, повсеместно повторяемой биографии капитана. Создается впечатление, что автор использовал устную семейную традицию. Характерно, что семейные предания сохранили память о Маржерете лишь до 1607 г.: вся его бурная деятельность в последующие годы абсолютно неизвестна потомкам.

Как бы то ни было, записка сообщает о трех до сих пор неизвестных фактах, разумеется, нуждающихся в проверке: год выезда Маржерета из Франции, его пребывание в Германии в 1590-х гг. и выбор военного поприща, наконец, его связь с Кретьеном Маржеретом.

Два последних факта подозрения не возбуждают. Поездка Кретьена в Германию уже упоминалась, а тесные отношения между дядей и племянником — явление вполне обычное в обществе, в котором преобладает родовое начало, тем более когда оба — убежденные сторонники Генриха Наваррского. В предисловии 1607 г. капитан не только не скрывает своего предпочтения военной профессии, но рекомендует ее молодежи: «Если бы поданные Вашего Величества, что путешествуют в дальних странах, составляли правдивое изложение того, что они видели, [то это бы склонило] многих праздных молодых домоседов отправиться искать и учиться добродетели в трудных, но полезных и почетных занятиях, как то путешествия и служба в чужеземных армиях. Сие также рассеяло бы заблуждение, свойственное многим, полагающим, что Христианский мир кончается Венгрией»[769].

В первой половине XVII века Германия являлась своеобразным рынком наемников, где покупателями выступали европейские державы. Поэтому длительное пребывание Маржерета в этой стране ничего удивительного не представляет[770]. В этом отношении записка 1668 г. или подтверждает известное, или оправдывает гипотезы, уже давно выдвинутые историками. Зато год выезда из Франции (1591 г.) явно противоречит предисловию 1607 г. и заставляет заново пересмотреть военную карьеру капитана.

Вот как он представляет факты в своем предисловии: «С тех пор, Сир, как ваши победы и ваша благодать добыли Вашему Величеству покой, которым поныне наслаждается Франция, сочтя теперь бесполезной службу Вашему Величеству и отчизне, каковую во время смуты я нес под началом господина де Вогренана в Сен-Жан де Лон и на других рубежах вашего герцогства Бургундского, я отправился служить князю Трансильванскому, и императору в Венгрии, затем королю польскому в чине капитана отряда пехотинцев, и, наконец, судьба привела меня на службу к Борису, российскому Императору. Он оказал мне честь командовать кавалерийским отрядом»[771].

Если принять эти указания буквально, Маржерет покинул Францию в 1595 г., когда город Дижон открыл свои ворота соратнику Генриха IV, маршалу де Бирону (28 мая), или, самое раннее, — в 1594 г., после торжественного въезда короля в Париж (22 марта), когда в Бургундии и города, и деревни восстали против Лиги, делая поражение герцога Майенского неизбежным[772]. Но если капитан выехал на целых три или четыре года раньше, в 1591 г., то получается совершенно иная картина; исход гражданской войны тогда еще далеко не был решен. Причем, поскольку де Вогренан (Vaugrenant) был назначен комендантом Сен-Жан де Лон лишь в июле 1591 г.[773], возникает новая, правда второстепенная, трудность: выходит, что Маржерет очень недолго прослужил «под его началом». При такой обстановке решение «не противостоять», выражаясь словами записки, «своему желанию нести оружие на службе у разных государей» если никак не могло, в то время, считаться изменой или же дезертирством, то все же и не проявляло особой преданности королевскому делу.

Чтобы понять весьма скудные указания Маржерета о своем участии в так называемых «бургундских войнах», необходимо сперва восстановить настоящую картину конфликта, почти ничего общего не имеющего с войнами XX в. Военачальники, в большинстве дворяне (но бывали исключения), старались угодить начальству, т. е. королю или Лиге, а порой и обоим. Но прежде всего они защищали собственные интересы: война ведь оставалась самым быстрым путем к обогащению. Поэтому в обоих лагерях битвам и осадам предпочитали налеты: на богатые дижонские виноградники, на скот (что современники называли «коровьей войной[774]»), на вино в погребах горожан, иной раз на колокола соседних сел, годные для отлития пушек[775]. Еще выгоднее было брать пленных, будь то враги, нейтральные жители Франш-Контэ или ни в чем не повинные крестьяне. Их заключали в подземные тюрьмы, за них требовали выкуп, а в случае отказа пленных убивали, чтоб другим неповадно было[776]. Таким образом, некоторые военачальники просто-напросто превращались в разбойников, что, впрочем, юристы XVI в. и даже первой половины XVII в. считали вполне нормальным поведением[777]. Все это нисколько не напоминает «геройское сопротивление» [в Сен-Жан де Лон] «священного батальона», как о нем повествует напыщенная риторика Шеврёля[778].

Городок Сен-Жан де Лон играл немаловажную роль в такого рода военных операциях. Хотя сперва он и высказался за Лигу, он с самого начала прилагал все усилия к поддержанию, в высших интересах торговли, фактического нейтралитета между «наварристами» и их противниками. Однако в июне 1589 г. городом завладел Гийом де Таван, главнокомандующий войсками Генриха IV в Бургундии[779]. Сен-Жан де Лон стал первой военной базой сторонников короля и служил до конца опорной точкой для их наступательных действий.

Разорение деревень имело, правда, и военное, и политическое значение. Страдали от налетов в первую очередь крестьяне (чем и объясняется стихийное восстание 1594 г.), но также и богатые горожане. Ни сенокос, ни жатва, ни уборка драгоценного винограда не проходили беспрепятственно. Дижонские буржуа не раз призывали наместника провинции и различных военачальников покончить с Сен-Жан де Лон, с этим «притоном воров, вероотступников и окаянных»[780]. В том же духе, но без столь резких слов (они потихоньку переходили на сторону Генриха IV, и спор у них был с почти союзником) жаловались жители Осона то королю, то президенту-наварристу Фремьё, то всевозможным бургундским вельможам, то властям Сен-Жан де Лон и, особенно, Вогренану, главному виновнику налетов, на вред, приносимый торговле беспрестанными грабежами[781]. Однако воеводы Лиги не спешили справляться с «вероотступниками»: они не раз возвещали о походе против Сен-Жан де Лон, но всегда без результата. Наконец, «5 июня [1593 г.] выступили из сего города [Дижона] господин принц Генрих, сын господина де Майен, и господин виконт[782] с доброй компанией [...], и повели они своих людей [...] прямо на Сен-Жан де Лон, который они сего же дня осадили. Дай Бог освободят нас от этой поганой псарни»[783]. Но войска Лиги только «ощупали» оборону ненавистной крепости и вернулись восвояси, ничего не совершив[784].

Личность Филиппа Байе, сеньора Вогренана, Дюема и других мест, сама по себе показательна для эпохи «смутного времени», тогда переживаемого Бургундией. Он был отпрыском старого рода чиновников-робенов: его прадед, Жан Байе, был королевским адвокатом (avocat général — представлявший интересы короля, то есть осуществлявший функции современного прокурора) при дижонском Парламенте в 1486 г., его отец, Жак, исполнял ту же должность при Счетной палате, потом стал советником Большого Совета[785]. Сам Филипп Байе был принят, как и отец, на должность советника Большого Совета в 1580 г., а в 1585 г. стал председателем Палаты прошений («Chambre des requêtes du palais») при дижонском парламенте[786].

Когда разразилась гражданская война, он, ко всеобщему удивлению, переменил робу на шпагу и, завербовав пятьдесят «ратных людей» («hommes d’armes»), которыми он командовал и которых содержал — очевидно нечто среднее между феодальным войском и отрядом наемников, — превратился в «капитана Вогренана»[787]. Назначенный, как уже было сказано, в июле 1591 г. комендантом Сен-Жан де Лон, он проявил в своей новой профессии кипучую энергию, необычайную смелость и полное отсутствие угрызений совести, одним словом — все качества, очевидно необходимые военачальнику в период гражданской войны[788]. Умер он 2 октября 1595 г.

Если Маржерет действительно служил под началом Вогренана, то, вероятно, не как рядовой в его отряде. Ведь протоколы Дижонского городского Совета упоминают «капитана Маржерета» (см. примеч. 51); стало быть, он сам командовал ротой примерно в пятьдесят человек. В таком случае, он не был прямым подчиненным Вогренана и повиновался ему только как военачальнику.

Бесперспективная «коровья война», быть может, Маржерету пришлась не по нраву, особенно если Буссов не преувеличил его набожность. Во всяком случае, по его словам, поступил он на службу к «князю Трансильванскому» и к «императору в Венгрии». Князь Трансильванский не кто иной, как Сигизмунд Баторий, восставший против султана в 1594 г. и тем самым позволивший императору Рудольфу II одержать победу, правда временную, над Османской империей. Не случайно Маржерет здесь упоминает Венгрию, заметив сперва, что «Христианский мир [не] кончается Венгрией». Это — совершенно ясный намек на венгерскую войну между Османской и Священной Римской империями (1593–1606).

Участие в ней Маржерета, сперва как наемника Батория, потом в рядах имперской армии, тем более правдоподобно, что существенный отряд франкоязычных наемников[789] воевал тогда против турецкой армии: «Множество храбрых французов, видя, что их военным занятиям во Франции противоречат дуновения мира, перешли, окрыленные честолюбием, в Венгрию, чтоб там справедливо противопоставить туркам то, что на родине делали из злобы, и направить в груди этих варваров мечи, которые закон справедливо притупил в отношении к их согражданам»[790]. Говоря более прозаичным языком, военные-профессионалы, которых конец гражданских войн во Франции лишил доходов, перекочевали сперва в центр Европы, чтоб принять участие в венгерской войне, затем (о чем Никола де Монтрё не пишет) в Россию, где как раз начиналось Смутное время, что позволило им дождаться 1618 г. и начала Тридцатилетней войны. Таким образом, международная конъюнктура обеспечила бесперебойную занятность военного персонала.

Скоропостижно погибший венгерский историк Петер Сахин-Тот (Peter Sahin-Tóth, 1965–2004), подробно изучивший в своей диссертации участие французов в венгерской войне[791], не нашел в архивных документах следов Маржерета[792], но этого недостаточно, чтоб отрицать его присутствие. С другой стороны, хронология венгерской войны не позволяет уточнить или проверить, год выезда капитана. Баторий мог его завербовать и до, и после формального начала конфликта: на имперско-османском пограничье военные действия то постепенно утихают, то вспыхивают с новой силой, но никогда не прекращаются. И тут приходится признаться, что настоящая статья, вместо того, чтобы дать новые ответы на старые вопросы, выставляет новые вопросы, исходя из старых ответов.

Проведенная в Бургундии молодость Маржерета помогает ли понять его сочинение, повлияла ли она на его карьеру, на мировоззрение? Опыт гражданской войны, вероятно, приготовил его к запутанной политической обстановке Смутного времени в России. Принадлежность к чиновнической среде отчасти объясняет его, по-видимому, неплохое образование (он был способен, например, определить, что Лжедмитрий не знал латыни). Точная, хладнокровная оценка финансовых и военных ресурсов Московского государства напоминает, конечно, просто образованного и проницательного человека, но может выдавать и профессиональные навыки капитана наемников. Немецкому и русскому он научился уже на местах. Объективный, чуть ли не этнологический подход к описанию русского общества — результат широкого, многогранного опыта, отсутствия предрассудков и удивительно открытого ума. Но своей яркой и остроумной прозой он обязан только себе самому.

В. Д. Назаров КАПИТАН МАРЖЕРЕТ И РОССИЯ: МЕТАМОРФОЗЫ СУДЬБЫ ОДНОГО НАЕМНИКА

А. Берелович, автор предшествующей статьи, завершил ее «оптимистичным» (для науки «истории») заключением: исследователь «поставил новые вопросы, исходя из старых ответов»[793]. Последуем примеру коллеги и попытаемся расширить перечень заново возникающих проблем. Тех проблем, которые не имеют однозначного решения, но, быть может, позволяющих пролить свет хотя бы на немногие страницы биографии Маржерета, необычайной в своей стандартности. Заведомо как будто угадываемой в существенных проявлениях по принадлежности героя к неуемному племени наемников Европы. И особенной, благодаря личным качествам капитана. Много ли найдется наемников, чьи достоинства поспешат описать их современники, близко с ним незнакомые? И у многих ли «людей шпаги» их долгая посмертная известность будет обязана не военной удаче, но наблюдениям и размышлениям ума, усилиям пера? Полагаем, совсем немного. Маржерет из их числа.

Российские документы вряд ли оставляют сомнения в том, кто был отцом капитана Маржерета. Ошибка генеалогической росписи 1699 г. несомненна (сейчас не имеет значения, допущена ли она сознательно или же это следствие отсутствия достоверных материалов и погрешностей фамильной памяти). Важно, что в 1603/1604 г. капитан в официальном финансовом документе называет себя Яковом (т. е. Жаком) и что в не менее значимых записях о денежных и материальных выплатах 1611 г. подьячие именуют капитана — явно с его слов — Ульяновым, т. е. в привычной для русского уха манере[794]. Он здесь назван фамильным прозвищем по имени отца. Иными словами, его родителями следует признать Гийома Маржерета (как показал А. Берелович, ставшего протестантом еще в 1560-е гг.), а родным дядей — Кретьена Маржерета, выполнявшего ответственные поручения Генриха III и Генриха IV[795]. Как Якова Маржерета его знают писари в походной канцелярии при короле Сигизмунде III в лагере под Смоленском в мае 1611 г. (ее штат состоял под началом великого канцлера литовского Л. Сапеги). В дипломатической документации Второго ополчения в 1612 г. и Посольского приказа уже при царе Михаиле Романове в 1613 г. он упомянут как Яков Мержерет[796]. Дружные указания независимых и разновременных источников не оставляют места для сомнений в родственных отношениях капитана. Что позволило А. Береловичу подчеркнуть фактологическую ценность «Записки» 1668 г., появление которой было связано со вторым изданием сочинения Маржерета. Правда, исследователь увидел здесь противоречия между известиями в обращении к королю в издании 1607 г. и сообщением «Записки» о поездке Жака с дядей Кретьеном в Германию в 1591 г. На наш взгляд, это противоречие мнимое. Что говорится в издании 1607 г.? О службе Маржерета королю в Сен-Жан де Лон под началом де Вогренана. Чего нет в этом тексте? Точных дат службы и принципиально важного для Маржерета в начале 1607 г. факта — посещения Генрихом IV крепости в июне 1595 г. Значит, к лету 1595 г. капитан уже покинул Бургундию, так как в противном случае он был бы представлен королю (он же капитан уже в начале 1590-х гг.). И об этом прежнем «знакомстве» Жак несомненно напомнил бы королю. Известие же «Записки» не говорит, что капитан после 1591 г. не вернулся из Германии вообще: его возвращение могло состояться в любой год, начиная с 1592 г. и кончая 1594 — началом 1595 г.[797]

Два обстоятельства следует, пожалуй, подчеркнуть. Если верна наша трактовка хода событий, то мотивы перехода Маржерета на службу наемником в Трансильванию не столь возвышенны, как он их объяснял королю в 1607 г. Скорее всего, материальные условия опасной службы (началась так наз. «долгая война» между Империей с союзниками и Османской империей) представились ему слишком заманчивыми. Второе обстоятельство — «Записка» относит еще к 1591 г. первые знакомства капитана в активной протестантской среде Германии (его «чичероне» был, конечно, дядя Кретьен, племянник же, возможно, обеспечивал безопасность посланца Генриха IV).

Маржерет вообще чрезвычайно скуп на подробности о себе. Мы знаем о «дороссийской» жизни с его слов немногое: он последовательно находился на службе Сигизмунду Баторию, императору Рудольфу II и польскому королю Сигизмунду III. Служил он капитаном отряда пехоты первым двум государям — в Венгрии. Его прибытие на театр военных действий на «окраине христианской Европы» относится, почти наверняка, к 1595 г. Этим годом датировал капитан битву при Агрии и несчастливую в целом для императора кампанию, в которой поучаствовали и войска Крымского ханства. В реальности же упомянутые им попутно события случились в 1596 г. Такая ошибка Маржерета объясняется, скорее всего, максимальным сближением в его памяти двух важных для него фактов: начала службы наемником за пределами Франции (1595 г.) и его участия в решающей для первого этапа войны кампании (1596 г.)[798]. Место службы Сигизмунду III он не назвал. Выбирать же приходится между Трансильванией или Швецией — личная и притом неудачная военная экспедиция Сигизмунда против дяди, герцога Карла, состоялась в 1598 г. По сугубо косвенным показаниям предпочтение следует отдать шведской эпопее Сигизмунда III. В любом случае, где-то к зиме 1599–1600 г. он оказался свободным.

Забавно, но по имени Маржерет называет в том же обращении к королю только двух российских царей (Бориса и Дмитрия). Предполагалось, что король Генрих IV и вообще читающая публика имена европейских монархов знают хорошо, знакомить их надо с далекой и неизвестной Россией. Но ни слова не проронил капитан о том, кто, где, когда и на каких условиях его нанял. Известно об этом из более поздних источников: вывез его и еще пятерых наемников глава русского посольства к императору Рудольфу II в 1599–1600 гг. дьяк А. И. Власьев. В Империи Власьев находился при дворе в Пльзене в октябре-декабре 1599 г., затем ездил к эрцгерцогу Максимилиану в Мергентайм (декабрь 1599 г.), откуда вернулся в г. Хеб, а затем уже в мае 1600 г. получил отпуск от императора в Пльзене. Сохранившиеся части посольской книги не сообщают о переговорах с наемниками, но, видимо, соглашение было достигнуто ближе к отъезду посла (в Хебе или Пльзене). Как бы то ни было, в Россию, в Ивангород капитан с товарищами прибыли на двух зафрахтованных Власьевым в Любеке судах в конце июня 1600 г. Через месяц Маржерет был в Москве[799]. Так начинался первый российский «сезон» капитана, растянувшийся на шесть с небольшим лет.

Что рассказал о своих делах и обстоятельствах жизни в России наш герой? До обидного мало. Ему повысили ранг: царю Борису Годунову он служил капитаном конного отряда иноземцев (по всей Европе командование кавалерийским отрядом было много престижнее, чем пехоты). Его положение упрочилось при «императоре Димитрии Ивановиче»: с формированием личной охраны («гвардии») государя он стал командовать самой элитной сотней стрелков (аркебузиров). Об этом факте Маржерет говорит дважды, причем вторично в определенном хронологическом контексте. Он рассказывает об учреждении «гвардии» после известия об обручении («свадьбе») Марии Мнишек с представителем Самозванца (оно произошло в Кракове 12(22) ноября 1605 г.) и до свадьбы кн. Ф. И. Мстиславского. Два раза говорит о своем отъезде, и мимоходом сообщает о своей болезни в день переворота, когда «царь Димитрий» был убит. Если к сказанному добавить три-четыре его обмолвки («я видел это своими глазами» или «я видел это сам», «я слышал это от него самого»), то перечень биографических фактов Маржерета в России можно закрыть[800].

О чем не упомянул капитан? Об условиях своего контракта (размеры оклада его денежного жалованья и поместного верстания известны). О том, как и где протекала его служба, прежде всего военная. Поразительная вещь: очень взвешенно, с важными деталями описывая кампанию 1604–1605 гг., ее главные сражения он ни словом не упомянул о своем участии и своей роли в битве при Добрыничах (об этом рассказали К. Буссов и И. Масса). Причем в своих текстах об этой кампании он даже даты (с небольшой ошибкой) дает по юлианскому календарю, в отличие от других (правда, немногих) случаев. Маржерет довольно точно описывает сферы деятельности и функции ведущих приказов, но мы так и не узнаем от него, кому он подчинялся в служебном отношении в правление Бориса Годунова. Конрад Буссов сокрушается по поводу разграбления данных ему трех поместий[801]. Б тексте капитана нет и намека на его земельные владения, хотя в ответной грамоте 1612 г. предводителей Второго ополчения наемникам говорится, что он был пожалован и вотчинами, и поместьями. Можно только строить догадки о том, где жительствовал в Москве Маржерет. И вот что показательно. При большом объеме разной информации, заключенной в сочинении капитана, она вовсе не перенаселена персонажами прошлого (к началу XVII в.) или современниками. И хотя он полагал (применительно именно к России), «что весьма трудно узнать правду о том, чего не видел собственными глазами», очевидно, что многое он описал, опираясь на знания, опыт, рассказы знакомцев и собеседников. Мы не собираемся определять все источники его сочинения, а в особенности меру их достоверности. Наш интерес в другом: обозначить среду обитания, а соответственно круг общения Маржерета в России и хотя бы гипотетически реконструировать некоторые события и обстоятельства его жизни.

Начнем со службы. Маржерет получил в России высокий денежный оклад (80 руб.) и также поместный — 700 четвертей. Денежное жалование он получал, скорее всего, регулярно[802]. Сложнее с земельными владениями. Только по совокупности косвенных указаний можно предположить, что помещиком капитан все же был. Четыре аргумента следует привести в пользу нашей догадки. Первый — такой была общая практика. Буссов, к примеру, не только повествует о собственных поместьях, но и рассказывает о факте сравнительно массового испомещения ливонцев в конце 1601 г.[803] Вряд ли Маржерет принципиально отличался в данном отношении от иных иноземцев-наемников. Второй довод — раскиданные по тексту замечания о плодородии почв, о том, сколько земли может вспахать за день юный работник, о наборе культур (полевых, огородных, садовых), о сроках сева и уборки урожая и т. п. Сомнительно, чтобы обо всем этом писал человек, хотя бы вприглядку не ознакомившийся с ритмом жизни и трудов крестьянина. Третье соображение (конечно, уязвимое) — некие приметы именно сельской, не городской жизни в его тексте. Имеем в виду рассказы Маржерета о пьянстве, поскольку порядки пития сильно различались из-за несходств сельской и городской общин. И, наконец, наиболее весомый, четвертый аргумент: о «пожаловании» капитану поместий и вотчин при Борисе Годунове говорили предводители Второго ополчения в своем ответе наемникам в Архангельске. Вряд ли они это утверждали, исходя лишь из общих правил обеспечения наемников в России.

Где мог жить Маржерет в Москве? В рассказе о голодных годах он приводит эпизод с убийством четырьмя женщинами, соседками Маржерета, продавца дров. Судя по контексту, речь идет о русских женщинах (а значит, это не Немецкая слобода). Кроме того, показателен эпизод с Буссовым. Тот передал свое имущество на хранение кому-то из царских врачей в ходе военных действий 1605 г. И «благополучно» его потерял 1 июня 1605 г., когда во время антигодуновского восстания в Москве дворы врачей были тотально разграблены. Маржерет об утратах ценностей или вещей не говорит ничего (а он хорошо знал цену деньгам), позднее официальные лица подчеркивали, что он отбыл из России по разрешению Василия Шуйского со всем нажитым имуществом[804]. Если исходить из принципа целесообразности, то городское жилище Маржерета располагалось в близких к Кремлю частях Белого города.

Кто ведал иноземцев на русской службе в начале XVII в., остается не вполне ясным. Скорее всего, таким учреждением был Разрядный приказ, в сферу деятельности которого входило большинство вопросов по организации военного дела в стране. В упомянутом случае испомещения ливонцев именно в Разряде им были установлены денежный и поместный оклады. Несомненно, что кампанию 1604–1605 гг. планировал и организационно готовил Разряд. Но был ли у него необходимый штат толмачей для общения с наемниками? И кто ведал их в судебно-административном плане? Нельзя, по-видимому, исключать двойной, а то и тройной подведомственности таких лиц, в частности Посольскому приказу.

Сколь насыщенной была служба Маржерета? Строго говоря, за вычетом военных действий в ноябре 1604 г. — мае 1605 г. войн Россия не вела. Привлекались ли на регулярной основе конные иноземцы к участию в составе полковых разрядов (Берегового и Украинного), остается неясным. Это было бы обязательным в случае царского похода, но после 1598 г. таковых больше не случилось. За 1600–1605 гг. неизвестны сколь-нибудь заметные набеги крымских отрядов на южное пограничье. Однако в какой-то год отряд Маржерета выдвигался в южные крепости. В пользу такого предположения свидетельствует, во-первых, краткий перечень каменных замков (каменных крепостей): помимо общеизвестных Смоленска, Казани и Астрахани в нем оказались традиционные места сбора войск на юге (Коломна, Серпухов, Тула и немного особняком — Путивль; Ивангород он увидел в день прибытия в Россию)[805]. Не побывал ли в них капитан во время подобного похода? Во-вторых, точное описание того, как организовано оповещение сторожевыми постами в «Диком поле», говорит как будто о непосредственном знакомстве Маржерета с этими людьми. Но все же основные службы капитана и его отряда до зимы 1605 г. не выходили за границы Москвы. Помимо собственно гарнизонной службы, это и участие в разных придворных церемониях и публичных мероприятиях.

Роль Маржерета в сражении при Добрыничах описана (хотя и по-разному) И. Массой и К. Буссовым, да и нет причины повторяться, тем более что и в литературе этого сюжета касались не один раз. Что делал капитан после победоносного сражения? Судя по манере изложения (а она не изменилась), он с отрядом оставался в составе армии, сначала отдыхавшей и наводившей «порядок» в Комарицкой волости, а затем приступившей к осаде Кром. Как поступил Маржерет в смутные дни начала мая 1605 г., когда в армии начались волнения и антиправительственные выступления, мы наверняка не знаем, но можем догадываться, памятуя о том, кем командовал капитан. По Буссову, немцы не перешли 7 мая на сторону «царевича Димитрия», а отправились в Москву. И только там, в день торжественного его въезда в столицу, на лугу перед городскими воротами немцы принесли челобитье новому правителю[806]. Маржерет также из лагеря под Кромами отправился, скорее всего, в Москву, но вряд ли в ней задержался. События июня — первой половины июля изложены в его сочинении лапидарно (к примеру, нет ни слова о грабежах и насилии в ходе восстания

1 июня 1605 г.), неточно (суд над кн. В. И. Шуйским поставлен в неверную причинно-следственную и хронологическую связь — он предшествовал возвращению мнимой матери «царевича» и его венчанию), с ошибками (кн. Мстиславский, Шуйский, Воротынский за Марфой не ездили). Но это, скорее всего, означает, что Маржерета в Москве в конце мая — начале июля не было (не исключено, что он съездил в одно из поместий)[807].

Как уже сказано, при «царе Димитрии» служебный и статусный ранг капитана стал еще выше. Но не сразу. Формирование «гвардии-охраны» Самозванец провел по Маржерету (судя по контексту сочинения) в конце декабря 1605 — январе 1606 г. Буссов прямо датирует событие январем 1606 г. С этого времени охранно-репрезентативные функции во дворце и в пределах Кремля стали едва ли не единственной его службой монарху. И в этом качестве он становится свидетелем не только публичных церемоний и процедур, но и публичных конфликтов (между царем и М. И. Татищевым), тайных расследований (о пытках дьяка-заговорщика, не давших результата, о чем ему поведал П. Ф. Басманов), многодневных свадебных торжеств «царя Димитрия» и Марины Мнишек. У него точная информация о движении терских казаков, выдвинувших «царевича Петра Федоровича». Он сопровождает правителя при осмотре сокровищ царской казны (притом не единожды и каждый раз, судя по всему, с неизгладимыми впечатлениями), он по долгу службы присутствует при торжественном шествии патриарха на осляти в Вербное воскресенье, как бы «изнутри» фиксирует особенности празднования масленицы и Пасхи[808]. Маржерет беседует с привезенным из ссылки ослепшим «царем» Симеоном Бекбулатовичем (тот объяснил, что ослеп от присланного Годуновым вина), он стал заметен польским дипломатам, он информирован об опасности заговора, он знает о предупреждениях Самозванцу по этому поводу со стороны тестя (Юрия Мнишка), П. Ф. Басманова, секретарей[809].

Сделал ли Маржерет выводы лично для себя, памятуя о беспечной самоуверенности Самозванца? Этого никак нельзя исключить. По крайней мере, до этого дня, 17 мая, никаких следов болезней у капитана не прослеживается. Это, конечно, не решающий аргумент. Уж если автор опускал славные для себя странички военной победы (Добрыничи), то тем больше оснований было для него исключить все личное вообще, в том числе состояние здоровья. Но вот польский аристократ, приехавший в Москву с драгоценностями королевны Анны, Ст. Немоевский записал в день переворота:

«...Шуйскими и немецкая гвардия была отведена для перемены; утверждают, что участниками этого заговора были и капитан француз, и некоторые из гвардии, потому что они разом бросили алебарды и даже немецкое платье, данное им от покойного (Самозванца. — В. Н.), надели на себя московское и ни один не дал отпора пред комнатой»[810].

Автор неточен: разные источники сообщают о гибели гвардейцев — от одного до четырех-пяти. Но что важно: репрессии миновали остальных «гвардейцев-охранников» в отличие от немалого числа русских сторонников «царя Димитрия Ивановича», отправленных в опалу в ссылки. На этом фоне судьба Маржерета в наивысшей степени удачна: он не подвергся хотя бы кратковременному заключению, а вскоре получил позволение на выезд со всем имуществом.

Уникальность подобного разрешения подчеркнул он сам. Не было ли это пожалование платой за добровольное отстранение капитана в день переворота от выполнения служебных обязанностей при «царе Димитрии Ивановиче»?

Из последующего текста сочинения прямо не видно, оставался ли Маржерет на службе у нового царя и если да, то на какой? Описывая очередные волнения, автор мимоходом отмечает, что он стоял рядом с царем. Он знает (или думает, что знает), кто стоит за новыми выступлениями и интригами. И он по-прежнему информирован о многом: о восстаниях на юге, о слухах о якобы спасшемся царе и доказательствах этого нового чуда, его источники, помимо русских людей, среди иностранных купцов, окружения Ю. Мнишка[811].

Конечно, возможности Маржерета значительно возросли, когда он занял пост главы личной охраны «царя Димитрия». Круг его знакомств и обмена информацией в связи со служебными обязанностями заметно расширился. Но природная любознательность, склонность к системному мышлению и ранее конца 1605 г. давали плодотворные результаты. Очень живо исполнены капитаном два описания придворных церемоний, которые он наблюдал. Это прием и пир во дворце на отпуске посла Речи Посполитой Л. Сапеги в марте 1601 г. И это картина почетного угощения послов в их резиденциях придворными чинами. Неприкрытый возглас удивления в тексте книги донес до нас меру впечатлений капитана от трех в один день процессиях с сотнями людей, многочисленной драгоценной посудой, дымящейся пищей[812].

Но откуда черпал Маржерет сведения о давнем и недавнем прошлом России? Нередко адрес информатора определяется довольно просто. Вот капитан пересказывает известную уже байку про растение-животное (каракуль), авторитетно ссылается на собственный опыт (он видел разные шкурки — почти наверняка в московских торговых рядах). Но тут же, как бы мимоходом, сообщает два фундаментальных факта: завоевание Астрахани и условия торговли английской Московской компании при Иване IV. Откуда или от кого мог узнать любопытствующий наемник не относящиеся к его деятельности сведения? Знакомьтесь — Джон Меррик, главный представитель Московской компании в столице России в конце XVI в. А в начале XVII в., наряду с основным занятием, не единожды выполнявший ответственные дипломатические поручения при дворе московских государей, начиная с Бориса Годунова, «царя Димитрия Ивановича» и кончая Михаилом Романовым. Явно с помощью Московской компании уезжал на родину Маржерет в 1606 г.: от ее сотрудника и на ее дворе в Ярославле он узнал о «монахе... прозываемом расстригой, по имени Гришка Отрепьев», которого «император Димитрий» сослал в Ярославль за «приверженность к пьянству». И припоминая, скорее всего, прежний опыт, капитан в январе 1612 г. надеялся попасть во Францию из Гамбурга через Англию. Это послание нашего героя Меррику документирует прочность и давность их взаимных отношений. Едва ли не тотчас по приезде в Гамбург (не забудем, что из Москвы Маржерет уехал в первой половине октября 1611 г., причем немалое время наверняка провел при дворе Сигизмунда III) он пишет Меррику и о последних новостях в России, и о судьбе подворья компании в Москве. И это вовсе не первое письмо: капитан сообщал своему контрагенту какие-то сведения еще в бытность в рядах гарнизона Речи Посполитой в Москве, где-то летом 1611 г.[813]

Еще одно известие — о «великой» опале на ливонцев Ивана Грозного (были снесены протестантские храмы, фактически уничтожена их слобода) — капитан почти наверняка усвоил от современных ему обитателей Немецкой слободы. Часть ее взрослого мужского населения служила под его началом и Борису Годунову, и «императору Димитрию Ивановичу». Вероятно, и сообщение о казни еврейского населения Полоцка (трансформировавшееся в изложении Маржерета в уничтожение евреев в России вообще) имеет источником припоминания или тексты, имевшие хождение в колонии иноземцев, притом не обязательно среди немцев[814]. Заимствовал ли капитан и мотивировку этих деяний у своих собеседников, или же обвинения в адрес «московских» ливонцев есть плод его собственных размышлений, остается неясным. В любом случае, все сказанное фиксирует следы активного общения Маржерета с разными по статусу, происхождению слоями иностранцев в Москве, включая и голландцев.

Возможно, что какие-то сведения «исторического» свойства о России, ее правителях он мог получить в привычной ему среде иноземцев. Но, понятно, отнести целиком такой большой объем информации, который содержит его сочинение, на их счет нельзя. Сгруппируем материал по темам и хронологии. Собственно о древней русской истории Маржерет сообщает один факт. В наших комментариях (см. коммент. 54, 55 в первом разделе наст. издания) разобраны фактологические несообразности текста капитана, выявлена внутренняя логика раздела и его возможное происхождение. Добавим сейчас к сказанному еще фактические указания Маржерета. В перечень ближних и отдаленных партнеров России, усваивавших российскому монарху титул «царя» или «императора», он не включил турецкого султана, так как «при мне» (Маржерете. — В. Н.) «переписки и послов» не было. Второй пример относится к русско-шведским переговорам перед заключением Тявзинского договора. Маржерет говорит о спорах по поводу титула и соотношения терминов «царь» и «император» на них[815]. Трудно сказать, насколько соответствовало это известие реалиям прений дипломатических представителей сторон. Но в любом случае, подобные сведения в сочинении ведут нас не просто к приказной среде, но к лицам, связанным с деятельностью Посольского приказа.

Из этого же источника (наряду с личными наблюдениями) точное описание встреч послов, а также сводка известий о сравнительно недавних, но важных событиях в России. В череде фактов и персон, заинтересовавших капитана, информация о семи женах Ивана IV (один из аргументов поздней годуновской дипломатии и пропаганды в попытках дискредитировать Самозванца); о смерти царевича Ивана Ивановича не от удара отца посохом (хотя такой удар имел место), но от других причин «во время паломничества» (что тут он переосмыслил, сказать затруднительно); о подмене царевича Дмитрия, произведенной его матерью и близкими родственниками, и об убийстве юного отрока сыном секретаря (речь идет о Даниле, сыне дьяка Михаила Битяговского; это официальная версия времени «царя Димитрия Ивановича»); об усиленной колонизации юга и строительстве там крепостей (этим краем в те годы управлял Посольский приказ); о «простоватости" и забавах царя Федора; о приезде шведского королевича Густава с четким описанием даров ему, причинах опалы и уровне его доходов в ссылке[816].

Еще один массив данных посвящен армии, оценке ее численности и боевых качеств, соотношению разных ее частей и т. п. Обратим внимание именно на цифры: численность разного рода сил, входивших в состав российских войск, по Маржерету, близка к реальным данным (когда мы их знаем). Это относится к служилым группам народов Поволжья, казакам, стрельцам. Соответствуют действительности те параметры численности уездных («городовых») корпораций детей боярских, которые фигурируют у капитана (от 300–400 до 800–1200 человек), с верным указанием на самые многочисленные (новгородская и смоленская корпорации)[817]. Все эти показатели никак не могли быть результатом личных его наблюдений. Сведения им получены от лица, так или иначе связанного то ли с подготовкой соответствующих документов Разрядного приказа, то ли с их использованием.

Конечно, вряд ли Маржерет пользовался какими-то письменными текстами, то ли заимствованными из текущего документооборота приказов, то ли составленными для него специально его знакомцами и собеседниками из приказной среды. На наш взгляд, речь должна идти о неоднократных беседах и без заранее подготовленного вопросника. Вот почему в его тексте сохранились внутренне противоречащие данные. К примеру, любопытный для капитана факт о семи женах Ивана IV (явно из годуновских текстов, обращенных к внешнему миру), подрывал объективно законность прав на престол любимца Маржерета, «царя Димитрия Ивановича», а соответственно и той легенды о событиях в Угличе в 1591 г., которой придерживались и сам Самозванец, и его мнимые родственники. Но можно ли определить источники сведений капитана персонально? Тут мы вступаем на зыбкую почву догадок. Все же рискнем высказать некоторые предположения. Но сначала два предварительных замечания. Служебный статус капитана, его незнание поначалу русского языка, а затем владение им лишь на разговорном уровне ограничивали круг общения в приказной среде. Его собеседниками были, скорее всего, лица достаточно высокого положения и владевшие в какой-то мере немецкой речью (а быть может, и польской). Речь идет о дьяках прежде всего Посольского приказа, подьячих и переводчиках того же ведомства с высоким рангом. И даже особая близость Маржерета к «царю Димитрию Ивановичу», способствуя, бесспорно, расширению круга его знакомств в верхушечных слоях общества, вовсе не открывала перед ним дверей в приказные канцелярии. Способ получения информации оставался прежним — личное общение.

В своем сочинении капитан называет двух персон из приказного мира. Быть может, они и были главными его проводниками в мире российской истории, политики, устройства? Навряд ли.

А. И. Власьева из числа регулярных собеседников-информаторов Маржерета следует исключить по многим обстоятельствам. Вот основные: высокий статус Афанасия Ивановича (думный дьяк с 1598 г. и глава Посольского приказа с весны 1601 г.), огромная его занятость и почти постоянные длительные выезды в составе российских посольств (1601–1604 гг.). К тому же к делам Разряда он отношения не имел. Конечно, Власьев провел собеседование с капитаном перед заключением контракта в 1600 г., вероятны их разговоры при возвращении (но мы не знаем, плыли ли они на одном судне) и вскоре по приезде в Москву (по крайней мере, до окончательного оформления положения капитана). Но эти контакты были посвящены прежде всего служебным проблемам. Дьяк Посник Дмитриев упомянут как своеобразный «конфессиональный диссидент» в контексте обвинений в адрес «царя Димитрия» со стороны сторонников Шуйских в «несоблюдении их религии». Маржерет, утверждая, что «так же поступают многие русские», привел Дмитриева в качестве примера: съездив в посольство в Данию, дьяк «среди близких друзей открыто высмеивал невежество московитов». Непосредственные контакты капитана с ним вполне вероятны, тем более что в Дмитриеве можно видеть источник сведений о деталях Тявзинских переговоров (дьяк входил в состав российской делегации). Но уже с 1592 г. он не состоял в штате Посольского приказа, хотя не единожды был в составе посольств и выполнял иные службы по этому ведомству. А к тому же сроки его назначений и служб не совпадали с жизнью Маржерета вскоре по приезде в Россию. П. Дмитриев с осени 1600 г. (когда капитан и обустраивался в Москве) и по март 1601 г. был одним из приставов при огромном по численности посольстве Л. Сапеги, а уже в мае того же года находился в Ивангороде с целью посольства в Данию (из-за позиции шведских властей послам пришлось вернуться и отправиться в Копенгаген через Архангельск). Русские источники после 1601 г. Дмитриева не знают, текст Маржерета — это вообще последнее упоминание дьяка[818]. Их знакомство если и не было разовым, то наверняка не отличалось длительностью.

Рискнем назвать не фигурирующее в тексте Маржерета лицо, в котором мы видим одного из главных его ознакомителей с российским прошлым и настоящим. Это Иван Тарасович Грамотин. Вот аргументы в поддержку такой догадки. Грамотин состоял в посольстве Власьева в Империю 1599–1600 г. (как и в 1595 г.) «подьячим для письма», так что познакомился с капитаном не позднее весны 1600 г. Думаем, что он владел немецким языком: по пути к императорскому двору Власьев высылал Грамотина для предварительных переговоров с саксонскими князьями или городскими властями Дрездена о выделении подворья (с ним был подьячий Ст. Данилов), причем посольская книга умалчивает о посылке с ним толмача. Уже по формальным основаниям человек, ответственный за ведение всей посольской документации, подьячий со знанием навыков устного немецкого языка не мог не контактировать с главным в небольшой группе принятых на службу наемников. Но их вполне могло теснее сблизить взаимное любопытствующее внимание к странам, народам, государствам. Для Маржерета лучшее доказательство тому текст его сочинения.

О Грамотине, как человеке очень широкого круга интересов, говорят более поздние источники. Он — автор особой редакции Сказания о Знамении новгородской иконы Богоматери («...Воспоминание чюдесе преславнаго, бывшаго от иконы...») с сочувственным отношением к «самовластным» новгородцам, разбившим «завистливых» к богатству Новгорода суздальских князей (по вероятной датировке Д. В. Лисейцева, текст написан между концом ноября 1610 г. и началом марта 1611 г., а вовсе не в 1630-е гг.). Если припомнить, что Грамотин был политическим противником царя Василия Шуйского (прямого потомка суздальских Рюриковичей), то акценты в этом тексте Сказания не должны удивлять. Известно также, что в 1618 г. дьяк покупал книги из имущества Н. Г. Строганова (в том числе «Книгу письменную, Троя»), что в его «ящике» в Посольском приказе по «Описи 1626 г.» (незадолго до его опалы в декабре того же года), числились, помимо прочего, Катехизис Лаврентия Зизания и «перевод с писма... о вышней философской олхимии...». Он хорошо говорил по-польски и в феврале 1610 г. от имени «русских тушинцев первого призыва» произносил приветственную речь в адрес Сигизмунда III в королевском лагере под Смоленском. Он был податлив к заимствованию западной одежды, манер поведения, он один из немногих лиц тогдашней элиты, кто уже при Михаиле Романове заказал свой портрет. Но вот едва ли не решающее свидетельство его склонностей и интересов. Как показал А. А. Турилов, именно И. Т. Грамотин в первые месяцы своей алатырской ссылки (в первой половине — середине 1627 г.) был редактором-составителем и переписчиком рукописи «Избрание от Космографии», компилятивного памятника, использовавшего в качестве источника в том числе неустановленное латиноязычное издание 1611 г. Так что весной 1600 г. знакомство свели люди с совпадающими интересами.

Добавим, что в 1601–1604 гг. (по февраль) Грамотин все время находился в Москве, что его карьера оказалась стремительной (одно время в эти годы он именовался думным дьяком) и связанной с двумя приказами — Поместным и Посольским (в последнем он замещал в 1603 — начале 1604 г. на время отсутствия А. И. Власьева). Он исполнял важные службы по Разряду — в ноябре 1604 г. он получил назначение в главную армию, направленную против Самозванца (там же был и Маржерет со своим отрядом), в качестве второго дьяка «с розрядом». Иначе говоря, в его введении была вся документация о составе и численности армии, о маршрутах и целях ее действий. Во время волнений в войсках под Кромами в мае 1605 г. перешел на сторону «царевича Димитрия» и в росписи его похода на Москву числился думным дьяком в Разряде. При «царе Димитрии» Грамотин как думный дьяк стоял во главе Поместного приказа, а с момента отъезда А. И. Власьева в Речь Посполитую в августе 1605 г. исполнял его функции главы Посольского приказа (по апрель 1606 г.). По всем приведенным данным Грамотин едва ли не идеально подходит на роль русского информатора для заинтересованного французского наемника.

И последнее в данной связи. Маржерет, по-видимому, не утратил расположения влиятельного лица и позднее. В мае 1611 г. капитан получил три жалованные грамоты на вотчины и поместья в разных районах страны. Значимость королевским пожалованиям придавало прямое участие литовского канцлера Льва Сапеги и то, что они были выданы в лагере короля. Но подготовительные материалы, наряду с челобитьем (прошением) жалуемого лица, поступали из Москвы, и именно Поместный приказ имел к этому непосредственное отношение. Только там отличившийся при подавлении восстания москвичей в марте 1611 г. наемник мог получить сведения о ценных и пока еще не захваченных владениях. А теперь подчеркнем, что состоявший в регулярной переписке с литовским канцлером «печатник и думный дьяк» в правительстве Семибоярщины И. Т. Грамотин стал полновластным хозяином

Поместного приказа в марте 1611 г. И если прикинуть потребное для подготовки и пересылки документальных текстов время, то получится, что одним из первых дел Грамотина в поместном ведомстве стало содействие прошениям Маржерета[819].

Конечно, И. Т. Грамотин не был единственным русским информатором капитана. Помимо уже упоминавшегося П. Дмитриева, к ним причисляем П. Ф. Басманова, конюшего и боярина М. Ф. Нагова («дядю» правителя), главу приказа Большого дворца боярина кн. В. М. Мосальского. С этими лицами капитан должен был регулярно общаться в силу своих служебных обязанностей. И, конечно, он не мог не контактировать с первыми дьяками названных учреждений. Быть может, в списке собеседников капитана был и дьяк Г. И. Клобуков (член русской делегации на Тявзинских переговорах, дьяк Новгородского разряда, замещавший в Посольском приказе вместе с Грамотиным А. И. Власьева в 1603 — 1604 гг.)[820]. Наконец, сам «цесарь Димитрий Иванович» не раз вел беседы с начальником своей охраны на разные темы. Скорее всего от него узнал Маржерет авторскую версию «чудесного спасения царственного отрока». Такова придворная, приказная и иноземная среда, в которой жил, вел знакомства и служил французский наемник.

С чем покидал Россию Маржерет в сентябре 1606 г.? С заработанными и, видимо, немалыми средствами, с имуществом, нажитым за шесть лет. И с текстами будущего «Состояния Российской империи...». Политический смысл его он ясно изложил в «Обращении к королю», определяя Россию как «один из надежнейших редутов Христианского мира», возможности и роль которого многими недооцениваются в Европе. Его интерес к событиям в стране не угасал до последнего момента его первого пребывания в стране. Вполне вероятно, что у капитана были надежды на какое-то личное участие в сношениях между Францией и Россией на правительственном уровне — в качестве советника-эксперта или посланника. В такой интерпретации завершение и издание сочинения в Париже в марте 1607 г. было вдвойне оправданным. Но не вышло: оправдался, судя по всему, только издательский замысел, политический проект («Россия — христианская Империя», потенциальный союзник в борьбе с «магометанскими народами») тогда отклика в правящих кругах Франции не получил. Отношение капитана к России осталось его частным делом.

Где был и что делал Маржерет с весны 1607 г. и до лета 1610 г., остается неизвестным. Впрочем, некоторые предположения здесь будут уместны. По шведским источникам в ходе сражения под Клушиным 24.06 (4.07) 1610 г. он вместе с П. Борковским принял активное участие в переговорах с наемниками в русской армии об условиях их перехода на сторону Сигизмунда III. Не исключено их участие в подобных акциях накануне битвы под началом А. Жолкевского, племянника командующего войсками Речи Посполитой в походе на Москву летом 1610 г. Но Борковский в составе полка гетмана С. Жолкевского участвовал в войне с Россией с самого начала, то есть с сентября 1609 г. Позднее, после Клушина, Борковский командовал полком немцев-наемников, вошедшим в состав гарнизона Речи Посполитой в Москве с осени 1610 г. В нем и служил капитаном Маржерет, вплоть до своего отъезда осенью 1611 г.[821] Из сказанного заключаем: второе пребывание капитана в России продолжалось чуть более двух лет (с сентября 1609 г. по октябрь 1611 г.) и принципиально отличалось от предшествующего. Тогда Маржерет находился на официальной службе у правителей Российского государства. Теперь он оказался в стране в составе армии государства, объявившего войну официальному правительству России. Попутно заметим, что утверждение руководителей Второго ополчения о службе Маржерета в Тушинском лагере ошибочно и продиктовано лишь желанием увеличить перечень его «злых дел» и злонамеренных поступков[822].

Но то, что не вписывалось в политико-юридический и пропагандистский контекст российской стороны в ее противоборстве с Речью Посполитой, вполне соответствовало правилам поведения европейского наемника. Они предусматривали выполнение профессионального долга военного за денежное вознаграждение в соответствии с условиями заключенного контракта. Это и продемонстрировал Маржерет в трагические дни выступлений москвичей против войск королевского гарнизона 19(29)–20(30) марта 1611 г. Публикуемый в томе отрывок из «Московской хроники...» К. Буссова (как всегда безмерно восхваляющего немцев-наемников) четко, хотя и с несомненным преувеличением описывает роль капитана в подавлении восстания. В первый день роты Маржерета действовали в Белом городе на пространстве от Никитской улицы и до Покровки. На второй день маневр его отряда по льду Москвы реки в обход укрепленных позиций москвичей в Чертолье и подход свежего полка Струся из Можайска окончательно решил исход боев в пользу королевских сил. Предводители Второго ополчения не входили в подробности двухдневных боев в Москве, но в своей оценке Маржерета в послании к прибывшим в Архангельск летом 1612 г. наемникам подчеркнули, что «тотъ Яковъ Мержеретъ вместе с полскими и литовскими людьми кровь крестьянскую проливал и злее полских людей»[823]. За эту службу, надо думать, и получил капитан королевские пожалования на вотчины и поместья (см. выше). Впрочем, так никогда и нереализованные.

Еще один след второго пребывания в России Маржерета остался в документах финансовых ведомств и Казны. Правильнее сказать, множество следов, ибо имя «Якова капитана» («капитайна») или «Якова Ульянова» фигурирует там многократно. Это не забыли во Втором ополчении («...и награбився государские казны, дорогих узорочей несчетно, из Москвы пошол в Польшу...») и долго помнили при Михаиле Романове. Строго юридически обвинение несправедливо. Капитан ничего не брал сам: деньги, драгоценности, дорогие ткани, меха выдавались ему (как и Борковскому) в зачет жалованья «пешим немцам» по распоряжениям Жолкевского, Гонсевского и нередко в соответствии с решениями (пусть и формальными) тех или иных представителей правительства Семибоярщины. Но в глазах предводителей национально-освободительного движения Маржерет, давно знакомый многим из них по первому приезду в Россию, стал одним из олицетворений незаконных, преступных акций польско-литовского командования, действовавшего в противоречии и с августовским договором 1611 г. Выходило, что человек, всего пятью годами ранее защищавший не только особу государя, но и его сокровища, посещавший хранилища Казны, теперь ее расхищает. Помимо прочего, поражал масштаб выплат наемникам (по одному из подсчетов ок. 35000 тыс. рублей менее чем за год) и бесцеремонность: в оплату шло все, включая царские регалии и предметы церковного обихода из царской сокровищницы и митрополичьей казны. На следующий год в Москве узнали, что прибывшие в навигацию 1612 г. некоторые немецкие купцы пытались продать переданные им Маржеретом на реализацию «чарки и ковши серебряные, и ожерелья жемчужные, и жемчюг, и церьковное всякое золотое, и серебряное, и жемчюжное». Если к сказанному добавить практически абсолютную пустоту царской казны после капитуляции польско-литовского гарнизона в конце октября 1612 г., то набор мотивов и причин для яростного обличения Маржерета можно считать закрытым[824].

После отъезда из России осенью 1611 г. капитан предпринял еще две попытки поучаствовать в российских делах. В первый раз весной 1612 г. он собрал группу наемников с предложением службы тем властям в России которые воевали с силами Речи Посполитой. Новый поворот объясним. Рассчитывать на выгодный контракт у Сигизмунда III после взятия Смоленска и ухода главной армии из России в условиях роста недовольства королем и его политикой среди шляхты не приходилось. Тем более что король не рассчитался по всем прежним обязательствам (Маржерету, можно сказать, «повезло»: он получил жалованье «натурой» еще в Кремле). А вот у российских противников Сигизмунда в условиях развала армии могло возникнуть желание нанять военных профессионалов. В Россию были отправлены предварительные послания, но не дождавшись ответа, большая часть наемников отплыла в Архангельск. Маржерет по трезвому размышлению воздержался от такого решения и оказался прав. Его имя уже стало нарицательным. Август 1612 г., послание руководителей Второго ополчения: «... польской Жигимонтъ король тому Якову Мержерету за то, что он с полскими и с литовскими людми Московское государство розорил и кровь крестьянскую проливал, велел быти у себя в раде»[825]. Июнь 1613 г., из наказа русским послам в Англию: «А тот Яков ведомой враг Московскому государству», за разоренье и насилия он «у короля... честь и жалованье получил». Август 1613 г., указная грамота в Архангельск: «...Яков Мержерет Московскому государству зрадца (изменник. — В. Н.) и ведомой враг и разоритель». Даже в 1622 г. при разбирательстве обвинений в адрес А. Астона на дипломатическом уровне ему припомнили «тайное умышление с некоторым капитаном Маржаретом»[826]. Конечно, обвинения в измене нельзя полагать справедливыми: капитан не присягал ни «Московскому государству» (такое было просто невозможно), ни Василию Шуйскому, он не целовал креста на приговоре Второго ополчения. Но другие обличения в его адрес в контексте бескомпромиссной борьбы разных лагерей были оправданы. Даже ошибки (не исключено, что и намеренные) понятны в логике ожесточенного противостояния противников с ясно выраженной конфессиональной составляющей.

Не позднее осени 1612 г. Маржерет почти наверняка знал о такой реакции на него в России. Приходилось снова заниматься устройством своей жизни. На службе у кн. Януша Радзивилла он оказался не позднее конца лета — осени следующего года. Так мы датировали «Проект оккупации русского Севера», направленный английскому королю. То, как в нем упомянут кн. Януш, почти не оставляет сомнений в этом факте. Анонимность проекта, кстати, быть может, и объяснялась той «славой», которую имя Маржерета получило в России. В Англии об этом знали, скорее всего, уже осенью 1612 г., а наверняка в 1613 г. «Проект» стал последней прижизненной попыткой Маржерета вернуться в ту страну, с которой у него — в первый период пребывания — были связаны едва ли не лучшие годы жизни. По крайней мере, он не оставил текстов с описаниями Трансильвании, Венгрии, Польши или иных стран, где ему довелось побывать. Попытка оказалась неудачной.

Уже в «Проекте» 1613 г. момент конфессиональной мобилизации всех противников «папистов» выражен достаточно четко. Но была ли это позиция следствием конъюнктурных моментов (переход на службу протестантскому магнату и апелляция к протестантскому государю) или же речь идет об актуализации прежних гугенотских взглядов, присущих Маржерету в силу семейной традиции? Этот вопрос еще ждет своего исследования. Во всяком случае, весьма характерно, что капитан, судя по текстам его писем 1619 г., был связан с такими людьми, как Этьен де Сент-Катрин, Жан де Ла Бланк, Карл-Георг Лингельсхайм, Людвиг Камерариус. Перечень названных лиц включает Маржерета в политически достаточно влиятельную и высокообразованную среду т. наз. «протестантского интернационала». Под этим термином понимаются круги политиков и интеллектуалов разных государств и стран, стремящихся сплотить разрозненные силы, противостоящие воинствующей контрреформации Габсбургов и Рима в том общеевропейском конфликте, который позже назовут Тридцатилетней войной.

Судя по письмам 1619 г., документам 1620 и 1621 гг., служба у литовского магната-протестанта была успешной. Но судьба Маржерета после 1621 г. (его патрон умер в ноябре 1620 г.) остается неизвестной.

Таковы метаморфозы французского наемника в России, после России и вблизи от нее. Удивительны, пожалуй, не его личные превращения (первой гражданской войне в России знакомы и более причудливые жизненные повороты), сколь поразительна судьба сочинения капитана. Вряд ли он придавал ему особое значение после отъезда из Франции где-то в 1607 или 1608 гг. Но вот в памяти далеких потомков его имя рождает отнюдь не образ расчетливого, блюдущего свой интерес военного профессионала, верного условиям контракта, на опыт, умения и слово которого в большинстве случаев можно положиться. И такой портрет капитана был бы верен. Если бы не его книга. Для ее читателей Маржерет — это имя внимательного, неутомимого в своей любознательности наблюдателя, сумевшего непредвзято, порой весьма критично оценить неизвестное ему общество и описать его устройство, его недавнюю историю в понятиях и логике европейского образованного сообщества.