Совершенно секретно: Альянс Москва — Берлин, 1920-1933 гг.

Глава 17 Москва меняет союзника

В 1929 г. мир оказался в тисках экономического кризиса, охватившего и Германию. Германия, обремененная репарациями, настояла на проведении в Париже международного совещания по пересмотру «плана Дауэса». Оно открылось 6 июня 1932 г. Председательствовал на нем американский финансист О. Юнг. Принятый в июне 1929 г. «план Юнга» предусматривал выплату Германией репараций в размере 113,9 млрд. марок на протяжении 59 лет, причем в течение 37 лет по 2 млрд. марок. По Сравнению с «планом Дауэса» размер ежегодных взносов был снижен на 20 %[420]. Одновременно был решен вопрос о выводе союзных войск из Рейнской зоны, и 30 июня 1930 г. последние французские войска покинули Майнц.

«План Юнга» вступил в силу в июне 1930 г., но уже год спустя президент Германии Гинденбург обратился к президенту США Г. Гуверу с призывом о помощи ввиду невозможности уплаты очередного взноса. 20 июня 1931 г. Гувер выступил с предложением моратория на год всех платежей по репарациям и военным долгам. Все страны, включая Францию, вынуждены были принять «мораторий Гувера». Но уже в июне 1932 г., когда срок моратория истекал, в Лозанне открылась последняя конференция по репарационному вопросу, которая окончательно аннулировала репарации[421]. Вслед за этим в 1932–1933 гг. все страны — европейские должники США отказались оплачивать Соединенным Штатам военные долги.

В январе 1931 г. к власти во Франции пришел П. Лаваль. Министром иностранных дел в его кабинете остался «несменяемый» А. Бриан. Однако главную скрипку во внешней политике Франции стал играть сам Лаваль, считавший своей главной задачей достижение согласия и взаимопонимания с Германией. Именно этому были посвящены его переговоры с германским канцлером Х. Брюнингом в Париже и Берлине в июле и сентябре 1931 г. В обмен на крупную финансовую помощь Франция потребовала от Германии «политического перемирия» и неувеличения Берлином своих военных расходов.

В течение всего 1931 г французская дипломатия, пытаясь склонить Берлин на свою сторону, работала на то, чтобы расстроить отношения Германии и Советского Союза. В ходе сентябрьских переговоров в Берлине Лаваль запугивал германских политиков опасностью «большевизации». После анализа бесед с французскими политиками Лавалем и Брианом министр иностранных дел Германии Ю. Курциус сделал вывод: «У меня сложилось впечатление, что для французов прежде всего важно оттеснить нас от России»[422].

Встречное движение было и со стороны Германии. Так, Ф. фон Папен, сменивший Брюнинга на посту канцлера Германии 4 июля 1932 г., предложил французам «германо-франко-польский союз для захвата Украины»[423]. В дни завершения работы Лозаннской конференции в июле 1932 г. Папен предложил Франции сотрудничество генштабов двух стран с целью образования затем антисоветского фронта.

Параллельно французы усилили дипломатический натиск и на Москву, предложив ей 20 апреля 1931 г. заключить пакт о ненападении. Но когда 10 августа 1931 г. Бриан и советский полпред В. С. Довгалевский парафировали текст пакта, французы выдвинули условием подписания пакта заключение СССР аналогичного пакта с Польшей. Спустя два месяца, 14 октября 1931 г. Литвинов предложил польскому поверенному в Москве подписать советско-польский пакт о ненападении. 25 июля 1932 г. он был подписан, а 29 ноября 1932 г. состоялось подписание и советско-французского пакта о ненападении. При этом Париж пытался представить дело таким образом, что переговоры о пакте были начаты по инициативе Москвы, и Париж пошел на них лишь после того, как поверил, что аналогичные переговоры ведутся также между Москвой и Варшавой. За всеми этими французскими шагами стоял замысел рассорить Германию с СССР и в конечном счете перетянуть Берлин на свою сторону, продемонстрировав ему сначала ненадежность Москвы как стратегического союзника. Ведь, действительно, получалось, что СССР заключил пакты с двумя злейшими противниками Германии, против которых в Берлине были обращены взоры практически всех политических партий страны, жившей идеей пересмотра границ.

Однако Москва, сыграв «парижскую партию», сумела доказать Берлину тщетность всех усилий французов.

И не случайно тогдашний канцлер Германии Брюнинг в своих мемуарах по этому поводу писал:

Симптоматичны в этой связи следующие слова Брюнинга:

Но этой-то «руки Франции» как раз и не было. Не случайно Брюнинг, сожалея впоследствии о начавшихся портиться тогда советско-германских отношениях, отметил:

Таким образом, Парижу таки удалось добиться одной из своих целей — между Москвой и Берлином пролегла тень недоверия, а германская пресса истолковала переговоры СССР с Францией и Польшей и последующее заключение соответствующих пактов о ненападении как «взрыв» Рапалло. Москва свою «податливость» Франции объясняла реализацией политики безопасности, выражавшейся в заключении ряда двусторонних пактов о ненападении со своими соседями Турцией, Ираном, Афганистаном, той же Германией.

Однако, без сомнения, сыграло свою роль и то, что нацисты в Германии, получившие на внеочередных выборах в Германии 14 сентября 1930 г. 6,4 млн. голосов (на 5,6 млн. больше чем на предыдущих выборах в 1928 г.), чувствовали себя все увереннее и наглее. На президентских выборах 10 апреля 1932 г.[426] за кандидатуру Гитлера было подано уже 13,4 млн. голосов, за Гинденбурга — 19,36 млн.

Спустя четыре дня в связи с публикацией в германской печати документов, свидетельствовавших о подготовке национал-социалистами вооруженного путча с целью захвата власти, Гинденбург подписал чрезвычайное постановление о запрете СС и СА[427]. Однако после отставки Брюнинга и назначения главой правительства Папена, также не имевшего большинства в райхстаге, первое, что сделал Папен, были отмена запрета СС и СА и роспуск райхстага. Новые выборы были назначены на 31 июля 1932 г. 20 июля 1932 г. Гинденбург подписал указ о назначении Папена верховным комиссаром Пруссии, положив тем самым конец дуализму германского и восточнопрусского правительств. В тот же день Папен разогнал социал-демократическое правительство Пруссии. На последовавших 31 июля 1932 г. выборах НСДАП[428] еще больше укрепила свои позиции, получив 13,73 млн. голосов и став, таким образом, сильнейшей фракцией в райхстаге (230 депутатов). Это был «звездный час» Гитлера. Однако Гинденбург и окружавшая его «клика» 12 и 13 августа пытались сначала сохранить у власти «президиальный кабинет» Папена включением в него вице-канцлером Гитлера. Но тот потребовал предоставления его партии постов райхсканцлера, премьер-министра Пруссии, а также министров внутренних дел Германии и Пруссии. Пытаясь предотвратить сползание Германии, охваченной экономическим кризисом, в хаос, Папен под лозунгом «Каждому свое» провозгласил 12-месячную экономическую программу и принял ряд чрезвычайных постановлений, предусматривавших в числе прочего большие налоговые льготы предпринимателям и право снижения заработной платы рабочим на 20 %.

12 сентября 1932 г. Папен вновь распустил райхстаг. На последовавших 6 ноября 1932 г. внеочередных выборах НСДАП набрала 11,7 млн. голосов, потеряв 2 млн. избирателей. После того, как со стороны крупных предпринимателей и банковских кругов, а также руководства партии Центра (Л. Каас) последовали призывы и требования о передаче власти в руки сильнейшей партии, Гинденбург был вынужден 17 ноября 1932 г. отправить кабинет Папена в отставку.

Однако в ходе последовавших затем нескольких раундов переговоров Гинденбурга с Гитлером, президент, предложив Гитлеру возглавить кабинет, выставил ряд условий (включение в правительство представителей других партий, предоставление президенту права самому назначать министра иностранных дел и военного министра). Гитлер на это не пошел и тогда сформировать кабинет было поручено военному министру в кабинете Папена генералу райхсвера К. фон Шляйхеру, который в течение всего периода существования Ваймарской республики активно участвовал во всех внутриполитических комбинациях, сыграв, пожалуй, решающую роль в падении трех предшествовавших ему кабинетов Германии[429].

Кроме того, он вместе с Зектом активно способствовал зарождению тайного германо-советского военного сотрудничества с целью возрождения военной и политической мощи Германии. Когда 3 декабря 1932 г. Гинденбург поручил ему сформировать кабинет, в Москве было вздохнули свободнее — власть оказалась в руках генерала-русофила. Однако лишенный поддержки избирателей «президиальный кабинет» Шляйхера продержался у власти неполных два месяца. После того, как Гинденбург отклонил его предложение о роспуске райхстага, введении чрезвычайного положения, запрете КПГ и НСДАП, Шляйхер 28 января 1933 г. подал в отставку. 30 января 1933 г. Гинденбург в конце концов поручил сформировать правительство Гитлеру. Пост вице-канцлера в правительстве «национальной концентрации» получил Папен, одно из доверенных лиц 85-летнего президента Гинденбурга; военным министром был назначен Бломберг.

Казалось, откровенно антисоветский настрой правительств Брюнинга и Папена должны были заставить Сталина, Молотова, Ворошилова, Рыкова и других в Москве коренным образом пересмотреть вопрос о продолжении военного сотрудничества с Германией, заблаговременно заняться поиском альтернативных вариантов повышения потенциала РККА и начать постепенный отход от односторонней ориентации на Германию в вопросах военного, военно-промышленного и сугубо экономического строительства. Однако, по сути, этого не произошло. И хотя, как заявлял в свое время Радек, Москва не намеревалась отдавать военную промышленность под контроль Германии и советские оборонщики в поисках лучших образцов вооружения колесили тогда по всей Европе и Америке, тем не менее Германия продолжала оставаться приоритетным партнером в стратегических расчетах Москвы. Об этом свидетельствуют как довольно стабильное сотрудничество по всем направлениям, так и такой, несколько необычный факт, как интервью Сталина германскому писателю Эмилю Людвигу 13 декабря 1931 г., когда, отвечая на вопрос о «преклонении перед всем американским» в СССР, Сталин сказал:

И чуть дальше, на вопрос, не будет ли политика традиционной дружбы СССР и Германии оттеснена на задний план в связи с переговорами СССР с Польшей, Сталин четко и однозначно заявил:

Причиной этого служило как стойкое германофильство политического и военного руководства СССР (Сталин, Молотов, Рыков, Радек, Ворошилов, Егоров, Уборевич, Тухачевский, Крестинский), так и наличие мощного просоветского (вернее было бы сказать, прорусского. — С. Г.) лобби в германском генералитете, оказывавшего в этом вопросе сильное влияние на президента Германии фельдмаршала Гинденбурга, посвященного во все детали двустороннего военного сотрудничества. Кроме того, в правительстве Папена (4 июня — 17 ноября 1932 г.) военным министром стал генерал Шляйхер, сменив на этом посту Гренера, у которого он считался незаменимым советником по политическим вопросам. Пожалуй, именно Шляйхер, являвшийся наиболее колоритной фигурой в руководящих кругах райхсвера после отставки Зекта и, как и Зект, имевший непосредственный доступ к Гинденбургу, виделся в Москве как достаточный и стабильный гарант прочных военных и военно-политических связей Германии и СССР.

27 июня 1932 г., спустя чуть более трех недель после назначения Папена райхсканцлером и через три дня после подписания в Москве протокола о бессрочном продлении Берлинского договора, состоялась беседа Хинчука со Шляйхером.

Вот как сообщал о встрече советский полпред в Москву:

В развернутом отчете об этой беседе Хинчук записал:

Таким образом, все вроде бы оставалось по-старому. И действительно, несмотря на усиление антисоветской кампании в прессе (особенно усердствовала газета нацистов, «Ангрифф»), обыски полицией советских генконсульства в Кенигсберге и консульства в Штеттине, несмотря на аресты и преследования отдельных сотрудников советских учреждений в Германии, кампанию против советского аграрного и пушного демпинга и о неплатежеспособности СССР, сотрудничество по военной линии шло своим чередом. И более того, по приглашению Шляйхера на крупные осенние маневры 1932 г. прибыла представительная делегация во главе с Тухачевским, которого по завершении маневров принял президент Гинденбург. В ходе переговоров Тухачевского с представителями германского генералитета в которой раз обыгрывалась тема Польши. И это не был просто ритуальный маневр — именно в 1932 г. Тухачевский разработал подробный план операции по разгрому Польши, в котором предусматривал нанесение «ударов тяжелой авиации по району Варшавы».[435] Если учесть подписанный 25 июля 1932 г. по инициативе СССР советско-польский пакт о ненападении, то следует признать, что разработка такого рода планов вещь сама по себе весьма примечательная.

Приход Шляйхера к власти оживил ожидания Москвы относительно улучшения всего комплекса советско-германских отношений. Шляйхер предпринимал отчаянные усилия, чтобы удержаться у власти. Он пытался заручиться поддержкой сначала национал-социалистов, затем СДПГ, потом снова НСДАП. Но тщетно. Свою идею привлечь НСДАП к правительственной ответственности с тем, чтобы показать ее неспособность управлять страной, реализовать он так и не смог.

В области внешней политики результаты его деятельности были весомее. После того, как в июле 1932 г. Германия, потребовав «равенства в вооружениях», заявила о своем отказе участвовать в дальнейшей работе Женевской конференции по разоружению, подготовительная работа к которой началась еще в декабре 1925 г., Шляйхер добился от четырех держав (Англия, Франция, США, Италия) подписания 11 декабря 1932 г. декларации о признании принципа равноправия Германии в вопросе о вооружениях («равноправие в рамках системы безопасности, одинаковой для всех стран»)[436].

Во второй половине декабря 1932 г. Литвинов, участвовавший в работе Женевской конференции, приехал в Берлин. 19–20 декабря 1932 г. он встречался с райхсканцлером Шляйхером, а также министром иностранных дел К. фон Нойратом. 19 декабря Шляйхер заверил Литвинова в «своей приверженности германо-русской дружбе в политических и, как он именно сказал, в военных связях, с чем Литвинов живо согласился». Намекая на германских коммунистов, Шляйхер указал на их противоречивое поведение: с одной стороны, они делают вид, что борются против Версальского договора, с другой — они противодействуют любому усилению военной мощи Германии и разглашают это за границей. Литвинов по этому поводу сказал, что он считал бы вполне естественным, если бы с коммунистами в Германии обращались таким же образом, как в России имеют обыкновение обращаться с врагами государства. (sic!) Он особо отметил, что «нынешнее германское правительство более надежно и твердо, чем его предшественник. В то время как советское правительство с недоверием относилось к райхсканцлеру Папену, это не имеет место по отношению к правительству Шляйхера. Советское правительство будет неуклонно придерживаться германо-русской дружбы. Пакты о ненападении с Польшей и Францией никоим образом не направлены против Германии»[437].

В беседе 20 декабря Шляйхер в свою очередь также заверил Литвинова, что «он в качестве канцлера является гарантией сохранения прежних советско-германских отношений, поскольку это зависит от Германии. Он, как и весь рейхсвер, иных отношений с нами не представляет себе». Литвинов и Шляйхер подробно беседовали «о женевских делах, а затем о рейхсвере». Почти весь этот же круг вопросов обсуждался и в беседе Литвинова с Нойратом[438].

23 января 1933 г. всего за неделю до смены власти в Германии Председатель СНК СССР В. М. Молотов в докладе на очередной сессии ЦИК СССР заявил:

Материалы визита Литвинова в Берлин 19–20 декабря 1932 г. и сессии ЦИК от 23–30 января 1933 г. таким образом свидетельствуют о том, что Москва продолжала делать ставку на Германию и пересматривать отношения с Берлином не собиралась. Беседы Литвинова с ключевыми фигурами высшей представительной власти Германии (канцлер, сохранивший за собой пост военного министра, министр иностранных дел) в этом смысле сняли понятную обеспокоенность руководителей СССР.

Однако после отставки Шляйхера и прихода к власти Гитлера ситуация, в том числе и в Германии, коренным образом изменилась. В течение неполных двух месяцев пребывания нацистов у власти они буквально растерзали своих крупнейших политических оппонентов — СДПГ и КПГ, имевших по результатам выборов 6 ноября 1932 г. соответственно 121 и 100 депутатских мандатов[440]. Поджогом райхстага 27 февраля 1933 г. был дан необходимый пропагандистский повод для ужесточения репрессий против них. В ночь с 27 на 28 февраля 1933 г. были проведены массовые аресты антифашистов, заявлено, что в доме К. Либкнехта найдены подземные ходы, склады оружия, документы и план организации в Германии коммунистического переворота, что вместе с поджогом райхстага свидетельствовало о наличии «международного коммунистического заговора». 3 марта 1933 г. был арестован лидер КПГ Э. Тельман[441].

5 марта 1933 г. были проведены назначенные на первом заседании правительства Гитлера еще одни внеочередные, на этот раз последние выборы в райхстаг. НСДАП получила на них 17,2 млн. голосов (288 мандатов), СДПГ — 7,1 млн., КПГ — 4,9 млн. (соответственно 120 и 81 мандат). Однако уже 15 марта мандаты коммунистов были объявлены недействительными, 24 марта был принят закон о наделении Гитлера чрезвычайными полномочиями, который не только де-факто, но и де-юре свел на нет роль райхстага как высшего законодательного органа страны.

«Имперские законы могут издаваться имперским правительством», — говорилось в этом законе[442].

Поддерживать отношения с режимом, выступавшим с крайних позиций антикоммунизма, антисоветизма и антисемитизма и установившим в короткий срок жесточайший террор внутри страны, Москва не решилась. Военного министра Бломберга (Крестинский называл его «наш друг» и «дружественный человек»[443]) она вряд ли могла — в отличие от Шляйхера — рассматривать как гаранта сохранения прежнего качества отношений между СССР и Германией. И хотя Гитлер в своем правительственном заявлении в райхстаге 23 марта 1933 г. заявил о своих намерениях «сохранить дружеские отношения с СССР» негативное отношение советских лидеров к Гитлеру не ослабло.

С 1 апреля 1933 г. во всех германских посольствах в крупных государствах были учреждены должности военных атташе. Военным атташе Германии в Москве был назначен полковник О. Хартман, которого 3 апреля 1933 г. посол Дирксен представил первому заместителю наркома иностранных дел СССР Крестинскому.

Крестинский заявил военному атташе:

Крестинский говорил о многочисленных случаях насилия над гражданами СССР, «чинимых в Германии национал-социалистическими штурмовиками, а во многих случаях и органами полиции». Он напомнил об инцидентах с обысками гамбургского и ляйпцигского отделений советского торгпредства, о повальных обысках приходивших в Гамбург советских судах, о «настоящем походе» против общества «Дероп» по продаже советских нефтяных продуктов, правление и отделения которого в Берлине, Кельне, Дрездене, Штуттгарте, Мюнхене и других городах Германии подвергались многочисленным налетам и обыскам, в ходе которых производились аресты сотрудников, в том числе советских граждан, «которые подвергались грубейшим насилиям и издевательствам, и в конце концов освобождались ввиду полной неосновательности их ареста». Налетам и разграблениям подвергались и пункты розничной продажи бензина, принадлежавшие «Деропу», причем в некоторых случаях бензин «забирался бесплатно приезжавшими на автомобилях штурмовиками, в других случаях бензин просто выпускался, были случаи порчи и разрушения бензоколонок Деропа». В этой связи Крестинский напомнил Хартману, что «отношения между двумя государствами не укладываются в ведомственные рамки. Не может быть такого положения, при котором между военным министерством Германии и Народным комиссариатом по военным делам в СССР существуют отношения дружбы и сотрудничества, а другие правительственные органы Германии проводят по отношению к СССР враждебную политику, выражающуюся в насилиях над нашими гражданами, в налетах на наши органы и других эксцессах».

Далее в довольно ультимативной форме Крестинский заявил:

Крестинский потребовал от Хартмана «немедленно через своего министра[445] указать правительству на трудности создавшегося положения и создать в Германии благоприятный тыл для своей московской работы»[446]. При этом Крестинский намеренно обращался не к послу Дирксену, а к военному атташе с тем, чтобы его

Другими словами, терпение в Москве было уже на пределе. И оно лопнуло. Спустя несколько дней, 8 апреля 1933 г. в Москву прибыл первый французский военный атташе полковник Мендрас, дружески принятый Ворошиловым, Егоровым и Литвиновым[448].

Гитлер, пытаясь удержать Москву от сближения с Францией, предпринял очередной жест в сторону СССР — 13 апреля 1933 г. уже после роспуска райхстага ратифицировал Московский протокол от 24 июня 1931 г. о продлении Берлинского договора о ненападении и нейтралитете. Но поезд уже ушел. 7 мая 1933 г. Крестинский, стоявший весьма близко к «центру выработки политических решений» Советского Союза (и даже жил в Кремле), секретным письмом ориентировал полпреда в Берлине Хинчука о том, что ратификацию протокола и обмен ратификационными грамотами[449] правительство Гитлера старается использовать для того, чтобы

Такие слова из-под пера одного из активнейших поборников и проводников «рапалльской политики», коим был Крестинский, означали только одно: отношение политического руководства СССР в пользу отхода от стратегического сотрудничества с Германией было уже определено, и нужен был лишь приемлемый повод. Тем не менее визит военной делегации Боккельберга в СССР 8 — 25 мая 1933 г. был проведен с большой помпой и, по свидетельству Хильгера, «в прежнем духе согласия и доброй воли»[451]. В ходе подготовки визита Берзин еще 29 марта 1933 г. представил обширный план показа военной промышленности Боккельбергу с указанием конкретных объектов. Документ Ворошилов переадресовал Сталину, сопроводив его припиской:

Сталин не возражал.

Боккельберга принимали Ворошилов, Егоров, Тухачевский. По программе визита ему были показаны школа летчиков в Каче, ЦАГИ, авиационный завод ГАЗ № 1 (бывший завод Дукса) производительностью 60 самолетов в месяц, ремонтные артмастерские в Голутвине, химкомбинат в Бобриках, Тульский оружейный завод, тракторный завод в Харькове, авиазавод в Александровске, оружейный завод в Калинине. Он побывал в Севастополе и на Днепрогэсе.

Боккельберг отнесся внимательно к высказываниям Тухачевского относительно авиации и танков:

Вывод, который сделал Боккельберг в своем отчете по визиту, был следующим:

13 мая 1933 г. на обеде у Дирксена по случаю визита присутствовал почти полный состав Реввоенсовета СССР (Ворошилов, Тухачевский, Егоров, Буденный, Орлов, а также Корк, Ефимов, Меженинов, Сухоруков). Царило приподнятое настроение. Ворошилов во всеуслышание дал понять свое намерение сохранить связи между двумя армиями[454]. Присутствовавший на приеме Крестинский также отмечал, что

В беседах с Тухачевским и Фишманом 10 и 15 мая Боккельберг договорился о возобновлении опытно-испытательных работ на полигоне «Томка» в период с 15. 08 по 1. 11.[456]

28 мая 1933 г.

Так описывал ситуацию Хильгер[457]. 30 мая заместитель военного атташе в Берлине Шниттман заявил немцам об отказе в проведении совместных опытов на полигоне «Томка» и посылке советских курсантов в танковую школу в Казани[458].

3 июня 1933 г. в Москве состоялась беседа между Крестинским и Дирксеном, в которой как бы была проведена инвентаризация всего комплекса советско-германских отношений. Дирксен как раз тогда вернулся в Москву после 10-дневной поездки в Берлин, где он виделся практически со всеми членами германского кабинета, включая самого Гитлера и президента Гинденбурга, и неоднократно совещался с Нойратом и Бломбергом. Согласно записи Крестинского, германский дипломат задал в лоб вопрос о том,

В этой же связи Дирксен отметил, что

Дирксен указал на то, что несмотря на прежнее дружелюбие Ворошилова и хороший прием Боккельберга,

Крестинский заявил, что Москва не хочет менять линию своей политики по отношению к Берлину, но она не может не считаться с поведением Германии по отношению к СССР, которая сначала пыталась принять активное участие в создании антисоветского блока, но из-за неудачи этой попытки вынуждена была сманеврировать, заявив о желании продолжать прежнюю политику, и даже сделать некоторые шаги в этом направлении. В данной связи правительство СССР «не может не относиться настороженно и выжидательно к зигзагам германской внешней политики». Сближение же с Францией, Польшей, другими государствами «не направлено против Германии, а имеет целью противодействие образованию антисоветского блока».

Относительно прекращения военного сотрудничества Крестинский заявил:

17 августа 1933 г. Дирксен пришел к Крестинскому и проинформировал его о заявлении Папена министру иностранных дел Нойрату и статс-секретарю МИД Б. фон Бюлову, в котором Папен категорически опроверг обвинение в том, что он сообщил французам о советско-германских военных отношениях по той простой причине, что «он был совершенно не в курсе взаимоотношений между рейхсвером и Красной Армией», и что ни с французским послом в Риме X. де Жувенелем, ни с французским послом в Берлине А. Франсуа-Понсэ он об этом не говорил. Впоследствии Г. Хильгер в своих воспоминаниях писал, что утверждения НКИДа об этом были «просто ложными»[462]. Несуразность повода, — ведь о военных взаимоотношениях Германии и СССР было известно и в Англии, и во Франции, и в Польше — равно как и поспешность, с которой Москва предприняла столь решительные действия, свидетельствуют о том, что лидеры СССР загодя, по собственной инициативе, готовились к разрыву военных связей с Германией.

Военные отношения с Германией для советского правительства, с самого начала подходившего к ним с политической точки зрения, по сути никогда не были для него самодовлеющей величиной, но всегда являлись лишь функцией политических отношений между обеими странами. Особенно это усилилось после 1923 г., когда был взят курс на построение социализма в одной отдельно взятой стране. Поэтому, когда политическое взаимопонимание стало все больше уходить в прошлое, причем больше по вине Берлина, осознававшего эту «математическую» зависимость, Москва, сумевшая в предыдущие годы и особенно за годы первой пятилетки создать значительную военную промышленность, провести военную реформу и вырастить с германской помощью квалифицированные кадры комсостава, сделала вывод о том, что с национал-социалистической Германией ей «не по пути». В условиях кризиса политических и экономических взаимоотношений она сама сделала «сильный ход». Расчет был на то, что его по достоинству оценят в Париже, Варшаве, Лондоне. К тому времени советские руководители сумели уже «в основном» подготовить отход от Берлина форсированным и несколько демонстративным сближением с Парижем. Когда же стало ясно, что Париж (а вместе с ним и Варшава) в принципе готов заменить Берлин в качестве стратегического союзника Москвы, то ей оставалось лишь представить благовидный предлог для разрыва военных связей с Германией, что и было сделано Крестинским в беседе с Дирксеном 3 июня 1933 г.

А его своеобразным политическим обеспечением стали антисоветские речи А. Розенберга, отвечавшего в НСДАП за внешнеполитическую стратегию партии, а также меморандум, который министр экономики Германии А. Хугенберг (Гугенберг) вручил 16 июня 1933 г. председателю Международной экономической конференции в Лондоне X. Коллину. В нем Хугенберг под предлогом преодоления экономического кризиса наряду с требованием вернуть Германии потерянные колонии потребовал предоставления Германии «новых территорий для колонизации» за счет СССР. Он призвал западные державы положить конец «революции и внутренней разрухе, которые нашли свою исходную точку в России»[463].

Крестинский, явно встревоженный «меморандумом Хугенберга», 23 июня 1933 г. в очередном ориентировочном письме Хинчуку писал, что данный меморандум отнюдь не является единичным выступлением Хугенберга, а

«Меморандум Хугенберга» напрочь отрезал пути возврата к «рапалльской политике», — в нем почти неприкрыто прозвучал призыв к войне против СССР. После этого переориентация СССР с Германии на Францию и Польшу стала уже лишь «делом техники». В начале июля 1933 г. Москва предложила Парижу заключить негласное и устное двустороннее джентльменское соглашение о взаимном обмене информацией по важнейшим проблемам обстановки в Европе, а также по соглашениям, которые каждая из сторон намеревалась заключать с третьими странами[466]. В августе 1933 г. СССР снял часть войск со своей западной границы с Польшей и направил их на Дальний Восток, предоставил Польше крупные заказы на поставку железа[467].

Тем временем обе стороны шаг за шагом, постепенно, поэтапно повели дело к сворачиванию своих связей. После отказа Москвы от совместного производства химических опытов («Томка») и дальнейшей деятельности танковой школы в Казани (30 мая и 13 июня) германский военный атташе Хартман 22 июля 1933 г. передал советской стороне меморандум, в котором излагалось решение главнокомандующего райхсвером о прекращении обучения летчиков-истребителей в Липецке в связи с «необходимостью железной экономии» и невозможностью для райхсвера производить новые крупные капитальные затраты для обновления материальной части авиационной школы[468].

Таким образом, все три школы райхсвера на территории СССР должны были прекратить свое существование. Однако, дабы сохранить для внешнего мира видимость продолжения сотрудничества между РККА и райхсвером, от имени германского главкома предлагалось осуществлять в дальнейшем обмен офицерами и специалистами, обмен сообщениями и опытом. Все постройки и сооружения в Липецке было обещано передать в распоряжение советской стороны. Меморандум Хартмана Ворошилов направил Сталину[469].

Однако Москва пошла дальше. Наряду с ликвидацией школ райхсвера, которая пошла полным ходом по утвержденному Ворошиловым в конце июля 1933 г. графику, она отказалась направить командиров РККА на осмотр частей райхсвера. В ответ военный атташе Германии Хартман 8 августа 1933 г. направил письмо заместителю начальника внешних сношений Штаба РККА Смагину с извещением о невозможности направить германских офицеров на учения частей РККА в конце летнего периода «по уже раньше обозначенным причинам» (нехватка денежных средств). На документе стоит изумительная по краткости и емкости резолюция Ворошилова:

из которой видно, что данный ответный шаг немецкой стороны полностью вписывался в намеченную Москвой кампанию по ускоренному сворачиванию сотрудничества между РККА и райхсвером. Кстати сказать, немцев очень сильно задел и отказ советской стороны направить краскомов на курсы германской военной академии, поскольку

В соответствии с упоминавшимся графиком ликвидации предприятий «друзей» к 15 августа должна была быть закончена ликвидация «Томки», к 1 октября — «Липецка», к 1 — 15 октября — «Казани»[472]. Менее чем за месяц (26 июля — 15 августа) была ликвидирована «Томка». Кое-что (6 вагонов), по мнению начальника ВОХИМУ Фишмана, не имеющее большого значения, было вывезено немцами в Германию, основное же оборудование перешло в ведение ВОХИМУ и пошло на развитие полигона в «Томке» и Института химической обороны. «Принимал дела» начальник ЦВХП Губанов. Общая стоимость оставленного в «Томке» оборудования выражалась суммой в 40–50 тыс. золотых руб.[473]

В срок с 20 июля по 4 сентября прошла ликвидация танковой школы в Казани. В Германию было вывезено шесть больших и четыре малых танка, восьмиколесная машина, снаряжение и вооружение (всего 19 вагонов). Оставшаяся в безвозмездное пользование «собственность» «потянула» на 220 тыс. руб.[474] Советник германского посольства в СССР Твардовский по итогам визита генерал-лейтенанта Лютца, «закрывавшего» «Казань» с помощью Халепского, записал 21 августа 1933 г.:

Типпельскирх, зав. русской референтурой Восточноевропейского отдела МИД Германии, сделал на полях этой записи пометку:

Ликвидация присутствия немцев в Липецке началась 19 июля и была завершена 11 сентября. Они отправили в Германию три самолета (летом), все пулеметы, имущество опытной группы, четыре мотора, все парашюты, [306] оптические прицелы, рации, дыхательные приборы, архивы, всего семь вагонов. Перешедшее во владение УВВС имущество составило «значительную ценность» (ангары, жилые дома, мастерские, электростанция, телефонная станция, фотолаборатория, 15 самолетов, весь автотранспорт, склад с имуществом, лазарет, полигон, аэродром и т. д.)[477]. Всего, по подсчетам немцев, ими было оставлено в безвозмездное пользование советской стороне имущества на сумму в 2,9 млн. германских марок[478].

19 сентября 1933 г. германский военный атташе в Москве полковник Хартман в донесении в Берлин писал:

Весьма показательна употребленная Хартманом формулировка. Получается, что некоторые, вполне обычные и легальные формы военных связей не исключались. О желании обеих сторон продолжать эти отношения «в иных формах» речь шла в ходе бесед генерал-лейтенанта Лютца и Халепского 22 августа 1933 г., Хартмана со Смагиным 23 сентября 1933 г., Левичева с полковником генштаба райхсвера X. фон Штюльпнагелем, нового германского посла в СССР Р. Надольного с Ворошиловым 10 января 1934 г.[480] Примерно в это же время на процессе в Ляйпциге о поджоге райхстага арестом корреспондентов ТАСС и «Известий» по подозрению в намерении присутствовать на процессе, в чем им было отказано днем раньше, был вызван «журналистский конфликт». Москва в ответ отозвала всех своих журналистов из Германии и решила одновременно выслать из СССР всех германских корреспондентов. Одновременно в Германии развернулась кампания по поводу голода в CCCP[481]. Однако сталинская пропаганда начисто его отрицала, умело увязав «журналистский конфликт» с «голодной кампанией». В германской прессе усилились нападки против личности Литвинова[482].

Пытаясь разрядить ситуацию, МИД Германии ухватился за идею своего посольства в Москве об использовании поездки Крестинского на лечение в Германию для его Встречи с ведущими деятелями германского правительства. Но когда Гитлер 26 сентября 1933 г. согласился встретиться с Крестинским и об этом через Хинчука было сообщено в Москву, Крестинский, по инициативе Литвинова, вернулся в Москву через Вену[483].

Лишь к концу октября 1933 г. была достигнута договоренность об урегулировании «журналистского конфликта». 31 октября советская пресса опубликовала соответствующее коммюнике, и советские журналисты были допущены на судебный процесс в Ляйпциге[484]. В тот же день на прощальном обеде в связи с завершением работы Дирксена послом в Москве и его отъездом в Токио послом Германии в Японии (на обеде были Крестинский, секретарь Президиума ЦИК СССР А. С. Енукидзе, нарком легкой промышленности И. Е. Любимов, нарком снабжения А. И. Микоян, нарком внешней торговли А. П. Розенгольц, нарком финансов Г. Ф. Гринько, начальник Штаба РККА А. И. Егоров, Тухачевский, сам Дирксен и др.) состоялась беседа зам. председателя РВС СССР и зам. наркома Тухачевского с поверенным в делах Германии в СССР Твардовским. Тухачевский прямо заявил, что советское правительство не считает возможным продолжать сотрудничество с райхсвером из-за антисоветской направленности германской политики. («Ликвидация станций явилась политическим следствием после того, как в Советском Союзе убедились, что курс германского правительства принимает антисоветскую направленность»). Тухачевский высоко оценил результаты военного сотрудничества, указав, что

и что

Тухачевский возмущенно отверг слова Твардовского о том, что «советское правительство или Красная Армия для укрепления своей новой дружбы с Францией подкинули французам или полякам материал о германо-советском военном сотрудничестве». Информация, уверял Твардовский, была из «надежных источников»[486]. Этот же тезис на том же обеде в беседе с Крестинским развивал и Дирксен.

Крестинский записал в своем дневнике:

Новый посол Германии в СССР Р. Надольный в одном из своих первых визитов к Ворошилову 10 января 1934 г. в ответ на слова наркома, что он рассчитывает на восстановление связей между райхсвером и Красной Армией, заявил, что после того, как РККА показала райхсверу на дверь, германская сторона ожидает соответствующей инициативы со стороны РККА по восстановлению двусторонних военных отношений[488].

Приведенные факты, таким образом, свидетельствуют о том, что инициатива сворачивания военного сотрудничества принадлежала Москве. Возмущенная же реакция Тухачевского в беседе с Твардовским 31 октября 1933 г., равно как и начальника Штаба РККА Егорова в беседе с тем же Твардовским 12 января 1934 г.[489] являются, пожалуй, лишним свидетельством того, что в советской системе строгой партийно-государственной иерархии каждому «позволялось» знать лишь столько, сколько ему было «положено».

Утверждение Твардовского о том, что Москва, идя на форсированное сближение с Францией и Польшей, подробно информировала французский генштаб о райхсвере и своем сотрудничестве с ним, отвергнуть либо подтвердить пока не представляется возможным. Окончательный ответ скрыт в архивах КГБ, КПСС, т. наз. «президентском архиве». Однако, сопоставляя целый ряд фактов, связанных с Женевской конференцией по разоружению, мы можем придти к выводу о том, что германский дипломат имел все основания полагать, что его версия не ложна.

Итак, 15 июля 1933 г. Франция, Англия, Италия и Германия в обход Женевской конференции по разоружению подписали в Риме «пакт четырех», предусматривавший сотрудничество между его участниками, пересмотр Версальского договора, постепенное достижение Германией равенства в вооружениях. Однако «пакт четырех» не был ратифицирован подписавшими его державами. На конференции в Женеве в сентябре 1933 г. Германия потребовала незамедлительного признания принципа равноправия в вооружениях и согласия держав на увеличение численности райхсвера в 3 р. (до 300 тыс.).

Именно в это время, по сообщению источника НКВД из Берлина от 4 сентября 1933 г., решался вопрос о будущем отношений Германии с СССР:

На Женевской конференции требование Германии о незамедлительном признании равноправия в вооружениях было отвергнуто. Реакция стран, подписавших с Германией римский «пакт четырех», была следующей: Италия поддержала Германию, Англия и Франция выступили против, блокировав тем самым ревизию военных положений Версальского договора. Это, кстати сказать, стало в тот момент одной из целей советской внешней политики. США заняли нейтральную позицию. В ответ Германия, указав на бесплодность работы конференции, 14 октября 1933 г. отозвала своего делегата с Женевской конференции, а спустя пять дней — 19 октября вышла из Лиги Наций.

Москва же, сделавшая к тому времени выбор не в пользу нацистской Германии, инициировала подписание в Лондоне в ходе международной экономической конференции Соглашения об определении агрессора с соседними государствами, которое было направлено против Германии. Сталин и его окружение, поняв, что в лице правительства Гитлера они столкнулись со столь же целеустремленными, циничными и беспардонными политиками, как и они сами, всеми силами стремились загнать Германию в политическую изоляцию. Частично это им удалось. Однако опасения Запада относительно политики правительства «национальной концентрации» Гитлера были куда меньшими, нежели почти неприкрытый страх перед возможностью большевизации всего мира. В Берлине это понимали. Поэтому, выбрав курс на достижение двусторонних соглашений и взяв на себя роль «защитного вала» против большевизма[491], Гитлер умело решал внешнеполитические головоломки последующего периода. Здесь были и резкое политическое противостояние Москвы и Берлина и попытки советско-германского сближения, вплоть до восстановления прежних военных связей, однако с «рапалльской политикой» было покончено.