Советские космонавты

ПАРОЛЬ — МУЖЕСТВО

Павел Иванович Беляев

Летчик-космонавт СССР, Герой Советского Союза полковник Павел Иванович Беляев. Родился в 1925 году в селе Челищево Вологодской области. Член КПСС. Совершил полет в космос в 1965 году.

Личное дело офицера... Оно — как и тысячи других. Пролистаешь его и вроде бы все узнаешь о человеке: когда родился, где проходил службу, когда и куда переводился, как характеризуется командованием. Здесь указаны точные даты, номера приказов, подшиты разные документы, выписки, справки...

И все-таки это всего лишь бумаги. В них статистика, хронология. А как заглянуть в глаза и душу того, о ком здесь сказано: «Беляев Павел Иванович, военный летчик второго класса, член КПСС, родился 26 июня 1925 года...»?

Первый разговор с ним никак не клеился. Будто костер из зеленых веток — и гаснуть не гаснет, и гореть не горит. «Вырос в тайге, хотел летать... Учился, работал. Ну вот теперь здесь, в Звездном. Что еще? Жизнь как жизнь...» Это все, что он рассказал о себе.

Зато товарищи говорили о нем много, называя почтительно Павлом Ивановичем — ведь он старше других, жизненного и профессионального опыта у него больше.

...Деревня Миньково, где рос Павел, — таежная. Не потому, что глухомань, а просто окружили ее со всех сторон леса дремучие. Дом, где жили Беляевы, окошками на тайгу. Куда ни глянь — тайга. Уйдешь километра за три от дома, — не ровен час, медведя повстречаешь.

В селе немало заправских охотников. В каждой избе есть ружье, а то и не одно. Поэтому, собственно, и определялось: мальчишка или взрослый. Есть у тебя свое ружье, стало быть, ты уже не мелюзга, а самостоятельный человек.

У Паши своего ружья не было. Но охотничьи тропы он знал хорошо. Не раз мерил их размеренными шагами, уходя с отцом в тайгу на косачей, зайцев, а то и на медведя. Однажды, когда они сидели у шалаша после долгого пути, отец сказал: «Побудь здесь чуток, отдохни, а я пойду подранка поищу. Где-то неподалеку должен быть».

Отец ушел, а ружье оставил. Павлик слышал, как ломались сухие ветки под его тяжелыми яловыми сапогами. Потом все стихло. И вдруг рядом с шалашом сели два огромных косача. Рука сама потянулась к ружью, а когда коснулась холодного металла, отдернулась. Испугался. Ни разу не стрелял! Но удержаться не смог. Какая-то сила толкала к ружью: скорее, скорее. Громыхнул выстрел. И сразу звон ударил по ушам, острой болью завыла рассеченная губа. Во рту стало солоно...

Когда отец вернулся, на земле лежал косач, а Павел, болезненно морщась, осторожно пробовал пальцем распухшую губу. Иван Парменович осмотрел рану и успокоил: «Это пустяк, сыпок, пройдет... А, вот ружьишко тебе, вижу, пора иметь свое».

Весть о том, что Пашка подстрелил косача, быстро распространилась среди деревенской ребятни. А вскоре товарищи пришли подержать новенькое Паш кино ружье. После этого в тайгу ходил один, забредал далеко. Шестиклассник, малец вроде бы, но человек самостоятельный.

В Миньково Беляевы прожили недолго. Седьмой класс Павел начал в школе имени Максима Горького в городе Каменске-Уральском. Там впервые и задал себе вопрос: что делать после семилетки? Отцовская профессия фельдшера не привлекала. Поначалу была мечта стать путешественником или охотником, как Арсеньев и Дерсу Узала, потом стал увлекаться алгеброй и физикой, Точные науки объяснили, как летают самолеты, почему крутятся электромоторы, что такое земное тяготение и как рассчитать время полета к Марсу.

Прослышал про Свердловскую спецшколу ВВС. Размышлял недолго: авиация ведь, что тут гадать! Но ничего не получилось. Иногородних не брали, так как не было мест в общежитии.

А тут война. Из каждой семьи уходили на фронт отцы, старшие братья. Ивана Парменовича Беляева не взяли: инвалид двух войн. «Вы свое отвоевали», — сказали ему. Тогда Павел решил, что на войну пойдет он. Должен же кто-то от их фамилии защищать Родину.

В военкомат пришел с комсомольским билетом. «Пишите добровольцем в отряд лыжников, который формируется из сибиряков и уральцев». В ответ: «Подрасти, малец. Еще навоюешься...»

Обидно было. Сгладил обиду сосед: «Приходи ко мне в цех, Пав-луща. Народ нам — во как нужен! Научу. Да ты и сам, давно за тобой наблюдаю, парень смышленый».

На заводе в ту пору работали сутками. Без умолку пели песню станки, лязгали железные краны, скрипели транспортеры, росли горы колючей стружки... Смена сменяла смену, «Все для фронта, все для победы!»

После работы забегал к военному комиссару, напоминал о себе, говорил, что год, которого ему не хватает, подходит к концу. В военкомате уверяли, что обещание помнят. «Ты, парень, пороги не обивай. В списках числишься. Жди, вызовем». Но вызова не было. К кому только не ходил. Ответ один: «Людей на заводе не хватает. На фронте и без тебя справятся. Парень грамотный, трудись здесь».

Несколько раз атаковал начальника цеха, ходил в райком комсомола, дважды был у директора завода. Упорство Павла, требования и просьбы сделали свое дело. В предписании значилось: «Город Сарапул, 3-я школа морских летчиков». Так начался май 1943 года...

3-я школа считалась «первоначалкой». Здесь в течение года курсантов знакомили с учебными самолетами По-2 и Ут-2, давали основы летного дела, выпускали в первый самостоятельный полет. В Сарапуле Павел получил летную закваску.

Неизгладимый след оставил в его сердце старший лейтенант А. Гарсков, командир их авиационной эскадрильи. Это был настоящий ас! Подвижный, энергичный, влюбленный в небо, мужественный человек.

Для курсантов Гарсков был признанным авторитетом. Слово его — закон. Если комэск цедил: «Плохо», значит, не постиг ты еще чего-то такого, без чего летчиком стать нельзя. Он напоминал Павлу его первую учительницу с ее удивительным умением смотреть и видеть. Смотрят-де все, а видят немногие, говорила она. Гарсков говорил то же самое. Он учил их видеть. В воздухе спрашивал:

— Чувствуешь?

— Ясно, — отвечали ему. А он свое:

— Я о чувстве спрашиваю, а не о ясности. Машину чувствуешь? Ты ей «ногу» даешь, а надо чуть-чуть руля. Ну как теперь?

— Чувствую.

— Что чувствуешь? — допытывался командир. — Объясни...

В провозном полете, бывало, тысячу вводных даст — только успевай отвечать. Но спешки не любил. Если в ответе упущено что-то, переспросит несколько раз, но свое «выжмет». Когда молчит, не перебивает, знай — чушь плетешь. А если то и дело вопросы задает, стало быть, доволен.

Павла Беляева Гарсков выпустил в самостоятельный полет в начале весны. На аэродроме еще лежал снег, утрамбованный, скрипучий. Курсанты грелись в каптерке, но каждый раз выскакивали посмотреть на посадку товарища.

Когда Павел посадил самолет, старший лейтенант лишь хлопнул его по плечу. И уже другому: «Очередной!» Ребята торопились поздравить. Экзамен выдержан.

Через год Павел начал летать в Ейском авиационном училище...

9 мая 1945 года, в День Победы над фашистской Германией, морской летчик младший лейтенант Беляев получил назначение — на восток, к берегам Тихого океана.

Время было суматошное. Вновь прибывших перебрасывали из части в часть, пока не определялось постоянное место службы. Осел в одной из частей и Павел. Молодежи здесь было мало. Летали больше «старики». Они рвались в каждый вылет. Где уж тут пробиться новичкам! Их больше использовали для несения нарядов, патрулирования. Называлось это «вводом в строй».

Когда началась война с Японией и Павел услышал свою фамилию среди тех, кто должен был лететь для сопровождения бомбардировщиков, он не поверил. Группе истребителей поручалось прикрывать «пешки» (Пе-2), которые отправлялись бомбить японские порты. Летчик Беляев входил в состав крылатой девятки.

До полета оставалось около часа. Павел тщательно проверил самолет, вместе с техником снарядил полный боекомплект. Но стрелять не пришлось. «Пешки» отбомбились без помех: с земли по ним стреляли, но сражения в воздухе не состоялось — японцы не очень-то ввязывались в бой с нашими истребителями.

...В Приморье проходили зимы и весны. Годы прибавляли возраст, приносили опыт и зрелость. Павел не в обиде на свою судьбу. Она вела его нелегкими путями, но вела правильно. В полку Беляева считали трудягой. За славой не гнался, летал, как все, даже лучше иных. Техника в те годы менялась быстро, по он поспевал за ней. С «яков» пересел на «лавочкины», потом на «миги». Семь разных типов самолетов в арсенале летчика, не считая учебных, и все семь знал в совершенстве.

Однажды он вел группу самолетов с острова на материк. Шли над морем. Куда пи глянь — всюду однообразная гладь. Павел смотрел на приборы. Только они могли вывести группу в заданный район. Ориентиров в море нет, «привязаться» не к чему.

По расчету времени оставалось пройти километров двести. Но что это? Самолет как-то странно себя ведет, его словно тянет вниз. Что с двигателем? Перебоев нет, но тянет слабовато. Павел прибавил обороты. Явно не хватало топлива. Прибор показывал, что в баках оно есть, а вот в двигатель поступает недостаточно. Истребитель терял высоту. Когда нет тяги, самолет превращается в обычный железный планер.

Если бы внизу была земля! Там можно найти площадку, пойти на вынужденную посадку. А что делать, если под крылом море? Вода впереди и сзади, слева и справа. До боли в глазах вглядывался Павел в серую полосу горизонта, но берега не видел. Попробовал дернуть рукоятку альвеерного насоса. Раз, другой, третий... Вроде бы лучше. Сразу почувствовал возросшую силу тяги. Потом еще и еще. Самолет перестал проседать. Летчик продолжал качать. В левой руке — ручка управления, в правой — рукоятка насоса. Без подкачки двигатель отказывался работать.

Рука быстро устала. Слишком резко качал. Но медленнее нельзя. Подача топлива должна быть непрерывной и достаточной. Со стороны полет выглядел очень странно. Это заметил и ведомый. Самолет Беляева то и дело покачивало.

Сколько так продолжалось? Казалось, вечность. Рука онемела, не хотела слушаться. А он все качал и качал. В этом было спасение.

Павел цепко держал рукоятку насоса, словно прирос к ней, и когда двигатель завывал на высокой ноте, он весь напружинивался, как будто этим можно было увеличить силу машины. II снова качал, качал, качал...

Впереди по-прежнему море. Глаза всматривались в размытую полоску, которая отделяла его от неба. Сколько еще надо качать, чтобы дотянуть?

В наушниках раздался голос ведомого: «Я рядом, командир». Казалось, сквозь легкий шумовой фол слышно было дыхание того, кто летел сзади... Л сердце отстукивает гулко, громко. «Ох и устал!» Павел старался не дум-ять об усталости. От слов ведомого как-то теплее стало на душе.

Вспомнился давний спор на аэродроме: можно ли на земле с помощью одного ручного насоса «гонять» двигатель? Тогда все согласились, что нет. Л сейчас?

Стиснуты зубы. Нервы — как струны. В ушах раздражающий надрывный звон. Но вот и земля. Еще совсем немного. Там, за сопкой, аэродром. Павел выровнял машину. Вроде бы легче стало качать. Это он просто сбавил темп. На посадке скорость растет сама, за счет снижения.

Заходил без кругов. «Коробочку» в таком положении не построишь. Его пропустили вне всякой очереди. Сел. Зарулил на стоянку. А когда вылез из кабины, рука повисла как плеть. Попробовал поднять, не смог, напрягся весь — и снова не смог.

Случаи... Разные они бывают в авиации: простые и сложные, обычные и необычные. Порой приходится пережить тяжелые минуты в воздухе. Казалось бы, такое никогда не забудется. Ведь жизнь висела на волоске. А пройдет время, и унесут годы тревогу того дня. Да разве запомнишь все, что было!.. Сколько таких дней и ночей, когда ревели натужно двигатели, под плоскостями мелькали равнины и сопки, реки и озера.

Бывает и так. Кончился трудный полет, все вроде бы обошлось благополучно, а летчик долго ломает голову: случайно это или так и должно быть?

Был у Павла такой случай. Все началось с обычного полета в зону. Погода не предвещала осложнений, и Павел ушел в сторону моря. Выполняя задание, время от времени прислушивался к голосам в эфире. «Что там, в районе аэродрома?» В наушниках слышались доклады руководителю полетов о происходящем в воздухе, Павел как-то не обратил внимания, что все переговоры касались посадки. Свое задание выполнял неторопливо. «Время есть, зачем спешить».

Погода между тем ухудшилась. Облака прижались к вершинам сопок, появился туман. В воздухе не осталось ни одной машины. Когда провел свой самолет над дальним приводом (так называют аэродромную приводную радиостанцию), земли не увидел. Облака! «Опять шалит погода», — подумал он.

На этом аэродроме были свои, особые условия посадки. По обеим сторонам — сопки, впереди, если заходить с моря, — тоже. При плохой видимости летчики не шли по большому кругу — опасно. Садились с открытой стороны. А как поступить ему?

...Самолет терял высоту. Всего несколько десятков метров отделяло его от земли. Вот и ближний привод, а за стеклом фонаря кабины сплошная серая мгла. Принял решение идти на второй круг. Земля подсказала: «Садитесь с ходу».

Летчик понял это по-своему: «Нельзя медлить». Времени для размышлений не оставалось. Прибавил газу. Потянул ручку на себя и отвернул в сторону, чтобы построить посадочный маневр. Про себя подумал: «Где же сопки? Как бы не зацепить...»

С земли не успели его поправить. На КП ехало тихо. Кто-то удивленно присвистнул. И снова тишина ударила в уши. Все молчали. Обстановка такова, что советами дела не поправишь. Лишние разговоры только мешают летчику. Командир дивизии тяжело вздохнул: «Справится ли Беляев?» Кто-то согласно кивнул, хотя вопрос так и не был задан вслух.

Беляев справился. В какие-то доли секунды он представил себе весь район аэродрома, каждый квадратик, каждую ложбинку. Вспомнил все свои посадки, перевел в единицы времени свои действия. «Скорость такая-то, три секунды лета, потом разворот, потом снова несколько секунд по прямой, потом...» Он не видел земли, не видел сопок, но рисовал все это в своем воображении. Мысль работала четко. «Сейчас иду в лощине, обхожу сопку. Здесь ничто не должно помешать... Только бы не ошибиться в расчетах», — думал он. Глаза впились в стрелку секундомера. Часы стали для него важным пилотажным прибором. «Вот он, последний разворот. Теперь надо спускаться. Ниже, ниже...»

Павел немного сбавил обороты и чуть отдал ручку вперед. Самолет просел, стрелка высотомера покатилась к пулю: 500, 400, 200... Стекло фонаря, будто от волнения, стало влажным, а за ним все такая же серая пелена. Пальцы на скользкой ручке занемели. 180, 150 метров... Земли не видно. И вдруг мутная, серая пелена прорвалась, огоньком ударили красные фонари. Показались земля и торец посадочной полосы. Просматривалась она плохо, еле-еле, но он чувствовал ее приближение. Летчик ждал привычного толчка. Вот он! И самолет уверенно покатился по полосе...

Как только Беляев вылез из кабины, его вызвали на КП. Генерал сидел хмурый, нервно постукивал пальцами по столу и долго не начинал разговора.

«Кого винить в том, что чуть не произошла катастрофа? — думал комдив. — Обрушиться на этого капитана, который неправильно понял приказание и заставил всех пережить такое... Но ведь он и сам знал, что каждый его неверный шаг будет стоить жизни. Знал. Конечно, знал! Знал там, в воздухе. По не струсил, не растерялся. Тютелька в тютельку провел самолет через невидимый коридор и спокойно посадил. Он и сейчас спокоен, хотя знает, что спуску ему не будет».

Генерал с несколькими рядами орденских планок и молодой сухощавый капитан с усталым лицом и слипшимися на лбу волосами. Так стояли они друг против друга и молчали. Наконец генерал резко шагнул вперед и произнес:

— Молодец, Беляев. Отличная посадка. Спасибо тебе. Прошло время, и генерал поздравлял его со вступлением в партию, советовал пойти на учебу в академию. И убедил. Конкурсные экзамены Павел сдал успешно. Осенью прибыл в Москву. За одиннадцать лет небо так «примагнитило» летчика, что в первый же учебный день он не на шутку загрустил. Но переборол себя и учился упорно.

Однажды — это было в конце учебы — его пригласили в партком академии, где бывал и раньше: то партийные поручения, то работа в комиссиях. Мало ли дел у активистов? Но в тот день в парткоме говорили совсем о другом. Да и вопросы задавали необычные. Спросили: хочет ли летать на повой технике? Павел пожал плечами: какой летчик откажется от такого предложения? Весь смысл авиации в росте трех измерений: скорости, дальности, высоты.

— Не торопитесь, Павел Иванович, — перебили его. — Техника необычная и не совсем авиационная. Есть время подумать, можно и отказаться. Дело сугубо добровольное.

Он обвел взглядом присутствующих, подождал, пока они закончат разговор, и твердо повторил:

— Согласен.

Через три месяца его вызвали на комиссию...

Ото случилось в один из августовских дней 1961 года. В Звездном шли тренировки. Беляеву и Леонову планировалось два прыжка с задержкой по 30 секунд. Видавший виды Лн-2 набрал высоту 1600 метров. Вот и район прыжков. Инструктор подал команду: «Пошел!» Когда поднялись в воздух второй раз, ветер усилился. У земли это не особенно ощущалось, а вот в полете давало себя знать.

Прыгали по двое. Павел и Алексей отделились от самолета, сделали все, что положено по инструкции. Тридцатая секунда падения в бездну напомнила о себе сильным рывком. Раскрылся купол. Его ромашка заслонила солнце. Красиво смотрится белое на голубом. Павел поискал глазами Лешу. Ветер сносил его влево. Натянул стропы. Скорость спуска увеличилась. Снос стал меньше. Последние метры. Земля совсем рядом. Сильный удар, рывок в сторону и... острая боль. Купол тащил Павла по траве, словно парус легкую яхту. Боль в ноге была нестерпимой. «Сломал», — мелькнула мысль.

Его продолжало тащить. Кто-то из товарищей, бежавший рядом, ухватился за стропы, но не удержался на ногах. Метров пятьдесят их волокло вместе. Ребята помогли погасить купол. Встать он не смог. Боковой удар о землю был настолько сильным, что оторвало каблук у парашютного ботинка. Все пять стальных шурупов словно ножом срезало. В госпитале врачи констатировали: перелом обеих костей около лодыжки.

«Чем все это кончится? — тревожился Павел. — Оставят ли теперь в отряде космонавтов или спишут как непригодного?» Из разговора врачей уловил, что случай тяжелый, кости в этом месте срастаются плохо, бывают всякого рода искривления, появляются ложные суставы. Видя его настороженность, хирург успокоил:

— Унывать рано. Пока мы лишь оцениваем положение. Многое будет зависеть и от вас.

... Нога болела. Казалось, не будет конца этой ноющей боли. Еще бы, ему просверлили пятку, вставили спицу, долго тянули, гипсовали, потом подвесили груз.

«Теперь терпеть, голубчик, терпеть, — - говорил хирург. — - Лежать спокойно, не нервничать».

Потекли дни ожидания. Они складывались в месяцы — сначала один, потом другой, третий... Тем, кому приходилось долго лежать в больнице, знакома тоска по дому, по работе, острое желание пройтись по знакомой улице, окунуться в обстановку будничной суеты. Как ни внимательны были врачи госпиталя, Павла неудержимо влекло к близким и друзьям, к беспокойной жизни Звездного. Визиты ребят, короткие записки тех, кто не сумел прийти, поднимали настроение. Согревала мысль: «Обо мне помнят».

К концу пятого месяца начальник хирургического отделения сказал, что, видимо, придется делать операцию.

— Есть, правда, и другой выход, — продолжал Василий Тимофеевич. — Нужна нагрузка на ногу. Постоянная и значительная.

На некоторое время его выписали домой. Было решено: он испробует подсказанный метод. Есть какой-то шанс, и отказываться от пего нельзя. В доме появились тяжелые гантели. Килограммов по двадцать каждая. Он брал их в руки и стоял на одной ноге -той, что сломана. Было больно, очень больно. Он терпел. Стоял подолгу... Когда превозмогать боль становилось невозможно, бросал гантели и падал на диван. Закрыв глаза и стиснув зубы, ждал, когда станет чуть полегче. Потом снова вставал, брал в руки груз, упирался на больную ногу. И так каждый день. Двадцать дней подряд.

... В госпитале Василий Тимофеевич сразу заметил тревогу в глазах Павла. Виду не подал:

— Ну вот и приехал, голубчик. Сейчас мы снимочек сделаем. Уверен, что дела продвинулись вперед.

Ох как ждал Павел этого снимка, как надеялся на него! Решалась его судьба: быть ему космонавтом или пет.

Пленку принесли мокрой. Разве можно ждать, пока высохнет! Смотрели внимательно, придирчиво, передавали из рук в руки, молчали. Ждали, что скажет Василий Тимофеевич. Он тоже молчал. Потом подошел к Павлу, положил свою большую и сильную руку на плечо летчику и, стараясь, скрыть волнение, сказал:

— Победил, голубчик. Победил свою ногу...

Год! Целый год не принимал он участия в тренировках. Товарищи ушли далеко вперед, обогнали его. А тут еще случайно услышал разговор двух врачей. Речь шла о возможности преодоления психологической травмы после неудачного прыжка с парашютом. Не появится ли боязнь земли, не будет ли парашютист поджимать «неудачную» ногу? Он понял, что говорили о нем. Горечь наполнила душу, сердце сжалось: неужели не верят в него?

Он пришел к командиру. Стал просить, чтобы его проверили на прыжках. К просьбам его отнеслись осторожно: горячится, мол. Да, он горячился. Не может человек оставаться равнодушным, когда решается его судьба.

Павел все-таки добился, чтобы его допустили к прыжкам. Поехали большой группой. Некоторые присоединились просто так, для моральной поддержки. И вот первый прыжок. Последний был полтора года назад. Все волновались, и больше других, естественно, сам Павел. Когда покинул самолет, волнение вдруг улеглось, ушло куда-то.

Приземлился спокойно. Самортизировал сразу обеими ногами, сделал шаг к погасшему куполу, потом попрыгал, похлопал руками по ногам. Все нормально! А со всех сторон бежали товарищи.

— Молодец, Павел!

Потом второй прыжок, третий, четвертый... Всего семь зачетных, и все на «отлично».

Вот почему говорят, что у космоса есть свой пароль. Имя ему — мужество!

...В буднях учебы и тренировок складывалась дружба Павла Беляева и Алексея Леонова. Командир всегда спокоен, сосредоточен, собран. Его помощник, наоборот, подвижен, порывист, горяч. Они прекрасно дополняли один другого.

По вечерам они встречались у кого-нибудь дома и подолгу о чем-то спорили. За стеной комнаты, где они сидели, детский голосок выводил: «Пусть всегда будет солнце...» Там семья Павла Ивановича — дочки и жена Татьяна Филипповна. Он любил слушать, как девочки играют на пианино. Иногда сам садился за инструмент. Глядя на его пальцы — тонкие, чуткие, даже не верилось, что они тысячу долгих часов сжимали штурвал самолета. Побывал в этих руках и штурвал космического корабля.

Помните? «Заря», я — «Алмаз-1». Человек вышел в космическое пространство! Человек вышел в космическое пространство! Я — «Алмаз-1». Прием». Эти слова прозвучали над планетой 18 марта 1965 года. Передал их с борта корабля «Восход-2» его пилот и командир полковник Павел Беляев.

В этом полете одна из автоматических систем вызвала сомнение. Земля предложила экипажу сажать корабль вручную. Тревожно было в тот день на пункте управления полетом. Сложность положения понимали и те, кто был в космосе. Вот тут и проявились выдержка командира корабля, умение быстро принимать твердое решение.

Они приземлились в районе Перми. Сели в лесу в глубокий снег. Открыли люк. Морозная свежесть обожгла лицо, защекотала в горле. Таежная тишина. Деревья, словно суровая стража, застыли вокруг корабля.,.

Ты знаешь, — сказал он, вспоминая те первые минуты возвращения на Землю, — я как-то явственно ощущаю, что на этом точка не поставлена. Я знаю, что полечу еще.

Его мечта не сбылась. 10 января 1970 года он умер после тяжелой операции.

Сейчас, когда на околоземных орбитах работают его товарищи, космическую вахту в океане песет корабль науки «Космонавт Павел Беляев». Оп всегда на связи с теми, кто трудится на «Союзах» и «Салютах».