Советы по домоводству для наемного убийцы

Глава 20. Торчер-терапия

Если сон — это радиотрансляция с небес, то в моем приемнике сплошные помехи. Не могу уснуть. Слишком много всего в моей оттаивающей больной голове. Незадачливый самоубийца оплакивает несостоявшуюся смерть. На меня поминутно наезжают белые фургоны. Только начал заниматься любовью с Мунитой посреди дороги, как ее губы леденеют, и через секунду я получаю удар бампером в затылок. Только собрался всадить пулю в жертву № 23, как уже декорирую свое похоронное бюро в Смоленске. Надо бы снять симпатичный домик, выходящий фасадом на оживленную улицу, а на окнах написать большими буквами в американском стиле: «Ваш любимый гробовщик, лучший друг смерти». И заодно добавить отзывы довольных клиентов: «Отличный гроб и безупречный маникюр. Спасибо, Игорь. Теперь я могу спать спокойно. — Владимир Федоров (1932–2006)».

Я лежу на спине неподвижно — то ли мумия, то ли незабвенный Федоров в гробу. Любое движение отзывается болью. Когда ко мне в очередной раз заглядывает Гудмундур, я прошу у него афпеин.

— Вас не устраивает перина?

— Афпеин. Икайство. Боеутояющее.

— А, понял. Но у нас аспирина нет. Господь — вот наше болеутоляющее средство.

И снова эта глуповатая улыбочка. Я в стране амишей[50].

Они не осмелились притронуться к моим джинсам, поэтому я в них лежу. Мой сотовый по-прежнему в правом кармане, и время от времени я слышу, как мне названивает Ган. Эти вибрации действуют возбуждающе на другую игрушку, находящуюся по соседству, но я слишком слаб, чтобы вытащить телефон, да и отвечать мне не с руки. Не хочу, чтобы она застала меня в таком виде.

Среди дня неожиданно прибывает Торчер. Он входит в мою белую палату, как доктор, с маленьким кейсом. Черные волосы зачесаны назад, на переносице очки а-ля Джон Леннон. Глядя мне прямо в глаза, он начинает вещать громовым голосом. Если бы Господь Бог и дьявол встретились в теледебатах, я бы рекомендовал Небесному Отцу взять именно такой тон.

— Ты грешник из грешников и сам это знаешь. Ты убил посланца Святого Писания, благословенного провозвестника живого слова. Ты совершил самый страшный из грехов. Ты со мной согласен? Ты сознаешься в своем преступлении и в совершенном грехе?

Мумия кивает.

— Я хочу, чтобы твой сатанинский язык произнес слова покаяния.

— Да, пизнаю. Я гьешник, — слабым голосом произносит человек-слон опухшими резиновыми губами.

— И убийца.

— Да. Упийца.

— Это ты, Бог свидетель, убил отца Френдли, нашего возлюбленного брата и спасителя миллионов?

— Да. Я упил отца Фьендли. Это… нехоошо.

— НЕ ХОРОШО? Да уж. Ты был недостоин находиться с ним в одной комнате. Мои друзья, Гудмундур и Сигридур, очень многим рискуют, пытаясь спасти твою заблудшую душу. И я тоже. Мы все рискуем. Ты должен это понимать. Они рискуют своей работой, своей репутацией, своей телестудией, своим домом, своим котом — всем, что у них есть.

Святое семейство стоит за его спиной — глаза выпучены, губы выпячены.

— Но спасение даже одной души для царствия небесного… спасение одной души, даже такой грешной, как твоя… стоит любого джипа, любого дома, любой работы. Как истинно верующие в учение нашего Господа, они веруют в любовь и высшее прощение. Следуя примеру Иисуса Христа, они готовы полюбить и простить перед лицом зла. Знай же, что ты обязан им своей жизнью до конца дней твоих и до конца времен. Владыка небесный свидетель, что доброе деяние, оказанное перед лицом зла, с риском для собственной жизни, есть дар на все времена. И отблагодарить за него, видит Бог, никому не дано. Давайте же помолимся…

Они молятся за мою заблудшую душу. Чтобы вернуть ее, я должен семь дней и семь ночей пролежать пластом и все это время поститься. Мне будет позволен лишь один стакан святой воды в день. «Твое тело должно отказаться от своих притязаний, только тогда к тебе вернется твоя душа», — заверяет меня Торчер, зашивая рваную рану на лбу вязальной иглой и суровой ниткой. Я вспоминаю, как отец зашивал мне небольшую рану на ноге в первую ночь войны, уложив меня на заднем сиденье старого школьного автобуса. Та же молчаливая свирепая сосредоточенность на широком бородатом лице. Гудмундур помогает Сикридер, чтобы кровь не залила их храмово-белоснежное постельное белье.

— Ибо ты открыл свои раны, дабы кровь Спасителя пролилась с небес в твою плоть… — бормочет Торчер, завязывая торчащий конец суровой нитки узелком.

Я не имел бы ничего против поста, если бы до меня не доносились запахи с кухни. История про женские духи и эрекцию повторяется. Я отпиваю воду маленькими глотками, растягивая удовольствие на весь день. Торчер — тиран. В моем желудке не осталось ничего, кроме осколка зуба, ноющего по поводу моей вины.

Одним словом, Торчер-терапия дает необходимый эффект. У меня достаточно времени, чтобы заглянуть в каждое отверстие, оставленное в теле моих жертв. Мысленно я заглянул им в глотку, в мозги, в прямую кишку и, преисполненный раскаяния, заставил пули проделать обратный путь, чтобы они продырявили мою собственную башку, сделали из нее решето. И вот теперь из нее с шипением выходят мои смертные грехи, смешанные с кровью и всяким дерьмом.

Неделя самоочищения.

На седьмой день в родительском доме появляется Ган. Признаки налицо. Тихий Грот наполнился непривычными звуками. Ожесточенный спор сменяется резкими выкриками — если не ошибаюсь, по телефону. Поколенческий кризис, однако. Без серьезного повода она бы не пришла. Может, этот повод — я? И вот я слышу, как после долгих препирательств между матерью и дочерью они поднимаются по лестнице, как две лесные нимфы из моего сна, запущенного нажатием кнопки на пульте дистанционного управления.

Очень медленно Сикридер открывает дверь в мою комнату и впускает красотку с покрасневшими глазами. По привычке я втягиваю живот, хотя там уже втягивать-то нечего. В моем желудке неделю не было маковой росинки, к тому же через пуховое одеяло все равно ничего не разглядишь. Ганхолдер подходит к моей кровати осторожными шажками. Она явно не ожидала увидеть перед собой мумию. Мои изголодавшиеся глаза, неделю не видевшие ничего съедобного, пожирают ее с жадностью. Я бы с удовольствием проглотил ее целиком. Ее мать стоит в дверях с каменным лицом, дающим понять, как она ко мне настроена: я, молодой человек, не устанавливала здесь часы посещения. Кажется, впрочем, она решила использовать меня, чтобы попробовать восстановить отношения с дочерью. Посвятив Ган в страшную тайну — вот, мы приютили и выхаживаем серийного убийцу, которого разыскивает половина земного шара, — она, пожалуй, лишь набила мне цену. Кто бы возражал. Я в роли Спасителя. Ну и ну. Терапия действует быстрее, чем можно было ожидать.

Внизу звонит телефон, и Сикридер ненадолго исчезает. Мы остаемся вдвоем. Я и моя заплаканная Ган.

— Привет, — говорит она едва слышно. Таким тоном люди разговаривают, войдя в брошенный дом после пронесшегося смерча.

— Привет.

— Я звонила тебе.

— Знаю.

Моя способность артикулировать слова до известной степени восстановилась.

— Как ты? — спрашивает она.

— Проголодался.

Она улыбается.

— Почему ты ушел от нас? Что случилось?

— Я… я получил плохие известия.

— А именно?

— Они убили мою девушку.

— Твою девушку? Кто это?

— Мафия. То ли наша, то ли тальянская.

— Нет, я имела в виду… У тебя есть девушка?

— Была. Ее убили.

— О’кей. Поздравляю.

— Поздравляешь?

— С тем, что у тебя была девушка. Я не знала.

— Я тоже не знал.

— То есть как?

— Мы с ней просто… встречались.

— И как долго?

— Полтора года.

— Ого. В нашей стране это квалифицировали бы как брак. А сколько можно «встречаться» в Америке?

— Я думаю, сколько угодно, но по достижении тридцатипятилетнего возраста, когда ты получаешь права наследования, дело принимает более серьезный оборот…

Этим я ее немного рассмешил.

— Как ее звали?

— Мою девушку? Мунита.

— Мунита? Как она выглядела?

— Она была… упитанная.

Это говорит осколок зуба у меня в желудке.

— Упитанная?

— Да. Она… она была вроде… мясного блюда.

Сливочная блондинка смотрит на меня так, словно физическими увечьями мои проблемы не ограничиваются. Я мысленно приказываю своему зубу заткнуться.

— О’кей, — говорит она, облизывая свои шербетовые губы земляничным язычком.

— И кто-то ее съел. Тело слопал, а голову оставил в холодильнике. Для меня.

После короткой паузы она задает мне вопрос тоном врача, проверяющего вменяемость пациента:

— Ты ее любил?

— Нет. Тогда — нет. Сейчас, пожалуй, да.

Смерть — это наркотик. Я не знал, что люблю своего отца, пока он не погиб.

С минуту помолчав, Ган наклоняется и запечатывает мне рот своими подрумяненными губами. Эффект превосходит все ожидания: мой ярило и мой желудок тут же вступают в выяснение отношений. Каждый из этих изголодавшихся мерзавцев считает поцелуй своим. Пока дело не зашло слишком далеко, я успеваю выступить миротворцем, вклинившись между ними, как Билл Клинтон между Рабином и Арафатом на залитой солнцем лужайке перед Белым домом, где готовилось их историческое рукопожатие. Остается только решить, кто из этих двоих играет сейчас роль моего члена.

Она меняет повязку на моем носу.

— У моих родителей на твой счет большие планы. Они в таком возбуждении. Ты для них чуть ли не главный вызов судьбы.

— Вон как. Я не должен их подвести?

— Уж постарайся. По крайней мере, не убивай.

Прелесть, а не девушка.

— А как там Трастер?

— Мы поссорились. Неделька выдалась сумасшедшая.

— Ну-ну.

— Сегодня я переночую здесь. В своей старой комнате, впервые лет за шесть. Завтра сюда приедет Тордур.

— О? Торчер-тайм?[51]

Она смеется:

— Вот-вот. Он повезет тебя в свою церковь.

— Даже так?

— Да. Как сказал мой отец, тебе предстоит пройти через врата ада.

Обана.