Совместный номер. Противостояние (СИ)

Глава 23

Birdy – Skinny Love

Кирстен

Даже сквозь сон я чувствую, что он рядом, тянусь к нему, так хочется мне понежиться в его объятиях, таких сильных, и в то же время таких нежных. Они мне кажутся сейчас настолько жизненно-необходимыми, что возникает ощущение, будто без них я просто не смогу существовать. В его руках, крепко прижимающих меня к себе, я чувствую себя в безопасности, наконец, за последнее время.

Но мне не спится. Не знаю, что со мной, может это всё переживания и тревоги последних дней, но беспокойство не уходит, даже не знаю почему. Внутреннее терзание не даёт покоя, безмолвно кричит во мне и, затаив дыхание, тихо, стараясь не разбудить его мирно спящего, встаю и спускаюсь в гостиную.

Канун Рождества. Весь дом наполнен атмосферой грядущего праздника. Заглядываю в окно, на подоконнике белесым полотном лежит снег, на улице тихо и мирно. Освещенная светлыми пятнами фонарей, она искрится от снега и спит крепким зимним сном, спокойно и умиротворённо.

В тихой комнате темно, пахнет хвоей, и мягким мерцанием сияют огоньки на елке, переливаясь цветными искорками, то ярче, то тусклее. Под нижним рядом огоньков дружно скопившись, стоят, запакованные в яркую обертку и ленты, подарки, ожидающие своего часа.

Сажусь в кресло возле ёлки и вглядываюсь в блики, скользящие по новогодним игрушкам, возникающие с каждой новой импульсной вспышкой гирлянды. Как ритм сердца: тук-тук, тук-тук, тук-тук…

На душе становится теплее, и я улыбаюсь, искренне радуясь тому, что у меня есть. И не нужно больше. Наше счастье может быть в таких простых вещах как здоровье и безопасность родных, любовь и поддержка близких и даже банальный праздник, когда вся семья в сборе. За спешкой к чему-то новому мы просто этого не замечаем. А может, стоит задуматься над этим, на секунду остановиться и, оглянувшись назад, понять, что для тебя действительно является важным?

Мама уже дома, с ней всё хорошо, в клуб я больше не поеду, подруга и я в безопасности, рядом любимый мужчина, что же не так? Почему, меня что-то беспокоит?

В пижаме зябко и кожа покрывается мурашками. Потерев себя, пытаясь согреть ладошками, тяну с подлокотника плед и закутываюсь в него. Тепло, мягко и по телу разливается приятная нега. Шумно выдохнув, снова смотрю на огоньки.

Для себя я уже решила, что буду с Коннором. Доучусь в институте, откажусь от практики и останусь в Штатах, найду работу, буду ухаживать за мамой, а если нужно – то поеду с ним в Новый Орлеан. Какого бы я мнения о нём не была, когда мы познакомились, Коннор доказал, что оно было ошибочным. Это всё маска, прикрытие, чтобы никто не мог докопаться до истины, что перед ними ранимая душа с нелёгкой судьбой. И я-то знаю, какой он на самом деле, он столько для меня сделал, как я могу в нём сомневаться, в его искренности? Что же тогда меня грызёт? Гложет какое-то странное чувство и хочется верить, что это просто усталость. Я сильно нервничала, переживала, боялась. Слишком много всего пережила.

Слышен отвлекающий шорох, и я поворачиваю голову на звук.

– Эй, ты чего убежала, – Коннор садится передо мной на корточки, и в его взгляде вижу пляшущие искорки огоньков.

– Не спалось, не хотела тебя будить.

– Не спалось? Кирс, что тебя беспокоит? – он настороженно вглядывается в меня.

О нет, даже не хочу говорить ему, что уже начинаю потихоньку страдать паранойей и навязчивыми плохими мыслями. Мы сами склонны притягивать плохое, поэтому даже делиться этим не стану, это нужно забыть, как вчерашний прожитый день.

– Всё хорошо, устала просто, – улыбаюсь, стараясь не выдавать свою тревогу и наклонившись к нему, провожу рукой по его щеке, едва касаясь кончиками пальцев. Его взгляд серьёзный и настороженный. – Всё хорошо, правда.

– Идём спать, – он поднимает меня на руки, завернутую в плед и несёт назад в кровать, – твоя мама нам обещала настоящую суматоху Рождества и просила нас выспаться, помнишь?

– Угу, – сонно бормочу, свернувшись на его руках. Как же с ним всё-таки спокойно. Чувствую себя, как за стеной из гранитного камня – моей тяжёлой крепкой стеной.

Прямо с самого утра мама забирает Коннора с собой, и они уезжают, оставив меня и Кэвина на кухне. Но и мы не скучаем. По дому разливается сладкий пряный аромат пирога из духовки, Кэвин режет овощи на салат, а я занялась индейкой.

Под вечер мы накрываем стол, Коннор привозит к нам бабушку. Вся семья в сборе, мама немного суетится, чувствуется предвкушение теплого семейного праздника.

Расставив последние подарки под елкой, она зовет всех к столу. Атмосфера странная. Мы все сидим за одним столом и немного переглядываемся. Конечно, я и надеяться не смела, что Коннор будет с нами на Рождество, но вот он, а мне неловко.

Тишину разряжает голос Кэвина с вопросами о предстоящих боях Коннора. Мы все подключаемся, становится немного проще, но совсем ненадолго. Ужин подходит к завершению, когда мама неожиданно встает из-за стола и, взяв под ёлкой одну из коробок, возвращается к нам, протягивая её Коннору.

– Это вам, дети. – Вижу, как она взволнованно смотрит на коробку и на Коннора.

За столом снова воцарилась тишина, слышен только шелест разрываемой бумаги. Коннор открывает крышку и задумчиво с лёгким недоумением на лице смотрит внутрь. Пытаясь понять его озадаченность, заглядываю в коробку и моё сердце замирает. Я забываю, как дышать, глядя на содержимое подарка. На первый взгляд там ничего особенного – шерстяной зимний свитер с норвежскими мотивами и пара теплых носков, но я знаю к чему это, и в горле пересыхает.

И мама рассказывает ему наш семейный обычай, что этот комплект вещей для пары – одна вещь ему, одна – ей, а вместе они одно целое, один неразрывный комплект.

Мама! Господи, мам, что же ты делаешь? Я не знаю, как он это воспримет. Примет или убежит? Между нами такая тонкая нить! Я в нём так не уверена, совсем не уверена…

Мама продолжает говорить о том, что Коннор так много для нас сделал, стал для неё сыном, нашим полноправным членом семьи, и мы с ним теперь связаны. Рассказывает, что так и она получала вещи, и моя бабушка, но я почти не слышу этого, её слова становятся просто фоном. Я потрясена её подарком. Для меня это много значит, слишком много. И он… он тоже стал для меня незаменимым. И я боюсь его реакции.

Тянусь за стаканом с водой, трясущимися от волнения руками, отвернувшись от него и мамы, чтобы прочистить пересохшее горло. Судорожно сглотнув, и резко втянув носом воздух, я решаю вмешаться в этот процесс.

– Мам, спасибо. – Забираю из коробки пару носков, всё-ещё боясь посмотреть на Коннора, и встаю из-за стола. Вручив свои подарки, с улыбкой, иду в кухню включить чайник.

Не умею я ни долго кривляться, ни ехидничать. И сейчас натягивать напускные эмоции для меня будет неестественно и сложно. Уж лучше я остыну на кухне в одиночестве, хотя-бы не надо ни перед кем притворяться, что всё хорошо. Я остыну, переживу свои эмоции здесь и вернусь к ним после того, как немного отойду.

– Тебя смутил мамин подарок. – Слышу приближающиеся шаги за спиной.

Черт. Он понял, как меня это задело.

– Да, это слишком важно для меня, слишком… слишком интимно. Я не знаю, приняла ли я бы в другой ситуации этот подарок, мы просто оба не могли ей отказать, верно? – Поворачиваюсь, откровенно глядя ему в глаза и охватив плечи руками, словно защищаясь от несказанного мне ещё ответа, но уже боясь его. ­– Ведь ты же понимаешь, какую смысловую нагрузку это несёт.

– Кирс, но она же не сказала, что хочет прямо сейчас помолвку и всего, что следует дальше. Ты боишься, что я сбегу, понимая, к чему ведёт её подарок?

– А ты не сбежишь?

– Я согласен, что всё слишком рано, но я не сбегу. А твоя мать, ну для неё мы просто с тобой многим связаны.

Он воспринял это проще, чем я ожидала. Чувствую, как тревожное напряжение уходит, сменяясь расслабленностью облегчения. Как камень с души. Это же его не оттолкнёт, в дальнейшем?

Но всё оказалось проще. Он принял от мамы свитер, подарил Кэвину абонемент на вход в арену во время рестлерского сезона, чему Кэвин был безгранично рад. Обстановка немного разрядилась.

Рождественский день прошёл весело и беззаботно: мы катались на коньках, играли в снежки, пили горячий Глинтвейн, смотрели в очередной раз, затертый ежегодным просмотром до дыр, «Один дома» с Макколеем Калкиным. Казалось, мы забыли за мамин подарок и всю неловкость, связанную с ним.

Но дни шли, Рождественские каникулы закончились и каждый вернулся в свою повседневную жизнь. Я восстановилась в университете, Коннор вернулся в Новый Орлеан. Но вскоре он приехал опять, забирая меня в Орлеан, уговорив на операцию.

Ему особо долго и не пришлось меня уговаривать. Шрамы у меня большие, глубокие, а быть его девушкой, на виду у всех, да и самой видеть каждый день свои ноги не было внутренних сил. Я просто смирилась с тем, что есть, и была рада, что осталась живой, но он подарил новую надежду и я поверила. Он убедил, что всё будет хорошо, что так нужно и что я потом это отработаю. И я согласилась.

По палате снуют туда-сюда медсестры, подключая разные приборы и проводки к моему телу. Одна из них, взяв мою руку, туго сминает мне запястье, нащупывает вену и ставит иглу с трубочкой. По тонкой трубке подсоединенной капельницы, как по артерии струится прозрачная жидкость. Моё тело готово, я подготавливала себя к этому моменту, но страх есть, причем жуткий. Я очень волнуюсь, меня бросает в дрожь, всплеск адреналина гоняет кровь по венам, как заядлый гонщик по автодрому, учащенно дышу, и от его взгляда это не уходит.

Коннор обходит кровать с другой стороны, берет мою ладонь в свою и мягко гладит тыльную сторону шершавыми подушечками пальцев, нежно водит по костяшкам большим пальцем.

– Малыш, всё будет хорошо, – на его лице мелькает улыбка, но как-то натянуто, я бы даже сказала напряженно. Ему тоже не по себе, как и мне.

Откуда-то сверху возникают руки, и на моё лицо опускают маску. Раздается щелчок и она начинает шумно заполняться кислородом. Веки тяжелеют, в глазах всё растворяется, звуки становятся приглушенными, а потом и вовсе уходят на второй план.

– Я здесь, я буду рядом… – откуда-то отдаленно слышу слова в сером непроглядном тумане, который втягивает меня всё сильнее и сильнее в темный непроглядный кокон.

Я в серой пустыне. Иду и протягиваю руки вперёд. Туман сплошной, не вижу ничего перед собой, и очень хочется пить. Слышу собственный кашель. Появляется горьковатый привкус во рту. Звуки становятся чётче, слышу шорохи, едкие запахи лекарств. Начинаю чувствовать себя, своё тело. Немного открываю глаза, щурясь от света, фокусирую свой взгляд, ищу…

Вот он – Коннор дремлет в кресле, подперев голову кулаком, а рядом со мной стоит медсестра, списывая данные с приборов. Пытаюсь пошевелиться – больно. Тело затекло, местами его щиплет и колет тысячей невидимых, но остро пронзающих иголок.

Медсестра видит, что я проснулась и подходит ко мне, Коннор услышав суету вокруг меня тоже просыпается. Зовут врача, меня осматривают, выписывают рецепт по процедурам и лекарствам.

– Я же говорил, что ты справишься, детка, ­– тихо шепчет, поглаживая меня по голове и целуя в лоб. Потом я снова дремаю. На следующий день к вечеру уже можно сесть.

Так и проходят дни в больнице ­ – спать, есть, процедуры. На третий день после операции меня выписывают, но на процедуры мне ездить еще месяц.

Пока что занятия я посещаю по скайпу, слушаю удалённо лекции, пишу конспекты. Уже неделя, как я в доме Коннора. У него тренировки, у меня учёба и процедуры. Каждый день у меня перевязки, чтоб правильно разглаживалась кожа. Дальше будет лазер и пара уколов. Днём я хожу в длинной футболке, пока нет Джона, чтоб кожа дышала, а вечером перематываю ноги бинтом.

Вот уже приближается и вторая неделя. Завтра мне нужно ехать домой и появиться в университете. Процедуры теперь будут раз в неделю. Кожа на ногах ещё бордовая, но уже намного красивее, чем была. Ноги болят, но я радуюсь этой боли, всё заживает пусть не совсем идеальной, но вполне красивой и гладкой кожей.

Mariya Sherifovich – Molitva

Вечером, как обычно, жду Коннора с тренировки. Он сам не свой сегодня – молчаливый, серьёзный и задумчивый. Что же его беспокоит? Дождавшись, пока он примет душ, прошу помочь мне с бинтами и перебинтовать ноги.

По ощущениям чувствую, что сегодня он заматывает их туже, чем обычно. Немного неприятно и я морщусь. Но вот последний моток и всё готово.

– Что-то случилось? Это что-то связано с твоим сезоном, к которому ты так готовишься?

Но он не отвечает, просто опускает глаза вниз и молчит, сидя на коленях передо мной. Один резкий взгляд на меня исподлобья и я не успеваю опомниться, как лежу на лопатках, а он ловко нависает сверху. Дыхание перехватывает и я, пораженная его скоростью, слышу свой стук сердца и его тяжёлое дыхание. Кровь начинает бурлить и кипящим потоком разгоняться по телу.

Глаза в глаза, одно на двоих дыхание, скользящая по бедру вверх рука. Он шумно втягивает воздух и, наклонившись, несмело меня целует. Губы робко прикасаются к губам, как-будто он боится чего-то. Ощущая его чувственные прикосновения и ласки, желание тёмной тугой массой поднимается по телу, сосредотачиваясь в животе и тянет, закручиваясь в тугой узел. Я закрываю глаза и от наполняемых меня ощущений стону ему прямо в губы, совсем негромко, но в этот момент он замирает. Его рука больше не движется плавно, она застыла на месте.

Его словно в секунду заменяет кто-то иной. Коннор впивается неистово мне в губы, захватывая и кусая, сжимает пальцами бедро до отметин, прижимается ко мне. Я открываю глаза, а он зажмурился и держится за меня так жадно, так исступленно.

­– Моя девочка, – он шепчет, как в бреду, - покрывая меня поцелуями. Одежда летит на пол, вещь за вещью. Моя кожа вся в его поцелуях, укусах – страстных, горячих. Завтра она вся будет в отметинах. Мне должно быть больно, но я не чувствую ничего кроме его страстных поцелуев, горячих рук, его жаркого дыхания. Я тону и растворяюсь в нём, полностью и без остатка.

Его толчки новый сильнее предыдущего. Он почти вбивается в меня, с силой, с напором, яростно, как безумный. Что же с тобой происходит? О чем ты мне не говоришь?

Взгляд блестит и в момент, когда его и меня захлестывает от удовольствия, я на миг вижу то, что он пытался скрыть – эти открытые и обезоруженные глаза полны печали.

Но момент эйфории проходит и снова он закрывается от меня. Закрыв глаза, Коннор обнял меня и прижал мою спину к своей груди. Он размеренно дышит мне в макушку, а мне не спится. Я так и не узнала, что же его гложет.

После тренировки, он везёт меня домой. В дороге он ведёт себя непринуждённо, но хмурые мысли его так и не отпустили.

Вот и моё крыльцо. Он заносит мою сумку в дом, здоровается с мамой и братом и поспешно собирается назад к машине. Да что же, черт возьми, происходит?

– Стой! ­– окликаю его на крыльце, когда он тянется к дверце машины. – Что с тобой происходит? Ты мне сегодня позвонишь?

Он стоит, так и не обернувшись, застыв на месте. Резко развернувшись, он поднимает на меня взгляд, тёмный и почерневший. Странно, он даже не подходит ко мне. Не обнял, не поцеловал. Он даже не хочет со мной попрощаться?

– Не знаю Кирстен, мне нужно собираться, у меня утром самолёт в Лос-Анджелес.

– И ты мне не сказал? Коннор, в чем дело? Что с тобой?

– Я думал Кирс. Над всем думал: над подарком твоей мамы, над нашей жизнью, над всем. – Он отводит взгляд, стараясь не смотреть на меня.

– И? – пытаюсь обратить его внимание, но тщетно. Он упорно делает вид, что меня не замечает, и говорит в сторону.

– Мы расстаёмся Кирстен. Мы с тобой слишком разные – я не смогу подстроиться под твою издательскую деятельность и приезжать раз в месяц между сезонами боёв, ты со своим характером не подстроишься под мой образ жизни. Я уже прокручивал разные варианты, но нет Кирс, ни хрена у нас не выйдет. И твоя практика в Wolters Kluwer, ты же так мечтала об этом.

Что? Но… как? Почему он так решил? И откуда он…?

– Откуда ты знаешь про Wolters?

– Твоя мама. В твоей комнате все твои достижения, всё там говорит о твоей детской мечте, о том, как ты стремилась к этому. И как тяжело твоя мать зарабатывала, чтобы отложить на тебя средства.

– Но я не хочу туда ехать!

– Ты не можешь так поступить Кирс. Ни с матерью, ни с собой.

– Но как же ты? Как же… мы?

– А что мы, Кирстен? Что я тебе обещал ­– ничего. Ты и сама знаешь, какой я. Ты во мне уверена? Уверена, в том, что твоё «мы» способно существовать в моём мире, где толпы поклонниц?

Черт. Я совсем не уверена. Но ты, ты сам дал мне надежду на то, что я важнее их! И я хочу, хочу тебе кричать об этом, но услышишь ли ты? Пусть мой голос будет надрывным и сорвется, пусть!

– Уверена, – тихо шепчу, но ему и этого хватает меня услышать. Знать то, что я для себя решила.

­– Но я не уверен Кирстен. Я сейчас уеду, и некоторое время буду жить в Лос-Анджелесе. Я не смогу так жить, зная, что ты там, далеко.

– Но ты же знаешь, что я буду верной, буду ждать.

И тут его прорывает. Он взъерошивается и переходит на крик.

– Да это я такой, Кирстен! Я, мать твою, не способен на верность! Я не знаю, сколько я смогу держаться, пока мне не начнет срывать башню. Не знаю, черт тебя подери! Ты бл*ть всегда понимающая, правильная. Но я не могу так! Не могу! – Он открывает дверцу машины и заводит ее – Это всё! – Срываясь с визгом, машина оставляет следы на асфальте. Во мне внутри всё падает вниз. Всё рушится – все мои замыслы и надежды, все мои «воздушные замки» становятся призрачными, развеиваясь в тонкую дымку. В груди невыносимо сжимает до боли, живот скручивает от тошнотворного спазма, а горло душит подкативший ком рыданий.

Я медленно оседаю, держась за колонну крыльца, чтобы не упасть. Внутри всё сжимает так, что сдерживаться уже больше нет сил. И я плачу, рыдаю надрывно и безудержно, выкрикивая его имя.

Не уходи! Не уходи, слышишь?! За что?

Но он меня не слышит. Его здесь нет, и я понимаю, что он не вернется. На мои крики отчаяния выбегает мама и садится рядом, обнимая меня. А меня трясет в дрожи от рыданий, перешедших в судороги, и я всхлипываю, положив маме голову на плечо.

– Он ушёл, мам. Ушёл. Бросил.

Мама молчит. Не бранит, не утешает, просто сопереживает молча. А я реву, меня трясет, и я снова кричу маме в плечо.

Не знаю, как я пережила эту ночь и утро. Он выжал из меня всё, до капли. Я уже не рыдаю, и в судорогах меня не трясёт. Я спокойна и тиха. Но только я одна знаю, что у меня внутри всё выжжено дотла и, глядя в окно иллюминатора самолёта, вслед удаляющейся в надвигающихся сумерках Америки, я молю об одном – пережить разрывающую меня дикими вспышками мучительную душевную боль, нанесенную человеком, который стал для меня всем: которому я доверила свою судьбу и отдала своё, теперь уже растерзанное, сердце.