Совсем как ангел

Глава семнадцатая

Куинн наткнулся на нее, когда она брела вверх по грунтовке, совершенно окостеневшая, вытянув вперед руки, будто маленькая девочка, которая ослушалась родителей и выпачкалась в грязи. Однако даже на расстоянии Куинн понял, что то была не грязь, а кровь. Ее одеяние было сплошь заляпано кровавыми пятнами.

Он затормозил, вышел из машины и окликнул ее:

— Мать Пуреса, что вы делаете?

Она его не узнала, но не испугалась и не удивилась.

— Ищу туалетную комнату. Я руки запачкала. Они липкие, и это очень неприятно.

— Где вы их запачкали?

— О, далеко отсюда. Совсем далеко.

— Туалетная комната в противоположной стороне.

— Надо же. Придется возвращаться, — она пристально посмотрела на него снизу вверх, склонив голову набок, как назойливо-любопытная птица. — Откуда вы знаете, где находится туалетная комната?

— Я здесь уже бывал. Мы с вами беседовали, вы даже обещали прислать мне через Кэпирота письменное приглашение.

— Я вынуждена его отменить. Кэпирот больше у меня не служит. Последнее время он слишком далеко зашел в своем актерстве. Я приказала ему удалиться до наступления ночи… Вы, я полагаю, думаете, что это настоящая кровь?

— Да, — серьезно сказал Куинн. — Именно так я и думаю.

— Чепуха. Это сок. Кэпирот смешал какой-то сок с крахмалом, чтобы надо мной подшутить. Конечно, я ни на секунду ему не поверила. Но это жестокая шутка, верно?

— Где он сейчас?

— О, далеко отсюда.

— Где?

— Если вы будете кричать на меня, молодой человек, мне придется приказать вас выпороть.

— Это очень важно, мать Пуреса, — сказал Куинн, пытаясь говорить спокойно. — Это не шутка. Кровь настоящая.

— В самом деле? Я давно подозревала его в каких-то махинациях, — она подозрительно взглянула на уже потемневшие, липкие пятна на одежде. — Настоящая кровь? Вы уверены?

— Да.

— Боже мой, мне и в голову не приходило, что он может зайти так далеко. Надо же, собрать настоящую кровь только для того, чтобы вылить на меня! Как думаете, где он ее достал? Из козы или из цыпленка? А, я поняла: он притворился, что приносит себя в жертву перед алтарем… Молодой человек, куда же вы? Не убегайте. Вы обещали показать мне, где туалетная комната.

Она стояла недвижно, наблюдая, как он исчез за деревьями. Солнце освещало ее высохшее лицо. Она закрыла глаза и снова увидела громадный старый дом ее юности, с толстыми кирпичными стенами и тяжелой черепичной крышей, так хорошо защищающими от солнца и уличного шума. Как давно это было! Как там было спокойно и чисто, и не надо было думать о грязи и крови. Она никогда не видела крови до тех пор, пока Кэпирот… «Ты должна приготовиться к удару, Изабелла. Кэпирота сбросила лошадь, и он умер».

Она открыла глаза и в отчаянии закричала:

— Кэпирот! Кэпирот, ты умер?

Потом она увидела спешащего к ней Учителя, и маленькую полную, вечно недовольную женщину, которая приносила ей еду, и брата Терновый Венец с его вечно злыми глазами. «Пуреса!» — звали они ее, но это не было ее именем. При рождении ей дали много имен, но среди них не было Пуресы.

— Я — донья Изабелла Констанция Куэррида Фелисия де ла Гуэрра. И хочу, чтобы ко мне обращались, как следует.

— Изабелла, — взмолился Учитель. — Ты должна идти со мной.

— Вы мне приказываете, Гарри? Забыли, что были всего лишь клерком в бакалейной лавке? Откуда вы взяли все ваши чудесные видения, Гарри, извлекли из консервных банок с супом и печеными бобами?

— Ради Бога, тише, Пурес… Изабелла.

— Мне больше нечего сказать, — она обвела всех надменным взглядом. — А теперь не будете ли любезны показать, где здесь туалетная комната? У меня чья-то кровь на руках, я хочу от нее избавиться.

— Вы видели, как это случилось, Изабелла?

— Что именно?

— Брат Верность Ангелов покончил с собой.

— Конечно, он покончил с собой. Неужели какой-нибудь идиот подумал, что он умер своей смертью, размахивая руками, как крыльями?

Тело лежало там, где указала мать Пуреса, перед алтарем, действительно напоминая жертвоприношение. Лицо было разбито о камни и залито кровью, что делало его совершенно неузнаваемым. Однако Куинн уже видел стоявший за амбаром зеленый «понтиак»-фургон и знал, что смотрит на тело Джорджа Хейвуда. Его жизненный путь закончился, и тучи сгустились над головами двух женщин, которые сражались из-за него и теперь его потеряли и которые никогда не простят друг другу ни того, ни другого.

Хотя кровь уже перестала течь, тело было еще теплым, и Куинн понял, что смерть наступила не более получаса назад. Обритая голова, голые ноги и одеяние свидетельствовали, что Хейвуд выдержал посвящение. Но как долго он здесь пробыл? Приехал ли он сюда сразу же после прощания с Вилли Кинг в Чикоте? Или успел обеспечить транспортом побег Альберты? Могли ли они запланировать встретиться в Тауэре и скрыться от погони, вступив в общину?

Куинн покачал головой, будто ответы на вопросы явственно прозвучали в воздухе. «Нет, Джордж никогда не выбрал бы Тауэр в качестве укрытия. Либо от Вилли, либо от Ронды, либо от Марты О'Горман он непременно должен был услышать, что новое расследование смерти О'Гормана началось именно отсюда. Не стал бы он выбирать убежище, которое я знаю. Да и зачем ему вообще было скрываться?»

Необъяснимость этой смерти, вид и запах свежей крови вызвали у него дурноту. Он поспешно выбрался из дворика, глотая воздух, как пловец, борющийся с сильным приливом.

Навстречу ему по тропе шла мать Пуреса в сопровождении сестры Раскаяние и брата Терновый Венец, что-то болтая по-испански. За ними с опущенной головой следовал Учитель, лицо у него было серым и истощенным.

— Отведите ее наверх, в ее комнату, и проследите, чтобы ее как следует отмыли, — приказал он. — Только осторожнее. Кости у нее хрупкие. Где сестра Благодеяние? Сходите-ка лучше за ней.

— Она больна, — объяснила сестра Раскаяние. — Расстройство желудка.

— Ну, тогда сделайте сами, что сможете.

Когда они ушли, он повернулся к гостю.

— Вы приехали в неподходящий момент, мистер Куинн. Наш новый брат умер.

— Как это случилось?

— Я в это время находился в медитации, поэтому самого события не видел. Но разве это не ясно? Брат Верность был несчастным человеком, обремененным множеством проблем. Он сам избрал путь их решения. Я не могу его простить, хотя и должен принять его выбор с жалостью и пониманием.

— Он прыгнул с вершины Башни?

— Да. Может быть, тут есть и моя вина — я недооценил степень его духовного отчаяния, — глубокий вздох прозвучал как стон. — Если так, я смиренно прошу Господа простить меня и даровать нашему брату вечное спасение.

— Если вы не видели, как он прыгнул, что привело вас сюда так скоро?

— Я услышал крик матери Пуресы. Ринулся вниз и увидел ее, склонившуюся над телом. Она кричала, чтобы он поднялся и перестал актерствовать. А когда я ее позвал, убежала. Мне же пришлось довольно надолго задержаться, чтобы посмотреть, нельзя ли чем-нибудь помочь брату. Затем я пошел за ней, встретил сестру Раскаяние и брата Терновый Венец и попросил их о помощи.

— Остальные о Хейвуде тогда еще не знали?

— Нет, — он вытер рукавом пот с лица. — Вы… вы назвали его Хейвудом?

— Но ведь его так звали?

— Он был… вашим другом?

— Я знаю его семью.

— Он мне сказал, что у него больше нет семьи, что он один в целом мире. Скажите, он мне лгал?

— Скажу, что у него есть мать, две сестры и невеста.

Куинну показалось, что его слова Учителя шокировали; не потому, что у Хейвуда оказалась семья, а потому, что тот посмел его обмануть. Это нанесло удар его самолюбию. Однако оправился он на удивление быстро.

— Я убежден, что его ложь не была преднамеренной, — важно заявил он, с минуту поразмыслив. — Он чувствовал себя одиноким в этом мире и сообщил мне об этом. Вот как можно объяснить его слова.

— Вы верите в то, что его обращение было истинным?

— Конечно. Как же иначе? Какая еще причина могла существовать, чтобы он возжелал разделить нашу смиренную жизнь? Она ведь совсем нелегка, вы же знаете.

— Что вы собираетесь делать теперь?

— Делать?

— Насчет его смерти.

— Мы сами заботимся о нашей смерти, — изрек Учитель. — Так же, как и о жизни. Мы устроим ему достойные похороны.

— Не сообщая властям?

— Единственная власть здесь — я.

— Шериф, присяжный, судья, адвокат, доктор, похоронное бюро и по совместительству — спаситель душ?

— Совершенно верно. И, пожалуйста, избавьте меня от вашей иронии, мистер Куинн.

— Ничего не скажешь, Учитель, обязанностей у вас хватает.

— Господь был милостив и дал мне силы, дабы достойно их выполнять, — спокойно ответил властитель Тауэра. — И глаза, чтобы видеть, как делать это наилучшим способом.

— Боюсь, шерифа будет нелегко в этом убедить.

— Шериф пусть заботится о своих делах. А я позабочусь о своих.

— Существуют законы, и вы тоже живете под их юрисдикцией. О смерти Хейвуда следует сообщить. Если этого не сделаете вы, сделаю я.

— Зачем? — безмятежно вопросил Учитель. — Мы люди мирные, вреда никому не приносим и не просим никаких благ от внешнего мира, кроме одного-единственного: разрешить нам жить по нашим правилам.

— Хорошо, давайте посмотрим с этой точки зрения. Все равно ведь что получается: человек из внешнего мира забрел сюда и покончил с собой. А это — дело шерифа.

— Брат Верность Ангелов был одним из НАС, мистер Куинн.

— Он был Джорджем Хейвудом, — уточнил Куинн. — Вполне реальным и весьма состоятельным человеком из Чикота. И, какие бы причины его сюда ни привели, я точно знаю, что спасение души в них не входило.

— Господь простит вам и ваше богохульство, и вашу ложь. Брат Верность был Истинным Верующим.

— Вы — были. Но не Хейвуд.

— Да с чего вы вообще взяли, что его звали Хейвудом? Его мирское имя было Мартин. Банкир из Сан-Диего, вдовец, абсолютно одинокий в этом мире, несчастный человек.

На секунду Куинн почти поверил, что ошибся и зеленый «понтиак» — не более чем случайное совпадение. Но потом услышал сомнение в голосе Учителя и увидел нарастающую неуверенность в его глазах.

— Херберт Мартин. Его жена умерла два месяца тому назад…

— Десять лет.

— Без нее он чувствовал себя покинутым и одиноким.

— У него была рыжеволосая подружка по имени Вилли Кинг.

Учитель обессиленно прислонился к арке, будто бремя правды, внезапно обрушившееся на него, оказалось выше его сил.

— Он был… он не искал спасения? — растерянно пробормотал Учитель.

— Нет.

— Зачем же тогда он сюда пришел? Ограбить нас, обмануть? Но у нас нечего брать, разве что автомобиль, который он сам отдал в наш общий фонд. У нас нет денег.

— Возможно, он думал, что есть.

— Но с какой стати? Я же детально ему объяснил, что колония существует на полной самоокупаемости. Даже показал наши расчетные книги, чтобы продемонстрировать, как мало мы пользуемся деньгами. Нам ведь почти ничего не нужно покупать — только бензин и запчасти для трактора. Ну, может быть, еще пару очков для того из братьев, чье зрение слабеет.

— Хейвуд этим интересовался?

— О да, очень. Я полагаю, поскольку он банкир…

— На самом деле он занимался продажей недвижимости.

— Да, конечно. Я все время об этом забываю. Я… Сегодня был слишком насыщенный день. А сейчас прошу меня извинить, мистер Куинн: я должен сообщить всем печальные новости и с помощью сестры Благодеяние организовать уход за телом.

— Вам бы лучше оставить все, как есть, до появления шерифа, — посоветовал Куинн.

— Ах да, шериф. Я полагаю, вы собираетесь все ему рассказать.

— У меня нет выбора.

— Пожалуйста, сделайте одолжение: не упоминайте о матери Пуресе. Вопросы могут испугать ее. Она как малый ребенок.

— Дети тоже бывают сильными.

— О, сила у нее есть, но только на словах. Она слишком хрупка, чтобы перевалить его через парапет. Надеюсь, Господь простит мне, что я осмелился хотя бы подумать об этом.

Он покопался в складках своей одежды и извлек связку ключей. Куинн вгляделся и слегка опешил: это были ключи от его машины.

— Вы что, собирались меня здесь замуровать? — поинтересовался он.

— Господь с вами. Просто я хотел проконтролировать время вашего отъезда. Я ведь не знал, что у Хейвуда есть семья и друзья и что его смерть должна быть расследована кем-то из внешнего мира. А сейчас вы можете свободно уехать, мистер Куинн. Но прежде чем вы это сделаете, я хочу, чтобы вы поняли: ваши визиты наносят нам неисчислимый вред в то время, как мы, со своей стороны, ничего вам не предлагаем, кроме доброты, еды, когда вы голодны, воды, когда вас мучает жажда, крыши над головой, когда вам негде переночевать, и молитвы, хотя вы и неверующий.

— Я не могу полностью отвечать за ход событий. И, можете мне поверить, не собирался никому причинять неприятностей.

— Это вам предстоит уладить с вашей собственной совестью. Отсутствие у вас недобрых намерений ничего не меняет. Текущая река не собирается размывать берега, а поля разрушаются наводнением. У айсберга нет замысла протаранить корабль, а корабль тонет. Да, корабль тонет… И люди на нем гибнут. Да-да, я совершенно отчетливо это вижу.

— Пожалуй, мне пора идти.

— Они кричат, просят, чтобы я помог им. Корабль разламывается на две части, море гневно бурлит… Не бойтесь, дети мои! Я иду. Я отворю для вас врата Неба.

— Прощайте, Учитель.

Куинн двинулся вниз по тропинке; сердце его колотилось в груди, будто пытаясь выскочить, горло распухло, а во рту был рвотный привкус, который упорно не хотел исчезать.

Внезапно он увидел Карму, неуклюже бегущую к нему между деревьями.

— Где Учитель?

— Я оставил его в Башне.

— Сестра Благодеяние заболела. Она ужасно больна. Брат Язык плачет, а я не могу найти маму и не знаю, что делать. Я не знаю, что делать!

— Успокойся. Где сестра?

— На кухне. Она упала на пол. И так плохо выглядит, будто умирает. Пожалуйста, не дайте ей умереть. Она обещала помочь мне отсюда уехать, обещала как раз сегодня утром. Пожалуйста, пожалуйста, не дайте ей умереть!

Сестру Благодеяние Куинн обнаружил скорчившейся от боли на полу. Губы ее были закушены; тягучая, бесцветная жидкость стекала двумя струйками из уголков рта — слишком обильно для обычной слюны. Брат Язык пытался пристроить на ее лбу мокрую тряпку, но она отворачивала голову и стонала.

— Как давно она в таком состоянии, Карма? — спросил Куинн.

— Я не знаю.

— Это случилось до завтрака или после?

— После. Может быть, через полчаса.

— На что она жаловалась?

— Судороги. Очень сильные. И жжение, в горле. Она вышла наружу, и ее вырвало. А потом она вернулась и упала на пол. Я закричала. Брат Язык был в туалетной комнате и услышал меня.

— Лучше всего отвезти ее в больницу.

Брат Язык покачал головой.

— Нет-нет! — закричала Карма. — Нельзя. Учитель не позволит. Он не верит…

— Спокойно.

Куинн опустился на колени подле сестры Благодеяние и пощупал ее пульс. Он едва прощупывался; ее руки и лоб были горячими и сухими, будто она потеряла много жидкости.

— Вы меня слышите, сестра? — позвал он. — Я хочу отвезти вас в Сан-Феличе, в больницу. Не бойтесь. Там вас вылечат. Помните, вы рассказывали мне о горячей ванне, которую вам так хотелось принять? И о пушистых розовых комнатных туфлях? Горячих ванн у вас там будет сколько угодно, а туфли я вам куплю. А, сестра?

Она приоткрыла глаза, но взгляд был совершенно бессмысленным. Через секунду веки снова закрылись.

— Я подгоню машину как можно ближе к дверям, — поднимаясь, сказал Куинн.

— Я пойду с вами, — вызвалась Карма.

— Лучше оставайтесь здесь. Постарайтесь заставить ее выпить хоть немного воды.

— Я уже пыталась. И брат Язык тоже. Ничего не получается.

Девочка, как привязанная, вышла вслед за Куинном из столовой и двинулась вниз по тропинке, непрерывно тараторя и бросая через плечо опасливые взгляды, будто боясь, что кто-нибудь за ними следит.

— Она была сегодня утром такая счастливая. Пела о том, какой наступает хороший день. Больная так петь не стала бы. Она ведь даже сказала… как же это? Вот — что она чувствует полноту жизни и надежду. Правда, потом она расстроилась, но это из-за меня: я ей сказала, что вы вернетесь, чтобы привезти мне лекарство от прыщей… а вы привезли?

— Да, оно в машине. Ей что, не понравилось, что я собирался вернуться?

— Да нет. Она сказала, что вы — наш враг.

— Но я вовсе не враг ни тебе, ни ей. На самом деле мы с сестрой Благодеяние очень хорошо друг к другу относимся.

— Это вы так думаете. А она сказала, что вы вернулись к игорным столам в Рино, потому что целиком им принадлежите, и что я не должна была принимать ваше обещание всерьез.

— Почему она испугалась, Карма?

— Может быть, из-за О'Гормана. Когда я его упомянула, она готова была меня буквально разорвать. Похоже, она вообще не хочет, чтобы упоминали это имя… или ваше… знаете, ей нравится, когда все хорошо обосновано.

— Нравится, когда все обосновано, — хмуро повторил Куинн. Во всем этом деле он видел единственный обоснованный факт — то, что О'Горман был убит. — Слушай, Карма, а почту в Тауэр доставляют?

— Тремя милями ниже по шоссе, там, где поворот на соседнее ранчо, есть два почтовых ящика. Один из них наш. Учитель ходит туда раз в неделю, если не случается ничего более важного.

— Если почту вам доставляют, значит, ее можно и отправлять?

— Нам не разрешается писать письма. Только в особых случаях, если это очень важно, например, чтобы исправить несправедливость, которую кто-то из нас совершил.

«Исправить несправедливость, — подумал Куинн. — Исповедоваться в убийстве и примириться с Богом и совестью».

— Сестра Благодеяние когда-нибудь упоминала о своем сыне? — вслух спросил он.

— При мне — нет. Хотя я знаю, что он у нее есть.

— Как его зовут?

— Думаю, так же, как звали ее — Фэзерстоун. Может быть, Чарли Фэзерстоун.

— Почему может быть?

— Ну, когда прибежал брат Язык, после того как она упала на пол, она посмотрела на него и говорит: «Чарли». Знаете, будто просит, чтобы он сообщил Чарли, что она больна. Во всяком случае я это так поняла.

— Может, это она брата Языка так назвала?

— Да нет, что вы! Какой смысл? Она не хуже меня знает, что его зовут Майклом. Майкл Робертсон.

— У тебя хорошая память, Карма.

Она вспыхнула и прикрыла руками лицо, неловко пытаясь скрыть румянец.

— У меня нет ничего такого, что стоило бы запоминать. Единственное, что я могу читать, — книгу записей Учителя, и то только тогда, когда ухаживаю за матерью Пуресой. Знаете, я иногда читаю ее вслух, как повесть. Мать Пуресу это успокаивает. Она только изредка прерывает меня, чтобы спросить, жили ли эти люди с тех пор счастливо. Я всегда отвечаю, что да.

Куинн вдруг живо представил себе странную и трогательную картину: девочку, совершенно серьезно читающую вслух список имен, и помешанную старуху, слышащую за этими именами волшебную сказку: «Давным-давно жили-были женщина по имени Мэри Элис Фэзерстоун и мужчина по имени Майкл Робертсон…» — «И с тех пор они живут счастливо?» — «О да, с тех пор счастливо».

— Но, может быть, Чарли — подлинное имя еще кого-нибудь из братьев? — спросил он.

— Нет. Я уверена.

Они уже почти дошли до машины. Внезапно девочка забежала вперед и распахнула дверцу. С воплем триумфа схватила бутылку лосьона, лежавшую на переднем сиденье, и приложила к лицу, будто надеялась, что лекарство подействует даже сквозь стекло.

— Теперь я буду выглядеть, как все другие девочки, — шептала она наполовину себе, наполовину Куинну. — И я поеду в Лос-Анджелес, и буду жить с моей тетей, миссис Харли Бакстер Вуд. Замечательное имя, верно? И я вернусь в школу, и буду…

— С тех пор жить счастливо.

— Да, я буду. Я БУДУ!

Хотя Куинну удалось, лавируя между деревьями, подогнать машину к самой двери кухни, втаскивать сестру Благодеяние на заднее сиденье им пришлось всем втроем. Потом брат Язык положил ей под голову сложенное одеяло, а на лоб — влажную тряпку. Сестра не протестовала и даже не корчилась от боли — она была без сознания.

Оба мужчины понимали, что это дурной знак, но Карма была слишком мала для подобных выводов.

— Она заснула. Значит, боль утихла и ей уже лучше, верно? Она будет жить счастливо с тех пор, правда?

Куинн был слишком занят, чтобы отвечать.

— Замолчи! — внезапно проскрипел брат Язык голосом хриплым, как давно не смазывавшиеся дверные петли.

Карма, поперхнувшись последним словом, смолкла, пораженная тем, что он заговорил.

— Как думаете, она не сползет с сиденья? — спросил Куинн у брата, вытиравшего глаза рукавом.

— Нет, если вы не будете гнать.

— Я не могу себе позволить ехать медленно.

— Вы имеете в виду — врата Неба открываются для нее?

— Она очень больна.

— О, Боже! Господи, даруй ей легкий конец в ее страданиях.

Куинн сел за руль и заскользил вниз по склону. В зеркало заднего обзора он видел, как брат Язык молится, упав на колени и воздев руки к небесам. Потом деревья скрыли его.

Вскоре Куинн выехал из зоны орошаемых земель. Деревья вокруг становились все более чахлыми и низкорослыми. Лишенная растительности, бурая, безжизненная местность, казалось, была создана для смерти.

— Сестра, — позвал Куинн. — Вы меня слышите, сестра? Если это кто-то с вами сделал, виноват я. Я нарушил ваши инструкции. Вы велели не пытаться входить в контакт с О'Горманом, потому что это может принести много вреда. От меня требовалось лишь узнать, где он находится, и сообщить вам. Я нарушил ваши указания и очень об этом жалею. Пожалуйста, послушайте меня, сестра. Я прошу прощения.

Ему показалось, что последнее слово отозвалось эхом от скал, тянувшихся вдоль дороги. В тот же момент его глаза, случайно заглянувшие в зеркальце, отметили, что серая масса на заднем сиденье чуть пошевелилась.

— Зачем вам понадобилось нанимать меня, чтобы найти мертвого человека, сестра?

Ответа не последовало.

— Давая мне инструкцию не входить с ним в контакт, вы не могли не знать, что он умер. К тому же умер не обычной смертью. Кто мог вам об этом рассказать, кроме убийцы? Почему спустя столько лет он вздумал написать письмо с признанием в преступлении? Не потому ли, что неделю назад я попросил вас передать весточку Марте О'Горман — весточку, которая положила бы конец ее сомнениям?.. Это ведь под вашим давлением убийца написал покаянное письмо, не так ли? Почему вы пытаетесь его защитить?

Она внезапно вскрикнула, и в этом крике Куинн явственно уловил ноты боли и протеста.

— А вы абсолютно уверены, сестра, что он раскаялся и никогда больше никого не убьет?

Раздался еще один крик, еще более неистовый, чем первый, исполненный боли и ярости, как плач ребенка, впервые в жизни столкнувшегося с несправедливостью. Впрочем, Куинн затруднился бы ответить, была эта ярость направлена на него — из-за его вопросов, на убийцу — за его предательство или на кого-то третьего.

— Кто убил О'Гормана, сестра?