Спасение челюскинцев

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В ТО ВРЕМЯ когда, по словам журналистов, «коварный океан» затягивал «ледовую петлю» вокруг «Челюскина», в Москве в приемную начальника транспортной авиации вошел рослый, крепко сбитый молодой человек с несколько широковатым добродушным и веселым лицом, на которое служба в авиации наложила свои отметки — два розовых глянцевитых шрама и вставные фарфоровые зубы. Это был Михаил Васильевич Водопьянов, известный своим редким мужеством даже в то героическое время.

Он прекрасно знал условия работы на Севере, где довольно много летал и достаточно «падал», и решил сделать на своем аэроплане некоторые технические доработки: утеплить кое-где трубопроводы систем, установить дополнительные бензобаки, кабину сделать закрытой и поставить в ней электрическую печку — обогреватель. Со списком доработок и чертежами он и явился к командованию.

Между прочим, Михаил Васильевич был прекрасным механиком, как большинство летчиков того времени, и сам мог бы выполнить все эти работы. Но в авиации каждая мелочь требует всестороннего рассмотрения разными специалистами и визы высшего командования. И это правильно, так как на самолете нельзя допускать самодеятельности.

В приемной Водопьянов увидел другого молодого человека, на его взгляд, слишком элегантного. Впрочем, если приглядеться, то молодой человек был одет в обычную летную форму, но сидела она на нем как-то особенно ловко.

В тот момент, когда Водопьянов зашел в приемную, молодой человек сидел, уткнувшись в карту Арктики, и, казалось, не видел ничего вокруг.

— Маврикий Трофимович, приветствую вас, — поздоровался Водопьянов.

— А-а, — поднял голову Маврикий Слепнев и заулыбался, — как здоровье, дела, настроение?

— Здоровье так себе, дела ни к черту, а настроение отличное, — улыбнулся Водопьянов.

Маврикий Трофимович Слепнев, не менее известный летчик, чем Водопьянов, начинал службу в авиации еще до революции и дослужился до офицерского чина.

Потом служил в дивизии Чапаева, учил летать молодых летчиков. Он летал на английских «Ньюпорах» и «Сопвичах», французских «Фарманах» и «Блерио», на немецких «Альбатросах». Он воевал с басмачами на юге, избороздил небо Средней Азии, где мог летать даже без карты. Потом перебрался на Север и открыл множество новых трасс. Недавно разыскал погибший самолет известного американского летчика Бена Эйльсона. Он не раз видел смерть в глаза и при этом сохранял необыкновенное спокойствие и чувство юмора.

Иногда его называли летчиком «джеклондоновского» типа. Но это не совсем так. Однажды он по этому поводу сказал:

«В рассказах Джека Лондона частенько приводятся температуры в восемьдесят градусов мороза. Но это все градусы по шкале Фаренгейта. Если перевести эти морозы на нашу шкалу Цельсия, то тут, пожалуй, и страдать от морозов особо нечего, А что касается «белого безмолвия» и всяких прочих американских ужасов, то тут нельзя забывать, что и мы, русские люди, тоже ведь осваивали Арктику. Но только американцы осваивали Север во имя золота, а мы и наши предки — во имя Отечества. Кроме того, я считаю, что наш неказистый сибирский мужичок в своей повседневной жизни преодолевает не меньше трудностей, чем «белокурые бестии» при своих эпизодических набегах на Север»…

— Над чем это ты колдуешь? — спросил Водопьянов, пристраиваясь рядом со Слепневым и тоже заглядывая в карту.

— Понимаешь, Миша… Вот тут сейчас дрейфует «Челюскин». Неизвестно, выберутся ли они на чистую воду. А потом у них сейчас на судне самовозгорание угля.

— Да, положение у них, видать, не больно-то веселое, — согласился Водопьянов.

— А борьба с огнем… своему врагу не пожелаешь такого удовольствия. Это ведь надо перекидать сотни тонн угля. А уголь горит. Лопатой его, значит, ковыряешь, водой заливаешь и на новое место перебрасываешь. Дышать нечем. В аду, наверное, воздух посвежее будет. И так день, другой, третий… И опять же можно взлететь на воздух — кругом бочки с бензином и соляркой. А освобождать пароход изо льда? Заложил, понимаешь, тротилловую шашку, рванул — во льду только дырка, а долгожданных трещин — нуль. Только выломаешь одну льдину, а на ее место, в полынью, лезет уже другая. Словом, там сейчас не сладко.

— Да, — согласился Водопьянов, — там теперь не до смеху.

— Трудности каждый день, и всё разные. И попахивает зимовкой. А зимовка для «Челюскина» — гроб. Разве что успеют заскочить в какую-нибудь бухточку, где тихо и нет подвижки льдов. Но сейчас они, кажется, не имеют собственного хода.

— Я думаю, пробьются. Не впервой ведь. Там такие орлы — Шмидт, Воронин, Бабушкин, в экипаже много сибиряковцев, красинцев. На «Сибирякове» пробились, и тут пробьются. И пожар, я слышал, загасили.

— В этом году обстановочка похуже. И вышли в море поздновато. Льды в Чукотском море пребывают в постоянной подвижке. А ведь льдам раздавить что стальное судно, что бумажный кораблик — всё едино. А ты-то сюда по какому вопросу?

— Доработочки.

Водопьянов показал Слепневу свои бумаги и чертежи. Тот внимательно посмотрел их и сказал:

— Неплохо. Как раз на переоборудованном ероплане и полетишь… На Север. Если понадобится, конечно. Как себя чувствуешь после катастрофы?

— Да вот пара шрамов да семь новых зубов. Челюсть подтянута винтиками. Ногу сломал. Но сейчас как будто все в норме. Боялся медкомиссии как черт ладана. Однако обошлось. А сейчас готов выполнить любой приказ Родины и партии.

— Ты уж, Миша, летай поаккуратнее. Не рискуй.

— Постараюсь. Да и ты особенно-то не лезь на рожон.

Двадцатипятилетний пилот Анатолий Васильевич Ляпидевский в это время находился на Чукотке, в бухте Провидения, куда был доставлен на пароходе вместе с двумя разобранными самолетами АНТ-4.

Ляпидевский занимался сборкой самолетов и между делом подумывал, что скоро увидит красавец-пароход и легендарных полярников: ведь «Челюскин» никак не минует бухты Провидения.

«Надо сделать так, чтоб самолеты были в полной боевой готовности, — думал он. — На всякий случай. Вдруг что-нибудь случится с самолетом Бабушкина, тогда придется мне помогать. Ну, а если зазимуют, кому ж вывозить на материк женщин, детей, больных? Только мне».

Анатолий Васильевич — красивый, стройный, голубоглазый молодой человек — даже в своем меховом неуклюжем комбинезоне выглядел подчеркнуто молодцевато. И это не удивительно. Он был потомственным казаком из станицы Белоглинской, а как известно, у казака, представителя военного сословия России, привыкшего к оружию и осознавшему с детства, что он — опора отечества, — даже походка и осанка особые. Не говоря уж о врожденной и воспитанной склонности к риску и удальству.

Анатолий Васильевич Ляпидевский еще совсем недавно осваивал новые трассы на Дальнем Востоке — очень рискованное Дело, особенно когда сопки и море в тумане, а мотор дает перебои. Но рассказы бывалых полярников, в том числе Водопьянова и Молокова, сделали свое дело: душа, требующая простора, потянула Анатолия Васильевича в Арктику. И он, подобно своим предкам, казакам Ермаку, Дежнёву, Хабарову, устремился на освоение новых пространств во имя Отечества.

Он был ближе всех к «Челюскину», но дальше всех отстоял от аэропортов, где можно разжиться запчастями, топливом, инструментом и приспособлениями.

Самолеты были, наконец, собраны, но обязательно что-то отказывало или при запуске мотора, или при контрольном облете. Впрочем, следовало сперва запустить мотор — задача почти невыполнимая. А что делать, если нет то одного, то другого? Что делать, если любой агрегат может отказать в любую минуту, хорошо, если не в воздухе. Ляпидевский и его товарищи буквально на каждом шагу вынуждены были проявлять так называемую русскую сметку и самодеятельность.

«Челюскин» дрейфовал уже где-то в районе Колючинской губы. Никто не знал, удастся ли ему выйти в Берингов пролив. Ведь опыт старых капитанов говорил, что если до 15 сентября не удалось попасть в Тихий океан, то позже и не попадешь. Значит, зимовка? Но не верилось, что челюскинцы не пройдут. Победа казалась такой близкой.

Ляпидевский почти ежедневно, если позволяла погода, производил или пытался произвести контрольные облеты аэропланов, малопригодных для полетов на Севере. И обнаруживал всякий раз какие-то неполадки: то затрясет мотор, то приборы откажут, то давление масла упадет, то трубопровод замерзнет.

Промерзнув насквозь на бодрящем ветерке аэродрома, а потом в открытой кабине, Анатолий Васильевич буквально с ног валился. Но казалось, что он не ведает усталости. Ведь настоящий казак прежде умрет, чем покажет слабость.

С Арктикой он знакомился не по учебнику. Он уже знал, что такое запуск мотора в мороз, когда нет обогревателя. Знал, как замерзает масло в трубопроводе. Знал, как трудно увидеть с воздуха неровности «аэродрома», особенно в светлые сумерки, когда нет теней. И каждый день приносил ему все новый и новый урок жизни на Севере. Каждый из которых мог бы стать и последним в его жизни.

— Да, с такой матчастью не соскучишься, — улыбался Ляпидевский и принимался отдирать со щек отмороженную кожу. — Я думаю, нам надо сшить на маслобаки тулупы из оленьего меха. А трубопроводы чем-то утеплить. Чем?

Анатолий Васильевич и его механик задумались: в самом деле, чем?

Положение «Челюскина» делалось день ото дня все более тяжелым. Ляпидевскому было предписано при первой же возможности отыскать судно и забрать на материк женщин и детей.

Были уже совершены десятки полетов в сторону моря, но всякий раз приходилось возвращаться или из-за плохой погоды, или из-за отказа техники, которая никак не хотела работать на морозе.

Ляпидевский злился. Более того, он считал свое бездействие преступным. Однажды он так и сказал своему механику Руновскому:

— Я чувствую себя преступником оттого, что не могу долететь до «Челюскина».

— Но ведь мы делаем все, что в наших силах, и даже сверх того, — возразил тот.

— Оно, конечно, так. Наши обмороженные лики служат как бы доказательством нашей деятельности. Но все это, в сущности, никого не интересует. От нас ждут не «напряжения всех сил», а дела. Как заставить матчасть работать бесперебойно? И светлого времени в обрез. В темноте при минус сорока пока еще никто не садился на лед. Даже сам Молоков, Галышев и Водопьянов.

— Может быть, челюскинцы пробьются?

— Может, и пробьются. Но нам надо быть наготове. Хорошо бы перебраться к ним поближе, в поселок Уэлен.

— Хорошо бы, — согласился механик. — Пойдем тогда на матчасть ероплана гайки крутить.

Наконец, удалось вылететь в Уэлен.

Это был первый удачный полет.

Как только утихло — стоял прозрачный день, моторы удалось запустить засветло — Ляпидевский вылетел из Уэлена в район «Челюскина». И тут вспомнил, что оставил свою меховую самодельную маску на культбазе. Терять драгоценное, столь ограниченное светлое время не хотелось, и он решил лететь без маски.

Холодный воздух обжигал лицо, ресницы покрылись инеем даже под очками. Ляпидевский моргал, таращил глаза и почти ничего не видел: ресницы склеивались и даже как будто поскрипывали. Он приложил к лицу перчатку, но ее тут же вырвало набегающим потоком и унесло за борт. Голыми руками особенно не поработаешь, но Ляпидевский решил лететь дальше. И полетел бы, да левый мотор стал давать перебои.

Стиснув зубы, проклиная мороз, Арктику, климат, авиационную технику и собственную забывчивость, он повел самолет назад в «аэропорт» вылета.

Но еще большими проклятьями он разразился из-за баллонов, в которых кончился сжатый воздух, необходимый для запуска двигателей. Без сжатого воздуха самолеты превращались в музейные экспонаты.

Ляпидевский пошел к врачу, попросил забинтовать обмороженное и уже начавшее кровоточить лицо и в тот же день поехал на собаках назад, в бухту Провидения, где еще были баллоны. Правильнее скажем, не поехал, а его повезли.

Вот тут-то, в пути, он впервые по-настоящему познакомился и подружился с чукчами.

Он окончательно разболелся в пути, что не мешало ему, однако, сверять свой маршрут с летной картой и делать отметки: «Здесь надо иметь в виду сопку», «Тут нет ни единого места, где можно было бы не разбиться при посадке».

Даже будучи больным, он соблюдал все правила хорошего тона, принятые на Чукотке. Промерзнув насквозь и едва не теряя сознание, он не стремился тотчас в тепло, а начинал беседу у входа в ярангу — так принято. Разумеется, трудно назвать разговором те несколько русских и английских слов (береговые чукчи умеют объясняться по-английски) и рисунки на снежном насте, сделанные ножом. И в то время, пока шла беседа, Ляпидевский слышал, как внутри жилища спешно наводили порядок: что-то убирали, подметали пол.

Понимая, что в яранге уже готовы к приему гостя, он нырял под рэтэм — покрышку. Хозяева выражали высшую степень удивления и радости, хотя прекрасно знали, что гость у яранги, и произносили свое приветствие:

— Еттык! (Пришел!)

И Ляпидевский отвечал на чистейшем чукотском языке:

— И-и. (Да.)

Со временем он оценил чукотское приветствие, когда первым здоровается не гость, а хозяин: ведь гость может растеряться и не сразу сообразить, что сказать. И тут хозяин или хозяйка произносят свое «еттык» с оттенком доброжелательности и радости.

При рукопожатии следовало неизменное: «Каккумэй!» — возглас радостного удивления. Надо думать, что удивление всегда бывало искренним, так как не каждый день увидишь нового человека да еще и с забинтованным лицом.

Собачий поход длился неделю.

В бухте Провидения, несмотря на усталость и болезнь, Ляпидевский приступил сразу же к подготовке второго самолета. Он рассчитывал перегнать и этот самолет поближе к «Челюскину» и на нем же перевезти в Уэлен баллоны.

В пустой железной бочке из-под бензина он вырубил зубилом квадратную дыру. Этот квадратный кусок пошел на дверцу. Дверцу навесил на петли, отодранные от чемодана. На полученную таким образом «печь» поставил другую бочку, а в верхнюю бочку положил лед. Так был сооружен титан для подогрева воды. Мотор на АНТ-4 был, к сожалению, водяного охлаждения и требовал воды, которую на Чукотке зимой добыть не так уж и просто.

И тут замело. И замело по-настоящему. На Чукотке может дуть неделю, две, три. И с этим уж ничего не поделаешь: надо ждать.

А «Челюскин» в это время двигался на восток.