Спасение челюскинцев

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПОДХОДИЛИ к берегам Кольской губы. Стояла светлая, мглистая, неотличимая от дня ночь. Холодный воздух заволакивал голубизной и серебром скалы, кое-где побелевшие от птичьего помета. Крики чаек заглушали все судовые звуки и удары ярко-зеленых волн о борт.

Воронин заметно повеселел, увидев родные места, его речь сделалась подчеркнуто поморской — плавной и окающей. Когда его спросили о поморах, он заговорил несколько нараспев:

— Поморы, правду сказать, народ отважный, отчаянный. Диву даешься, как на этаких своих посудинках выходят они в море. И то сказать: редкий из них в беде не побывал, каждый горя хватил достаточно и смерти в глаза поглядел… Отцы плавали на промысел рыбы и зверя, деды плавали и, слава богу, сыты бывали. А смерть каждому на роду написана своя. Потому и бояться нечего.

Шмидт улыбнулся:

— Как это так вы диву даетесь? Ведь вы сами помор.

Воронин смутился.

Разукрашенный флагами расцвечивания, «Челюскин» вошел в Мурманск — последний город на пути следования в Арктику.

Воронин думал о том, что «Сибиряков» 12 августа уже успел открыть новый остров у Северной Земли, а тут, если и повезет, раньше 10 числа не выйдешь из Мурманска. Сроки, пожалуй, все вышли.

В Мурманске прибыло и пополнение: плотницкая артель — народ все крепкогрудый, отборный — и «летное подразделение» — сорокалетний пилот Бабушкин, рослый, статный, с выправкой гвардейского офицера, и механик Валавин, здоровый и веселый малый.

Тут же на борт поступили быки и йоркширские поросята — будущие жители острова Врангеля. Причем быки не хотели идти на судно своим ходом, и их приходилось, зацепив широкими лентами под живот, поднимать на борт судовыми подъемными кранами. Ну и реву же было!

Началась авральная круглосуточная дозагрузка «Челюскина». Плотники в спешном порядке сооружали стойла на носовой палубе.

Михаилу Сергеевичу Бабушкину, старому приятелю Воронина, пароход понравился, а каюта, отведенная командиру «летного подразделения», привела в восторг — уютно, просторно, пружинная койка, шкаф, письменный стол с лампой, шерстяные с тканым узором темно-зеленые занавески. Такого Бабушкин никогда и не видывал, он привык ютиться в тесноватых и темных закоулках зверобойных судов, провонявших насквозь тошнотворным запахом ворвани и рыбы.

— Не красна изба углами — красна пирогами, — проворчал Воронин в ответ на его восторги.

Бабушкин горячо возразил:

— Доколе ж мы будем начисто пренебрегать внутренним устройством судна? Безопасность судна — это хорошо. Но важен еще и комфорт, чтоб можно было иногда позволить себе углубиться в собственные думы, не опасаясь, что тебе на голову свалится какой-нибудь предмет. Безопасность судна — это, конечно, главное, но не надо забывать и об удобствах.

Воронин в ответ снисходительно улыбнулся: он не был уверен в безопасности судна.

Бабушкин решил познакомиться со своим гидропланом поближе и сделать контрольный облет. Но несколько оскандалился: неожиданным порывом ветра крошечный гидроплан бросило в сторону, на баржу, — деревянный пропеллер разлетелся в щепки.

Что же из себя представляла летающая лодка «Ш-2», созданная молодым конструктором Вадимом Борисовичем Шавровым?

Это был трехместный полутораплан с мотором «М-11» мощностью в сто лошадиных сил и скоростью 80 километров в час. Верхнее крыло можно было отсоединить от центроплана и полукрылья завести назад, как у мухи. Это делалось для удобства хранения. На нижнем, маленьком крыле, имелись поплавки, которые могли удержать аэроплан на плаву. В разобранном виде аэропланчик занимал места не больше, чем шлюпка.

Между прочим, первую свою лодку «Ш-1» Шавров сделал У себя в комнате. Она была в единственном экземпляре. И разбил ее при испытании в воздухе молодой, никому еще не известный летчик Валерий Чкалов. Он зацепился крылом за семафор на железной дороге.

Итак, летающую лодку подцепили судовым подъемным краном и установили на шлюпочной палубе среди шлюпок.

Воронин и Шмидт поглядывали, как швартуется гидроплан. Когда все было закончено и к ним подошел Бабушкин, Отто Юльевич сказал:

— Вот теперь у вас, Владимир Иванович, появилось как бы второе зрение.

— У нас уже было «второе зрение» на «Саше», — так бывшие сибиряковцы называли «Александра Сибирякова».

Бабушкин, памятуя свой неудачный полет, весь внутренне напрягся и, стараясь сохранить внешнее спокойствие, подумал: «Погодите, товарищ капитан, я вам еще пригожусь».

— Что-то, Михаил Сергеевич, — сказал Воронин, — птаха у тебя какая-то несерьезная, ровно воробей. Ее, боюсь, в море сдует.

— Ничего, — отозвался Бабушкин, — мы ее закрепили нормально. Ее не сдует. Если, конечно, не вырвет во время шторма болты на вашем роскошном судне.

Воронин слегка поморщился.

— Роскошном! — проворчал он.

Заметив его гримасу, Шмидт сказал:

— Морской поход в любом случае — риск, независимо от корабля. Корабли все хороши, но они не совсем такие, какими их хотели бы видеть капитаны… А самолет нам может пригодиться. Вот увидите.

Воронин промолчал, оставаясь при своем мнении, что авиация — дело весьма ненадежное. Особенно при низких температурах.

Впрочем, он в этом был не одинок. Великий Амундсен, «рыцарь двадцатого века», которому приходилось летать в Арктику одним из первых[3], в 1925 году сказал:

«Небольшая течь или ослабленная гайка ведет к вынужденной посадке, а она более чем рискованна во льдах Арктики… В случае же тумана такая посадка — верная смерть».

Такого же мнения придерживались все крупнейшие полярники мира.

Знакомство Бабушкина с Ворониным состоялось так. Однажды рыболовецкую артель оторвало от берега на ледяном припае и носило по морю несколько дней. Бабушкин разыскал льдину с воздуха и вывел на нее ледокол «Седов», капитаном которого был Воронин. Потом они вместе участвовали в спасении итальянцев и в поисках исчезнувшего самолета, на борту которого был Амундсен.

И Бабушкин и Воронин были похожи: оба прочны, добротны, добродушны, оба умели в трудную минуту сохранять чувство юмора.

Итак, Бабушкин имел великолепную выправку. Нет, он не служил в гвардии до революции. Он служил в авиационных частях, где шагистика никогда не почиталась высшей воинской доблестью. Впрочем, до революции офицеры — а Бабушкин дослужился до прапорщика — бывали так вымуштрованы, что военного человека можно было узнать и в рогожке.

На заре авиации, когда начинал Бабушкин, полеты требовали редчайшего мужества и высоты духа. К примеру, в 1910 году на каждые тридцать два километра полета приходилась одна человеческая жертва. Во время войны количество жертв, конечно, возрастало.

Аэроплан того времени представлял собой нечто среднее между этажеркой и птичьей клеткой. Посреди расчалок, растяжек и подкосов между крыльями находилось сиденье, похожее на стул с низкой спинкой. Справа от сиденья — ручка управления. Французские летчики называли ее «ручкой метлы», а себя приравнивали к ведьмам, которые, как известно, всем видам транспорта предпочитают помело. Ноги летчика упирались в планку, посреди которой болт — это руль направления. За спиной тарахтел мотор. Пилот сидел как бы в пустоте, открытый всем ветрам, а далеко внизу проплывала земля.

10 августа в 4 часа 30 минут утра после девяти суток работы всего экспедиционного состава, независимо от положения и возраста, «Челюскин» поднял, наконец, якоря.

На стоящих у причала судах были вывешены флажные сигналы: «Желаем благополучного плавания и скорого возвращения!» «Челюскин» ответил: «Благодарю!»

Вот так описал начало похода журналист, участник экспедиции:

«Рассекая стальным форштевнем[4] изумрудно-зеленые волны моря Баренца, точно по паркету, мчится ледокол к выходу в Ледовитый океан.

В густой нависшей мгле, время от времени оглашая воздух хриплым ревом гудка, пробирается наш ледокол к Канину Носу. Кругом, куда ни кинешь взор, — вода, бесконечные разливы тумана.

Завтра утром будем также рассекать синие волны полярного моря…»

А на вторые сутки по выходе из Мурманска на судне был обнаружен новый пассажир. Старпом Гудин, осматривая трюмы, поймал «зайца», который оказался матросом рыболовного тральщика.

Будучи представленным пред грозны очи капитана, он, переминаясь с ноги на ногу, с виноватой улыбкой на чумазом лице затараторил:

— Уж больно охота в Арктику. Я ведь знал, что у вас полный комплект, на судно меня б не приняли… И вот я решил…

Воронин, который терпеть не мог, когда за него «решают», сказал:

— Чтоб даром хлеб не ел — ступай в трюм. Будешь работать угольщиком.

— Есть! Идти в трюм! — бодро отозвался «заяц».

Капитан по-человечески ничего не имел против разного рода «романтиков моря». Тем более, данный заяц был, видимо, стойким парнем, если сумел провести двое суток в трюме, в темноте, среди ящиков и крыс. И не вылез бы, если б его не поймали. Но нельзя было допустить на судне и разгильдяйства. О какой дисциплине может идти речь, если в поход отправляется человек не проверенный, этакий кот в мешке? Экспедиция — это не увлекательная и увеселительная прогулка за город.

— Но знай, — добавил капитан, — с первым же встречным пароходом отправлю назад.

Сто тринадцатый пассажир с трудом подавил улыбку: он считал, что встречного парохода не будет.