ГЛАВА ШЕСТАЯ

МЫ СОВСЕМ ничего не рассказали о «науке» — так для краткости именовали ученых.

Павел Константинович Хмызников и Яков Яковлевич Гаккель тихо, скромно и планомерно проводили свои гидрографические и гидрологические работы. Через каждые десять миль пути судно бросало ход и начинались промеры глубин.

Гидробиолог Петр Петрович Ширшов в это время занимался своими делами — планктоном и прочей живностью.

Остановка судна, особенно когда не мешают льды, действовала некоторым товарищам на нервы. Кое-кто даже ворчал на «науку», которая, как казалось, ради собственного удовольствия отнимала драгоценное время у всех.

Окоченевшими от холода руками Хмызников и Гаккель «для собственного удовольствия» брали пробы воды на разных глубинах и проводили исследования. Кожа на их пальцах сделалась гофрированной, как у прачек. А они все останавливали и останавливали судно.

Ширшов, как бы оправдывая остановки, говорил:

— Товарищи! Для того чтобы знать, есть ли в районе рыба и в каком она количестве, совсем не обязательно ловить ее, достаточно поймать планктон. Планктон нам и подскажет, выгоден ли район для эксплуатации рыбных богатств или нет. Это, товарищи, очень важно, так сказать, в народнохозяйственном плане. Прошу это учесть. И не возмущаться.

Вошли в густейший туман. Тут и по палубе приходилось двигаться, как в темноте, — с вытянутыми руками.

Только изредка в белизне тумана можно было видеть блеснувшую волну. Временами шел сырой снег.

«Челюскин» давал частые гудки. Нет, он не предупреждал встречные суда о возможности столкновения — здесь не могло быть никаких судов. Сигналы давались с другой целью: гудок, отраженный от какого-нибудь встречного препятствия, давал эхо. Сигналы были в некотором роде щупальцами корабля.

И вдруг к вечеру 23 августа «наукой» было замечено постепенное понижение глубины.

— 18 метров, 16, 14,5!

Об этом было немедленно доложено капитану.

— Стоп! Задний ход! — приказал Воронин.

Встали на якорь и решили ждать прояснения погоды.

— А по карте тут нет и намека на мелководье, — проворчал Воронин. — В чем дело? Может, карта врет?

Хмызников и Гаккель, пользуясь вынужденной остановкой, всю ночь проводили свои исследования.

«Наука» иногда может по состоянию льда, по течениям, солености воды и по другим признакам предсказать существование неоткрытого еще острова. Так при помощи расчетов был открыт, к примеру, профессором Визе остров, названный потом его именем. А Кропоткин П. А., крупный ученый и революционер, сидя за столом, сумел предсказать существование земли, обнаруженной через два года и названной Землей Франца-Иосифа. Ну конечно же, земля эта должна носить имя нашего выдающегося ученого, а не австрийского императора, который к открытию не имел никакого отношения.

К утру Хмызников, подражая Воронину, потянул носом и сказал:

— Чую остров.

— Он самый, — согласился Гаккель. — Рядышком. Сейчас рассеется туман — и увидим. Я думаю, что это остров Уединения, хотя на карте он обозначен в пятидесяти милях от этого места.

— Видимо, так. Проверим.

В это время в их каюту вкатился маленький, толстый и очень шустрый фотограф Новицкий и воскликнул:

— Вы тут сидите и ничего не знаете, а я открыл остров!

— Поздравляю, Петя, — сказал Хмызников.

Новицкого несколько разочаровало равнодушие ученых к его открытию, и он продолжал:

— Я вышел на палубу. Туман поднялся, и я увидел остров в четырех, примерно, милях от «Челюскина». Каково? А-а?

— Недурно, — спокойно произнес Гаккель. — Ты молодец, Петя.

— По существу, я имею право требовать, чтоб остров назвали моим именем. Ведь я его заметил первым. Как вы думаете? Ведь вы, ученые, должны знать, как это делается.

— Ладно, будем называть остров твоим именем, — легко согласился Хмызников, — не жалко.

На воду немедленно были спущены шлюпки, и «наука» двинулась изучать остров.

Установили его точное местоположение, произвели геологические, ботанические и магнитные наблюдения, определили астрономический пункт. В гурий, сложенный из камней, замуровали бутылку с данными об астрономическом пункте и с фамилиями прибывших.

Авиация и тут пригодилась: Отто Юльевич облетел с Бабушкиным остров и сделал с воздуха фотоснимки. Обследовали с воздуха и весь район.

После выполнения работ Шмидт связался с Визе, который плавал на «Сибирякове», и рассказал об «открытии» острова.

— Это остров Уединения, — ответил профессор, — открытый Иогансеном. Дело в том, что норвежец ошибся в определении астрономического пункта. Потому его остров оказался в стороне.

Впрочем, так думали Хмызников, Гаккель и сам Шмидт.

Хмызников, столкнувшись с Новицким, развел руками.

— Извини, Петя.

Гаккель тоже «посочувствовал» фотографу.

Петр Карлович Новицкий был замечательным полярным фотографом. Он всегда оказывался в самых неожиданных местах, чтоб сделать снимок поинтереснее. Он говорил о себе:

— Я — глаза миллионов! Я останавливаю мгновенья!


В суровом Карском море в счислимой широте 75°46,5' норд и долготе 91°06′ ост появился новый участник экспедиции. Нет, не «заяц». Об этом событии вахтенный штурман записал в судовом журнале так: «Во время плавания парохода «Челюскин» рейсом Мурманск — Владивосток, 31 августа 1933 года в 5 часов 30 минут в Карском море в счислимых 75°46,5' и 91°06′ у едущих на остров Врангеля на зимовку супругов Васильевых родился ребенок женского пола. Девочке присвоено имя Карина».

День рождения Карины, названной так в честь места рождения — Карского моря, праздновали всем дружным коллективом.

Назойливо сыпал дождь, на палубе блестели лужи, похожие на расплавленное олово, блестел, как лакированный, судовой колокол. Казалось, даже металлические части судна пропитались насквозь влагой.

Воронин в своем видавшем виды теплом пальто, серой кепке, сапогах, с биноклем на ремешке, расхаживал взад-вперед по верхнему мостику и напевал себе что-то под нос. Такая погода его вполне устраивала.

И вот показался каменистый берег самой северной оконечности Азии — мыс Челюскин.

В бинокль сквозь сетку дождя можно было видеть размытые контуры зимовочной станции — длинного одноэтажного строения — и гору консервных банок, похожих издали на елочные игрушки.

К «Челюскину» подошла лодка с дымящейся трубой, похожей на самоварную, и на борт судна взошел высокий, широкоплечий, костлявый человек с темным лицом и голубыми глазами.

Это был известный по всему Северу промысловик Журавлев, участник героической экспедиции Ушакова-Урванцева, которая обследовала самое большое «белое пятно» на карте XX века — Северную Землю.

Ему хотелось увидеть старых знакомцев, рассказать о своих делах и похвастаться успехами.

Заметив проходящего мимо биолога Ширшова, он пробасил:

— А-а, «наука»! В кишках дохлой рыбы правду ищете! Здорово-здорово!

— Не нападай на «науку», — сказал радист Кренкель, появляясь из своей рубки, — без нее мы бы врезались в остров Уединения: вовремя заметили мель.

Челюскинцы спускали шлюпки — собирались посетить мыс Челюскин.


К вечеру в радиорубку вошел спецкор «Правды» и попросил отправить очередное сообщение на материк.

— Скажите честно, — ухмыльнулся Кренкель, — в вашей депеше фигурирует «одинокая чайка» и «изумрудная волна», которую «режет форштевнем красавец — «Челюскин»?

— Иронизируете?

— Я уже отправил на материк сотни одиноких чаек и изумрудных волн. Поражает однообразие. Ну, давайте, что там у вас.

«В 4 часа дня впереди нас в тумане возникли очертания кораблей. «Челюскин» подошел к мысу Челюскин. Это была великолепная минута. За всю историю овладения Арктикой челюскинский меридиан пересекло всего девять судов, и вот сегодня шесть советских пароходов бросили якоря у самой северной точки самого обширного материка мира. «Красин», «Сибиряков», «Сталин», «Русанов», «Челюскин» и «Седов», совершив трудный ледовый поход, троекратно приветствовали друг друга простуженными голосами…»

— Простуженными? — переспросил Кренкель.

— Простуженными.

— Ладно. Если они простудились.

«В десять минут спущена моторка, и мы во главе со Шмидтом стали объезжать корабли. Это был праздник советского арктического флота. Песни, хохот, шутки, возгласы, хоровые приветствия по слогам, как бывало дома, на демонстрациях. Заплаканные снежные утесы выпрыгивали из сурового тумана…»

— Заплаканные? А где у них глазки? — съехидничал Кренкель. — А как они выпрыгивают? И отчего это туман суров?

— Товарищ Кренкель, я не лезу в вашу аппаратуру, попрошу не лезть и в мою…

— Ладно. Не буду трогать вашу аппаратуру.

«…и, мерцая, уходили в серую муть, а меж них, треща моторами, проносились люди… Какие люди!»

— Где же у людей моторы? А-а, ясно! Вместо сердца пламенный мотор. А вместо души аппаратура.

— Товарищ Кренкель!

— Извините. Просто мне обидно за «русского языка».

«Во писатели! — подумал Эрнст Теодорович. — И слова в простоте не скажут».

Встреча с «простым» человеком, великим охотником Журавлевым не прошла для Кренкеля бесследно: его стало раздражать все, что высокопарно и фальшиво.

«Такие люди, такие люди! — передразнил он. — Люди как люди. И нет у них никаких моторов».

Загрузка...