Спасенное сокровище

Куется оружие забастовки

И вот 24 мая 1930 года горняки, вернувшись со смены, увидели на здании правления белый плакат. Горняки, еще не привыкшие к свету, щурились от яркого майского солнца. Правильно ли они прочитали? Может быть, их обманывают глаза?

Быть может, это всего лишь страшный сон и на плакате написано что-нибудь другое?

Но нет, столько глаз не могло ошибиться, и чей-то голос, глухой и прерывистый, как стук руды о почву забоя, высказал вслух то, чему не хотелось верить:

— Ну что, прочли? Снижение зарплаты, товарищи! С понедельника зарплата снижается! Видно, господа в Эйслебене находят, что нам слишком много платят… Слишком много! Нищенские, жалкие гроши! Кровопийцы!

Горечь и отчаяние, ненависть и страх перед нищетой звучали в проклятиях горняков.

С быстротой молнии распространялась новость от одного поселка к другому.

Ссутулившись, входил горняк в дом и, устало опустившись на стул, говорил:

— Ты уже слышала, мать? Придется опять подтянуть ремень потуже.

— Что ж, вы и это стерпите? — сердито отвечала жена. — А мне что прикажешь делать? Топиться вместе с детьми? Или милостыню просить?

В винном погребке Гербштедта стоял несмолкаемый шум. Долговязый Карл Тиле говорил с издевкой:

— Ну почему вы не хотите быть благоразумными? Для медных королей наступили плохие времена! Вы же сами это только что прочли, в объявлении так и написано, черным по белому. — Он откинулся на спинку стула, сложил руки на животе и с притворным благоговением закатил глаза. — «Рабочие и служащие должны пойти на жертву…» — Карл изменил голос и заговорил умильно и слащаво — точь-в-точь горный советник: — «Рабочие и служащие должны пойти на жертву и отказаться от части своей зарплаты». — Он стукнул кулаком по столу так, что зазвенели стаканы. — Вы поняли? Мы должны идти на жертвы ради медных королей! Мы!

— Живодеры!

— Они угрожают нам голодом: «Тот, кто не согласен, может забирать документы и уходить».

— Все в их руках, — вздохнув, сказал старый слесарь Нойдорф. — Так оно было, так уж и будет.

— Аминь, — насмешливо заключил Карл Тиле.

— А забастовки тысяча девятьсот девятого и двадцать первого года? — раздался чей-то задорный, звонкий голос.

Из-за столика в углу, где каждый вечер чинно восседали со своими супругами аптекарь, мясник и булочник, на горняков опасливо поглядывала фрау Рункель. На голове у нее была кокетливая шляпка с украшением, напоминавшим кисточку для бритья. Фрау Рункель размышляла.

— Послушай, Гуго, — прошептала она наконец на ухо мужу, — если начнется забастовка, они уже не будут покупать у нас булки?

— Булки? — прикрикнул на нее муж. — Дура! Им не на что будет купить кусок хлеба. Опять начнут забирать всё в долг, и, кто еще знает, чем это для нас кончится…

Рано утром по ухабистой дороге, ведущей к руднику «Вицтум», мчался мотоцикл. Казалось, он мчится один, без пассажира — так низко склонился над рулем Отто Брозовский.

Из будки вахтера высунулся огромный нос. В ворчливом голосе Готлиба-Носача звучало удивление:

— Брозовский? Куда это ты?

— Не видишь, что ли, куда?

— Я не имею права пускать посторонних на рудник!

— Но, Готлиб, ведь это же я! Я здесь уже тридцать лет, — пытался уговорить его Брозовский.

— Ну-у, — протянул Готлиб с нескрываемым злорадством. — Теперь это, слава богу, кончилось. А если хочешь знать, так тебя-то мне уж никак пускать не велено. — От него, как всегда, разило водкой. Он тупо поморгал своими красными глазками и, понизив голос, добавил: — Специальное распоряжение администрации.

«Так, так, — подумал Отто Брозовский, — специальное распоряжение».

Он заглянул во двор.

На здании правления белел плакат.

С верхней площадки доносился звон колокола. Доверху нагруженные вагонетки с грохотом катились от подъемной клети к сортировке. Непрерывно вращаясь, жужжали колеса подъемника.

«А что, если чья-нибудь рука остановит колеса? — Брозовский прищурил глаза и улыбнулся. — Берегитесь, господа! Ваше специальное распоряжение вам не поможет!»

Он нажал на стартер и дал полный газ — скорее в Эйслебен! За Аугсдорфом он еще издали заметил мужчину, тот помахал ему. Подъехав ближе, Брозовский узнал руководителя партийной ячейки рудника «Вольф» и затормозил.

— Куда ты, Отто?

— В Эйслебен.

— Я тоже.

— Садись!

Распахнув дверь районного комитета, они в первую минуту ничего не могли разобрать — все тонуло в табачном дыму, и голоса сливались в нестройный гул. Люди сидели на стульях, столах и подоконниках. Какой-то пожилой горняк пытался говорить по телефону. Стоявшее рядом с телефоном блюдце было до краев наполнено пеплом и окурками.

— Привет, Отто! Какими судьбами?

— Ну, Отто, как там у вас?

— Франц рассказывает, что на руднике «Клотильда» настроение что надо.

— У нас тоже!

— Борьба будет тяжелой.

— Чаша терпения переполнена, мы готовы драться до последней капли крови.

Вот какие разговоры шли в прокуренной комнате.

Когда собрались представители всех рудников и всех заводов Мансфельда, началось совещание. А когда коммунисты разошлись — каждый в свой поселок, — они знали: рабочий класс всей Германии следит за Мансфельдом. Начав забастовку, они подадут пример остальным. Мансфельд — форпост борьбы. От него сейчас многое зависит.

Отто Брозовский вернулся в Гербштедт под вечер и сразу пошел в погребок у ратуши. Там было полно народу: люди с волнением обсуждали последние события. Отто подсел за один из столиков. Старый усатый Энгельбрехт рассказывал:

— Жена берет карандаш, бумагу и говорит: «Вот смотри, старик, сейчас я тебе все подсчитаю». — Энгельбрехт вытащил картонный кружок из-под пивной кружки и послюнявил карандаш. — «Сейчас, — говорит она мне, — ты приносишь домой сто пять марок в месяц». — Он написал на кружке жирную единицу, потом ноль и пятерку. — Просто гроши!

— А господа из Эйслебена считают, что и это много.

— Тише, — прикрикнул какой-то молодой парень. — Ну, так что же тебе сказала жена?

Энгельбрехт неторопливо подчеркнул единицу, ноль и пятерку.

— Сто пять марок! «А теперь, говорит, вычти отсюда пятнадцать процентов. А что останется, отнеси в Эйслебен господину директору. „Вот, — скажи, — господин директор, поживите-ка сами на девяносто марок“».

— А старуха-то твоя права!

— Пусть хозяева сами идут на жертвы!

Голоса звучали все громче:

— Правильно! Пусть они хоть раз в рудник спустятся! Да погнут спину в забое!

— Еще чего! — рассмеялся Рихард Кюммель. — Они небось думают, что руда сама в руки идет.

— Как же, полезут они в шахту, черта с два!

— Тогда остается только одно! — воскликнул седой горняк.

Шум умолк. Все ждали, когда наконец будет сказано долгожданное слово.

— Забастовка!

В переполненном погребке это слово прозвучало как призыв. Испугался только один человек, секретарь профсоюза Шульце.

Забастовка!

Это совсем не входило в его планы. Ведь он только делал вид, что защищает интересы рабочих, а сам лебезил перед хозяевами. Весь изогнувшись, он протиснулся вперед и заговорил, обращаясь к горнякам:

— Дорогие коллеги!

Все прислушались. Шульце? Ага! Что же он скажет?

— Дорогие коллеги! — нерешительно повторил он еще раз и оглянулся вокруг. — Вы правы. Дирекция поступила возмутительно. И мы должны решить, как нам прийти к соглашению с ней.

— Прийти к соглашению? — рассмеялся кто-то из горняков.

— А поумнее ты ничего не придумал?

Шульце хотел продолжать, но его уже никто не слушал. Кто-то крикнул:

— Здесь Брозовский! Брозовский, скажи-ка ты, что нам делать.

Отто Брозовский поднялся с места. Рядом с ним стоял высокий парень. Брозовский едва доставал ему до плеча. Улыбаясь, он сдвинул кепку на затылок. Его большая красная рука рассекла воздух — привычный жест, вот уже много лет знакомый всем горнякам.

— Товарищи, — начал он, — вы уже сами сказали, что нужно делать. И вы правы. Нельзя больше мириться с наглостью медных королей, потому что иначе они обнаглеют еще больше.

Горняки одобрительно перешептывались.

— Вот мое мнение: самый совершенный отбойный молоток превратится в ненужный хлам, как только горняк перестанет вырубать им руду. Правильно? Так давайте отложим молотки в сторону и посмотрим, как хозяева добудут медь без нас! Увидите, они сразу взвоют.

Горняки рассмеялись.

— Нас называют «Красный Мансфельд». Это наша гордость и наша честь. Так пусть никто не скажет, что мы не умеем бороться. Вспомните тысяча девятьсот девятый и двадцать первый годы. Поступим же снова, как учит нас старая рабочая песня:

Светлыми веселыми глазами Отто Брозовский обвел зал, — на всех лицах он читал железную решимость.

Много надо было сделать для того, чтобы подготовить забастовку. Несколько горняков под руководством Отто Брозовского в тот же вечер составили и отпечатали текст воззвания. Разошлись только к двум часам ночи, а на утро в раздевалке, в подъемной клети, в поездах рабочие находили листовки:

Шахтеры аккуратно складывали листовки и прятали их в карманы изодранных курток. Штейгеру Шиле ничего не удастся разнюхать! В забоях и штреках горняки собирались вместе, долго и горячо спорили. В поездах, где люди обычно устало молчали, громкие голоса перекрывали теперь грохот колес.

Что-то будет?

Не только на руднике «Вицтум» назревала гроза. На всех рудниках, на всех заводах Мансфельда было такое же настроение. Не только в Гербштедте, но и в Эйслебене, Гейтштедте, Гельбре и Вольфенроде душными вечерами люди собирались на улицах, и во всех разговорах повторялось одно и то же слово: «Забастовка!»

При этом одни с сомнением покачивали головой, другие пытались возражать, но большинство было на стороне коммунистов. «Красный Мансфельд» готовился к борьбе.

Много было сделано за эту неделю. «Забастовка!» — взывали листовки. «Забастовка!» — кричали плакаты. «Забастовка!» — требовали шахтеры на профсоюзных собраниях.

В субботу, 31 мая, после вечерней смены, во дворе рудника «Вицтум» должно было состояться первое собрание забастовщиков.

— Я приду, — обещал Отто Брозовский.

— Но тебя не пропустят. Чего доброго, они к тому времени и полицию вызовут.

— Я приду.

В субботу после обеда Отто Брозовский направился к Брахманам. Дома был один Петер.

— Привет, мальчуган, — весело поздоровался Брозовский.

— Взгляните-ка, дядя Брозовский. — Петер поднес к самому его носу тетрадь, в которой красным карандашом была выведена двойка.[9] — Я сделал в диктанте всего одну ошибку. Я написал лучше всех… — Петер покраснел. — То есть почти лучше всех, только двое написали еще лучше, у них совсем нет ошибок. — Он поднял голову и посмотрел на своего взрослого друга снизу вверх. — И то мне кажется, один из них списывал у другого, а?

Отто Брозовский засмеялся.

— Ты мне как раз и нужен, Петер. А двойка — что ж, это неплохо. — Он сел за стол. — Значит, диктанты ты писать умеешь, ну, а скажи, ты не трус?

Они говорили долго и откровенно.