Спасенное сокровище

Кулинарные рецепты доктора Эткера

Брозовские ужинали. Минна намазывала мужу толстые ломти хлеба, выскребая из банки последние остатки ливерной колбасы. Отто, погруженный в размышления, отщипывал от хлеба маленькие кусочки и потихоньку бросал их под стол. Там сидел старый черный кот Бимбо. Он хватал их, облизывался и царапал передними лапами штанину своего щедрого хозяина.

— Будешь ты есть сам?

От проницательного взгляда матушки Брозовской ничего не скроешь.

— Этого еще недоставало! Этот старый лентяй жиреет с каждым днем, а ты все худеешь. Ни один костюм тебе уже не годится. — Она встала и схватила мурлыкавшего кота: — Убирайся-ка отсюда!

Бимбо жалобно мяукает за дверью. Брозовскому ничего не остается, как самому доесть свой хлеб. Но кусок застревает у него в горле. Ему не до еды.

— Отто! — окликает его жена таинственным голосом.

— Что? — рассеянно отзывается Брозовский.

— Вальтер в Испании, да?

— В Испании? С чего ты взяла?

— Мне рассказала жена Кюммеля, а она узнала от мужа.

— А-а-а, — протянул Брозовский. — А он откуда знает?

— Слышал на руднике. — Она взглянула на Отто и лукаво улыбнулась. — Ты же это знаешь лучше меня.

Тот и бровью не повел.

— Смотри-ка, Вальтер в Испании, — задумчиво покачал он головой. — Хорошо, если бы это было так. Правда, мать?

Она погладила его жилистую руку:

— Это было бы прекрасно. Он ведь такой вспыльчивый, нетерпеливый, но теперь-то уж наверняка ни одного патрона не израсходует зря.

Отто Брозовский кивнул. Потом мягко высвободил руку и встал. Он достал из угла маленький черный чемоданчик и начал складывать в него свои инструменты: отвертки, плоскогубцы, проволоку, несколько новых радиоламп, которые он тщательно завернул в бумагу.

— Что ты собираешься делать со всем этим барахлом? — удивленно спросила жена.

— Я обещал приятелю починить ему в воскресенье приемник. Придется к нему съездить. Достань-ка мне мой парадный костюм.

Брозовская едва заметно покачала головой. С тяжелым сердцем она поднялась по лестнице в спальню и достала из шкафа костюм. Заметив на рукаве пятно, она принялась его отчищать. Слезы застилали ей глаза. Она понимала, что Отто уходит не для того, чтобы чинить чей-то приемник.

Он поцеловал ее на прощание:

— Завтра к вечеру я вернусь, мать.

Брозовский открыл уже дверь, чтобы выйти, как вдруг быстро вернулся в сени и тихо прикрыл ее.

Недалеко от дома стояли Шмидт и Шиле. Они оживленно разговаривали и не догадывались, что тот, о ком шла речь, прячется сейчас за дверью, чтобы не привлекать к себе внимания.

— Странный он все-таки малый, — говорил Шмидт. — Его теперь вовсе не видно и не слышно, будто он никогда и из дому не выходит.

— Тише воды, ниже травы, — подтвердил Шиле. — Мы его сломали раз и навсегда.

— Вы думаете?

— Разумеется. Он уже коммунизмом сыт по горло. А насчет того, чтобы раздавать листовки или еще там что-нибудь такое, так об этом и речи нет. На таких вещах он уже себе пальцы пообжигал. Как это говорится? — Шиле ухмыльнулся во весь рот: — «Обожжешься на молоке, на воду дуешь». Вы же знаете, я никогда не ошибаюсь.

— Хорошо, если так, — с сомнением сказал Шмидт.

— Головой ручаюсь! С Красным фронтом покончено. Раз и навсегда.

Они распрощались и разошлись в разные стороны.

Брозовский вышел из дома. На нем был темный костюм и серая шляпа, в руках маленький черный чемоданчик. Он и правда был похож на мастера, отправляющегося по вызову. Ему нужно было попасть в Галле, но он прошел мимо гербштедтского вокзала — ведь кондуктор, если бы его потом спросили в гестапо, мог сказать: «Брозовский? Да, я его здесь видел. Он уехал в субботу поездом в двадцать часов четыре минуты. Билет у него был до Галле».

Нет, садиться на поезд в Гербштедте было опасно.

И Брозовский отправился пешком. Ночь была мягкая, высоко в небе над полями и терриконами ласково мерцали звезды. Прямо над терриконом рудника «Вицтум» стояла Большая Медведица. И все вокруг казалось таким мирным, спокойным и прекрасным.

Но Брозовского не покидала тревога. Страшные картины концлагеря вставали перед глазами.

Каждый шаг приближал его к опасности. Но он не колебался, ему и в голову не приходило повернуть назад. Чувство солидарности было сильнее страха. «Я не одинок, — думал он. — У меня есть товарищи, их много, их тысячи. Все мы идем дорогой партии. Мы не знаем друг друга, но мы вместе. И это дает нам силы для борьбы».

Так шагал он ночью по дороге и, чтобы подавить страх в душе, тихо пел песню о маленьком барабанщике:

В воскресенье утром Брозовский выехал из Эйслебена в Галле, Выйдя из поезда, он остановился у газетного киоска. Хотел было купить какой-нибудь журнал, но раздумал и взял «Фелькишер беобахтер». Лживая газетка, но по размерам как нельзя лучше подходит для его цели. Он прошел в зал ожидания третьего класса. Здесь было накурено, холодно и пусто. Только в углу, у окна, расположилась какая-то семья. Брозовский взглядом поискал официанта. Тот стоял, прислонившись к стойке, и зевал. Лицо у него было тупое и безразличное. Или, может быть, это только так казалось? Может быть, это была просто маска? Во всех общественных местах полно шпиков.

Недалеко от двери стоял диван, обитый выцветшим плюшем, и перед ним столик. Над диваном висел пейзаж; зубчатые вершины гор, залитые конфетно-розовым светом. Рядом — портрет Гитлера. А чуть пониже…

У Брозовского сжалось сердце: под дурацкой рожей Гитлера, на стене, висел красный, как кровь, плакат. Бросалось в глаза страшное слово, напечатанное огромными черными буквами: «КАЗНЕН…»

Брозовский взял себя в руки и прочел:

Он медленно подошел к дивану и сел так, чтобы видеть и стойку и дверь. Ему показалось, что официант заметил его волнение, в скучающе-равнодушных глазах на мгновение вспыхнул огонек.

Стараясь ничем себя не выдать, Брозовский подозвал официанта и заказал кружку пива. Официант бросил картонный кружок на грязную скатерть и поставил на него кружку.

Брозовский развернул газету. Немного погодя он осторожно выглянул из-за нее. Официант исчез. Где он? Что он сейчас делает? Может быть, звонит по телефону? Резные стрелки круглых часов показывали двенадцать минут девятого. Как медленно тянется время! Скрипнула входная дверь. У Брозовского забилось сердце. Сейчас. Сейчас он подойдет к нему. Но никто не подходил. Он опустил газету чуть ниже. В зале ожидания появился еще один человек — штурмовик! Этого только недоставало! Брозовский бросил взгляд на часы — без семи девять. Он снова поднял газету.

Около него кто-то хрипло кашлянул. Он вздрогнул и повернул голову. Рядом стоял Генрих Шнейдер. Они посмотрели друг другу в глаза.

Генрих снял кепку. Густые волосы над его высоким лбом поседели, но взгляд глубоко запавших глаз был прежний — живой и открытый. Изборожденное глубокими морщинами лицо дышало такой спокойной уверенностью, что на сердце у Брозовского сразу стало легко.

— Прошу прощения, — с подчеркнутой вежливостью обратился к нему Генрих, — вы случайно не знаете, когда отходит пассажирский на Дрезден?

Они мысленно обнялись. Брозовский, словно нехотя, отложил газету.

— На Дрезден? В девять пятьдесят пять.

— О господи, — в хриплом голосе Генриха прозвучало полное разочарование. — Еще целая вечность! Чем же мне до тех пор заняться?

— Я тоже жду дрезденского, — сказал Брозовский нарочно громко, чтобы слышал официант. — Не угодно ли присесть? Вдвоем коротать время легче.

— С вашего позволения… Официант! Кружку пива!

Теперь они сидели рядом.

— Вот мы и встретились, старина, — начал Генрих, и глаза его ласково улыбнулись.

Он и вида не подал, как поразила его внешность Брозовского. Ведь он помнил Отто плотным, краснощеким человеком, а теперь лицо его посерело, щеки ввалились. Без сомнения, он был тяжело болен. «Дьяволы! — с горечью подумал Генрих. — До чего они тебя довели!»

— Как дела? — спросил он совсем тихо.

Брозовский не ответил. Он не отрываясь смотрел на друга и радовался, что они снова вместе.

Потом, перехватив взгляд Генриха, он заметил, что его товарищ исподтишка наблюдает за официантом. Тот стоял у стойки, заложив руки за спину. Лицо его по-прежнему ничего не выражало.

Внезапно Брозовский снова почувствовал за своей спиной страшный плакат: «За коммунистическую пропаганду КАЗНЕН…»

Надо было брать нелегальную литературу — маленькие брошюрки, напечатанные в глубочайшей тайне и ловко замаскированные. Каждому, кто их писал, печатал, разносил и распространял, грозил топор палача, и тем не менее люди не отступали.

Официант не двигался с места. В углу, у окна, пронзительно закричал ребенок.

Все было сделано молниеносно. Брозовский нагнулся и поставил чемоданчик на диван между собой и Генрихом. Потом открыл блестящий никелированный замочек, достал из чемодана плоскогубцы и протянул их товарищу. Тот взял их левой рукой и с интересом начал рассматривать. В то же время его правая рука скользнула во внутренний карман пиджака, и ловким движением он сунул что-то в чемодан.

Это была пачка брошюр. Брозовский успел прочитать заглавие: «Кулинарные рецепты доктора Эткера». Официант кашлянул. Брозовский вздрогнул и быстрым движением захлопнул крышку. Тихо щелкнул замок. Генрих вернул ему плоскогубцы, и Брозовский опустил их в карман. Чемоданчик он снова поставил под стол. Официант стоял все так же, заложив руки за спину. В глазах Генриха опять засветилась добродушная улыбка.

— Кулинарные рецепты доктора Эткера. — Брозовский тоже засмеялся. — Превосходно. И хорошо получается, если готовить по этим рецептам?

— Еще бы! Ведь доктор Эткер — это Вильгельм Пик. Если варить умело, пальчики оближешь. Только не всем это блюдо придется по вкусу, — сказал Генрих и добавил, кивнув на штурмовика: —Посмотрим, как они его проглотят.

— Гм. У меня даже слюнки потекли. Дома у нас тоже с нетерпением ждут новых рецептов.

— Ну, так изучите их получше. Как у вас дела?

Но не успел Брозовский ответить, как дверь распахнулась и зал наполнился толпой отъезжающих. Не осталось ни одного свободного стула. За столом, где сидели товарищи, расположилась крестьянская семья: отец, мать с грудным ребенком на руках, мальчик лет пяти и бабушка. Беседа друзей была прервана, а Брозовскому так хотелось рассказать обо всем, что произошло в Гербштедте. Он недовольно пожал плечами, а складка у него на лбу стала глубокой, как борозда.

— Черт возьми! — выругался он, сердито пожав плечами. — Пропадает драгоценное время.

Молодая женщина — Отто Брозовский заметил, что у нее к кофточке была приколота огромная блестящая брошка со свастикой, — с любопытством оглядела своих соседей по столу и решила, что сейчас самое время начать разговор.

— Да, да, — сказала она, — время кажется таким долгим, когда ждешь. У меня такое же чувство. А вот наша старушка даже любит ждать. — Она указала на бабушку.

Лицо у той было морщинистое, глаза устремлены вдаль. Темные руки с синеватыми вздутыми венами лежали на цветастом переднике. Она даже бровью не повела, когда женщина заговорила о ней, и только шаркала своими теплыми клетчатыми домашними туфлями.

— Ей уже шестьдесят восьмой пошел, — продолжала молодая женщина, сердито покосившись на бабушку, и тут же принялась излагать всю историю семьи.

«Внимание, внимание, — хрипло закаркал громкоговоритель. — Производится посадка на пассажирский поезд до Дрездена».

Отъезжающие ринулись из зала. Поднялись и Отто с Генрихом. Настало время расставаться.

Проходя мимо зеркала, Отто взглянул в него, не идет ли за ними официант. Но тот деловито переходил с подносом от стола к столу, собирая пустые кру́жки.

За дверью друзья обменялись долгим, сердечным рукопожатием.

— Желаю удачи!

— Тебе тоже.

Они разошлись, как случайные знакомые, хотя расставаться им было тяжело.

Генрих скрылся в толпе пассажиров.

Отто направился к поезду на Эйслебен.