Спасенное сокровище

Кормушка ослика Луше

Ольга Геллер была права. Но Брозовские еще не знали, что им предстоит в этот вечер. Семья собралась на кухне. Мерно тикали часы. В ярком свете лампы, висевшей над столом, блестела голубая узорная клеенка. Старший сын, Вилли, читал книгу; Людвиг чинил велосипедную камеру; Петер тоже был здесь, он чувствовал себя у Брозовских как дома. Низко нагнувшись над тетрадкой, он решал задачу. Слышался скрип пера по бумаге и монотонное пощелкивание спиц, — Минна Брозовская вязала чулок. Казалось, даже движения проворных пальцев говорили о ее тоске и тревоге. Иногда она поднимала голову и смотрела на сыновей.

Старший был похож на отца — такой же резко очерченный упрямый рот, а вот глаза у отца спокойнее. «Будь стойким, мой мальчик», — подумала она и улыбнулась сыну. Людвиг был выше, чем Вилли, хотя и младше его. Он доставлял матери немало забот; рос как-то сам по себе, а с тех пор, как увели отца, и вовсе стал избегать матери и брата.

«Ах, Людвиг», — вздохнула Брозовская и снова склонилась над вязаньем. Одна петля спустилась. Она пересчитала петли, и опять защелкали спицы. Брозовская взглянула на взъерошенную голову Петера. «Милый Петер, — подумала она с нежностью, — и тебе приходится туго…»

Петер, усердно скрипя пером, выводил в тетради цифры.

В сенях послышались чьи-то шаги. Раздался громкий настойчивый стук, распахнулась дверь. Вошел полицейский вахмистр Шмидт. Да, он был полицейским до прихода нацистов к власти; полицейским остался он и теперь. А почему бы и нет? Он ведь любил только одно: подмахивать одним росчерком с завитушками «Шмидт» под объявлениями и повестками; он ненавидел только одно: партию коммунистов.

Коммунисты были врагами существующих порядков. Зарплата им, видите ли, казалась слишком низкой, меры предосторожности в шахтах были недостаточными, а хозяева рудников зарабатывали, по их мнению, слишком много денег. Короче говоря, коммунисты были всем недовольны и собирались делать революцию. Хоть полицейский вахмистр особым умом и не отличался, одно он знал точно: после революции ему не сидеть в своем пыльном кабинете, не заниматься своим любимым делом. Он не будет больше расхаживать по улицам Гербштедта вычищенный, разутюженный, с пристегнутыми шпорами. Поэтому Шмидт благодарил бога за то, что к власти пришли фашисты. Это были люди его пошиба, они покровительствовали ему. Вот и теперь они стоят за его спиной. Для успокоения Шмидт покосился на штурмовиков, которые нетерпеливо топтались в сенях.

Брозовская подняла голову от вязанья. Ее обрамленное седыми волосами бледное лицо, на котором светились огромные карие глаза, казалось в эту минуту прекрасным.

— Вставай, старуха, — сказал Шмидт. — Господа пришли взглянуть, какой порядок у тебя в шкафах и не завалялся ли где-нибудь кусочек красного бархата.

И Шмидт, ухмыляясь, обернулся к штурмовикам, которые со скучающими лицами стояли за его спиной и только ждали сигнала, чтобы «позаботиться о спокойствии и порядке».

Выхватив револьверы, они бросились к старой женщине и ее сыновьям:

— Руки вверх!

Даже Петера заставили поднять руки и отойти в угол.

Обеспечив «спокойствие», они принялись «наводить порядок». Из кухонного шкафа посыпались чашки, тарелки и кастрюли. Из ящиков полетели ножницы и нитки, тетрадь по арифметике была разорвана в клочки. Штурмовики залезли под стол, заглянули под кушетку.

— Говори, где знамя! — набросились они на Брозовскую.

— Откуда мне знать? — отвечала она. — В последний раз я видела его на Первое мая.

— Врешь! — заорал один из штурмовиков ей в лицо. — А ну, веди, показывай дом!

Брозовская встала в дверях кухни:

— Куда мне вас вести? Говорю вам, я не знаю, где знамя.

Штурмовик оттолкнул ее так, что она отлетела к плите.

— Оставьте мою мать в покое! — крикнул Вилли и бросился вперед, чтобы защитить ее, но штурмовик ударил его револьвером по голове, и он, пошатнувшись, рухнул на кушетку.

Людвиг, высокий, сильный Людвиг, стоявший рядом, опустил глаза и сказал:

— Не упрямься, мать, проведи господ по дому. И вообще я не понимаю, зачем устраивать весь этот спектакль?

Его слова поразили матушку Брозовскую больнее, чем жестокие удары нацистов.

— Твое счастье, Людвиг, — тихо сказала она, — что отец не слышал этого.

Петер по-прежнему стоял в углу с поднятыми руками. Ему было страшно. «Как жаль, что я не такой большой, как Людвиг, — думал он. — Я бы им показал».

Двое штурмовиков, стуча сапогами, стали подниматься по лестнице. Брозовская ковыляла за ними так быстро, как только позволяли ей больные ноги. В спальне штурмовики перевернули все вверх дном. Брозовская молча смотрела, как они рылись в ее постели, как из распоротых подушек белыми хлопьями летел пух. Они открыли шкаф и выкинули оттуда вещи; белье и платья валялись на полу, и они наступали на них своими грязными сапогами.

Брозовская думала о муже. Ей было страшно за него — ведь он находился в руках таких же негодяев. Но в то же время мысль о его самообладании и стойкости придавала ей мужества. В глазах ее не было ни слезинки.

Один из штурмовиков, оттолкнув ее, отодвинул шкаф. Обои в этом месте не выцвели. По некрашеной задней стенке шкафа пробежал паук.

Штурмовики загромыхали вниз по лестнице. Брозовская шла за ними следом. Выйдя во двор, они прежде всего заглянули в хлев. Одного из них, видно, очаровал ослик Луше. Он долго разглядывал ослика, поглаживал его, одобрительно хмыкал.

— Осел на осла уставился, — тихо сказала матушка Брозовская.

— Что, что? — обернулся штурмовик.

— Я говорю: осел еще не поен.

Штурмовик отошел от стойла.

В это время Шмидт положил Брозовской руку на плечо:

— А где тут у вас мотоцикл, фрау Брозовская?

— В сарае. На что он вам? — спросила она подозрительно.

— Хотим поставить его в надежное место, — деловито ответил Шмидт.

— В надежное место? — проворчала Брозовская. — Вот у нас-то и есть самое надежное место.

Но что толку спорить! Шмидт забрал мотоцикл, штурмовики облюбовали себе велосипеды. Только велосипед Людвига, с которого были сняты шины, остался в сарае.

Когда штурмовики ушли, Брозовская вернулась к ослику и ласково погладила его. Луше поднял морду от кормушки. Брозовская запустила руку в сено и достала оттуда продолговатый пакет.

— Придется забрать у тебя знамя, Луше, — сказала она и потрепала ослика по серенькому загривку. — Здесь его могут найти. Этим коричневым ослам, видно, понравилось у тебя в стойле.

Луше добродушно пошевелил ушами.

До поздней ночи семья Брозовских сидела на кухне. Тарелки и чашки, которые остались целы, были снова водворены в шкаф, картины повешены на стены. Только на одной картине было разбито стекло да у плиты валялись еще обрывки тетради Петера.

Брозовские долго ломали себе голову: куда же спрятать знамя? В ящик с углем? В курятник? Под обивку кушетки? А может быть, закопать в сарае?

Но в этот вечер они так и не пришли ни к какому решению.