Спасти СССР. Манифестация II

Глава 9

Среда, 21 июня. Вечер

Черноголовка, Институтский проспект

Снаружи Дом ученых напоминал обычный районный кинотеатр – даже огромное мозаичное панно «Лицо мира» не исправляло первое впечатление. А вот внутри…

Внутри, будто отмечая праздник непослушания, пускались на волю наивные прихоти, задавленные суровой идеологией.

В переполненном зале гремел рок-фестиваль.

Младшие научные сотрудники, помятые битники, уставшие от своего напыщенного бунта, и стареющие «дети цветов» никак не могли усидеть – они постоянно вскакивали, орали и свистели, хлопали в ладоши над головой или победно вскидывали руки.

«Рок навсегда!»

Церемонно занять места в партере было немыслимой затеей – мы с Олей устроились на высокой ступеньке в проходе. Сцена отсюда виднелась прекрасно – и ладно. А джинсам полагается выглядеть потертыми…

– Хорошо? – выдохнул я в Олино ушко.

– Очень! – счастливо засмеялась девушка.

Вышла долгожданная четверка «Россиян» – и знатоки застонали:

– Ух, Жора Ордановский здесь! Клёво!

– О, узнаю басиста! Это Сэм! Ну, даст сейчас…

– М-м… Ударник в тени…

– Да они меняются чуть ли не каждый день!

– Вроде Жека Могулов… Он!

Мгновенье тишины… Сэм рванул басовую струну – и понеслось!

Могучая вибрация рвалась из огромных черных ящиков, резонируя с трепетом тысячи простых безгрешных душ. А я сидел и завидовал их детскому упованью на то, что искусство изменит мир.

«Да поможет нам ррроккк!» – звук физической мощью давил из колонок, и обожженные внезапным прикосновением к свободе прихиппованные девочки вокруг искренне, отчаянно, до всхлипов верили в это. Дрожь пронзительного откровения волнами прошивала зал, сладостно единя всех.

Черногривый Ордановский буревестником метался по сцене, артистично умирая и воскресая на глазах секущей любую фальшь публики. Щедро вливаемая в микрофон энергия выламывала в стене обрыдлой повседневности брешь за брешью и, казалось, уже можно творить свою жизнь поперек законов внешнего мира.

Восторг пьянил, и тысячеголовое существо в экстатическом порыве выдыхало вслед за солистом: «Окна открой, впусти ветер»!

Упал последний фуззовый гитарный рифф, и зал, вскочив, завопил неистово, заголосил на тысячу ладов. Я вместе со всеми безжалостно отбивал ладони и орал до хрипоты, а потом с неожиданной ревностью уловил, что Оленька провожает уходящего Ордановского вожделеющим взором. А, впрочем…

Да, вся лучшая половина зала смотрела в Жорину спину именно такими глазами! Я притянул послушную талию поближе, и ткнулся губами в ухо:

– А сегодня как, можно?

– Не только можно, – Олины глаза искрились смехом, – но и нужно!

Мне оставалось удовлетворенно чмокнуть аккуратный носик. Мы сели назад, на ступеньки, и приготовились внимать откровениям от малоизвестной группы «Машина времени». Они разочаровали – и не только меня – буквально проскрипев унылую «Вся жизнь – телега…» К счастью – короткую.

И снова шикарная грива Ордановского разметает заурядность буден! Вскипает волна басов – и обрушивается торжествующим прибоем, накрывая зал:

Четверг, 22 июня. День

Ленинград, улица Добролюбова

Порой Щербине казалось, что американцы малость переигрывают в своем стремлении обезопасить контакты. Однако педантично следовал инструкциям.

Армейские уставы писаны кровью, а правила поведения нелегала – потом, кислым от страха. Мерещатся, мерещатся вышки с автоматчиками, мерзлая плоскость лесотундры и лай псов, натасканных на людей…

«Вареники-лавреники… – раздраженно скривился агент „Сталкер“. – Держи фантазии на цепи!»

Он добросовестно перешел улицу в положенном месте, мазнув безмятежным взглядом по лицу постового, и усмехнулся, скосил уголок рта. Вряд ли его мафиозные усики сильно изменили внешность, но пусть… Раз Тате нравятся, пусть.

У чекистов на него ничего нет. Иначе уже взяли бы в оборот.

В оперативную разработку. Слежка, прослушка, разбор версий, наружное наблюдение. Заметить «наружку» обычному человеку не дано, а вот у него – опыт…

Впрочем, демонстрировать свой профессионализм тоже излишне. Лучше перестраховаться, по американской методе!

И Щербина свернул в темную подворотню, сквозившую сырым духом – она уводила в проходной двор.

Со времен Раскольникова тут мало что изменилось – та же вечная тень и закопченные стены. Ну, разве что подстанцию выстроили из «белого» кирпича – гудит грозно сквозь крашеные решетки, искрит…

«Как в подвале у Виктора Франкенштейна…» – мелькнула у Богдана пугающая ассоциация.

Признаться, он не слишком-то поверил Карлу Фостеру, толковавшему «на установке» об отроках-монстрах, о жертвах опытов – слишком это страшно и гнусно. Мозг – не брюхо. Там, ведь, не жвачка тискается по кишкам, там, в дрожании слабых токов, тлеет душа!

А, впрочем… На войне, как на войне, даже если ее окрестили «холодной». Всякое действие должно быть уравновешено противодействием.

Вероятный противник затеял сверхсекретные программы «МК-Ультра» и «Артишок»? Зомбирует подопытных носителей разума? КГБ тут же напряг сотрудников НИИ «Прогноз»…

Щербина не удержался, подпустил к губам едкую ухмылочку.

Спрашивается, как засекретить целый институт, да так, чтобы его и свои найти не могли? В Штатах действуют без выдумки – прячут лаборатории под землю, уводят в глушь – и обносят запретную территорию двойным рядом колючей проволоки.

Русские поступили проще, со свойственной им простецкой гениальностью – они «погрузили» НИИ «Прогноз» в Военно-медицинскую академию… Развернули тайный институт на базе ВМА без образования отдельных оргштатных структур!

Просто ввели дополнительные ставки или должности в уже существующих подразделениях, и теперь занявшие эти вакансии спецы, будучи формально сотрудниками академии, работают над темами, интересными Комитету…

Только скромная «научная голова», синхронизирующая поиски сомнительных истин и руководящая «Прогнозом», замаскирована под безобидный «военно-медицинский музей» – в огромном и почти неиспользуемом здании прямо напротив Витебского вокзала. Да там можно хоть батальон разместить так, что никто и не заметит… А вот финотделу всё видно!

«Ай, да Щербина! Ай, да сукин сын! – фатовато заулыбался Богдан. – А что, неправда?»

В финотделе начисляются зарплаты и висят штатные расписания, причем по премиям и «формам секретности» можно не только оконтурить «объект внутри объекта», но и более-менее что-то понять, хотя бы в первом приближении. Вызнать фамилии сотрудников из блока «экспериментальные психиатрия-фармакология-физиология» – и прокачивать их дальше!

Что, много спецов выявлено? Да не больше сотни! А теперь пропустим их всех через фильтр… Смотрим, у кого из них есть сын-подросток интересного возраста – и сужаем список до десятка фамилий…

«Вареники-лавреники!» – губы Богдана Алексеевича повело в самодовольную усмешку. Вся сегодняшняя закладка уместилась в спичечном коробке, но стоит она куда больше тех сребреников, что начислили ему за океаном!

Позавчерашняя шифрованная радиограмма, переданная ЦРУ, прямо сочилась липким сиропом:

«Дорогой друг! Спасибо за переданную вами информацию, она в высшей степени интересна. Самый большой руководитель ознакомлен с нею. Сообщаем, что ваш гонорар составил 10 654 доллара 25 центов. Мы рады, что видели вас в условленном месте, значит, у вас все в порядке. Мы хотели бы прочесть ваш сигнал, подтверждающий закладку, у контрольного объекта „Добро“ – цифра „2“ губной помадой на стене дома 1/79, от 18.30 до 19.00…»

Миновав вечно пасмурный двор-колодец, Щербина снова нырнул под своды темнеющей арки, чуя подступившее напряжение. Пальцы ощупали в кармане тюбик губной помады. Наташа потеряла ее на той неделе, а он нашел, но смолчал.

«Куплю ей импортную!» – пообещал Богдан, выходя на свет. Никого.

Мимолетное движение – и на обшарпанной стене ярко закраснела цифра «2».

Там же, позже

В этот чудесный день всё у Синти ладилось, и даже скисшее выражение на лице Вудроффа не портило настроения. Наоборот, поднимало тонус.

«Что, плоховасто, рыжий? Так тебе и надо!»

Фолк победно улыбнулась. Даже подозрительный gaishnik не выпугал ее. Восточная внешность вице-консула показалась бдительному сержанту ГАИ несовместной с американским паспортом. Видимо, по версии милиционера, Соединенные Штаты населяли сплошь белые и негры, иных цветов и оттенков кожи его логика не допускала…

Строго соблюдая правила движения, Синтия сбросила скорость, и «Хонда» с дипломатическими номерами плавно покатилась вдоль проспекта.

Фолк мечтательно прижмурилась. Феминистские идеи ее никогда не одолевали особо, но и ситуацию с мужчиной-боссом простой не назовешь. Даже если особь якобы сильного пола не пристает, в покое всё равно не оставит, демонстрируя, до чего же он «альфа», а не какая-нибудь зачморенная «омега»…

Если разобраться, для нее по-настоящему важны отметки, выставленные Карлом или Джорджем – эта парочка женщинами не интересуется, ergo, будет оценивать не внешние данные, а профессиональные достоинства. Тем более что опыта у обоих – дай Бог каждому.

Стоило ей на днях встретиться со вторым «разбуженным» и выдать агенту «Чемпиону» установочное задание – Карл молча пожал ей руку. И разве не заслуженно?

Со «Сталкером»-то вон сколько шума, до сих пор эхо гуляет… А контакт с «Чемпионом» вообще остался вне поля зрения КГБ!

Чем не блестящий итог?

Малость поборовшись с собой, Синти признала-таки, что блеск на первый контакт «навел» сам агент – пожилой, очень спокойный мужчина с белыми волосами, словно выгоревшими на солнце. Станешь рисовать его портрет – и опустишь руки. Никаких особых примет! Разве что привычка заметная – «разбуженный» часто щурился, словно прикрывал светлыми пушистыми ресницами насмешливый взгляд…

…Она тогда подъехала к объекту «Vlad» – на Владимирскую площадь, и независимо процокала под гулкие своды Кузнечного рынка. Приценилась к яркой тепличной зелени, с подозрением обнюхала пучок свежей редиски. Плутая по рядам, как бы случайно сблизилась с торговкой, отмеченной вещественным паролем – ярко-красной косынкой, – а та ей хитро подмигнула, словно в отзыв.

Фолк нарочно уронила монетку в десять копеек, нагнулась подобрать – и шмыгнула за дощатый прилавок. Не разгибаясь, мимо ящиков и мешков, засеменила в подсобку…

Отдышалась Синти, когда юркнула в загодя открытую дверцу бледно-синих «Жигулей».

Машина тут же тронулась, и покатила прочь. Водитель, не оборачиваясь, представился:

– Федор Дмитриевич. А вас?

– Синтия Фолк. А… почему «Чемпион»?

Агент тихонько рассмеялся.

– Занимал когда-то первые места по биатлону. Да, забыл предупредить – та дама в красном платочке считает вас моей любовницей, сбегающей от ревнивого мужа-тирана. Так что… Имейте в виду.

– Ага… – нервно хихикнула Синти. – Значит, у нас с вами свидание?

– Что-то вроде того! – издал «Чемпион» короткий смешок. – И… вот что. Не ищите ко мне подходов. Я сотрудничаю с вами исключительно за деньги. Так что… Слушаю вас. Какое у меня задание?..

…Синти украсилась горделивой улыбкой. Она уложилась в пять минут, и тем же путем вернулась на рынок. Как там Джордж прожурчал?

«Вот можешь же, когда захочешь!»

Притормозив, вице-консул вывернула на Добролюбова. Контрольный объкт «Dobro»…

На стене дома номер один дробь семьдесят девять алела двойка, бегло выведенная помадой.

«Сняв сигнал», Фолк выдохнула, и повеселела еще пуще. Она ничем не выдала свое внимание к условному месту – не притормозила, не вильнула от волнения, – ехала, как ехала.

И пускай чекисты в неприметном зеленом «Москвиче», уловившие ее отражение в боковом зеркальце, гадают, с чего это вице-консулу задорно сиять!

Пятница, 23 июня. Утро

Москва, Кремль

Брежнев усмехнулся про себя – он следил за товарищами, выглядывая из-под бровей, как из-за кустиков.

«Бровеносец… Ну-ну. Сатирики-юмористы…»

Леонид Ильич присмотрелся к Пономареву. Вечно у Бориса Николаевича капелька под носом висит… А так, специалист толковый, можно положиться. Главное, что поперед батьки не лезет, локтями не сучит, а ведь целый ряд решений по министерству обороны, МИДу или КГБ визирует именно он. Зато постоянно оглядывается на Михаила Андреевича… Хм… Да они даже похожи чем-то! Оба любят тексты своих речей усушивать и обесцвечивать… Ну, это уже общее место – товарищ Пономарев надежно работает в связке с Сусловым.

Прочистив горло, генсек воззвал, не слишком повышая глуховатый голос:

– Рассаживаемся, товарищи, рассаживаемся… Одиннадцатый час уже. К-хм… Приступим.

Ближний круг послушно расселся у длинного стола для заседаний. Брежнев, крутя в пальцах остро отточенный карандаш «Тактика», подвинул «рогатые» часы, вписанные в штурвальчик, чтобы не бликовали.

– Мы тут неофициально, без протокола… К-хм… А будь у нас повестка дня, то стоял бы в ней всего один вопрос, зато очень серьезный. Польский вопрос. Признаться, после крымского совещания, после той выволочки, что мы устроили Гереку, я ожидал хоть каких-то перемен! И что же? Вчера прошел пленум ПОРП. Изменений – ноль! Всё тот же отказ от политической борьбы, всё та же порочная правоприменительная практика… – Генеральный нервно отложил карандаш. – Товарищ Пономарев, вам слово.

Борис Семенович озабоченно нахмурился.

– Многое уже говорено и, как мне кажется, пора подводить черту. Фактически, Польша попала в расставленную Западом долговую западню, набрав кредитов на двадцать два миллиарда долларов. Только их обслуживание съедает до семидесяти процентов от дохода по экспорту! Старая экономическая политика ПОРП фактически ведет страну в тупик, новых же предложений нет, и не предвидится. Такое впечатление, что руководство Польши надеется «пересидеть» кризисные явления, а при общении с нами всё сводится к просьбам о новых кредитах и безвозмездной помощи… Но ведь кризис в ПНР не только и не столько народнохозяйственный, сколько социально-политический! В стране, по сути, разворачивается борьба против завоеваний социализма, в том числе и вооруженная, а правоприменительная практика, как верно заметил Леонид Ильич, абсолютно неадекватна! Националистические, антисоветские элементы действуют в обстановке полной безнаказанности, и… И я считаю, что думать о том, как корректировать ситуацию, необходимо уже нам!

Обведя взглядом собравшихся, Брежнев насупился и сказал ворчливо:

– Высказывайтесь, товарищи. Сверим, так сказать, часы.

Беспокойно оглянувшись, заговорил Черненко:

– Товарищи, придется, так или иначе, предлагать меры, имеющие в основе вмешательство в дела даже не братской страны, а братской партии, что будет без должного понимания воспринято в большинстве социалистических партий как Организации Варшавского Договора, так и находящихся на позициях еврокоммунизма. Они нам до сих пор шестьдесят восьмой год простить не могут…

Леонид Ильич испытал прилив раздражения, но смолчал.

Поерзав, сдержанно вступил Суслов:

– Мы не должны работать за польских товарищей, наша задача – только подтолкнуть их к необходимым мерам по оздоровлению ситуации. И… Да, тут уже были указаны такие дестабилизирующие факторы, как антисоциалистические и националистические силы, но нельзя забывать и о клерикалах! В Польше, по историческим причинам, именно Римская католическая церковь обладает влиянием, нынче явно превосходящим влияние ПОРП.

– Что предлагаете, Михаил Андреевич? – Брежнев глянул исподлобья.

Суслов ударил ребром ладони по зеленой скатерти.

– Изолировать актив радикальных организаций, вроде КОС-КОР… Как это по-нашему… – он неопределенно взмахнул кистью, будто пытался ухватить перевод, и вымолвил, страдальчески морщась: – Комитет защиты рабочих – Комитет общественной самообороны… Изолировать! С учетом нейтрализации церкви.

– Юрий Владимирович?

Андропов выглядел задумчивым. Облокотившись на стол, он сложил ладони перед собой, будто вознося моление Будде. Но из «медитации» вышел без пугливой суеты.

– Полностью согласен с Михаилом Андреевичем, – ровным тоном заговорил председатель КГБ, – но хочу дополнить. В Польше вовсю работают так называемые «летучие университеты» и «дискуссионные клубы», сориентированные, прежде всего, на учащуюся молодежь. Основное направление их деятельности – подготовка активистов КОС-КОР… На самом деле КОС-КОРом они не ограничиваются, радикальные структуры множатся на глазах. Отпочковались Независимый союз студентов, Студенческий комитет солидарности, Конфедерация независимой Польши – ну, у этих и вовсе пилсудчина на уме… Суть же в том, товарищи, что радикальная оппозиция ставит своей целью уже не просто раскачку ситуации, а непосредственно захват власти!

– Называется «Доигрались!» – дергая ртом, выразился Громыко.

– Андрей Андреевич? – Генеральный приподнял набрякшие веки.

Министр иностранных дел задумался, по привычке шлифуя ответ.

– Позволить команде Бжезинского выполнить и перевыполнить план «Полония», отработать, так сказать, Польшу до конца, значило бы попросту сдать американцам одну из ключевых стран социалистического содружества в Европе, – изложил свое мнение Громыко. – Это, мягко говоря, неадекватно, особенно исходя из личности Бжезинского, его обеспечения и групп поддержки в системе вашингтонского истэблишмента. Ввод войск, полагаю, исключается точно также, если мы не хотим получить жесткое противостояние с Западом накануне самых серьезных реформ в самом СССР. Что можно сделать? – Мистер «Нет» скупо улыбнулся, приподняв уголок рта. – Да мы уже делаем! Мы уже объявили о подготовке экономического пленума ЦК КПСС, и назначили срок – не позднее начала следующего года. Соберемся, определим контуры преобразований в народном хозяйстве – и в нашем, и всего СЭВ. И это наилучшее из того, что мы можем сделать на перспективу! А пока… – он расцепил сложенные руки. – А пока будем отрабатывать идею трех туров, вашу идею, Леонид Ильич.

Брежнев кивнул, чуя, как растет градус настроения.

– Ну, первый тур мы уже отыграли, хе-хе… – благодушно заворчал он, невольно перепевая Градского, и тут же на припухшем лице прорезались жесткие черты. – Второй тур назначим на август – и поведем дело к немедленной отставке всей команды Герека! Будут сопротивляться, будут ссылаться на то, что в начале семидесятых советские товарищи сами поощряли польский эксперимент – не щадить! – сухая ладонь гулко ударила по столу.

Жутко захотелось курить, но позыв лишь прибавил ожесточения, а озадаченное выражение на лице Кости, не ожидавшего от генсека твердости, даже позабавило хозяина кабинета.

– Высшие посты в Народной Польше не могут занимать ни молодые анархисты вроде Яцека Куроня, ни откровенно прозападные лидеры! – с чувством выдал он. – Если польские товарищи не справляются, их можно и нужно не только поправить словом, но и направить делом. Наконец, если с двух заходов поляков не проймет, начнем третий тур! Фактически… – у Леонида Ильича мелькнуло, что словечко подхвачено у Пономарева. – По сути… э-э… проведем чрезвычайное партсовещание стран социалистического содружества. Определим «партийный бетон» как здоровые силы в ПОРП – они и только они получат полную поддержку, в то время, как слабые товарищи, склонные к компромиссу с внутренним национализмом и внешним империализмом, должны будут уступить место во главе партии тем, кто готов взять на себя ответственность – и не боится истерик буржуазной прессы или телевидения! – Генеральный наметил улыбку. – Из третьего тура, по сути, выходят новые руководители ПНР… Затем – партконференция ПОРП, прежнее руководство уходит в отставку уже официально… Эксцессы при этом, полагаю, сами поляки способны парировать… если их не держать за фалды! А дальше – оперативно-розыскные мероприятия… следственные мероприятия… И судебный процесс.

Откинувшись на спинку, Брежнев улыбнулся широко и открыто, словно сбросив лет двадцать, давивших на плечи, и молвил ясным голосом, словно пародируя Никиту-Кукурузника:

– Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!

Вечер того же дня

Ленинград, проспект Огородникова

Эта романтическая привычка – встречать Свету после работы – появилась у Минцева как бы сама собой. Возникла, закрепилась, и теперь он уже начинал нервничать, если задерживался на службе.

Но сегодня повезло – Блеер отменил совещание в последний момент. И Жора, испытывая томительное нетерпение, поспешил прочь из «Большого дома».

Одна за другой, как подснежники по весне, вылезали неведомые прежде проблемы. Много ли надо «холостяку со стажем»? А вот «жениху» следовало озаботиться и крышей над головой, и всеми удобствами, и окружить «невесту» заботой…

Пока, правда, «невеста» и сама справлялась – Света прописана в небольшой, отдельной квартире. Теперь ход за ним.

До свадьбы ему не успеть обменять две «однушки» на общую «двушку», но надо пошевеливаться. Пусть хоть в августе, но они со Светиком съедутся…

Вдохнув запах отцветшей сирени, Минцев выбрался к райкому, и глянул на часы. «Ракета» чуть-чуть спешила, минут пять за день набегало… Но все равно, время еще есть.

С величавым скрипом отворились дубовые двери, выпуская русоволосого, основательного мужчину средних лет. Потертый кожаный портфель прибавлял ему статусности.

Скользнув по Георгию неприязненным взглядом, русоволосый прошествовал мимо, но вдруг замешкался и оборотился к Минцеву.

– Ждете кого-то? – от уверенного баритона тянуло холодком.

– Жду, – подполковник включил обаяние на полную. – Свету Лапкину. Работает у вас такая гражданка…

– А-а, Светлана Витальевна! Собирается уже… Да вот она!

Света будто помолодела за последний месяц, а деловой костюмчик ладно сидел на ней. Помахивая сумочкой, старший инструктор сбежала по лестнице, улыбаясь Жоре издали, словно обещая счастье в личной жизни.

– Вадим Николаевич, знакомьтесь, – оживленно защебетала она, – это Георгий, мой жених!

– О-о! – льдинки в глазах русоволосого подтаяли. – Поздравляю! – подав руку, он представился: – Данилин, Вадим Николаевич.

– Минцев, Георгий Викторович, – подполковник повел головой вбок, словно воротник ему жал. – Да просто Жора, чего там…

– И когда свадьба? – Данилин улыбчиво глянул на Светлану.

– В июле, Вадим Николаевич! – залучилась молодая женщина.

– Ну, если что, «Волгу» до ЗАГСа организуем, – глаза у Данилина смешливо сощурились, – только пупса на капот вы уж сами как-нибудь!

– Спасибо! – смущенно рассмеялась Света.

И нестойкая человеческая молекула распалась. Атом, что был покрупнее, посолиднее, потянуло к родным протонам, а два атома помельче, но связанных крепнущим сильным взаимодействием, выносило на общую орбиту.

Суббота, 24 июня. День

Черноголовка, улица Центральная

– Ну-ка, ну-ка… Посмотри мне в глаза, Арсентьева… – тренерша крепко взяла девушку за подбородок. – Да-а… Лето, а у нас опять март месяц? М-м? Ну-ка, деточка, пошли на карантин.

И она бесцеремонно поволокла Олю из спортзала. Я крадучись приблизился к окну. Так-так… Старая ведьма заточила Прекрасную Принцессу в неприступную башню и отказывает ей в удовольствии мужского общества? А принцы на что?

Тем более что математикой я уже отзанимался, до сих пор в голове интегралы мельтешат. Пора заняться любовью…

К общежитию я приближался, будто к мрачному замку. Для начала испробуем штурм и натиск…

Толкнув дверь, успел взлететь на пять ступенек вверх – и был остановлен грозным рыком вахтерши.

– Ты к кому?

Я повернулся и светски уточнил:

– А кого вы мне посоветуете?

Ох, язык мой – враг мой… Взгляд потомственной чекистки из подозрительного стал неприступно-колючим.

– Чаво-о? – протянула она.

Нет, не ЧК, ВОХР. Но хрен редьки не слаще.

– Я к Оле, – указал глазами в потолок, – она приболела… Навестить.

Тетка злорадно оскалилась:

– А к ней не пущу! Старшáя запретила к ней пускать. И выпускать запретила! Так что – гуляй, парень, гуляй.

Понятно, здесь без шансов. Ну что ж, мы пойдем другой дорогой. Я крутанулся на каблуках и молча удалился.

С тыльной стороны общаги было мило – одичавший старый сад и сырая трава почти по пояс. И тихо-тихо. Я запрокинул голову, всматриваясь в окна третьего этажа. Одно из них отворилось и оттуда выглянула долгожданная русая головка.

Необратимо соблазненный вкусом сбывающейся мечты, наметил взглядом маршрут. Водосточная труба… карниз… заветное окно… Ничего сложного.

Я чуть ли не взбежал по гулкой трубе, затем ловко прошел, цепляясь за оцинкованные водоотливы, по карнизу, и вот от огромных серых глаз напротив меня отделяет всего лишь подоконник. Победно перевалился в комнату – и молча потянул Оленьку к себе, приникая к нежным губам. Поцелуй вышел долгим, как затяжной прыжок, и таким же волнующим.

Правду писал старина Пристли: каждый мужчина мечтает об улыбающейся принцессе…

Я провел рукой по платью вниз, наслаждаясь теплом и дрожью девичьего тела. А затем моя возлюбленная впала в дикое амурное неистовство, и на какое-то время я почувствовал себя овцой в когтях тигра. Это был ураган, неудержимый яростный ураган, вырвавший меня с корнем, закрутивший и вознесший на такие высоты, о существовании которых мне и подозревать не довелось!

Спустя минут десять я, распластанный и взопревший, медленно приходил в себя, поглаживая нежный изгиб Олиной поясницы.

– И кто это придумал такую глупость, будто армия делает из мальчика мужчину? – одышливо пробормотал я.

– А разве не-ет? – девушка заинтересованно приподнялась на локтях.

– Нет, – я опрокинул пискнувшую Олю набок.

Мы грешили самозабвенно и почти без слов. Да и зачем что-то говорить, когда медленное скольжение ладони по коже, излом закинутой руки и судорожный вздох могут сказать больше, чем длинная поэма?

А затем, спустя какой-то совершенно не определяемый по ощущениям отрезок времени, девушка заполошно ойкнула и резко села:

– Идут!

– Черт! – отозвался я, подскакивая и пытаясь нащупать ногами кеды.

Где-то далеко, видимо, на лестнице звучали быстро приближающиеся девичьи голоса, звонкие и гулкие. В голове у меня словно секундомер включился: тик, тик, тик…

Какое там «сорок пять секунд подъем!», я уложился в двадцать. Уже переступив за окно, притянул Олю и звонко чмокнул в губы. Подмигнул:

– До завтра! – и ловко скользнул вбок, затем вниз и пружинисто спрыгнул со второго этажа. Чуть ли не на голову юному балбесу, воровато смолившему сигаретину.

– Ты откуда? – изумленно спросил «куряка».

– Оттуда, – бросил я первое пришедшее в голову.

Присел, завязал шнурки, застегнул и заправил рубаху, да и пошел за угол, весь из себя невесомый, обуреваемый восторгом – и с восхитительно звенящей пустотой в голове.

Это я славно развязался! Надо будет обязательно повторить.

– Соколо-ов!

Я узнал голос Савина, и поспешил навстречу. Беспокойный, весь красный, Анатолий Павлович сходу налетел на меня.

– Соколов, где тебя носит?! – рассерженно бубнил он. – За тобой машину прислали, ждет тебя уже час! Сам академик Канторович звонил, ты на семинаре в шестнадцать часов должен выступить. Через два часа! Бегом в машину!

Я бросился к «Волге», затем остановился, оборачиваясь:

– А назад как? Довезут?

– Да нет, какой смысл? – пробурчал руководитель. – Завтра ничего особого важного тут не будет, сворачиваемся. Так что выступишь – и на ночной поезд в Ленинград! Вещи твои мы уже загрузили, не беспокойся…

Я шевельнул губами, беззвучно отправляя в полет короткое емкое слово, и с горечью посмотрел вверх, на небо. Странно, но я остался спокоен, как человек, которого оглушили. Спокоен и, даже, смогу нормально отчитать импровизированный доклад.

Но внутри было пусто, словно выметено.

Мне стало всё равно.

Тот же день, позже

Москва, Новокировский проспект

«Волга» катила и катила. Пожилой водитель изредка поглядывал на меня с плохо скрытым удивлением – видимо, еще не приходилось подвозить столь юных «консультантов».

А я бездумно смотрел за окно, с прежним равнодушием провожая глазами рощи, дома, людей. Какая-то часть души все еще брыкалась, требуя донжуанских безумств и порывов, но лишь плотнее сжимались губы.

«Обойдешься, Дюша! – зло насмехался я. – Что для тебя важнее – личная жизнь или спасение СССР? Вот и сиди! И молчи!»

И мне тут же приходилось жестко скручивать совесть с ее нытьем и позывами. Разве не мог я крикнуть: «Остановитесь!», выпрыгнуть из машины – и бежать к Олиной общаге? Мог.

Мог послать всё на несколько пряных букв, наплевать на олимпиаду, на Канторовича с его семинаром, на карьеру математика! Ради кого? Ради одной сероглазой девчонки?

«Ты же сам никогда не простишь себя за подобный выбор! – жестко отчитывал я скулящую натуру. – А потом всё свое раздражение перенесешь на Олю – кого же еще винить в собственной дурости! Да и будет ли у вас это „потом“, у школьничка с гимнасточкой?»

Закостенев в одной позе, я с облегчением откинулся на мягкую спинку – фырчавшая «волжанка» проезжала московскую окраину.

Сарказм судьбы… Мне уже доводилось загодя переживать, представляя всякие поганые ситуации, когда вставала бы проклятая проблема выбора – между долгом и любовью.

И что ты выберешь, Дюш? Смутное чувство Томы или стабильность сверхдержавы, благополучие советского народа? А? Или, может, пожертвовать безупречной преданностью Мелкой?

Так я думал когда-то. Мучался, рефлексировал… А жизнь, эта великолепная негодяйка, сотворила иную гадость. Мою потерю звали Олей…

– Приехали, – впервые заговорил шофер, притормаживая.

– Спасибо, – разлепил я губы.

Меня высадили у Главного вычислительного центра Госплана. Для него выстроили особое двенадцатиэтажное здание, удобное и людям, и ЭВМ.

Завидев «Волгу», к ней поспешили двое представительных мужчин. Канторовича я узнал сразу, а затем и услышал его громкий раскатистый голос:

– Андрей! Наконец-то!

– Простите, Леонид Витальевич, – залопотал я.

– А, пустое! Знакомьтесь, Андрей, – Канторович развернулся к вальяжному, но скромному человеку, с искренним любопытством присматривавшемуся ко мне. – Лебединский, Николай Павлович, начальник ГВЦ и зампредседателя Госплана!

– Андрей, – пожал я протянутую руку, сухую и костистую.

– Очень приятно, – тонкие губы Лебединского даже не думали изгибаться, но некая внутренняя улыбка осветила его лицо. – Прошу! – он сделал приглашающий жест, и первым зашагал ко входу.

– Так семинар будет здесь? – вежливо поинтересовался я.

– Семинар? – чуть вздернул брови Канторович. – Ну… да, можно и так назвать. На мой взгляд, именно здесь ваш алгоритм, Андрей, способен принести максимум пользы!

Войдя в гулкий вестибюль, Леонид Витальевич взмахнул рукой:

– Именно здесь внедряли первые в мире АСПР – автоматизированные системы плановых расчетов, и тут сложился воистину мощный коллектив из сильных математиков, умелых экономистов и опытных технологов!

Посмеиваясь, Лебединский развернулся к нам.

– Ну, как раз экономистов у нас набиралось тогда едва ли человек двадцать, – туманясь, вспоминал он, – да и то их делили на «асушников» и «модельеров» – тех, кто описывал практику плановой работы в экономико-математических моделях. А вот в отделе математиков уже в семьдесят первом работали, скажу я вам, весьма зрелые программисты, вроде Димы Лозинского – помнишь, Лёня? Лозинский сработал тогда первый советский антивирус – Aidstest!

Мы поднимались с этажа на этаж, иногда пользуясь лифтом, чтобы не запыхаться в кружении лестничных пролетов. Главный вычислительный центр жил своей непонятной, но напряженной жизнью – механический стрекот, жужжание, тихий гул наплывали со всех сторон.

Машинистки в три смены набивали или, как они выражались, тайпировали данные на перфокарты и перфоленты. Техники-«ленточники» обслуживали запоминающие устройства на магнитных лентах, «дисковики» занимались дисковыми ПЗУ, «кроссовики» тянули кабели связи, а «центровики» отвечали за сами ЭВМ.

Десятый этаж был особо охраняемым – здесь обсчитывали планы для оборонки.

– В дни работы над секретными расчетами, скажу я вам, выставляется усиленная охрана, – вполголоса говорил Лебединский, – а вокруг ГВЦ стоят машины со спецоборудованием – глушат исходящую информацию…

Меня провели в операторскую, отгороженную от машзала стеклянной стеной. Было прохладно, и уютно, как-то по-домашнему – здесь стояла плита, холодильник и даже раскладушка.

Перехватив мой взгляд, Николай Павлович развел руками:

– Ну, а что вы хотите? Машинное время всегда в дефиците, и многие, скажу я вам, ночуют на работе!

– Коль… – Канторович оглядел ряды ЭВМ за стеклом. – Может, здесь и соберемся?

– Хм… Ну, а почему бы и нет? Минуточку…

Лебединский взял трубку телефона, и набрал короткий номер:

– Мариночка? Скажи нашим, чтобы спускались на одиннадцатый, мы тут в операторской. Ага…

Леонид Витальевич пошлепал ладонью по стеклу, и медленно заговорил:

– Многие просто не понимают, какой это прорыв – АСПР! Единая автоматизированная технология народно-хозяйственного планирования! Сколько же в нее вбито труда и мысли… – он покачал головой, смутно улыбаясь прошедшему. – Нам требовались единые классификаторы экономической информации для всех АСУ, иначе было бы невозможно автоматически агрегировать статистику и получать из разных АСУ, отраслевых или республиканских, нужные данные. А чтобы решить эту задачу, нужно было создать АСН – автоматизированную систему нормативов, и автоматизированный банк данных – АБД…

Лебединский, сунув руки в карманы брюк, обрел несколько хулиганистый образ. Согласно кивая, он перебил Канторовича:

– Первую очередь АСПР мы ввели в эксплуатацию в прошлом году… Главное, скажу я вам, АСПР уже выполняет расчеты долгосрочного, среднесрочного (пятилетнего) и годового планирования, увязывая их в единую систему! Разумеется, не всё гладко…

– Больше всего мешает прямой саботаж министерств! – резко сказал Канторович.

– Лёня… – поморщился Николай Павлович.

– А что, не правда? – ощетинился математик. – Министерства – лишние звенья в системе между Госпланом и предприятиями! Бюрократы давно это поняли, они чуют, что АСПР их как бы выводит за скобки, вот и отказываются делиться с нами информацией, либо передают недостоверные данные. А нам из-за этого откровенного вредительства удается вести лишь пятую часть оптимизационных расчетов!

– Тем не менее, расчеты плановые ведутся успешно и в полном объеме, а все расходы на АСПР окупились еще в позапрошлом году! – перехватил инициативу Лебединский.

– А что дальше? – проснулся во мне слабый интерес.

– О, там такой размах, скажу я вам! Для второй очереди АСПР мы создаем Центральный комплекс задач. ЦКЗ объединяет в себе сразу двести пятьдесят четыре важнейших задачи, связывая вместе балансовые расчеты ресурсов, фондов, производственных мощностей, капвложений, товарооборота и так далее. Если внедрим ЦКЗ, то сможем просматривать горизонт планирования на пятнадцать лет вперед! Рассчитывать, как изменения в той или иной области повлияют на остальную экономику – и переходить к многовариантным расчетам… А планирование, скажу я вам, – директор ГВЦ принял академическую позу, – рычаг ускорения!

– Да, Андрей, – забывшись, Канторович положил мне руку на плечо, и продолжал взволнованным, даже чуть позванивавшим голосом: – Даже и не знаю, с чем сравнить подобный рывок… С довоенной индустриализацией, быть может? Вы только представьте себе: мы уже к первой половине девяностых годов сдадим внутреннюю сеть Госплана с персональными терминалами, подключенными к серверам ВЦ, а обмен информацией между АСПР и ведомственными АСУ пойдет по широкополосным каналам связи! Пройдет каких-нибудь двадцать лет, и в полную силу заработает единая госплановская сеть АСПР, взаимодействующая в режиме реального времени с «локалками» директивных органов, министерств и ведомств. По сути, АСПР превратится в ОГАС[31] – сбудется мечта академика Глушкова!

– Проходите, проходите, товарищи! – засуетился директор ГВЦ, впуская сотрудников в белых халатах, молодых и постарше. Их лица выражали любопытство, порой недоумение, но вот скуки или терпеливого безразличия не ощущалось.

– Леонид Витальевич… – промямлил молодой инженер в огромных очках. – А точно…

– Да, Юрик! – хохотнул Канторович. – Математик, о котором я вам говорил, не седовласый мэтр! Знакомьтесь – Андрей Соколов! Андрей разработал первый эффективный полиномиальный алгоритм, основанный на непрерывной трактовке задачи линейного программирования… Впрочем… Автора, автора!

Сотрудники неуверенно захлопали, переглядываясь, и я криво усмехнулся, подходя к небольшой квадратной доске. Покрутил в пальцах мелок, и начал деревянным языком:

– Данный полиномиальный алгоритм принадлежит классу методов внутренней точки – текущее допустимое решение не передвигается по границе допустимого, как в симплекс-методе, а движется по внутренним точкам области допустимых значений, улучшая с каждой итерацией аппроксимацию оптимального решения определённой дробью и приводя к оптимальному решению с рациональными данными… – почти справившись с зажатостью, я заговорил легче, с подъемом, улавливая интерес и понимание маленькой аудитории. – Принципиальная идея заключается в том, что вычисления начинаются с внутренней точки, соответствующей центру симплекса, далее в направлении проекции градиента определяется новая точка решения, которая должна быть строго внутренней, то есть все координаты должны быть положительными. Это является достаточным условием сходимости алгоритма…

Вечер того же дня

Москва, Ленинградский вокзал

Остывая от математического жара, я медленно вышагивал по перрону. Часы, проведенные в ГВЦ, как будто оживили меня, вернули вкус к настоящему и будущему.

Мы перебегали на двенадцатый этаж, поделенный на кабинеты, решали задачи, не поддававшиеся симплексу, крошили мелки, яростно строча, спорили, доказывали, восхищались и негодовали…

Лебединский, между делом, даже легкий ужин организовал – математики, не садясь, хватали бутерброды, давились всухомятку, и снова атаковали мой алгоритм – то в лоб, то с флангов.

Уже давно стемнело, когда разгоряченный Канторович поднял бокал за экономическую науку.

«Давайте лучше выпьем за математическую!» – предложил Лебединский.

«Ан нет, – мотнул головой Леонид Витальевич, – нужно пить за ту науку, которая нуждается в том, чтобы за нее пили!»

Ночной поезд подъехал тихонечко, будто подкрался.

– Со второго пути отправляется «Красная стрела» Москва – Ленинград…

Подхватив сумку, я протянул билет сонной проводнице.

– Третье купе, одиннадцатое место…

В купе уже кто-то вселился, устраивая лежбище на верхней полке, а я сел поближе к окну. По перрону спешили пассажиры, голосили провожающие, а меня вдруг накрыло мрачное веселье.

Я никогда не забуду альковных минут, проведенных с Олей. И никогда не расскажу о ней Томе… Вообще, никому.

«Вот, Дюша, и твой шкаф наполняется скелетами…»

Заодно решается еще одна проблемка… А то я всё голову ломал, заехать мне в июле в Винницу к Томе, или не заехать?

«Или», – нахохлился я.

Увидимся в сентябре. В школе…

…Без пяти полночь состав вздрогнул, лязгая железными сочленениями, и тронулся. Покатил, размеренно отмечая стыки.

Лениво застелив диванчик, я разделся и лег, натягивая простыню. Закрыл глаза. Тоска кака-ая…

«Спокойной ночи, Дюш!» – махнула хвостиком лукавая мыслишка.

Вагон качался, поскрипывая. Звенели рельсы, изредка взвизгивали реборды… Сумма переживаний росла, путаясь с дремотными видениями…

Сон всё обнулил.

Вторник, 27 июня. День

Ленинград, Измайловский проспект

Мою вялость и сумрачную неразговорчивость мама приписала волнению перед матолимпиадой. «Ох, это же такая ответственность!»

Папа держался версии попроще: «Переживает, что найдут замену для Лондона, и полетит не он!»

А я и не спорил. Вот, тоже интересный психологический выверт… Как раньше-то переживал: выпустят – не выпустят…

А сейчас во мне оседало тупое спокойствие.

Выпустят? Ну, и ладно. Не выпустят? Так мне и надо…

Нет, я бы не сказал, что «влачил в печали дни свои». Вот еще… Чтобы уйти от мира скорбей и тревог, я вплотную занялся решением гипотезы Таниямы, а математическое мышление не допускает никаких отвлечений, ослабляющих логический напряг.

Вообще, для математика характерно доминирование логической схемы рассуждения, доведенное до предела. Этому помогает лаконизм – благородная скупость доказательств, беспощадное отбрасывание всего, что не абсолютно необходимо для великолепной полноценности аргументации…

Затрезвонил телефон, обрывая неспешный ход мысли.

– Алло?

– Здравствуй, Андрей.

Мое отражение в трюмо вытаращило глаза.

– З-здравствуйте, Жозефина Ивановна… А вы где?

– В Пулково. Надеюсь, ты проводишь меня к Тамаре? Хоть с внучкой познакомлюсь…

Стреножив эмоции, обговорив время и место, я положил трубку. Запыхтел, успокаиваясь, и пожал плечами. Ну, и с чего так волноваться? Может, как раз всё к лучшему образуется…

Шустро обувшись и подхватив модную куртку-ветровку – сам сшил из джинсы – я выскочил за дверь.

Тот же день, позже

Ленинград, улица Фрунзе

– София – участковый врач, поступила в институт повышения квалификации, выучится на терапевта… – солидно излагал я цензурированную версию. – Они с Томой вдвоем снимают квартиру, а в августе должны переехать в свою…

– Понятно, – губы у Жозефины Гессау дрогнули в хитренькой улыбочке. – И кто из них – твоя девушка?

– Жозефина Ива-ановна! – затянул я, изображая обиду. – Вы что? К Томе я отношусь, как к сестре, а Софи слишком стара для меня… Это она сама так сказала!

– Ладно, ладно… – ехидный зигзаг изломил губы моей визави. – Долго еще?

– Пришли! – я торжественно качнул «бабушкиным» чемоданом, куртуазно отобранным при встрече.

Солнце пригревало, и я облегченно вдохнул прохладный воздух парадного. Оборот лестницы… Еще…

Звонок приглушенно рассыпался за дверями, и вскоре настороженный голосок осведомился:

– Кто?

– Я!

Запоры радостно щелкнули, распахивая дверь – и Мелкая, показавшись на пороге, вдруг отступила, пригасив улыбку. Я не сразу понял, в чем дело, а вот Жозефина Ивановна мигом сообразила, и спокойно молвила из-за моего плеча:

– Я не за тобой, а к тебе. Можно?

– Проходите… – забормотала девушка, пропуская гостей – и бросая на меня умоляющий взгляд.

Я ободряюще улыбнулся: всё нормально, сестричка!

– Не беспокойся, Тома, – с притворным вздохом сказала нечаянная родственница. – Скверная из меня бабушка получилась, а потому претендовать на что-то большее, чем разговор по душам, я просто не имею права. Да и то…

Мелкая вспыхнула, выдавливая натужную улыбку, но момент общей неловкости сгладила Софи. Выглянув из дверей, она мило улыбнулась, вытирая руки о передник, и зажурчала:

– Поговорить и за обедом можно! Прошу к столу! – пройдя на кухню, Ёлгина повысила голос: – Сразу признаюсь: мои отношения с кулинарией – весьма напряженные! Готовила Тома…

Мы чинно уселись вокруг стола, и Софи выставила целую миску салата из помидоров и огурцов, с обилием мелко порезанного укропа, и сдобренное «Провансалем». Белое, словно взбитое пюре подавалось отдельно, как и блюдо с отварными сосисками. Мелкая покраснела.

– Курица кончилась… – сбивчиво оправдалась она. – Вот я и…

– Томочка, – пропел я, – все очень-очень вкусно!

– Действительно, – все еще черные брови Жозефины Ивановны вскинулись удивленным «домиком». – Не пюре, а произведение искусства. Я не подлизываюсь!

– Вы… – несмело затянула Тома. – Мой папа – ваш сын?

– Да, деточка… – вздохнула бабушка.

– А… дед?

– Деда больше нет… Мне и самой-то семьдесят уже, а Вернер был куда старше.

– Семьдесят?! – поразилась Софи. – Не может быть!

– Может, – усмехнулась Жозефина Ивановна, обращая взгляд на Тому. – Мы с твоим дедом познакомились в сорок втором… Я проходила переподготовку в Новосибирске, а Вернер Эберлейн… жил в Могочино. В сорок третьем родился твой отец, Тома. Вернер настоял, чтобы Эрнесту дали его фамилию. Потом… жизнь развела нас с дедом. Мы с твоим папой жили в Ташкенте, я преподавала немецкий в тамошнем университете, а в шестьдесят третьем Эрнест встретил твою маму… Ее отец был самураем, как он сам признавался, а звали его то ли Токаси, то ли Тосио… не помню уже. Работал сначала в Японском коммунистическом, потом в Туркестанском бюро… Дочери он дал имя Дзюнко, но все звали девочку Зинкой. Так и в паспорте записали…

– Да… – вытолкнула Мелкая. – Мама рассказывала…

– Чуть не забыла… – ворчливо заговорила Жозефина Гессау. – Я вам немножко фруктов привезла – клубники, черешни… Тут, на северах, такое не растет!

Она выставила на стол пару трехлитровых банок, по самые капроновые крышки набитые отборными плодами из солнечного Узбекистана.

– Здорово… – простодушно восхитилась Софи. – Будет на десерт! – и похвасталась: – А мы с Томой тоже скоро – на юга! В Крым!

Мелкая посмотрела на меня, тая вопрос в зрачках, я ей ласково подмигнул.

– Поедете с нами? – с запинкой предложила внучка.

– С удовольствием! – прочувствованно ответила бабушка.

Среда, 28 июня. Вечер

Ленинград, Литейный проспект, «Большой дом»

Вкрадчивая синева вечера помаленьку наливалась непроглядной чернотой, копила мрак за стеклами, а город будто противился наступлению ночи – сиял тысячами окон, зажигал фонари… Суетливые потоки машин, словно подкрепление силам света, скрещивали лучи фар.

Ленинградские улицы удерживали позиции, а вот темные абрисы крыш всё смутнее выделялись в небе, сливаясь с кромешной порой…

Минцев устало отер лицо, словно творя намаз. Откинулся на спинку, повертел головой, разминая шею. Пора?

Глянув на часы, он нахмурился. Ладно, еще пятнадцать минут – и домой. Света ругать не будет, так ведь недовольство копится, а терпение тает…

Вздохнув, Жора подтянул к себе несколько бумаг, зажатых скрепкой. Донесение из Черноголовки.

Он перевернул листки. Денис Иванович Ладыженский. Угу…

Серьезный товарищ, цепкий…

Минцев внимательно прочитал, понятливо улыбаясь. Девчонку завел объект…

– Да куда ж нам без девчонок… – проворчал он, и отложил бумаги.

Объект бегал, объект танцевал, ухлестывал за девушкой, усиленно занимался математикой, в затеянные «физруком» разговоры вступал, показав себя честным и порядочным гражданином… И ни на час не покидал поселок!

А через неделю после его отъезда из Ленинграда, товарищу Андропову доставили двенадцатое по счету письмо.

Андрей Соколов…

Светлана его хвалила. Настоящий, говорит, комсомолец. Не из тех, что бойко чешут на собраниях или съездах. Да уж…

Каково это – копаться в холодной грязи, бережно собирая кости павших? Да никакой болтун на такое не подпишется!

А Соколов еще и математик, оказывается… Ну, и чем же ты нам подозрителен, Андрей Владимирович? А тем, что выделяешься. Талантами, лидерской харизмой, активной житейской позицией… Драгоценным чувством товарищества. Как он тогда за школьного секретаря комсомола заступился! Промолчал бы – чего проще? Так нет же, вмешался… И это – враг?

Минцев фыркнул, шурша разграфленным листом, отмеченным печатями. Таких подростков под оперативным контролем – много, сил все равно не хватает… Плюс начинает превалировать версия «личины»…

Подполковник, хмурясь и напрягая зрение, поискал в списке фамилию «Соколов А.В.» – и вычеркнул ее.

Пятница, 30 июня. День

Ленинград, Пулково

Гулкие залы терминала, чудилось, умножали эхо.

– Пока! – кричали отбывающие юные математики провожающей родне. – Мы скоро!

Мои мама с папой специально отпросились, чтобы проводить свое дитятко, «свою гордость». Я старательно помахал им свободной рукой, замыкая «великолепную восьмерку». Разумеется, мама аккуратно касалась мокрых глаз платочком, чтобы тушь не потекла…

– Мальчики, – подсевшим голосом внушал Савин, – ничего не забыли? Документы? Багаж?

Похоже, руководитель группы переживает сильнее самой «восьмерки». Правильно, ему же отчитываться…

…А я до сих пор не верю, что меня выпустили. Вчера позвонил Мишин, долго инструктировал, раза три повторяясь. Я слушал, послушно кивая, будто он мог видеть меня – и не верил.

Ночь я благополучно проспал. Правда, проснулся рано, еще шести не было. Часика два повалялся…

И вот подошло время, мы едем в Пулково… Не верю!

Да, уже пробивается дикая, сумасшедшая радость: «Выпустили! Свободен!», но упрямый скепсис топит ее в бочке вонючего дегтя…

Все наши вышли из автобуса… И меня, слабеющего в коленях, не отвели в сторонку, к черной «Волге» с двумя штырями антенн.

Все прошли паспортный контроль… Не веришь? Сам не знаю…

– Объявляется посадка на рейс «Аэрофлота» 637 Ленинград – Копенгаген – Лондон…

…Теплый ветер гуляет по бетонной полосе, развеивая духоту. Белый «Ту-154» в синей «аэрофлотовской» ливрее будто привязан к земле парой трапов. Самолет безмятежно ждет, готовясь разжечь турбореактивное пламя.

– Летим, что ли? – хмыкает Разборов, и Хлебутин нервозно прыскает в кулак.

– Мальчики, мальчики… – беспокойно теребит нас Савин наверху. Мишин шпыняет отставшего Лысёнка на нижних ступеньках трапа…

Я через силу улыбаюсь стюардессе, механически переставляя ноги. Мое место. С краю. У окна устраивается Рудковский, чуть виновато на меня поглядывая.

А я не сел. Я плюхнулся в кресло, совершенно обессилев. Нервишки, однако… Шибко-шибко разгулялись…

Снова встав, уложил свою сумку на багажную полку. Там у меня полный набор от заботливой мамы, начиная с «выходной» рубашки и кончая запасными носками. А в широком кармане лежат три запечатанных конверта.

Письмо кардиналу Джузеппе Сири. Попугаю его высокопреосвященство планами ватиканских «либералов», подтолкну к принятию нового папства…

Ну, и еще пара посланий, раз уж такая оказия: письмо в САВАК относительно предстоящей двадцатого августа провокации с поджогом кинотеатра в Абадане, и письмо в болгарское посольство («Мы знаем о ваших планах покушения на Маркова. С уважением, МИ-5»).

Самолет вздрогнул – и я дернулся. Аэропорт за иллюминатором уползал назад. Форсаж… Разбег… Взлет…

«Теперь-то веришь? Верю… Выпустили! Значит, не нашли…»

«Ту-154» с гулом набирал высоту.