Спасти СССР. Манифестация II

Глава 2

Понедельник, 8 мая, раннее утро

Новгородская область, окрестности деревни Висючий Бор

Встали мы по-солдатски, в начале седьмого. Хотели вырваться пораньше, а то пока доедешь… Нашему лобастенькому «пазику» не везде по гладкому асфальту катить; частенько под колеса ляжет «японский шлях» – то яма, то канава.

Посетив «мужские кустики», я закатал рукава. Молитвенно сложил ладони в «ковшик», поклоняясь Мойдодыру в ипостаси рукомойника, и стылая водичка обожгла лицо. Меня всего аж передернуло – как будто ядреного спиртяги хватил.

Припухшее алое солнце еще цеплялось краешком за исчерна-зеленый ельник, и знобкий туман, чуя безнаказанность, нахально лез под одежду, лапая разомлевшее тело. Поежившись, я застегнул верхнюю пуговку со штампованной звездой. Сегодня «джоггингом» не согреешься – времени в обрез.

Весь отряд дружно зевал и потягивался, сонно моргая на светило. У Томы на щеке оттиснулась складка – розовой чертой по нежной коже, бархатистой, как у дитёнка. А Пашкины волосы взъерошились косым подобием «ирокеза». Паштет долго приглаживал их, скрючив пальцы грабельками, пока не додумался смочить непослушные лохмы.

– Андрюша, смотри! – смешливо зашептала Мелкая, трогая меня за рукав. – Рыжий Вий!

Я натужно улыбнулся – мисс Ирвин семенила, держась за руку Чернобурки, и, похоже, не разлепляла глаз с самого вечера.

– Поднимите ей веки! Хи-хи…

Перехватив напряженный взгляд Кузи, я дернул плечом – мысли товарища Лапкиной не читаемы. Будет она вынюхивать смрадные следы, или не почует странность? Ох, мучало, мучало меня желание спалить «обезжиренные» доски к такой-то матери! Они бы здорово украсили вечерний костер… Нельзя.

Пропажа вонючих деревяшек сразу возбудит в «завуче» нехорошие подозрения.

«Отвлекать надо Чернобурку, отвлекать! – начала формироваться идея. – Забить ей голову шумом, не дать мыслям сцепиться в логические звенья…»

– Кружка кофию, – браво хмыкнул Алексеич, поглядывая на Мэри, – и в строй!

– Большая, такая, кружка… – мечтательно зажмурился Паштет. – Сгущенки туда ложки две… Нет, три! И с булочкой чтоб… С сырком… И с колбасо-ой!

Будто отвечая его хотеньям, разнесся трубный глас Тыблока:

– Завтрака-ать!

Первой на желанный зов откликнулась Фроська – пронеслась мимо вспугнутым зайцем, распустив брыли по ветру.

– Всю ночь не ел! – оживился Паштет, с шорохом потирая огрубевшие ладони, и дурашливо напел: – Вперед, стряпне навстречу, товарищи в еде-е!

– Есть, товарищ комиссар! – козырнул я, отвечая в обоих смыслах.

В голосе моем звучала изрядная фальшь, но простодушный Паштет не расслышал ее корявых ноток. Вытянув голову, он разочарованно отпустил:

– Ри-ис?.. – и тут же воспрял: – О, плов! Чур, мне двойную!

– Садитесь жрать, пожалуйста! – засмеялся Сёма, и подвинул доску на чурбаках, изображавшую скамью.

Ложки бодро зазвякали, врубаясь в кашу, обильно сдобренную «говядиной тушеной высшего сорта», а я, будучи на нервах, елозил, шлифовал задом скамейку, пока не углядел давешний тандем, ведомый Татьяной Анатольевной.

Рыжая русистка спотыкалась, внимая на диво говорливой директрисе, а та щебетала жирным контральто, задуривая голову Лапкиной. У меня даже глаза защипало, до того проникся.

– И что вы думаете? – Яблочкова тяжеловесно присела, держа мхатовскую паузу. – Он так и не приехал!

– Вот и верь после этого мужикам, – оскалилась Чернобурка улыбкой.

«Так… – мелькнуло в голове. – Тыблоко внимание поотвлекала, моя очередь».

– Светлана Витальевна, – заговорил я прочувствованно, как работница ЗАГСа на росписи, – а у нас сегодня праздник! Тамаре Афанасьевой шестнадцать исполнилось!

У Томочки ресницы запорхали, словно раздувая румянец, а Чернобурка даже обрадовалась моему вступлению – откровения директрисы ее утомили.

– Да-а? – с интересом затянула она, и воодушевленно взмахнула ложкой: – Так это надо отметить!

– Только не сейчас! – тревожно вскинулся Паштет. – Нам еще лагерь сворачивать, грузиться…

– К-хм… – деликатно кашлянул Василий Алексеевич. – А в десять… э-э… мероприятие.

– Да, – посерьезнела Чернобурка, – на такое опаздывать нельзя. Тогда… – она призадумалась. – Может, в Старой Руссе? Нам же все равно в столовую заезжать. Вот и устроим обед не простой, а торжественный!

– С тор-ртом! – плотоядно уркнул Сема.

– Торт я беру на себя, – Лапкина мягко шлепнула ладошкой по выскобленным доскам стола.

– Мне хоть кусочек оставьте! – обеспокоился Паштет.

Здоровый хохот охватил отряд, вспыхнув, как тополиный пух от огонька спички.

– Проглот! – пискнула Тома, давясь от смеха.

– Э, э! Куда! – закудахтал я. – Это мое звание, вообще-то! Мне его твоя бабушка присвоила!

Отвеселившись, ребята и девчата заскребли ложками по донышкам, добирая остатки, а мне вдруг припомнилась ошхана пузатого Абдуллы и плов из хвостов…

«Вот точно, проглот! Заслуженное звание!»

Поерзав, я выпрямился, наблюдая макушки очень занятых друзей, и неожиданно пересекся с понимающим взглядом Тыблока.

Директриса скосила глаза на Чернобурку, и лихо, заговорщицки подмигнула. «Как мы ее, а?!»

Я возвел очи горе́, изображая восторг и благодарность. Нет, ну правда, что бы я делал без родимой школьной администрации?

А мою пантомиму Татьяна Анатольевна истолковала верно – она довольно хрюкнула…

Паштет сыто потянулся, и воззвал:

– Отря-яд! Сворачиваемся!

Двумя часами позже вымпел с любовно вышитым журавлем мелкими рывочками пополз вниз. До следующего мая.

– Дюха-а! – суматошно заорал Паштет, просунувшись в автобусное окошко. – Я нам место впереди забил!

– Сейчас! – я топтался у входной двери, озираясь напоследок. Хотелось осадить в памяти эту тихую вековечную глушь, что стояла вокруг. Нам было в ней то сладко, то горько.

Ёлки, буреломы, топи… Разве они виноваты, что укрыли людское зло? Им и самим досталось – бомбы со снарядами выгребали воронки, щепили деревья, а молодую траву, что врачевала истерзанную землю, дождило горячей кровью.

И вот сюда, в тоскующий сумрак Пронинского леса, окунулись счастливые мальчики и невинные девочки. Они, бывало, плакали от давно прошедшей боли, и теперь уносят в себе горестный морок…

Изменятся ли теперь их жизни от этой поездки? Станет им лучше, хуже? Правильнее?

– По местам! – стеганул командой Алексеич.

Заскочив в автобус, я крутанулся вокруг поручня, обмотанного синей изолентой, и плюхнулся на диванчик рядом с Томой. Блеснув на меня ведьминским поглядом, девушка быстро зашептала, опаляя ухо:

– Будешь со мной! А к Паштету Ирка села! Дово-ольный… Млеет!

– Как я его понимаю! – у меня даже руки затерпли, до того хотелось обнять, облапить, притиснуть…

«Низ-зя-я!»

А не то эти милые глазки будут вынуждены округлиться от показного возмущения, да по рукам мне, по рукам… Нет, не стоит ставить Томочку в неловкое положение, да еще и в день рождения.

Я неслышно вздохнул. Романтические позывы сникали под гнетом тревог, как гибкие ветви под снегом. Ну, вроде же заболтали мы Чернобурку!

Вороватый взгляд скользнул к зеркальцу впереди – краешком оно отразило Лапкину, хоть и хмельную оперативным успехом, но рассеянную. Над переносицей у комитетчицы нарисовалась задумчивая складочка. Вот, как вздрогнет сейчас, закричит: «Стойте! Стойте!», да как побежит обонять…

– Поехали! – энергично скомандовала Тыблоко, обрывая пугливые думки.

Заскрежетав передачей, «ПАЗ» тронулся, радуя движением. Темный лес за стеклом дрогнул, шатнулся в потуге удержать, да не смог – отдалился, теряясь за лежалой чернотой полей, и отходя в прошлое…

Я выдохнул.

Тот же день, позже

Новгородская область, деревня Цемена

Автобус вывернул с грунтовки на асфальт, и мы с облегчением выдохнули – неторопливое переваливание из ямы в яму надоело всем. Минута, и я начал клевать носом. Сейчас, в тепле, под мерный гул мотора, меня начало отпускать.

Всё, баста. Всё позади. Ржавое боевое железо, сортировка человеческих костей, поднадоевший лагерный быт. Арлен этот мутный… Гражданка Лапкина, с присутствием которой постоянно приходилось считаться. Просьба-приказ Тыблоко… Раскрывшийся с неожиданной стороны Лексеич – что, теперь и от него шухериться?

Кузя еще норовит ножки свесить… Вот не было печали! Хотя, конечно, следует признать, ножки чудо как хороши…

Потом. Все потом. А пока я хитро извернулся, укладываясь на подергивающуюся спинку, и соскользнул в прерывистую, не приносящую облегчения дрему.

Очнулся от яростного скрежета коробки передач. «Пазик» дернулся, скатился на обочину и встал. Я поднял тяжелую голову и посмотрел в забрызганное дорожной грязью окно.

Да, после войны эта деревня так и не поднялась. Десяток невысоких изб жался к раздолбанной дороге, вот и весь населенный пункт. Довольно безотрадное зрелище, к тому же бревенчатые стены уже обрели седовато-серый цвет и не радовали свежестью срубов.

Впрочем, мы насмотрелись такого, еще когда тряслись на автобусе из Старой Руссы. Тогда лица вытянулись даже у педсостава – для ленинградцев глубинка новгородчины смотрелась как иная, практически неизведанная страна. Здесь вдоль черноводных речушек стеной стояли густые первородные леса, а редкие поселения в испуге жались к единственной колее, словно ища в ней спасение. Улиц тут не водилось, а сами поселяне, казалось, были словно другой породы, мелкой и жилистой. В общем – не Невский; какой-нибудь зачуханный Металлострой под Питером, глядя отсюда, казался почти Парижем.

Пока мы шли по деревне, приминая первые зеленые стрелочки, то и бодрое тюканье топора слыхали, и раздумчивое мычанье. Жалобно поскрипывал колодезный «журавль», глухо бренча цепью, лениво брехала собака, а вот голосов не слыхать.

Местных мы углядели за околицей – деды и бабы шагали на маленькое кладбище, по тропинке к болоту Пахинский Мох.

– Чистенько, – с оттенком удивления выразилась Чернобурка.

– Ухожено, – согласился я.

Братские могилы выстроились в тени, скорбным рядом единообразных стел, а плакучие березы да статные ели плюсовали панихидному месту тихую и кроткую лиричность. С тусклой чугунной плиты, вделанной в огромный валун, читалось суровое: «Вечная слава павшим героям!»

– У нас не так, – вздохнула Мэри, и заспешила, словно оправдываясь: – Не лучше, просто иначе. Как-то… плоско. Стриженная трава – и уложенные плиты с именами. А тут деревья, скамьи… Для кого?

– Для живых, – серьезно ответил я.

– Вон они где… – облегченно заворчал Алексеич, и ускорился.

Машины скопились в низинке – наш «газон», груженый лагерным барахлом, тулился к армейскому «Уралу», до крыши заляпанному грязью – доблестный сержант тянулся с подножки, протирая ветровое. Два чистеньких автобуса, доставивших из Демянска фронтовиков и партактив, дичились в сторонке.

А люди – военные и штатские, здешние и приезжие – неторопливо поднимались на усеченную высотку.

Даже издали глаз ловил высверки орденов и медалей на груди ветеранов. Не тех старичков, доживших до «святых» девяностых и смутных «нулевых», чтобы с тоской и бессильным отчаянием наблюдать, как оплевывается святое и умаляется великое.

Нет, у сырой могилы стояли плотные, налитые здоровьем мужики, и лишь орденские колодки убеждали в том, что они поднимались в атаки, вставали навстречу хлещущему свинцу, месили грязь России и Европы, наводя дезинфекцию коричневой чуме.

С новеньких пиджаков и заношенных кителей брызгами крови отливали «Красные Звезды», блестели геройские кругляши «За оборону Москвы», «За взятие Берлина», а то и просто «За отвагу».

В сторонке переминались молоденькие солдатики в парадках, с «Калашниковыми» за плечами. Солдатикам хотелось покурить, но робость сковывала их. К своему командиру, младлею со строгим мальчишеским лицом, они относились с покровительственным добродушием, а вот старых бойцов явно стеснялись.

Наш отряд построился рядышком с мявшимися автоматчиками, и меня тут же нашла Мелкая. Глянула светло, разгоняя траурные мысли, и я отзеркалил ее неуверенную улыбку – девушка будто сомневалась в своем праве на радость. Я тихонько пожал тонкие пальцы, и они шевельнулись в ответ, скребясь в мою ладонь.

– Товарищи!

Председатель сельсовета, юркий колхозник, похожий на пана Вотрубу из «Кабачка 13 стульев», набрал воздуху в грудь, и зычно толкнул:

– Сегодня мы собрались здесь по горькому, но и важному моменту. Восемнадцать героев, павших в бою за свободу и независимость нашей родины, будут похоронены с почетом и салютом! – он взмахнул рукой, но вдруг скомкал начатый жест, и, морща лицо, обратился к кому-то из фронтовиков: – Саныч, может, ты скажешь чего?

Кряжистый ветеран угрюмо кивнул, и вышел из строя.

– Товарищи, – глухо рокотнул он. – Сам тут воевал в сорок третьем, знаю, каково приходилось. С нашей 397-й стрелковой много ребят полегло…

Слушая старого солдата, я наблюдал за своими. Сёма с Паштетом выглядели очень похоже – смотрели на гробы, обтянутые красной тканью, с мрачным вызовом. Ара насупился, опустил голову. У девчонок глаза опять на мокром месте… Правда, Наташа с Ясей не плакали – стояли, вытянувшись стрункой, сжимая губы – и кулачки.

А меня всего пробрало холодной дрожью, будто лишь теперь дошло по-настоящему, что мы не на экскурсии побывали, гуляючи по местам боевой славы. Всю неделю ученики и ученицы 9-го «А» сдавали «контры» по предметам, которые не проходят в школе – разгребали наносы забвения, вытаскивая на свет скорбную память.

А вокруг, словно контраста ради, распускалась юная, зовущая весна! Непривычная теплынь кружила голову терпкими запахами новой жизни. Дальние березки пушились, сквозя зеленой пролистью, и вдруг – похороны…

…Саныч повысил голос, и слова протекли в сознание:

– Спасибо нашим детям… Да что там – внукам! За то, что не испугались – ни трудов, ни страхов. И… вот… – голос ветерана дрогнул.

– Андрей… – рука Василия Алексеевича легла мне на плечо. – Тебе слово.

Глаза фронтовиков, блестящие или сухие, давно выплаканные, оборотились на меня. Я в ответ оглядел победителей, и медленно, не изыскивая глаголов повычурней, заговорил:

– Мы… весь наш класс… родились в мирное и счастливое время. А мир и счастье для нас завоевали вы. И они. – мой взгляд качнулся на горестный штабель. – Вы исполнили священный долг – встали на защиту своей страны, своего народа. И победили. А теперь пришла наша очередь. Суворов говорил, что война не закончена, пока не будет похоронен последний солдат. Вот поэтому Великая Отечественная еще длится, но мы обязательно покончим с нею, отдав последние почести всем, кто погиб за нас. Вечная им память!

– Вечная память… – высокие звонкие и глухие дребезжащие голоса слились в нестройном, понуром хоре. Природа, и та пригасила буйную радость цветенья, дохнув знобким ветерком.

Покачиваясь на тугих стропах, гробы окунулись в щемящую сырость братской могилы.

– Караул, – негромко скомандовал лощеный лейтенантик с едва пробившимися усиками. – Залпом…

Заклацали затворы, и стволы «калашей» вскинулись к ясному небу.

– Пли!

Резкий салют трижды рванул тишину.

– Oh my god, oh my god… – запричитала Мэри, и спрятала лицо в ладонях. Ее плечи мелко затряслись.

Чернобурка тут же оказалась рядом, но не стала утешительно ворковать, а молча обняла рыжую «герлу». Та и сама притиснулась, всхлипывая и размазывая слезы ладонью.

– Eternal memory… – дрожащим голосом вытолкнула русистка, и шмыгнула носом.

Тот же день, позже

Старая Русса, улица Карла Маркса

Заведующая столовой, основательная такая цепкая дама, на мир смотрела с подозрением, но Василий Алексеевич ее обаял. Да и основной наплыв голодающих схлынул. Нам осталось только сдвинуть столики, да перетаскать нехитрые яства – суп с фрикадельками, наваристый, горячий еще, да пюрешку с котлетками.

А за витринными стеклами, подернутыми невесомым тюлем, грелась на солнце тихая улочка, застроенная еще до революции в один-два этажа. Старгород.

– У меня так в первый раз, чтобы по-походному! – призналась Тома, вертясь напротив. Нежный румянец красил ее щеки самым изысканным макияжем. – Татьяна Анатольевна! – подняла она руку по неистребимой школьной привычке. – А угоститься нам дадут? По чуть-чуть! – девичий голос начал расстроенно упадать: – Праздник все-таки…

Тыблоко переглянулась с военруком, и беззлобно проворчала:

– Ну, в виде исключения…

Заведующая расположилась к нам еще пуще, жалуя несколько бутылок «Советского шампанского» из огромного пузатого холодильника. Моим стараниям поручили холодный, скользкий от осевших капель сосуд с брютом.

Страх осрамиться щекотнул меня – надо было успеть раскрутить мягкую проволочку до того, как шампанское вырвется на волю, пузырчатой струей брызгая в потолок. Успел!

Я проворачивал пробку, а она ощутимо давила в ладонь. А фиг…

Негромко, сдавленно хлопнуло – и из горлышка завился реденький парок, будто из дула пальнувшего «кольта». Разочарованно шипя, шампанское пролилось в стакан с полустертым красным ободком, тут же вспухая пеной.

– Тамара! – благим матом рявкнула директриса. – С днем рождения тебя! Радуй учителей хорошими отметками, а меня – примерным поведением!

– А нас просто радуй! – воскликнула Ясмина.

В говоре и смехе стаканы сошлись, разнося умноженное клацанье. Томины глаза влажно блестели, зелено сияя над красным ободком. Даже некая поволока затуманилась во взгляде, но голод пересилил любовь – усиленно забренчали ложки с вилками. Первое, второе и компот пропадали в нас, как в черных дырах, исчезая за горизонтом событий.

Музыки не было, да и какие танцы после печального обряда? Зато Чернобурка выполнила свое обещание – торжественно внесла огромный торт, изукрашенный кремовыми розочками, как клумба.

– Happy birthday to you… happy birthday to you… – негромко затянула Мэри.

– …Happy birthday, dear Tammy, – подхватила половина отряда, – happy birthday to you!

– Томочке – самый большой кусок! С центральной розой! – велел я, примечая в дверях кряжистую фигуру дяди Вадима. Улыбаясь, он приложил палец к губам.

Подкрался, да как выдаст:

– С днем рождения, Томусик!

– Ой! – подпрыгнула именинница. – Здрасте!

– Привет! – весело рассмеялся третий секретарь. – О, здорово, Алексеич! Мы с Гришей «сто тридцатого» пригнали. Уже перекидали всё – палатки, лопаты, посуду, находки ваши… Что, обратно тоже на поезде?

– На ночном, – закивал военрук.

– Ага… Ну, я тогда Григория сориентирую, чтобы с утра у школы был. Чайком не угостите? В счет будущих заслуг, хе-хе…

Кузя вспорхнула, и поднесла гостю полный стакан в звякающем подстаканнике. Метнула на меня карий взгляд, и чопорно присела на место. Ангелица, прости, господи…

Смачно отхлебнув, дядя Вадим крякнул, и развернулся к племяннице. Посмотрел испытующе и предложил:

– Ну, что, Томик, подъедай тортик да поехали!

А Тома, такая городская, такая домашняя девочка, вдруг выпрямилась, решительно замотав головой:

– Нет, дядь, я со всеми. Вместе!

Третий секретарь внимательно посмотрел на «племяшку», и в его глазах затеплилось одобрение.

– Ну, раз вместе… Тогда дерзайте! – дядя загремел стулом и вылез из-за стола, включая мимоходом гагаринскую улыбку. – Вы, давайте, не тяните с чаепитием, а то остынет!

Вторник, 9 мая. Раннее утро

Ленинград, 8-я Красноармейская улица

Разминая затекшие ноги, я прошелся до знакомого крыльца, заново привыкая к городским ритмам и суетам. Жизнь на природе слегка размыла будничные виды – рустованный фасад школы, трещиноватый асфальт под ногами, ленинградские проспекты за спиной.

Внезапно в памяти всплыло несбывшееся, и нервный холодок сквозанул по хребту.

…Если бы я сидел на попе ровно, боясь восколебать устои реальности, то вот прямо сейчас в центре Рима, на виа Каэтани, припарковали бы скромный красный «Рено». Вскоре любопытствующие полицейские обнаружили бы в его багажнике страшненькую находку – труп Альдо Моро, изрешеченный автоматной очередью.

«Бригадисты», вспоминая партизанскую юность, вычеркнули бы очередного «буржуазного холуя» из расстрельного списка; в далеком Лэнгли пили бы бурбон за успех тайной операции на Апеннинах, а «Кукольник» Личо Джелли натягивал бы новые паутинки своей масонской сети…

Но тут являюсь я, и бью от трех бортов в угол. Ай, да Дюха! Ай, да карамболь!

Альдо Моро, лидер мирового уровня, жив-здоров. Выйдет ли Италия из НАТО, лишая блок доступа к средиземноморским портам? Это вряд ли. Но позиции «еврокоммунизма» явно укрепились. Да и слабое сердце папы Павла VI, близкого друга Моро, уже не разорвется от горя. Следовательно, и Кароль Войтыла, в былом реале – главный мотиватор польского кризиса, вряд ли теперь займет Святой Престол. Но, впрочем, надо за этой линией бдеть дальше, мало ли что изменчивая история подкинет…

– Дюх… – закряхтел Пашка у откинутого борта «ЗиЛа».

– Сейчас! – метнулся я на подмогу.

В коробе из-под телевизора, туго обвязанном бельевой веревкой, глухо погромыхивали отобранные у войны железяки. Уже не опасные, не таящие в себе смерть, они станут пугающими экспонатами.

Кто-то скользнет равнодушным взглядом по дырявой каске цвета темного шоколада, по граненому штыку, по каплевидной мине с лепестками стабилизаторов – и потопает себе дальше, не тяжеля душу минувшими страхами. А кого-то царапнет зябкая тревога: не кровь ли оставила свой охристый слой на ломком железе? Не крик ли человечий рвется из сквозного зияния?

Нашим павшим нужно так мало. Да, мало…

Лишь бы помнили.

– Ч-черт… – стонуще запыхтел Паштет. – Дай, перехвачусь!

Вдвоем мы подняли тяжеленный ящик на второй этаж, и занесли в кабинет НВП.

– Уф-ф! Во, металлолому накопали! – жизнерадостно вылетело из Пашки. Он тут же удушливо покраснел, будто стыдливый монашек, уличенный в кощунстве.

– Надо весь наш музей переделывать, – авторитетно заговорил я, делая вид, что не уловил промаха. – Новые стенды навесить, витрины всякие… Чтобы не как попало. Учесть все.

– Так точно, тащ командир! – с готовностью подхватил Паха. – На трудах сколотим!

– Ты лучше Совет отряда сколачивай, товарищ комиссар, – заворчал я, словно впадая в свой истинный возраст. – Пора!

– Пальцы… – сдавленно толкнулось из коридора.

В дверях показалась напряженная спина Резника. Бочком, ширкая по паркету, он втащил длинный снарядный ящик. С другого краю груз удерживал Василий Алексеевич, мелкий, но жилистый.

– К-куда? – просипел Сёма.

– Опускай! У доски… Ставь. Армен!

– Несу!

Я шлепнул ладонью в Пашкину пятерню.

– Пошли, там немного осталось…

– Да всё уже! – обрадовал нас юркий Ара. – А сумки я в гардероб занес.

– Выношу благодарность от командования!

– Служу Советскому Союзу! – отчеканил Акопян уставную фразу. Почти всерьез.

На площадке между вторым и первым этажами меня поджидала Тома, пританцовывая от нетерпения.

– Андрей! – взвилась звонкая радость. – А что ты мне подаришь?

Милое лицо выражало жадное предчувствие восторга, настолько малышовое, что впору растрогаться.

– Увидишь, – начал я загадочно и, заметив темень огорчения в глазах напротив, поспешно договорил: – В зеркале! Когда примеришь.

Поначалу я задумал в подарок комбинезон-безрукавку с открытой спиной, да побоялся – слишком смело. Ни Афанасьева-младшая не поймет, ни мама Люба. И ограничился обычными джинсами – пошил с высокой талией, зауженные на бедрах, а книзу распускавшиеся клешем. По мне, так стиль – не очень, но куда тут денешься, если самая трепетная девичья мечта – покориться модному диктату? А тут – последний хрип от Кельвина Кляйна…

– И-и-и! – радостно пища, Тома с размаху приникла к моим губам, но тут же пугливо отпрянула.

«Вот, как нарочно, – кисло подумал я. – Подумаешь, Кузю углядела!»

Наташа спускалась по лестнице с манерным величием царицы в изгнании.

– Ой, да ладно… – молвила она благосклонно, снисходя к детским шалостям, но не удержалась-таки, промурлыкала: – Лобзанья юной девы нам сладко греют кровь? М-м… Забыла, как дальше…

– Кузенкова! – мой командирский голос был прохладен и строг. – А про то, что нам на парад, помнишь?

– Так точно! – отчеканила укротительница «воронов», мгновенно вживаясь в новую роль. – Разрешите идти?

– Дуй отсюда… – проворчал я в манере батяни-комбата.

– Есть! – Кузя четко продефилировала к выходу. Правда, обтянувшая негодницу «эксперименталка», ушитая в выигрышных местах, ничуть не мешала ей вертеть «нижними девяноста», выдающимися в обоих смыслах.

– Мы идем? – я перевел рассеянный взгляд на Тому.

– Ой, я даже не знаю… – замялась подруга. – Меня там мама ждет, и…

Сема Резник, спускаясь по ступеням, улыбнулся ее смущению, и вымолвил с мягким напором:

– Пошли, Том. Надо сходить!

Тот же день, позже

Ленинград, Измайловский проспект

Дверь я открыл своим ключом – и шагнул в домашнюю тишину. Теплую, надежную тишину убежища. Сунув в угол походную сумку, расслышал скрип стула на кухне. Ага… Не бодрое мамино шлепанье, а грузное шарканье…

Отец в пижамных штанах и не застегнутой рубашке выдвинулся в прихожку.

– Привет, товарищ поисковик! – ухмыльнулся он, опершись плечом о косяк.

– Привет, товарищ полковник, – отпасовал я. – Мама дома?

– Не, с утра на параде. А я не пошел, больным сказался. Да нет, правда, как-то… м-м… потягивает… Пельмени будешь? Вчера налепил.

– Сам?! – искренне поразился я.

– А то! – горделиво хмыкнул папа.

Он валко зашагал на кухню, а я пристроился следом, как мелкий пароход за ледоколом. Отец прямил спину – видать, побаливал бочок.

– Хреновато? – спросил я вполголоса.

– Терпимо, – повел папа бородой.

Сопя, он деловито залез в холодильник, и, с громким шорохом обсыпая иней, вытащил припорошенную мукой разделочную доску – к ней примерзли ровно шесть здоровенных пельменей.

– Па-ап… – весело хихикнул я. – А это точно не чебуреки?

– Обижаешь! – чиркнув спичкой, отец вызвал из конфорки дрожащий голубой венчик, и придавил его эмалированной кастрюлей. – Вода горячая еще, из чайника… Тебе сколько?

Я с сомнением оглядел объемистые пельменные тушки.

– Да тут и одной наешься… Ладно, две!

Отчетливо прифыркнув, папа отлепил от доски парочку своих изделий, и переложил в тарелку.

– Как съездили хоть? – поинтересовался он, засовывая полуфабрикаты обратно в морозилку. – Без потерь?

– Да нормально… – дома не хотелось говорить о «раскопках по войне», и я перескочил на иную тему. – Па-ап? Помнишь, мы как-то о женщинах говорили? Ну, что они как инопланетяне?

Усилие мысли задело отцовскую щеку, и словно перетекло на лоб, собирая задумчивые морщины.

– А-а… Ну, да. Эк ты вспомнил… Я курну?

– Курни, – подивился я просьбе.

Протиснувшись к окну, папа отворил форточку. Трубка уже ждала его, выглядывая чубуком из тяжеленной хрустальной пепельницы. Раскурив набитую смесь, попыхав сизым дымом, отец проворчал, благодушествуя:

– Задавай!

– Вот, смотри… – сосредоточился я, формулируя. – Мы постоянно смотрим на девушек, на женщин… М-м… Ну, разглядываем, любуемся… «Пялимся», по их выражению. А они почему не пялятся на нас? Разве тут односторонний интерес?

– Хех! – папа повел трубкой. – Ну, ты как спросишь! Хотя… Мы же, помнится, говорили об особенностях женского разумения? Да? А глаза – это все тот же мозг. И зрение… О, сына, тут между полами тоже большая разница! – отец с удовольствием затянулся, и яркий луч пал на его лицо, выбивая рыжину из бороды. И было непонятно, отчего щурятся папины глаза – от солнечного света или от табачного дыма. – Существуют два вида зрения – центральное и периферическое. Ну, это вы проходили… – он чуть сбился с лекторского тона. – Первое – главное, а боковое отвечает за пространственную ориентацию и расширение кругозора. У мужчин в генах зашита охота… ну, или война, что сходно, и эволюция закрепила за нами именно центральное зрение, дабы легче фокусироваться на одной цели. У нас даже развилось так называемое туннельное видение – это, когда в поле зрения находится какой-то один предмет, а всё остальное размыто. У женщин же, хранительниц и берегинь, главенствующим стало как раз боковое зрение, чтобы, будучи в дозоре, вовремя заметить опасность. Кстати, длинная «лебединая» шея им нужна для того же. Можешь себе представить – у девушек, хотя и не у всех, периферическая видимость достигает ста восьмидесяти градусов! И это – не поворачивая головы! Поэтому, – папа издал смешок, напуская мелкие клубы дыма, – прекрасному полу не нужно пялиться, усиленно рассматривая мужчин. Девушке достаточно глянуть, даже искоса – и она увидит тебя всего. И сразу.

– Здорово… – впечатлился я, и заелозил. – Пап, кипит!

Сжав трубку зубами, отец ловко опустил в кастрюлю оба гигантских пельменя, посолил и кинул лаврушку.

– А они точно всплывут? – поинтересовался я, чуя, как уркнуло в животе.

– Можешь не сомневаться! – тщательно выколотив трубку, папа уселся напротив. В глазах его блеснула хитреца. – Как там твои девушки? М-м? Выбрал уже, с кем – и на ком?

На секундочку утратив контроль над собой, я отпустил тяжкий вздох.

– Хреновато? – папину бороду расщепила сочувственная усмешка.

– Терпимо, – скупо ответил я.

Там же, позже

К пяти часам я и помыться успел, и форму простирнуть, а мамы всё не было. Вряд ли ее Митрофановна сверхурочно нагрузила, скорее, сама припозднилась. Мало ли дел у молодой женщины? В парикмахерскую заглянуть, по магазинам пройтись…

Я прислушался. Отец напевал арию герцога Мантуанского, а когда забывал текст, переходил на малохудожественный свист.

Послонявшись без цели и смысла, я заставил себя подтянуть понимание. То ли оттого, что впервые в этом месяце, то ли изменению сознания надо спасибо сказать, но после обычного басистого гуда в висках боль едва резанула, и стихла.

Великая теорема Ферма вставала передо мной во всем своем совершенстве и грандиозности, как несокрушимая крепость, взводя солдатский азарт.

«Али не богатыри мы?»

Спокойствие, только спокойствие… Поспешишь – голову сложишь. Мозг – дело тонкое.

Прошлой осенью, каких-то полгода назад, я вышел на уровень препода хорошего матфака, а с весны у меня «пошла» дискретная математика – описал Канторовичу метод внутренних точек, выдал первый эффективный полиномиальный алгоритм. А теперь дотянулся до пределов знаний…

Я уставился в неописуемое пространство высших абстракций.

«Каждой эллиптической кривой соответствует модулярная форма. Всякая эллиптическая кривая с рациональными коэффициентами является модулярной».

Это не мои слова, такова гипотеза Ютаки Таниямы. Вейль активно взялся за нее, однако не преуспел. Но уже в восемьдесят пятом Герхард Фрей выдвинет интересное предположение: если теорема Ферма неверна, то эллиптическая кривая не может быть модулярной, что противоречит тезису проницательного японца. Годом позже Кеннет Рибет выйдет на верный след, догадавшись, что теорема Ферма является следствием гипотезы Таниямы, а Уайлс с Тейлором обоснуют ее особый случай, чего необходимо и достаточно для доказательства Великой теоремы Ферма…

…Щелчок замка – и по моему внутреннему видению словно рябь пробежала. Часто зашаркали отцовские тапки.

– Привет! – радостно зазвенел мамин голос, переходя в сдавленное хихиканье. – Пусти, медведь! На, лучше сумку возьми… О, Дюша вернулся!

Не вставая со стула, я потянулся, чуя, как приближается родная женщина.

– Привет, Андрюшенька! – ласковая рука опустилась на мою умную голову, перебирая пряди, и модуляры, призывно изгибавшиеся в воображении, растворились, стекая в память.

– Привет, мам! Опять медовый месяц? М-м?

Мама смущенно рассмеялась. Наклонилась, целуя мою гривку, и дохнула теплым воздухом.

– Балбесина…

Поздний вечер того же дня

Ленинград, Литейный проспект, «Большой Дом»

Генерал Блеер никогда не забывал, что слово «должность» происходит от слова «должен»; чем выше ты взошёл, тем тяжелее долг. Долги положено отрабатывать, да не абы как, а на результат. Есть – отлично. Нет – паши вдвое, и это не обсуждается. Да, порой нужна удача, но если молотить двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю, то она находит тебя сама.

Мужество повседневного труда… Неброское, нешумное. За него ведь тоже дают ордена. Это геройство, пусть и особого, небоевого толка: уйти не вспышкой подвига, но гореть десятилетиями, на жилах, через «не могу».

Впрочем, о подвигах и орденах Владлен Николаевич не думал – не до того было. Своя страна на руках. Надо работать.

А в этот поздний предпраздничный вечер «особой» группе было над чем потрудиться: появились успехи. Именно так, во множественном числе! Поэтому в кабинете у генерала сегодня царило приподнятое настроение.

Пили горячий крепкий чай с лимоном и хрустели вездесущими сушками. Потом порученец занёс две больших блюда с бутербродами: прибыл белёсый, в мелкие дырочки сыр, пахучая варёная колбаса и, половинками – необычно сочные котлеты.

– Мои, – с потаённой гордостью поведал капитан в ответ на молчаливо задранные брови шефа, – лося на майские завалили под Мгой, двухлетку. Жена ведро накрутила.

Потом он вышел, и разговор по делу возобновился.

– Наглец он, конечно, каких мало… – Блеер шумно хлебнул из стакана и пристукнул по столу кулаком: – Пойти на передачу прямо на Лубянке, под окнами Комитета… Редкостный наглец.

– Это неплохо, – Витольд покивал каким-то своим мыслям, – пониженное чувство опасности, бесшабашность… Такой вполне может и сам нарваться.

– Только ждать мы не можем, – хмыкнул генерал, потом разочарованно цыкнул и воскликнул: – И ведь второй раз ему при оперативной съёмке повезло! Как знал, что плёнки через неделю смоют.

– Может и знал, – пожал плечами Минцев, – я уже ничему не удивлюсь.

– Знал, не знал… – по привычке проворчал Блеер, шелестя документами.

Перед ним в папке лежала невысокая стопочка листов – результат работы десятков, если не сотен, людей. Никакой удачи, только методичный, хорошо организованный труд.

Письмо, добытое в Риме оперативником Маркуса Вольфа, породило в СССР целую лавину последствий, стоило лишь заподозрить по стилю изложения «Сенатора» в качестве возможного его отправителя. Всё было «в масть»: и характерная информационная насыщенность текста, и некоторые обороты, узнаваемые даже в переводе с итальянского, а также привычка автора к многоуровневому структурированию аргументации, в результате чего логика изложения достигала в своей убедительности почти математического уровня.

И морщился как от зубной боли Андропов, пытаясь найти способ донести до Брежнева новость поизысканнее, и перо его продавливало бумагу сильнее обычного, выводя на сопроводиловке пакета повелительное «Георгий, ищи СРОЧНО!».

Крутили от известной даты доставки послания в Рим: Джулио Грассини созвал срочное совещание кризисного штаба вечером шестого марта, значит, скорее всего, информация выпорхнула из СССР или утром того же дня, или, если взять с запасом, на день-два раньше. Рыли, конечно, по разным направлениям и с перестраховкой, но не заметить спешного утреннего вылета Палумбо из Москвы Комитет не мог.

Версия сразу стала приоритетной. Подняли данные стационарных постов наблюдения, записи телефонных разговоров, и довольно быстро восстановили достаточно немудрёные его перемещения по городу в предшествующие дни.

Оставалось понять кто и где…

Искали подозрительных пассажиров из Ленинграда. Оперативники прошлись по билетным кассам и прошерстили корешки. Нудная механическая работа – одна из многих, которую надо было сделать.

Повезло? Да нет, «порядок бьёт класс».

Просмотр списков позволил выявить странность: некий подросток Вася Крюков так хотел в тот же день вернуться в Ленинград, что запасся сразу несколькими билетами из Москвы. Собственно говоря, на него бы и так обратили внимание: летающие в одиночку подростки – редкость, но тут сомнений было мало:

– Он! – в радостном азарте хлопнул по списку Жора, – роем, парни, роем!

Зимний пожар в квартире Крюковых, «сгоревшее» свидетельство о рождении, по которому в марте взяли билет? Стопроцентное алиби у подростка на ту дату? Сосед по креслу в самолёте уверенно не опознает на фото?

– Конечно, маловероятно, но надо, – сказал тогда Блеер, – отбейте молнии во все кассы и отделения транспортной милиции относительно действий при предъявлении свидетельства о рождении Василия Крюкова. Вдруг сглупит…

И вот следствие свело маршруты Палумбо и «Васи Крюкова»: воскресенье, храм Людовика Французского – именно там они были в одно время в одном месте.

– Наглец, – повторил Блеер, – да я сколько в столовой рядом обедов съел!

– Не девушка, – задумчиво отметил Минцев, – шатен, от четырнадцати до восемнадцати, без особых примет.

– Самыми глазастыми оказались прихожанки, – у Витольда на губах проскользнула тонкая улыбка, – кстати, на католической службе объект вёл себя уверенно, показал хорошее знание обрядности.

– Да он вообще… – махнул рукой Блеер, – универсал, мать его… Значит так, Жора, мой совет: надо выделять подростков и молодых людей, имеющих привязку к «зоне А» в отдельную группу и рассматривать их через лупу. Лермонтовский, Дзержинского, Фонтанка и Обводный – вот наш основной квадрат поиска. Школы, институты, техникумы. Проживающие и работающие там…

– Военмех, артиллерийская академия, Техноложка, ВМА, – начал перечислять Жора на память, – шесть общаг других институтов. Пятнадцать школ, из них в трёх работали американцы. Четыре техникума. Гарнизонный оркестр. Три воинские части. Всех, включая близкое окружение, проверили на почерк – пусто… Сейчас проверяем проживающих здесь, но учащихся в других районах. Пока тоже ничего.

– Надо выводить почерк за скобки, – подумав, решил Блеер, – он довольно ловко прикрывается от нас – видно понимание нашей работы. Да даже взять организацию закладок и информирование нас о них. Но письма пишутся от руки – значит он по какой-то причине уверен в том, что мы его по почерку не найдём. Нет! – Владлен Николаевич прихлопнул ладонью по столу, – нет, Георгий, нет. Так легко он не попадётся. Не вычёркивайте из списков тех, у кого не нашли такого почерка.

– Да я и не вычёркиваю, – сказал Минцев, – изучаем всех.

– Знаете, что меня смущает? – Витольд сложил ладони перед лицом и задумчиво ткнулся в них носом. – Он же мог сохранить инкогнито, если бы поехал на поездах. Очевидно, и это вытекает из его манипуляций со свидетельством о рождении, он понимал опасность полёта на самолёте. Мы действительно смогли в итоге восстановить его маршрут и определить, где он пересёкся с итальянцем. Он понимал, что мы получим дополнительную информацию о нём. Но всё равно выбрал самолёт. Почему?

– Не может залегендировать своё отсутствие ночью, – уверенно сказал Блеер. – По причине воскресного дня необходимость легендирования для работы маловероятна. Остаётся семья. Следовательно, она не в курсе. Жора – это подросток. Не знаю, откуда он такой взялся, но никаких «до восемнадцати».

Телефон издал деликатную трель.

– Да? – отозвался в трубку Блеер, – пусть заходит.

Посмотрел с лёгкой усмешкой на Минцева:

– Твою привезли.

– Да не моя она пока… – смущённо заелозил на стуле Минцев.

– Ну-ну… – открыто ухмыльнулся Блеер.

Дверь энергично распахнулась, в комнату шагнула Чернобурка.

– Товарищ генерал, капитан Лапкина по вашему приказанию прибыла! – молодцевато отрапортовала Светлана, невольно косясь на приосанившегося Минцева.

– Здравствуйте, товарищ капитан, – протянул руку Блеер, – давайте, присаживайтесь к столу, не стесняйтесь. Перекусите, и мы ждём подробного рассказа. Пошло не по плану, но, в итоге, успешно?

Доклад затянулся на полтора часа, офицеров интересовали мельчайшие детали. Пузатый самовар, с медалями и двуглавым орлом, пришлось заправлять заново, а на замену закончившимся бутербродам были выставлены шоколадно-вафельные тортики.

– Ну что же, – подвёл итог Блеер, – достойно и с хорошей перспективой. Эта Мэри точно не играла?

– Уверена – нет, – твёрдо ответила Чернобурка, – я её уже хорошо знаю, всякой видела. Да она утром, как прошедший вечер вспомнила – рыдать принялась: просила не выдавать её КГБ – очень Сибири боится. Уже и палатку над нами скатывают, и автобус пришёл, а она всё слезами заливается. Еле успокоила. Так обнявшись потом в автобусе и ехали – не отцеплялась никак.

– Хорошо, – усмехнулся генерал, – это надо обязательно продолжить. Перспективная американка, но играть её надо в длинную. Выгуливайте эту рыжулю дальше, обещайте сделать всё, чтобы она могла приехать в следующую экспедицию.

– Кстати… – вмешался Витольд, – а как вы обосновали, что не доложите в Комитет? Вы же преданы Советскому Союзу?

– Ну… – неуверенно передёрнула плечами Светлана, – особого вреда она нанести не успела, искренне раскаивается, любит нашу страну… Мы же подруги? А тогда я должна помочь ей перешагнуть через это её прошлое. Да она и сама к тому готова: у неё вчера фенечка перетёрлась и потерялась – а это важный знак! Она теперь как чистый лист, прошлое перевёрнуто… Да и вообще, она – хороший человек. А хорошие люди и нашей стране нужны, и мне…

– Она это приняла? – придирчиво уточнил психолог.

– Да, – мотнула чёлкой Лапкина, – я же не врала.

– Света, – вступил Минцев, – а ты не посмотрела, на чём этот фазан крыло себе сломал? Он же трезв был. Так выглядит, что кто-то ещё там работал.

Лапкина чуть покраснела.

– Нет, не до того было. Сначала с Мэри показания снимала, и все мысли только об этом были, а утром её же до самого отъезда успокаивала. Да и вообще… Мне эта мысль только в автобусе пришла.

– Ну и ладно, – добродушно сказал Блеер, – главное – дело сделано. И, Светлана, большое дело, важное для всех нас. Могу сказать, что доклад об этом будет делаться лично товарищу Андропову.

Владлен Николаевич выбрался из-за стола и пересел на соседний с Лапкиной стул.

– Светлана Витальевна, – сказал он доверительным тоном, – вам в институте преподавать не надоело?

У Чернобурки удивлённо дрогнула нижняя челюсть.

– Переходите к нам на постоянную работу, – предложил генерал, – вон, Георгию в группу толковые офицеры нужны, и вы по всем параметрам подходите, – он выдержал паузу, дав Жоре и Светлане обменяться быстрыми взглядами, и продолжил: – Вы идеально залегендированы под развёртывающуюся операцию. Нам предстоит очень предметно поработать с молодёжью Ленинского района. Мы бы вас летом повысили до старшего инструктора райкома, будете курировать комсомол, заниматься молодёжью. Новые формы работы… Фотовыставки, поддержка всяких нестандартных начинаний… Вот эти поисковые экспедиции – и мы поддержим, и из райкома идут сигналы о желании работать с этим почином. Григорий Васильевич, – тут Блеер многозначительно кивнул куда-то в сторону Смольного, – также готов поддержать. Нужное дело, со всех сторон. И павших похороним по-человечески, и молодёжь воспитаем. И, заметьте, тут появляется ещё и очень интересное новое поле для вербовки иностранцев. Тут же не только американцы… И немцев западных можно привлечь, и датчан, и французов… Кто только против нас не воевал. Очень перспективное направление, и как раз в области ваших интересов: новые методы идейно-политической вербовки. Преподавать, конечно, хорошо, но живая работа во сто крат лучше. Подумайте об этом, Светлана.

– Я… – голос у Чернобурки дрогнул. Она посмотрела на Минцева, увидела что-то в его глазах и покраснела, – я согласна.