Спасти СССР. Манифестация II

Глава 3

Среда, 10 мая 1978 года, утро

Ленинград, 8-я Красноармейская улица

Первый день после экспедиции в школе выдался шебутной. Меня всё время куда-то дёргали: то на доклад в комитет комсомола, то Зиночка с Биссектрисой желали много вкусных подробностей, а то и просто зажимали в угол группы интересующихся. До подвисшего «персонального вопроса» я добрался лишь на последней переменке.

– Кузя, – негромко позвал я Наташу и направился к чёрной лестнице. Девушка послушно двинулась за мной.

Мой расчёт оказался верен: после пятого урока, когда в школе остались лишь «старшаки», здесь, на дальней лестничной площадке была укромная тихая заводь.

– Итак, – я обернулся к Кузе и объявил: – Наказание. Но для начала: ты признаешь моё право тебя наказать?

В карих её глазах запрыгали жизнерадостные чёртики. Потом она скромно опустила ресницы, сложила руки на переднике и спросила жалобно подрагивающим голоском:

– Будешь дрючить?

– Наташа, – сказал я задушевно, – могу и не дрючить. Просто расходимся – и всё.

Она сразу посерьёзнела.

– Нет, Соколов, – Кузя задумчиво покачала головой, а потом с вызовом уставилась мне прямо в зрачки, – так не пойдёт. Я же обещала, что ты у меня взрыднёшь. Так что дрючь.

– Хорошо, – я помолчал для вескости, а потом огласил следующий заготовленный вопрос: – Что наказание должно быть серьёзным, согласна?

– Согласна, – она посмотрела на меня с интересом и вдруг звонко захохотала, – что, неужели действительно дрючить собрался?

– Тьфу ты! – воскликнул я в сердцах, – да далось тебе это «дрюченье»!

– Далось, – Кузя зловредно сощурилась куда-то вдаль, – я ей это ещё припомню…

– Эй-эй! – я, помня о недавнем, сразу не на шутку встревожился, – только без членовредительств! Помнишь, ты мне обещала?

– Я, Соколов, всё, что обещаю – помню, – отрезала она, – ты, главное, своё не забудь.

– Я важное не забываю, – быстро парировал я.

– А я – важное? – тут же выстрелила она вопросом.

На такое сразу отвечать было нельзя. Несколько секунд я честно заглядывал в себя, всё более и более удивляясь найденному там. Когда застывшая на губах у Наташи улыбка стала совсем уже напряжённой, я остановился на педагогически выверенном ответе:

– Пока – не на самом верху списка, – и примиряюще развёл руками.

Кузя задумчиво заправила за ухо свалившуюся на глаза прядь, потом кивнула:

– Нормально, – и решительно повторила, словно убеждая саму себя: – Для начала – нормально.

Я поторопился вернуть разговор в задуманное русло:

– Хорошо… Ты сейчас работаешь?

Она пару раз недоуменно моргнула.

– Нет… Пока нет – летом пойду. Если… – тут она ощутимо замялась, и щеки её начало заливать алым, – если опять что-то интересного не подвернётся…

Я уткнулся взглядом в пол. Сначала стало очень стыдно, потом волной пришла злость – злость на себя прежнего. Да и мне-теперешнему тоже досталось.

– Что? – Наташа вдруг обнаружилась на полшага ближе, – не то сказала? Забудь.

– Нет, – я с печалью качнул головой, – нет, всё нормально. Это у меня проблема, – я легонько постучал парой согнутых пальцев по виску. Помялся, ища формулировку, потом посмотрел ей в лицо и отчеканил: – Обещаю подумать.

– Спасибо… – пробормотала она куда-то в сторону, а потом криво усмехнулась и как-то неуверенно взмахнула руками вбок, словно собиралась было взлететь и вдруг передумала, – ну, Дюш, давай, вот теперь – дрючь.

– Кузя, – сказал я проникновенно, – если я ненароком тебя задену, например, как Тыблоко в этот раз, ты только дай знать: мне извиниться не сложно. Не надо доводить до женской мсти.

– Страшно? – выдохнула она набранный воздух и польщённо заулыбалась.

– Да не то слово: аж жуть… – чистосердечно признался я и перешёл на деловой тон: – Ладно, шутки в сторону: ближайший месяц сразу после школы будешь по часу заниматься физкультурой. Мелкая уже бегает со мной, комплекс упражнений я ей тоже начал ставить – присовокупим и тебя. Сегодня и начнём, благо физра была, и форма с нами.

Глаза у Кузи округлились, взгляд заметался по моему лицу в надежде на розыгрыш.

– Ты не шутишь… – заключила она потом упавшим голосом. – Соколов! Да как тебе в голову-то такое могло прийти?!

– Ты с нами не бегала.

– Дура я, что ли? – бурно возмутилась она. – Из тёплого спальника да на мороз?

– Ну, вот… Глядишь, и полюбишь это дело, да так, что за уши будет не оторвать.

Кузя помолчала, потом заметила с каким-то даже уважением:

– А ты ещё опасней, чем я думала…

– О, – я преувеличенно радостно потёр ладонями, – так ты обо мне думала?!

– Да, – величественно кивнула Наташа, – когда насекомых на биологии проходили. Слушай, Соколов, – схватила она меня за локоть, – будь человеком: я ненавижу быть потной! А мне потом полчаса на автобусе домой трястись!

– Примешь душ у меня, делов-то, – пожал я плечами, – Мелкая всегда так делает.

Кузя замерла, словно оценивая моё предложение с некой новой перспективы. Потом вдруг вновь изобразила паиньку и напевно согласилась:

– Хорошо, Дюш. Тогда я согласна.

Я взглянул на неё с подозрением: продумывая этот разговор, я ожидал больше и сопротивления, и обид. К тому же вот сейчас, под конец, мне и вовсе на миг показалось, что Наташа давится улыбкой.

«Почудилось», – решил я.

– Форму можешь у меня оставлять, – предложил, решив подсластить пилюлю, – буду на физру тебе приносить. Я Мелкой так же ношу.

– Ага! – воскликнула она возбуждённо и ткнула мне пальцем в грудь. – Вот! А я-то гадала, что ты там за мешок иногда в школу таскаешь!

Я помолчал, огорошенный, потом признался:

– Чувствую себя поднадзорным.

– Да, – покивала Кузя, – надзор за тобой нужен, – она неторопливо стянула с моего ворота два длинных темно-рыжих волоса и с преувеличенно брезгливой миной потрясла ими перед моим носом. – Надзор обязательно нужен! К тому же, – она сделала паузу и неожиданно глаза её стали необычайно серьёзны, – я люблю всякие интересные странности. Я буду тебя разгадывать, Соколов.

Моё лицо невольно дрогнуло: до меня внезапно дошло, что в своих кошмарных снах я, возможно, боялся не тех.

– Вот, – удовлетворённо улыбнулась Кузя, и взгляд её просветлел, – есть реакция. Так постепенно и до обещанного «взрыднёшь» дойдём.

– А потом что, думала? – проскрипел я скучным голосом.

– Потом? – она посмотрела сквозь меня в одну ей видимую даль и строго заключила: – А потом придётся тебя воспитывать – не бросать же такого, взрыднутого? И вообще, Соколов! Ты что меня тут заговариваешь?! На физику опоздать хочешь? Билл нас съест!

Наташа схватила меня за руку и энергично поволокла с лестничной клетки. Мне оставалось только переставлять ноги да утешаться тем, что редкий план переживает столкновение с реальностью.

На физику мы действительно опоздали. Правда, Билл нас не съел, а лишь придавил нешуточной укоризной во взгляде – это он умел. А вот в глазах у Томки я впервые увидел тревогу.

Тот же день, чуть позже,

Ленинград, Измайловский проспект

Из школы мы вышли втроём, и в этом не было ничего необычного. На углу, где наши пути обычно расходятся, Томка привычно кивнула Кузе:

– Ну, до завтра.

– А ты с нами дальше не пойдёшь? – с огорчением протянула Кузя, беря меня под руку.

Я мученически закатил глаза к небу и сокрушённо потряс головой.

– А… – сказала Томка, беспомощно переводя взгляд с Наташи на меня и обратно.

– Покусаю, – предупредил я Кузю и освободил руку. Она её, впрочем, особо и не удерживала. – Пошли, – предложил локоть Томке.

Та крепко в него вцепилась и, заглядывая через меня, заинтригованно спросила у Наташи:

– А ты куда идёшь-то?

Кузя в ответ широко распахнула глаза:

– Андрей приказал идти к нему домой! Сказал, что будет сейчас меня наказывать. Так волнуюсь!

Я взглядом пообещал ей все десять казней египетских, причём одновременно.

Она на удивление прониклась:

– Да бегать он меня ведёт, бегать… С Мелкой. Айда с нами!

Томка аж отшатнулась.

– Не-е-е… – ошеломлённо затрясла головой, – нет. Я уже сегодня была на физре – хватит.

– Завтра? – мягко предложила Кузя.

Я молчал – этот разговор с Томкой я уже несколько раз проходил. Мой максимум – это «пять тибетских жемчужин»[10], которые она вроде бы согласилась делать дома самостоятельно.

– Да ну… – весело отмахнулась Томка и прижалась ко мне покрепче, – мне ни за кем бегать не надо.

Кузя чуть слышно хмыкнула и многозначительно посмотрела на меня. Я сделал вид, что глубоко о чём-то задумался.

Как ни странно, но несмотря на эту идущую через мою голову пикировку, мне было неожиданно хорошо. Тёплая весна, симпатичные девушки по бокам… И неожиданный майский прорыв в понимании модулярных форм – мне, наконец, удалось представить их как сечения пучков на пространствах модулей эллиптических кривых. Сразу всё пошло быстрее, локальные и глобальные поля я проскочил буквально одним рывком. На горизонте уже обозначились и Фрей, и Рибет, и я чуть успокоился: укладываюсь с Ферма в намеченный срок.

Я не тешил себя иллюзиями: найти меня сложно, но можно. Вот выйдут за рамки обыденных гипотез и, пожалуй, за пару лет найдут. За это время мне надо успеть обрасти броней всемирной известности… Издержки от моей возможной изоляции станут для Политбюро очень болезненны. Да и ЦРУ поостережётся острых вариантов – по крайней мере, пока не будут стопудово уверены по моей персоне.

«Да, это гонка наперегонки, – щурился я, – хорошо бы как-то их ещё специально запутать».

В общем, ощущение некоторого запаса хода в год-два дарило мне спокойствие – или хотя бы его иллюзию.

К тому же и тяжесть новгородских лесов воспринималась с ленинградских улиц иначе. Не легче, пока ещё нет, но… как-то оправданней. Жизнь вокруг во всех своих проявлениях оправдывала всё, и те смерти – тоже. Даже в бренчании трамвайной сцепки мне слышалось «не зря».

Оставалось извлечь такое же «не зря» из своей жизни.

Черт побери, могу я это или тварь дрожащая?!

– Чурбан бесчувственный… – отозвалось пространство знакомым голосом.

Оказывается, мы уже дошли до Томкиного подъезда, а девушки успели объединиться и теперь совместными усилиями чехвостят меня.

– Задумался, – я с умилением посмотрел на них: руки в боки, глазки блестят наигранным возмущением.

Да, не зря…

– Чудо как хороши! – чистосердечно признался я, сделал шаг вперёд и прервал Томку простейшим приёмом – поцелуем.

Она затрепыхалась, как рыба в подсачнике: на улице, среди бела дня, у её подъезда мы ещё этим не занимались.

– Дурак! – воскликнула, отбившись, и заозиралась с тревогой. Потом неловко забрала у меня свой портфель и мешок, поколебалась секунду, вдруг чмокнула меня в щеку и убежала в подъезд.

– Да, Соколов, – ехидно улыбнулась мне Кузя и протянула свою ношу, – сочувствую, что ли…

– Зависть, Кузя, плохое чувство, – отбрехался я наставительным тоном.

– И правда – дурак, – припечатала она, неожиданно пойдя пятнами румянца. – Пошли! А то ещё твоя Мелкая подумает на меня черт знает что – с неё станется.

– Да ну, не фантазируй, – махнул я свободной рукой.

Кузя хотела было что-то мне на это выпалить, но что – так и осталось тайной, потому что она извернулась и смогла в последний момент проглотить фразу, что уже почти соскользнула с кончика языка. Совершив этот трюк, она возмущённо повращала глазами, а потом как-то обмякла и с безнадёжностью махнула рукой:

– Парень. Это диагноз. Пошли, болезный.

Тот же день, чуть позже,

Ленинград, Измайловский проспект

– Соколов… – стонала Кузя, цепляясь подрагивающей рукой за косяк, – ненавижу…

Бока её до сих пор запалённо ходили, хотя мы уже пять минут как не бежали; влажные пряди прилипли ко лбу и щеке. Второй рукой она потирала правое подреберье.

– Потом легче будет, – предположил я неуверенно, – да и пробежали-то всего ничего…

– Скотина… – она тяжело осела на табуретку и наклонилась к кедам. – Вот как чувствовала: не стоит помывка в твоей ванной того…

Мелкая уже скинула обувь и посматривала теперь на Наташу с улыбкой лёгкого превосходства.

– На, твоим будет, – я протянул Кузе большое вафельное полотенце.

С кряхтением и стонами та удалилась в ванную комнату. Мелкая проводила её взглядом и встала в тадасану[11], а потом неторопливо перетекла в позу дерева. Ошибок не было.

– Отлично, – умилился я, – всего за две недели! Ты – большая умничка.

Мелкая довольно блеснула глазами и вдруг, ойкнув, заскакала на одной ноге.

– Опять? – встревожился я.

– Ага, – виновато поморщилась, растирая левую стопу.

– Пошли, – кивнул я в сторону гостиной.

Бегала Мелкая быстро, легко и могла делать это долго, но порой у неё потом сводило стопы.

Я уселся в угол дивана. Мелкая прихромала следом, плюхнулась, перекатилась на живот и привычно закинула на меня голени.

– Сейчас, – сказал я, выгибая ей пальцы и стопу, – сейчас уйдёт.

Мелкая выдохнула, расслабляясь:

– Уже почти.

Я принялся вдумчиво продавливать повдоль, разминая свод. Потом начал поглаживать всей ладонью. Стопа у неё была маленькая, почти детская, тонкая и мягкая. Иногда она начинала мелко трепетать под моей рукой.

– Как там Софи? – поинтересовался, перейдя к вытягиванию пальчиков.

– Весело и грязно, – мне даже по её затылку стало ясно, что она заулыбалась.

– Квартира-то хоть за праздники уцелела?

– Чужих не было, – Мелкая извернулась, оглядываясь на меня, и попыталась развеять опасения: – Да нет, с ней забавно. Заботится. Всё нормально, не волнуйся.

– Завтра заеду, – пообещал я, – акварель готовь, начнём заниматься.

– Хорошо, – Мелкая положила голову набок и о чём-то призадумалась. Спина её напряглась.

– Только не вздумай сегодня метаться и что-то судорожно готовить, – предупредил я, берясь за вторую стопу.

– А, нет… – она покачала в воздухе свободной стопой, – я не о том. Письмо от бабушки сегодня пришло. Зовёт на лето, – Мелкая опять легко изогнулась и серьёзно посмотрела на меня.

– О-о… – протянул я задумчиво.

От беседы с Жозефиной Ивановной в Ташкенте у меня осталось весьма сложное послевкусье: по ходу пришлось немного приоткрыться, а вот что она в эту щёлочку успела во мне подсмотреть, так и осталось тревожащей загадкой. Впрочем, кое-что взамен я получил: внучка, как бы француженка поначалу не изображала равнодушие, была ей дорога.

– И как ты на это смотришь? – поинтересовался я у Мелкой.

Взгляд у неё стал напряжённым.

– А ты что-нибудь уже думал о лете? – она пыталась говорить непринуждённо, но напряжённо поджавшиеся пальцы выдали её с головой.

– Да, – кивнул я, – думал. В июне у тебя переводные экзамены. А на июль-август я бы тебя с Софьей на море отправил, куда-нибудь в Крым.

Глаза у Мелкой радостно распахнулись.

– Ух! – она засияла восторженной улыбкой, а потом легла обратно, устроив голову на сгибе локтя, – как здорово! Я на море никогда не была…

– Хочешь, значит поедешь, – невольно заулыбался и я.

– А ты? Ты с нами? Или?..

Я оторвался от массажа и задумчиво почесал затылок.

– Ну, я же олимпиаду выиграл. В июне буду здесь, а вот июль выпадет – сборы, потом Лондон… А вот август я рассчитывал провести вместе.

– Ура! – свободная стопа Мелкой радостно замолотила воздух. Потом я расслышал негромкое: – Теперь буду мечтать.

Где-то за моей спиной послышался хлопок двери, шлёпанье босых ног, и в комнату зашла Кузя, уже успевшая переодеться обратно в школьную форму.

– Чем это вы тут занимаетесь? – спросила она с подозрением и подошла поближе, разглядывая. – О! Это всё меняет, – воскликнула обрадованно.

– В смысле? – обернулся я на неё.

– Кто крайний? – заозиралась она.

– Да нет, ты не так поняла, – сказал я, – у Томки судорога была. Прошло? – наклонился я к Мелкой.

– Ага! – подскочила та. Блеснула улыбкой, бросила «я в душ» и ускакала.

Я зашевелился, собираясь вставать, но не успел.

– Да нет, – сказала Кузя, придержав меня за плечо, – это ты не так понял.

Сказав это, она рыбкой нырнула мимо меня на диван. Торопливо умостила на меня стопы, провела руками, поправляя сзади юбку и сказала умирающим голосом:

– Андрей, мне та-а-к плохо… Помоги, будь товарищем, а?

– Что, заездил девочку? – усмехнулся я, разглядывая розовые аккуратные пальчики.

Кузя приподнялась на локте, повернула голову и с интересом покосилась назад, на меня. Потом довольно воскликнула:

– Эврика! – и с энтузиазмом ткнулась лбом в подушку, – это ты хорошо и вовремя сказал, – а потом заканючила, требовательно помахивая узкими стопами прямо перед моим лицом: – Ну, давай, Дюш, не вредничай.

Тут я понял, что в такой ситуации человек слаб, очень слаб, особенно если он – мужчина.

– Что «эврика»? – поинтересовался, сдаваясь, и осторожно, будто опасаясь укуса, взялся за стопу.

Наташа вздрогнула, словно по ней пропустили ток, и забыла дышать.

– Щекотать не буду, – успокоил её я.

– Ага, – невнятно пробормотала она, расслабляясь.

Второй рукой я взялся за лодыжку и начал медленно вращать стопу.

– Так что за «эврика»?

– Ты! – Кузя, выбросила руку и не глядя ткнула в мою сторону указательным пальцем, – ты навёл меня на мысль с ещё одним вариантом мсти.

– О, женщины… – вздохнул я, – кто о чём… Между прочим, Тыблоко – далеко не самое плохое, что могло бы быть в нашей жизни.

– Знаю, – откликнулась Кузя разморённым голосом, – классная тётка. Но спуску ей давать нельзя.

Я насмешливо фыркнул и перешёл к вращению стопы в другую сторону. Смотреть при этом старался напротив, на книжные полки в шкафу, заставляя себя читать названия на корешках. Приходилось задирать голову – глаза своевольничали, желая получше рассмотреть трогательно беззащитные девичьи подколенные ямки.

– А наивного ребёнка ты зачем пугала? – спросил я.

– Да не трогала я твою Мелкую! – Кузя удивлённо приподняла голову.

– Я не о ней, – строго сказал я.

– А-а-а… – протянула Наташа после некоторых раздумий. – Поняла. Оно само.

– Само… – проворчал, перейдя к растиранию основания пальцев, – а вот спросила бы Томка, за что тебе наказание, что бы пела? Или меня бы потом спросила о том же…

– А ты что, ей не рассказывал? – неподдельно изумилась Кузя.

– Представь себе.

– П-ф-ф… Я была уверена… – в голосе у Наташи появились виноватые нотки. – Надо же… Удивил.

Она вывернула голову, словно пытаясь разглядеть себя между лопаток, и покосилась на меня.

– Самоуверенность – это основная угроза для тебя, – наставительно сказал я и начал сгибать ей пальцы то в одну и другую сторону.

– Соколов, – мелко захихикала она в ответ и уронила в изнеможении голову, – ты куда-то не туда смотришь. У тебя на потолке фресок нет.

Я молча похлопал ей по стопе, ещё чуть потеребил из стороны в сторону и взялся за вторую. Потом попросил:

– Не дразни Томку. Она пока за себя на должном уровне постоять не может.

– Ох… – тяжело выдохнула Кузя, – да больно смотреть, как ты с ней мучаешься. Скорее бы уж натетёшкался… Ты мне, Соколов, между прочим, благодарен должен быть: я её на нужные мысли навожу. А то так до выпускного и будешь ждать.

Я аж замер, поражённый.

– А, так это была благотворительность… – протянул язвительно и осуждающе покачал головой. – Не надо, само вызреет.

– Парень, – повторила Наташа удовлетворённо. – Упёртый. Неплохо.

Тот же день, раньше

Вашингтон, 17-я улица.

«Ох и страшная бабища, – внутренне содрогнулся Збигнев, принимая папку со входящими, – но не дура, не дура…».

– Да? – слегка приподнял левую бровь и посмотрел сквозь переминающуюся сотрудницу.

В голосе проскользнула лёгкая неприязнь: несмотря на невысокий её рост и широкий стол между ними, эта женщина умудрилась угрожающе нависнуть над ним.

– Мистер Бжезинский, – она чуть склонила голову набок, став до неприличия похожей на сову, – я взяла на себя смелость направить вам одну свою идею. Прошу прощения, но…

Збигнев нетерпеливо кивнул, прерывая, и открыл папку:

– Хорошо, Мадлена, я посмотрю.

– Три последних листа, – уточнила она и обозначила пухлым мизинцем лёгкий указующий жест.

– Обязательно.

Её губы натянулись на зубы – вероятно, она считала это улыбкой. Бжезинский торопливо уткнулся в первый попавшийся документ, и помощница, наконец, удалилась.

«Отослать назад к Маски?[12] – уже не в первый раз за весну пришла к нему эта мысль. – Раздражает, причём – серьёзно, как воспалившаяся заусеница».

Неприятие вызывало и манеры, и облик стервозной, страшноватой дамы Корбеловой[13]. Судя по сплетням, что притаскивала из политэмигрантских кругов жена, эта бабища сейчас благополучно «догрызала» своего мужа – внук газетного магната посмел не оправдать её надежд.

Сегодня идея спихнуть Мадлену обратно в бюджетный комитет Сената показалась Бжезинскому особо привлекательной.

«Решено: если ничего важного не написала, то отправлю назад, перекладывать бумажки».

Он решил не откладывать, сразу вытащил последние листы и вчитался.

– Хм… – чуть скрипнуло, принимая его спину, массивное кожаное кресло. Збиг закинул ладони за затылок и уставился в окно.

Через неширокую дорогу, на крыше Западного крыла Белого Дома деловито копошились рабочие. Совсем рядом – можно даже различить брызги белой краски на темно-синих комбинезонах. Чуть дальше, за западной колоннадой, сквозь приоткрытое в парадную столовую окно были видны суетящиеся перед приёмом официанты. Резвился по кронам тёплый ветер, и рвались с флагштоков на север звёздно-полосатые полотнища – над Белым Домом, Федеральным судом, банком Америки, Казначейством…

Самый центр мира – как сцена для симфонического оркестра власти, в котором он – эмигрант с неизжитым славянским акцентом, играет не последнюю скрипку. Да-ле-ко не последнюю!

Он довольно ухмыльнулся, отворачиваясь. Закинул ногу на ногу, поддёрнул идеально наглаженную штанину и перечитал текст.

«Нет, – подумал с лёгким сожалением, – остаётся. Умна и не чистоплюйка. Других на кровь натаскивать надо, а эта – сама готова в горло вцепиться. Из наших, из тех, для кого „Carthaginem esse delendam“[14] – не далёкая история, а самое что ни на есть настоящее. Так что… Пусть остаётся. Буду терпеть. Такие – нужны».

Збиг бросил взгляд на новенькие «Голден эллипс» от «Патек Филипп». Последний и крайне недешевый писк моды неплохо смотрелся на его запястье: пронзительно-синий циферблат идеальных пропорций, золотой браслет миланского плетения. И запонки в том же стиле в комплекте… Он поддёрнул манжеты, полюбовался совершенством композиции, а затем обратил внимание на стрелки: до назначенного Сэмуэлю Хантингтону времени оставалось пятнадцать минут – можно было успеть погрузиться в творение очередного аналитика.

Взгляд Збига быстро заскользил по строчкам – свежих идей в тексте было не густо. Красный карандаш лишь изредка касался бумаги, отчёркивая жирными штрихами на полях не столько оригинальное, сколько созвучное тем тревогам, что всё чаще посещали секретаря Совета национальной безопасности США.

«В последние месяцы, а с учётом необходимого периода подготовки – уже более года, в СССР наблюдается активность, заметно выходящая за рамки консервативных аналитических оценок. Без каких-то видимых причин и поводов заметно вырос поток событий и темп работы советских структур, отвечающих за внешнеполитическую и специальную деятельность».

Бжезинский отчеркнул весь абзац и озабоченно прикусил кончик карандаша – дурная детская привычка, от которой так сложно отучиться. Иногда он забывал вовремя припрятать такой карандаш в стол, и тогда очередной посетитель-сноб из тех, кто любит поблажить про предков с «Мейфлауэр»[15] и «греческие общества»[16], чуть заметно морщился, заприметив. И вскипала кровь, и хотелось дать в рыло…

Но потом Збигнев вспоминал, кто тут хозяин кабинета, а кто посетитель, и приходилось сдерживаться, чтобы не рассмеяться в лощёную харю.

Он всерьёз задумался: да, его обострённое чувство естественности хода событий уже несколько месяцев «позванивало», сигнализируя о неопределённой угрозе – тут аналитик прав, но вот выделить проблему, осознать её суть, уровень опасности, а тем более оценить направление и перспективы работы с ней было пока невозможно. Не хватало элементов в этом паззле, да и не факт, что их вообще было достаточно в поле зрения.

«Может быть, в этой схватке бульдогов под кремлёвским ковром прибыло участников? Но почему они невидимы для наших „друзей“ в Москве?» – Бжезинский хмыкнул с сомнением и продолжил чтение:

«При этом не наблюдается, за исключением давно объявленных масштабных учений в западных округах, признаков подготовки к каким-либо значимым военным событиям, традиционно имеющим для СССР особо высокий статус в системе оценки ситуации и принятия решений».

«Да, – он опять крутанул кресло и незряче уставился в оконный проём, – либо советские маршалы не сказали ещё своё слово, либо их вообще не вовлекают. Может быть, конечно, что их время ещё не пришло, но, скорее, как сколько-нибудь заметная политическая сила они начнут себя проявлять нескоро, особенно после того окорота, который дало Политбюро даже абсолютно лояльному и неплохо работавшему Андрею Гречко».

Взгляд его вернулся к бумагам.

«На этом фоне появление неординарного источника информации может быть частью этой необычной активности или связано с ней».

Збигнев наградил короткий абзац жирным восклицательным знаком на полях – мысль была для него не новой, он и сам довольно часто думал об этом. Не то, чтобы, придя в голову ещё одному аналитику, она приобретала дополнительную убедительность, но вот как тезис, который надо было или срочно подтвердить, или опровергнуть, выступала всё более явно.

Карандаш застыл в коротком раздумье, потом решительно добавил к восклицательному знаку ещё парочку и жирную черту под ними, тем самым окончательно переместив этот частный вопрос с периферии внимания секретаря Совбеза в самый его центр. Потом острие грифеля нацелилось на следующий абзац.

«Информация, которая идентифицирована как исходящая из данного источника (как непосредственно переданная нам, так и полученная через наши контакты в Иране, Афганистане, Италии и Израиле) является весьма разнородной, необычно подробной и, при этом, полностью достоверной и в целом, и в деталях.

При этом возникает труднообъяснимый парадокс: с учётом традиций работы специальных служб крайне маловероятно, чтобы такой разнородный массив мог оказаться в распоряжении одного человека или, даже, узкой группы лиц, тогда как анализ текстов писем заставляет выдвинуть как основную версию о единственном авторе.

Для объяснения этого парадокса можно рассматривать две гипотезы.

Первая: несмотря на деятельную помощь наших советских контактов и усилия нашего собственного аналитического аппарата, мы по-прежнему крайне слабо осведомлены о специфике работы подразделений ЦК КПСС, контролирующих специальные службы. Возможно, степень их погружённости в добываемые факты намного выше, чем мы позволяем себе представить. В этом случае мы можем иметь дело с инициативником, обладающим постоянным доступом ко всему (или почти всему) массиву оперативной информации специальных служб. Важность такого источника невозможно переоценить.

Вторая: в силу экстраординарных причин в советских специальных службах принято решение о временной централизации доступа к информации. При проведении контрразведывательной операции, затрагивающей верхние эшелоны специальных служб, ряд тематически неблизких материалов может оказаться в распоряжении новой группы или структурной единицы с нетрадиционной схемой подчинённости. В этом случае, один-два человека могли бы получить доступ к подобным материалам вопреки обычной практике и в срочном порядке.

Эти предположения хотя бы в теории позволяют объяснить истоки сложившейся ситуации».

«Вообще, – Збиг задумчиво постучал по зубу карандашом, – неосведомлённость наших московских „друзей“ сейчас начинает казаться подозрительной – во всех смыслах. Либо они уже давно находятся под плотным контролем… Нет, вряд ли, насколько можно было перепроверить – вряд ли… Скорее, по ряду особо важных вопросов нашим „друзьям“ перестают доверять в Кремле – и это очень, очень плохо, особенно сейчас, когда надо отслеживать реакцию Кремля на ход реализации моего польского плана. Но, опять же, что касается ОСВ[17] или систематических контактов – полезность „друзей“ пока не снижается. Непонятно… Непонятно и тревожно.

Так, о чём он там дальше поёт?»

«Важно отметить, что предоставленные источником материалы хотя и значимы, но не позволяют выстраивать логичную целостную картину происходящего в высшем руководстве СССР, ничего не говорят о задачах, поставленных перед экспертными группами и специальными службами, о намерениях руководства в ближайшей и среднесрочной перспективе.

В связи с этим, предположу, речь может идти об „идеалисте“. Как бы ни была мала такая вероятность, но мы уже имели прецеденты такого рода. Например, можно вспомнить историю с советским резидентом, действовавшим под прикрытием офиса ТАСС в Сан-Франциско, который, возмутившись грязным характером одной из активных операций, принял решение содействовать ФБР в противостоянии с собственным ведомством, но достаточно долго избегал всяких контактов с нами, чтобы, по его словам, не нанести урон уже своей собственной стране. В последующем перебежчик лично подтвердил это своё достаточно нелогичное решение, основанное исключительно на собственных представлениях о честном или бесчестном поведении. Нечто подобное можно было бы предположить и здесь.

Ещё одной яркой особенностью данного источника является экстравагантность выбранных способов связи. В случае, если бы речь шла о некой стратегической игре Москвы или действиях группы (пусть и небольшой) политиков или функционеров специальных служб, каналы связи были бы иными.

С учётом сказанного, наиболее полно наблюдаемую картину описывает гипотеза одиночки-„идеалиста“ из ЦК КПСС».

Пиликнул звонок секретарши, и в дверь заглянул координатор отдела планирования Совбеза.

– Привет, Сэм, заходи, – Бжезинский гостеприимно махнул рукой в сторону диванов и сам двинулся в ту же сторону.

Хантингтон бочком, словно краб, обогнул чайный столик и сел, оживлённо потирая ладони.

Вид светила мировой политологии неизменно наводил Збига на мысли о супрематической композиции из вешалки и корявых палочек, на которую небрежно водружена круглая ушастая голова, с возрастом всё более и более походящая на седьмого гнома из «Белоснежки».

«Впрочем, когда жена – известный скульптор-абстракционист, это поневоле окрашивает взгляд на мир в странные тона…» – благодушно подумал Бжезинский и достал листы, что подсунула ему сотрудница:

– Вот, кстати, оцени для разминки. Помнишь, конечно, как Советы две недели назад заземлили блуданувший корейский «Боинг» под Мурманском? Вот, как развитие того события…

Сэм читал, похмыкивая и временами плотоядно улыбаясь. Потом удовлетворённо покивал:

– А перспективненько… – и взглянул повнимательнее на низ последнего листа. – Что за Мадлена такая?

– Новенькая, из отдела по связям с прессой, из иммигрантов, – Бжезинский качнул подбородком в сторону двери, – моя бывшая студентка.

– Полька? – в голосе Хантингтона прозвучало понимание.

– Нет, из Чехословакии. Отец из бывших посольских.

– Неплохо, на первый взгляд. Но пока это лишь сырье, – Сэм покачал в воздухе листом, и глаза его лукаво блеснули за толстенными линзами, – его надо дорабатывать. Но сама идея хороша, и тезисы для прессы удачные…

– У неё диссертация о роли зарубежной прессы в пражской весне, – вставил Збигнев.

– Чувствуется, – по лицу Сэма гуляла чуть снисходительная полуулыбка, – эта часть активной операции намечена наиболее качественно. Но с оперативной точки зрения – надо серьёзно развивать и шлифовать. Вот сходу скажу, что это следует проводить не в виде отдельной акции, а комбинацией, предварительно настроив русских на максимально жёсткую ответную реакцию…

Вновь дёрнулся телефон. На сей раз звонок был более требователен и настойчив. Аппарат как будто мог различать статус звонящего.

Хантингтон вопросительно поглядел на хозяина кабинета. Збигнев обозначил жестом просьбу немного подождать и вернулся к столу.

Голос в трубке был резок и хрипловат. Обладатель его мало того, что любил выпить, так ещё и бравировал этим на публику, подчёркивая этим свою «истинно ирландскую» натуру.

Бжезинский, мысленно морщась, ожидал этот звонок со вчерашнего вечера. Горячая информация, пришедшая с Ближнего Востока, никак не могла пройти мимо сенатского комитета по разведке, и, к сожалению, её члена – Дэниеля Патрика Мойнихена.

Пресса отзывалась о нём как о «Белом Рыцаре с докерским крюком, торчащим из заднего кармана» со времён скандальной и действительно идиотской резолюции ООН «тридцать три – семьдесят девять», где сионизм определялся как форма расизма. Тогда, будучи постоянным представителем США при ООН, Мойнихен блеснул ярким выступлением «против» и сразу стал лучшим другом еврейской общины Нью-Йорка. Переоценить значимость такой поддержки в американской политике невозможно: спустя всего год Пэт легко избрался от этого штата в Сенат и, попав в комитет по разведке, сразу, будь он неладен, глубоко вторгся в дела разведывательного сообщества.

Вообще-то, в любое другое время Бжезинский только порадовался бы очередной утечке из Москвы: чем больше информации передаст таинственный источник, тем быстрее на него выйдут оперативники ЦРУ, а это сулило головокружительные перспективы. Да, в любое другое время, но не сейчас, когда следовало собирать политические ресурсы для ключевой схватки в самом сердце Европы и в корне рушить любые поползновения к расширению сотрудничества с Советами. Тут было очевидное для Збигнева «или-или»: или расшатывать позиции Кремля в Польше или сотрудничать с ним; любая активность Вашингтона на втором треке тормозила польскую операцию.

К сожалению, Вашингтон даже на самых верхних своих этажах во многом оставался этаким «вечным Смолвилем»[18] – патриархальной деревней с интересами не дальше околицы, поверхностной мелочностью и вольным обращением с глобальными вопросами… Из-за этого выстраданная Збигом стратегическая операция «Полония»[19], потенциально выводящая на дестабилизацию всего соцсодружества, представлялась с капитолийских «высот» величиной исчезающе малой на фоне хотя бы мировой энергетики и её сугубо частных отражений в ценах на автозаправках. Попросту говоря, этот замысел в любой момент могли оттеснить на задний план ради интересов групп несравненно более могущественных, чем чахлое сообщество политиммигрантов из Восточной Европы. А уж лобового столкновения с интересами произраильского лобби операция «Полония» могла попросту не пережить.

И вот теперь, когда весы замерли в неопределённости, и даже президент, пусть и подписал в феврале директиву, разрешающую активность на польском направлении, продолжал колебаться, надеясь всё же о чём-то договориться с Советами, кто-то в России опять подкинул козырь оппонентам Збигнева, сдав Шин-бет планы палестинских террористов. В Тель-Авиве всё поняли правильно и без колебаний реализовали «русский слив» в своей излюбленной манере, зачистив под корень всех высадившихся террористов силами спецназа. Теперь израильское лобби будет рыть копытом землю и требовать срочно разобраться с «новыми благоприятными веяниями» из Москвы. Да, это можно было бы незаметно торпедировать, благо позиция позволяет, но привычки сенаторов из комитета Голдуотера[20] и трепетное отношение к проблеме терроризма в самом Израиле серьёзно усложняли любые такие манёвры.

Особенно же неприятно было то, что для своего посла в ООН, Хаима Герцога, Моссад свёл в единый документ три действительно важных момента – прошлогоднее предупреждение из Москвы о заговоре «Халька» в Афганистане, слитые сейчас через Ленинград планы палестинских террористов и сообщение о неофициальной поездке в Париж Патриции Кроун[21]. Поиски подходов к опальному аятолле и сами по себе могли стать отмашкой к началу настоящей корриды в коридорах власти Вашингтона, а уж в сочетании с «новыми благоприятными веяниями из Москвы»… Теперь желание поджечь южное подбрюшье Москвы для отвлечения внимания той от Польши становилось для Збига весьма токсичным: евреи злопамятны и не стесняются бить ниже пояса.

Естественно, что после ужина с Хаимом все три позиции тут же стали известны Мойнихену, и теперь этот ирландский пройдоха пользуется моментом для подтверждения своего реноме верного и бескорыстного соратника Израиля.

Под эти размышления Бжезинский как-то спокойно перенёс возмущение Пэта коварными планами председателя Совета национальной безопасности, оказывается, едва ли не вознамерившегося превратить консультативный орган администрации президента в личную разведку для реализации собственных, хорошо хоть пока не корыстных, интересов. Эта мысль просто сочилась из трубки сквозь хрипловатые вежливые периоды с обильными ссылками на материалы комиссии Черча и отсылками к самому Рокфеллеру.

– … Да, сенатор… Вне всякого сомнения… Можете быть уверены, что нашим союзникам не о чём волноваться. Их интересы учтены при любом исходе. Скорее проблемы возможны у некоторых арабских лидеров, – это было уже почти на грани раскрытия перспективных планов, но такого жука, как Мойнихен, невозможно было удовлетворить общими рассуждениями о непрямых действиях и косвенных методах.

Когда запал Мойнихена начал проходить, Збигнев весомо сказал:

– Со всем уважением, сенатор, но завтра или послезавтра мы будем делать доклад заместителю директора Компании по планированию. Затем, с учётом внесённых корректив, президенту. После этого, максимум… максимум в течение недели представим в ваш комитет. Сейчас прорабатываем разные варианты, однако всё делается буквально в темпе реального времени и выходит пока слишком сыро, чтобы предъявлять эти материалы кому-либо, кроме внутренней команды…

Пэт Мойнихен помолчал, грозно сопя в трубку, потом возобновил натиск с другого фланга:

– Я ожидаю, что вы не ограничитесь ближневосточным направлением и обязательно учтёте в докладе ситуацию вокруг нового источника в Ленинграде. Пусть лично вы и считаете его пока недостаточно проверенным, но исходящая от него информация полностью подтвердилась и уже дважды принесла нам очевидную пользу. Колби вы привлекли к разработке этой темы, и это правильно – кажется, у него есть какие-то своеобразные идеи? Так задействуйте, в конце концов, и Энглтона[22]. Может быть, пройдя через фильтр его подозрительности, этот источник очистится от ваших сомнений? К слову, Джеймс сейчас гостит в Израиле, но готов оперативно включиться в такую работу…

Бжезинский даже невольно ухмыльнулся, представив себе «радостное» лицо Колби, на которого опять «упадёт» параноик Джеймс Энглтон. Хотя это было бы совсем не смешно, разумеется…

– Благодарю вас, сенатор, за свежую идею, – начал церемонно закругляться Збигнев, – мы обязательно учтём ваши соображения.

– Не забудьте, мы с большим нетерпением ждём результат вашей работы, господин Бжезинский, – Мойнихен постарался оставить последнее слово за собой.

«Только интереса произраильского лобби и Моссада к Ленинграду нам не хватало, – раздражённо подумал Збигнев, опуская трубку, – не дай бог, сведут к этому же источнику и историю с Альдо Моро – и в Ленинграде будет не протолкнуться от заинтересованных лиц минимум трёх сторон. А если подтянутся ещё и неизменно любопытствующие англичане со шведами? Настанет Вавилон, пока КГБ не надоест отслеживать и укрощать всю эту толпу шпионов… Тогда парни из Комитета возьмут большую мухобойку, всех разом прихлопнут, и работать там станет совершенно невозможно. А мы до сих пор ничего внятного там сделать так и не успели – аналитики умствуют, оперативники роют – и всё без толку… Территория противника, конечно, не режим наибольшего благоприятствования, но пора ускорить процесс, пусть даже если ещё и не подготовлены все ресурсы для правильной осады.

А потом, с учётом новых фактов, стоит ещё раз крепко подумать и подумать всерьёз, имея в виду восстановить целостное представление о Главном Противнике, так неприятно пошатнувшееся в последние месяцы…»

Бжезинский вернулся к скучающему Хантингтону:

– Так что, Сэм, – сказал, опустившись на диван напротив, – значит, у тебя есть идеи, как укрепить в русских желание заглотить эту приманку?

Тот «вывесил» фирменную гномью полуулыбку и охотно пустился в прерванные рассуждения:

– Понимаешь, Збиг, просто запустить гражданский лайнер по такому маршруту недостаточно, даже если проложить его курс максимально нагло – прямо над особо охраняемыми объектами на Камчатке и Сахалине. У русских может хватить ума просто отжать его обратно в международное воздушное пространство, и мы ничего, по сути, не получим. А вот чтобы этого не случилось, надо обязательно сделать две вещи, – и он показательно оттопырил два пальца. – Во-первых, надо предварительно настроить их ПВО на максимально жёсткую реакцию. Для этого следует за несколько месяцев до самой акции осуществить демонстрацию, в результате которой у русского командования полетят головы. К примеру, провести вдоль границы манёвры, в ходе которых несколько наших самолётов осуществят имитацию бомбометания по погранзаставе на каком-нибудь островочке на Курильской гряде[23]. Пока русские поймут, в чём дело, пока поднимут, если поднимут, самолёты – наши уже уйдут в нейтральную зону. Тогда заработает и наберёт необходимый ход тяжеловесная советская военно-бюрократическая машина – с поркой провинившихся, понижениями в должностях, приказом по войскам ПВО… И следующий командующий местным ПВО будет больше бояться проявить «неуместную мягкость», чем отдать команду на применение оружия, – тут вечная полуулыбка сползла с лица Самюэля. На мгновения гном стал очень злым и напомнил Збигневу уже не столько добродушного персонажа Диснея, сколько Менахема Бегина, в ярости громящего оппонентов с трибуны в Кнессете.

– Разумно, – качнул головой Бжезинский.

Хантингтон посмотрел на него неожиданно холодно, но потом вернул полуулыбку, теперь ставшую чуть укоризненной.

– Второе, что надо обязательно сделать, – сказал он, привольно откинувшись на спинку дивана: – создать у русских ощущение комплексности разведоперации. Для начала, в ходе самой акции необходимо на какое-то время свести на русских локаторах отметки гражданского самолёта и нашего разведчика в одну точку – пусть они исходно предполагают, что нарушитель – разведчик. Далее, уместно было бы также синхронизировать операцию с положением наших разведывательных спутников. Даже если русские окажутся неподатливы, мы получим максимальный объем развединформации. Ну, и, наконец, главное: если они ещё к тому моменту не завалят этот самолёт, то следует в финале создать полное впечатление подготовки к прорыву рубежа противовоздушной обороны с обеспечением коридора выхода основного разведчика из советского воздушного пространства. Скажем, заранее перебросить с Кадены в Мисаву[24] эскадрилью «Фантомов» – пусть в нужный момент изобразят «группу открытия ворот», направляясь к точке выхода лайнера из советского воздушного пространства. И прикрыть их группой «взломщиков» на «Праулерах». Хотя… У нас же теперь появились «Рейвены»?[25] Вот пусть они обкатаются в деле. Добавить к этому спасательную вертолётную эскадрилью, а так же развернуть на Мисаве штаб экспедиционной тактической авиагруппы. Такая возня под носом у русских с высокой вероятностью заранее обратит на себя внимание их радиотехнической разведки, настроив руководство местного ПВО на соответствующий боевой лад. Вот как-то так… А провести детальное планирование далее сможет и мало-мальски подкованный клерк.

– Будем считать, что в общем виде набросок у нас есть, – согласился Бжезинский, – и предположим, что это первый элемент большой кампании по прикрытию «польского плана». А если уточнить и развить – что получается?

Хантингтон заёрзал, лицо его стало кислым:

– Сказать можно многое, но пока в целом это не будет одобрено президентом, получится пустой разговор вокруг твоего «польского проекта», – неразборчивой скороговоркой пробормотал он.

– Нашего, Сэм, нашего! – резко прервал его Бжезинский. На щеках у него зацвели неровные красноватые пятна. Сейчас ему очень хотелось то ли жахнуть по столу кулаком, то ли по Хантингтону тяжёлой металлической линейкой – той, что он воспитывал дома дочь.

– Польша сейчас – наиболее слабая из передовых позиций Советов, – сказал он, переведя дух.

– И ты хочешь посильнее укусить их за пятку? – насмешливо прищурился Хантингтон. Похоже, реакция Збигнева его только позабавила.

– Нет, – решительно отозвался Бжезинский, – нет, не укусить.

Он резко встал и прошагал к окну. Остановился, обхватив себя за локти, и посмотрел на флаги.

– Сэм, – сказал он всё так же глядя в окно, – я считаю, что мы можем окончательно закрыть советскую проблему, пусть не сразу, не через пять-десять лет, но в обозримые сроки. Надо свалить их в кризис, потом – размягчить, и уже следом – выпотрошить. А раз мы можем закрыть эту проблему, то и должны. Это наша главная стратегическая задача. И Польша сейчас – это барбакан[26] всего советского замка… Если мы возьмём Варшаву, то сможем стучать тараном прямо в ворота Кремля. Сэм, – он повернулся и смягчил тон до просительного, – меня очень беспокоит то, что Советы начали противодействовать дестабилизации в Польше чуть ли не раньше, чем мы вообще её запустили. В свете этой их нерасчётной шустрости вопрос прикрытия польского проекта приобретает для нас особую важность. Русских надо срочно отвлечь от разворачивающихся в Польше событий, пусть они думают о них в третью очередь. Право, я ведь уже даже начинаю на самом деле жалеть, что у халькистов ничего не вышло. Был бы такой идеальный подарок Кремлю… Давай подумаем, что мы можем им оперативно смонтировать?

Хантингтон покивал.

– Ладно. Ты, в целом, мыслишь в правильном направлении: возможно, единственный радикальный способ обеспечения польского проекта – это обеспечить «распечатку» нашим разведывательным сообществом нового направления – агрессивных лидеров как с шиитской, так и с суннитской стороны исламского мира. Хомейни и пакистанские муллы – вот кого надо разрабатывать.

– А, может, Китай? – Бжезинский вернулся на диван, но присел на самый его край, наклонившись к светилу политологии. – Они уже начинают посматривать по сторонам, например – на Индокитай. Может быть, попробуем подтолкнуть их и на север?

– Не думаю, что эту партию можно подхлестнуть в нужном нам направлении, – покачал головой Хантингтон, – там сейчас нет такого конфликтного потенциала. А где он заметен, на границе с Вьетнамом или в бесконечных островных конфликтах, он будет развиваться в том темпе и на такую глубину, которые покажутся уместными товарищам в Пекине. И подталкивать их сейчас – означает лишь вызвать у них подозрения. Ну, а если Китай вопреки предположениям, решится вдруг пойти на север и до конца… Что ж, тогда, будем честны перед собой, все польские планы будут выметены одним ударом, но это уже не будет иметь никакого значения… Если вообще будут иметь значение хоть какие-то выкладки, кроме подсчёта доставленных к целям мегатонн. Нам это действительно надо?

– Ладно… – Збигнев состроил сложную гримасу, мол, «убеждён не до конца, но пока оставим», – тогда что, Ближний и Средний Восток?

Хантингтон хмыкнул, словно учитель, довольный сообразительностью непутёвого ученика:

– Точно. Энергии на Ближнем Востоке хоть отбавляй, вопрос – куда её направить. Марксизм хорош тем, что требует перемен и действий в пользу этих перемен. Но если его можно заменить радикальным исламом – то отчего бы и нет? Если удастся направить эту энергию против Москвы, а некоторые варианты просто напрашиваются, сейчас – особенно отчётливо, и не уничтожить по дороге Израиль…

– Сэм, давай откровенно, – прервал его Бжезинский, – создать некоторое напряжение вокруг Израиля нам может быть даже выгодно. С одной стороны, им придётся сильнее опираться на нас, и их поводок станет короче. С другой, мы же не предлагаем сократить или, упаси боже, прекратить помогать Тель-Авиву? Можно даже увеличить поставки новейших F-15 и F-16, вертолётов, вооружения для них, да ещё и заставить Германию всё это оплатить. Сплошной профит, в комитетах нас вполне поймут. Тогда момент революционных потрясений в Иране – это не проигрыш, что бы ни думали об этом в израильском Кабинете или в Кнессете, наоборот, у нас появляется неплохой шанс. Новым иранским властям в ближайшее время понадобится признание, а нам – возможность влиять через этот фактор на эту нетерпеливую публику…

– Всё так, – вздохнул Хантингтон, – всё так… Но, Збиг, боюсь, что, решая эти частные задачи, мы откроем ящик Пандоры и заодно вызовем демона… Через двадцать лет мы получим противостояние не по линии «Восток-Запад» со всё же вменяемым оппонентом в Кремле, а на линии «Север-Юг» с толпой религиозных фанатиков. Как бы нам не пришлось с грустью вспоминать о благословенных временах Брежнева.

– Пусть, – с усмешкой отмахнулся Бжезинский, – нам бы Советы забороть, а об исламских фанатиках пусть голова пухнет у следующего поколения политиков.

– То, что в итоге неизбежно будет похоронена разрядка, а курс на сотрудничество с СССР будет признан несостоятельным, тебя, очевидно, не беспокоит, – начал рассуждать вслух Сэмюэль, – но ведь тут придётся поддерживать вполне враждебные нам политические течения и режимы, желающие буквально убивать американцев. Вещь скользкая с любой точки зрения. Ты не боишься, – прищурился Хантингтон, – что каждый труп американца в Иране, если там дойдёт до обострения специальных игр и оперативных комбинаций, повесят на тебя? Да тот же Мойнихен?

Збигнев криво ухмыльнулся, демонстративно-медленно поднял вытянутую руку над чайным столиком, медленно сжал кулак и так же медленно опустил его на стол, словно что-то придавливая:

– Carthaginem esse delendam!

– Понятно, – у Хантингтона наконец получилась одобрительная улыбка. Потом глаза его хитро блеснули сквозь щёлки припухших век. – А от меня-то ты чего хочешь?

Збигнев свёл ладони, задумчиво постучал кончиками пальцев друг по другу, потом посмотрел прямо в глаза собеседнику и твёрдо сказал:

– Поддержки в Совете национальной безопасности перед президентом по этому вопросу.

Хантингтон посмотрел на него удивленно.

– То есть, – сказал с сомнением в голосе, – ты хотел бы моей поддержки в СНБ перед президентом против сенатского комитета в делах, явно задевающих интересы Израиля? Невозможно, ты сам всё понимаешь. Несопоставимые весовые категории, даже если действовать через президента. Особенно сейчас… Республиканцы вообще могут нацелиться на реванш за отставку Никсона.

– Погоди, – Бжезинский помахал успокаивающе рукой, – я всё же не первый год в Вашингтоне. Я не собираюсь размахивать флагом, де, давайте «сольём» шаха, потому что Хомейни лучше уязвит Советы. Это, конечно, было бы глупостью. Но ты же понимаешь, что моя позиция в Администрации позволяет, к примеру, тихо придерживать наиболее громкоголосых защитников Пехлеви?[27] Просто мы могли бы вроде как порознь им оппонировать, опираясь на вполне разумные доводы. К примеру, шах давно уже закрывает глаза на деятельность коммунистов из Туде[28] и, вообще, глядя на Афганистан, готов сейчас работать с СССР даже в столь чувствительной для нас области, как военная. А поставки вооружений – это и советники, которые заодно – советская резидентура. Это же разумная оппозиция Вэнсу[29] и Госдепу?

– Разумная… – задумчиво согласился Хантингтон, и тут же предупредил: – но многого от меня не жди.

– Всё же я буду надеяться на тебя, – многозначительно заключил Бжезинский.

На самом деле, он был доволен этой частью беседы. Даже нейтральность Хантингтона в этом вопросе стоила многого. Сэмюэль не был его человеком. Состоявшийся корифей политологии вообще был той «кошкой, что гуляет сама по себе», сохраняя свою автономность и достаточное влияние независимо от конъюнктурных покровителей и номинального положения в государственной системе.

У него, как и Джозефа Ная,[30] был свой «конёк», свой взгляд, в рамках которого находились вполне убедительные решения для большинства профессиональных вопросов: «цивилизационный подход» у одного и «мягкая сила» у второго. Это были умные люди, смотревшие на вещи под своеобразным углом, а потому способные увидеть важные моменты, незаметные иным советникам и экспертам. Идеи Джозефа уже дали немало в копилку «Полонии». Да и для работы с советскими «друзьями» они подходили прекрасно – «размягчать» Советы придётся долго, но начинать это делать надо уже сейчас.

Однако это были пусть и необходимые, но дальние перспективы. А вот давно задуманный и набравший ход польский проект нуждался в прикрытии уже сегодня. Отказываться от него было уже поздно, а провал его означал немалые, возможно, и не компенсируемые потери статуса, а, значит, и влияния.

Отложить «Полонию» на время тоже было никак не возможно. Многое упиралось именно в темп, основывалось на непрерывной динамике вполне революционного образца – надо будет постоянно опережать неразворотливую и тугодумную советскую систему принятия решений. Кроме того, отзывать ставки, сделанные в самой Польше, тоже было уже поздно. Нельзя было упускать волну революционного вдохновения, отставать от неё. Збигнев не был любителем сёрфинга, популярного на обоих побережьях, но кое-какие правила себе представлял. В общем, пришлось бы не просто навёрстывать потерянный темп, а фактически строить проект заново. В этой ситуации никакой, даже самой искренней помощи «друзей» из СССР не хватило бы…

– Збиг? – Хантингтон позвал глубоко задумавшегося Бжезинского, – это всё?

– Нет, – выдохнул Бжезинский, – нет. Мне нужна твоя поддержка ещё по одному вопросу.

Он откинулся на спинку дивана, закинул на неё руку и рассеяно посмотрел в окно, обдумывая, с чего бы начать.

– Понимаешь, Сэм, – начал он доверительным тоном, – меня смущает этот новый русский источник. Информация от него идёт, конечно, весьма ценная, но в стратегическом смысле обрывочная. Целеполагание его, мотивация – непонятны, перспективы взаимодействия – неизвестны, – Збигнев замолчал, приложив согнутый палец к губам. Он почувствовал, что вступление не задалось.

– Бывает, – Хантингтон посмотрел на него с некоторым недоумением, – обычная ситуация на начальной стадии контактов с высокопоставленным инициативником.

– Да тут другое, – поморщился недовольный собою Бжезинский, – ты обрати внимание на то, что последние три досье от него пошли нам в плюс лишь формально. Про халькистов я уже говорил… С Альдо Моро тоже понятно – мы бы по нему не рыдали. А вот сейчас, ты сам слышал разговор, надо ещё как-то гасить возгоревшееся желание нашего израильского лобби расширить контакты с Советами. Я задумался: а что, если этот новый источник – не союзник нам, а новый и умный противник? Уж больно поперёк горла становятся мне сейчас эти его утечки. Как будто Москва стала играть на опережение, да не в лоб, а непрямыми операциями.

– Хм… – в глазах у Хантингтона мелькнуло понимание, но тут же сменилось сомнением, – такие финты раньше не были свойственны Кремлю. Способен ли на это СССР – весьма неочевидно.

– Сталин умел сдавать «пешки за качество позиции», – напомнил Збигнев.

– Да, – легко согласился Хантингтон, – дядюшка Джо мог. Я, правда, так и не понял, по каким критериям он оценивал искомое качество. Но действующее руководство страны этого вообще не умеет: посмотри на их шаги в Африке или на Ближнем Востоке. Более того, они даже не понимают, где «качество позиции», а где – пешки.

– А вдруг там появился и вышел на действительно значимый уровень кто-то умеющий?

– Или в головах кремлёвских старцев произошло жестокое просветление? – ухмыльнулся Хантингтон.

Бжезинский даже задумался на несколько секунд.

– Да ну, нет, – отмахнулся потом, – это уже мистика и обскурантизм. Понимаешь, – он наклонился к Хантингтону и напористо продолжил: – У меня складывается ощущение, что этот источник связан с этим необычным поведением СССР в целом. Как будто этот «хрен его знает кто» набрал такой вес, что его информация, наконец, была представлена в Политбюро. И, судя по тому, в какой форме всё это протекало оттуда вниз, к нашим «друзьям», хоть его там, в Кремле и признали всерьёз, но не вполне ему пока доверяют.

– То есть, – медленно начал Сэмюэль, – ты хочешь сказать, что это может быть какая-то очень узкая группа «умников», которые недовольны тем, что не всем их идеям дают полный ход? И они затеяли эту игру с нами в обход Политбюро, но преследуют при этом свои вполне советские цели?

– Да! – горячо выдохнул Бжезинский и в чувствах пристукнул ладонями по столу.

Хантингтон задумчиво поморгал.

– А ты знаешь, это было бы неплохо, – сказал он потом, – в смысле, поумневший Кремль. Он тогда будет и более договороспособный. Ну, это если твоя «Полония» не сработает, – добавил он быстро, заметив, что клювообразный нос Збигнева начинает боевито раздуваться.

Бжезинский уткнул взгляд в стол и поводил по нему руками, пытаясь успокоиться. Потом поднял будто бы помертвевшие глаза на Хантингтона:

– Сэм, нам надо определиться с этим русским источником в кратчайшие сроки – до эскалации кризисов в Польше и Иране. Нам остро необходим прямой с ним контакт. А для этого нужна санкция Президента на возможное обострение оперативной работы. Помоги мне, Сэм…