Сплошные вопросы (повесть в записках)

2

Разбудил меня Симонов: «Виталий! Хватит дрыхнуть, я жрать хочу, не жевать же в одиночку!»

Как ни странно, но пара часов сна на этот раз освежила меня на все сто. Симонов выглядел абсолютно здоровым, был действительно обрадован моим появлением. На мой вопрос о его самочувствии ответил, что сегодня у его малярии выходной. «Как хозяин приглашаю к столу, хотя угощать нечем, всё спиртное кончилось, очень надеюсь на тебя! И, кстати, давай без званий и отчества. Мы всё же не на официальном приёме. Поверь, мне очень неудобно, когда боевой лейтенант или капитан величают меня подполковником, да ещё, бывает и каблуками щёлкают. Другому, может, я бы этого не сказал, а тебе вот сказал!»

«Вам от Ортенберга передача, Константин Михайлович. Во! Московская! Белая головка»,— я выгружал свой Сидор, заполняя раритетный стол консервами, салом… Плеснули в кружки московской водки… «Хороший мужик Ортенберг, хороший. Бывает иногда занудой, но… Положение обязывает. А случится что — костьми ляжет за нас. Давай выпьем за его здоровье!»…

…Как я хотел такой встречи, как я мечтал о ней. После моего перевода в «Красную звезду» я изредка встречался с Симоновым в редакции, иногда общались по делу. Но вот так посидеть вдвоём с любимым всеми (и мной) поэтом, поговорить, что называется, «за жизнь»… Хорошо, что я успел вытащить Сидор из самолёта! Не сразу, но рассказал Симонову и о бое, и о ночёвке на хуторе… Потом незаметно разговор перешёл на сокровенное… Заговорили о поэзии, о литературном институте. Вспомнили тот предвоенный литературный семинар, провести который Симонова пригласил его коллега по монгольской командировке писатель Ставский. Семинар тот был посвящён военно-патриотической поэзии. Студенты-поэты читали свои очень патриотические и очень военные стихи, подготовленные к семинару по заданию нашего литературного руководителя Ставского. В изобилии звучали рифмы: «шаг — флаг», «пламя — знамя», «с нами — Сталин…», и т. д., и т. п. Я вовсе не хочу сказать, что наши студенты были бездари. Просто тема была специфической, да и время было специфическим. Надо сказать, что и Ставский, и Симонов, и другие члены жюри тогда отметили, что выступили все мы слабо. Нет, тогда нас не критиковали, не разбирали, не указывали на детали. Просто отметили — слабо! А сейчас Симонов вдруг сказал: «А твои стихи мне понравились, даже очень понравились. Я не стал тогда их разбирать и ставить другим в пример, о чём потом жалел. Время было неподходящее. Хотя когда оно будет подходящим?»

Вот уж чего я никак не ожидал! У меня аж дыхание перехватило. А стихи действительно отличались от основной массы. Дело в том, что не могу я писать то, что требуется. Другому всё ясно и понятно: вот заказ от газеты написать о достижениях доярки или пастуха… Васька Солдатов мигом срифмует стишата, где «красавица Глаша, любимая наша, накормит, подоит коров… А Ваня-пастух, заменит и двух, пасёт этих самых коров». Естественно, что Глафира и Иван в итоге женятся… Глядишь — и стишки в местной газете, Васька, получив гонорар, угощает нас водкой, так как парень он добрый и душевный. А рифмы для него — инструмент для добывания денег и не более. Например, для того семинара Васька описал бой на озере Хасан, где старшина Иванов перебил роту японцев и водрузил над озером красный флаг с профилем Сталина! Как можно над озером водрузить флаг (пусть даже с портретом любимого вождя)? Но в его опусе так и звучало: «Над озером реет…» Наши учителя тогда не сказали ни слова на эту тему… А сейчас Симонов громко хохотал, когда я ему напомнил Васькины стишата. «Ваш Васька — халтурщик! Ильф и Петров его уже изваяли в бронзе, и жить ему вечно! Причём жить он будет сытно, не мучаясь никакими литературными проблемами. А вот с тобой дело серьёзное. Задатки у тебя есть, большие задатки. Только ты знай и будь всегда готов к тому, что настоящие стихи доходят до народа с великим трудом! Знаешь, что сказал Пушкин? Слушай: он сказал, что любое искусство, завоевавшее признание народа, по сути своей уже по́шло! Пошлость легче всего проникает в народ, завоёвывает народ. Понял? А твои стихи — тонкие, философические, как сказал бы Толстой. Ты знаешь, что стало с Мариной Цветаевой? Что с Платоновым? Я — не в счёт! Я попал в обойму и балансирую между настоящей и заказной литературой. Я говорю с тобой откровенно потому, что надо же кому-то верить, а тебе я поверил. Первый раз — когда услышал твои стихи, а потом — там, на плацдарме, в сорок третьем, когда ты два раза за сутки переправлялся через Днепр. Признаюсь, я думал, что ты уже после первого раза не вернёшься, ведь ты был ранен, пусть и легко…»

Да, я был легко ранен тогда. И если б не обстоятельства — возможно, и не вернулся бы на плацдарм. Думаю, что от раненого корреспондента и толку-то немного было бы на том плацдарме. Но мысль о том, что Симонов остаётся там, а я тут, почти в тылу, в безопасности, сжигала меня. Я вернулся на переправу… Это при том, что тогда бомбили страшно, и далеко не каждый достигал другого берега…

«Я не хочу, чтобы литературу заселили Васьки Солдатовы,— продолжал Симонов,— потому и вытащил тебя в нашу газету. Но дело не только в твоём таланте излагать на бумаге свои мысли. Это только необходимое, но недостаточное условие, чтобы стать настоящим писателем. Я утверждаю, извини за «высокий стиль», что настоящий писатель — это совесть нации, это боль нации. Я вовсе не хочу этим сказать, что писатель должен отвечать „за всю Одессу“, но то, что без совести не может состояться настоящий писатель — для меня несомненно. Твоё поведение тогда на плацдарме отчётливо показало, что ты, прежде всего, порядочный человек. Надеюсь, таковым и будешь всю оставшуюся жизнь. Хотя, думаю, для тебя уже не секрет, что порядочным и совестливым тяжелее живётся, да и гибнут они значительно чаще. Так уж природа устроила: сорняки более живучи! Вот и среди нашего брата-писателя многовато сорняков. Знаешь, когда решался вопрос о твоём переводе, к Ортенбергу прибежал один наш… Ну не буду называть фамилию… Он, в общем-то, и не плохой мужик… Зачем, говорит, брать варяга, что у нас, своих фотографов нет? Это он прознал, что ты и фотографировать мастак. Испугался, что ему конкурент будет. Ты представляешь, что ему Вадим сказал? Говорит: фотографов у нас навалом! У нас художников раз-два и обчёлся! Вот за это я его и уважаю, и люблю! Он — человек!

Да что ты меня всё Михайлович, да Михайлович? Я же просил без званий! Я и старше тебя всего-то на пять лет, а талантом сочтёмся после, лет эдак через пятьдесят! Я, как увидел тебя на плацдарме,— думаю: надо попытаться что-то сделать, чтобы он остался жив, чтоб его не убили… Ха-ха-ха, можно подумать, что в нашем положении можно этого избежать!.. А это что за горючка?» Водка кончилась, и я уже по второму разу разливал серёгинскую флягу. Объяснил Симонову, чей спирт пьём… Посетовал, что не смог всерьёз поговорить с таким боевым офицером, как Серёгин. Кстати и рассказал о задании главного редактора написать статью-репортаж об «идеальном» офицере, рыцаре без страха и упрёка. При этом я неудачно и даже пошло скаламбурил: «Этот чудо-офицер офицерам всем пример!» Мне стало неудобно, я покраснел. Но Симонов вдруг посерьёзнел и сказал: «А знаешь, мне рассказывали про такого. Я даже всерьёз думал с ним поближе познакомиться… Думал, может, для будущей книги готовый герой. Есть у меня серьёзная тема, когда уж до неё доберусь? Но доберусь! Может, и смешно, но представляешь — я ещё толком не знаю, что будет в этой книге о войне, а название уже знаю: «ЖИВЫЕ И МЁРТВЫЕ». Так будет называться эта книга, если, конечно, меня раньше не убьют… Но не получилось с ним познакомиться: то он на задании, то бои, а тут и я заболел. Теперь вот надо в Москву отчаливать. Отдаю его тебе! Зовут его Олег Стрижевский, старший лейтенант по званию, командир отдельной разведроты этого вот танкового корпуса. О нём подробнее может рассказать майор Моргунов, начальник оперативного отдела корпуса и хозяин этого блиндажа. Я даже попрошу его об этом. И попрошу познакомить тебя со Стрижевским, ибо в моём понимании Стрижевский — это тот человек, которого ты ищешь, о котором надо написать обязательно. Но уговор, если твой очерк получит обещанную премию — пропьём вместе!»

Послышался шум, хлопнула дверь, в блиндаж по-хозяйски вошёл офицер. Майор Моргунов, сразу понял я. «Здравствуйте, товарищи офицеры! — зычно и весело сказал он.— Надо думать, это Ваша смена, Константин Михайлович?» И, обращаясь уже ко мне, коротко представился: «Моргунов». Я так же коротко: «Климов». Майор был в хорошем настроении, сказал, что на днях станет подполковником, шутливо прошёлся по вечно пьющим журналистам и тут же допил с нами остатки спирта. Обращаясь к Симонову, сказал: «Завтра доставим Вас на аэродром к Петренко. Улетите с офицером связи. А что, Ваш сменщик действительно капитан, или его понизили в звании для маскировки? Я уже привык, что из центральных газет приезжают корреспонденты не ниже подполковника». Видимо, предстоящее повышение приятно будоражило майора и ему хотелось продолжить тему воинских званий. «Климов — действительно капитан. Причём, в отличие от меня, он кадровый офицер, выпускник Лепельского пехотного училища, весь сорок второй год на фронте командиром взвода. А в газету его взяли только в сорок третьем. Он же у нас ушёл на войну с выпускного курса литинститута,— с явной гордостью объяснил Симонов.— А то, что нашим писателям полковничьи погоны надели, так это, по-моему, нонсенс». Было видно, что Симонов действительно с некоторым удивлением воспринимал факт присвоения старших офицерских званий писателям — людям сугубо штатским. «Получается,— продолжал он,— что человеку, не имеющему офицерского звания, можно при аттестации сразу дать полковника, но если тебе уже было присвоено младшее офицерское звание, то всё… Должен шагать по всем положенным ступенькам… Кстати, слушайте свежий анекдот на эту тему. Вечерком у костра собрались писатели — военные корреспонденты. Выпивают, беседуют о литературе. К ним подходит неизвестный военный, говорит, что тоже писатель, и просится в компанию. Его приглашают и начинают знакомиться: „Полковник Шолохов“.— „Полковник Федин“.— „Полковник Фадеев“.— „Подполковник Симонов… А вы кто?“ — „А я — поручик Лермонтов“, скромно ответил незнакомец».

Мы дружно смеялись, и Симонов — больше всех!

Но тут Моргунов вернулся к серьёзной стороне вопроса: «Не в обиду Вам и Вашим коллегам-писателям скажу, что с моей точки зрения надо бы ограничить присвоение офицерских званий людям, не имеющим военного образования или хотя бы практики. Конечно, военного корреспондента надо как-то аттестовать. И тут, по-моему, больше подходила недавно отменённая система, когда политический состав армии имел свои отдельные звания. Но надо отметить, что сейчас, после стольких лет войны, наконец-то стали уделять серьёзнейшее внимание к повышению качества офицерского состава. Возрождаются лучшие традиции русского офицерства, даже форма с погонами в традициях старой русской армии. А вы знаете, что создаётся так называемый „золотой фонд“ армии? Это как раз к вопросу повышения качественного уровня офицеров. Не слышали? Расскажу: при Генштабе созданы курсы, на которые отбирают молодых, наиболее образованных, имеющих боевой опыт младших офицеров. Им там читают академические дисциплины (правда, по сокращённой программе). Но основная изюмина обучения в том, что их через каждые два-три месяца посылают на фронт в качестве стажёров на различные командные должности. Понимаете? Причём должности такого офицера последовательно повышаются. Первый раз он стажёр на должности командира батальона, то есть прикреплён к действующему командиру и фактически выполняет роль его помощника. Но если, не дай бог, командир выбывает из строя, стажёр обязан временно его заменить (до прибытия нового командира). Через пару месяцев стажёра возвращают с фронта, он пишет отчёт и что-то вроде курсовой работы по заданной теме (батальон при форсировании водного рубежа и т. п.) Следующие ступени — различные должности на уровне полка, дивизии и даже корпуса! Так за год-полтора какой-нибудь старший лейтенант набирается знаний и некоторого опыта командира весьма высокого уровня. Вот эти-то ребята, по замыслу Верховного, и должны составить золотой фонд нашей армии, обеспечить её качественный скачок, обеспечить её превосходство над всеми армиями мира! Недавно у нас откомандировали одного лейтенанта на эти курсы. Правда, лично я рекомендовал нашего Стрижевского, но моё начальство не хотело его отпускать, да и не прошёл он по анкетным данным. Собственно, этого следовало ожидать. Мы капитанское звание ему уже полгода не можем пробить, наградные представления на него заворачивают регулярно… Он уже один раз был старшим лейтенантом, потом у него одну звёздочку сняли, за то, что прилюдно одну начальственную сволочь мерзавцем назвал. И к тому же зуб на него у органов. Мне наш особист нашептал, что у Стрижа с родителями не всё в порядке, и в личном деле специальная отметка есть, что-то вроде „держать и не пущать!“»

То, что майор сам упомянул в разговоре Стрижевского, дало мне возможность попросить рассказать о об этом офицере чуть подробнее, объяснив, что собираю материал для очерка по заданию редакции. Симонов тут же поддержал эту просьбу и даже высказал надежду, что если этот материал появится в «Красной звезде», то соответствующие инстанции по отношению к Стрижевскому сменят гнев на милость. «Ну, многого от меня не ждите, но своё мнение о Стриже имею и с вами поделюсь, и в любой инстанции высказать это мнение не побоюсь. Тем более уже пришлось перед особым отделом его защищать. Прислали туда нового начальника, из энкавэдэшников,— бдительный борец с врагами народа и шпионами! Он покопался в личном деле Стрижевского и решил, что Стриж недостаточно надёжен, чтобы посылать его в разведку за линию фронта! А вдруг там останется… А то, что он не один раз со своими ребятами ходил на ту сторону, добывал ценнейшие сведения, языков брал, это уже не в счёт!? А то, что он раненный с передовой не уходил!? Другой бы хоть на пару деньков, да ушёл бы в санбат, и никто не осудил бы… Это к вопросу о надёжности. Вот так же, слово в слово я и в особом отделе сказал. А ещё я не выдержал и предложил бдительному товарищу с нашими разведчиками за линию фронта или, хотя бы, в боевое охранение сходить, чтобы на деле надёжность Стрижевского проверить. А вам, товарищи журналисты, я вот что о нём скажу: это личность очень цельная, он честен в самом высоком смысле этого слова, необыкновенно корректен в общении и с подчинёнными, и с начальством. О его боевых качествах можно узнать, почитав наградные представления. Кстати, солдаты его просто обожают. И знаете — есть за что. В том числе за то, что его подразделение имеет самый низкий процент потерь. Причём заметьте: его потери не просто ниже, а намного ниже, чем у подобных подразделений. Уж можете мне поверить. Он не просто образованный офицер, он талантливый офицер! А ведь серость не любит таланты, очень не любит. Так что у Стрижа есть завистники, в том числе и в штабе. Вы, наверно, думаете: не слишком ли я его расхвалил? Не многовато ли превосходных эпитетов? Нет, не многовато, скорее маловато. Есть в нём что-то такое… Я, конечно, познакомлю тебя со Стрижом. А дальше, если обстоятельства позволят — сам всё увидишь, а не увидишь — и суда нет».

Вот такую характеристику дал старшему лейтенанту Олегу Стрижевскому майор Моргунов, после чего посоветовал нам ложиться спать, пока есть такая возможность.

На другой день Симонов уехал, а я пошёл в политотдел, оформил своё прибытие, доложил начальнику политотдела о своём специальном задании. Он сказал, что в курсе, и что в этом смысле мной будет заниматься начальник оперативного отдела корпуса или его заместитель. А пока подписал мне продовольственный аттестат, чтобы я мог встать на положенное мне фронтовое довольствие. Начинались фронтовые будни военного корреспондента.

Через день Моргунов привёл меня к разведчикам, представил Стрижевскому и попросил его отнестись с пониманием к задачам прессы. Надо, мол, помочь товарищу журналисту поближе, на боевой практике познакомиться с деятельностью разведывательного подразделения танкового корпуса. Что, очень возможно, придётся корреспондента и в разведку взять. Правда, особо отметил, что это не инициатива писателя, а задание высоких политических инстанций. Закончив официальную часть, майор сообщил Стрижевскому, что капитан Климов — боевой офицер, был командиром взвода, и поэтому нянчиться с ним не придётся. Добавил, что Климов имеет официальное разрешение участвовать во всех боевых операциях корпуса, включая и спецоперации. «О его участии в разведывательных действиях поговорим отдельно, сначала приглядитесь друг к другу. А пока считайте, товарищ старший лейтенант, что капитан Климов направлен к вам как бы стажёром». Так я стал членом этого неординарного коллектива.

В корпусе было несколько разведывательных подразделений, но отдельная рота Стрижевского подчинялась непосредственно оперативному отделу штаба корпуса. Насколько я успел понять, у Стрижевского были какие-то сложности во взаимоотношениях со своим непосредственным руководством — заместителем начальника оперативного отдела по разведке майором Цвигуновым. С другой стороны, начальник оперативного отдела Моргунов явно благоволил к Стрижевскому, опекал его и фактически часто руководил Стрижевским напрямую, что ещё больше бесило Цвигунова. Я сам наблюдал, как Цвигунов устраивал разнос разведчикам по самым пустяковым причинам, причём в отсутствие командира роты. «Придёт, всех взбаламутит, а рота потом отряхивается, как собака, вылезшая из грязи»,— сказал по этому поводу кто-то из разведчиков. Если не считать эти наскоки, рота жила почти обособленной жизнью. Она официально именовалось ротой, но численно со стрелковой ротой ничего общего не имела, так как её боевой состав (два взвода) не насчитывал и сорока человек. Кроме этого в роту входили хозяйственное отделение и спецгруппа радистов. На первый взвод возлагались функции ближней тактической разведки, включающие и разведку при движении танковых колонн на марше. Он, по сути, выполнял роль боевого охранения и действовал в постоянном контакте с танковой разведкой. За линию фронта бойцы этого взвода посылались в крайнем случае. Командовал этим взводом лейтенант Бирюков, двадцатитрёхлетний гигант с открытым, улыбчивым лицом. Он же был заместителем командира роты. Стрижевский относился к нему с подчёркнутым уважением и называл его по имени-отчеству. Второй взвод был меньше по численности и выполнял функции дальней разведки. Бойцы именно этого взвода посылались за линию фронта, им поручалось брать «языка» и т. д. Командир этого взвода был ранен и его временно замещал старшина Рябов, опытный разведчик, кавалер двух орденов Славы. Стрижевский, по существу, был шефом второго взвода, в то время как в дела первого вмешивался редко. Располагались разведчики второго взвода в большом сарае, в котором когда-то хранилось сено. Низ сарая разделён на три отсека: два как бы спальных и один общий. Чердак разведчики тоже оборудовали под жилое помещение. Там же у Стрижевского был свой отсек. Он называл его кубриком. Меня Стрижевский поселил на чердаке, в этом самом кубрике. Появление в роте нового офицера, да ещё по званию старше, чем их командир роты, вызвало у разведчиков острый интерес. Чтобы пресечь ненужные слухи, Стрижевский обмолвился, дескать, прикомандирован этот капитан к разведчикам временно, для выполнения отдельного задания. Любопытство было удовлетворено, интерес к моей личности притупился. Больше всего солдат интересовало, когда начнём наступать. В том, что рано или поздно мы будем наступать — никто не сомневался. И хотя солдатам раздавались памятки о действиях в обороне, это никого не могло обмануть. «Интересно, немцы, раздобыв образцы этих памяток, тоже поверят, что мы готовимся к обороне?» — спросил у меня однажды младший сержант Максим Летуненко, приставленный ко мне Стрижевским. «Может, не поверят, а может, и поверят. Ведь и правда: где тут особо наступать? Лес, болота… Наступать-то, конечно, будем, но все вместе. Где-нибудь их треснут, а мы уж поможем. А может и вовсе тут не придётся их оборону ломать. Сами откатятся, когда котёл замаячит». Я уже несколько дней жил у разведчиков, и Максим стал у меня кем-то вроде опекуна. Был он словоохотлив (не потому ли его и приставил к журналисту проницательный Стриж). Я уже успел узнать биографию Максима и всех его ближайших родственников. Он шахтёр с Донбасса, ему тридцать, «жинка» с дочкой успели эвакуироваться, а вот старики не успели. Брат и сестра в армии. Сестра пишет, а вот что с братом — неизвестно… О Стриже он говорит восхищённо и может говорить о нём часами. (Я уже тоже привык называть Стрижевского сокращённо — Стриж.) Максим абсолютно убеждён, что Стриж заговорённый, и это распространяется также и на его солдат. В доказательство рассказывает всевозможные истории, когда благодаря чудесной интуиции их командира разведчики выбирались из абсолютно безвыходных ситуаций. «Я с ним уже больше года — и даже ранен не был. С ним воевать легко, удача с ним. Хотите верьте, хотите нет, но он действительно опасность загодя чует! Это вам любой из наших подтвердит. Вот случай. Стриж, один офицер от артиллеристов и я из специально оборудованной ячейки наблюдали за передним краем. Немцы вели миномётный обстрел, негустой такой, неприцельный, по площадям. Вдруг Стриж командует: „Все из ямы прочь!“ Мы пулей на верх сиганули. Распластались на земле, и тут же в нашу яму мина угодила. Ну прямёхонько в неё! Внутри неё и разорвалась, даже разлёта осколков не было, все внутри ямы остались. Стриж тогда очень стереотрубу жалел, трофейная, цейсовская! Капитан-артиллерист потом Стрижу бутылку спирта подарил, а он её нам отдал. А вот другой случай. Месяца три назад, когда линия фронта ещё дышала, послали нас с танкистами Паши Несветаева на разведку. А Паша — танкист экстра класса! Я о нём много мог бы порассказать! Короче, мы верхом на броне: Стриж с Бирюковым на первой машине, мы с Андрюхой Евсеевым на второй. По данным батальонной разведки тут, вроде, позавчера было чисто, но на всякий случай нас послали. Двумя танками прощупываем дорогу до Ключарей. Дошли до деревни, вроде чисто. Поворачиваем назад. Тут Стриж застучал в броню: стоп. И говорит танкистам, мол, постойте пока тут, а мы с Сашей сползаем на холмики, что в трёхстах метрах от дороги, на те самые холмики, что час назад мы миновали, когда в деревеньку шли. Танкисты сначала заупрямились: чего время терять? Да приказ им был Стрижу подчиняться. И Стриж с Сашкой не зря сползали… Оказалась там хорошо замаскированная артиллерийская позиция. Долго к ним они подбирались, к тем пушкам, что на холмиках в засаде стояли. Пропустили бы немцы нас назад или нет, кто знает? Скорее всего, пропустили бы, чтобы потом расстрелять всю колонну. И нас же в ней первыми. Ведь мы же, скорее всего, шли бы впереди колонны. Мы не стали рисковать. Зашли мы к этим пушкам с фланга, и расщёлкали их наши танкисты за милую душу! Потом, конечно, все лавры танкистам достались. А наш Стриж к лаврам всяким там и к карьере совсем равнодушен, хотя боевую обстановку знает не хуже всего оперативного отдела! За это его Цвигунов и не любит. И ещё за то, что Стриж ему не по зубам. Стриж — это настоящая разведка, без него корпус, как без глаз. А уйди Цвигунов — никто и не заметит! Без него воздух чище стал бы. Этот гнусный тип сестричку из нашей санчасти в постель затащить не смог, так он её на передовую отправил, медсестрой в стрелковую роту. И не придерёшься, кто-то же должен раненых с нейтралки вытаскивать. Убили её там, через неделю убили. А самого на передовой и не увидишь. Цвигунов от страха не спит, вдруг да Стрижа на его место поставят! Вот и копает, копает под нашего командира… Как Моргунова нет, так и норовит послать Стрижа туда — незнамо куда, принести то — незнамо что! В самое пекло, чтоб убили. Недели три назад две роты первого батальона вели разведку боем, так Цвигунов и нашу отдельную роту туда послал, в атакующие цепи. Разведчик, конечно, может и в атаку сходить. А кто вместо него на ту сторону поползёт? Вот и выходит: зря он нас в цепи послал. Много тогда людей положили: тогда и сестричка эта погибла, и командира нашего взвода там ранили. Его пока Рябов заменяет. Говорят, Цвигунова за эту „разведку“ сильно вздрючили, да лапа у него в штабе армии. Стриж мог бы сто раз за руку поймать Цвигунова на его гадостях и рапорт куда следует подать. Да не таков он. Для него главное — дело сделать и людей не угробить. Людей он действительно любит. Тех, конечно, которые этого сто́ят».

В последнем я и сам довольно быстро убедился. Стриж от природы обладал необыкновенной интуицией, в том числе на хорошее и плохое. К тому же он был интеллигентен во всех смыслах. Никакой раздражённости по поводу навязанного ему корреспондента, да ещё в малопонятном качестве стажёра. Более того, он относился ко мне, как и следует относиться к хорошему боевому товарищу. Он не откровенничал, но и не был скрытным. Охотно и доброжелательно отвечал на мои, может быть иногда лишние, вопросы. Если же вопрос был не к месту, то отказ был необидным, чаще всего смягчённым юмором. В нём не было ничего показного, надуманного. Другого, обладающего такими же качествами, можно было бы назвать слишком правильным. Он и физически слеплен — дай Бог каждому! Как будто иллюстрация из учебника по анатомии, каждый мускул виден. Однако Стриж не походил на штампованного красавца, это просто настоящий мужчина. Солдаты его действительно обожали. От них я узнал, например, что их командир практически всегда лично участвует в операциях. А ведь имеет полное право послать вместо себя старшим группы Бирюкова или Рябова, а то и кого-нибудь из сержантов. Причём именно с ним бойцы шли на задания наиболее охотно. В их отношении к нему было что-то детское. (Наверное, так ребёнок рядом с отцом чувствует себя в безопасности.) Все уже считали само собой разумеющимся, что если операцию возглавляет Стрижевский, то всё будет хорошо. Разведчики слушались его беспрекословно, хотя ничего начальственного в его тоне не было. А ещё удивляло и восхищало солдат то, что их командир абсолютно никогда не матерился. Ни одно матерное словечко не слетало с его губ даже в минуты высшей опасности, когда без русского мата, казалось, обойтись вообще нельзя. Он одновременно был и не от мира сего, и совершенно свой. «Таких вообще не бывает»,— как-то раз сказал про него Летуненко. Такая оценка показалась мне странной, но несколько позже пришлось поверить в неё.

В течение нескольких последующих дней мы (Моргунов, Стрижевский и я) ещё два раза предметно обсуждали вопрос о возможности моего участия в разведывательном рейде, который планировался на ближайшее время. Из этих разговоров я уяснил, что для благополучного преодоления линии фронта хорошо бы уточнить сегодняшнюю обстановку в месте перехода. А для этого очень желательно взять языка. Время явно поджимало, и было решено как можно скорее провести поиск. Решить легко, да как сделать? Похоже, Стриж всерьёз зачислил меня в разведчики, более того, в свои заместители. Сразу после последнего разговора с Моргуновым о языке Стриж повёл меня к своему НП, объясняя по дороге замысел предстоящих действий. Несколько суток назад разведчики, наблюдающие за передним краем немцев, обнаружили хорошо замаскированную ячейку ракетчика. Стриж показал её мне с наблюдательного пункта, оборудованного на высоком дереве. Совсем не сразу я углядел эту ячейку, хотя бинокль был морским, восьмикратным. Сначала я видел только лес, ближе — кусок поля, перерезанного оврагом. Потом глаза привыкли, а Стриж терпеливо пояснял: «Видишь, за оврагом колючая проволока? За ней немецкая траншея. Видишь обгоревшее дерево? Смотри левее: перед колючей проволокой бугорок. Это и есть ячейка, в ней ракетчик. Как стемнеет — будет ракеты пускать, чтобы я да ты незаметно не подобрались. От ячейки к траншее ход под проволокой идёт. Меняются через каждые два часа». Теперь я довольно ясно видел сверху тот бугорок перед проволокой, а главное — ходок под проволоку. Порой у проволоки вырастали султаны земли и дыма — это наши миномётчики вели редкий, беспокоящий огонь. «А сейчас он тоже там сидит?» Стриж утвердительно кивнул: «Сидит, за нашим передним краем наблюдает, а ещё фиксирует, где наши мины их проволоку порвут. А ночью они порванные места восстановят и новые мины в тех местах поставят». Начавшийся ещё утром дождь всё усиливался. Вода в ячейке ракетчика, видимо, всё прибывала, и ракетчик выдал своё присутствие. В бинокль было видно, как он выплёскивает воду из ячейки. Несколько раз я отчётливо видел руку с котелком. Стриж тем временем продолжал: «Сегодня под утро ребята по оврагу почти до ячейки доползли, метров пятьдесят осталось. Сняли семнадцать мин! Думаю, ещё с десяток осталось на последнем участке. Ну, идею понял?»

Мы вернулись «домой» и там продолжили разговор. «Нам уже выделили станкачей и батарею. Поддержат в случае чего… Пойдём ночью, в три тридцать, как раз в середине пересменки, когда первоначальное напряжение ракетчика спадёт. Идём тремя группами. Группа захвата: главным — Рябов, с ним Ракин, Ручкин, Евсеев. Прикрытие будет из двух групп. Одну возглавит Власов, другую я. Ты пойдёшь в моей группе. Власов идёт первым, его группа снимает оставшиеся в овраге мины, после чего пропускает Рябова. Мы — замыкающие, обеспечиваем отход. Если, не дай Бог, немцы всполошатся — мы открываем огонь, отвлекаем внимание. По моему сигналу артиллеристы ударят чуть левее и правее нас, а станкачи прямо над нами будут стричь их траншею, так что вскакивать не надо. Ну, задавай вопросы…» Как же легко с ним. Никакого, даже отдалённого, превосходства не проявлялось в его общении со мной. А ведь сколько мне приходилось встречать фронтовиков, которые, будучи совсем не плохими по натуре, не могли сдержать некоторого высокомерия при общении с тыловым журналистом. Конечно же я задал массу вопросов, уточняя и свои функции, и функции других участников поиска. И на все вопросы получил исчерпывающие ответы. А под конец он вдруг спросил: «Ну а ты-то сам как думаешь, возьмём ракетчика?» Тут уж меня просто обволокла волна тепла к нему. Он обращался ко мне не просто как к равному, а как к более старому и опытному разведчику. А ведь я действительно думал о том, что не все самые хорошие планы реализуются. Немцы тоже не дураки… «Думаю, что если мины тихо снимем — должно всё получиться»,— ответил я. «А если он под проволоку улизнёт? Услышит, что к нему ползут, и улизнёт? Ещё и гранату кинет… Огневое окаймление, конечно, предусмотрено, но ведь ночь. Наши могут и по нам попасть, бывало и такое. Ну ладно, это я так, свои мысли на тебе проверяю. Если бы не было шансов, я бы на этот вариант не пошёл. Нам же через день в рейд, терять людей совсем нельзя. Уж лучше тогда без языка обойтись».

После инструктажа группы и обычной в таких случаях подготовки ложимся спать. Поднимут нас в два часа, так что успеем немного отдохнуть. Разведчики засыпают довольно быстро, а мне не спится. Глаза уже привыкли к темноте, в проём окна видно, как ползут и ползут тучи. Дождь не унимается. Ночи в июне светлые, и дождь нам на руку. Где-то глубоко ворочается мысль: через три часа идти в мокрую тьму, на мины, на проволоку… Отвык? Отвык!

…Проходим сквозь редкую стрелковую цепь, мимо станкачей, застывших у пулемётов. Дальше — нейтралка. До оврага ещё надо доползти. Ползём по неглубокой канаве, именно по ней прошлой ночью разведчики пробирались до этого оврага. Впереди вспыхивают ракеты, подчёркивая черноту неба и ненадолго выхватывая из темноты линию горизонта. Время от времени светящиеся пулевые трассы дырявят висящий над нами дождливый занавес. Это на всякий случай «дежурный» немец своим МГ напоминает: я не сплю и всё вижу. Наконец овраг. Тишина закладывает уши, но доверять ей нельзя, она против нас. Стоит нам чуть-чуть нарушить её, и она взорвётся тысячами звуков. Мы выползаем из оврага чуть левее и сзади группы захвата. Немец в ячейке наверняка не спит, разве можно заснуть в яме с водой? Прямо из ячейки, к которой подбираются наши ребята, вылетает ракета, заливая всё мёртвым светом. Я сразу ослеп, и это испугало меня. Совершенно беззащитным ощущаешь себя в такой ситуации. Лежу, уткнувшись лицом в землю. Кажется, ракета никогда не погаснет. Стриж трогает меня за плечо, поднимаю голову, автомат к бою готов. Группа Рябова делает бросок к ячейке, слышен то ли храп, то ли всхлип. Мимо меня волокут что-то тёмное, бесформенное. Мы начинаем потихоньку пятиться, спускаясь в овраг. Вдруг слева, метрах в трёхстах от нас, начинается стрельба. Несколько автоматных очередей перерастают в грохот разрывов мин и снарядов. Что происходит? Что-то не предусмотренное планом ворвалось грубо и бесцеремонно. Ведь эта ночь наша, и никаких других акций быть не должно. Разгорающаяся слева стрельба торопит догадку: значит, это немцы… Не одни мы вышли сегодня ночью на нейтралку. Какой-то немецкий офицер тоже изучал передний край, карабкался на сосны, прикидывал лучший вариант. Он вывел свою группу из траншеи чуть слева и, судя по всему, нарвался на наше боевое охранение. А может, нашумел уже при возвращении… Нам в любом случае надо поторапливаться. «Наш дежурный» МГ снова ожил и стал бить длинными очередями. То ли на всякий случай, то ли немцы тут что-то обнаружили. Наши станкачи немедленно ответили. Стриж, державший наготове ракетницу, пустил сигнальную ракету, и тут же ахнула наша батарея, добавив свой голос в общий хор ночного боя. Вот уже родная канава, впереди тихая суета… Власов ранен… Я помогаю его тащить вдоль канавы, он тихо оправдывается: «Я и не поднимался даже, как зацепило?»

Наша траншея: «Ух, выбрались!» Власова подхватывают заботливые руки…

Моргунов встречает нас прямо в траншее. Всем приказано отправляться отдыхать, только Стриж, Рябов и пленный отправились в штаб.

Проспал я до обеда. Стриж, уже вернувшийся из оперативного отдела, выглядел так, словно и не было ночного поиска, лазания по оврагу, огненных трасс на чёрном фоне. Он отвёл меня в сторонку и сказал напрямик: «Через сутки идём на ту сторону. Приблизительно на неделю, но дело может растянуться и дней на девять-десять, срок немалый. Время подумать у тебя уже было. Твоё участие в операции утверждено в штабе корпуса и в политотделе. И всё же у тебя есть ещё время передумать и под благовидным предлогом отказаться. Во-первых, ты уже поучаствовал в ночном поиске, может, этого достаточно? Во-вторых, если этого мало, в штабе могут подобрать для тебя операцию менее сложную и менее рискованную. Только ты сам, не стесняясь, должен об этом сказать начальнику политотдела. Понимаешь, по неким признакам сегодня стало ясно, что наш вариант — запредельный. Но в открытую этого никто не скажет, и штаб по своей инициативе твоё участие в операции отменять не будет. Это мог бы сделать Моргунов, но его ещё утром в штаб армии вызвали. Собственно, это он мне оттуда позвонил и намекнул на толстые обстоятельства, мол, отговори корреспондента… Всех тонкостей ни я, ни даже Моргунов не знаем, просто кое о чём догадываемся. Вот и я считаю, что писателей можно было бы и поберечь. И потом: не думал ли ты, что так называемый читатель, проще сказать — публика, просто не будет читать твои кровью написанные репортажи, а предпочтёт им бульварный роман? Но даже если и прочтёт… Газета — не лучший хранитель информации».

«Спасибо за правду, Олег. Но в политотдел с подобной просьбой я не пойду, к Цвигунову тем более, да и к Моргунову не пошёл бы. Я пойду с вами. Мне надо идти с вами. Поверь, не сиюминутный порыв заставляет меня идти, и не репортаж, хотя и он нужен. И не лавры Льва Толстого влекут меня. Хрен с ними, с лаврами! Просто кто-то же должен оставить детям не только правдивые рассказы о сегодняшнем дне, но и правду о состоянии человеческой души в этом кровавом хаосе. Кто-то же должен осмыслить всю немыслимость бытия человеческого в подобном водовороте, найти смысл во всём этом или же доказать отсутствие такового… Кто-то же просто обязан это сделать, почему не я? А главное: я не считаю свою жизнь дороже твоей. Вот я и решил, если выживу — стану писателем, философом». Я уже почувствовал, что меня занесло в дебри, что говорю с ненужной патетикой. Показалось, что Стриж должен в душе усмехнуться над моей речью. И стал подсознательно переводить разговор на шутливые рельсы: «Но чтобы стать философом мне как раз и не хватает малости — на недельку сходить с тобой в тыл к немцам!» Стриж остался абсолютно серьёзным и сказал, что раз так, то он посвятит меня в те детали операции, которые мне положено знать. А знать мне оказалось положенным не всё, однако я, пользуясь своим правом автора, напишу в записках и то, что стало мне понятным значительно позднее. Напишу для того, чтобы сразу стала ясна основная суть операции.

Итак, группа из шести человек должна проникнуть в глубь вражеской территории на пятьдесят, а если удастся — и на семьдесят километров. Основная задача: разведка состояния лесных дорог, просек, мостов на предмет возможности прохождения там танков и другой техники. В основную задачу так же входила разведка системы минных заграждений и выявление узлов противотанковой обороны на всю глубину разведки. Попутно ставилась задача по выявлению мест сосредоточения войск, размещения штабов, складов и т. п. Группа обеспечивалась рацией.

Предыдущие попытки незаметно перейти линию фронта разведчикам не удались. Благодаря «нашему языку» ситуация во многом прояснилась, что позволило выработать необычную схему перехода линии фронта. В этот раз проникновение группы на «ту сторону» планировалось в результате танкового прорыва, имитирующего разведку боем. Подобная атака — разведка очагов сопротивления, огневых точек, системы огня — известный немцам приём, и не вызовет у них побочных подозрений. А наш план предусматривает прорыв первой линии обороны на трёх-четырёх машинах (остальные, из девяти задействованных в операции, не дадут замкнуть пробитый коридор до их возвращения). Мол, увлеклись ребята-танкисты, слишком рванули вперёд, а потом опомнились и вернулись. В двух или трёх танках должны разместиться наши разведчики, поэтому экипажи этих танков будут сокращены до двух человек: водитель и командир, выполняющий функции стрелка. По достижении заданного рубежа разведчики скрытно покидают танки и начинают выполнять поставленную задачу, уходя всё далее в глубь вражеской территории. А танки, высадив десант, возвращаются домой. Танковая атака будет проводиться при участии двух стрелковых рот и поддерживаться дивизионной артиллерией. Так что шуму должно быть много. А вот с возвратом разведгруппы дело обстояло сложнее. Рассматривалось несколько вариантов, остановились на двух. Первый вариант обычный (и всегда очень рискованный): тихий переход линии фронта. Второй вариант, который сначала рассматривался как резервный, предусматривал предварительную артиллерийскую обработку коридора, предназначенного для выхода группы к своим. Этот вариант мог быть реализован только при очень точном радиосогласовании времени и места выхода. Оба варианта были одинаково опасны, только ведь война неопасных вариантов не знает. Принимать окончательное решение должен будет командир разведывательной группы (по обстановке). Говоря о вариантах возврата, Стриж ещё раз и как-то очень уж официально подчеркнул, что в нашем случае риск, судя по всему, будет значительно больше, чем обычно бывает в подобных операциях. Начало операции, то есть атака, назначено на завтра, и начнётся сразу после захода солнца. Завтра в семнадцать ноль-ноль мы должны быть у танкистов, чтобы освоиться в танке, потренироваться в посадке и особенно в высадке. К началу атаки мы уже должны разместиться по машинам. Скрытность нашего появления у танкистов также будет обеспечена специальными мероприятиями.

Остаток дня наша группа провела вместе. В группу вошли: командир группы Стрижевский, я (меня он назначил своим заместителем), радист Ларин, младший сержант Евсеев, ефрейтор Ракин и мой опекун Летуненко. Стриж настойчиво и подробно инструктировал каждого, гонял по карте. Раскладку он уже подготовил, а это вопрос весьма важный. Добывать продукты на той стороне мы не рассчитывали, значит тащить придётся много. А патроны? Сколько брать патронов и гранат? Вечный вопрос при раскладке. Мнения бойцов разделились. Стриж положил конец спорам: «Два диска. И по три гранаты. Кто его знает, как высадка пройдёт? Может, отстреливаться придётся… А если всё по-тихому сложится, то часть патронов можно будет и закопать. И ничего лишнего не брать — сами знаете, каков каждый грамм на той стороне. Сейчас отдыхать, спать. Окончательная подгонка завтра».

После слов о лишних граммах я решительно пересмотрел свой мешок. Запасные портянки — долой, лишнюю банку консервов — долой, запасную обойму к ТТ — долой. Вот что, нужен ли мне пистолет? Утром Стриж неназойливо намекнул, что лишний пистолет в группе не нужен, а мне и автомата вполне хватит. Сдам‑ка я ТТ на хранение вместе с документами старшине оперативного отдела. Кстати и блокнот свой толстый в клеёнчатом переплёте тоже ему сдам. Для записей там хватит и тоненькой тетрадочки. Вот мешок и полегчал!

Мне долго не удавалось заснуть, знобило. Что-то часто тебя стало знобить, Климов. Неужели нервничаешь? Малодушная мыслишка ковыряется в голове: напросился-таки на «запредельный» вариант… Ведь была же возможность красиво отойти: я же лазил с разведчиками к самой вражеской траншее, брал языка, попал под обстрел… Чего тебе ещё нужно? Заглянуть в самую преисподнюю? Может, ты сам не знаешь, чего хочешь, а, Климов? Да нет, я знаю, чего хочу. Я хочу иметь полное моральное право писать и об этих людях, и о жизни вообще. Я хочу стоять вровень со Стрижевским, я хочу уважать себя и хочу, чтобы меня уважали другие. Я хочу, чтобы Симонов не пожалел о своей рекомендации. Я просто не могу быть другим, таким уж меня мама родила… А что знобит, так это просто от перевозбуждения, недаром Олег рекомендовал глотнуть перед сном водки. Я нащупал в мешке флягу и, вытащив её, сделал большой глоток. Действительно полегчало. Я стал проваливаться в сон. В эту ночь приснился мне Юрка, друг мой по институту, по училищу, по жизни…