Сплошные вопросы (повесть в записках)

«Чтобы ты хоть что-то понял, я вынужден начать издалека и часто отступать от основной темы.

Своего отца я помню достаточно хорошо. Отец исчез (вернее, его арестовали) в двадцать девятом году, когда мне было тринадцать лет. Никаких особенностей у отца я не замечал. А если они и были, то я воспринимал их, как обыденность. Особенность ли, что отец очень любил своего сына и отдавал ему каждую свободную минуту? Или то, что он был талантлив во многом, и это признавали все, кто его знал. Правда, запомнился один случай, когда отец спас какого-то утонувшего мальчика. Это было в двадцать восьмом году, в Крыму, где мы всей семьёй проводили отпуск. После чудесного спасения по посёлку поползли слухи, что объявился чудесный пловец, способный находиться под водой больше четверти часа. Это всё, что я лично помню касательно необычных способностей отца. Свои собственные особенности я вначале тоже воспринимал, как само собой разумеющиеся. Ведь не удивляют же никого своё умение ходить, видеть, слышать. Но со временем понимание некоторого своего отличия от других пришло. Раньше это заметили мать и отец. Потому и заметили, что ждали чего-то подобного. Наиболее очевидно проявилась способность быстрого восстановления у меня повреждённых тканей. Любые порезы, ссадины, ранки заживали у меня необычайно быстро. Это свойство, пожалуй, действительно не имело аналогов. Другие проявившиеся у меня качества, хоть и редкие, всё же были известны в мировой практике. Другое дело, что в данном случае они были сосредоточены в одном человеке. У меня проявилась необыкновенная память, способность быстро считать и усваивать языки. Я никогда не болел, не знал простуды. Для сна мне достаточно трёх-четырёх часов. Позже я стал замечать за собой способность чувствовать опасность и даже определять её источник. Этому свойству в полной мере тоже нет аналогов. Правда, в зачаточном состоянии кое у кого наблюдать его приходилось. Но что интересно: как только я осознавал, что то, или иное качество резко отличает меня от других, я тут же инстинктивно начинал это качество скрывать. Это не значит, что я специально плохо учился. Ничего подобного. По всем предметам у меня были круглые пятёрки (но это ведь явление не аномальное, а вполне нормальное). Зато я не выскакивал к доске решать в уме квадратные уравнения, хотя вполне мог это делать. Если хочешь знать, у меня в голове вся таблица логарифмов уместилась после первого же её прочтения. Но я никогда не проявлял свои необычные возможности без крайней необходимости.

Мать — врач, хирург — работала в одной их московских клиник. Красоты она была необыкновенной, настолько необыкновенной, что стеснялась её и всячески старалась выглядеть незаметней. Отец был ей под стать, и любили они друг друга очень. По профессии отец был учёным-биологом, работал в МГУ на кафедре биологии, заведовал которой профессор Гурский, приходящийся маме родным дядей. Все четверо жили вместе, занимая две комнаты в семикомнатной коммунальной квартире в доме на Малой Никитской улице. В комнатке за стеной жили две глухие сестры абсолютно неопределённого возраста. Как они добывали себе на жизнь — также абсолютно непонятно. Ещё три комнаты занимала огромная семья Бориса Михайловича — многодетного бухгалтера. Эта семья, кроме пятерых детей, включала отца и мать этого бухгалтера, а также его девяностопятилетнюю бабушку. А в седьмой, довольно большой комнате одиноко жил сотрудник ЧК ОПТУ Арнольд Линцер. На гимнастёрке у Арнольда красовались значок „Почётный чекист“ и орден Красного Знамени. И носил он круглый год одну и ту же чёрную кожаную куртку. Уходил рано, приходил поздно. У него, как и у других, был свой столик на общей кухне. Он сам себе готовил еду на керосинке и тут же, на кухне, ел. Родители мои и Анатолий Валерианович очень много работали, днём я по будням оставался дома один, рано стал самостоятельным. Пока был маловат, обед мне разогревали на керосинке глухие сестры, но уже во втором классе я это научился делать сам. Зато вечер и выходные все были вместе, и лучшего времяпрепровождения для нас не было. Таким я до сих пор представляю себе счастье. Вот, пожалуй, и всё, что помню о периоде жизни с отцом. В двадцать девятом году наша нормальная жизнь рухнула. Отца забрали вечером какие-то люди, сказали, что через пару часов он вернётся домой. Но ни через два часа, ни через два дня он не вернулся. Мать куда-то бегала, хлопотала… И плакала, плакала ночами напролёт. Гурский ходил мрачный, глотал таблетки, пытался успокоить мать. Из их разговоров я понял, что Гурского лишили кафедры, а маму понизили в должности. Жизнь и в материальном смысле стала очень трудной. Тогда я впервые заметил, что Арнольд очень неравнодушен к моей матери. Проявлялось это весьма своеобразно: он совершенно не мог оторвать от неё взгляда, когда она появлялась на кухне. Позже он стал неуклюже подсовывать ей кое-что из продуктов, уверяя, что это излишки его бесплатных пайков. Она категорически отказывалась, даже ногой топнула. Как-то раз он остановил её в коридоре и, глядя в глаза, поклялся, что не имеет ни малейшего отношения к аресту Дмитрия Ивановича. После этого она не смогла отказаться от редкого лекарства для Гурского, что принёс ей Арнольд.

Через год я стал подрабатывать после школы санитаром в хирургическом отделении, где работала моя мать. Очень часто присутствовал при операциях, которые делала она или её коллеги. Сначала присутствовал в группе студентов, проходящих практику, а потом и один. Штудировал анатомию, одно время мечтал стать хирургом. Один из коллег моей мамы взял надо мной шефство и даже тайком водил меня в морг практиковаться. Но Гурский настолько увлекательно рассказывал о тайнах биологических структур, что в последний момент я выбрал биологию. Комсомольцем я никогда не был. Почему? Не приняли. Хотя и не объяснили почему. Не созрел — и всё тут. Перед этим меня несколько раз приглашали для малопонятных собеседований с какими-то серыми людьми. Они напирали на то, что будущий комсомолец должен быть абсолютно честен и тут же спрашивали об отце: не замечал ли сын чего-нибудь особенного, непонятного в жизни отца? Потом они отстали и, казалось, органы забыли о нашем существовании. После школы я на отлично сдал экзамены в МГУ. Сдал бы чуть хуже — не стал бы студентом. С репрессированным отцом могли не принять и отличника. Ректор шёл на риск, подписывая приказ о моём зачислении. Об этом мне прямо сказал декан нашего факультета. Учась на биологическом факультете, я параллельно посещал лекции по математике и физике на физмате, чем обратил на себя внимание их декана. Вообще, многие доценты и профессора помнили моего отца и относились ко мне более чем с пониманием. Мне даже предложили проэкзаменоваться по математике и физике, поразились моими знаниями и порекомендовали перейти на физмат. Удивились отказу, но разрешили и дальше сдавать экзамены по дисциплинам физмата, чтобы в последствии я мог получить диплом с двумя специальностями. Окончание университета было не за горами. Но в тридцать седьмом начались совсем мутные времена. Пачками исчезали преподаватели, а заменившие их исчезали ещё быстрей. То же самое происходило и на работе у мамы, и вообще повсеместно. Удивительно, что большинство людей этого не замечало, или старалось не замечать. Так надо! Наверху видней… И чем больше исчезало людей в недрах НКВД, тем громче гремели аплодисменты и здравицы… Однажды исчез Борис Михайлович. Просто не пришёл с работы и всё. Его от горя оглохшая жена, Мария Исааковна, обегала все больницы и морги. Потом ей кто-то подсказал, куда надо обратиться…

В некогда шумной квартире круглые сутки стояла тишина. Арнольд приходил под утро, а уходил в полдень. Он почернел лицом и, разговаривая, смотрел только в пол. Однажды вечером он постучал к нам и позвал маму для разговора. Говорили они долго. Я несколько раз проходил по коридору мимо Арнольдовой двери. Меня беспокоило неравнодушие Арнольда к матери, и я опасался эксцессов. Но за дверью шёл тихий разговор, слов было абсолютно не разобрать. Мать вернулась через два часа и тут же передала весь разговор.

Арнольд сказал буквально следующее: „Наталия Алексеевна, для Вас не секрет, что я люблю Вас. Не пугайтесь, я не буду предлагать Вам руку и сердце, хотя высшего счастья, чем быть с Вами, не представляю. Просто я знаю, что меня Вы никогда не полюбите, и что для вас никого, кроме Дмитрия, нет. Я сказал Вам о своей любви только для того, чтобы к последующим моим словам Вы отнеслись самым серьёзным образом. Вы в опасности. Уже выписан ордер на ваш арест. Правда, он ещё не подписан, ордеров выписывается так много, что начальник подписывать не успевает. Вот он этот ордер, я просто вынул его из пачки ордеров. На какое-то время арест отодвигается. Что будет дальше — трудно сказать. У нас там тоже бардак, да ещё какой! Главное — не попасть под грабли. Наш прежний начальник своего брата от ареста спас тем, что его дело переложил в другую папку, а папку в другой шкаф, да поглубже. Он правильно рассудил: на это дело ляжет другое дело, а сверху ещё и ещё… А брату сказал, чтобы скорее убирался из Москвы куда-нибудь в глушь. Наталия Алексеевна, я настоятельно Вам советую немедленно уехать из Москвы, бросив всё. Это не означает стопроцентного спасения. Кого очень надо найти — найдут и под землёй. На них и ордера-то выписывают задним числом. Сначала возьмут, а потом ордер приложат. Послушайтесь меня! Я сейчас стал заместителем начальника спецсектора, поэтому смог добраться до вашего личного дела. Вам хотят пришить (и пришьют!) пособничество в побеге из-под стражи Дмитрия Стрижевского. Побег был совершён ночью двадцать второго июня двадцать девятого года, то есть в ночь ареста. Случай небывалый, даже таинственный. Арестованного привезли на Лубянку и поместили в камеру для допросов. Следователь начал допрос, а потом ушёл, оставив его одного. Камеру, конечно, запер. С момента водворения Вашего мужа в камеру до прихода в неё следователя прошло три часа. Такие приёмы часто практикуют, чтобы арестованный растерялся и от нервного напряжения потерял волю к сопротивлению. Когда следователь открыл камеру Стрижевского в ней не было! Камера была пуста. Следователя тут же арестовали и начали следствие. Ягода — он тогда был замнаркома — лично допрашивал этого следователя и всех, причастных к осмотру камеры. Скандал! Ягода не мог такому скандалу дать вырваться за пределы Лубянки. Ведь он лично отвечает за то, чтобы технически побег из внутренней тюрьмы был невозможен. Как он объяснит в Политбюро «чудесное» исчезновение арестованного? И нашёл самое простое объяснение: мол, следователь сам оформил пропуск на выход и сам вывел из тюрьмы подследственного, усыпив бдительность часовых. Концы спрятали в воду, немедленно расстреляв и следователя, и тех, кто в первый момент осматривали камеру, и даже часовых. Всё! Никаких следов побега не было! Все материалы об осмотре камеры из дела того следователя и из дела Вашего мужа были изъяты. Но вся штука-то в том, Наталия Алексеевна, что следы побега были! Очень необычные следы. Сейчас о них знаю я, да ещё Генрих Ягода, если жив ещё (а наверно, жив). В ту ночь, когда привезли Вашего мужа, меня послали с какой-то бумагой к Фриновскому. Вообще-то работал я совсем в другом отделе, в другом корпусе и около места происшествия оказался совершенно случайно. Я шёл по коридору, по направлению к камере, дверь которой была широко открыта. Два чекиста, ожесточённо жестикулируя и крича друг на друга, стояли рядом с дверью, третий то входил, то выходил из камеры. Двое оравших побежали куда-то по коридору, у камеры остался один. Это был Иванцов, хорошо знавший меня ещё с Гражданской войны. Он-то и рассказал мне о происшествии, и, проведя в камеру, дал пощупать каменный пол. Пол был горячий, почти как остывающий утюг. Как будто на нём костёр разводили, угли вынесли и пол вычистили. Кстати, горячее пятно занимало только часть камеры. И было то пятно диаметром метра два. А центр его — как раз там, где стояла привинченная к полу табуретка. На этой табуретке полагается сидеть подследственному, и я думаю, что и в тот раз на ней сидел Ваш муж. Ягоде эти подробности не сулили ничего хорошего, узнай о них вышестоящие. Он и замёл следы. На моё счастье Иванцов в суматохе не вспомнил, или не захотел сказать Ягоде, что показывал мне камеру. Есть много причин, по которым я всё это Вам рассказываю. Но главное в том, что сейчас Ягоду в Суханове регулярно допрашивает новый замнаркома Берия. А это не алкоголик Ежов. Этот, перед тем как расстрелять, все тайны нашего и вашего двора из Ягоды вытрясет. И если выплывет история с «побегом» Стрижевского и с непонятным горячим пятном на полу камеры, то Лаврентий Павлович не отмахнётся, а начнёт копать, копать и копать. И доберётся до всех его родственников вплоть до пятого колена. Но сейчас, думаю, наш начальник просто на всякий случай приказал арестовывать всех, из кого хоть как-то можно вытянуть компромат на Генриха. Он побольше компромата на Ягоду хочет нарыть, выслуживается перед новым начальством. Вот, видимо, кто-то из служак, роясь в старых делах прочёл дело Вашего мужа и узрел: есть возможность доказать, что скрыл Генрих Ягода пособницу побега Стрижевского. Тут же подготовил ордерок на Ваш арест, гнида.

Кстати, Иванцов тогда же, когда показывал мне камеру, сказал, из-за чего взяли Дмитрия Ивановича. Был арестован один делец, который ещё с дореволюционных времён торговал документами. Нет, не фальшивыми. Просто документы умерших людей не уничтожались, а «пускались в дело». Так этот делец зачем-то вёл списки проданных «мёртвых душ». Канцелярист! А может, надеялся при случае заняться шантажом… Короче, обнаружили чекисты фамилию и прочие данные Стрижевского в этих списках. А дальше — сами понимаете. Я ещё в двадцать девятом хотел Вам про всё шепнуть, и про то, что Дмитрий Иванович каким-то образом исчез из внутренней тюрьмы. Побоялся, да и для меня самого эта история темней тёмного. Может, и правда тот следователь его выпустил? А может, по указанию Самого спектакль устроили. Все на ушах, а Он посмеивается да усы гладит. У нас всякие чудеса случаются, только в основном это невесёлые чудеса. Я всё Вам сказал, дорогая Наталия Алексеевна. Больше, чем всё. За малую долю из сказанного меня к стенке поставят немедля. Но думаю, что участи этой мне всё равно никак не избежать. У нас уже по третьему кругу чистка пошла. Так что бегите! Завербуйтесь по контракту куда-нибудь на север, но лучше в европейской зоне. Советую в Коми, в Ухту. Ухта хоть и не Заполярье, но северные надбавки платят, и климат там не такой жёсткий, как на Воркуте. Ухта находится в подчинении у ГУЛАГНП НКВД, там Вас НКВД сейчас меньше всего искать будет. Главное — сегодняшнюю бойню там пересидеть. Завтра может всё поменяться. Думаю, и Ежова вслед за Ягодой в Суханове поволокут, значит и у нас смена состава будет. Тот, кто сегодня на Вас ордер подпишет, завтра сам может стать врагом народа. Смекаете?“

Вот такие сведения принесла мама от Арнольда Линцера, изначально хорошего человека, давно попавшего в плохое положение. Мы с мамой совещались очень недолго. (Я не сказал, а это важно, что ещё в тридцать шестом Гурский уехал на Памир, в Хорог. Это на самой границе с Афганистаном. Послал его туда сам академик Вавилов. Послал со словами, что над биологией и над самим Вавиловым сгущаются тучи. И чем дальше от Вавилова будет его друг и единомышленник Анатолий Валерианович Гурский, тем больше шансов у него — у Гурского — остаться на свободе. Гурский звал нас с собой, мотивируя примерно тем же. Но мы с мамой тогда ещё не понимали серьёзности положения, и решили не суетиться. Уезжая, Гурский оставил маме на сохранение свои научные дневники и другие бумаги, которые мама мне показала только в Ухте.) Как я уже сказал, мы с мамой совещались недолго. Информация, полученная от Арнольда, говорила сама за себя. Должен признаться, что и я в то время непрерывно чувствовал некую аморфную, непонятно откуда исходящую, опасность. Она то усиливалась, то слабла, но она всё время присутствовала. Короче, мы твёрдо решили последовать совету Линцера. В соответствующем месте мы с мамой оформили договор с организацией, носившей название „Ухт-Ижемлаг НКВД“. Такое название я прочёл в договоре. Согласно договору, мы, в качестве вольнонаёмных, должны были отработать там пять лет. Мама — врачом в больнице, я — рабочим на шахте. А полное, несокращённое название этой организации звучало так: „Ухтинско-Ижемский исправительно-трудовой лагерь НКВД“. Арнольд знал, что советовал. Где прятаться от НКВД, как не в его собственном лагере?

Так, неожиданно для всех, в один летний день тридцать седьмого года мы уехали жить и работать на север. Уехали, бросив и работу, и учёбу, и жилплощадь в Москве. Жилплощадь, правда, согласно договору бронировалась. Есть такой закон: сохранять право возврата на прежнее место жительства тем, кто уехал работать на крайний север добровольно, по договору. Это значит, что после окончания договора мы имели право снова прописаться в Москве.

А теперь о главном. О том, что тебя, Виталий, мучит и теперь уже будет мучить всегда. Что сегодня произошло? Начнём всё же издалека. О том, кто мой отец, я узнал от мамы уже в Ухте. Она сама начала этот разговор, а поводом послужило обсуждение одного из моих качеств, которое нет-нет, да вылезало наружу. На этот раз при работе под землёй я просто почувствовал: скоро тут будет обвал. Крикнул работягам: „Бегом к наклонке!“ Это так называется наклонная выработка, ведущая на поверхность или на другой горизонт. Большинство побежало за мной, а кто-то нет. Выбрались на верхний горизонт. К нам начальник смены Игнатьев: „Кто позволил покинуть трудовой фронт? “ А что ответить? Ребята мнутся, меня подводить не хотят. Я мычу нечленораздельно. „Вниз немедля! А то — прогул и под суд!“ Мы потопали по „наклонке“ вниз, да повезло: не успели на свой горизонт выйти. Там разом всё ухнуло. Последствия были для меня неприятные. Кто-то из начальства начал раскручивать версию, что, видимо, я заранее знал об обвале, а значит это я — вредитель, я обвал и устроил. К моему счастью, не все кругом идиоты. Спас меня тот самый наш начальник смены, молодой инженер, выпускник Московского горного института Борис Игнатьев, век его помнить буду. Сумел меня отстоять и с цифрами доказать, что к чему. Мы с ним потом подружились, и он долго задавал один и тот же вопрос, хотел узнать, по каким признакам я обвал предугадал. Ну как я мог объяснить?

Ну вот, пошёл у нас с мамой об этом разговор. И вдруг она говорит, что, по её мнению, настала пора открыть мне некую семейную тайну, и поведала мне историю, после которой можно было и с ума сойти. Скажу прямо в лоб. Узнал я от матери, что отец мой не из нашего мира, что он вообще из другой галактики. Ну скажи, после такого заявления куда следует послать заявившего? Правильно, в дурдом! Только мама моя очень не похожа на душевнобольную. Кстати, она тогда же показала мне научные дневники Гурского, оставленные ей на хранение. Из этих дневников явствовало, что Анатолий Валерианович прекрасно знает эту историю, более того, он единственный свидетель появления Дана (так назвался отец) на нашей земле. Произошло это в тринадцатом году. Гурский уже тогда был профессором Московского университета. Тридцатитрёхлетний учёный увлёкся исследованиями влияния электромагнитных полей на биологические клетки. Он просиживал дни и ночи в своей лаборатории, экспериментируя с клетками растений и животных, подвергая их воздействию электромагнитного поля различной мощности. При этом источники поля тоже варьировались. А дальше, может, ты уже догадался? Да, да. Произошло то, что ты видел на поляне. Дан материализовался из ничего, как показалось бы любому непосвящённому. Гурский — атеист. Но и он струхнул поначалу. Тем не менее они нашли общий язык и довольно быстро. Вот с кем я хотел бы поговорить на эту тему! Но Гурский считал всю жизнь, что эта тайна доверена только ему, и он не вправе её разглашать. Он же считал, что и сыну незачем дурить голову. Отец сам рассказал своей будущей жене о себе. Сам объяснил ей, что почти наверняка лет через десять-пятнадцать его вернут, так же, как и прислали. Причём изменить ничего нельзя, механизм эксперимента запущен и его не остановить. Он просто исчезнет с Земли. Этот разговор произошёл у них несколько позже. А тогда, двадцать второго июня тысяча девятьсот тринадцатого года, Гурский привёл к себе домой незнакомого молодого человека, познакомил со своей женой и отцом, представив Дана студентом из Петербурга, приехавшим к нему на практику. Гурский объявил о своём намерении сдавать этому студенту комнату в их огромной квартире. Как Гурский легализовал Дана, история умалчивает. Впрочем, за деньги и тогда это было не слишком сложно. Дан стал Дмитрием Ивановичем Стрижевским, работал в лаборатории у Гурского, экстерном сдавая экзамен за экзаменом. Если я усвоил курс высшей алгебры за месяц, то представляю, какими возможностями обладал мой отец. Он скоро познакомился с моей будущей мамой, поскольку она часто бывала у Анатолия Валериановича. Маме тогда было шестнадцать лет. Я уже говорил о том, что она была необычайно красива. Дан влюбился в неё сразу и навсегда. Но главное, с ней произошло тоже самое. Вот её слова, сказанные в том разговоре: „Увидев его в первый раз, я поняла, что никто другой и никогда не будет моим мужем“. За два года они ни разу не говорили о своих чувствах, хотя встречались довольно часто. Её отец, Алексей Гурский, и Анатолий Валерианович являются родными братьями. Алексей Валерианович был блестящим инженером, конструировал и сам же испытывал аэропланы. Он работал с Сикорским и довольно близко знал Жуковского. С Туполевым он был знаком ещё со студенчества, так как учился в Московском высшем техническом училище. К сожалению, мой дед, Алексей Гурский, погиб в год моего рождения, в шестнадцатом году. Он полетел испытывать какой-то новый двигатель и разбился. Так что внука он не дождался. Мама рассказала мне, как прошло их с Даном объяснение. Сначала она, словно пушкинская Татьяна, написала любимому письмо. В нём она написала, что видит и чувствует его любовь к ней и не понимает, почему Дмитрий молчит. И если она ошибается, если он не любит её, то пусть же скажет, ибо… Короче, произошло объяснение, при котором Дан-Дмитрий рассказал ей всё. Он не мог и не хотел скрывать свою принадлежность к другому миру. Его очень волновало, какими могут быть дети от их брака. (Надо сказать, что они с Гурским неустанно исследовали образцы крови и мышечной ткани и даже костного мозга Дана. И хотя коренных отличий от земных образцов не наблюдалось, риск непредвиденных последствий оставался.) Дан решил, что надо посоветоваться с Анатолием Валериановичем. Но тут юная Наталия Алексеевна проявила характер. Она сказала, что хоть десять лет, хоть один год, но она будет женой Дана. Что без оглядки пойдёт за ним, будь он хоть Богом, хоть чёртом. Что родит от него ребёнка во что бы то ни стало. И пусть этот ребёнок родиться хоть с рогами, она будет его любить и растить. И советоваться в этом вопросе ни с кем не собирается. После этого объяснения они сразу поженились. Вот и появился на свет я. А потом была революция, со всеми её прелестями. Жена и родители Гурского умерли от «испанки», и он стал жить с нами. Вообще, Гурский — это человек-глыба. Жаль, что у нас мало времени, я рассказал бы тебе о нём. Кстати, в сороковом мы получили от него из Хорога письмо. Он обосновал там высокогорную биологическую станцию и изучает влияние солнечной радиации на клетки и микроорганизмы. Начал создавать первый в мире высокогорный ботанический сад. А Вавилова, его друга и учителя, к тому времени уже арестовали, как и многих из его окружения. Такие, брат, дела…

…Сразу ли поверила мама в то, что Дан „оттуда“? Не думаю. Наверно, она поняла это позже. Хотя мне она сказала, что поверила сразу, что Дану нельзя было не верить, что от него натуральным образом исходили волны тепла, волны абсолютной правды. А то, что он не такой, как все, она поняла с первой встречи.

Да, конечно же, они много говорили о принципе так называемого „перемещения“. Я кое-что понял о «перемещении» из дневников Гурского, понял ровно столько, сколько позволяло моё образование, моя интуиция.

Ты тоже всё пытаешься узнать принцип „перемещения“… И что было бы, попади Дан, например, на полюс или в океан… Не попал бы он в океан. Но об этом чуть позже. Теорию „перемещения“ я, конечно, не знаю, на земле её никто не знает. Попробую объяснить тебе принцип „перемещения“ примитивно, так, как я это сам понимаю. Хотя для этого надо немного физику знать, а ты, боюсь, даже школьный курс не помнишь. А тут школьной физики мало. Ладно, давай на пальцах. Знай же: луч света имеет двоякую природу. Электромагнитную и квантовую. Кванты вполне материальны. Значит, и свет материален. Второе. Любое материальное тело, например, дом, можно превратить в квантовое и электромагнитное излучение. Третье. Информация о схеме сборки этого дома тоже может быть закодирована и передана на расстояние. Вот и представь себе квантовый импульс, эдакий информационно-энергетический сгусток, который содержит разобранный на кванты дом, схему сборки дома и энергию для этой сборки. На месте прибытия по этой информационной схеме собирается дом (или человек), идентичный переданному оригиналу. Дистанционная разведка осуществляется почти по такому же принципу. Однако простая квантовая локация, предназначенная для разведки, требует значительно меньше энергии, чем для „перемещения“ материального тела. Квантовые локаторы из мира Дана сравнительно недавно обнаружили на Земле биологическую и мыслительную активность. Так впервые было зафиксировано наличие разумной жизни в доступной части Вселенной. Земля по всем параметрам похожа на планету Дана. Вот и решились их учёные на сверхэксперимент с „перемещением“ человека на такое сверхдальнее расстояние.

А что касается точки „приземления“, то её квантовый луч выбирал по специальным признакам. В первом приближении — высокая мыслительная активность в радиусе не менее десяти километров. Во втором приближении анализировался набор параметров жизнеобеспечения, типа: температура, влажность, наклон подстилающей поверхности и т. п. Далее, непрерывно сканируя, луч выбирал биологический объект (то есть человека) с наиболее высоким умственным потенциалом и, безусловно, положительным вектором сознания. При этом программа выбора учитывала, что этот человек в момент материализации Дана должен был быть один, чтобы облегчить контакт между представителями разных миров. Какое-то резервное время Дан и после материализации был в поле энергетического луча и при особой необходимости мог исчезнуть. Но по прошествии определённого времени обратного пути уже не было. Согласно программе эксперимента, только через десять-пятнадцать лет энергетический луч отыщет Дана, где бы он ни находился, и перенесёт его в свой мир. Десять-пятнадцать лет требовались миру Дана для нового накопления энергии и осуществления обратного перемещения. Ну, достаточно информации?

Риск? Риск был и не малый. Не исказится ли информационный сгусток, преодолев бездонное пространство? Как встретит новый мир посланца? Каков уровень развития обнаруженного человечества? Сумеет ли мир Дана накопить нужное количество энергии для обратного перемещения? Сплошные вопросы!!!

Что ещё я знаю от матери про отца, про его миссию? Он рассказал ей довольно интересные вещи. Например, что разумная жизнь во вселенной — явление крайне редкое. Одновременное появление подобной формы жизни в разных системах совпадает так же крайне редко. Оно, это появление, разнесено не только в пространстве, но и во времени. И то, и другое, как известно, измеряется бесконечностью. А если учесть, что математика оперирует такими понятиями, как бесконечность в бесконечной степени, то можешь представить себе, как мала вероятность встречи двух разумных цивилизаций из разных звёздных систем.

И ещё. Цивилизация, приславшая Дана, по своей направленности коренным образом отличается от земной. Развитие высоких технологий началось там гораздо позднее того, как они достигли высочайшего гуманитарного уровня. Посылая Дана на Землю, они надеялись встретить „себеподобную“ цивилизацию, по крайней мере по интеллектуальному уровню. Из разговора с сегодняшним „гостем“ я понял, как огорчены на родине Дана полученными сведениями. Разочарование — вот правильное слово, отражающее результат этого дорогостоящего эксперимента. Энергию для перемещения человека в пространстве на такое расстояние они накапливали больше десяти лет. Дан не просто доброволец, он один из главных авторов и инициаторов эксперимента.

В чём разочарование? Нет, не в низком техническом и интеллектуальном развитии нашего человечества. Что-что, а техника развивается очень быстро, и за интеллектом дело не станет. Дело в другом. Наблюдение за людьми, изучение мировой литературы, мировой истории, плюс результаты биологических исследований (в том числе эксперименты с человеческими клетками) привели Дана к неожиданному выводу. Он считает (он уверен), что природа создала на Земле несколько разных видов мыслящей материи (людей). Это, скорее всего, результат необычайно бурного развития живой природы на земле, необыкновенного её многообразия. (Дан говорил, что живая природа в его мире значительно скуднее. Там на два или три порядка меньше видов фауны и флоры.) Так вот что выяснил Дан при сравнительном анализе: эти виды очень похожи внешне, анатомия их практически идентична, но структура сознания очень разная. Причём виды с отрицательным вектором сознания значительно преобладают.

Что такое положительный или отрицательный вектор сознания? Я, конечно, не знаю, как это определяется научно. А по-простому можно предположить, что не все люди на земле несут в себе положительное этическое начало. Ты не задумывался, почему одни люди добрые, другие злые? Одни уже с раннего детства агрессивны, причём их агрессия направлена на удовлетворение своих эгоистических желаний. Такие уже в трёхлетнем возрасте отнимают у более слабого игрушку, бьют его по голове и т. п. А другие в принципе не способны причинить кому-то боль. Ты что-нибудь слышал о науке генетике, о хромосомах? Конечно нет. Этой науки-то почти ещё нет, а её уже топчут всякие там лысенки. Но не буду лезть в дебри, и так тебя заморочил. Суть в том, что учёные, давно изучающие строение человеческой клетки, заметили некие различия в количестве и качестве хромосом, составляющих её ядро. Этой же проблемой с давних пор занимается Гурский. Он накопил потрясающие данные о влиянии хромосом на физиологию и психологию человека. Но связать эти данные с этическим началом личности он не смог. Слишком несовершенны аппаратура, методики, вся научная база, наконец. Однако он убеждённый защитник гипотезы, что набор и качество хромосом определяют не только физиологию, но и сознание человеческой личности, его душу. Я намеренно не говорил тебе про „гены“, наименьшие частицы живой материи. Их пока никто не видел, хотя их следы обнаружены. Так вот, Дан, на основе своих знаний и экспериментов, научно подтвердил гипотезу Гурского, что наблюдаемая им в ядрах клеток разница в наборе хромосом и направленности их „спина“ действительно определяют отличие одного вида человеческого сознания от другого. (Он обнаружил ранее совсем не известное качество хромосом, назвав его „спин“. „Спин“ может быть только двух типов: положительный или отрицательный.) Таким образом, для него стал бесспорным факт, что по земле ходят, как минимум, два вида разумных существ. Назовём их условно: „волки“ и „человеки“. Они почти антиподы и будут вечно враждовать друг с другом. Это не значит, что они открыто разделятся на два лагеря. В общественных конфликтах „волки“ и „человеки“ могут объединяться в одни стаи для отстаивания каких-то общих интересов. Ведь и „человеки“ — не ангелы, а лишь почва для появления „человека разумного“. И величина „положительного вектора“ у „человеков“ очень разная, у большинства она еле прослеживается. Но самый обидный для человечества факт — это то, что нет никакой гарантии воспроизведения „положительного“ набора ген в следующем поколении. В реальности это означает определённую вероятность появления на свет „волка“ от пары „человеков“. И вероятность эта, увы, не менее пяти процентов.

Да, согласен, „волки“ имеют разную абсолютную величину отрицательного вектора. При небольшой его величине „волки“ поддаются дрессировке, „очеловечиваются“, так сказать. Можно выдрессировать „волка“, заставить его не кусаться, не плевать на пол в общественном месте. Но как только дрессировщик отвернётся, „волк“ плюнет на пол, ибо этической потребности не плевать у него всё равно нет. Вообще-то этическую сущность настоящего „волка“ можно выразить одним словом: „эгоцентризм“. Удовлетворение своих потребностей любой ценой. Потребности у „волка“ так велики, а желание их удовлетворить так сильно, что порой на карту он ставит даже свою жизнь.

Вековая мечта человечества: свобода, равенство, братство… От всех по способностям, всем по потребностям. Одним словом, чтобы все были хорошими! При этом ещё и одинаково хорошими! Чушь! Эти формулы могут быть реализованы лишь в придуманном, идеальном мире. Разве можно добиться того, чтобы мать любила чужого, незнакомого ей ребёнка больше, чем своего? Какого ребёнка она бросится спасать в первую очередь? Чужого? Для этого надо, чтобы все были абсолютно одинаковыми, чтобы запросы у всех были одинаковы и мысли одинаковы. Этого на земле нет и не будет. Этого нет и в мире Дана. Не надо представлять мир моего отца, как некую идеальную схему. И там люди разные, очень разные. И там существует жёсткая конкуренция и идёт постоянная борьба за первенство, за право проводить в жизнь свои идеи. Только там борьба эта имеет совершено другие, чем у нас, формы. Там не может решаться вопрос на уровне удара по голове. В том числе и потому, что, как я уже говорил, там самой природой исключена возможность „волчьего“ набора ген и хромосом. Поэтому, наверное, там человек действительно разумный. Поэтому его разум ориентирован на созидание, а не на разрушение. Я склонен считать, что всеобъемлющий гуманизм в мире Дана — это в первую очередь заслуга её величества природы. Слон не сам стал слоном, его личной заслуги в этом нет. А шакал не виноват, что природа создала его шакалом.

По наблюдениям Дана (и Гурский с ним согласен) в нашем мире не более двадцати процентов людей, у которых природой заложена положительная этическая ориентация. И дай Бог, если у десяти процентов эта ориентация имеет большой энергетический потенциал. Это очень оптимистическая оценка. Но нам — „человекам“, есть чем гордиться. Хотя бы тем, что, живя в окружении „волков“, „человеки“ до сих пор не сдались, не подладились под „волков“, хотя нас безжалостно грызёт это зверьё. С волками жить — по-волчьи выть!? Так, кажется, гласит пословица. Однако по-волчьи воют далеко не все.

Ты спрашиваешь, почему я не ушёл, не улетел, не „переместился“ вместе с моим гостем в мир Дана? Но ты же слышал наш разговор, зачем же спрашиваешь. Хочешь ещё раз услышать, что я не могу бросить раненых товарищей, оставить мать? Да, именно это ты хочешь услышать. Нам всем не хватает в этом мире человеческого отношения. Заметь, те же „волки“, пожирая других, хотят к себе человеческого отношения. Да, я действительно не смог бы жить в ладу с собой, зная, что не попытался вас спасти. Но есть и другие причины моего отказа, например: а готов ли я жить в том, другом мире? Не наврежу ли я ему, привнеся в него земные гены? Так что не мучайся моим отказом, ты не виноват…

Почему природа или Творец создали наш мир именно таким, а не как у Дана, например? А ни почему! Жизнь, по мнению одного мыслителя, это «мучительная попытка природы познать самоё себя». Она (природа) сама себе задаёт вопросы, и вопросов этих гораздо больше, чем ответов. Думаю, что она экспериментирует на себе, а времени и пространства у неё для этого предостаточно! И того и другого у неё бесконечность в бесконечной степени. Ей торопиться некуда. Но не надо впадать в отчаяние по поводу несовершенства мира. Да! Вот он такой, наш несправедливый, жестокий мир. Ядовитых и хищных тварей в нём хоть отбавляй… На полюсе холодно, в пустынях жарко… Землетрясения, наводнения… Кровожадные двуногие хищники дополняют картину… Но это наш мир, другого не будет. И „человеки“ существуют в этом мире уже тысячи лет. Тысячи лет люди задают себе одни и те же вопросы, и каждое новое поколение снова и снова задаёт себе их и, не находя готовых ответов, снова и снова учится не просто выживать в этом мире, а жить по-человечески! А мир продолжает показывать им свои зубы, бессмысленно унося миллионы жизней. Зачем тогда жизнь, спрашиваешь… Вот тебе, философ, тема для размышлений. Жизнь — задачник, в котором сплошные вопросы…»