Сплошные вопросы (повесть в записках)

4

Наступило утро тринадцатого июня. Сегодня разведка боем и переброска…

…Зачем он мне приснился перед уходом на ту сторону? Говорят, что если умершие во сне тебя зовут, то нельзя идти к ним. Примета плохая, к смерти. Но Юрка не звал меня никуда, он просто смотрел на меня своими ясными глазами и молчал. Смотрел и молчал. Его взгляд не оставлял меня всё утро, хотя дел было по горло, и они должны были поглотить меня целиком. К обеду стало поспокойнее, практически все вопросы решены. Пошли к танкистам тренироваться в размещении и высадке из танка. Оказалось, что первоначальное решение размещаться в танке по трое явно не подходило. Вместе с двумя танкистами получалось пять человек плюс оружие, рюкзаки, рация… Утрамбоваться ещё кое-как было можно, но в дальнейшем… При всех вариантах нашего размещения высадка из танка через донный люк превращалась в чрезвычайно сложный и долгий процесс. Да и механик-водитель был сильно скован в действиях. Поэтому решено было размещаться в трёх танках по двое. Разделились так: Я с Летуненко, Стрижевский с радистом Лариным, Евсеев с Ракиным. За несколько часов общения с танкистами мы успели с ними как-то сблизиться. Я давно заметил, что на фронте сближение людей происходит гораздо быстрее, чем в мирной жизни. Командир «нашего» танка (он же командир танкового взвода) — лейтенант Павел Несветаев. Родом из Вологды. Скуластое лицо, серые глаза, чуть заострённый и вздёрнутый нос. Основное моё с ним знакомство состоялось за импровизированным обедом, в перерыве между нашими упражнениями. Несветаев ел пустую кашу, в то время как на столе стояла открытая банка тушёнки, заботливо разогретая на костре. Танкист, раскладывающий тушёнку по котелкам, почему-то Несветаеву мяса не положил, а когда я, чтобы исправить оплошность, пододвинул тушёнку поближе к командиру, тот же танкист сказал: «Не надо, он не будет…» Почему Несветаев не ел мяса, я узнал несколько позже, от всезнающего Летуненко. В целом же, в результате моего короткого знакомства с Павлом и из рассказов Летуненко, нарисовалась следующая картина. Павлу Григорьевичу Несветаеву девятнадцать с половиной лет. В мае сорок третьего, закончив ускоренный курс танкового училища, младший лейтенант Несветаев попал на Курскую дугу и свой первый бой принял под Прохоровкой. (Что там творилось на самом деле я только слышал от одного корреспондента. Но ни в одной газете не было ни намёка, что наши потери были огромны. Во многих танковых батальонах не осталось ни одной машины…) Несветаеву повезло, он остался жив и даже не ранен, хотя его танк был подбит прямым попаданием снаряда. Тут, кстати, он отметил, что в том бою их танковый батальон был укомплектован английскими танками типа «Черчилль». На этих танках экипаж защищён спереди не только бронёй, но и двигателем. Это и спасло экипаж Несветаева при прямом попадании снаряда, пробившего лобовую броню, так как удар принял на себя двигатель… Той же ночью, после страшного дневного боя танкисты у костра готовили какую-то пишу. Очумевший, ничего не соображающий Павел, к тому же хлебнувший спирта, жевал подсунутый кем-то кусок поджаренного на костре мяса. А утром оказалось, что какой-то «шутник» дал молодому парню кусок человеческой руки, «поджаренной» в горевшем танке. Павла рвало кровью… После этого он физически не мог есть мяса, как бы голоден он ни был. Его просто выворачивало наизнанку… Но никто из знающих эту его слабость никогда не смеялся и не шутил по этому поводу. Танкисты любили и уважали Павла, в свои неполные двадцать лет он уже был ассом танкового боя. С разведчиками Несветаев взаимодействует не впервые, так как на его взвод возложены функции танковой разведки. Это именно с Павлом разведчики Стрижа обнаружили артиллерийскую засаду около Ключарей, и Павел лично разбил эту батарею. Стриж намеренно определил меня в танк к Несветаеву, подчеркнув, что так он будет меньше волноваться за корреспондента. «Он танк знает лучше конструктора, водит — как Бог, стреляет — как Бог», — такую краткую, но ёмкую характеристику дал Стрижевский Несветаеву.

Я часто размышлял о феномене фронтовых встреч, симпатий. Как правило, фронтовые встречи коротки, а люди такие разные. Одни из них стираются из памяти сразу или чуть позже, другие остаются навсегда. Несветаев — из тех, кто остаётся навсегда. Хотя сколько мы были рядом? Полдня… Очень краткая лекция об особенностях и возможностях танка, несколько необходимых примеров из боевой практики, пара коротких охотничьих баек из довоенной жизни. И, конечно же, бой, прорыв… И вот уже в тайниках моей памяти навсегда его лицо — скуластое, твёрдое, словно вырубленное из камня… И дело не только в том, что и личность, и судьба его весьма незаурядны. Предполагаю, что в человеческой душе есть ещё какие-то неведомые струны, и когда они звучат в унисон со струнами другого человека — получается это самое «навсегда».

С заходом солнца началась танковая атака. С самого начала нас постигла неудача: танк, в котором были Евсеев и Ракин, немцы сразу же подбили. Мы за дымом этого не видели. Нам об этом сообщил по рации командир другого танка, уже после того, как посадил на броню уцелевших и отступил к нашей передовой линии. Сообщение пришло, когда мы уже преодолели немецкий передний край левее селения Крынки и, изображая увлёкшихся победой рубак, рванули вперёд, давя всё, что попадалось на пути. Я не мог не восхищаться Несветаевым, наблюдая его в деле. Он и танк — единый организм, ни одного лишнего движения, всё целесообразно и выверено. Конечно же, многое в его действиях тогда было мне непонятно. Позже кое-что объяснил мне Максим, ранее участвовавший в танковых десантах… Поля боя я не видел, так как был сосредоточен на подаче снарядов. Как мы пересекли переднюю линию немецкой обороны — не видел тоже. Что-то хрустнуло под танком, и Несветаев выкрикнул: «Есть, прошли!» В задачу танкистов не входила переброска нас через рокаду Витебск — Орша, так как вторая (резервная) линия немецких окопов шла почти рядом с ней. Но соблазн пересечь рокаду на танках был слишком велик. Наши танкисты, переговорив меж собой по рации и посоветовавшись со Стрижом, прошли вперёд по мелколесью с километр и выскочили на рокадное шоссе, соединяющие Витебск и Оршу. Шоссе шло параллельно линии фронта, что давало немцам возможность быстро перебрасывать резервы в нужное место. Вот и сейчас по шоссе катила колонна из трёх грузовиков. Действительно увлёкшиеся танкисты развернулись вдоль шоссе и в дым расстреляли эту колонну, завершив дело гусеницами. Затем сошли с шоссе, немного прошли по просёлку и высадили нас. Несветаев быстро пожал нам руки. Глаза его азартно блестели: «Ну, как мы их? Теперь — до свидания, а нам уже пора возвращаться».

Наши танки, развернувшись, растворились в сумерках. Лес в этом месте был мшистым и всё таким же редким. По нему уже в темноте мы достигли второй линии окопов, которая оказалась действительно недалеко. Как и предполагалось, она была не занята, а только патрулировалась. Пересекли её и уже через час были в нормальном лесном массиве. С одной стороны, все складывалось удачно, с другой — нервировал некомплект нашей группы. (Я потом спросил Стрижа, как бы тот повёл себя, узнай он о сокращении нашей группы ещё до перехода линии фронта. Он честно признался, что не знает, но считает, что в момент получения сообщения возвращаться уже не имело смысла.) До утра было ещё далеко, и наша группа, уменьшенная на треть, углублялась в лес, двигаясь точно на запад в направлении города Лепеля, имя которого носит моё родное пехотное училище. От места нашей высадки до Лепеля точно по прямой было ровно сто двадцать километров.

Далее наша одиссея подробно описана в моём репортаже «Глазами разведчика», опубликованного в «Красной звезде». Описана достаточно правдиво, без приукрашиваний. Да и не требовалось придумывать лишнего, и без того острых моментов хватало. Была, правда, одна неточность в моём репортаже. По тексту выходило, что мы держали постоянную радиосвязь с нашим командованием, регулярно сообщая по рации новые сведения о немцах. На самом деле Стриж только два раза выходил в эфир. Потом он сказал мне, что вообще хотел ограничиться одним выходом, намекнув, что с Моргуновым такой вариант связи приватно оговаривался. У немцев служба радиопеленгации поставлена очень хорошо, поэтому лишний сеанс связи значительно увеличивал наш риск. В остальных деталях описанные мной действия разведчиков — сущая правда. Однако драматический конец нашего рейда в репортаж не вошёл. А в действительности получилось так, что мы нарвались-таки на немцев. Произошло это, когда уже пора было возвращаться, так как задача была в целом выполнена. Почти день мы отсиживались в осиннике, а с вечера всю ночь шли на восток. К рассвету остановились передохнуть. Дозорных решили менять через полчаса. Дежурил Ларин, когда Стриж проснулся и разбудил всех: «Немцы!» Ларин недоумённо пожал плечами: «Вроде тихо, никого нет…» Летуненко: «Если командир говорит „немцы“ — значит немцы!» Мы поднялись и пошли туда, куда повёл нас Стриж. Только уже через полчаса он остановился: «Немцы… И тут немцы… Ладно, попробуем прорваться». В целом ситуация складывалась следующая: впереди, слева и справа маршевые отряды немцев расположился на отдых. То ли они ночевали здесь, то ли собрались устроить днёвку, скрываясь от воздушной разведки. Их стоянки, занимая наиболее густые массивы зелени, расположились в форме подковы. Мы же зашли в середину этой «подковы». А сзади нас шёл, догоняя, ещё один отряд, который, видимо, ночью двигался к линии фронта, а сейчас также искал место для дневного отдыха в лесу. Мышеловка! Незаметно пройти уже нельзя. Подумав немного Стриж шёпотом изложил нам тактику прорыва. Она строилась на возможности хоть в первые секунды столкнуть две группы немцев. Итак… Сейчас ждём подхода заднего отряда. Он вот-вот подойдёт. Летуненко заляжет у поваленного дуба и встретит огнём переднюю группу немцев. Одновременно с ним Стриж начнёт поливать длинными очередями немцев, уже расположившихся на отдых. Мы с Лариным ждём метрах в двадцати левее. Когда начнётся стрельба мы должны побежать в сторону (под прямым углом к линии огня), гранатами прокладывая себе дорогу через отдыхающих немцев. Стриж и Летуненко бегут в след за нами. Возможно, возникнет кутерьма, и часть немцев немного постреляет друг в друга. А нам дорога каждая выигранная секунда.

Может быть, я вернусь к детальному описанию нашего последнего боя, а сейчас просто нет сил. Скажу только, что кутерьма действительно была, и немцы несколько минут палили и в нас, и друг в друга. В результате радист наш Ларин был убит, а все остальные ранены, причём Летуненко очень серьёзно. Бой был быстротечным и, я бы сказал, очень «огненасыщенным». Прорывая боковую часть «подковы» мы швыряли гранаты вперёд, направо и налево, а потом бежали и стреляли без перерыва. Немцы были так близко, что, казалось, рукопашной не избежать. Спасла нас, конечно же, неожиданность нашего нападения. Одуревшие от ночного перехода и последующего короткого сна немцы ничего не поняли. Они начали палить, сначала ничего не соображая. Однако плотность огня и близость сторон не дали нам прорваться без потерь. Летуненко был ранен, похоже, осколками собственной фанаты, а Ларин нос к носу напоролся на неспавшее охранение и принял на себя огонь нескольких автоматов. Возникший слева от них Стриж в упор расстрелял эту группу немцев и сам был ранен. В меня попало уже вдогонку, когда кольцо, по сути, было прорвано. За короткое время непрерывного огня мы расстреляли все патроны и израсходовали все гранаты. Это, правда, помогло нам оторваться от немцев, и они нас потеряли. Надо признаться, что и мы, выйдя из боя, не могли сориентироваться на местности. После нескольких часов блужданий набрели на крошечный хутор, каких много разбросано по белорусским лесам. Стриж пошёл один на разведку, вернулся мрачный: хозяин встретил его враждебно, посоветовал поскорей уходить с хутора. Сказал, что из-за таких вот немцы могут расстрелять его и всю его семью. Ещё и про раскулаченных родственников вспомнил. Такой запросто выдаст нас немцам. Хорошо хоть сказал название хутора, теперь можно было восстановить ориентировку. Решили идти на север, даже скорее на северо-запад. Может, в этом направлении немцы будут меньше нас искать?

Мы наткнулись на брошенный лесной партизанский лагерь. Может быть, и не совсем партизанский, а просто лагерь местных жителей, потерявших кров в результате карательных акций оккупантов. Об этом говорили брошенные детские вещи, нехитрые женские принадлежности. Очевидно, немцы в поисках партизан добрались и до этого убежища несчастных людей. Стриж сразу же решил остановиться здесь, да и выбора у нас просто не было. Летуненко, который в горячке ухода от преследования ещё как-то передвигался, теперь был совсем плох и уже не мог идти. Я тоже шёл на последнем пределе. Моя рана, хотя и не такая тяжёлая, как у Максима, всё же здорово припекала. Стриж тоже был ранен. Как его ранило в бедро, я видел совершенно отчётливо. Вон, вся штанина у него в запёкшейся крови. Но на мой вопрос об этом он только отмахнулся: «Пустяки… Хватит одной перевязки…» Мы заняли наименее разрушенную землянку, в которой даже была сложенная из камней печурка, легли на бревенчатые, крытые прошлогодней хвоей нары и от усталости сразу заснули. Когда я проснулся, уже рассвело. Стрижа в землянке не было. В печурке потрескивал огонь, в ведре кипела вода. Минут через пять появился Стриж: «Проснулся? Как плечо? Придётся терпеть… Что ж, подведём краткий итог, подсчитаем минусы и плюсы. Минусы: группа полностью небоеспособна. Из четырёх человек один убит, двое тяжело ранены. Мы практически обезоружены. Ни одного патрона, ни одной гранаты. Рация разбита, связи нет. Теперь плюсы. Из четырёх человек трое живы. На какое-то время есть крыша, осталось немного продуктов, сохранилась аптечка. А главное — группа полностью выполнила боевую задачу. По меркам войны — баланс положительный. А теперь о делах неотложных. Не всё так уж плохо. Туман на дворе — нам кстати. Обследовал окрестности — тут вполне прилично. Родник есть. Ведро нашёл — о, уже кипит. Будем тут ждать прихода наших. Другого выхода пока просто нет. А сейчас помоги мне осмотреть Летуненко. Боюсь требуется операция, а условия для этого аховые». Мы осторожно передвинули Максима на край нар, как раз под косые лучи солнца, падающие сквозь большой проём в углу перекрытия. Стриж, осмотрев рану, сказал: «Буду доставать осколок и чистить рану, иначе заражение. А так есть шанс. Моя мать — хирург, и мне приходилось даже ассистировать ей при операциях. Пусть тебя это не удивляет, если будет время — расскажу. В рейд я всегда с собой беру скальпель, пинцет и медицинскую иглу. Несколько раз сам у себя доставал железки и зашивал раны. По мелочам, конечно. А в нашей аптечке к тому же и шприц с новокаином есть»

Я, честно говоря, был смущён его смелостью в этом вопросе. Одно дело — выковыривать осколок из руки, совсем другое — полостная операция. Осколок попал Максиму в нижнюю правую часть живота, туда, где делают разрез, удаляя аппендицит. Хоть новокаин и должен был притупить боль, Стриж всё же на всякий случай привязал ремнями ноги и руки Максима к нарам. Потом долго мыл руки в горячей воде и протирал спиртом, благо фляжка была наполовину полной. То же он сделал и с инструментом. А затем, без малейших колебаний, как заправский хирург, приступил к операции, которая от начала до конца длилась пятнадцать минут.

Наверное именно с этого момента я начал утрачивать чувство реальности. Нет, я не бредил, не впадал в полусон. Всё было настоящим и ненастоящим одновременно…

«Ну вот, теперь всё зависит от него и от того, будет ли у него покой. Последнее, сам понимаешь, гарантировать нельзя. А теперь займёмся тобой, давай твоё плечо…» Он что-то там колдовал над моим разбитым плечом, было очень больно, но не настолько, чтобы потерять сознание. «Всё, лазарет укомплектован. Поспи, если сможешь». Я прилёг на нары и закрыл глаза. Рядом монотонно постанывал Летуненко.

Очнулся я, видимо, часа через три. Очнулся от озноба, зубы выбивали дробь так, что остановить было невозможно. Ни двигаться, ни говорить не было ни сил, ни желания. Летуненко продолжал тихо стонать на тех же нотах. Стриж сидел у него в ногах и отдирал у себя с бедра марлевую повязку. Отодрал и… Я ожидал увидеть рану, но увидел розовый рубец, который бывает на месте зажившей раны. Мистика! Я же своими глазами видел, как у Стрижа при ранении брызнула кровь из бедра, как набухала кровью марлевая повязка, когда он наскоро перебинтовывал себя. Стриж откинулся к стене и закрыл глаза. Лицо его было абсолютно белым. На мгновение мне показалось, что он умер. Я приподнялся и тут же от боли крякнул. Стриж открыл глаза: «Как ты?» Я ответил, что ничего, только холодно очень. «Сейчас мы горячего попьём, а Максиму ещё рано»,— сказал он. Оказалось, что он успел нарвать листьев малины и брусники и заварить их. Я с жадностью выпил две кружки этого напитка и снова заснул. Спал долго, видимо, сказывалась потеря крови. Проснулся, как и вчера, с рассветом, не вдруг осознал где я. Озноб прошёл. На столе густо чадила импровизированная коптилка. Интересно, из чего он её соорудил? Судя по запаху — со смолой. Хотелось пить. Щадя рану, стал потихоньку вставать. Старался не шуметь, но всё же Стрижа разбудил. Он сказал: «Не мучайся. Не вставай пока, пить я подам». Но вопрос с раной Стрижа мучил меня гораздо больше, чем собственная рана. И я его задал со всей прямотой. А заодно и спросил, чем он может объяснить природу своей невероятной интуиции, скорее даже предвидений. «Значит, ты всё-таки заметил. Да, дырка почти затянулась. Что ж, рано или поздно кто-то должен был заметить. А скажу только одно: это странное явление, я его сам не понимаю. И объяснить ничего толком не смогу. Не обижайся». Ничего себе ответ. Человек носит в себе неизвестное явление огромной научной ценности, и этого человека уже три года подряд каждый день могут убить. Где же справедливость?! Я так и сказал ему об этом с несвойственным для момента пылом. «А других убивать каждый день справедливо, конечно. А что касается науки, то меньше всего я хотел бы быть подопытным кроликом или экспонатом. Я прекрасно понимаю, что ты на этот счёт думаешь. Думаешь, что на основе изучения моей плоти можно найти способ быстрее заживлять раны других людей? Это невозможно. По очень многим причинам невозможно. Я это знаю совершенно точно от своей матери. А уж она-то этим вопросом занималась всю жизнь, с момента, как выявилась эта моя способность. Тогда же по ряду причин было решено по возможности тщательно скрывать эту мою особенность. Пока судьба миловала, все ранения были по моим меркам не выше средней тяжести, это позволяло не обращаться к медикам. А вот интуицию на войне скрывать труднее. Не оставаться же в окопе, если предчувствуешь прямое попадание. Ну, ладно, хватит об этом. Единственное, о чём я тебя попрошу — не распространяйся про меня на эту тему. Ничего, кроме вреда, от этого не будет, уж поверь. Да и не об этом сейчас думать надо. Давай прикинем наши шансы живыми выбраться из этой истории».

Как ни крутили эту тему, а всё получалось, что единственный шанс — сидеть в нашем лесном санатории и молиться, чтобы немцы не наткнулись на него. Стриж был абсолютно уверен, что со дня на день должно начаться наступление. На мой вопрос, откуда это он знает, Стриж ответил просто: «О том, что грядёт наступление, догадывался, наверно, и ты. Мы с Моргуновым между собой в открытую обсуждали вариант, что делать, если начнётся катавасия, а мы будем ещё тут. При последней радиосвязи он мне на этот вариант намекнул условной фразой, хоть и не имел права. Скажу больше, для меня с самого начала было ясно, что наша экспедиция проводится непосредственно перед наступлением, чтобы танкам было поменьше сюрпризов. Наши данные о дорогах и мостах имеют цену, пока совсем свежие. Поэтому я не исключал, что наше возвращение весьма проблематично. В последний день, после звонка и намёков Моргунова мне стало абсолютно ясно: наверху запланировали пожертвовать одной разведгруппой ради конечной цели. Для войны это нормальная ситуация. В масштабах фронта потеря одной группы — тьфу! Наплевать и забыть. Но это только не для Моргунова. Он, рискуя попасть под трибунал, ещё раньше открыл мне карты, и мы с ним при разработке плана операции втихую решили: если я найду подходящее место, то и не пытаться идти на восток, а попытаться спрятаться и пересидеть… Договорились и об условной фразе, которой он нас предупредит по рации. Вот он и предупредил. Точной даты назвать нельзя, но уверен: вот-вот… Ещё неделю, может чуть больше, потребуется нашим, чтобы дойти сюда. За это время немцы сто раз нас могут обнаружить, но надежды терять не надо. Второй вопрос — питание. При самом скудном рационе можно протянуть дней пять. Плюс подножный корм: крапива, коренья… Можно рассчитывать на ранние грибы, наконец… Не умрём с голоду, хотя и не растолстеем в этом лесном санатории. И хорошо бы подумать о замаскированном укрытии, где можно было бы спрятаться, если немцы всё-таки выйдут к лагерю».

Тут я возразил Стрижу: «Послушай, что толку делать тайное укрытие? Если немцы нас обнаружат, мы просто не успеем спрятаться. Было б нас побольше — выставили бы секреты, наблюдателей… А так мы беззащитны». Стриж улыбнулся: «Это ты ошибаешься. Только-только кто-то тут восхищался моей интуицией, а теперь боится, что мы немцев проспим». Тут я всё-таки спросил, почему в лесу мы попали в западню, почему он раньше не почувствовал опасность? «Чудак! Там была сплошная опасность вокруг. Это похоже на то, как, например, ловить позывные нужной радиостанции, когда весь эфир забит шумом, музыкой, в общем — помехами. К тому же большинство передних немцев спало, и на общем фоне их „сигналы“ были невелики».

Действительно, подумал я, как почувствовать опасность, которая спит?

«Так ты их почувствуешь? Или ещё как-то узнаешь об их приближении?»,— я до сих пор не мог поверить в этот его невероятный дар. «Надеюсь, что почувствую, тем более здесь, где биологический фон практически чист. Ладно, пока хватит об этом. Ты лежи, а я к роднику, а то воды почти не осталось. Если Летуненко попросит пить — дай ему глоток-другой отвара из банки, а больше пока ему нельзя». Стриж ушёл, а ко мне опять вернулось состояние некой нереальности. Только что я как о чём-то обыденном рассуждал о чуде. От слова «чудо» в прямом его смысле меня всегда воротило. Мне были смешны разговоры верующих людей о всяческих чудесах. Так, спокойно, сказал я себе. А почему чудо? И не чудо вовсе. Если живая ткань у всех людей срастается и заживает за столько-то дней, почему у некоторых она не может делать это гораздо быстрее? Если предчувствия у большинства людей сбываются один раз из ста, то почему не может быть людей, у которых подобная способность развита на все сто! А уж людей, могущих в уме мгновенно считать, обладающих феноменальной памятью, телепатией и тому подобными штучками, нам не раз показывали в цирке. Эти мысли меня почти успокоили и вернули к действительности. Я решил вылезти из землянки, тем более мне это было необходимо. Я с наслаждением глядел на лес, дышал смолистым воздухом, как будто не провёл в этом лесу последние восемь дней. Это поел, пережитого возвращалась радость жизни. Потихоньку пошёл в сторону ручья, Стриж должен быть там. Господи, как хорош лес в июне! Кстати, сегодня двадцать второе июня, ровно три года, как идёт эта страшная война…

К голове прилила горячая волна, земля пошла кругом. Я, видимо, резко повернулся, боль скрутила меня и заставила присесть на землю. Может быть, я на мгновение лишился сознания, может, просто боль медленно отпускала меня, создавая иллюзию… Что-то произошло, вернее что-то происходило совсем рядом. Голоса… Стриж за кустами в нескольких метрах от меня разговаривал с человеком. Человека разглядеть было трудно. Было видно, что на нём что-то вроде серебристого комбинезона, плотно обтягивающего всё тело, включая голову. Лица же его мне видно не было, мешали кусты.

Говорил Стриж: «…Она ждала его все эти годы, хотя он не обещал, да и не мог вернуться. Она рассказала мне о нём, открыв мне всё о моём происхождении. Она безмерно любила и любит его до сих пор. И если вы можете, то это её и только её вы должны переправить к отцу. А я не могу, по крайней мере сейчас не могу. В другой раз и только вместе с ней я бы согласился. Мне сложно и некогда объяснять вам ситуацию».

Незнакомец: «Переправить, как ты просишь, Наталию Алексеевну я не могу. Должен проинформировать тебя: перемещение биологических объектов возможно только при условии, что они обладают нашей структурой, вернее имеют один из признаков нашей структуры. Ты имеешь эти признаки в силу твоего происхождения. Ради своего сына Дан сделал невозможное — убедил Высший Научный Совет ещё раз отдать накопленную за десять лет энергию для создания коридора к Земле. Он доказал на Совете, что его сын, несущий в себе гены людей двух галактик, имеет огромную научную ценность для всей Вселенной. Послушай, друг мой, не раздумывай долго. Тебя ждёт отец. Он не мог сам осуществить перемещение, так как человеку опасно более двух раз подвергаться этой процедуре. Но он очень тебя ждёт и надеется, что исследование твоего организма, может быть, поможет скорректировать технологию перемещения так, чтобы и земного человека можно было подвергнуть этой процедуре. Тогда и Наталия Алексеевна могла бы перебраться к нам, к Дану. И ещё: от Дана мы достаточно знаем о Земле, об уровне развития её обитателей. Они тысячелетиями уничтожают друг друга, и с каждым годом всё изощрённее. Поверь, это бесперспективное направление развития мыслящих существ, создавшее тупиковую цивилизацию. Её будущее безрадостно, если не сказать более того. Это цивилизация идёт в никуда. Очень, очень скоро она овладеет энергией ядра, в то время как уровень её гуманитарного сознания почти сумеречный. А загрязнение? Уже сейчас эта цивилизация выбрасывает столько вредных отходов своей деятельности, что отравление человечества — дело ближайшего времени. Я исчерпал не все доводы, но и их более чем достаточно. То, что тут опять война и тебя, скорее всего, убьют — ты знаешь и сам. Соглашайся, соглашайся скорее, друг мой. Мы уже расходуем резервную энергию, это чревато нежелательными последствиями. Встань сюда, поближе ко мне, друг мой!»

Только теперь я обратил внимание: около незнакомца воздух дрожит. Примерно так в жаркую погоду дрожит воздух над разогретым асфальтом.

Стриж как-то особенно чётко выпрямился и, не сходя с места, поднял правую руку к небу: «Скажи отцу, что мы любим его! И тебе, отважный, поклон мой, желаю удачного возвращения. Я остаюсь. Я всё сказал, что успел. Прощай!» — Стриж резко опустил руку.

Незнакомец как-то нелепо развёл кистями рук: «Ты не оправдал наших надежд, мы зря израсходовали энергию. Дан будет в отчаянии. Цель моего перемещения не достигнута. Безумно жаль! Прощай».

Дрожь воздуха стала усиливаться, размывая очертания странного человека до тех пор, пока не размыла совсем. Ещё минута — и воздух успокоился. Стриж продолжал стоять не двигаясь ещё довольно долго. Не знаю сколько. Для меня время ускользнуло в тот момент. Потом, не оборачиваясь, Стриж ушёл за деревья, чтобы через несколько минут вернуться с сухой лесиной. Тут он увидел меня и спокойно так, будто ничего и не было только что, сказал: «Вообще-то спрятаться особо негде. Но вот помойка,— он показал рукой на яму с мусором,— может быть, в ней? Думаю, немцы этот санаторий знают и проведают».

Я ждал от него хоть каких-нибудь объяснений по поводу появления и исчезновения странного человека, но он вёл себя по-прежнему невозмутимо. Поковырялся в яме, она оказалась неглубокой. «Думаю, если лечь, сверху накидать веток, потом мусор, то могут и не заметить. Немцы помоек не любят, особенно русских помоек. А если с собаками придут, то интерес собак к помойке понятен: к отбросам потянуло. Так что надежды терять не будем…» — бормотал он себе под нос.

Моё терпение лопнуло: «Слушай, не тяни, объясни ты мне, что произошло?» Он улыбнулся: «А что произошло?» — «Ты что, смеёшься или дурака валяешь? Я всё видел, я в пяти метра от вас был, весь разговор слышал и как он исчез видел. Кто это: человек и вообще откуда он взялся?» Стриж перестал улыбаться и сказал: «Плохо дело. Скорее всего у тебя от боли бред начался. В бреду и чёрта увидишь. Выброси всё это из головы, иди‑ка ты в землянку, полежи, может, заснёшь. А я к родничку, воды наберу, наконец».

Что мне оставалось? Либо признать, что я бредил, либо сказать себе, что меня не хотят посвящать в тайны мадридского двора. А ведь он прав. Это же чушь, бред сивой кобылы. Я представил, что начну кому-нибудь рассказывать про такое… В лучшем случае снисходительно усмехнуться… Фантазёр, мол… Конечно это бред. Напряжение последних дней, ранение, потеря крови. Как он сказал? Воды наберу наконец. Значит, его что-то отвлекло от этой задачи, ведь из землянки он пошёл за водой! Взгляд упал на то место, где недавно стоял незнакомец. Трава в этом месте была сухой, желтоватого оттенка, и среди зелёной травы выделялась круглым пятном диаметром около двух метров. Я доковылял до этого пятна и почему-то стал шарить в траве. Может быть, надеялся найти что-нибудь, обронённое тем человеком. Но обнаружил совсем другое: земля в этом месте была горячей. Не тёплой, а горячей, какой она бывает на месте явно потухшего костра. Но уже в метре от пятна земля была холодная, трава мокрая. Всё, приехали! Надежда найти успокоение, убедив себя, что виденное было бредом, пропала. Что это за человек? Откуда появился? Куда исчез? Или я всё-таки брежу? Сплошные вопросы! Ну нет, я так просто не сдамся. Я подобрал из мусорной кучи рваный валенок и насыпал его горячим ещё песком, наскребая его из-под пожухлой травы. Побрёл в землянку. Летуненко лежал с открытыми глазами. «Максим, ты живой? А если живой — сунь руку в валенок, горячо?»,— спросил я. Максим, кряхтя, сунул руку в подставленный валенок: «Ты что, грелку мне сделал? Мне и так жарко…» Я молча отставил валенок. Нет, я не брежу. Песок действительно горячий. Так, что же имеем в сухом остатке? (Как говорил наш школьный учитель химии…) А в остатке получается, что Стриж — отпрыск иного мира. «Миры, что рядом»! Ну конечно никто не поверит. А зачем мне надо, чтобы кто-то верил? Вот Юрка, он понял бы сразу. Но таких, как Юрка, на всём свете-то раз-два и обчёлся. И с какой стати Стриж должен мне что-то объяснять? Ну и чёрт с ним! Не хочет — не надо… Рана разболелась, хотелось завыть. Ведь я уже стал забывать, как болит разбитая плоть. Тогда, в феврале сорок второго, боль, наверное, была ещё сильней, но рядом умирал Юрка… Он, наверно, всю мою боль взял на себя… А в сорок третьем не рана — царапина…

…Летуненко напомнил о себе, спросив: «Что там? Где командир?» — «Стриж сейчас придёт. Наверху всё спокойно. Не дрейфь, прорвёмся. Продержись уж, пожалуйста. Решено тут своих дожидаться, с неделю, не больше. Наши наступать начнут с часу на час. Сам-то как?» — «Внутри горит… Но если Стриж с нами — прорвёмся…» — он закрыл глаза. Я прилёг рядом и то ли забылся, то ли заснул ненадолго.

…Самый необычный день моей жизни тянулся ужасно медленно. К полудню Стриж пришёл в землянку и заставил меня чего-то поесть. Оказывается, пока я спал, он сварил какое-то съедобное варево. Сказал, что если у Максима спадёт жар, то завтра можно будет немного покормить и его. Потом он снова ушёл, оставив меня наедине с раздирающими моё сознание домыслами. Через некоторое время я не выдержал, выполз из землянки и нашёл Стрижа, ковыряющегося в той же яме с мусором. «Вот, укрытие готовлю. Садись на брёвнышко, план обсудим». Мы сели на бревно и он изложил свой план действий. В случае, если немцы придут к лагерю, мы с Летуненко должны лечь на дно ямы, а Стриж закидает нас сверху ветками и замаскирует мусором. Лежать и терпеть, естественно, придётся столько сколько надо. Предвидя вопрос, а как же с ним самим, сказал буквально следующее: «Я — ваш командир со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мой план — приказ. Когда я сказал „обсудим план“, я имел в виду обсуждение некоторых деталей, но не основу. Пойми, другого пути остаться в живых у вас нет. Немцы даже в плен вас не возьмут. Неужели ты думаешь, они захотят нести на себе, да по лесу, да много километров двух раненых пленных? Пристрелят и всё. Им одного здорового вполне хватит. Не делай такие круглые глаза! Я в плен тоже не хочу. Но, во-первых, из плена можно убежать, во-вторых, война идёт к концу и немцы всё равно её проиграют. Про плен я говорю на крайний случай. А по моему плану я тоже надеюсь спрятаться. Кстати, учти, что этот тип с хутора видел только одного русского, стало быть и немцы настроены ловить одного человека. Так что шансы ваши уцелеть весьма велики. А мёртвый человек никому не нужен. Даже если бы мы могли дать последний бой, положить ещё пару-другую фрицев и погибнуть — это было бы неравноценным разменом. Когда-нибудь ты это поймёшь. А сейчас у нас и этой возможности нет. В этой ситуации попасть в плен нет ничего постыдного. И если бы я не боялся, что вас тут же и застрелят, то посоветовал бы плен предпочесть смерти. Конечно, ваш великий вождь хотел бы другого». Я был ошарашен его словами. Настолько ошарашен, что даже утреннее происшествие вылетело разом у меня из головы. «Ты сказал — ваш вождь? А для тебя он не вождь? Ты, советский офицер, всю войну под огнём за кого? И так просто говоришь про плен?» — вопросы, как горох, высыпались из меня. «Нет, для меня он не вождь. Сейчас не время и не место говорить о том, кто он на самом деле. Время всё расставит на свои места. Но в двух словах скажу. Люди, разделившие огромный народ на два враждебных лагеря, не могут быть моими вождями. Человек, расстреливающий свой народ, отправляющий в тюрьмы и лагеря сотни тысяч своих соотечественников, не может быть моим вождём. Кстати, такого же мнения миллионы русских людей. То, что часть из них вышвырнули за кордон, не делает их менее русскими. Это к твоему сведению, будущий философ. Это без иронии. Я очень надеюсь, что ты останешься жив и осмыслишь и нашу действительность, и наше бытие вообще. А воюю я не за Сталина. Он, надеюсь, умрёт когда-нибудь. Воюю я против фашизма, это наиболее страшное явление сейчас. И к тому же я русский, я не могу не защищать русский народ и русскую культуру, которым в случае победы фашизма грозит полное уничтожение». Стриж говорил это очень грустным, тихим голосом, без малейшей тени пафоса. Ну с чего он взял, что посажены и расстреляны сотни тысяч людей? Хотел спросить, но вместо этого ляпнул: «Если ты и русский, то только наполовину. Ты бы хоть сказал мне, кто ты во второй половине. Ладно, не обижайся, можешь и не говорить. Только не думай, ради бога, что заморочил мне голову и заставил меня поверить, что утром у меня был бред. Вон место, где стоял твой гость, до сих пор, поди, не остыло… И если ты действительно надеешься, что в будущем я смогу „осмыслить бытие“, то немного твоей информации очень бы мне помогло».

«Хорошо,— неожиданно быстро согласился он,— я расскажу тебе кое-что. Даже то, что до последнего колебался, брать или не брать тебя с собой. Особенно трудно было после звонка Моргунова из штаба. Я ведь мог на полную свою ответственность снять тебя с задания… И плевать мне на все вышестоящие инстанции. Вернулся бы с удачей — никто и не вспомнил бы. А не вернулся — тем более. Ты мне сразу понравился и очень уж не хотелось брать тебя на свою совесть. Шансы-то у нас почти нулевые. Но прав и ты: чем Ларин или Летуненко хуже тебя? Только тем, что их мне прислали не из Москвы? И сыграл роль ещё один фактор: ты сам, причём вполне осознано, решился идти со мной. В отличие от Ларина и Летуненко, которым права выбора никто не давал! Обо мне речи нет, можешь поверить: я свой выбор всегда делаю сам, чего бы это ни стоило.

Но ты ждёшь совсем другой информации. Ты ждёшь объяснений увиденному, ты не хочешь согласиться, что это бред. Ну, а если не бред, то что? Вот теперь я спрошу тебя: что это было? Не знаешь? Но хочешь знать? Тогда будь готов поверить в труднопонимаемые вещи.

Всю жизнь удивляюсь: тысячелетиями люди верят в небывальщину, в дурацкие чудеса… А как соприкоснутся с труднообъяснимой реальностью — караул, чертовщина, бред!

Сейчас не самое подходящее время для научных разговоров, но другого нам не дадут. Мне всегда хотелось выговориться, трудно носить в себе уникальную информацию, зная, что в неё никто не поверит, а если и поверит, то повернёт её во вред мне же. Ты — приятное исключение. Я попробую объяснить тебе суть увиденного тобой, дать тебе, как ты выразился, информацию. Только прежде дай слово, что выполнишь мой план и не наделаешь глупостей из идейных соображений. Тогда есть надежда, что мою информацию немцы не расстреляют вместе с тобой».

Я сразу же дал слово следовать командирскому плану, да у меня и в мыслях не было кидаться на немцев с голыми кулаками.

«Тогда сначала до конца подготовим план к реализации, а то в последний момент можно упустить какую-нибудь мелочь. А потом, если останется время, дам тебе пищу для размышлений. Только учти, переваривать её не хватит человеческой жизни…» И Олег дал мне пищу для размышлений. Весь вечер и всю ночь провели мы за разговором, вернее говорил он, я лишь задавал и задавал вопросы. Чувствовал я себя очень плохо, температура, думаю, была у меня под сорок, лихорадило… Несколько раз Стриж порывался отвести меня в землянку, уложить, но я категорически воспротивился этому, так как было ясно: другого случая выслушать Стрижа уже не будет. Голова моя раскалывалась от обилия трудно воспринимаемой информации, многие вещи не укладывались ни в какие человеческие рамки… Но было до безумия интересно, и я боялся, что он устанет и прервёт разговор. К утру разговор был действительно прерван. Олег замолчал, знаком попросил помолчать и меня. Пару минут он сидел неподвижно, потом сказал: «Немцы на подходе. Давай поднимать Максима».

Дальше события развивались так, как примерно и рассчитывал наш командир. С одной только поправкой. Он, видимо, намеренно дал себя обнаружить и побежал в глубь леса, уводя за собой погоню. Это стало мне понятно, когда началась отчаянная стрельба. По тому, как она удалялась от лагеря, можно было судить, что Стриж уводит погоню на восток. Как и было оговорено, мы лежали в яме ещё долго, так долго, сколько можно было терпеть. Как плохо было Летуненко, можно только догадываться. Моя рана тоже разболелась, но, несмотря на кошмарность положения, я думал только о рассказе Стрижа, про себя повторяя его снова и снова, чтобы чего-нибудь не забыть. Может быть, именно попытки осмыслить рассказ Стрижа помогли мне тогда преодолеть весь ужас ожидания: вот, вот сейчас нас найдут и…

Это лежание в яме двадцать третьего июня сорок четвёртого года из разряда незабываемого даже на фоне всего того, что случилось со мной за предыдущее время. Что происходило наверху, можно было только гадать. Но как бы нам полегчало, если бы мы знали тогда, что в этот день началось мощнейшее наступление, в котором была и наша заслуга. По пути, который мы проползли на брюхе, сейчас рвался вперёд наш 2‑й гвардейский танковый корпус, прокладывая дорогу 11‑й гвардейской армии. А с северного фланга взламывала немецкую оборону 5‑я армия! Ах, как нам полегчало бы, знай мы это тогда.

Наконец мы решили, что немцы уже не вернутся, и выбрались из ямы. Все наши надежды базировались на предположении, что немцы, один раз проверив лагерь, больше не придут. Как ни плохо мне было, я пошёл в направлении погони. Боялся увидеть труп Стрижа, но обнаружил только следы крови и посечённые пулями деревья. Скорее всего, немцы захватили его. Уже на следующий день после нашего с Максимом лежания в яме я (по возможности дословно) записал рассказ Стрижевского, а потом, пользуясь вынужденным сидением в нашем «санатории» начал кратко записывать события, произошедшие со мной с начала рейда в немецком тылу. Во мне проснулся репортёр, и я вспомнил, зачем был послан редакцией на фронт. Конечно, у меня было опасение, что записки могут попасть в чужие руки. Немцы ведь и без всякой облавы могли случайно на нас наткнуться. Но… Но меня успокаивали следующие соображения. Во-первых, военных тайн я не касался. Во-вторых, часть записей я вёл одному мне понятными сокращениями и обозначениями, надеясь потом, в спокойной обстановке, расшифровать их, собрать воедино и отредактировать. В-третьих, всё, что касается Стрижевского, выглядело фантазией и только. А главное, я устроил тайничок в землянке, который и искать-то никто не будет. Туда сложил фотоплёнки, там я хранил свой блокнот.

…Через пять дней на наш лагерь вышла группа боевого охранения передовых частей 3‑й танковой армии Первого Прибалтийского фронта. (Уходя на север, мы попали в зону их действий.) Узнав, кто мы, бойцы оставили нам немного продуктов и заверили, что немцы повсеместно отступили. Пообещали, что как только вернутся в часть, то немедленно пришлют за нами санитаров. Ждать пришлось ещё сутки, но это было уже другое ожидание. Летуненко повеселел, только всё вздыхал о Стриже. И даже сказал мне: «Вы, конечно, неверующий, но всё-таки Бог есть. И сын у него, наверное, есть. И, может быть, не один. Знаете, я думаю, что Стриж один из них».

А потом был полевой госпиталь, где меня всё-таки нашёл Моргунов. Он же привёз мне мой блокнот. Мы долго говорили о всех перипетиях нашей операции, и он попросил меня написать краткий отчёт. (Так он скромно назвал наши свидетельские показания для органов контрразведки.) Мы с Летуненко ещё заранее договорились: дружно утверждать, что потеряли Стрижевского из вида, когда он вместе с Лариным прикрывал нас в последнем бою. А что с ними было дальше, мы, дескать, не знаем. Нам с Максимом было ясно, что расскажи мы правду — станет совершенно очевидным, что Стриж попал в плен, ведь труп его в окрестностях лагеря не был обнаружен.

Уже долечиваясь в московском госпитале, я скомпоновал и дополнил свои записи, оставляя «зашифрованными» наиболее щекотливые места. Я заполнил почти до половины блокнот, подаренный мне Ортенбергом. Тогда же написал очерк «Глазами разведчика», который был опубликован в одном из последних июльских номеров «Красной звезды». Ортенберг был доволен. Но самые драматические моменты он из очерка вырезал, да и фамилию Стрижевского приказал убрать, заменив скромной буквой С. Меня же представили к ордену Красной Звезды. Что же, Бог троицу любит, может и дадут. Ещё Ортенберг напомнил мне о втором задании: просил меня напрячься и всё-таки написать статью об образцовом офицере. Но к этому моменту я понял, что такую статью не напишу. Перед глазами стояли Стриж, Несветаев, Серёгин, и всё, что я знал про них, не позволяло ни приукрашивать, ни, тем более, врать. А интуиция подсказывала, что для такой статьи нужна полуправда, нужна парадная сторона… Про Стрижа даже и заикаться не стоило, кто пропустит статью о пропавшем без вести, да ещё если всплывёт история с его отцом?

Ещё и ещё раз беру свой блокнот и перечитываю свою запись последнего разговора с Олегом Стрижевским. Перечитываю и понимаю, что, наверно, никому и никогда не решусь ни показать эту запись, ни рассказать то, что узнал.