Справедливость

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Рабочий день уже кончился. Сверстникова не было. В его приемной Валерия Вяткина и Нелля, усевшись с ногами на диван, шептались.

— Курочкин рассказывал мне, что Васильев бросил тебя. Вы поссорились, да?

Нелля не отвечает, она думает, почему Вяткиной нужно это знать. «Только бередит душу». Нелля склонила голову, и ее подбородок уперся в грудь. «Бросил» — слово-то какое придумали обидное». Нелля исподлобья посмотрела на Вяткину: «Доброе, симпатичное лицо, доверчивый взгляд».

— «Бросил» — слово это мне не нравится, я в нем вижу купеческую старину… И еще скажу я вам, Валерия Вячеславна, не люблю, когда чужие лезут в мои личные дела.

Вяткина встрепенулась, положила свою руку на руку Нелли, в глазах появилась тревога.

— Нелля, я не хотела вам сделать больно.

— Мне не нужно утешения, мне не нужно соболезнования…

— Нелля, я сама ищу утешения. Я полюбила человека. Я не знаю, придет ли ко мне его любовь… Не знаю, как мне быть…

— И вас не утешу… Я люблю Николая. У меня будет сын.

— Ребенок будет? Я чаще стала думать о материнстве. У меня, наверно, не будет детей.

На глазах Вяткиной появились слезы.

Нелля села ближе к ней и сказала:

— Что вы, Валерия Вячеславна, будет любовь, будут и дети…

— Я ведь не знаю, любит ли он меня.

— Спросите.

— Я? Первая?

— Любовь равна.

Вяткина закурила.

— Я полюбила Сверстникова.

Нелля удивилась:

— Его?.. Сверстникова не трогайте, — прошептала Нелля, встала с дивана и, как бы заканчивая разговор, почти угрожающе сказала: — Его трогать нельзя.

Нелля сидела на скамейке в Пионерской аллее.

Аллея поднимается от Калужской заставы к Ленинским горам, к университету. Широкие кроны лип укрывают тротуары от лучей солнца. В их прохладе забавляются дети из ближайших детских садов, коротают время пенсионеры, зубрят книги будущие студенты университета, заботливые мамы катают грудных детей в колясках.

Идут загорелые девочки. Одна из них с двумя вздыбившимися косичками с тоской сказала:

— Я хочу, чтобы ко мне вернулись кудри.

Нелля взглянула на ее вздернутый облезлый носик, на содранную худую коленку и подумала: «Кудри испортили бы лицо этой девочки. Но девочка хочет вернуть кудри, ей грустно без них».

Мимо идут юноша и девушка. Она говорит ему:

— Догони меня. У-у-у, не догонишь! — И побежала, и он побежал.

Нелля прислушалась: нет, на этой полянке не стрекочут кузнечики, не поют птицы, лишь молодые воробьи надоедливо чирикают, перелетая с ветки на ветку. Нелле захотелось, чтобы здесь в траве на полянках жили кузнечики, летали стрекозы, в выси пели жаворонки.

Так хотелось, чтобы по аллее шел Николай Васильев и искал ее, а она, озорничая, спряталась бы за скамейку, а потом, крадучись, подбежала к нему и закрыла руками его глаза.

«Нелля!» — угадал бы он.

Его нет, и она не знает, где он. Его нет, и она не знает, думает ли он о ней. А ей хочется, чтобы он думал о ней.

«Может быть, погорячились». Об этом говорил Нелле и Коробов: «Вижу — любишь ты его, плачешь». — «Как же теперь быть?» — спросила она его тогда. «Почему ты позволяешь себе хлопать дверью? Почему ты, не выслушав человека, обвиняешь его? Знай, дочка, нечаянно и орлу можно крылья обрезать».

От Коробова Нелля ушла с твердым намерением помириться с Николаем. На другой день Нелля узнала, что Николай был в редакции «Новая эра», но не зашел к ней. «Значит, примирения не может быть. Забыть его», — так решила она. Нелля очень старалась забыть Николая, уходила к подругам, шла в кино, театр, оставалась одна, брала в руки книгу или искала интересные передачи по радио и слушала концерты. Но он снился ей во сне, его имя приходило на память, когда пели «Подмосковные вечера» и «Далеко, далеко», когда о нем сочувственно говорили в редакции. А недавно утром Нелля сделала открытие — забеременела.

В то утро все делала она так быстро, что удивилась, когда врач спросил ее:

— Почему вы решили делать аборт?

Врач ждал ее ответа.

— Я не хочу ребенка, — вяло проговорила она.

— Потом не будете раскаиваться?

Она еще не мыслью, а только чувством восприняла сказанное врачом. Нелля встала и робко пошла к двери врачебного кабинета.

Только вечером она стала отвечать на его вопрос, не ему, не людям — себе, своей совести.

«Какой он будет? Дочь или сын?»

Появилось необыкновенное, доселе неведомое ей чувство: теперь она нужнее людям, чем когда-либо. И это чувство вселил ей тот, кто еще не мог ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, ни мыслить. Он ей властно сказал: «Ты мать!»

«А отец? Отец где-то там, он уже бросил ребенка… Аборт!»

Погруженная в раздумья, Нелля сидела на скамье в Пионерской аллее.

«Ребенок без отца?.. А разве лучше ребенок при плохом отце?»

Валерия Вяткина читала статьи и заметки о Сверстникове и все больше возмущалась. Ей казалось чудовищным, что в споре забываются элементарные условия порядочности. Она не могла понять, почему нужно вырывать из текста статьи две-три строки и ссылаться на автора, что он несет именно такие идеи, почему позволительно вначале обеднить мысли автора, а затем обрушиться на него, обвинить в примитивизме, идейной скудости. Конечно, если бы она не знала Сверстникова, не читала его стихов, очерков, статей, она могла бы представить его кретином. И, если бы она не общалась три года с Алексеем Красиковым, она приняла бы всерьез все сказанное о нем.

Она вспомнила, как после крутого разговора со Сверстниковым побежала к Курочкину и наговорила ему о Сверстникове такого, что и придумать трудно. Ослепление злобой, недоброжелательством — очень плохой советчик. Но, если она тогда могла так поступить, почему не могут сейчас этого сделать противники Сверстникова?

Валерия Вячеславовна позвонила Лушкину.

— Вы дома? Я сейчас буду у вас.

Лушкин хотел сказать, что он-де дома, но, возможно, скоро уйдет, но не успел этого сделать, и после того как Вяткина бросила трубку, размышлял: «Остаться дома или уйти гулять?» Решил ждать прихода Вяткиной, сел за журнальный столик и, раскрыв журналы, газеты, в который уж раз стал просматривать статьи о себе.

Лушкин, не вставая с кресла, протянул руку вошедшей Вяткиной:

— Садитесь. Что вас привело в мой дом?

Вяткина не решилась выложить сразу, зачем пришла.

— Давно не видела вас.

— Кажется, давно… Видите, что тут понаписано?

Вяткина пробежала заголовки уже знакомых ей статей о Лушкине в газете «Литература», полистала один толстый журнал.

— Давно ли вы жаловались, что вас замалчивают.

Лушкин положил руки на поручни кресла.

— Нет спасу от звонков, от писем, литературных дел невпроворот, а тут еще присылают рукописи, разве их все прочтешь!

— И как же вы?

— Пересылаю в издательства.

— С отзывом?

Лушкин ответил:

— Не всегда…

— Вы влиятельный теперь человек. Силой стали.

— Возможно. — Лушкин отвел взгляд от Вяткиной, опять как-то по-особенному облокотился.

— Я хотела спросить вас… — Вяткина с непонятной ей робостью не закончила фразы.

Видя ее нерешительность, Лушкин подбодрил, не меняя позы.

— Спрашивайте, спрашивайте.

— Не придерутся ли к вашей статье о Сверстникове?

— Почему?

— Есть места из Сверстникова, вырванные как будто для намеренного его избиения.

— Святая наивность. — Лушкин захохотал. — Мы не играем, а ведем борьбу.

— Литературный спор, — поправила Вяткина.

— Борьбу, — настойчиво повторил Лушкин. — Это между нами.

Лушкин встал, заложил обе руки в карманы пиджака.

— А если придерутся?

— Чепуха! — резко проговорил Лушкин и неторопливо прошел к письменному столу на зов телефона.

— Слушаю, — баском процедил Лушкин. — Живу в трудах и заботах. А твои дела как идут?.. Хорошо… Забавно, забавно… Ох и шутник ты, Алексей.

Вяткина поняла, что позвонил Красиков.

— Что, что? Не может быть! Из-за моей статьи? — Лушкин как-то сразу сгорбился, побледнел.

— Может быть, врача вызвать? — обеспокоенно спросила Вяткина.

Лушкин вытирал пот со лба.

— Этот… застрелился.

— Кто?

— Этот…

— Кто «этот»?

— Сверстников.

— Мямлите как мокрая курица!

Вяткина схватила пальто, на ходу надела его. Выбежав на улицу, она вскочила в первый попавшийся автомобиль и крикнула шоферу:

— На Ленинский проспект!

Обеспокоенные необоснованными обвинениями Сверстникова, писатели Марина Колосова и Петр Телегин пришли к Солнцеву.

— Почему взираете с олимпийским спокойствием на то, как поносят Сверстникова? — Гневные цыганские глаза Марины не обещали ничего доброго.

Солнцев внимательно слушал Колосову и Телегина, их волнение передалось ему, но он хранил на своем широком, добром русском лице спокойствие.

Телегина и Колосову поразила невозмутимость члена ЦК, ответственного работника. Они переглянулись, решительно поднялись и направились к выходу. Солнцев как можно спокойнее сказал:

— Вот уж от вас я не ожидал мальчишества.

— Как это мальчишества? Мы о серьезном деле говорим.

— Пришли бы мальчишки и девчонки, — Солнцев внутренне ликовал, он сумел остановить Колосову и Телегина. — Да, да, не делайте большие глаза. Пришли бы ко мне мальчишки и девчонки и со слезами на глазах просили: «Дяденька, нас обижают, заступись».

Колосова и Телегин вернулись, чинно уселись в кресла.

— Почему вы боя не принимаете? — доверительно спрашивал Солнцев. — Знамя социалистического реализма несет вся писательская организация, а фыркают на него пяток свихнувшихся поэтов и недоучившихся писателей. Разве это дело — бежать к нам, просить помощи? — Солнцев спрашивал и, не ожидая ответа, продолжал говорить: — Вот смотрите — свежие номера журналов Москвы, Ленинграда, Воронежа, Ростова-на-Дону, Новосибирска… Смотрите, как они воюют за социалистический реализм. Я не вижу ваших выступлений, может быть, я проморгал ваши статьи?

Колосова и Телегин склонили головы.

— Что, не нравится? Тоже воюйте, — заключил Солнцев.

Телегин взъерепенился.

— Ты это что на нас взъелся, что?

— Да уж замолчи! — Колосова подала руку Солнцеву и, сердито оборвав Телегина, сказала: — Пойдем.

Колосова и Телегин в молодежном кафе выпили крепкого чая и отправились писать письмо в редакцию «Литература». Письмо было уже написано и отправлено, а из памяти все не уходил разговор с Солнцевым. Колосова проворчала:

— Ты чего меня подбил идти к Солнцеву?

— А ты?

Колосова вспоминала, подбивала она или нет Телегина идти к Солнцеву.

Телегин взял со стола книгу и механически перелистывал страницы.

— Ты поняла, о чем шла речь?

Настойчиво зазвонил телефон. Колосова подняла трубку.

— Не можете потише звонить… Что?! — выкрикнула она.

Телегин ее спрашивал, она пыталась что-то сказать и не могла.

— Что случилось?

Колосова обеими ладонями стирала слезы.

— Застрелился.

— Кто?

— Сверстников.

Телегин остолбенел.

В этот день Сергей Сверстников после завтрака пошел гулять в лес: до отъезда на работу оставался еще час. Ноги тонули в опавших листьях. «Скоро надо с дачи возвращаться в Москву», — подумал он. Сверстников остановился перед кленом. «Напропалую горит». Ветер неистово рвал листья, они плыли миг, другой, порывисто взмывая вверх и оттуда падая вниз. Сверстников поймал один лист, словно жар-птицу. «Сохраню, ты еще будешь жить. Жить?»

Листья падают на землю, гонимые ветром, резко скачут по дороге и шуршат. С просеки на дорогу гнедая кобыла вытянула телегу, нагруженную валежником. Колеса обволоклись желтыми, красными, рыжими, черными листьями. На ухабах колеса тоненько скрипят, и кажется, будто это стонут листья.

А умирают ли листья? Нет, не умирают, а перевоплощаются, смешиваются с землей и зачинают новую жизнь. «Приду весной на эту поляну и услышу шорох. Увижу, как поднимается подснежник, вгрызаясь в пористый снег… Это будет первый взгляд осеннего листа в новую жизнь, первая улыбка проснувшейся полянки. А потом и другие листочки дадут себя знать — появится стайка незабудок и будет играть любовь».

Сверстников ворошит ногами листья. У самых его ног выскочила зазевавшаяся мышь и тут же утонула в разноцветном ворохе.

А вот стоит совсем голая липа-сирота — все листочки уже опали, будто покинули дети мать. «Тук-тук-тук». Дятел стучит в ствол, сообщает липе: «Не горюй, в беде не оставлю».

Листья падают и падают, ветер гонит их, они несутся вдоль дорожки, шуршат и шуршат…

На работу ехал на машине. За всю дорогу Сергей Сверстников не сказал ни одного слова шоферу — на сердце было тревожно… Начинали складываться строки нового стихотворения:

В редакции, только сел за стол, позвал Курочкин. Он встретил Сверстникова у двери, обнял и доверительно сказал:

— Особенно не волнуйся, бюро завтра будет, проработаем тебя. Поговорим, поговорим, какое-то решение примем — и дело с концом. Не волнуйся, ты ведь сильный человек. Я это знаю, поймешь все правильно. Придется покритиковать, что сделаешь.

— Какое бюро?

— А… насчет Марьи Андреевны.

— Ты думаешь — я виновен? По-моему, теперь время другое.

Курочкин сморщился:

— Ты это зря — время, эпоха, народ… Это все очень высокопарно. Речь будет идти о тебе, о Марье Андреевне. Ну причем тут время, эпоха, народ!

— За что?

— Без дела-то вроде бы выговоров не выносят.

Под впечатлением этого разговора прошел весь день. Тягостное чувство, как ни старался, Сверстников отогнать не мог, работа не спорилась. Сверстников решил побродить по Москве. Уходя, он сказал Нелле:

— Я ушел. — Нелля услышала в его голосе грусть, в глазах увидела тревогу.

— Что-то случилось?

— Нет, все нормально, все в порядке.

Сверстников вышел на улицу, поежился. Ползли тучи, задевая крыши. Студеный ветер бросал в лицо горсти озябших капель. «Ну и погодка!»

Сверстников шел солдатским шагом, тяжело шлепал ботинками с толстенными подошвами по мутным лужам, брызги летели по сторонам. Встречные девушки осуждающе смотрели ему вслед, как захмелевшему мужику.

Сверстников переходил улицу, не осматриваясь.

— Куда ты, чертов сын? — перед ним с визгом остановилась «Волга». — В рай, что ли? Если туда, то пусть кто другой тебя везет, а не я…

— Не сердись… — проговорил Сверстников и побрел на Гоголевский бульвар.

Он остановился около памятника Гоголю. У подножия стояли свежие астры, белые и розовые, маленькие и большие, чем-то схожие и чем-то разные. Стоял Николай Васильевич Гоголь, всем-то довольный. Сверстников вспомнил другого Гоголя, который сидит и с грустью смотрит на огонь камина, пожирающий лист за листом его «Мертвые души», думает о письме Белинского. «Только этот Гоголь может понять и принять критику неистового Виссариона…» «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете!» Как он разговаривал, и с кем? С самим Гоголем!

Вспомнив гневные слова Белинского, обращенные к Николаю Васильевичу, Сверстников посмотрел на памятник и вслух проговорил:

— Нет, не этот, а тот настоящий Гоголь — думающий, страдающий. А есть еще третий, он, говорят, стоит в мастерской скульптора Терентьева. Какой он, тот, третий? Почему его не пустили на этот пьедестал, к этим живым астрам? Может быть, тот, третий, мчится на тройке?

Сверстников вздрогнул, капля дождя упала за воротник. «Ну и погодка!» — поежился он и направился к метро.

Никогда еще Валерия Вяткина так не волновалась. Шофер такси мчал со скоростью шестьдесят километров в час, а ей казалось, что автомобиль еле ползет.

Она позвонила. Дверь открылась. Валерия недоуменно смотрела на Сверстникова.

— Входите, — предложил он.

Вяткина плакала.

— Не плачьте, прошу вас, не плачьте.

Успокоившись, она рассказала ему все, что слышала от Лушкина о его гибели. Сверстников расхохотался.

— Я этого удовольствия моим противникам не доставлю… Застрелишься — и не сможешь поблагодарить «Скорую помощь» за немедленный приезд. Нет, уж извините, я еще поживу, поживу и повоюю!

Я коммунист. Коммунисты сражаются до последнего вздоха, они умирают не по своей воле. Жить, жить! Но жить не значит только дышать.

Вяткина подошла к Сверстникову. Он видел ее счастливое, мягко улыбающееся лицо, голубые глаза светились радостью.

— Сергей… Сережа… я тебя люблю, — прошептала она.

Перед Сверстниковым стояла ожидающая Валерия, тонкая, как былинка. Им владело смешанное чувство нежности и тревоги. Он протянул руку, бережно коснулся плеча Вяткиной.

— Любите? — взволнованно спросил он и отошел к окну, бессознательно сорвал цветок фиалки. «Что это я?»

Позвонили в квартиру. Сверстников положил цветок на подоконник и быстро пошел открывать дверь.

— Вот ты где скрываешься? На даче тебя нет, телефон у тебя не работает, говорят, на ремонте… И ты тут, — сердито говорила Колосова, увидев Вяткину…

— Я приехала, когда узнала, что он… застрелился, — объяснила Вяткина.

— Что он — жалкий трус, что ли?! — возмущенно проговорил Телегин. — Ты почему от нас скрываешься? — обратился он к Сверстникову.

— Обдумываю житье-бытье.