Нелля положила на стол кипу иностранных газет.
— Сергей Константинович, пока вы болели, видите, сколько накопилось, замучаетесь читать.
Сверстников неделю болел гриппом.
— Читать стану только самое важное.
Он листал газеты и думал: «У каждой страны свои заботы, свои волнения». В «Дейли уоркер» полоса о героизме забастовщиков, в «Таймс» коротенькое сообщение о том, что претензии забастовщиков вряд ли могут быть приняты.
Сверстников вызвал Вяткину.
— Полюбуйтесь. Читали?
Вяткина еще не читала «Таймс», но, взглянув на заголовок, все поняла.
— Видите, Лушкин в объятиях дьявола, — продолжал Сверстников. — Готовьте статью о Лушкине. И серьезно, глубоко вскрывайте корни его падения. Грубить не надо. Растолкуйте или разъясните, что он на неверном пути.
Вяткина смотрела на первую страницу «Таймс». Она думала, что сказал бы Сверстников, если бы узнал, что она, по сути дела, принимала участие в организации этого интервью.
Сверстников откинул три листочка календаря:
— Медлить нельзя.
— Хорошо.
В последнее время Лушкин ходил бодрый, веселый. Вслед за «Новой эрой» и газетой «Литература» в одном толстом журнале появилась статья какого-то Синькова. Уважительно говорил он в ней о новаторстве в живописи, в литературе, в театре, автор похвалил профессора-скульптора Зименко, художника Телюмина и его, Лушкина.
В первый раз имя Лушкина упомянули в газете «Литература» в статье «Мужественный голос писателя». Тогда он не поверил, но в газете черным по белому было пропечатано: «Лушкин», и именно он, а не другой, потому что никто другой не писал повести «Гибель паука в собственной паутине». Это произведение появилось на свет тридцать лет назад, упомянуто же было теперь в связи с рассказом «Как обламывают рога у взбесившегося быка», который он, Лушкин, написал. В свою очередь, к этому рассказу было привлечено внимание потому, что Лушкин выступил со статьей о поэзии Алексея Красикова, об его очерках «И туда и сюда», посвященных колхозной деревне. Это выступление и послужило поводом для написания статьи о Лушкине «Мужественный голос писателя».
Лушкина не покидало веселое настроение с тех пор, как ему неожиданно предложил-и переиздать «Гибель паука в собственной паутине», экранизировать рассказ «Как обламывать рога у взбесившегося быка» и подготовить к печати сборник литературно-критических статей.
В повести «Гибель паука в собственной паутине» Лушкин выразительно выписал портрет безымянного персонажа с прилизанными со лба к затылку волосами, маленькой реденькой бородкой и испуганными глазами.
Статья в «Таймс» была приятна Лушкину.
Поздно вечером Вяткина позвонила Лушкину:
— Только что пришли из Нью-Йорка газеты, опубликовано ваше интервью.
Лушкин тревожно спросил:
— Мое? Кому?
— Сиднею Филикману.
— Мою беседу с ним он подал как интервью? Как он смел?!
— Хотите, я вам прочитаю? — спросила Вяткина.
— Читайте…
Лушкин не думал, что в США и Англии будут печатать какое-то его интервью.
— Вначале о вас написано, что вы подлинный интеллигент, что вы далеки от догматизма, человек-новатор, что вашей эрудиции можно завидовать. — Вяткина слышала, как Лушкин сдержанно покашливал. — А дальше идет текст интервью. Читать?
— Читайте, — попросил Лушкин. За всю его жизнь — это первое интервью. Оно как-то приподняло его над всеми. Он нужен, к нему прислушиваются, его словом хотят кого-то убедить, кому-то сказать очень важное. Теперь его мысли облетят весь мир. «Кто это сказал? Лушкин. А кто такой Лушкин? Автор повести «Гибель паука в собственной паутине».
Американский журналист приводил подлинные слова Лушкина, но в трех или четырех местах приписал ему такие суждения, которые грубо вторгались в строй его речи. Заключительный абзац интервью ему совсем не понравился. Автор назвал Лушкина духовным отцом новаторов. Американец как бы взвалил на плечи Лушкина всю ответственность. Лушкин пригнулся, как ветка дерева от тяжести севшего на нее коршуна.
Лушкину позвонил Алексей Красиков:
— Знаком?
— Да, Валерия Вячеславна только что перевела материалы из американских газет.
— И американские газеты пишут? Я знаю только из английских.
— Американцы опубликовали мое интервью.
— А ты его давал?
— Нет, они наш разговор превратили в интервью. Вот так, брат… Алло, алло! Ты что молчишь?
Красиков ответил:
— Я думаю, надо протестовать. Я не хочу быть в этой компании.
— Чудятся, наверно, тебе классовые подвохи? Милый мой, мы в другую эпоху живем. Будто ты не знаешь, что у кошка с собакой могут мирно жить. Все от нас зависит. В наших силах укротить пыл идеологий.
Лушкин слышал в трубку, как Красиков тяжело вздохнул.
— У меня такое чувство, — проговорил он, — будто они наплевали мне в душу.
Вяткина пыталась отдать себе отчет в случившемся. Ее беспокоил шумный ансамбль английской и американской прессы вокруг имени Лушкина. Она об этом сказала Алексею Красикову. Закралась тревога и за себя. Она боялась, что бойкие американцы, чего доброго, назовут ее, и уж тогда ей несдобровать. Сверстников выгонит ее из газеты. Вяткина прикусила губу и решительно топнула ножкой: «Ох, как бы я хотела вышвырнуть Сверстникова из редакции!.. Вот уж не думала, что попаду в водоворот таких страстей… «Нью-Йорк таймс» и «Таймс» попусту ввязываться в дело не будут… Папа сказал бы, как быть, но папа уже умер». Вспомнила путешествие на пароходе от Москвы до Перми в первый же год по возвращении из США. «Отец днями стоял на палубе и смотрел, смотрел на крутые берега Камы, на рыбачьи лодки, а в Лаишеве выбежал на берег и повалялся в траве: «Какая роскошь!» На обратном пути я уронила платок, ветер его подхватил и понес вперед. Упал на том месте, где различается цвет камской и волжской воды. Папа видел, как вода закружила платок и унесла на дно. «Вот ты как обошлась, — обнимая меня, сказал папа, — платком своим связала Каму и Волгу». Папуля, папуля…»
Валерия Вяткина проснулась с мыслью о Сергее Сверстникове. Она во сне видела его, будто они вдвоем идут по парку. Идут и идут, ни о чем не говоря. Под тенью вековой липы сели на лавочку и обнялись. Она хотела поцеловать его, но не нашла его губ…
Неподдельная, горячая воинственность Сверстникова против идей, которые он не принимает, и сердили ее, и вызывали уважение к нему. Она иногда любуется им: «Искренен, как ребенок…» А статью против Телюмина надо писать, рассказать читателям газеты, «как он попал в объятия дьявола».
Вяткина встала с постели, села и курила одну папиросу за другой. Она брала карандаш и не могла написать ни одного слова.
Она решительно подошла к телефону.
— Сергей Константинович, простите, что так поздно звоню. Я не смогу написать статью о Телюмине.
— Не робейте, помогу.
— Нет. Ни вы, никто другой мне помочь не может. Телюмин и Зименко мои друзья.
Вяткина ждала, что скажет Сверстников, а он не торопился с ответом.
— Против своих друзей выступать сложно… Вы бы раньше мне об этом сказали, я нашел бы другого автора.
Вяткина неожиданно для себя сказала:
— Не решилась… струсила.
— Молодец. Честность прежде всего. Я вас уважаю. Спокойной ночи.
Сверстников рассказал Курочкину, что «Таймс» опубликовал интервью Лушкина.
— Пусть почешут языки, позабавятся. Пусть буржуазия тешит себя надеждой.
— Михаил Федорович, а не думаешь ты, что кое-кто у нас клюнул на буржуазную пропаганду? — спросил Сверстников.
— Топорно работают, их пропаганда никого из советских людей не тронет. Не беда, если кое в чем мы им потрафим… Наши идеи мы должны присыпать сахарком, сдабривать укропчиком, петрушкой и…
Курочкин говорил неторопливо и старался образнее передать мысли молодому в газетном деле коллеге. Сверстников хмурился.
— А на кого эта политика рассчитана? На капиталистов, на мелкую буржуазию, на пролетариат, на крестьянство?
— Там люди живут в условиях капитализма, — ответил Курочкин, — дышат капиталистическим воздухом, хоть они и не капиталисты, а в образе их жизни много буржуазного.
Сверстников скептически улыбался.
— Писатель Лушкин в последнем номере толстого журнала высказал мысль, что не только государства с разными политическими системами, но и разные идеологии могут сосуществовать.
— Чего ухмыляешься, пожалуй, можно.
— Вряд ли стоит овчинка выделки, — отрывисто сказал Сверстников. — Нет, никаких уступок в идеологии, никаких заигрываний! Игра в поддавки — опасная игра.
— Уж очень ты горяч, — спокойно заметил Курочкин. — В одних условиях это нельзя, в других можно. Все надо делать во времени и пространстве.
— Какое это время и где это пространство? — не без ехидства спросил Сверстников.
Курочкин тяжело поднялся с кресла и прошел к окну.
— Эх-хе… Солнце уже сильно пригревает, кругом лужи, текут ручьи.
— Да, весна широко шагает, ручьи щебечут, как жаворонки! — Радостная улыбка пробежала по лицу Сверстникова.
— Что-то спать хочется. — Курочкин зевнул.
— Ты сегодня дежуришь?
— Да. Надо еще полосы читать.
Сверстников встал с кресла и пошел к двери.
— Я тебя предупреждаю: будь осмотрительным с иностранцами.
Сверстников удивился такому совету.
— Мы хотим мира; если согласны с этим, давайте жить в мире. Мы не хотим атомной войны; если согласны с этим, давайте уничтожим атомное оружие. Мы хотим мирного сосуществования государств с различным государственным и общественным строем; если согласны, давайте торговать, обмениваться культурными ценностями. Ни слова о том, что мы хотим примирить социализм с капитализмом, ни слова! Так я понимаю наши взаимоотношения с буржуазией. Я считаю необходимым выступить со статьей о выставке Телюмина.
— К чему? Не преувеличивай опасности.
— Нельзя замалчивать ошибки, особенно ошибки талантливых людей, ошибки могут разрастись и погубить талант. Статью я сам напишу.
Курочкина поразило спокойствие и уверенность Сверстникова.
— Скромней бы надо быть.
— То есть сговорчивым?
Курочкин строго сказал:
— Забываешься.
— Я настаиваю на публикации статьи, — сказал Сверстников и ушел.
В свое время Курочкин был очень доволен, что заместителем главного редактора назначили Сверстникова, человека неопытного в газетном деле, и охотно стал его, как он выражался, «натаскивать на редакторские премудрости». Делал он это тактично. Сверстников заходил к Курочкину советоваться, часто звонил, чтобы узнать, как ему поступить в том или другом случае.
Главный редактор Невский года три болел стенокардией, и вот уже год прошел, как его свалил инсульт. Хотя лечение идет успешно и Невский заметно поправляется, но он уже не придет больше на работу. Врачи ему рекомендуют уйти на пенсию. Вначале он категорически отказался, но затянувшаяся болезнь подсказала, что он не прав.
В коллективе редакции любили Невского. Он был человеком инициативным, глубокого ума, первоклассным журналистом. Невский не жалел времени поработать с каждым сотрудником над статьей, корреспонденцией, очерком. Он щедро делился мыслями, тщательно редактировал материалы, тут же объясняя, почему он делает так. Иногда чье-либо самолюбие бунтовало против Невского, но недолго: редактор оказывался прав.
Курочкин не разделял пристрастия Невского к правке чужих материалов, он сам предпочитал на полях ставить вопросы и подчеркивать некоторые слова. «Пусть сотрудник думает, что к чему», — говорил он. В беседах с близкими ему людьми он посмеивался над главным: «Ему бы литправщиком работать, был бы незаменим». В Агитпропе ЦК он рассказывал, что «редактор милый человек, душа человек, но болен. Газета требует сил, подвижности».
Курочкин с Невским знаком уже давно. Невский представал Курочкина на должность заместителя главного редактора газеты «Новая эра». Курочкин передал Невскому слова своей жены: «Мы никогда не забудем близкого участия в нашей судьбе…» Невский лишь незаметно повел бровью. Работали вместе уже года четыре.
Невский дежурил по номеру. Внутренние полосы были готовы еще до окончания рабочего дня. Курочкин в пропагандистской статье увидел нелепую фразу. Вместо слова «Коммунизм» набрано слово «Капитализм». Заметил, подчеркнул и подумал про себя: «Такая ошибка проскочит — и голова долой». Затем он просмотрел другие статьи и сунул полосу в ящик стола.
Утром в редакции был переполох — газета вышла с чудовищной опечаткой. Невский ее не заметил, не заметили корректоры, не заметила и «свежая голова» (дежурный редакции, читающий первый экземпляр газеты). Встревожен был и Курочкин. Он вытащил полосу из ящика стола, посмотрел на нее, затем сложил вчетверо, разорвал на мелкие клочки и бросил в корзину. Курочкин пошел к Невскому и еле узнал его. Курочкин тяжело вздохнул и вспомнил слова из какого-то анекдота: «Лучше быть молодым и здоровым, чем старым и больным». Невский болезненно переживал неприятность в газете, сразу же дала знать себя стенокардия, через три дня случился инсульт. Курочкин был потрясен этим известием, ходил хмурый, замкнутый.
Текут дни, недели, месяцы, а Невского все еще держат в больнице. Несколько раз обещали выписать, но не выписывали. Курочкин теперь выполняет работу главного редактора, а должность у него — заместителя. Ему это доставляет много неудобств. Он бы со Сверстниковым покруче обошелся, но сделать этого не может. «Я зам, и он зам». Когда стало совершенно ясно, что главный редактор Невский уйдет на пенсию, Курочкин перебрался в его кабинет — он был просторнее и лучше обставлен.
Курочкин расстроился от неприятного разговора с Сверстниковым, ходил по кабинету и что-то обдумывал.
— Слушаю. — Курочкин взял трубку звонившего телефона. — Автобиографию? На какой предмет?.. Да, конечно, начальству виднее. Автобиография завтра у вас будет на столе.
Просьба из Агитпропа ЦК прислать автобиографию обрадовала Курочкина. «Видимо, скоро будет принято решение о редакторе». Он сразу успокоился. Сел. Взял ручку и вывел: «Родился я…» Нахлынули впечатления прошлых лет…
…Двухлетний Миша Курочкин стоит около двери в горницу и смотрит то на мать, то на тетю, то опускает глаза. Мать заметила топчущегося сына.
— Иди, — тихо проговорила она.
Миша взобрался на колени матери. Она накрыла его фартуком.
— А Мишеньки нет. — Мать подмигнула тете, расстегнула кофту. В тишине раздавалось чмоканье…
…Как-то вдруг все переменилось. Жили в просторном пятистенном доме с большим двором, садом, огородом. В глубине двора — конюшня, в ней стоят сытые лошади, рядом коровник с рогатыми пестрыми коровами, куры, гуси…
Потом почему-то стали жить в бараке, в городе.
За окнами барака свистит ветер. Миша сидит на коленях у матери.
— В селе рядом с домом была река, — рассказывает она. «Да-да, была река, он бегал туда встречать отца с рыбалки. В лодке много рыбы — щуки, окуни, красноперки, лещи…»
Маленькие мальчишки купались на песках, здесь речку им можно было перейти по грудь. Тут учились нырять и плавать. Повзрослее на купание ходили в низовье реки, на яры. Купаться здесь было мечтой каждого мальчишки.
Пришел черед идти купаться на яры и Мишке Курочкину вместе со своими сверстниками. Вначале ринулись ребятки посмелее, переплыли на ту сторону, отдышались, и обратно. Мишка Курочкин медлил, его уже начали подбадривать:
— Давай, Мишуха, прыгай!
— Совсем и не трудно, видел, как мы!
Мишуха не прыгнул, опустился в воду и поплыл. Тусторонний берег приближался медленно, уж не на месте ли барахтается, он ведь видел, как другие быстро переплыли яры. От этой мысли тело стало тяжелым, ноги еле двигались, руки еле слушались. Мишка испугался, стал погружаться в воду, хотел крикнуть, но только хлебнул воды. Все-таки собрался с силами, подплыл к берегу, цепко ухватился за корневище, вылез из реки, лег на спину и радостно посмотрел на голубое небо, на веселую тучку и теплое солнце.
Обратно Мишка не поплыл, он пробежал по берегу до песков, там и переплыл реку. …А лес рядом. Да-да, был лес высокий, дремучий, там с мамой собирали грибы, ягоды… Земляника пахучая…
Молоко парное… Миша смотрел на улыбающуюся мать. Она все вспоминала, вспоминала, глаза ее становились голубые-голубые, потом они темнели и слезились.
Миша обнимал тонкими ручонками шею матери.
— Поедем туда. Обратно поедем.
Глаза матери просыхали и жестко смотрели в замерзшее окно, на узоры на стеклах.
— Там злые люди, — тихо отвечала мать. — Зачем нам отсюда, из города, уезжать…
Миша перебирал в памяти всех, кого знал: дядю Гаврилу, он пахал и сеял и был тихим; тетю Дуняшу — она пела веселые песни, доила коров, мыла полы и молотила.
— Кто злой?
— Кто? — Мать смотрела на Мишу, что-то думала. — Спи, Миша, — и пела «Баюшки, бай». Пела тихо и тоскливо.
…Пришли из магазина. Миша сказал матери:
— Мне показалось, что кассирша передала тебе пять рублей.
— Что же ты мне раньше не сказал? — удивленно спросила мать. Пересчитав деньги, вздохнула: — Что с возу упало, то пропало…
…Умирая, мама сказала Мише:
— Ты найдешь свою дорогу.
Глаза матери в последний раз окрасились в небесный цвет.
Все это помнит Михаил Курочкин, но этого он не напишет в автобиографии, в ней все должно быть сказано очень строго…
«Биография моя начинается с избрания секретарем бюро комсомольской организации автодорожного техникума…» Зачем туда его потянуло — Михаил Курочкин теперь не может объяснить. Пришел, сдал экзамены и стал учиться. Там вступил в комсомол, там его избрали членом бюро комсомольской организации, а бюро — своим секретарем. Он здорово отплясывал барыню и за это пользовался уважением у ребят. Весь его выпуск отправился на Дальний Восток, Михаил Курочкин остался, получил назначение заведовать заводским клубом. Назначению никто не удивился, так как все знали его активным участником ансамбля пляски, но отчужденность ребят к нему Курочкин почувствовал. Все же пришел провожать ребят, и, пожалуй, на перроне станции он впервые рассказал какой-то анекдот. Все смеялись. Когда поезд тронулся, ребята высунулись из окон и кричали: «Прощай, Мишуха, прощай!»
Михаил Курочкин растрогался и пожалел, что не едет на Дальний Восток. Из клуба он перекочевал в заводскую многотиражную газету, вначале работал литсотрудником, потом редактором.
Михаил Курочкин положил ручку на стол. «Вяло пишется…»
К Курочкину зашел Васильев, принес сверстанную корреспонденцию «Откровенность».
— Статья получилась, — сказал Курочкин. — Читается. Чего только шум поднимал? Пришло время — печатаем.
«Васильев человек очень вредный…» — подумал Курочкин, а вслух сказал:
— У меня дел миллион, до всего руки не доходят. Я не успеваю всего читать.
— Статьи д-других читаете, а д-до моих руки не доходят.
— Пошел опять огород городить. Подсунут под руку, вот и читаю. А ты заходи ко мне запросто. Будто мы с тобой не найдем общего языка. Тогда с кем я буду иметь общий язык?
«Действительно, у Курочкина до всего руки не доходят», — подумал Васильев, но вспомнил, что раньше печатался в газете без каких-либо осложнений, а вот после критики в адрес Курочкина как-то все изменилось. Но, может быть, так показалось ему, может, Курочкин не ставит рогатин на его пути… Может быть, в суете он забывает Васильева и его корреспонденции.
После ухода Васильева Курочкин только было стал читать гранки, как вбежала Валерия Вяткина.
— Куда смотришь? Он тебя выживает, как пешку выкинет из редакции.
— Кто он? — спросил Курочкин, устало оторвав от бумаги глаза.
— Сверстников.
— Что такое?
Вяткина рассказала ему о разговоре со Сверстниковым, кое-что добавила, кое-что убавила. Курочкин узнал, что Сверстников смеется над статьей «Творчество молодых», поносит Курочкина, у которого-де за душой и грана бдительности нет, как такой человек может замещать главного редактора…
— Без году неделя в редакции и так зарвался?! Чистопробный карьерист.
Вяткина увидела: Курочкин сердился. Подумала: «Не лишнего ли наговорила?» Она опустила голову.
— Стоит появиться статье в газете — звонки, звонки… Видите ли, им не нравится то и это.
— Газета вообще беспокойное дело, вроде как на углях сидишь. — Курочкин исподлобья поглядывает на Вяткину.
— Не подумай, что я жалуюсь. Звонит один и спрашивает: «Почему в статьях не упоминается социалистический реализм?» Как будто мы в каждой статье должны отвешивать поклоны этому социалистическому реализму.
Курочкин думал: «Дело не в этом, не ясен этот принцип. Может, выдумали его, а у меня должна голова болеть. Ты начнешь этим принципом щеголять, тот же читатель, глядь, тебе и скажет: «Это, брат, пережиток». И так можешь влипнуть, и по-другому можешь влипнуть».
— Мы молчим, и все тут. Кто же может придраться?
— Говорю тебе, придираются.
— А криминала нет.
— И Сверстников придирается.
Вяткина шла домой расстроенная. Она злилась на Сверстникова, злилась на себя за то, что не удержалась и кое-что приврала Курочкину. Она знала, что Курочкин ее не выдаст, но сама себя терзала: «Это же клевета… Как это все у меня сорвалось с языка?»
Разговор со Сверстниковым был, конечно, неприятным. Шла Вяткина к нему с хорошим чувством, а он встретил ее сердито, она раздумала сказать ему что-то доброе — будто сквозняком выдуло все тепло из сердца.
— Значит, воюете? — спросил Сверстников.
Вяткина покосилась на него.
— Скажите мне откровенно: почему вы питаете любовь к одной части поэтов и отвергаете других, почему у вас вызывают восхищение одни писатели и отчуждение другие?
На лице Вяткиной появилось недоумение.
— Разве я дала вам повод задавать такие вопросы?
— А статья «Творчество молодых»?
— Что же там особенного?
— Подбор фамилий вас не удивляет? — Сверстников смотрел в глаза Валерии Вяткиной, она их не отводила.
— Автор вправе говорить об одних, умалчивать о других. — Вяткина исподлобья смотрела на него, как бы спрашивала: «Что вы скажете на это?»
— Верно, все это верно, но почему вы умалчиваете о поэтах, чье творчество имеет большое гражданское звучание?
Вяткина вспыхнула:
— Это уже политическое обвинение. Вы не имеете права так со мной разговаривать!
Сверстников не вскипел, как она ожидала.
— Я прочел все, что вы писали, что писали ваши друзья. Болезнь тоже может быть благом, нашлось время для этого. Почему вы боитесь упоминать в статьях социалистический реализм?
«Разговор принимает острый оборот», — подумала Вяткина, но нашлась, что ответить.
— Разве так обязательно об этом говорить? А если нет повода для такого разговора?
Сверстников понял Вяткину.
— Я хочу, чтобы вы твердо проводили партийную линию.
— Вы навязываете мне свои мысли, парализуете мою волю.
— Я толкую мысли партии.
— Ну уж, это слишком! Вы самонадеянно берете на себя роль толкователя мыслей партии, — выпалила Вяткина и хлопнула дверью так, что стекла в окнах зазвенели.