Справедливость

ГЛАВА ВТОРАЯ

Телефоны редакции газеты «Новая эра» работают с бо́льшей нагрузкой, чем обычно. Поступают новогодние новости о досрочном завершении годового плана, поздравления.

«Под новый год не дадут работать», — подумал Сверстников. Тут же снова зазвонил телефон.

— Слушаю… — Поздравлял товарищ из правления Союза композиторов. — Спасибо, вас тоже поздравляю и желаю в новом году новых хороших опер и песен… Что, что? Хаманэ? А кто он такой? Критик?.. Вспоминаю. За меня попросите извинения у Хаманэ…

Перевод статьи японского музыкального критика Гиндзи Хаманэ Сверстников прочитал почти месяц назад и направил в отдел литературы и искусства для подготовки в печать, а потом забыл об этом материале. «Вот и работенку подкинули».

Сверстников вызвал редактора отдела Вяткину.

— Где статья Хаманэ? — спросил он.

— Хаманэ? — Вяткина вопросительно подняла брови. — А-а-а, это токийский музыкальный критик? Сдала в архив.

— Почему?

— Почему? — Вяткина недоуменно пожала плечами. — Нельзя такую статью печатать, в ней высказываются довольно архаичные мысли.

Сверстников вспомнил, что ему статья чем-то понравилась.

— Разыщите, пожалуйста, статью, почитаем еще разок.

— Что же, сейчас откопаем, — вяло проговорила Вяткина и не торопясь вышла. «И чего это ему взбрело в голову читать статью Хаманэ? Может быть, есть дипломатические соображения?..»

Через некоторое время она вернулась в кабинет Сверстникова.

— Вот. — И Вяткина села в кресло, закурила.

Сверстников внимательно прочитал статью.

— Хорошая статья и по духу и по форме! Что же вас смутило?

Вяткина ответила не задумываясь:

— Разве вы не заметили? Музыка ставится в прямую связь с классовой борьбой…

Сверстников еще раз перечитал статью: «Из абстрактного комбинирования звуков, полностью лишенного национальной специфики и оторванного от традиций, не может получиться шедевр, способный тронуть сердце народа»… «но это нужно буржуазии»… «это нужно американскому империализму»… «Победа абстракционизма — смерть национальной музыки»… «Пролетариат — вот кто хранитель и создатель современной японской музыки»…

— Вроде бы все на месте. Пролетариат Японии, несомненно, самый прогрессивный класс социального развития, думаю, и культуры страны, достойный наследник японской культуры. Так это и у нас.

Вяткина спросила Сверстникова:

— А вы читали статью Камнева? Как он талантливо высмеивает тех, кто считает, что от цены на кирпич зависит мировоззрение героев!

— Если бы этот Камнев, — сказал Сверстников, — производил кирпич и потерпел крах на рынке, он понял бы, в какой связи находится сознание и живот! На баррикады выходят не только с оружием, но и с музыкой.

— Под вальс стреляют, — Вяткина засмеялась.

Сверстников искоса посмотрел на Вяткину: «Зубастая».

— С «Марсельезой» люди сильнее. Я только что прочитал стихи французского поэта Жака Превера «Под открытым небом». Знаете этого поэта?

— Я ведь французский слабо знаю.

— Скромничаете.

— Это вы свободно говорите по-английски и по-французски, а я только на английском — это почти мой родной язык.

— Послушайте, как эти стихи звучат на французском, в переводе на русский уже многое будет потеряно.

Вяткина сразу же почувствовала музыкальность стиха Превера, будто наяву увидев коробку для обуви и в ней мертвого младенца, вздрогнула. Сверстников смотрел на встревоженное лицо Вяткиной. В памяти она повторяла: «Где они, эти чистые звезды?.. Не видят их те, кто попал в беду».

Сверстников прервал молчание.

— Я понимаю сложность мышления, восприятия жизни, понимаю, что жизнь в искусство входит не как простой фотографический отпечаток, но именно она, жизнь, велит художнику.

Вяткина улыбнулась.

— Значит, художник ее раб?

— Нет, подлинный художник ее творец, он ведет людей от рабства к свободе… Статью Хаманэ надо печатать, сдавайте в набор.

Услышав повелительный тон в голосе Сверстникова, Вяткина вспылила:

— Почему вы решаете это единолично?

— Статью Хаманэ отправили в архив, конечно, демократическим способом?

Вяткина покраснела, не ответив Сверстникову, ушла. У себя в комнате она подумала: «Разнервничалась, уйти бы молча — и все». Вяткина взяла в руки автоматическую ручку, ей хотелось вычеркнуть фразу, понравившуюся Сверстникову. «Не буду, пусть идет так в набор».

Сверстников быстро ходил по кабинету. «Такую статью в архив! Японский музыковед, беспартийный, пишет, как марксист, и это не радует Вяткину. Удивительно!»

Вошел Николай Васильев.

— В-вы чем-то в-взволнованы? — спросил он.

— Угадали, волнуюсь, больше — встревожен. — Сверстников рассказал историю со статьей Хаманэ.

— С-ставьте статью на обсуждение к-коллектива редакции. Вы у-увадите, как это полезно.

— Разве обсуждают в коллективе статьи?

— Нет, но в-ведь можно.

— Действительно, можно… Пожалуй, зайду к Вяткиной… Надо показать ей, что я не в обиде на нее.

— Это т-тоже полезно.

Сверстников постучал в дверь.

— Войдите… — услышал он голос Вяткиной.

Вошел.

— Вы? — удивленно спросила она.

— Я, — весело проговорил Сверстников.

— Статью Хаманэ я отправила в набор.

— Хорошо.

Вяткина в редакции, как говорят шутники, с доисторических времен, вначале работала литературным сотрудником, затем старшим, а когда появился Курочкин, — заместителем редактора отдела, а потом и редактором. Вяткина любит балет. Стены ее кабинета увешаны фотографиями скульптур Янсон-Манизер. Сверстников посмотрел на романтическую Тио Хоа в исполнении Галины Улановой, на порывистую и натянутую, как струна, полную дразнящей неги и страсти «персиянку» — Майю Плисецкую.

— Я люблю скульптуры Янсон-Манизер. Никому еще до нее не удавалось с такой силой запечатлеть могущество русского балета.

Сверстников перевернул лист бумаги, лежавший на столе.

— Голубь Пикассо. А это что? Пружина, что ли, нарисована?

Вяткина смутилась:

— Это, это так себе…

Сверстников понимающе кивнул головой: тоже «произведение искусства». «Пружина», действительно, называлась произведением искусства, она тоже висела долгое время на этой стене, пока к Вяткиной не заглянул Николай Васильев. Он так же пристально и неторопливо рассматривал каждую фотографию скульптур Янсон-Манизер, как сейчас Сверстников, а когда глаза его остановились на прыгающей пружине, значительно сказал: «П-п-превосходно!» — «Вам нравится?» — обрадованно воскликнула Вяткина. «К-как же! Эта картина не сковывает мысль. Я могу думать, что это изображено у-уставшее земное ч-человечество. Вот оно собрало силы и рванулось в космос, к новым мирам, в поиск счастья». Вяткина не удержалась: «Я и не подозревала: вы тонкий мыслитель!» Васильев улыбнулся. «А м-можно подумать так: д-добродетель, терпевшая всякие муки, вдруг сказала: «Б-баста, я свободна!», и в-выпрямляется, крушит все, к-кругом только щепки летят». — «Вы прекрасно понимаете своего сверстника». Васильев умолк и долго сосредоточенно смотрел на рисунок. «И н-на змею похожа… Хотите я вам шепну сущую п-правду об этой картине?» — «Шепните». Вяткина наклонила голову в сторону Васильева. «Знаете, что это? Это р-ржавая пружина от истлевшего д-дивана».

С тех пор Вяткина не всякому показывала прыгающую пружину, не хотела она ее показывать и Сверстникову.

Сверстников, держа в руке лист бумаги с изображением прыгающей пружины, говорил:

— Кандинский, Малевич, ну что же, в истории искусства и они есть…

Сверстников отвел взгляд от прыгающей пружины, пожал руку Вяткиной.

— Заблуждение… Болезнь обновляющегося века.

— Сергей Константинович! — тревожно позвала Вяткина, но Сверстников, должно быть, не услышал ее: дверь за ним закрылась.

Вяткина закурила… «Как трудно с этим человеком, как с ним сложно!» Она взглянула на часы и вскрикнула: «Боже мой, я опаздываю!»

Валерия Вяткина пришла на вечеринку к скульптору Зименко с опозданием. Ей помог раздеться ее друг поэт Алексей Красиков. Она бросила на руку ему пальто, Зименко подала шляпу.

— Какая прическа! — воскликнул Зименко.

Окинув взглядом гибкую фигуру Вяткиной, Алексей Красиков сказал:

— Опять другая!

Вяткина смутилась, ей показалось, что над нею смеются. Собираясь на вечеринку, она надела первое попавшееся под руку платье, нацепила какие-то серьги, причесаться толком не смогла. Вяткина потихоньку удалилась, посмотрелась в зеркало и поняла, что она действительно «опять другая».

Сегодня у скульптора Зименко друзья собрались по случаю окончания работы над скульптурой «Беременная».

Поэт Алексей Красиков прочитал стихи. Вяткина процитировала его:

— «Как странно, кажется, я вас люблю…» — это так неожиданно сказано.

Валерия сидела рядом с писателем Лушкиным — милым старичком. Он поддержал Вяткину.

— Справедливы ваши слова: Алексей Красиков очень даровит.

Зименко пригласил осмотреть «Беременную». Гости смотрели на скульптуру и молчали. Красиков, мастер на экспромты, рассеял тишину:

— К чему стремится мать, когда в ее утробе ребенок? К рождению нового. Она вся уходит в это рождение нового. Совершенно закономерно, что живот занимает центральное место, мы не видим или почти не видим лица, рук, ног беременной…

На Валерию смотрело опухшее, с расплывшимися чертами лицо. «И это — счастье материнства?.. — Дрожь пробежала по ее телу. — Нет, я не стану матерью!»

Друзья жали руки Зименко. Безвольно подала свою руку и Вяткина.

— К столу! — пригласил Зименко.

Зазвенел мелодично хрусталь, заблестели, заискрились глаза друзей, они улыбались и шутили. От коньяка стало тепло и весело.

Лушкин быстро пьянел. Он знал за собой эту слабость и решил высказаться, пока не одолел его Бахус.

— Имя Зименко засияет в истории… У меня свое восприятие. И в поэзии также. Что такое солнце? Раскаленная сковорода! Почему это не поэтично? Что такое лицо? Оно мне кажется пуговицей.

Все решили, что это самый подходящий момент для тоста и хором провозгласили:

— За Лушкина!

Алексей Красиков громко сказал:

— Валерия Вячеславна, мы гордимся выступлениями вашей газеты. Статья Зименко нас радует. Вы наша надежда. За нашу Валерию! — Красиков поцеловал ей руку.

Только одна Вяткина знала, как дорого ей стоило напечатать статью Зименко в «Новой эре». Она даже Алексею Красикову об этом не рассказывала.

Вяткина считала статью Зименко очень значительной. Курочкин вначале колебался — печатать статью или нет, но Вяткина его уговорила. На очередной летучке Вяткина заявила: «Зименко глубок и смел. Он с присущей ему даровитостью раскрывает проблемы нашего искусства».

Николай Васильев, одобрительно посматривая на Курочкина, заговорил: «Послушать Вяткину, так заслуга в напечатании этой статьи принадлежит только ей. А Курочкин Михаил Федорович вроде бы при сем присутствовал. Статья, я думаю, привлечет внимание. Она призывает учить зрителя высоко ценить произведения живописи, на которых люди, звери, деревья, цветы отдаленно напоминают живую природу. Сразу видно, что художники не копиисты. Я был бы наивен, если бы отметил только это достоинство статьи. Валерия Вячеславна, правильно ли я понимаю, на мой взгляд, его эстетические гипотезы простираются дальше этого ограниченного статута искусства?» — «Конечно!» — «Я так и понял. Когда будут усвоены идеи Зименко… Я забежал вперед, извините… Народ, массы сами не могут усвоить этих идей, их надо им вдалбливать. Каким способом — из статьи не ясно… Но это деталь… А вот, когда эти массы усвоят идеи Зименко, они сами будут творить необыкновенное… Чем сейчас эти массы заняты? Выпускают, как теперь говорят, красивые автомобили и тракторы, не уроды ботинки, хорошие в носке и приятные на вид костюмы. А вот когда массы усвоят идеи Зименко, они откажутся от этих несовершенных трудов и станут выпускать автомобили, передняя часть которых представит сочетание голов носорога и кабана, кузов — двугорбого верблюда. И опять-таки только на первом этапе. Когда эти массы станут интеллектуальными личностями, они будут творить не похожее ни на что реальное. В это время заблудшее искусство отойдет от изображения действительности, невоспитанное в прошлом человечество прозреет и склонит свои колени перед теми, кого оно отвергало».

Курочкин сердито одернул Васильева: «О серьезных вещах надо говорить серьезно». Николай Васильев доброжелательно посмотрел на него. «Правильно, Михаил Федорович, о серьезных вещах надо писать серьезно. Зименко и художники, которых он сердечно поддерживает, освобождаются лишь от традиций, которые их обязывают серьезно трудиться», — под дружный хохот сотрудников закончил свою речь Васильев.

Вяткина подала реплику: «Вы скоморох, вот что самое главное». — «Я скоморох? Вы шутите, я хотел провозгласить лозунг: «Вперед к изобразительному творчеству первобытных», но воздержался. Зименко и вы шагнули в безвременье».

Сотрудники редакции газеты «Новая эра» собрались на очередную летучку. В зале шумно, Курочкин постучал карандашом по графину.

— К порядку, к порядку! — прокричал он. В зале установилась тишина. — Надо развивать демократические начала в редакции. Вот мы, как только представился случай, вносим на обсуждение коллектива статью иностранного автора, японского музыковеда Гиндзи Хаманэ. Сергей Константинович, вам слово.

Сверстников хотел было изложить свою точку зрения, но передумал.

— Товарищ Вяткина пусть скажет.

— А мне думалось, с итога начнем, — проговорил Курочкин, — с черты, которую вы подвели. Мне рассказывали, что вы приказали ее печатать… — Немного помолчав, сказал: — Вяткина так Вяткина.

Вяткина не ожидала, что статью Хаманэ станут обсуждать в коллективе редакции, и не скрыла своего возмущения поступком Сверстникова: «Как будто ему было недостаточно, что со мной переговорил».

— Сверстников командует, — выпалила Вяткина.

Послышалась реплика:

— Суть дела излагай.

Всем нравилось, что статья поставлена на обсуждение коллектива.

— Вы читали статью, — нервно говорила Вяткина. — Неужели мы будем в газете проповедовать вульгарный социологизм! Слава богу, мы научились тонко мыслить…

Поднялся шум.

— Тише, тише же! — Вяткина пыталась утихомирить присутствующих.

Настойчиво призывал к порядку и Курочкин:

— Не шумите, не шумите!

Курочкин почувствовал, что управлять летучкой сегодня трудно.

— Что ты… чушь какую несешь?! — сердито проговорил он, обращаясь к Вяткиной.

Реплика достигла цели — все успокоились. Растерянно смотрела на Курочкина Вяткина. Она хотела выкрикнуть: «Ведь на статье твоя виза, там твоя маленькая «К»!», но не могла и слова вымолвить — волнение перехватило дыхание. «Курочкин, конечно, забыл, что дал согласие не печатать статью Хаманэ».

— Садись, — уже спокойно проговорил Курочкин.

Работники редакции говорили, что в Японии ведут бой классы, сражается и музыка, прогрессивное и консервативное в ней.

Вяткина, считавшая себя непререкаемым авторитетом в искусстве, вдруг обнаружила, что ее товарищи знают и любят музыку, разбираются в ней. Вяткина расстроилась: все сотрудники редакции одобрили статью японского музыкального критика.

— Глубже надо изучать проблемы и лучше писать. — Сказав это, Курочкин хотел было закрыть летучку, но увидел поднятую высоко руку Васильева. — Чего ты?

— Слово прошу.

Васильев занял надлежащую позицию для выступления — он видел Курочкина. У Васильева лирический бас, от этого речь его певучая.

— Товарищ Курочкин всегда нам говорит, что мы не т-так пишем, с-советует писать по-другому. Но как? Если бы я взялся за передовую, мне было бы легче: Михаил Федорович нам часто п-преподает пример. Следуя его испытанному пути, я бы н-написал, что означенной проблеме мы раньше и теперь придаем огромное значение. Дальше я бы сказал: «Но проблема ныне созрела». Виноват, так как в прошлом году в передовой писалось: «Проблема ныне созрела», я бы так сформулировал мысль: «Проблема ныне особенно созрела», в будущем году можно будет написать уже «гигантски созрела». В заключение я призываю читателей «приковать внимание, напрячь силы, засучить рукава». Последний абзац, конечно, лучезарный: «Нет сомнения, проблема будет решена в кратчайший срок». Но нам-то приходится писать статьи и очерки. Товарищ Кур-рочкин, нап-пишите что-нибудь. Дайте нам обр-разец того, как писать. Мы готовы следовать в-вашему примеру.

Посматривая исподлобья на Николая Васильева, Курочкин думал: «Артист, вот артист. Ишь ты, состроил наивное лицо, простодушную улыбку, вроде бы недоумевает: «Как это до сих пор не дошли до мысли, что надо написать образец статьи, очерка, корреспонденции, фельетона — и все будут так писать». Как доверчиво он на меня смотрит, будто уверен, что завтра заместитель главного выдаст «шедевр»…»

— Не думаешь ли ты, товарищ Васильев, что я буду за тебя статьи писать, а ты гонорар получать?

По этой реплике Васильев понял, что Курочкин исчерпал свое терпение, и стал еще собраннее.

— Нет, за меня п-писать не надо, вы п-публикуйте то, что я пишу, прекратите молчаливую войну против меня. Вы мне мстите за критику.

До такого жгучего разговора на летучках еще не доходило.

Курочкин сегодня почему-то не смог держать себя в руках, его нервы шалили. «Хорошо Васильеву болтать, — думал он. — Мне надо все гранки прочитать, побыть на десятке заседаний и совещаний».

— Вы клевещете! — выкрикнул Курочкин. — Мы посмотрим, на что вы способны.

Сверстников остановил Курочкина:

— Ты говоришь, что мы посмотрим, что пишет Васильев. Кто это «мы»? Мне нравится, как он пишет!

— Товарищ Сверстников, мы с тобой можем об этом поговорить, помимо летучки.

— Почему же не здесь? Васильев хороший журналист, и я, например, готов учиться у него.

Курочкин явно сердился:

— Тебе, поэту, здесь есть у кого поучиться. Статьи писать — не стихи латать. — В зале раздался смех. Курочкину это понравилось, он и сам засмеялся. — Думаю, школа газеты «Новая эра» бесследно для тебя не пройдет! — весело закончил он.

Одни сотрудники хмурились, другие с интересом слушали, третьи ухмылялись, но все думали об одном: баталия между Курочкиным и Сверстниковым началась.

В спор вмешался Коробов Яков Васильевич, секретарь партбюро, редактор отдела пропаганды марксизма-ленинизма.

— Спокойнее, спокойнее, Михаил Федорович. Я познакомился с последней статьей Васильева «Откровенность», думаю, ее надо печатать.

— Я тоже ее читал — она бьет по остаткам культа личности, — подтвердил Сверстников.

— Я так же думаю, — согласился Коробов. — Я давно наблюдаю за Васильевым — это хороший коммунист, человек дела. Вспомните, мы его посылали на целину — он неделю работал на току со всеми наравне. И какой материал привез! Вспомните, мы его посылали за очерком в милицию — он вместе с милиционерами участвовал в ликвидации банды воров. Такие корреспонденты, как Васильев, во время войны вместе с солдатами шли в атаки.

Раздались аплодисменты.

— Черт знает, — улыбаясь, сказал Курочкин, подумав, что на летучках до сих пор не аплодировали. — Может быть, я ошибся, что не печатаем «Откровенность», может быть. Раз коллективное мнение «за», я тоже «за». Мнение коллектива превыше всего. — Курочкин прикинул: «Коробов друг Невского, того и гляди пойдет к нему ябедничать и тот даст указание печатать».

Когда-то Яков Коробов предстал перед Невским, уже редактором железнодорожной газеты. В кабинет вошел он худеньким мальчишкой, в плаще, серой кепке, в туфлях. Одна туфля была перевязана бечевкой, носок ее выглядел, как ощеренная пасть щуки. Под плащом виднелась поношенная шерстяная шаль, укутавшая щуплое тело Коробова. Юноша, несмотря на приглашение, не сел.

— Я хочу работать в газете, — сказал он.

Невский улыбнулся: перед ним был персонаж из нашумевшей картины «Путевка в жизнь».

— Хочу работать в газете, — вторично убедительно проговорил Коробов, и ему нельзя было не поверить.

— А что ты умеешь делать?

— Я из детского дома — там писал статьи в стенной газете, буду писать статьи у вас.

Невский еще раз оглядел Коробова с ног до головы: «Легко одет, а на дворе минус тридцать». Он остановил свой взгляд на туфле с оторвавшейся подошвой. Коробов заметил взгляд Невского и пояснил:

— Это я сейчас перед входом в ваше здание запнулся и, вот видите, оторвал подошву. — Он покачал толовой. — Ничего, вечером починю.

Невский взял Коробова литсотрудником. Коробов начал писать. Принесет заметку, Невский заставит ее переделать. Второй раз покажет, снова потребует переделать. Однажды Коробов взмолился:

— А вы сами поправьте, как другим.

Невский вышел из-за стола, положил руку на плечо Коробову:

— Легкого хлеба захотел.

Яков Коробов пошел, в который раз уже, переделывать статью.

После этого дела у него пошли лучше. Писал он много и бойко — слава могла вскружить голову. Тогда Невский рассказал ему, как Чавга Зулын стал Батором.

На берегу Буир-Нур в юрте родился мальчик. Мать его назвала Чавга Зулын. Мать его хорошо кормила своим молоком, он рос не по дням, а по часам. Потом мать сказала ему, хотя он еще и не все понимал: «Теперь будешь пить кумыс». Чавга стал расти еще быстрее, но от матери не отходил, она его таскала на своей спине, а когда подрос, становила позади себя в седло, и он привык к верховой езде. Однажды Чавга сказал: «Я сам хочу ехать на лошади». Мать не возражала, Чавга хватался за стремя, подпрыгивал, но луки седла не мог достать. «Подожди, сынок, я тебя подсажу»; Мать подсаживала его долго, пока он не подрос. «Ну, а теперь садись сам на коня и скачи».

Чавга Зулын вырос сильным, он лучше всех скакал, лучше всех стрелял из лука, его в сомоне (деревне) называли тархан таян аврага — чемпион чемпионов. Сын сказал матери: «Я самый сильный на всем свете». Мать огорчилась такими словами. «Ты видишь, мать, я выше всех ростом, я шире всех в плечах». — «Верно, — сказала мать, — в нашем сомоне нет тебя сильнее, а свет — это весь мир, он очень большой, там есть сильнее тебя». — «Я их всех одолею!» — запальчиво воскликнул Чавга Зулын и побежал седлать коня. Мать вышла к нему, взяла в руки повод и сказала Зулыну: «Нет, сын, ты не одолеешь их, ты подрос, чтобы достать луку седла, но ты еще не набрался скромности». — «А что такое скромность?» — спросил Чавга. «Это от мудрости, она удваивает силы». — «А где мне ее взять?» — «Будешь любить людей, уважать их, прислушиваться к их советам — у них и возьмешь».

Чавга Зулын долго искал скромность и не заметил, как люди его стали звать «Батор».

Вначале Коробов обиделся на Невского, а потом сообразил, что скромность, которая пошла на пользу Чавга Зулыну, и ему не будет обузой.

В январе 1940 года Яков Коробов, как он говорит, «знакомился с линией Маннергейма». Тогда Коробов был корреспондентом «Правды». Потолкался он в штабе фронта, побыл в армейских соединениях и потом очутился в роте. В своем блокноте он написал: «Мое появление здесь дружно приветствовала артиллерия финнов, подкрепляя довольно организованный хор пулеметным и ружейным огнем». Появились и унылые строки: «День, а тишина, как ночью. Тоскливо». А что дальше было, можно прочитать в «Правде». Он не писал и не рассказывал только о себе, а рассказать было что.

…Генерал Марецков вручил орден Ленина лейтенанту Зиганшину и пожаловался:

— Мы так и не нашли того солдата.

На одном участке в начале боя пуля сразила командира. Все залегли и лежали, потеряв счет времени. Это были томительные и позорные минуты. И вот в белом халате солдат, который лежал рядом с Зиганшиным, сказал: «Рванем, что ли!» Поднялся во весь рост и крикнул: «Вперед!» Потом этого солдата потеряли.

Когда Зиганшин вышел от генерала, в приемной увидел того солдата без всяких знаков различия. Нарушив все уставы, он вбежал к Марецкову, схватил его за руку и потащил за собой.

— Он, он! — кричал Зиганшин.

Это был Яков Коробов, которого Марецков знал лично.

— Он нас повел в бой, он! — кричал возбужденно Зиганшин.

Генерал Марецков с удовольствием обнял Коробова и поцеловал.

— Тебе ведь орден надо дать…

Сергей Сверстников вспомнил, что этот же Коробов в 1940 году пробрался в осажденный Париж. Он имел собственную машину, с разрешения немецких властей поехал на фронт и не стал ожидать, когда фашисты войдут в город. Его больше интересовало, как будут парижане отстаивать честь и независимость своей родины. И он пробрался через две линии фронта, пробрался с помощью бывшего белогвардейца — того, может быть, которого отец Коробова выгнал из России. Он много видел, много слышал и написал о предательстве Петэна и мужественной душе французского народа… Его скромные записки еще понадобятся французским историкам.

Этот Коробов сейчас и вмешался в спор.

После летучки Курочкин задержал Сверстникова.

— Ты не обращай внимания на текущие разногласия. Работа: ты мне скажешь неприятность, я тебе… Мало ли что бывает, мне статья нравится, а тебе нет. Это, брат, в порядке вещей. Главное, камня за пазухой не таскай.

Сверстников поднял руку и выпятил вперед ладонь, точно оборонялся.

— Что ты! Что ты!

Сверстникову было неприятно, что он впервые разошелся во взглядах с Курочкиным, и сейчас обрадовался, что Курочкин нашел возможность объясниться.

— Я так и думал, что ты незлопамятный. — Курочкин на секунду умолк, переложил бумаги на столе. — Американцев принимаешь? Смотри, как бы опять насчет бани не задали вопроса.

До прихода в редакцию Сверстникова прием иностранцев был монополией Курочкина, он любил поговорить с гостями. Но с приходом Сверстникова Курочкин решил, что сам будет встречаться с государственными и общественными деятелями, а Сверстников — с журналистами и писателями. Курочкин тогда напутствовал своего коллегу: «С ними очень хлопотно». Сверстников скоро в этом убедился. Один американский журналист спросил его: «Ходят ли в России в баню?» Он весело ответил: «Я уже двадцать лет не был в бане». Через некоторое время в научно-популярном американском журнале «Мэканис иллюстрейтед» появилась корреспонденция Лоуренса Сендерса. Он сообщал об ответе Сверстникова и добавил: «Это, естественно, в характере русских. Человек, посетивший недавно Верхоянск, рассказывает, что с наступлением декабря все в Верхоянске — люди, быки, свиньи, олени — забираются в хижины. Люди начинают пить особый сибирский спиртной напиток, который называется «запой» и который, как утверждают, изготовляется из старого мха, обрезков рогов и газет, настоенных на картофельном спирте. Мужчины, одурманенные «запоем», в течение двух самых холодных месяцев находятся в сладкой спячке… За ними ухаживают их преданные трезвые жены. Когда приходит весна, все, пошатываясь, встают на ноги, и раздается громкий клич: «Эй, люди, пора собираться в степь!»

По инициативе Сверстникова в «Новой эре» был напечатан очерк о Верхоянске.

— Ты думаешь, они заметят этот очерк? — спросил Курочкин Сверстникова.

— Найдется же там честный редактор!

— Не для того они печатали, чтобы замечать наш очерк, — смеясь, заметил Курочкин и замолчал: он завидовал Сверстникову — тот свободно читал и говорил по-английски, по-французски, читал по-немецки, редко прибегая к словарю.

«Жаль, что в свое время не изучал языков», — вздохнул про себя Курочкин и полез руками в стол, давая этим понять, что разговор окончен. Потом, чтобы не оставалось между ними «шероховатостей», сказал:

— Я восхищаюсь, что ты знаешь три заморских языка.

Сверстников посмотрел на часы:

— Да, мне пора, американцы уже ждут.

— Ни пуха ни пера.