Спроси заклинателей духов

Глава первая

Вчера на основную базу полевой партии наконец вернулись все — два отряда поисковиков и два отряда промывальщиков, всего девять человек. Два каюра и завхоз давно ожидали на базе, постарались от души — приготовили баню, брагу, отменный ужин.

Сегодня разомлевшие от обильного обеда и неожиданно появившегося солнышка полевики лежали возле палатки-столовой: предавались неге, вожделенному ничегонеделанию, курили и мечтали вслух об окончании сезона.

Начальник партии появился из-за палатки, ведя за уздечку коня. Конь был белой масти с огромными вздутыми боками: казалось, внутри спрятана бочка.

— Интеллигенты, шаг вперед! — скомандовал начальник.

Все лежали.

— Так вот, — продолжал начальник. В руке он держал выструганную палку, она ему заменяла указку. Палкой он показал на коня. — Этого зверя зовут конь — сиречь, лошадь. По-латыни еквуус, по-нашему Богатырь. Буцефал, одним словом. Это грива, — он показал указкой. — Это хвост. Ест практически все. Таких одров разной мощности у нас шесть. Завтра их надо построить, навьючить и не спеша гнать к устью реки Убиенки. Есть добровольцы?

Все молчали.

— К старшему геологу партии, радисту и начальнику промыва мой вопрос не относится. Один из каюров, Коля — тоже остается, он переводится рабочим на шурфовочную линию, каюрил Коля хорошо и в остатки сезона надо дать ему заработать. Согласны?

Все молча согласились.

— Я понял, — встал Аникей Марков. — Мне, как младшему технику-геологу, сам бог велел. Тем более съемку отряд закончил.

— Правильно, — сказал начальник партии. — В придачу тебе каюр Афанасьич. Со стариком скучно не будет. Устраивает?

— С Афанасьичем не соскучишься… — согласился Марков.

— А тебя, Афанасьич, устраивает новый начальник?

— С Никеем-то я хоть до Магадана, — ответил старик.

— Ну вот, и проблема совместимости решена, — почему-то, вздохнул начальник. — Давайте, ребята, готовьте личные вещи, пишите письма, собирайте материал.

Аникей с начальником ушли в палатку. Там уже были начальник партии, старший геолог и начальник сводного отряда промывальщиков. Начальник партии объяснял:

— Нам осталась вот эта часть планшета. Обработаем на лодках. Лабазы там оборудованы. Лошади практически не нужны. Осень, как видите, в этом году ранняя. Получено плохое метео на конец месяца. К устью Убиенки, Ник, надо торопиться — туда все партии подгонят лошадей и там их будут дожидаться баржи. Долго стоять они не могут — пойдет шуга и река станет. Вот если не дойдешь, тогда вместе с лошадьми будешь зимовать. Понял?

Аникей кивнул.

— На этот случай есть второй вариант — гнать коней по снегу в верховья Южной Озвереевки. Ну и названия, черт возьми! Кто их давал?!

— Наш брат и давал, — усмехнулся Аникей.

— Там перевалбаза совхоза. Договоришься оставить лошадок у них, до весны. Но это нежелательно — совхоз слупит с экспедиции такие денежки, что нас всех лишат премиальных. Понял? Да и сам оттуда выберешься только после Нового года.

Марков кивнул.

— Вот карты на маршрут. Вот чистые бланки доверенностей на расчеты с разными организациями. Денег не жалей, — их и выделяют на то, чтобы тратить, иначе что останется, с нас спишут и на будущий год не дадут.

— Ясно.

— На коней мы взвалим весь лишний груз, весь до иголки. Понимаешь?

— Нет.

— За один раз вертолет нас не вывезет со всеми бебехами. Вот мы тебе лишнее и отдаем, чтобы нас вывезли за один рейс. Так, что еще? Да, даем карабин, ружье не в счет. Пистолет возьмешь у него, — он кивнул в сторону старшего геолога. — Документы есть, картбланши. А вот этот пакет лично начальнику экспедиции, когда вернешься в город. Носи при себе. Даже спи с ним, понял?

— Понял. Никогда еще не спал с пакетом.

— Вот… вроде все… давайте собираться.

Марков был рад, что задание выпало на него. Лето он поработал хорошо, был доволен летом, а перегон лошадей давал ему возможность вернуться раньше всех в город.

Оба поисковых отряда партии обнаружили странный участок аномалии. Надо бы, конечно, документы отправить в экспедицию, не дожидаясь окончания полевого сезона. Но как отправить, если с апреля по сентябрь ни один борт не приземлялся у них на базе специально.

Марков знал, что с получением пакета к ним сразу же отправят вертолет. Но к чему предварять события? Пакет надо еще доставить.

И насчет премии начальник волновался зря. Премию отвалят — и какую! Все учтут — и хорошую съемку, и энтузиазм.

Глава вторая

Рано выйти не удалось, сборы затянулись. За обедом завхоз партии поставил всем по кружке браги, сваренной в полиэтиленовом мешке из-под аммонита, бочек на базе не было. На дне мешка оставалось немного после вчерашнего — хватило всем еще по одной.

— Вспоминайте, не забыли ли чего, — сказал начальник.

И они пошли в палатку. Там он достал маленький, чемоданчик с документами и вытащил из него бутылку спирта.

— НЗ, — сказал он. — На прощание.

Аникей сходил за стаканами и водой. Закусывали слипшейся карамелью — недавно ящик с конфетами был залит водой.

— Почту лучше всего сдать в селе, вы же будете проходить через Ольховку. Туда раз в неделю бывает вертолет — все быстрее, чем пешком.

Аникей кивнул.

Все вышли из палатки.

— Вот смотри, — показал начальник на гряду высоких сопок. — Зона вертикального распространения растительности. Так? Гляди выше. Пусто. Правильно, гольцы. А сами гольцы?

Все вершины сопок были в снегу. Светило холодное ясное осеннее солнце. Сопки блестели, как полированные.

— Погода хорошая, — продолжал начальник. — Но этот снег на горах уже не растает. И при дожде вершины будут во льду. Хорошо, что нам остались работы в долинах… Да… тебе повезло — ты идешь на юг…

— Перевалы еще будут открыты, — сказал Аникей.

— Да. Надо торопиться. Ты будешь уходить от снега, но натыкаться на дождь. Главное, торопись… Идем ко мне в палатку, еще по одной.

— Идем.

— Да, — сказал начальник, посасывая конфетку, — проверь колокольчики.

— А мы их все поле с лошадей не снимали.

— Вот именно. Потому и проверь. Не перетерлись ли ремешки. Теперь это твое хозяйство.

Провожать их на берег реки вышла вся партия. Тяжело навьюченный караван по мелководью медленно перешел на другой берег — Богатырь, Тайга, Матрос, Орлик, Серый и Чайка. Аникей остановился, оглянулся, с берега махали. Он снял карабин и выстрелил. С базы вверх взлетела ракета и погасла в ясном солнечном небе.

— Ну, вот и все. Трогай, Афанасьич!

Мерно зазвенели колокольчики.

Аникей Марков знал, что ребята будут стоять на том берегу до тех пор, пока последняя в связке лошадь не скроется в зарослях. Потом начальник партии уйдет в палатку, запишет в журнале число и время выхода каравана и на очередном сеансе радиосвязи передаст о выходе группы в город. Больше о караване партия знать ничего не будет до самого возвращения Аникея в город.

«Начальнику тоже трудно», — подумал Аникей.

Колокольчики звенели.

Решено было идти до самого вечера, без чаевок, тем более что половина дня потеряна на базе.

Впереди шел Аникей, вел на длинном поводу Богатыря, колонну замыкала Чайка, а следом за ней плелся Афанасьич. В его задачу входило следить за всеми лошадьми, вот почему он шел сзади. Аникей прокладывал маршрут.

Пока в лес не углублялись, шли по плесам, по воде — река тут мелкая. Затем свернули в распадок, пошли вверх по ручью. Места, по которым шел караван и где вообще работала партия, были самыми райскими на Чукотке. Здесь, в Приполярье, росла красная смородина, жимолость, княженика, голубика, брусника, шикша. Здесь росли даже материковские деревья, не говоря о кустарниках, а цветы и травы были столь разнообразны, что геологи жалели об отсутствии в партии ботанического определителя.

«Курорт бы тут устроить, — думал Аникей. — А еще лучше заповедник».

Он горько усмехнулся. Какой же там заповедник, если завтра грянет такой взрыв — от сопки на ручье ничего не останется.

Сколько бы ни работал в тайге и тундре Аникей Марков, он не переставал удивляться всегдашней красоте этой земли во все переменчивые времена года.

У чукотских цветов он не замечал длительной поры осеннего увядания. Они гибли как-то сразу, вдруг. Только листья на деревьях и кустарниках долго желтели или превращались в оранжево-красные.

«Через несколько дней этой красоты не будет, — думал он. — Вот если б сохранить букет поздних цветов… то-то удивились бы в городе… ерунда какая-то лезет в голову от одиночества… гм… а почему ерунда??

Он думал о том, что тюльпаны и астры любят сахар, а хризантемы и розы обожают аспирин. Впрочем, если хризантеме дать в воду много сахару, она тоже выдержит две недели. А камелии — той соли подавай. Гвоздика холодной воды не любит. Она любит тепловатую воду с небольшой добавкой борной кислоты. А орхидеи? Этих на ночь надо целиком в холодную воду. Нежные, а холода не боятся. Почему же ничего человек не придумал для тундровых и таежных цветов? Наверное, потому, что не было у него необходимости их сохранять, никогда тут цветов не рвали, Жили среди них, любовались, а сорвать в голову не приходило.

Аникей вспомнил, как он был в Хабаровске. По сравнению с Чукоткой, где Аникей всегда жил, дальневосточный Хабаровск был глубоким югом. На другой день приезда, как истинный северянин, он пошел на базар и собрал посылку из ранних овощей — редиски, огурцов, черемши. Все это забил в ящик и отправил жене на Чукотку.

Прошло время, и он получил письмо. «Дорогой Ник, спасибо за ландыши. Вот уже третий день совсем свежие они стоят у меня в стакане с водой. На улице снег, и никто не верит, что цветы пришли в посылке…»

«Какие ландыши?» — оторопел Аникей. Посылку он отправил давно, и письмо шло долго, и он не помнил ни о каких цветах.

Тогда он начал последовательно восстанавливать в памяти, как он отправлял овощи. И тут его осенило. Упаковывал ящик он в номере. Аккуратно завернул все овощи в газету. Затем сверху положил много черемши. И только приготовился забивать крышку, как взгляд его остановился на букете ландышей на журнальном столике. Он вытащил букет и, стряхнув воду, бросил в ящик сверху, просто так, как привет. И забил крышку.

«Все дело в черемше, — решил Аникей. — Это же дикий чеснок. Фитонциды черемши законсервировали ландыши. Не дали им погибнуть. Надо бы рассказать ботаникам… Это же открытие, хоть и случайное… Впрочем, мое ли?! Жена тоже причастна к авторству. Если б не она, вряд ли я послал бы ящик на Чукотку… Вот он, его величество случай».

Здесь, на Чукотке, по берегам рек рос дикий лук. «Нажимай на витамины», — говаривал начальник партии. И ребята нажимали. Сейчас осень, и время лука прошло. Остались только листья красной смородины, которыми хорошо заправлять чай.

Тихо звенели колокольчики. Лошади тяжело шли вверх по ручью. Подошел Афанасьич.

— Где чаюем? — спросил он.

— Нигде, — засмеялся Аникей.

— Чего так?

— Будем идти до заката. Не бойся, это скоро. Вот поднимемся наверх; видишь, перевал. Затем спустимся — тут смотри в оба, это потрудней.

— Знамо дело.

— Там хорошая долинка, судя по карте. Песчаный остров на реке, а справа — терраса.

— На острове зайчишки, — сказал Афанасьич.

— Правильно, — засмеялся Аникей. Он знал страсть каюра. — Но я о том, что на террасе хорошо пасти коней. Вот там лошадушки ночь и попасутся.

— И то, — понял Афанасьич и пошел вниз, к Чайке.

Караван поднимался к перевалу.

Глава третья

К концу третьего дня пути они выбрали хорошее место для стоянки, быстро развьючили лошадей, Афанасьич их стреножил и отправил пастись. Лошади были невдалеке на низменном берегу, поросшем густой травой. Мерно позвякивали колокольчики, изредка раздавался всхрап — лошади вздыхали как люди.

— Устают кони, — сказал Афанасьич. Он жалел лошадей.

— Еще бы, столько груза…

— Это на орловского рысака можно взваливать сколь хошь, а наши-то — скелеты.

— Овес пока будем беречь, — сказал Аникей.

— Я не про то… жалко животину… все поле упиралась.

— В поле было легче.

— Конечно, легче, я и говорю, что легче.

— Давай палатку ставить, пока светло.

Место они выбрали для палатки у самой воды, на сухом галечнике.

— Я зайчишек попромышляю? — спросил Афанасьич.

— Давай! Ужин я сварганю, — разрешил Аникей.

Афанасьич взял ружье и ушел вниз по реке на косу.

Аникей развел костер, поставил чайник и только потом принялся за банки. Вечером они всегда готовили суп. Днем обходились консервами и чаем.

Вернулся Афанасьич примерно через час. Выстрелов Аникей не слышал, а потому не посмотрел в его сторону. Старик присел у костра, вздохнул и сплюнул. Третий день он приходил ни с чем.

— …Афанасьич выбегает, прямо в зайчика стреляет, — заводил его Аникей. — Ну, где рагу? Где твой заяц?

— А, — махнул рукой дед, — все равно он рыбой пахнет!

— Ну? — расхохотался Аникей.

— Завтра поутру они у меня попляшут! Вона сколь следов!

— А рыба? Рыба где? — не унимался Аникей. — Она небось зайчатиной пахнет?

— Куропачей надо посмотреть… — вяло обронил каюр.

— Ладно уж, давай ешь суп, — протянул Аникей ему чистую миску и ложку. И стал нарезать хлеб.

— Эх-ха-ха. Суп кандей для нас людей, рыбья чешуя, и более ничево нет.

— Не ворчи у костра, Афанасьич.

— Да где ж еще и поругаться? На людях нельзя, в маршруте задыхаешься…

— Не плюй в костер, не ругайся у костра, не мочись в реку… Все это дурные приметы…

— С такой дорогой все приметы плохие.

— Не гневи судьбу, Афанасьич. Хорошая дорога, хорошая. Дальше хуже будет…

— Кони устают.

— Знаю… завтра дашь овса.

Ночь была холодная и тихая. Ни ветерка. Только блики костра на белой палатке, шум реки и позвякивание колокольчиков.

Где-то ухнула ночная птица.

— Смотри-ка, — встрепенулся Афанасьич, — не все еще улетели. Знать, быть еще теплу… птицу не обманешь…

— Как знать, — вздохнул Аникей. — Совсем птиц не видно. Даже куропатки где-то затаились. Они, наверно, на склоне тех сопок, — и он показал в темноту.

Яркие звезды висели низко.

— Быть погоде, — сказал дед.

— Выйдем попозже, пусть лошади отдохнут. Да и ты поохотишься, — сказал Аникей. — Давай спать.

Он первым залез в палатку. Сапоги и портянки сушились у костра. Завтра выходить поздно, можно их не вносить в палатку. У костра утренняя роса с обуви и портянок сойдет быстро. Он разделся, нырнул в спальный мешок, одежду свернул и вместе с пистолетом положил под голову. Пистолет напомнил ему смешной случай.

— Слышь, Афанасьич? Раньше за патроны к пистолету надо было в конце поля нашему начальству отчеты писать — куда и зачем израсходованы.

— А че, так не ясно?

— Ну, так было. И вот Алексеич…

— Наш, что ли?!

— Ну да, лауреат, а тогда он еще простым геологом был, начальником партии… так вот он написал: «Все патроны в поле израсходованы по назначению. Так, однажды ночью в маршруте на меня налетел страшный зверь приземистого вида (заяц)…»

— Опять ты с зайцем?!

— Нет, ей-богу! Вызвали его, сказали, что положено. Но больше никто уже за патроны не отчитывался… Давай ложись, чего куришь? Разлегся на вьюках как медведь в шаломайнике!

Афанасьич, кряхтя, полез в палатку. Долго устраивался поудобней.

Тихо шелестела река. Где-то высоко-высоко пролетел самолет.

— И чего летают? — вздохнул дед.

— Не ворчи, спокойной ночи.

От усталости Аникею не спалось. Дед тихо посапывал, а Марков думал о том, что хорошо бы не забыть и по возвращении написать, чтоб деду премию дали, старается он. Да и продукты, какие спишут, ему отнести. Один он, — без старухи. Рыб-то небось ребята на базе наловят, надо, чтоб и деда не забыли… Нам нынче не до рыбалки…

В небе опять прогудел самолет.

Марков засыпал. И не загадывал сна. Ни к чему, думал он. После такого маршрута все равно ничего не приснится. Вот дойду — и поеду на материк. А потом снова сюда вернусь. Быть бы здоровым. И жить в маленьком домике в тайге у реки. И чтобы ночью по всей тайге светились только окна твоей избушки. А сверху бы пролетал самолет…

Утром Афанасьич встал чуть свет, разжег костер, поставил чай. Пересчитал лошадей — их колокольчики были слышны, за ночь они лишь слегка разбрелись, но все были видны в редколесье.

— Никей! Подъем! Чай хлебать!

— Не кричи, зайцев спугнешь, — вылез из палатки Аникей и побежал к реке умываться.

Афанасьич выпил последнюю кружку и стал собираться на охоту.

— Да не торопись ты, — увещевал его Аникей. — Выпей еще кружку… Смотри, благодать-то какая. Только у костра-то и сидеть с чайком-дымком, ни комара, ни гнуса. Вспомни-ка лето.

— Как забыть… помню, — проворчал дед.

Летом мошка так донимала людей и животных, что в партии погиб щенок и жеребенок. Наиболее открытые, уязвимые места лошадей мазали дегтем. А за жеребенком не присмотрели. Щенок — тот погиб сразу, на третий день, сначала даже не поняли от чего. Наверное, для молодых животных гнус губителен.

— Ну, ладно, ни пуха ни пера.

Аникей попил чаю и принялся готовить кашу. В мыслях он был там, в партии, с ребятами. Обрабатывают сейчас самый дальний угол планшета, думал он. Закрывают четвертушку.

Позванивали колокольчики.

— Эх вы… — бормотал он вслух, — скакуны лихие — кони-звери, рысаки-задохлики.

Больше всего опасался Аникей за Богатыря. Он шел медленно, отставал, плохо ел, спотыкался на ровном месте. Совсем не оправдывал свою кличку. Наверное, и в партии он еще был болен. С чего бы тогда так разнесло его живот?

Каждый раз затягивать подпругу на нем было целым событием. Аникей упирался ногой в его живот, тянул изо всех сил ремень, конь шатался.

Афанасьич тянул второй ремень, вытирал пот и тяжело вздыхал:

— Живодерня по тебе плачет…

Аникей встал, посмотрел в редколесье. Богатырь стоял у дерева как изваяние и не шевелился, смотрел в одну точку.

Тогда Аникей отсыпал в торбу овса, понес лошади. Богатырь ел медленно, вяло шевеля губами. Есть ему не хотелось. Воды в лужах было вдоволь, и поить его Аникей не стал, а вернулся к костру.

Где-то очень далеко прогремел выстрел.

«Ага, — обрадовался Аникей, — дедуля дорвался до зайчатины! Этот не промажет!»

Раздался, второй выстрел.

Аникей начал потихоньку собираться, чтобы к приходу каюра все личные вещи были упакованы.

Закончив с рюкзаками и спальными мешками, он принялся за палатку.

«Потом можно будет и порыбачить», — решил Аникей и отложил в сторону спиннинг.

Что-то тревожное вдруг почудилось Аникею в беспорядочном тарахтенье колокольчиков. Он выскочил на берег и увидел, как стреноженные лошади, неуклюже прыгая, в панике покидали место, где недавно паслись. На освещенной ярким солнцем лужайке оставался только Матрос. Но вот и он поднял связанные передние ноги, сделал один прыжок, потом второй. И тут Аникей увидел, как из лесу стремительно выскочил большой черный зверь, на полном ходу пересек лужайку, налетел на Матроса и, не останавливаясь, скрылся в зарослях.

Аникей бросился к карабину, передернул затвор и, пустив вслед медведю две пули, понял, что поздно. Он побежал к лошади.

С другой стороны лужайки к Аникею бежал Афанасьич.

— Вот… — только и сказал Аникей.

Афанасьич бросил двух зайцев, положил рядом с ними ружье, опустился на корточки перед лошадью.

— Позвоночник… перебил… — сказал он.

Аникей молчал, еще как следует не постигнув смысл случившегося. Он смотрел на умирающее животное.

— Такой сильный конь был, — сказал дед. — Самый лучший.

Аникей все еще не мог прийти в себя. Потом опомнился:

— Он испугался твоих выстрелов. Мчался как сумасшедший. Я видел. Ты по медведю стрелял?

— Зачем? У меня и жаканов нет. Я по зайцам.

— Значит, он был где-то рядом и испугался.

— Верно так… что делать-то?

Аникей отвернулся. Потом тихо сказал:

— Добей. Чего ему мучаться, — и расстегнул кобуру.

— Да что из твоей пугалки-то? — вдруг закричал каюр и вырвал у него карабин.

Аникей пошел к реке.

Раздалось два выстрела.

Аникей сидел у костра и курил. Подошел дед.

— Колокольчик снял? — спросил Аникей.

— Забыл.

— Сними.

Дед ушел к лошади.

— Вот ведь как бывает, а? Вот ведь как бывает, — твердил Аникей.

— Все, — сказал дед.

Они молча сидели у костра.

— Медведи… альбо птицы растащат… — промолвил дед.

— Альбо птицы, — повторил Аникей. Он вздохнул.

Они снова закурили.

— Надо перепаковывать груз. Собирай лошадей, Афанасьич.

Лошади и без того сбились кучей и стояли недалеко от костра.

— Дай лошадям овса, все меньше тащить. И вьюки Матроса давай перераспределим. Побольше на Тайгу и Серого. Богатырь совсем не тянет, Орлик старенький. Чайке можно добавить тоже, а?

— Можно, — согласился каюр.

Через час они отправились дальше, на юг.

Происшествие удручило Аникея, Афанасьич пытался подойти к нему, разговорить, но Аникей молчал и беспрестанно курил, чего никогда не позволял себе в маршруте, на ходу.

Караван шел медленно из-за Богатыря.

— Совсем он у нас ослаб, — сказал дед.

— Он болен. Вот от чего?

— Он и в поле был невеселый. А сейчас совсем… эх! Купили у цыгана лошадь, — начал дед.

— Да ладно тебе, — махнул рукой Аникей и пошел вперед.

В поле Богатырь отличался тихим характером, но тяга к воровству и непривередливость к пище у него, очевидно, были врожденными. Он ел вяленую рыбу, консервированный борщ, мог съесть живую полевку, однажды добрался до только что обсмоленной на костре утки — и от нее осталось крылышко, неожиданно съел промасленную ветошь, выпил ведро компоту, который охлаждался в ручье, а ящики с крупами и мешки с макаронами от него накрывались двойным брезентом. Это было стихийное бедствие, а не Богатырь.

— Оттого он такой здоровый, что ему любое меню по плечу! — говорил начальник партии и призывал геологов следовать примеру коня, есть что придется и не сетовать на периоды разгрузочных дней, которые неизбежно наступят. Начальник партии был реалистом, диалектиком, просто хорошим полевиком, и его прогнозы сбывались.

От неумеренности в пище трудовой энтузиазм Богатыря не возрастал, зато живот распухал на глазах.

— Чрево! — смеялся в поле Аникей, нежно поглаживая коня.

И вот сейчас предмет общих шуток худел на глазах, торчали ребра и выпирал позвоночник, только живот не уменьшался по-прежнему.

Подходил к нему Аникей, шептал чего-то, трепал по холке, но такая невыразимая печаль была в глазах коня, что Аникею хотелось взвалить его тюки на себя.

— Надо проследить, чем он ходит.

— Жидким, — ответил дед.

— Может, отравился?

— Чем?

Действительно, чем? Хотя при его всеядности… Вот у пастухов, вспомнил Аникей, однажды отравилась большая отколовшаяся от стада группа оленей. Олени наткнулись на какую-то траву на берегу океана. Выяснилось — обыкновенная пушица, — от которой никогда олени не травятся… Так и осталось загадкой.

Дважды в течение дня Богатырь падал. Снимали вьюки с него, давали отлежаться. Овес он не ел.

После дневной чаевки решено было разгрузить Богатыря — пусть до вечера идет пустым. С рассортировкой поклажи возились долго. Наконец тронулись. Лошади, как прежде, шли тяжело, и Богатырь плелся сзади.

«Эх ты, сивка-бурка вещая каурка, — думал Аникей, — где ж тебя сглазили?»

Перед заходом солнца, не дотянув часа до намеченной стоянки, лег Богатырь в третий раз, уже без поклажи.

— Все, — сказал Марков, — дальше не пойдем. Тут станем.

Место было неудобное: сырое и до реки далеко.

— Пусть он тут лежит, — сказал Афанасьич. — Поставим палатку на взгорке, там суше. А воду в болоте возьмем.

Коней развьючили рядом с Богатырем, дед их тут же спутал, отправил пастись, взвалив на себя спальные мешки, рюкзаки, оружие, дед с Марковым пошли устраиваться на маленькую сопочку.

— К утру оклемается? — спросил Аникей.

— Должон.

— Завтра самый трудный участок. Сплошь по болоту.

Афанасьич принялся за костер. Аникей достал из планшетки карту, долго изучал ее при свете костра.

— Да… кругом болота и кочкарник. Почти весь день. Зато потом день хорошего пути… примерно день… ночевка… — бормотал Аникей. — Слышь! Афанасьич! Нам бы еще два дня хорошего ходу, а там и село недалеко!

— Устал, чай?

— А ты?

— Знамо дело… кони и те устали…

— Лихачи наши… ахалтекинцы… дромадеры проклятые! — ругался Аникей.

— Ты чего серчаешь? — удивился Афанасьич.

— Я просто так… — спохватился Марков. — А ты зайца не трожь! Подожди меня, его на весу надо разделывать. Понял? На весу!

Он встал и пошел помогать деду.

Потом, пока готовился ужин, Марков сбегал к Богатырю, насыпал ему у морды овса. Но конь лежал и не пытался вставать.

— Болеет? — спросил дед.

— Лежит.

— Смотри-ка, бочка, — постучал в темноте дед.

— Мало, что ли, их в тундре разбросано?

Марков подошел, посветил фонариком.

— Мы сейчас за рамкой… Это не наша территория… В бочке лабаз, чтоб медведь не раскурочил. Наш брат работал. Смотри — в крышке дырки, затягивали проволокой. Погляди, не осталось ли чего, — засмеялся Аникей.

— Как же, оставят, — ответил дед, но на всякий случай полез рукой, пошарил, Марков ему посветил.

— Давно работали, совсем бочка ржавая.

Было морозно, но отходить от костра и лезть в палатку не хотелось.

— Вот придем в село, — размечтался Афанасьич, — дружок там у меня есть, Петро, механик на электростанции. Баба у него, Магда — во! — и он развел руками. — Кулачищи что твой рюкзак! Берет двух мужиков, сталкивает лбами и отпускает.

— …и одного отпускает, — засмеялся Аникей.

— И это за ней водилось, — засмеялся дед. — Продавщицей работает. Вот уж погуляем!

— Так навигация только закончилась. Когда к ним завезут? Нет, пожалуй, ничего.

— У Магды всегда есть. Какой ж это продавец, если у ней выпить не найдется?

— Сначала дойти надо.

— И то верно.

Глава четвертая

Утром выпал туман. Марков проснулся очень рано — с мыслью о Богатыре. Он не торопился. Осторожно, чтобы не разбудить каюра, вылез из палатки, не спеша обулся, натянул куртку и пошел вниз, туда, где в тумане звенели колокольчики и паслись невидимые лошади.

Как только увидел Богатыря, он понял все. Подошел, долго смотрел на него. Повернулся и пошел к палатке.

Афанасьич уже одевался.

— Ну что?

— Мертв.

Аникей пошел собирать сушняк для костра. Позавтракали остатками зайца и чаем.

Странно, но смерть Богатыря не потрясла Аникея. И не потому, что из памяти не выходил трагический случай с Матросом. С Богатырем все было проще. Аникей был готов к неотвратимости происшедшего. Почему, он не знал. Или верил в парность случаев, или поверил в полосу невезения, которая неожиданно наступила сейчас в поле, в тундре, в тайге — в местах, которые он почитал своим домом. Это его больше всего угнетало, но была удивительно ясной голова, и он был спокоен, и его спокойствие передалось Афанасьичу.

Ни словом не обмолвились о Богатыре за завтраком. Аникей думал. С оставшимися лошадьми и с таким грузом они дальше стоянки не уйдут, — это было ясно обоим.

— Колокольчик сними, — напомнил Аникей.

Каюр встал и молча пошел к лошади.

Раннее солнце потихоньку разгоняло туман. Он плыл над болотами, хлопья его цеплялись за деревья, туман таял, и день будет хорошим.

Аникей смотрел на болото, на стоящих внизу лошадей, на появившуюся неожиданно черту горизонта, взломанную зубцами далеких гор.

— Афанасьич! Афанасьич! — вдруг закричал он.

— Чего ты? Здесь я.

— Бочка, — сказал Аникей.

— Что?

— Бочка, — повторил он.

Старик молчал. Ждал.

— Все наши образцы, все камни, сколько войдет, мы сложим в бочку. А место закоординируем. Вертолет всегда может тут подсесть. Только бочку надо поднять вот на эту сопку. Нашу горку зимой снег засыплет.

— Ого куда тащить!

Аникей развернул карту, начал считать горизонтали:

— Великовата… шестьсот метров… ничего… ничего не поделаешь. Затащим. Такое наше дело.

— Уж точно. Каждый зайчик ест свою капустку, — съязвил дед.

— Да ты пойми, Афанасьич, — Аникей заволновался: неужто каюр важности их дела не понимает? — Пойми, мы ведь им руки развязали, что с конями ушли. Они теперь работу закончить могут, а то бы все коням пастьбу-траву искали.

— Да будет тебе, аль не вижу, что за обчее дело надрываемся. Куда бочку-то?

— Сначала мы ее закатим на вершину, а потом будем в рюкзаках образцы поднимать.

— Может, еще что там оставим?

— Давай думать… Две больших палатки уложим на дно… сначала.

— Резиновую лодку?

— Нет, лодка нам пригодится. А вот если все образцы не войдут, можно оставить их рядом с бочкой в мешках. Бочка вообще как ориентир, никто там ничего не тронет.

— Хорошо-то! Вот коням облегчение, — обрадовался каюр.

— Топоры, кроме одного… Оба седла — вон они какие тяжеленные… ремни… нет, ремни пригодятся… думай, что еще?

— Да можно насобирать по мелочи, давай развязывать вьюки… Веревки пригодятся — капроновые, крепкие… их возьмем, все мотки… мало ли что.

Они начали складывать в отдельную кучу все, что решили оставить на сопке.

— Никей! А ежели тут с оленями чукчи будут проходить? Они же заберутся на сопку.

— Афанасьич, ты же помнишь, за весь сезон мы встретили две чукотские стоянки. Ты что-нибудь брал из их вещей? Шарил в брезенте, под шкурами?

— Упаси бог!

— Ну вот и за них не беспокойся. Никто ничего не тронет.

— Дак я это просто так… мало ли чего.

— Вот и ничего. Совсем костер погас. Поставь-ка чайку лучше.

Больше половины дня ушло у них на эту работу. Аникей подумал, что можно, конечно, загрузить двух лошадей и, ведя их зигзагами, поднять груз по крутизне наверх, но не хотелось мучить животных перед трудным переходом по болотам, да и казалось, что вдвоем, в несколько ходок, дело пойдет быстрее.

Вымотались они до предела и у палатки сидели тяжело дыша, как загнанные кони.

— Вот и солнце покатилось за горизонт, — сказал Аникей.

— День пропал.

— Пропал, да не совсем… Километров десять–пятнадцать до ночи пройти еще успеем… Давай, Афанасьич, второго зайца. Один черт, ужинать не придется.

…И потом, когда они покончили то ли с обедом, то ли с ужином, Марков сказал:

— Идти сегодня нет никакого смысла.

Глава пятая

Огромная заболоченная равнина до самых сопок была покрыта чахлыми тонкими лиственницами. Болото держалось на вечной мерзлоте, было неглубоким. Они и лошади проваливались по колена. Пришлось вымокнуть с головы до ног, будто шли под проливным дождем.

Несколько раз валился Орлик. С него снимали вьюки, поднимали, снова грузили, и конь медленно шел, понурив голову.

Падала Тайга. Ее разгружали, уже не заботясь, что вьюки в воде, поднимали, и все повторялось как с Орликом.

Падал и Серый. Только молодая кобыла Чайка держалась, шла осторожно, но и ее поклажа была мокрой, а значит, тяжелой.

Привала здесь негде было сделать, и Аникей Марков был рад, что вчера принял правильное решение не выходить. Неизвестно, чем бы обернулись эти десять километров, которые он хотел пройти до ужина.

Заморосил мелкий дожди.

«Одно к одному», — подумал Марков.

— Давай хоть постоим, — сказал Афанасьич. — Здесь даже сесть негде.

Марков надрубил дерево потолще, сломал его, потом второе, они присели и закурили. Марков вытащил планшет, достал карту.

— Идти еще долго, — вздохнул он. — Достань в рюкзаке сухарей, Афанасьич. Перекусим.

Каюр принес сухарей и кружку.

— Не пей воды, Афанасьич, будет хуже. Потерпи.

— Я немного.

— Лучше не пей… Начнешь — не остановишься.

— Чайку бы…

— Можно, конечно, и здесь соорудить, да долго возиться. Давай лучше тронемся. Не пей.

Дед все-таки отпил немного, — сполоснул горло, выплюнул воду.

Аникей размышлял над картой.

— Вот тут можно спрямить путь, — сказал он.

— Дорога станет короче, но зато длинней, — заметил дед, хотя и не смотрел на карту.

Марков рассмеялся:

— Откуда знаешь? Это точно… станет длинней. Надо выбираться из этого чертова болота, а то уже ночь скоро.

Они снова тронулись в путь.

И опять падали лошади, только Чайка держалась молодцом, и весь день нудно и уныло, как этот моросящий дождь, перезванивались колокольчики.

…До сопок оставалось километра два, когда послышался шум реки.

— Вот… скоро берег… — тяжело дышал Аникей. — Скоро берег… скоро берег.

На небе уже взошла Луна. Дождь давно прошел. Было холодно, но от людей и животных валил пар.

— Идем правильно… — шептал Аникей. — Главное — выйти к реке.

Твердый берег они почувствовали сразу, пошли быстрей.

И вот уже длинный луч луны перерезал реку.

Вышли на широкую галечную косу, Марков в изнеможении опустился на землю. К нему подошел Афанасьич, споткнулся, и свалился рядом. Они тяжело дышали. Ночь была чистой, ясной, очень светлой при луне и тяжелых звездах.

Марков посмотрел на Афанасьича, и вдруг неудержимый приступ хохота овладел им.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

Афанасьич улыбнулся и вдруг тоже начал в голос хохотать.

— Ну… Афанасьич… как ты… ха-ха-ха-ха! сказал… Путь стал короче… но… зато длинней… ха-ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха-ха! — не мог остановиться старик.

— Целый… день… шли… Целый день… целый день… ох-ха-ха!!

Дед вытирал слезы руками.

— Ну даешь, Афанасьич!.. ха-ха-ха!.. зато… длинней… охх!

Громовое эхо хохота неслось по долине.

«Боже, чего это мы? — опомнился вдруг Марков, когда истерика прошла. — Что лошади-то о нас подумают?»

Стал слышен шум реки. Слышен ветерок в тонких вершинах чозений. И непривычно оттого, что молчали колокольчики на шеях лошадей. Лошади спали, стоя под вьюками.

Они встали и молча пошли разгружать лошадей.

Потом натаскали бревен и соорудили громадный костер, будто хотели осветить им всю долину.

Глава шестая

Накануне все вещи были подмочены, и половину ночи пришлось сушить одежду, палатку, спальные мешки. Проснулись поздно.

— Отдай лошадям весь овес, — сказал Марков, — чего уж там… И каждой хлеба с солью… остался хлеб?

— Есть еще две буханки.

— Вот и хорошо. Сделай им по приличному бутерброду. У нас ведь сухари и галеты должны быть?

— Есть.

— Скоро будем в селе. Там хлеба вдоволь.

На завтрак Марков открыл не две, как обычно, а три банки мясных консервов, банку сгущенного молока из НЗ, сварил больше, чем обычно, рису.

— Давай пировать, Афанасьич!

— Гулять так гулять, — засмеялся дед.

— Погуляем в Ольховке, — успокоил его Аникей. — Теперь уже недалеко.

Они быстро поели и стали собираться.

— Подмораживает, — сказал каюр, — смотри ледок… скоро зима.

— Не страшно… дорога у нас до Ольховки хорошая. Смотри, Афанасьич, мы сейчас поднимемся на это плато и вдоль гряды прямехонько по твердой дороге… Только бы они ноги не сбили о камни.

— Дак подкованы.

— Будем идти до самой ночи, ночевать будем в селе. Это я тебе обещаю. Даже чаевку сделаем днем. Сейчас все должно быть хорошо. Вот только березняк миновать, заросли бы только не встретились.

— В березняке кустов не бывает, — сказал Афанасьич. — Березка любит чистые поляны.

— Ну, тогда совсем хорошо. А то ведь продираться, помнишь, как через чозению — будто в джунглях.

— В стланике еще хуже.

— Стланик будем обходить, он на склонах, а мы по-над терраской… Тут на карте даже тропа есть…

— Знать, жилье недалеко.

— В одном дне пешего хода.

Поздно вечером с вершины холма они увидели огоньки деревни, спустились в долину и, петляя вдоль реки под мерный звон колокольцев, вошли не спеша в Ольховку.

Их удивило, что не выскочили собаки навстречу, не облаяли гостей — тихо было в селе, только стучал движок электростанции.

Свет горел на трех столбах — в разных концах Ольховки. Даже ночью было видно, что деревня невелика, что люди здесь скорее отдыхают, а не работают, рабочее их место дальше, во всяком случае, не здесь.

— У тебя, ты говорил, тут знакомые? — спросил Марков. — Давай искать.

— Найдем, — уверенно сказал каюр.

— Давай здесь спросим? — показал Марков на домик с аккуратным крыльцом, с перильцами, с маленьким огороженным двориком. Все окна в домике горели ярко, весело.

Едва они подошли к крыльцу, как дверь распахнулась, на порог вышел человек, а яркий свет из проема двери упал на улицу, на лошадь Афанасьича.

— Ого! Гости! — узрел их хозяин и сбежал с крыльца. — Не из бригады?

И, вглядевшись в лица, разочарованно протянул:

— Не-е-т… геологи?

— Геологи, — ответил Марков. — Давайте знакомиться.

— Кузьмичев я, Николай. Управляющий отделением. Сам неделю как из тундры. Вот, — он развел правой рукой, левая была на перевязи. — Дрова колол. Фалангу отрубил. На указательном. — И он продемонстрировал руку с перевязанным пальцем, которая висела на свежем бинте, перекинутом через шею. — Тяп — и нету, А?

— Да-а, — ответил Марков.

— Надо пеплом посыпать, — сказал Афанасьич. — Я знаю. — И протянул руку. Кузьмичев ее пожал, потом понял, что дед руку протягивал не для этого. Он поднял дедову ладонь к свету — три обрубка на правой руке.

— Долго будет заживать? — спросил управляющий.

— У кого как, — уклончиво сказал дед. — От питания зависит. Надо, чтоб кровь здоровая была, мясо помогает.

— Вот черт! — спохватился Кузьмичев. — Стоим-то чего? Давайте устраиваться — а на ужин ко мне. У вас, поди, и знакомых никого тут. А я сейчас и директор, и сельсовет, и секретарь. Все разъехались — кто в тундре, кто в отпуске. Идемте, вот рядом изба — с большим двором, там лошадей можно оставить.

Двор и впрямь был огромным. Под стать ему и дом. Просторные сени, длинный коридор с кладовками — боковушками, одна, но очень большая комната.

Кузьмичев включил свет.

В комнате две койки с голыми пружинными сетками, печь, несколько табуреток, длинный, сколоченный из досок стол, по-вдоль которого тянулись такие же длинные скамьи.

— Да тут танцевать можно! — жилье понравилось Аникею.

— Постели уж завтра добудем.

— Не надо, у нас мешки, привычней.

— Была бы крыша над головой, чтоб не капало.

— Ну вот и хорошо, — суетился Кузьмичев. — Дрова найдете, вода рядом, свет до двенадцати. Вон лампа на подоконнике, — он схватил лампу, потряс, — керосин есть, хватит. Ну, а чего надо — завтра. Чай пить ко мне.

— Спасибо, — сказал Аникей. — Но сегодня мы устали, сейчас разберемся — и спать. Спасибо…

— Ну что ж, до завтра, — не настаивал Кузьмичев. И ушел, бережно неся палец.

Ольховка — село небогатое событиями. И новостей здесь никаких. Да и откуда им взяться, если лежит село посреди тайги, а вокруг ни столиц, ни райцентров не видать, хоть залезь на самую высокую сопку.

Происшествие с Кузьмичевым — главное событие, которое обсуждалось в течение недели, но вот пришли два геолога с четырьмя лошадьми — и слава управляющего померкла, последняя новость важней.

Другие события и другие новости будут поздней осенью, в предзимье, когда выпадет снег, подгонят стада пастухи, начнется забой оленей, праздник тундрового урожая, а значит, приезд новых людей из района и округа, развернется ярмарка — в Ольховку съедутся из Березовки, из Ламутского, из Мухоморного. «Аннушки» и торговые вертолеты будут курсировать каждый день. Вот уж когда жизнь закипит! А пока поселение малолюдно, сонно. Никто никуда не спешит. Только дети — как и всюду — носятся с собаками по селу или помогают старшим у реки.

На реке самое время — рыба скатывается с верховьев, тут ее и лови. Лов рыбы жители регулируют сами, рыбинспекции за все время никто отродясь не видывал, за все отвечал управляющий.

Днем при свете солнца Кузьмичев Коля оказался молодым вихрастым пареньком с комсомольским значком.

«Вот те на! — подумал Марков. — Секретарь-то — комсомольский».

Аникей в душе вовсе не сетовал, что местное начальство такое не солидное. Напротив, молодость управляющего как-то подняла авторитет Кузьмичева в глазах Аникея.

Николай пришел с реки и в здоровой руке у него было два здоровых ленка и связка хариусов.

— Вам на ушицу, — сказал он. — Столовой-то у нас нет, а без свежатинки как же?

— Уху-то на пустое грешно? — намекнул Афанасьич.

— Сходите в магазин сами. Вы приезжие, вам дадут. А нам сухой закон, — он почему-то рассмеялся.

— Даже для начальства? — удивился Аникей.

— Она мне не подчиняется, — вздохнул Николай. — У нее чукотторг начальство.

— Жил тут давно Петро, механик… — начал Афанасьич. — Баба у него Магда, продавщицей была.

— Так она и сейчас тут… — обрадовался Николай. — Там же, в магазине.

— Ну!

— Конечно. А Петра нет, уж с год как уехал и глаз не кажет. Видать, сбежал. — Он вздохнул. — От Магды.

— Я мигом! — спохватился Афанасьич.

— Постой, постой! — опередил его Марков.

— Ах, да.

Марков достал планшетку, вытащил деньги:

— Рюкзак вон захвати. Возьмешь, сколько даст, и хлеба не забудь. Компоты посмотри… Сгущенки бы не мешало. А так своих банок хватит.

— А чего брать-то?

— Чего даст…

Афанасьич прытко поспешал, не спросив, где торговая точка. Видать, знал туда дорогу.

— У вас кобыла молодая ногу сбила, рана на задней ноге…

— Черная?

— Да.

— Чайка… хорошая лошадь, выносливая, — сказал Аникей.

— А у нас вот якутские лошадки. Всего-то три. Два коня и мерин. Один, правда, жеребец, тот лихо-ой, и ни одной кобылы.

— А где наши-то? — вдруг дошло до Аникея.

— Вы ж их не стреножили, — ответил Николай. — Жеребец и увел ваших кобыл, вон они на лугу красуются. Чайка со сбитой ногой и та за ним ушла.

Тайга, Чайка и высокий черный жеребец, совсем не похожий на якутскую лошадь, резвились на поляне.

— Д-да, знать не шибко устали, — протянул Аникей.

— Природа — она свое берет.

— А кони?

— Вон… за домом.

За домом на самом берегу реки мирно щипали траву Орлик и Серый.

— Да не бойтесь, отсюда они никуда не убегут, — успокоил Николай Маркова. — Долго еще вам идти?

— Смотря как идти.

— А у нас ни одной кобылы, — гнул свое Николай. — И обменяться ни с кем нельзя. А в тайге без лошади как?

Николай собрал наколотые дедом дрова и понес их в дом.

— Сковородка есть?

— Есть, — ответил Аникей. — Только масла нет.

— Я сейчас. — Николай бросил связку рыбы на стол и побежал домой за маслом.

«Что ж он про кобыл намекал?» — соображал Марков.

Рыба была готова, а дед все еще не приходил.

— Встретились знакомые, — махнул рукой Марков.

— Я ведь веттехник сам, — продолжал Николай старую мысль, — ногу бы Чайке мы враз вылечили. А?

— Что?

— Продайте Чайку. Я вижу, она у вас пропустовала… А нам так жеребенок нужен. Куда ей сейчас идти, только загубите лошадь?

— Это не я решаю. Решает начальство экспедиции. А начальство далеко.

— Я видел, груза у вас мало, на двух лошадей хватит…

«Двух! — вдруг обожгло Маркова случайно вылетевшее слово. — Двух, двух… двух…»

С шумом ввалился Афанасьич, сбросил у порога тяжелый рюкзак.

— Отоварился!

— Долго что-то гулял.

— Давно не виделись.

Дед выложил на стол хлеб, консервы, достал две бутылки вина. Потом вытащил из-за пазухи бутылку водки и поставил персонально перед Марковым:

— Это лично тебе. Магда говорит, передай, мол, от меня своему начальнику. Приду вечером знакомиться. Еще с прошлого завоза хранится. Уважает!

— Ну уж! — смутился Марков.

— Еще шире стала! Надо же! — восхищался дед.

— Ты что, толстых любишь? — спросил Марков.

— Хм… гм… — закашлялся дед. — Половина мужиков любит толстых, а другая половина тоже их любит, только не признается.

— Ну, значит, я не отношусь ни к той половине, ни к другой, — засмеялся Аникей.

— А к какой?

— К третьей половине! Я люблю средних.

— Средних не бывает, — категорично отрубил дед.

— Значит, тонких, — поправился Аникей.

— Ох, хитер! Ох, хитер! — засмеялся дед.

— Почему же хитер? — удивился Аникей.

— Так тощие со временем все равно толстыми становятся, какую ни возьми.

— В перспективу начальник смотрит, — поддержал деда Николай.

— Ладно вам! — сказал Аникей. — Разливайте.

Афанасьич достал кружки. Открыл бутылку.

— Эх! — сказал он и почему-то посмотрел железную кружку на свет. — Все поле вел трезвую жизнь, почитай, боле ста дней…

— Сейчас не грешно, — сказал Николай.

Они чокнулись. На большой сковороде аппетитно лежали золотистые, зажаренные целиком хариусы.

Аникей принялся открывать банку компота.

— Мы купим у вас Чайку, — опять начал Николай.

— Зачем? — уставился на него дед.

— Она ногу сбила, — объявил Аникей. — Дальше ей не идти. А они вылечат…

— Я еще утром, пока вы спали, рану промыл и замазал.

«Смотри-ка, — подумал Аникей, — молодец».

— Как же мы недоглядели? — огорчился дед.

— Разве за этим углядишь? Много мы чего недоглядели.

— Да не переживай, Никей!

— Рация работает? — спросил Марков у Николая.

Тот посмотрел на часы:

— Вот сейчас как раз связь. А второй срок в семь вечера.

— Вы пока продолжайте, — встал Аникей из-за стола, — а я на почту. Отобью начальству телеграмму. Да и письма, кстати, сдам.

— Заморились наши коньки-горбунки, — сетовал хмельной каюр. — Вот уж истинно горбунки, — горбатились как лошади!

…Здание почты на Севере найти всегда легко — надо только посмотреть, у какого дома стоит мачта-антенна. Аникей мигом сориентировался.

Почта занимала крохонькое помещеньице. Одна комната разделена барьером — место для посетителей и служебное отделение. Во второй комнате радиостанция. Она же и жилая комната — постель и стол — вся обстановка. К радиостанции примыкает кухня с печкой.

Аникей перегнулся через барьер, заглянул в комнату:

— Здравствуйте, — сказал он.

Навстречу поднялась тоненькая высокая девушка в синем спортивном костюме. Длинные черные волосы аккуратно перехвачены лентой.

— Здравствуйте, с приездом! — весело сказала она.

— Спасибо. Бланк телеграммы можно?

Она протянула пачку бланков.

Он сел за стол писать телеграмму. Она же разбирала пачку писем, которые он сдал ей, и выписывала квитанции.

Что-то в ее лице смутило его, и он никак не мог сосредоточиться.

«Удивительно красивая, — думал он. — Или я просто одичал, четыре месяца ни одного женского лица».

Перо было сломанным, он взял другую ручку.

«Прошу вашего разрешения связи возникшей необходимостью передать двух лошадей отделению совхоза Ольховке и телеграфировать балансовую стоимость Чайки Тайги = Марков».

— Вот, — протянул он бланк.

— Больше ничего не будет? — спросила она.

— Нет. Только это и письма.

«Странно, — подумала она, — никаких личных телеграмм».

Она выписала квитанции.

— Когда уезжаете?

— Уже надоел? — улыбнулся он.

— Нет… что вы… оставайтесь. У нас давно не было гостей. Отдыхайте.

— Вот как раз этим мы сегодня и занимаемся. Скажите, — осмелел он, — как вас зовут?

— Меланья.

«Вот так имечко, не хуже моего», — подумал он. И сказал:

— Мила, значит.

— Не совсем.

— Мила, приходите сегодня к нам, вечером. После сеанса. Вы в семь кончаете?

— Да.

— Вот и приходите. Николай будет, Магда придет. Обещала. Придете? Мы остановились…

— Знаю. Спасибо, приду, — просто сказала она.

— Отлично. Тогда я пойду готовить шикарный ужин.

— Геологи умеют готовить, — сказала она.

— Жизнь заставит, — начал прибедняться он, — всему научишься.

— А у меня гитара есть. Захватить?

— Вот будет здорово! — искренне воскликнул Аникей.

Она уловила его искренность и улыбнулась.

— До вечера.

После обеда Аникей и Афанасьич успели сходить в баню — это постарался для них Николай. Жизнь совсем стала прекрасна, и дед по этому случаю снова полез в рюкзак. Запасся он основательно.

Пришла Магда и принесла пышек, банку кетовой икры, соленой рыбы и дефицит — две банки клубничного компота из своих запасов.

После семи, в том же спортивном костюме, плотно обтягивающем ее хрупкую фигуру, забежала Меланья. Она тоже принесла банку икры, соленой рыбы и маринованных кетовых брюшек — тешу. Гитару поставила в угол.

На плите варилось мясо. Запах вареной оленины уже заполнил комнату.

— Вот это пир! Вот это пир! — восхищенно повторял Аникей.

— Чего уж там, — скромничали женщины.

— К столу, к столу! — торопил Афанасьич.

…Неведомыми путями занесло на Чукотку эстонку Магду. Давно она здесь. Двух мужей похоронила. Детей нет. В свои родные края не возвращается, здесь ей климат по душе — раздобрела, расправилась и на будущий год худеть не собирается. Широкая, в треть стола, она удивляла Аникея изяществом жестов, строгостью костюма, скромностью украшений, в меру употребленной косметикой.

«Чувствуется стиль, — подумал Аникей. — Откуда это здесь, в глуши?»

Меланья добровольно взяла на себя роль хозяйки, порхала от печи к столу, и от нее уж совсем не мог оторвать глаз Аникей. Заметила она это, разрумянилась.

— Магдочка ты моя, сто лет тебя не видел, — прижимался к ней дед. Совсем он за целый день расклеился. — Что ж ты Петра не уберегла?

— Сам сбежал… так ему и надо.

— Жалеет небось, жалеет… — сокрушался дед.

— Ты бы меня пожалел, Афанасьич, а? Переходи ко мне, у меня теплей, — смеялась она.

— Дак с тобой и на снегу не замерзнешь. Вон ты какая теплая!

— Афанасьич! Афанасьич! — Притворно строго заметил Аникей. — Без рук! Без рук! А то ведь оштрафуют…

— Не надо, начальник! Тихо!

Марков намекал ему на давнюю историю перед полем. Тогда в Анадыре в ожидании вертолета все жили на авиаплощадке, в палатке, чтобы при случае никого не искать. Но вечером дед пропал. Как потом выяснилось, он пробрался ночью в здание экспедиции и приставал к сторожихе, обещая любовь. В конце концов она вызвала милицию, каюра забрали, утром начальник партии старика вызволил, но тому пришлось уплатить рубль штрафа.

Не поняла старуха тонкой души полевика, его возвышенных устремлений, и было ему обидно и за поведение сторожихи, и за малую цену штрафа.

— Начальник! Молчок!

— Не буду, не буду… — согласился Аникей.

— А у нас в Пярну, бывало, как соберутся, так и поют. На стадионе тысяча народу, — и все как один. Хор. Стоят все и поют. Хорошие песни… Я их уже и забыла…

— Помню, — сказал Марков. — Видел по телевидению. Много эстонцев — и все поют. Седой старик дирижирует.

— Зачем это они все поют? — не унимался дед.

— Ну, настроение хорошее, — вставил Николай.

— Вот, Афанасьич, посмотри на Магду Германовну. Видишь, какие у нее руки? А у их мужиков кулаки еще больше. Так, если б они в свободное время не пели, они бы хулиганили. Что б тогда было. То-то… пусть уж лучше поют, да? — сказал Аникей.

Магда улыбнулась. Согласно кивнула.

— А Петро под твою дудку не пел! — бушевал дед. — Хорош был кореш!

— Ох, — вздохнула Магда и наклонилась к Аникею. — Он третий у меня. Совсем забывать стал, со мной не жил. В тундру уезжал, в Черском хороводился со всеми чукчанками. А со мной… Тут в Ольховке его бабы хвалили.

— Можно, Магда? — спросил Николай.

— Давай, чего там.

— Она сцены ему устраивала. А под конец взяла его одежду, вынесла на берег, облила соляркой и сожгла. Он на другой день и подался в чем был. Взял у меня куртку.

— Хороший костер был! — засмеялась Магда.

«Гм… не приведи господи», — подумал Аникей.

На минуту все замолчали. Слышен был дождь на улице.

— Опять потеплело, дождь, — сказал Николай.

— Теперь они зарядят, — Меланья встала, взяла гитару. Вернулась к столу. — Этот дождь надолго.

— А как вы узнаете? — спросил Аникей. — По каким приметам?

— А у нас все приметы к дождю, — засмеялась Меланья.

Погас свет, электростанция перестала работать — полночь. Зажгли керосиновую лампу, Аникей сходил в кладовку, достал из рюкзака несколько свечей, расставил их по углам, стало светло.

— Сколько времени прошло, — обнял дед Магду. — Вот и свиделись — с Ольховкой, с рекой, с тобой вот.

— Ну и как река? Как Ольховка?

— Как? Человек и тот худшает за время. Так и река. Или возьми опять лошадь.

— Значит, я худшаю, — смеялась Магда.

— Э-э, нет, — пошел дед на попятную. — У тебя с возрастом только характер портится.

— Да?

— Да. Вреднеет, я бы сказал. Эй! Давай веселую, Меланья!

Меланья перебирала струны, настраивала.

— Там далеко на Севере холодном, я был влюблен, не зная почему, — затянул дед.

— Чуть потише, Афанасьич, соседи сбегутся.

— Соседи уже спят!

Меланья ударила по струнам, тихо запела:

— Эх, — вспомнил про палец Коля Кузьмичев, — если б не рука, я бы сыграл! Я бы показал класс! — И, тряхнув хмельной головушкой, закричал истошным высоким голосом припев:

Марков любовался Меланьей, тепло ему было. А она пела:

«Репертуарчик, скажем прямо, довоенный, — удивлялся про себя Аникей. — Откуда он здесь сохранился… Стоп… Глаза! Глаза…» Аникей понял, что его смущало в ее лице. Он подсел поближе, чтобы еще раз посмотреть ей в глаза, когда она поднимет голову.

Она подняла голову и улыбнулась. Ее большие с чукотским разрезом глаза были серые.

Меланья была чуванкой. Когда-то эти края были последним пристанищем русских казаков. Закончив свои походы «встречь солнцу», они оставались тут навсегда, смешивались с местным населением — чукчами и ламутами, положив начало новому роду. И потомки сохранили старые имена, иногда старые обряды, старые сказания помнили, только не знали, откуда это. И рождались красивые дети. Иногда, неожиданно во всей черноглазой семье, появлялся ребенок с серыми глазами, как сигнал из прошлого, и всегда это почему-то были девочки.

Там, за покрытыми снегом перевалами, у синеющей на горизонте гряды, перекрещивались тундровые и таежные торговые пути. Там было ярмарочное древнее место. Это место до сих пор почитается стариками. Называется оно Голубые Озера. И если рождалась в семье необычно красивая девочка, ее называли потом Девушка с Голубых Озер.

«Так вот откуда Меланья», — понял Аникей.

— А песня про Голубые Озера есть? — спросил он, когда она кончила играть.

Меланья вздрогнула.

— Есть, — сказала серьезно. — Только это чукотская песня. Ее сейчас петь нельзя, Ее поют на праздниках, когда собираются старики. — И отставила гитару.

— Извини…

Афанасьич громко затянул:

Магда хохотала от души. Ее забавлял лирический настрой старика. Дед прекратил пение, он начинал понимать, что и здесь, как у сторожихи, он не найдет сочувствия.

— Бабоньки вы наши, едят вас мухи! — махнул он рукой. — Давай какую-нибудь русскую. Про березку! Про березку!

— Можно, — сказала Меланья, — Клен ты мой опавший.

— Какой клен? Сама ты клен! Про березку прошу, уважь!

— Успеем еще, Афанасьич, — успокоил его Аникей. — Ты лучше на закуску нажимай. Бери ложку, держи икру — знатная закусь.

— Дело говоришь, дело! — быстро согласился дед.

— Значит, мы договорились? — спросил Николай. — Про Чайку?

— Я дал радиограмму. Завтра придет ответ.

— Завтра не придет, завтра воскресенье.

— Как?!

— Сегодня суббота, банный день. А завтра, пожалуй, уже сегодня — воскресенье… связи нет.

— Зато в понедельник три срока, — сказала Меланья, — всегда в понедельник много работы.

— Как же? — недоумевал Аникей. — Как же я дни-то выпустил? Суббота, правильно. Телеграмму прочтут только в понедельник.

— Не беспокойтесь, — сказала Меланья. — У нас с Анадырем связь прямая. Если в понедельник ответят — в понедельник вы и получите.

— Нам идти надо, надо спешить.

— Куда идти? — спросил Николай. — Вон что на дворе…

На улице грохотал ливень.

— Оставайтесь тут, отдохните, еще находитесь, — сказала Магда. — Здесь когда еще доведется побывать. Как знать, а вдруг мы по вас скучать будем, — лукаво улыбнулась она.

Но Марков был расстроен.

— Ну? — Меланья обняла Аникея. — Правда? — Ему казалось, что он через свитер ощущает тепло ее руки. — Я предлагаю за мужественных геологов!

— Нет уж! — поднялся Аникей. Печали и тревоги у него как не бывало. Он даже удивился своему внезапно легкому настроению. — Нет! — еще раз повторил он. — Я предлагаю за наших лошадей!

— Человек… человек сильнее лошади! — бормотал Афанасьич.

— Да. Поэтому за лошадей!

— И за нашу Чайку! — засмеялся Николай.

— Ладно!

Все выпили.

— …лошадь… она… что человек! — философствовал дед, уронив голову на руки. — Только лучше! Лучше!

— Лучше, лучше, успокойся, — погладила его по руке Магда.

— На будущий год, если встретите Чайку, вы ее не узнаете, — размечтался Николай. — Они у вас на износ работают, а мы их жалеем, им так трудиться не придется.

— Жаль расставаться.

— Это лошади — не поймут, — утешил Николай.

— Я знал лошадей, которые все понимали… лучше иного человека, — сказал Аникей. — Мы тогда на Востоке работали. Рядом была застава. Всех лошадей пограничных списали, погрузили на баржу и увезли в какой-то совхоз. А одна — ее звали Муха — болела. Ее не трогали, думали, околеет. А она выжила. В тундре, на травке, на вольном выпасе. Пришла осенью домой — а в конюшне уже гараж на три вездехода. И вообще, никто ею не хотел заниматься — раз списана, значит, ничья. Иди, гуляй. И солдаты ее прогоняли. И она сторонилась всех, кто в зеленой форме. Мы, геологи, в зеленой спецухе ходили. Подойдем к лошади, позовем ее, а она от нас шарахается — думает, мы солдаты. Ушла Муха в поселок и сама нашла себе работу. Подойдет к школе-интернату, там высокое крыльцо — и стоит, ждет перемену. Ходит, ходит вокруг школы, а как звонок услышит — бежит к крыльцу, станет и ждет. Пацаны выскакивают, кто-нибудь один садится на нее. Муха аккуратно, осторожно так провозит его вокруг школы, катает. Даст круг — и снова к крыльцу. Дважды одного и того же не возила. Даст круг и останавливается, слезай, мол. Следующий! Следующий садится — и того один круг возле школы. И так все время. Ребятишки ей все завтраки отдавали. Это был ее заработок. Вот скажи, кто ее мог так надоумить?

— Не знаю, — растерянно проговорила Меланья. — А что с ней дальше было?

— Все родители в поселке заботились о Мухе. Понимали, что для их детенышей-северенышей она лучше любой игрушки, лучше сказки любой. Один кочегар при котельной ей закуток отвел. Там она в пургу согревалась. Из столовой ведрами отходы ей носили. А она и зимой на работу ходила. Станет возле горки, возле сугроба — и ждет ребятишек.

— А потом?

— А потом новый начальник заставы приехал. Молодой лейтенант, татарин. Оденется в гражданское — и к Мухе. Полные карманы сахару да моркови ей таскал. Гладит ее по шее и говорит, говорит что-то по-своему. Извинялся, наверное. Но на заставу она так и не вернулась. Люди заметили, что часто лейтенант к Мухе ходит. Так кочегар прямо ему и сказал, не мешай, мол, человеку, не смущай, прошлого, мол, не вернешь, поломанного не починишь. Так и жила она у кочегара, как собака. Лед помогала ему возить, воду, уголь. А потом, потом не знаю, что с ней стало. Нашу партию на Север перевели.

— Она, наверное, старая была, — сказал Николай.

— Конечно.

— Чайка молодая. К нам она сразу привыкнет. Вот увидишь.

— Хорошо бы.

Все сидели притихшие. Слышно было, как за окном шумит ливень.

Меланья тихо перебирала струны гитары. Захмелевший было дед проснулся. Смотрел ясными веселыми глазами.

— Магда! — шептал он ей на ухо. — Поставь-ка чай. — Веселей гляди, Меланья! Сыграй для души! Отдыхаем завтра! Воскресенье! Как, начальник?

— Отдыхаем… теперь торопиться бесполезно.

— Во! Хорош у меня начальник, а? То-то! Чего торопиться? Никто нас не ждет. Никто! Кроме начальства. Так я говорю?

Аникей кивнул.

— Совсем никого у вас в Анадыре нет? — удивленно спросила Меланья.

— У нас с дедом никого, — улыбнулся Аникей. — Сироты мы.

— Потому давай плясать! — закричал дед. — «Цыганочку» давай, Мила! «Цыганочку»!

Меланья «ударила» «цыганочку». Смотрел на нее Аникей, вдохновенно она играла.

Афанасьич вылез из-за стола, вышел на середину комнаты, топнул ногой:

— И-эх! Давай, кудрявая! Давай, черноглазая! Чавела! — Ухал, притоптывал ногой, половицы скрипели, громадные начищенное сапоги (он сменил резиновые на выходные, кирзовые) матово поблескивали в темноте.

— Эх, раз! Еще раз! Знамо, лучше сорок раз!

Плясал дед самозабвенно. На его ватных брюках беспомощно болтались пустые самодельные ножны. Ножны вздрагивали от прыжков, от топота, от коленец. Обрубки пальцев Афанасьича ходили над головой, наверное, если б пальцы были целы, слышалось бы прищелкивание.

— И-ех! Давай, кудрявая! Та-та-та-и-та-ттта!

— Намучились вы, наверное, там, в поле-то? — спросила Магда у Аникея и кивнула в сторону пляшущего деда.

— Бывало…

— А то… переходите ко мне, хоть оба, хоть кто один… чего здесь, неустроенно, а у меня хорошо… — шептала Магда.

— Спасибо, — так же шепотом ответил Аникей. — С нами хлопот не оберетесь. Мы к приличным домам непривычные.

Магда засмеялась:

— Сами одинокие, а одинокую женщину не понимаете.

И притворно надула губы.

«Вот так все и начинается», — подумал Аникей.

…Чай допивали под утро.

Аникей провожал Меланью, Афанасьич — Магду. Оба вскоре вернулись и, сбросив на пол мокрые плащи, молча, не раздеваясь, повалились поверх спальных мешков.

Глава седьмая

Маркову снились кошмары, и он проснулся первым. Был уже день. За окном по-прежнему шумел дождь. Он разделся и залез в спальный мешок. Голова побаливала.

— О-ой! — вздохнул он. — Чайку бы.

— Чего «ой!»? Чего «ой!»? — повысил голос Афанасьич. — Надо было у нее оставаться. А еще начальник. Она совсем была не против, а ты кашу размазывал.

— Да хватит тебе, — отмахнулся Аникей. — Тоже хорош гусь. Магда ему и так, и эдак, а он…

— Обидно, — тихо сказал дед. — Да меня тогда хоть самого бери под руки и тащи, перебрал с непривычки.

Кто-то протопал по коридору, и в комнату постучали.

— Га-а, — что-то нечленораздельное промычал дед.

В комнату вошла Меланья.

— Здравствуйте, — сказала она.

— Здравствуй, голуба душа, — вздохнул дед.

— Болеете? — улыбалась Меланья.

— И не говори…

— Давайте я вам чайку приготовлю, чаем отпиваться хорошо, помогает.

Она открыла печь, вытащила совком золу, ссыпала ее в таз, вынесла таз на улицу, принесла дров, разожгла печь, поставила чайник. Все это у нее шло быстро и без суеты, без разговоров.

Чай загудел. Она вышла в коридор и вернулась с бутылкой, уже початой, было там чуть больше половины.

— Сначала полечитесь. Дома нашла, давно стояла, не помню уж когда и открывали, попробуйте.

Она разлила мужчинам по кружкам, поднесла каждому, сама не стала.

— Хор-рр-рош! — рявкнул дед.

— Вот… а теперь чай — и спите. Сон — он от всего.

Она присела на койку рядом с Аникеем, взлохматила его волосы.

— Смешные вы, — сказала она. — И не забудьте, обед сегодня у Магды Германовны. Она приглашает. Персонально… Так что спите, ни о чем не беспокойтесь.

— Сегодня ни-ни, ни грамма. Побаловались, хватит, — проворчал Марков. — Завтра идти, а куда мы в таком разобранном виде?

— Правильно, — поддержала его Меланья.

— Чуть-чуть — и все, — внес поправку дед.

— Ну как с таким работать? — кивнул на деда Аникей.

— Трудно, — засмеялась Меланья. И вдруг погладила его по щеке и выскочила на улицу.

— Хорошая девушка, — сказал дед. — Пожалела.

Аникей задумался.

— А что, если нам сегодня допустить отклонения от норм поведения, принятых в добропорядочном обществе?

— Чего, чего? — приподнялся дед.

— Это я так… дождь, говорю, стихает.

На улице действительно не было слышно дождя.

Меланья выскользнула из-под одеяла, накинула халатик и прошла на кухню.

— Не уходи, — сказал он.

— Я сейчас, только поставлю чай, — она включила плитку и вернулась.

«Дали свет… уже утро», — подумал Аникей.

Она раздвинула шторы. Сквозь хмурый рассвет видны были мокрые деревья. Рядом на столе холодно поблескивали тумблеры радиостанции.

«Понедельник», — подумал он.

Меланья угадала его мысль.

— Сеанс у меня через полтора часа, — она сбросила халат и нырнула к нему под одеяло.

— Зима скоро, — сказал он. — Конец сентября… ой, какие у тебя ноги ледяные! Ты чего босиком бегаешь?

— Ничего, — засмеялась она и прижалась к нему.

Вчера ночью, когда она уже заснула, Аникей никак не мог прийти в себя, волновался и думал — за что? За что такой подарок? Такая награда? За что это неожиданное счастье? Что он сделал такого, что его судьба благодарит? Может быть, воздается за поход, за погибших лошадей, за нервы, тоску, боль последних дней? Но ведь работа не кончена… И что ждет их там, впереди? Этого никто не знает. А хотел бы знать? — вдруг спросил он себя. И тут же ответил — нет. Не надо. Как будет так и будет. Пусть.

…Зазвенел будильник, и тут же в другой комнате — второй.

— Подожди, не уходи…

— Чудак, — она поцеловала его. — У нас же с тобой целый день впереди… И ночь.

— Мне сегодня… — начал он.

— Тебе ответ только днем придет, если придет. Не пойдешь же ты вечером, на ночь глядя?

— Конечно.

Меланья встала с постели, накинула халат, надела на ноги чижи — они у нее были вместо тапочек — и села у рации. Бумага и карандаши, как всегда, были приготовлены с вечера.

Аникей одевался. Вспомнив, бросился на кухню, чай давно выкипел. На плитке стоял пустой раскаленный чайник. Аникей с помощью полотенца снял его, нашел кастрюлю, наполнив ее водой, поставил на плитку.

Аникей встал в дверях и развел руками:

— Пропал твой чайник.

Меланья сняла наушники. Засмеялась и махнула рукой.

«Если б можно было здесь остаться, — подумал он. — Никуда не уходить. Или базу партии тут бы поставить. Да? Ишь чего захотел!»

— Мало нам сегодня, — Меланья отодвинула в сторону два исписанных бланка. — Никаких особых новостей.

Меланья прибрала постель, переоделась, пошла умываться, а он был в другой комнате — для посетителей.

— Ты чего там сидишь? — вышла она. — А-а, боишься, люди придут. За меня бояться не надо. Иди сюда, ко мне. Сейчас будем завтракать. Это мой дом, понимаешь?

— Я думал, сама знаешь, деревня.

Они сидели на кухне, завтракали. Он принес пепельницу из комнаты, закурил. Внимательно посмотрел на нее.

— Что? — тихо спросила она.

Он не ответил, погасил сигарету, встал, прошел в ее комнату. Медленно снял свитер, бросил на постель.

— А вот сейчас закрой дверь, — засмеялась она.

«Договор совхозом не возражаем балансовая стоимость Тайги Чайки одна тысяча восемьсот тридцать рублей каждая = Иванов».

Аникей спрятал радиограмму в карман и пошел искать Кузьмичева.

— От начальства «добро», — сказал он ему.

— Прекрасно. Сколько она? — поинтересовался Кузьмичев.

— Тысяча восемьсот тридцать.

— Немного, для нас это ерунда.

— Только я бы хотел оговорить, — начал Марков.

— Что именно?

— Чайку одну мы не продадим.

— А с чем?

— Ни с чем, а с кем. С Тайгой. Возьмите и Чайку, и Тайгу. Двух. Одну отдавать нет смысла. Нам все равно — втроем идти или вчетвером. А вот с двумя лошадьми — есть разница.

— Но нам бы хотелось только Чайку.

— А чем Тайга хуже?

— Я смотрел, она не хуже, — подтвердил Кузьмичев. — Чайка просто чуть моложе.

— Все хотят помоложе, — усмехнулся Марков. Но Кузьмичев не понял. Шли молча.

— Берите обеих, Николай, — сказал Марков. — Два всегда лучше, чем один.

— Больше, чем один, — засмеялся Николай.

— И лучше, — упорствовал Аникей.

— А вам на вторую дадут «добро»?

— Уже дали. Вот. — И он протянул радиограмму.

Кузьмичев прочитал, покачал головой.

— Д-да. Ну что ж, была не была, идемте в контору оформлять документы. Две кобылы на дороге не валяются.

— Отдаем вместе с седлами, отразите в бумагах, У нас прекрасные вьючные седла. Только тяжелые, черт…

— Ладно. Да, попутно, что не нужно из груза — давайте сюда же. Отразим в бумагах — и все.

— Да вроде ничего лишнего… Вот только брезентуха есть, пять метров на пять… прекрасный тент. Но если уж намокнет — не поднимешь.

— Чтоб он намок, его в реке держать надо, — заметил Кузьмичев.

— Вот именно. Нам через реки и идти. А так весь груз мы и в палатке, в случае чего, спрячем, — сказал Аникей.

— Давайте брезент. Оленеводы вам спасибо скажут. Им на зимних перекочевках он ой как нужен. А у нас в торговле его ни по какому блату не достанешь. Сами-то где доставали?

— У военных.

— Ну, еще бы! У них все есть.

Из конторы Марков сразу же поспешил домой. Афанасьича он застал на улице, тот вытряхивал вьючник и чертыхался.

— Что случилось?

Дед опустил голову, прятал глаза.

— Вот, — он потряс пустым мешком, — весь рис съели. Зашли в коридор и съели.

— Лошади?

— Ну да. Это, кажись, их жеребец бандюга.

— А наши, конечно, не могли? Наши паиньки, да? Вспомни хоть Богатыря. Тот бы и мешок уволок!

Дед смотрел на Аникея ясными, веселыми, виноватыми глазами, и понял Аникей, что тот не ночевал дома и некому было присмотреть за вьючниками, лежавшими в коридоре у самого порога. Аникей вздохнул, и не стал задавать вопросов.

— Ладно, образуется. Иди, сдай им на конюшню Чайку и Тайгу. Вместе с седлами. Будут жить на приволье. Нечего им с нами бедовать.

— Ты и меня сдай, а, Никей? Чего-то мне дальше идти расхотелось, — улыбался дед.

— Угу… не стыдно? — притворно корил его Аникей. — Седина в бороду, бес в ребро? Понравилось?

— Дак ить я как начальник. А начальник у меня ох хор-рош!..

И вдруг спросил серьезно:

— Когда выступаем?

— Рано утром. Давай собираться. Рис прикупи в магазине. Деньги остались?

— Есть еще.

— И это… не забудь колокольцы. Впрочем, не надо. Оставь их. Это ж лошадиное имущество. Оставь. Как же им без колокольцев-то?

Груза действительно оказалось мало, как раз хватило на двух лошадей. Все было готово. Магда не провожала — Афанасьич побежал к ней прощаться. Вернулся, быстро, что-то пряча в карман пиджака и на ходу застегивая куртку.

— Я пройду с вами немного, — сказала Меланья.

Повод Серого Афанасьич привязал сзади к седлу Орлика. Зазвенели колокольчики, лошади неторопливо пошли, Аникей и Меланья, отстав немного, шли следом.

— Идем вроде бы по плану, только два дня потеряно, — сказал Аникей.

— Сейчас пойдете быстрее, наверстаете.

— Постараемся.

— А вдруг снег? — спросила она.

— Ну и что, снег? Разве по снегу идти нельзя?

— Что есть они будут?

— А-а, не волнуйся. Будут копытить. Они это умеют, приспособлены. Хуже, если затяжные дожди — реки разбухнут.

— Ты все-таки надень меходежду, ладно?

— Хорошо, хорошо.

Накануне, когда он собирался, Меланья пришла в дом и принесла чижи, торбаса, меховые брюки.

— Вот возьми, это тебе. Осталась меховщина от начальника почты, на тебя как раз. В дороге пригодится.

— Да не надо! — пытался отказываться он. — Своего груза хватает.

— Бери, тебе говорят, — сказала Меланья. — Торбаса и брюки из нерпы, понимаешь? Непромокаемые. Не то что твои — ватные. Да и сапоги резиновые тяжеленные. А эта одежда легкая. Не замерзнешь и не промокнешь, хоть по пояс в реку залазь.

— Ну, спасибо, Мила! Вот это да! Это по делу.

Она была рада, что ее подарок пришелся кстати. Ей было приятно заботиться о нем.

…Они шли тихо, ледок похрустывал под ногами. За очередным поворотом реки скрылась Ольховка.

— Все, — сказала Меланья. — Я дальше не пойду.

Они присели на поваленное дерево, он закурил.

— Иди, — сказала она. — Не скучай. Я буду думать о тебе. Обязательно из Анадыря дай телеграмму, чтоб я не волновалась.

«Хоть одна живая душа будет обо мне волноваться», — подумал он.

— Вот что, — Аникей мучительно подбирал слова, — а ты, ты… не можешь приехать в Анадырь, когда я вернусь?

— Ты этого хочешь? — удивилась Меланья.

— А разве мы простились насовсем?

Она бросилась к нему на шею, тормошить стала, целовать.

— Ты только скажи, — торопливо шептала она. — Ты только дай телеграмму, я прилечу, я сразу прилечу, я пешком приду, ты только скажи, нет-нет… не сейчас, когда будешь там, без меня, если не сможешь без меня…

— Я бы и сейчас не уходил.

— Нет, нет, иди… так надо.

— Все кончается, — обреченно сказал он, — все проходит.

— Все, — согласилась Меланья и опустила руки. — Только хорошее проходит быстрее. — Она повернулась и бросилась бежать.

Он стоял, ждал, когда она оглянется. Меланья остановилась. Оглянулась. Побежала к нему.

— Да иди же, иди, — нетерпеливо шептала она. — До свиданья!

Он поцеловал ее и быстро пошел догонять Афанасьича.

Глава восьмая

К устью реки Убиенки они вышли на исходе третьего дня. Весь песчаный берег был в лошадиных следах. Там и тут чернели кострища, валялись колья, стояки для палаток, обрывки веревок, пустые консервные банки. Словно живой, трепетал на ветру, зацепившись за куст, большой разорванной кусок полиэтилена. На каждом шагу попадались стреляные бумажные гильзы. Кто-то забыл пустую пластмассовую канистру из-под растительного масла.

Пошел легкий пушистый снежок.

«Хорошо, что снег, — думал Марков, — прикроет это безобразие».

— Опоздали, — сказал Афанасьич.

— Да. Судя по всему, баржи ушли еще вчера. Давай ставить палатку, а то снег.

Они быстро принялись за работу.

— Пора на зимние квартиры, — отрешенно и зло бубнил Марков. — Пора.

«Чего это он свирепеет?» — думал дед, изредка бросая на начальника виноватый взгляд, хотя особо упрекнуть себя ему было не в чем, а вот видеть в таком состоянии обычно спокойного Маркова — непривычно.

— Это все нам Ольховка боком выходит, — сказал Марков. — Потерянные дни!

— Не сами потеряли, погода забрала. Ты думаешь, в дождь мы бы далеко ушли? А о конях подумал? Враз набили бы им спины в кровь вьюками, всех погубили бы. Хорошо еще Тайгу с Чайкой оставили, может, еще хуже было бы, а так — перезимуем.

— Перезимуем, — зло рассмеялся Марков, с силой колотя обухом топора по колу для растяжки. — Перезимуем, черт возьми! Лишь бы одры не сдохли!

— Ну, чего ты, Никей! Чего? Пошел я костер делать. И НЗ я сохранил. Магда на дорожку дала.

— Это ты молодец! Молодец, Афанасьич! Сейчас самое время выпить! С холоду и с невезухи. Вон сколько поводов. Молодец! И молчал три дня. Вот сила воли!

— Не трусь! Пробьемся! — крикнул Афанасьич. Костер уже полыхал.

Мокро, холодно, мерзко на душе. «Не будем отчаиваться, — думает Аникей. — Дальше будет хуже».

От костра потянуло запахом аппетитного варева. Аникей порылся в рюкзаке, достал кружки и пошел споласкивать их на реку. Подоспел Афанасьич с бутылкой.

— Давай, для сугреву!

Бутылка была ледяная. Где он только ее хранил?

— Собачий холод! — передернуло Аникея. Он закусил снежком, а в кружку налил чаю и поставил ее остывать.

— Зимой теплее, — согласился дед. — Будем из одной, — сказал он. — А запивать из твоей, горячим чаем. Водку с чаем любой доктор посоветует. От простуды, а то с усталости.

— От всего, — согласился Аникей и выпил.

Понурые лошади стояли в кустах, не паслись. Их постепенно заносило снегом.

— Спать придется меньше, — сказал Аникей. — Идти и идти — в этом наше спасение. Не хватало, чтобы кони еще и простудились.

…Утром, наскоро позавтракав, они быстро собрались и пошли вверх по Убиенке. Оставался теперь второй запасной вариант плана — выход на реку Южную Озвереевку, где на карте отмечена перевалбаза совхоза. Но для этого необходимо форсировать Убиенку, а где, если единственный брод, отмеченный на карте, только летом, в мелководье, а сейчас осень, снег и дожди и вода за ночь в реке поднялась до самой высокой отметки?

— Совсем разлилась река — как весной, — вздыхал дед.

— Будем искать брод. Можно попробовать и вплавь, но только место надо найти поуже, лошади вынесут.

— Я не умею плавать, — сказал Дед.

— Тебя никто и не заставляет. Лошадь-то умеет. А ты будешь сидеть в лодке. Устраивает?

— На лодке нельзя. Надо коня за повод держать и грести. А не выгребешь — и все тогда… Лучше на лошади.

…Подходящее место нашли где-то к обеду. Течение, как и всюду, было сильное, не зато это было самое узкое, на стремнине бурлило, — значит, было не так уж и глубоко. Хотелось бы найти заводь потише, но за все время так ничего и не встретилось.

На обоих берегах росли высокие тополя, в долине не было ветра и даже казалось теплей.

— Попытаемся здесь, — сказал Аникей. — Обедаем на том берегу.

Они стали разгружать лошадей, оставив на них только седла. Достали резиновую лодку-пятисотку, накачали ее.

— Афанасьич, поищи карабины. У нас было два альпинистских карабина. И давай оба мотка капроновой веревки. Веревка нам теперь нужна.

Сам он достал из рюкзака меходежду, надел меховые носки-чижи, нерпичьи торбаса, сверху натянул нерпичьи брюки.

— Хорошо-то как, действительно! — и он с удовольствием попрыгал, походил в новом облачении.

— Совсем ты чукча, — засмеялся дед. — Ну, чукотский начальник, что делать будем?

— План такой, — сказал Аникей. — Один конец этого толстого капронового линя намертво привязываем к тополю. Я переплываю на Орлике и закрепляю на том берегу второй конец. Ясно?

— Ясно.

— Но прежде весь груз мы закрепляем на лодке. И пока она на берегу, второй, тонкий линь, привязанный к носовому коушу лодки, я вместе с канатом перевожу на тот берег, одновременно. Ясно?

— Ясно.

— Еще не все. Через два боковых коуша лодки пропускаем кусок веревки — отрежь метра три, вот так, ага, концы связываем. При натяжении получается треугольник, видишь?

— Да.

— Теперь вершину треугольника намертво привязываем к карабину, а сам карабин защелкиваем на основном тросе. И когда я буду тянуть лодку с того берега за тонкий носовой линь, одновременно лодка будет удерживаться карабином и карабин будет скользить. Оба натяжения не дадут лодке перевернуться. Течение в этом случае даже будет помогать, так как основное напряжение ляжет на карабин, будет какой-то упор, я смогу быстро тащить. Скользить по капрону карабин будет легко.

— Вот здорово! — восхитился дед. — Ты сейчас придумал или раньше пробовал?

— Не пробовал, но видел.

— Так… А я? — уныло спросил дед. — Я ведь плавать не умею.

— Вот задача-то, — почесал в затылке Марков. — Эх! Не будь течения, мы бы живо решили задачу про козу, волка и капусту… Как же ты до этого жил, если плавать не умеешь?

— Я с детства воды боюсь, — признался дед.

— С тобой так, — решился Марков. — Будем как лодку. Давай тот моток, подлиннее. Обвяжем тебя вот так, под мышками. Крепкий узел?

— Вроде крепкий.

— Давай-ка затянем. — Марков подошел к дереву, перекинул веревку, подтянул до предела, закрепил. — Ну, подожми ноги, повисни!

Дед повис.

— Ой! Под мышками режет!

— Ничего, зато видишь? Узел — не развяжешь, только разрезать.

Марков отвязал от дерева линь.

— Теперь давай небольшой конец. Так. Обвяжем тебя вокруг пояса. Нет, не за ремень — ремень может лопнуть. Вот так, потуже. А на свободный конец привяжем второй карабин. Ты его защелкнешь на основном тросе, прежде чем идти с Серым вводу. Понял? Получается, ты страхуешься так же, как лодка.

— Только лодка умеет плавать, а я нет.

— Ничего, выплывешь. Не так все и страшно. Ширина тут невелика, метров пятьдесят. Можно бы веревки перебросить… но пятьдесят метров мы не докинем…

— Не докинем, — подтвердил дед.

— Вот и придется мне все три веревки везти. Лишь бы не запутались, вот сейчас это самое главное. И снос большой. По сотне метров есть в мотках?

— Больше.

— Хватит даже при сносе, надо попробовать. Ну, а если веревки у меня кончатся, а я все еще буду в воде, ты веревки потихоньку вытащишь назад, они же привязаны на твоей стороне… Тогда что-нибудь еще придумаем. Не может быть, чтоб не придумали! Голь на выдумку хитра!

— Жизнь заставит, — вздохнул Афанасьич.

— Зато это единственная переправа. Впереди по маршруту больше рек нет. Давай покурим.

Они закурили.

— Да, чуть не забыл, — спохватился Марков. — Перед тем как сесть на Серого, сними сапоги. Сними сапоги, привяжи их на лодке. Надень шерстяные носки. Не босиком, а в шерстяных носках. Понял? Купание нам всем обеспечено сегодня по горло, но лучше купаться в носках. Как только я переберусь, сначала распалю костер, пионерский. Сушить будет чего, это уж точно…

— Я б лучше сейчас пешком в Ольховку вернулся, — признался дед. — На черта мне эта купель?

— Я бы тоже вернулся, — улыбнулся Аникей. — Не паникуй, последний бросок — и все.

— Хорошенький пляж, — ныл дед. — Прямо Сочи.

— Да, — засмеялся Аникей. — Пальм и фикусов не хватает.

Он бросил сигарету.

— Сейчас попробуем, как они чувствуют воду. Ох, черт! Седла-то снять забыли. Сейчас я сниму, ты сиди. Их никак нельзя мочить. Мокрый войлок — коню беда, враз спину сотрет.

Аникей распустил подпруги, отнес седла к лодке. С трудом взобрался на Орлика.

— О-хо-хо! Совсем никудышный я кавалерист. — И, натянув поводья, легонько дал Орлику шенкеля и направил его к реке.

Орлик послушно, осторожно ступил в воду, вошел в реку по колена, Аникей повернул его и прошелся немного по воде вдоль берега.

— Этот пойдет. Давай теперь Серого.

Аникей залез на Серого, натянул поводья, но конь мотал головой и не хотел идти в воду.

— Дай прут, Афанасьич!

Аникей стукнул коня пятками по животу, хлестнул прутом и тот покорно пошел в воду.

— Поупрямится и пойдет как миленький! — сказал он деду. — Только не либеральничай, прут не забудь. Давай еще договоримся о сигналах — с того берега не докричишься. Руки скрещены над головой, — значит, «внимание»! Обе руки резко вверх и вниз — «пошел»! Обе руки в стороны — «возвращаюсь». Без сигнала не трогайся.

— Понятно, понятно.

— И пожалуйста, все время следи за мной, не отвлекайся. Ну, что ж, начнем с богом.

Аникей приладил к поясу сумку, положил туда три мотка капроновых линей, концы которых были закреплены на тополе, на лодке и на Афанасьиче. Сел на Орлика, попробовал, как будет стравливать веревки, все получалось.

— Пошел!

Орлик, как и раньше, осторожно вошел в воду.

— Давай, давай, Орлик, — шептал Аникей. Вода уже была коню по брюхо. Орлик поплыл, высоко держа голову. Аникей одной рукой вцепился в поводья, другой лихорадочно стравливал веревки. Волна сильно ударила лошадь, и ее начало сносить.

— Давай, давай, Орлик! Родной! — Выноси, родимый!

Веревки шли хорошо. Аникея залило по пояс, он чувствовал, как вода струйками течет и в штаны и в торбаса.

— Быстрей, Орлик! Быстрей! — Аникей со страхом смотрел, как Орлик тянул голову из воды. Он боялся, что вода попадет коню в уши, говорят, они после этого сразу тонут, он боялся, что волна хлестнет его в пасть и конь не выплывет.

— Давай, Орлик! Весь сахар тебе отдам, родимый, держись! Держись, Орлик! — шептал Аникей.

Аникей не чувствовал холодной воды, все его мысли были там, на берегу.

— Хорошо, Орлик! Хорошо! Не бойся!

Течение было сильным, но конь с ним справлялся, клубки разматывались. Еще немного… совсем немного.

— Есть! Есть! — заорал Аникей.

Конь почувствовал под ногами дно, течение ослабло, и Орлик быстро стал выходить на берег.

Аникей соскочил с Орлика, бросил сумку, прижался щекой к морде лошади.

— Молодец, Орлик! Молодчага!

Конь стоял, опустив голову, с него стекала вода, он подрагивал.

Аникей придавил камнями два тонких линя, а толстый канат взял с собой и пошел укреплять его на тополе. Затем так же, на всякий случай, сначала привязал тонкие веревки к деревьям, взял ту, что тянулась от лодки, и вышел на берег. Скрестил руки над головой — «внимание». Опустил резко обе вниз — «пошел»!

Афанасьич защелкнул карабин на тросе, столкнул лодку в воду, и Аникей быстро начал выбирать носовой линь.

Течение тащило лодку вниз, веревка образовала, угол, но Аникей быстро перебирал веревку, а карабин скользил хорошо. «Веревку надо натянуть повыше, провисает», — думал Аникей. И вот лодка царапнула гальку.

Аникей подбежал и подтащил ее повыше на берег и стал разгружать. Разгрузив полностью, — вытащил ее на берег, отцепив карабин. Нашел рюкзак с продуктами, достал сахар, захватил в каждую руку по полной горсти и понес Орлику.

— Ешь, Орлик! Ешь!

С сахаром конь управился быстро, и Аникей пошел разжигать костер. Когда занялся большой огонь, Аникей подумал, что надо бы сообщить деду, чтобы перевязал трос повыше, но кричать было бесполезно.

Тогда он вырвал из полевой книжки лист, написал деду записку, срезал карабин с веревки и примотал записку к карабину бинтом, спустился к воде и скрестил руки над головой.

Дед внимательно следил за Аникеем. Аникей нашел поувесистей гальку, швырнул в деда, но камень, немного не долетев, упал в воду. Тогда Аникей отступил немного назад, разогнался и высоко послал карабин. Карабин упал на берег. Дед подобрал его, разбинтовал, прочитал записку.

Аникей видел, Афанасьич полез на дерево, чтобы перевязать трос двумя метрами выше, как он писал. Когда дед спустился, Аникей со своей стороны полез на дерево, поднял трос на два метра и, как можно сильнее натянув его, завязал, несколько раз обмотав ствол тополя.

Дед уже сидел на Сером в ожидании команды. Мысленно он прощался с жизнью, а разумностью его поступков руководила безысходная обреченность.

— Пошел! — скомандовал Марков.

Афанасьич пристегнул веревку от пояса к тросу, карабин держал надежно, веревка не тянула — был еще припуск. Он хлестнул Серого, натянул поводья, крикнул на коня и снова его хлестнул. Серый видел, что Орлик уже на том берегу, он видел, как лошадь плыла, и понял, что от него ждут того же и это не страшно. Он спокойно вошел в воду и поплыл. Аникей тянул веревку, которой была обвязана грудь деда, сбрасывая метр за метром.

Лошадь сносило, трос сильно натянулся, но карабин крепко держал седока, да и Аникей потихоньку их подтягивал.

Серый высоко держал голову, как и Орлик, но с течением справлялся труднее. На середине реки он выбился из сил, вдруг развернулся спиной к течению, волна ударила его и понесла вниз, а трос вырвал Афанасьича с лошади, и тот ухнул в реку.

— А-а-а-а!!

Что было сил Аникей тащил старика, не чувствуя, как веревка впивается ему в руки. Несколько раз Афанасьич зарывался в воду с головой, и тут Аникей мгновенно повернулся спиной, перекинул линь через плечо и что было сил потянул его от реки к лесу.

Когда он оглянулся, дед уже лежал на мелководье.

Аникей подбежал, отцепил карабин, взвалил на себя старика и вытащил его на берег.

Дед был жив. Он стоял на коленях, и его рвало. Аникей вытащил нож и осторожно разрезал веревку. Он тяжело дышал и только сейчас почувствовал, как болят ладони. Кожа с них была сорвана.

— Наглотался, сердешный, Ты уж прости меня, Афанасьич! Прости!

Дед мотал головой, стонал, его выворачивало. И вдруг он затих, отполз в сторону, лег на землю.

— Живой, дед, живой, — шептал Аникей.

— А? — поднял голову старик.

— Живой! — заорал ему в ухо Аникей.

Он помог старику подняться, довел его до костра, усадил. Потом подбросил в огонь дров.

— Сушись, отогревайся. Я пойду Серого искать, может, он где-нибудь ниже по течению выплыл.

Аникей надел на Орлика седло, затянул подпруги, вставил ногу в стремя, тяжело взобрался на коня.

— Но-о, Орлик! Пошли!

…Вернулся Марков под вечер. Дед уже оклемался, обсушился, переоделся. Палатка была поставлена.

Аникей подъехал к самому костру. Сидел на Орлике, не слезая. Афанасьич вопросительно смотрел на него.

Аникей молчал. Потом выдавил:

— Нет нигде. Ни живого, ни мертвого. Может, прибит где-то под корягой. Может, унесло… не знаю… вот.

Он слез с коня, сел поближе к огню.

— Мокрый я весь, дай чаю, совсем мы обезлошадели. Что делать-то?

Глава девятая

Утром вышли рано и шли весь день, не разговаривая. Не о чем было разговоры вести — каждый со своими мыслями. Единственное, что еще согревало Аникея в пути, — воспоминания об Ольховке, о Мелании. Таким далеким сейчас все это казалось, что впору сомневаться, а было ли вообще?

В одном он был уверен, назло обстоятельствам, что сопровождают его в пути, — он скоро, обязательно скоро увидит Меланию. И чем быстрее и дальше уходил он от нее сейчас, тем скорее приближалась их встреча. Неосознанно он понял это еще тогда, при прощании, когда Мелания вернулась. И первый его шаг от нее был шагом к ней. Он не знал, как произойдет их встреча, но верил, ощущал это, как сейчас ощущает ночь, лежа в сыром спальном мешке, как ощущает холод и шелест снега, засыпающего палатку.

«Надо торопиться, — подгонял он себя, — надо торопиться».

Он боялся, что после случая в реке Афанасьич может заболеть, простудиться, например, или, что еще хуже, слегка повредиться умом. Но, как всегда в поле, необъяснимо сработали все защитные силы организма, дед даже не кашлял и вел себя как обычно, вот только больше, чем обычно, оба молчали.

Афанасьич не расставался с ружьем, но с самой Ольховки им ни разу не встретилась дичь. И сейчас все вокруг будто вымерло — ни зайцев, ни куропаток, ни запоздавших с отлетом утиных стай.

«Хоть бы что-нибудь живое пролетело — сова или ворон, — думал Аникей. — Хоть бы лося встретить… хоть бы медведя».

Ничего. Даже следов не видать на свежей пороше. Будто зверья и птицы здесь отродясь не водилось.

«Место какое-то… страшное».

Снег шел мокрый, густой, где-то к полудню он таял, а с вечера шел снова. Орлик искал траву под снегом, копытил, но как-то лениво, неохотно, он худел на глазах. Его подкармливали понемногу, чем могли — сахаром, хлебом, остатками крупы.

Седло Серого, перевернув, укрепили крест-накрест на седле Орлика, между двумя вьюками, и на него положили груз Серого. Поклажа горой возвышалась на спине коня, впереди шел Аникей, отыскивая места для прохода, чтобы Орлик не цеплял за деревья, а Афанасьич шел сзади с ружьем, поглядывая по сторонам, все еще на что-то надеясь.

Сейчас кругом была тундра, ни деревца. Только чахлые кустики бетулы — карликовой березки — попадались на пути. Да ягода в изобилии — брусника и шикша.

Здесь же на равнине застал их ночлег. Палатку установить было негде — еле нашли небольшой холм, разбили лагерь на его склоне, вместо стояков для палатки приспособили карабин и ружье, а растяжки укрепили с помощью камней и седел. Кустиков ягод, мха и веточек бетулы для костра хватило.

— Завтра будем на месте, — сказал Аникей. — Вон там у сопок, — он показал, — перевалбаза. Там же посадочная площадка геофизиков. Иногда к ним летают, когда погода. И если они еще не свернули свою экспедицию.

— Совсем?

— На зиму остается один человек с рацией. Следит за балками и площадкой. Пастухов принимает, когда зимой подкочевывают. Склад с продуктами должен быть.

— Осталось две пачки галет и две банки консервов, — сказал дед.

— А чай?

— Есть.

— На завтрашний день этого хватит, был бы чай, вон сколько ягод!

— Давай, Никей, сейчас пособираем немного, пока снег не пошел.

— Правильно мыслишь! Давай котелок! Эх, и поедим завтра!

К нему возвращалось нормальное рабочее настроение. «Что мы, как сычи, надулись и молчим всю дорогу? — думал он. — Так ведь и сдвинуться можно. Хватит! Напереживались. Работать надо. Работать! Хуже уже не будет… не должно быть».

— И кустиков нарубим, — сказал Аникей. — Заготовим побольше веток на утро, в палатке они за ночь немного подсохнут, а?

— Верно, верно, — встрепенулся дед.

Они быстро набрали ягод, заготовили топлива, наскоро попили чаю, и Аникей первым полез в палатку. Дед подошел к Орлику и воровато скормил ему три галеты.

Аникей не спал и был весь там, в Ольховке. Тогда в ночь, перед утром прощания, она встала с постели и подошла к окну, раздвинула шторы, чтобы узнать, идет ли дождь. Она так хотела, чтоб шел дождь, чтоб Аникей не уходил в это утро.

Дождя не было. Громадная луна висела в небе, и тяжелые облака плыли мимо нее. Лунный свет залил комнату. Он струился, обтекал тонкую темную фигурку, застывшую у окна, и Аникей был ослеплен луной, как солнцем.

Она шевельнулась, и длинная тень, ее качнулась на стене. Она тихо вернулась в постель, и ему казалось, одежды из лунного сияния колыхались на ней.

— Так хорошо, да? — шепотом спросила она.

Ее длинные черные волосы отливали в лунном свете серебром, они казались белыми, они, как дождь, струились у него между пальцев, и была она такая красивая — красивее дождя.

У него защемило сердце, и он подумал о том, что скоро будет прощаться, что эта ночь кончится, кончится скоро.

От ливня лунного света, затопившего комнату, неясная тревога поселилась в его сердце, тревога о том, что ждет его впереди.

— Я зашторю окно, — сказал он.

Они не спали, и утро не наступало долго.

Она зашептала что-то, и он уловил мелодию. Потом откинулась на подушку, засмеялась, запела чуть громче, и он угадал чукотские слова.

— Что это? — спросил он.

— Ты же просил… помнишь? Песня девушки с Голубых Озер.

— Но ты говорила «нельзя», только на праздниках.

— Сейчас можно.

— О чем она?

— Девушка поет о юноше, — она засмеялась, — о красивом юноше, который из-за далеких гор однажды пришел к Голубым Озерам из чужой страны и остался тут навсегда и никак не может вернуться домой… так сильно полюбил он девушку, которая ради него не может покинуть Голубые Озера.

— И все? — спросил он.

— Нет, она поет дальше о том, что такая участь ждет и других юношей, если им выпадет счастье увидеть Голубые Озера и девушек, что родились тут. Все.

— Ух ты! — засмеялся он. — Самонадеянная девушка.

Она улыбнулась:

— Не знаю. Так в песне поется. А песни зря не бывают. Значит, все правда.

Она прижала его голову к своей груди, и он услышал, как бьется ее сердце.

…Сейчас Аникей лежит в палатке, вход застегнут на все пуговицы, он не видит ночи, но знает, что на небе ни единой звездочки, тяжелые облака легли на вершины гор, и ему хочется курить.

— А мы вас давно заметили, — встретил Аникея парень в летной форме. — Откуда, думаем, идут такие Дон-Кихот и Санчо Панса?

— Что-нибудь для нашего Росинанта найдется?

— А как же? Вон столовка, спросите Андрея, это наш повар. Сами-то как?

— Да не мешало б.

— Тогда поспешите, пока горячее. Мы недавно пообедали.

Столовая оказалась маленьким балком с двумя комнатами. Одна — кухня, вторая — зал на два раскладных дачных столика с такими же раскладными стульчиками для восьми персон. Вот и вся пищевая точка.

Афанасьич проник на кухню.

Повар Андрей вылил ему в ведро остатки борща, навалил туда же каши, сухарей, выдал две буханки хлеба.

— Надо будет добавки, — приходи. А вода вот — в бочке, — Андрей протянул гостям две тарелки. Одна с котлетами, вторая — с макаронами. И чайник с какао. — Заправляйтесь!

Перевалбаза Южная Озвереевка была пуста. В балках расположилась летная группа, обслуживающая геофизиков… Приходили сообщения, что пастухи скоро подойдут, но совхозный радист, обычно живший на перевалбазе, все еще был на центральной усадьбе, а это значит, не ранее забоя оленей начнется здесь интересная жизнь.

Летчики содержали дома в порядке, склад не трогали — волноваться было не о чем. Экспедиция геофизиков, а вместе с ней и летно-обслуживающий персонал должны закончить все работы уже на этой неделе. Так, во всяком случае, поведал Аникею парень в летной форме, оказавшийся начальником площадки. Парня, несмотря на молодость, почему-то величали тут Иваном Ивановичем.

— На ту неделю хорошее метео, — сообщил Иван Иванович, — в три дня справимся.

…Пока Орлик занимался ведром, гости успели пообедать. Афанасьич пошел за водой для лошади. Раскрыв бачок, увидал живую рыбу.

— Смотри-ка, харитон!

Андрей рассмеялся:

— Испугался небось? Это мы придумали, чтоб вода холодней была. В деревне лягушек в молоко бросают, а мы харьюза. Пусть плавает.

— И так холодина, — сказал дед.

— Пусть до ужина плавает…

— Аквариум развели, — бурчал Афанасьич. Налил воды в ведро и, прихватив коню еще полбуханки свежего хлеба, пока не видит Андрей, вышел на улицу.

— И это вся ваша живность? — спросил Иван Иванович. Он стоял и гладил Орлика.

— Видите, тощий да маленький, — начал издалека Аникей. — Старый конь. Хлопот, кроме кормежки, никаких.

— Георгий, — позвал Иван Иванович.

Подошел молодой парень в такой, как у Ивана Ивановича, летной форме.

— Жора, как тебе этот аргамак?

— Шагай, геолог… — усмехнулся Жора. — Совсем коня замордовали…

— Такова жизнь, — потупил глаза Аникей.

— Вот я и говорю, — продолжал Иван Иванович. — Они просят спецрейс. А ты пустой идешь. Возьмешь скакуна?

— В позапрошлом году, как сейчас помню, в салоне вертолета возили, — вмешался Аникей. Он начал отчаянно врать: — А в «Аннушке»-то и того проще. Тоже возили…

— Я знаю, — сказал летчик. — Есть инструкция, читал когда-то, но не помню.

— Ну вот, — обрадовался начальник площадки. — И полетите. Я вижу, животина спокойная.

— Как бы не окочурился. Совсем он у вас дохлый, — сказал летчик. — Готовьтесь, завтра с утра. При любой погоде. Тут летать — ого-го, один пишешь — семь в уме. Шагай, геолог.

— Молодой еще, — сказал Иван Иванович, когда Жора ушел. — Первый год летает. Вы на него не обижайтесь. Они, молодежь, нынче гонористая.

Аникей еле сдерживал улыбку — Иван Иванович был самую малость старше Георгия, выглядел ровесником.

«Ну, вот и все, — облегченно вздохнув, подумал Аникей. — Прилетим завтра. Афанасьич отведет Орлика на конебазу. Я пойду к начальству. А потом дам телеграмму Миле. Нет, сначала дам телеграмму, а потом пойду к начальству. Она прилетит, и поедем в отпуск. Нет, сначала надо комнату выбить для нас в общежитии. А может, у Афанасьича поселиться? У старика все-таки дом. Он бы на кухне спал, а нам — комната. Гм».

Мысли о предстоящих хлопотах развеселили его, он живо себе представил, как будет заниматься знакомым для него по первой свадьбе делом — хождением в местком, заявлениями начальству, покупкой чего-нибудь, без чего невозможен так называемый уют. Все это было так не похоже на жизнь, которую он вел раньше, что сейчас забавляло его и совсем отодвинуло на задний план завтрашние заботы.

Афанасьич входил в доверие к повару Андрею. Он взялся помогать ему чистить рыбу, мыть посуду, таскать воду — всячески быть «на подхвате», чтобы таким хоть образом отработать бесплатное питание и выяснить, где что «плохо лежит», чтобы при случае скормить Орлику.

Андрей был им доволен. Жаловался только, что по такому случаю не мешает чего-нибудь крепкого, но у них все кончилось, а брагу варить Иван Иванович не разрешает, да и дрожжей осталось совсем мало, только для выпечки. Надо экономить. Да опять же ждать три дня как минимум.

Дед поддакивал, сокрушался, сетовал на тяготы полевой экспедиционной жизни, вздыхал:

— Ни вина, ни кина, никаких тебе собраний…

Повар Андрей был из тех людей, возраст которых трудно определить. В тундре часто встречаются бородатые молодцы, которым одинаково можно дать и тридцать, и сорок. Но Афанасьич на правах старшего все же наставлял его. До Аникея, когда он пришел выпить чаю, долетели обрывки разговора. Беседа шла о самых важных проблемах, о семейных.

— Жену надо бить каждый день, кроме тех раз, когда посылаешь ее с бидоном за пивом, — исповедовался Афанасьич. — Баба, она что? Она любит, чтобы ее били. Она это уважает. Вот у меня была жена…

— Была? — спросил Андрей. Он с удивлением выслушивал семейный кодекс деда. — Умерла, что ли?!

— Да нет, ушла…

— Колотил, значит?

— Ни-ни! Ни боже мой! За всю жизнь пальцем не ударил. Вот потому и ушла. А если б поколачивал, до сих пор бы жили.

— Откуда знаешь?

— Я, брат, чувствую. А так вот совсем один. Загремлю — и все. Два венка от профсоюза. Спи спокойно, дорогой товарищ.

— Ну уж, ты заладил! — искренне завозражал Андрей. — Да на тебе еще всю тундру перепахать можно! Это молодежь нынче хилая, хоть и акселерация. Мы им сто очков дадим, видел я молодых в тундре. Только и думают, как бы на базу сбежать.

— Не-не, — сказал Афанасьич. — У нас в экспедиции таких нет! Нет!

«Молодец дед, патриот, — усмехнулся Аникей, — своих в обиду не дает».

Он налил себе еще чаю. Дед подсунул ему тарелку масла и целую буханку хлеба. Принес новую пачку сахара. Чувствовалось, что на кухне он уже освоился основательно.

— Я Орлика в сарай отвел, — сказал он Аникею, — чтоб ночью не замерзал. Там даже печь есть, я ее подтопил.

— Это не сарай, — сказал Аникей, — да ладно, хозяев нет, ничего страшного.

— А что?

— Просто дом такой, брошенный, мастерская. Все равно его ремонтировать. Орлик ничего не наделает?

— Уберем, — сказал каюр.

— Я кустов нарежу, — сказал Аникей. — А ты уж тут на кухне управляйся, хорошо у тебя получается. — И он подмигнул деду. Дед понимающе кивнул. Все, мол, будет в порядке, житуха для людей и коней. А как же иначе?

Сами на ночь расположились на полу в помещении столовой в спальных мешках.

— Тепло тут, — посоветовал Иван Иванович. — И чай близко. Как в гостинице!

…Было действительно тепло и уютно. Так блаженно не спали Аникей и каюр за все время пути.

Раньше всех утром пришел повар Андрей. Подивился на богатырский сон геологов. Решил не будить, старался потише греметь посудой — понимал, люди намаялись, пусть отдохнут, дорога их еще не кончилась. И начал затевать блины.

Механик уже возился у «Аннушки», запустил мотор.

Пришли завтракать пилоты, Аникей и Афанасьич тоже сидели за столом, они проснулись от шума мотора и вмиг собрались, не успев умыться.

— Ну, что у вас? — спросил Жора.

— Все в порядке.

— Грузитесь, — скомандовал Жора.

Аникей и Афанасьич затащили в самолет мешки и вьюки, соорудили из трех досок небольшой трап.

— Ну, и как вы его потащите? — с интересом следил Жора.

Афанасьич взял Орлика за уздечку, повел, и тот спокойно пошел в машину, чуть пригнув голову у входа.

— Смотри-ка? — удивился Жора.

— Видать, не впервой, — сказал второй пилот.

Аникей помог Афанасьичу втащить в самолет трап, летчики протиснулись между конем и вещами в кабину, Аникей задраил дверцу — бортмеханика в рейсе не было.

Жора откинул в проходе в кабину брезентовое сиденье, показал Аникею — садись, мол. Тот устроился между пилотами, и самолет начал выруливать.

Из кабины Аникею хорошо были видны освещенные ярким солнцем заснеженные сопки — на небе ни тучки. «Самая что ни есть летная погода, — подумал он. — Хоть напоследок с погодой повезло».

Машина уже набрала высоту и ложилась на курс.

На вираже ее тряхнуло, потом еще раз. Потом она будто провалилась в какую-то яму. Летчики переглянулись.

«Странно, — подумал Аникей. — Такая тихая погода, а болтанка».

Афанасьич постучал его по спине, он оглянулся. Орлика тошнило. Он всхрапывал. Под ним было мокро. Задние ноги его разъезжались, он бил копытом, часто, падал на бок, но вставал, оседал на зад, но снова поднимался.

— Что там? — прокричал ему на ухо Жора.

— Конь… ему плохо…

— А, черт!

Самолет попытался подняться еще выше, пилоты его хотели выровнять. Машину трясло.

— Центровка нарушается, я не сяду! — орал Жора. — Что там?!

Аникей вылез из кабины в салон. Жора передал управленце второму пилоту, а сам тоже спустился.

Конь, падал, взбрыкивал, оседал, бился о борта самолета, казалось, что сейчас машина развалится. Афанасьич прижался спиной к первому иллюминатору, совсем вжался в борт, боясь, что лошадь его зацепит. Глаза у Орлика были красными, на губах пузырилась пена.

— Осторожно! — крикнул Жора Аникею, и тот прижался к борту.

Самолет еще раз качнуло, Орлик повалился вперед, толкнул пилота головой, Жора опрокинулся на мешки, ударился затылком о железо.

— Бешеный! — заорал Жора. Он встал, нашарил в кабине что-то рукой. — Самолет развалит!

Аникей тоже был перепуган. В шуме моторов, грохоте, крике людей он не расслышал, как прозвучали три выстрела, он только увидел пистолет Жоры и рухнувшего на передние ноги Орлика.

Жора оттолкнул Аникея, тот повалился на вьюки. Пилот скрылся в кабине и через считанные минуты «Аннушка» приземлилась на площадке геофизиков, откуда недавно стартовала.

Стало тихо. Никто не поднимался со своих мест. В иллюминаторы было видно, как к самолету бегут люди — второй пилот успел передать по радио о ЧП.

Аникей смотрел на бездыханную лошадь и удивлялся, что почти совсем нет крови, хотя все три пули вошли в голову. Он все это отмечал механически, все еще не мог осознать случившегося, не мог прийти в себя.

Первым встал второй пилот, осторожно прошел в хвост самолета, открыл дверцу, спрыгнул на землю, к людям.

За ним вышли остальные.

— Как же так, а? Как же так? — зачастил Иван Иванович. Все молча направились в диспетчерскую.

— Чуть машину не угробили, — сказал Жора. — Составляйте акт.

— Привязать надо было как-то, — причитал Иван Иванович. — Раскрепить. А? Как же так?

— Даже не стреножили, — вспомнил Жора. — Уберите его, — обратился он к рабочим.

Все пошли помогать Афанасьичу. Достали брезент, выволокли тушу, потащили на брезенте, к краю площадки, к бочкам.

— Лететь надо, — торопил Жора Ивана Ивановича, — заканчивай с этими бумагами. Они, в основном, им нужны. Мы-то что? Все по инструкции. Нельзя же рисковать.

…Аникей сидел на земле возле Орлика и плакал. Подошел Афанасьич.

— Ну, чего ты, Никей? Не надо. Слышишь? Не надо.

— Сволочи, он меня из реки спас, сволочи.

— Не надо, Никей. Иди к ним, зовут, лететь надо.

— Я не полечу с ними.

— Лететь надо, Никей.

— Не полечу, лети ты один. Позвонишь, за вещами пришлют машину. Лети один. Я после.

Афанасьич направился к самолету.

«Аннушка» взлетела, и Иван Иванович сказал Аникею:

— Ты уж прости, так вышло. Молодой Жора летчик, испугался. С его стороны нарушений нет… Как написать, чтоб тебе-то ничего не было?

— Как хочешь.

— Ладно, — Иван Иванович повернулся и пошел в диспетчерскую.

Аникей выкурил сигарету, потом встал и пошел искать лопату.

Яму он вырыл рядом с трупом. Позвал Андрея, и вдвоем они столкнули Орлика в яму, прикрыли брезентом. Андрей оставил Аникея одного. Тот начал засыпать могилу. Потом вспомнил, спрыгнул вниз и отвязал колокольчик. Долго зачем-то крутил его, рассматривал, положил в карман.

Нашел три больших камня, перетащил их на могилу, посидел молча, закурил.

— Все, — сказал он. — Прощай, Орлик.

— Посмотрите, Иван Иванович, — Аникей развернул карту. — Мне нужен хотя бы абрис вот этой территории, за рамкой. Хоть приблизительно наметить азимут.

— У тебя двухсотка, а мы летаем по полумиллионке, — ответил Иван Иванович.

— Ничего, сойдет.

Начальник принес карты.

Аникей расстелил их, достал компас, курвиметр, миллиметровку из полевой книжки, карандаши.

— О, тут совсем немного, — сказал Аникей, — около сотни кэмэ.

— Пешком решил?

— Налегке я это быстро одолею, да, еще по такой погоде. Главное, рек впереди нет, это хорошо.

— А то бы летел завтра, а? — предложил Иван Иванович.

— Нет, я пойду.

— Пообедать сперва надо, на дорожку, — сказал Андрей. — По дороге ресторанов не будет. Наедайтесь впрок.

— Спасибо. Это верно.

— И с собой захватите, чего надо.

Тут только Аникей вспомнил, что его рюкзак и остатки продуктов сейчас вместе с Афанасьичем в самолете.

«Планшетка, нож и пистолет — вот и все хозяйство», — развел он руками.

— Поможем, — засуетился Иван Иванович.

Из пилотской комнаты он принес свежую наволочку. Андрей положил туда пачку сахара, две буханки хлеба, три банки мясных консервов и две рыбных, три пачки чаю, завернул масла, добавил сухарей и банку сгущенного кофе.

— Хватит, спасибо, — сказал Аникей, — мне всего-то дня на два.

— Где два, там и три, свой груз не тянет, — сказал Андрей. — Курева тоже нет?

Он бросил туда же пять пачек «Примы», десяток коробок спичек. Нашел большую пустую банку из-под сухого молока.

— Это тебе вместо котелка. И кружку бери, и ложку.

— Спасибо, только это… у меня с наличными туговато.

— Брось! В Анадыре как-нибудь сочтемся.

— Идет. За мной не пропадет.

— Да ладно уж. Давай обедай, рассольник да блины с завтрака остались, второе еще не готово.

Аникей привязал к нижним концам наволочки веревку, и у него получился заплечный вещмешок.

Аникей шел два с половиной дня. Дорога и короткий у костров сон вконец измотали его.

«Осталось немного, — твердил он себе. — Все это скоро будет в прошлом».

Он боялся только снегопада или дождя. Без крыши над головой можно замерзнуть. Но маршрут шел по границе лесотундры, дрова были, а там, где начнется сплошная равнина, до города будет рукой подать. Это он знал.

«Осталось немного… Скоро все это будет в прошлом».

Он не жалел, что не принял предложения Ивана Ивановича и не дождался следующего самолета. «Как это говорил дед? — вспоминал Андрей. — Человек сильнее лошади, да идти осталось совсем немного».

Он не хотел только, чтобы в прошлом осталась Ольховка. Он не хотел, чтобы она окончательно осталась в прошлом, как будто ее и не было. Но когда он думал о Мелании, сомнения одолевали его.

«А вдруг я вообще такой невезучий? Зачем ей тогда связываться со мной? Вдруг я ей ничего, кроме несчастий, не принесу?»

Эта мысль пугала его, на какое-то время овладевала им, но он отгонял ее, как наваждение.

«Глупости, не может человек все время быть невезучим. Ведь был же я счастлив в Ольховке! А сейчас? И сейчас я счастлив, если так спешу в город. И за это приходит расплата. Орлик… все на весах судьбы — один к одному. Больше мне платить не за что, ничего хорошего не было, разве что за будущие радости отмучиться авансом?» Он усмехнулся, согласен.

Каждому геологу хочется простых житейских радостей, и чем труднее работа, тем чаще вспоминаешь город, откуда тебя забросило сюда, потому что с городом ассоциируется все хорошее, пока тебе трудно или плохо.

Иногда ему виделось шумное застолье и веселые лица друзей, иногда он видел тишину и пронзительное соло саксофона, вдыхал аромат крепкого кофе и затягивался вкусной сигаретой… а однажды привиделась женщина, лица которой он потом так и не смог вспомнить.

Все это было раньше, во время длинных дней работы в тундре. А сейчас, когда он думал о немудреных радостях города, то все чаще ловил себя на том, что не мыслит все это без нее, без того, что осталось там, за далекими заснеженными хребтами, в Ольховке.

«Все проходит, — вспоминал он ее, — только хорошев проходит быстрее».

«Нет! — не соглашался он. — Хорошее еще вернется, все еще повторится».

…Аникей Марков давно уже был за обрезом карты и сейчас, определясь по схеме, подсчитал, что к вечеру будет в Анадыре.

Он подкрепился, набрал большую связку веток для последнего в маршруте костра — впереди ожидалась многокилометровая болотистая равнина — и вышел на вершину холма. Далеко впереди, почти у самого горизонта, уходил в небо дым.

«Вот он, город, один бросок».

Он пошел быстрее, а через три часа разложил последний костер, съел все, что оставалось, и зашагал дальше… Однако мешок его не стал пустым. В нем находились образцы, набранные по дороге, но «свой груз не тянет», и к вечеру Аникей действительно стоял на обрыве, у лимана, и смотрел на веселые вечерние огни.

Рейд также был залит светом — последние пароходы навигации.

Он стоял, смотрел на город, и ему не хотелось бежать вниз к катерам…

Он устал, устал от ожидания, от того, что будет, от счастья и слез, что он уже пережил, когда думал об этом. Он знал, как все будет, но устал, и идти ему не хотелось.

Он не торопился делать последнего шага — а вдруг что-то будет не так, как ему представлялось. И ему хотелось просто вот так стоять и глядеть на город. Вот он, город, рукой подать. Вот оно все, о чем мечталось все трудные дни тундры.

Он смотрел на веселые огни, был счастлив ожиданием и не торопился.

Глава десятая

Аникей Марков стоял у доски приказов в коридоре, курил, ожидая, пока начальник освободится, читал параграфы, о себе не нашел ничего.

«Это уже хорошо», — подумал он.

К нему подошел главный бухгалтер экспедиции, тоже заядлый курильщик.

— Ну-с, — спросил он, — не прикидывали, во что обойдутся вам ваши кони?.

— Наши? — спросил Аникей.

— Ваши, — ответил бухгалтер.

«Тут уже все знают, — подумал Аникей. — Ну да! Дед-то вернулся давно! Конечно».

— Так получилось, — вздохнул Аникей.

— Акты есть?

— Какие акты? Может, в поле печать с собой брать? — начал раздражаться Аникей.

— Нужны бумаги, подтверждающие гибель животных по не зависящим от вас обстоятельствам, — сказал бухгалтер.

— А без бумаг, выходит, сам я пустил их в расход, да? А вы знаете, что их на базе кормить было нечем. Трава пропала. Их бы, по-хорошему, оттуда еще бортом вывезти надо было, да вертолет ожидали только один, а вам бумаги подавай!

— Нет, но ведь знаете, на суде могут найти статью о преступной халатности или разбазаривании казенного имущества, по-всякому можно.

— На каком суде? А вы бы их довели, сохранили? Да знаете вы, что для нас были эти кони?! Эх вы…

— А вы думаете, если мы сделаем на вас начет в такой… ого-го! — сумме, вы не будете жаловаться?

— Гм, — замолчал Аникей. — Или я отупел в поле, или совсем ничего не понимаю. У меня до сих пор в ушах звенят колокольца.

— Какие колокольца?

— Колокольчики. Вы давно в экспедиции? — опросил Аникей.

— Нет. Я работал на приисках.

— Вот и видно. Не полевик…

— Не скажите. Специфику поля я знаю. А закон, он всюду закон, фотографии павших коней есть?

— Фотоаппарата в поле не было, — ответил Аникей. — Не до пейзажей.

— Ну, могли бы взять уши…

— Что?!

— Отрезать у лошадей уши — вещественное доказательство. Когда-то очень давно так поступали, а то ведь мало ли куда лошадей можно деть.

— Вы с ума сошли! — заорал Аникей. — Вы можете у лошади, даже мертвой, отрезать уши?! Вы что!

— Не кричите на меня. Я все же вас старше. Я вам советую по существу.

— Ладно, разберемся. — Аникей махнул рукой, бросил сигарету. В коридоре стояла секретарша и звала Аникея в кабинет к начальнику.

«Новенькая, — автоматически зарегистрировал он. — Фауна что надо! Гм… есть какое-то очарование в высоких женщинах, так и хочется их любить…»

Он вошел в кабинет.

— Теперь все, Аникей Фролович, отдыхайте, — сказал начальник. — А то на вас лица нет. Три дня после поля положен отдых, пользуйтесь. А вертолет к вам мы пошлем завтра же. Хорошие вы принесли вести. Защитите полевой отчет, будете именинниками.

— Хорошо-то — хорошо, — начал Аникей. — Да с бухгалтером мы плохо поговорили.

— Бухгалтер должен быть занудой. Не удивляйтесь. Напишите рапорт о лошадях. Большую подробную объяснительную. Спишем. В соседней экспедиции комиссия работает — там геолог в реке погиб, дожди сильные шли, а вы говорите — лошади. Пишите рапорт и отдыхайте. Город ваш, три дня на разграбление, — начальник засмеялся.

— Меня только завтра проавансируют, — сказал Аникей.

— А-а, — понял начальник, — у нас была сегодня зарплата.

Он вытащил из кармана деньги, отсчитал три красненьких:

— Хватит до завтра?

— Нет, — сказал Аникей.

Начальник экспедиции отделил еще две.

— Хватит, — сказал Аникей. — Спасибо. Дайте, пожалуйста, нашим радиограмму о моем прибытии.

— Это мы сделаем сейчас, — сказал начальник экспедиции и протянул Аникею руку: — Всего доброго.

Аникей помыкался по комнатам экспедиции, они были пусты, никто еще с поля не вернулся. Потоптавшись у радиостанции, толкнул дверь.

— Личные принимаешь? — спросил Аникей.

— Куда?

— В Ольховку.

— Пиши. — Радист протянул ему бланк радиограммы. — Что там такое с Ольховкой? Ты Маркова такого случайно не знаешь?

— Знаю… — похолодел Аникей.

— Вот… три радио ему оттуда…

Аникей схватил листки, начал читать, засмеялся, сгреб со стола пачку пустых бланков и, счастливый, выскочил из комнаты.

— Эй, парень, расписаться надо! — крикнул ему вдогонку радист. Улыбнулся, покачал головой.

«Все они с поля поначалу немножко того», — подумал радист.