Спроси заклинателей духов

Собачий вальс

Ксаний Борисович Вортегов, лихой моряк, ворчун и придира, одинокий, как судно в океане, сошел на берег, взял пенсию и, разозлившись на портовое начальство, подался на юг к теплому синему морю.

Какие у северянина южные хлопоты? Да еще у старого, одинокого морского волка? Погреться на песочке, домик с садиком присмотреть, чтоб от моря и от магазина недалеко, чтоб шум волны и гудки пароходов по ночам слушать, да еще — если повезет! — друзей-товарищей повидать, хоть с одним из тех, кто тоже сошел на берег, не спеша выкурить трубку… (Про красоток на пляже и крепкое вино Ксаний Борисович не думал, потому что красоток стеснялся, а вина не любил.)

Прямо скажем, в родном порту обошлись с ним нездорово. Думал он идти в полярные широты, в очередной арктический рейс с научной экспедицией, а ему вежливо намекнули про единственную и самую лучшую, к тому же дефицитную путевку на юг, про то, что север никуда не денется, про разные дела, к рейсу касательства не имеющие. Понял Ксаний Борисович, обиделся и вот теперь сидит под дурацким пляжным грибком, раскрашенным как мухомор, сидит в тени и смотрит в серебристую слепящую даль моря.

Народу на пляже мало, утро, молодежь еще не появилась, и Ксаний Борисович думает о том, что, по сравнению, с возлежащими рядом телесами, он сам выглядит отставным спортсменом — худощав, без брюшка, вот только ноги узловаты.

Накануне он изучал свой пляжный гардероб. Искал что-нибудь простое и неброское.

Он примерял трусы как галстук. Остановился на черных плавках с маленьким якорьком — гэдээровская работа. Нашел он и простую полотняную фуражку — приобрел по случаю в Дании, козырек у нее хороший, как раз от солнца. Но сам он сейчас в тени, под грибком, солнце не печет, и фуражка лежит на песке, и думает Ксаний Борисович о том, что знакомые его капитаны, возможно, идут мимо Дании.

Он вспоминает, что утренние передачи там начинаются всегда с одной и той же фразы: «Да отвратит судьба свой лик суровый от всех идущих в море кораблей».

«Как называется эта радиостанция? — подумал он и не мог вспомнить. — Надо бы спросить помполита, он переводил…» Но помполита рядом не было и друзей-«мастеров» тоже, и совсем печальные думы на солнечном пляже томили Ксания Борисовича.

Отвратила ли судьба свой лик суровый от него, Ксания, если он вот сейчас один лежит на песке?

А если его сейчас вот так запросто солнечный удар хватит — кто на него тельняшку чистую наденет? Известно ведь, на юге полярники да моряки чаще всего в саду да возле клумбочки в первые три месяца отдают концы. Давно это врачами замечено. Зачем тогда на юге пенсионное время проводить? Стоило ли всю жизнь бродить по северным морям, чтобы вечный якорь бросать под пальмой?

Тошно, стало Ксанию Борисовичу от ласкового южного солнышка. Вернее, не от солнца, а от мрачных мыслей, навеянных одиночеством.

«Как же так? — упорно лезли мысли в накаленную солнцем голову. — Мы лысеем, у нас выпадают зубы, хороним друзей и родителей, и все суетимся, только на суету и уходит энергия. Зачем? Боже, как это глупо — дача у моря, новая мебель, кооператив, машина, высокая должность, глупо все, глупо, ведь путь-то пройден. Пройден! Что-то упущено… что-то упущено… можно ли наверстать, ведь есть еще время? Что мы суетимся, переживаем по пустякам?..»

Солнечные зайчики резвятся на малой волне. И видится Ксанию Борисовичу вход в родную северную бухту. Черные скалы и нетающие снежники на склонах, вершины закутаны в туман даже при солнце; течение проносит мимо бухты льды, моржи спят на льдинах, нежатся. Белеет птичий базар на отвесной скале в глубине бухты, гомонят птицы, и тихо, без всплеска, появляется над гладью воды то там, то тут круглая голова нерпы.

Вон там, на высоком берегу ручья, стояли яранги эскимосов. Место для стойбища хорошее — море далеко видно, а сами яранги в распадке, охраняют их от ветров высокие скалы. В ручей рыба осенью заходит. Сначала голец, потом горбуша, а следом кета и кижуч. Вот где человеку жить, не думая о пенсии и даче! Жить с морем вместе и от моря, что оно даст. А здесь на курортном берегу даже капусты морской не насобираешь, подевалась неизвестно куда или вообще не растет?

Надоело Ксанию Борисовичу лежать на песочке. Поднимается он и идет к себе, в прохладу комнаты, к дежурному кефиру. Идет по песку тяжело, голова побаливает, а пляж заполнен народом, все больше молодежью, и кажется ему, что все глядят на него, на него — старого и ворчливого, не шибко здорового, и чувствует он себя под этими взглядами в плавках и кепочке неуютно. Кажется ему, что вид у него столь же нелепый, как у взрослого человека, играющего в футбол.

Необходимо заметить, что к футболу и всему связанному с ним Вортегов относился с тихой ненавистью. Он понимал всю пользу этой игры для юношества. Но почему человек, которому уже давно перевалило за двадцать, гоняется за мячом, — этого Вортегов, хоть убей, понять не мог. Однажды случайно по телевизору, прежде чем перевести его на другую программу, он увидел бегущего за футбольным мячом лысого человека, что вообще привело Вортегова в неописуемый ужас, И тем более он не мог понять людей, болеющих за футбол, просиживающих столь дорогое время перед экранами телевизоров или, не дай бог, на трибунах стадиона, где нормальному человеку, по мнению Вортегова, находиться противопоказано. Ибо если вы хотите потерять индивидуальность и человеческое лицо — идите на стадион, кричите вместе со всеми, свистите, размахивайте руками, и пусть вам потом дома наедине с собой будет стыдно.

В команде капитана не было болельщиков. И когда уже в родных водах включали телевизор, никто из команды не смотрел футбол. Подбор экипажа с такими наклонностями был совершенно случаен, не надо ни в чем капитана винить.

Однажды у пляжного газетного киоска он повстречал якута, который просил «Футбол-хоккей». Номера в киоске не оказалось, но Ксаний Борисович мигом проникся антипатией к якуту. А днем они встретились в столовой за одним столиком, и Ксаний Борисович узнал, что его сосед вовсе не якут, а бурят.

«Тем более, — мрачно размышлял Вортегов. — Если все буряты начнут болеть за футбол, что же это будет? Они ж к футболу имеют такое же отношение, как чукчи к лаун-теннису! Лучше бы уж, кстати, за лаун-теннис болели, все польза была бы — научились бы правильно произносить иностранные фамилии чемпионов!»

Нет, положительно все раздражало тут Вортегова!

Но отсидеть здесь путевку до конца он решил из принципиальных соображений и в надежде, что все-таки удастся в округе найти (чем черт не шутит!) райский уголок, где можно коротать оставшиеся дни и куда можно приглашать на отдых всех своих чукотских друзей и товарищей.

Есть удивительное время первых дней морозной сухой колымской осени, когда голуби, покинувшие город, клюют на обочине трассы что попадется, а такси летит по прямой черной дороге мимо желтых лиственниц и посеребренных снегом родных сопок, и ты думаешь не о встрече с любимой женщиной и не о встрече с друзьями, а просто счастлив возвращением. И в этой солнечной ясности ты рад, что лиственницы, и снег, и дорога принимают тебя, ты вернулся, и пронзительно хочется, чтобы счастье это когда-нибудь испытал твой сын.

Восторженное состояние переживал Вортегов, мчась из аэропорта «Магадан» в город, и понял он — зря ездил на юг, если нет у него любимой женщины, не пишут друзья-погодки, а сына так и не удосужился родить, и смотрел он во все глаза на мелькающий пейзаж и никак не мог понять, почему от соприкосновения с этой красотой так хочется жить.

Горько ему было, что не с кем разделить восторг и радость, и неотвязная мысль билась в мозгу: «На Чукотку! На Чукотку! Дома я, дома!»

…Чукотский порт встретил его туманом, но туман был родным и привычным… На проходной висело старое, поблекшее объявление о встрече местных футбольных команд, он тут же вспомнил бурята-болельщика и все свое неуклюжее лето.

Никто, не удивился появлению Вортегова, и это немного обидело его. «А если б не вернулся — то-то б удивились!» — подумал он. И здесь Ксаний Борисович как раз попал в точку.

— Что-то долго по югам гулял, — притворно бурчал на него начальник портофлота.

— Так я ж пенсионер.

— Все мы в душе пенсионеры, — вздохнул начальник. — Когда приступаем?

Вышел из кабинета пенсионер Вортегов капитаном буксира «Смелый».

Конечно, после морей-океанов, штормов тайфунов, норд-остов и шквалов работа на маленьком портовом буксире хоть кого озверит. Хотел под горячую руку новый капитан буксира обновить команду своего суденышка, но ему вовремя намекнули, что навигация кончается, свободных моряков нет, а на буксире собраны хоть и проштрафившиеся матросы, но дело свое знают, а остальное зависит от него, от Вортегова, и не надо нервничать.

А в бухту осенними ветрами нагоняло первые льды, океанские суда торопились в море, домой, в южные широты, и прощальные гудки плыли над поселком вместе с густыми туманами.

В один из таких последних дней навигации, когда буксир стоял у причала, со смотровой площадки диспетчерской крикнули в мегафон:

— Капитана «Смелого» просят на «голубятню!»

«Голубятней» называлась башенка на крыше здания порта, где размещалась диспетчерская.

— К телефону, — кивнул Вортегову диспетчер.

— Ксаний Борисович, здравствуйте, — раздалось в трубке. — Вас из редакции тревожат. Тут к нам делегация пионеров пришла, с письмом.

— С критическим? — улыбнулся он.

— Почти… примерно на тему «Куда же смотрит наш поселок?».

— Ну, и куда же он, наш поселок, смотрит?

— В море, как всегда…

— И что же там видно?

— А там пионеры увидели Гагару, которую унесло на льдине.

— Какую гагару, птицы уже улетели…

— Нет, это собаку так зовут — Гагара, она совершенно черная. Вот ее и унесло. Это их собака, Дома пионеров… Дети просят спасти… Я понимаю, это не входит в круг ваших обязанностей, но… дети просят… сами понимаете.

— Гм… понимаю… я посоветуюсь с руководством.

— Спасибо.

— Пока не за, что, — он положил трубку. — Гагара, собаки, дети, черт-те что, а не работа, — ворчал капитан.

Вортегов спустился с «голубятни», ушел на причал, и вскоре буксир, лавируя между льдами, был на середине бухты.

Черную собаку на белой льдине отыскали быстро. Когда суденышко на самом малом подошло к льдине, собака поняла, что люди к ней с добром.

Мокрая, лохматая, она дрожала, забившись на корме между бухт троса, и не прикасалась к еде — матрос вынес ей полбанки колбасного фарша.

Вечером пионеры пришли к Вортегову благодарить его, он их принял, напоил чаем с материковскими конфетами и в который раз за вечер пожалел, что никому из этих детей он не может приходиться дедушкой.

— Еще месяц назад, — выступал на другой день на совещании директор кожзавода, — мы приняли решение отлавливать собак, а кое-кто их спасает.

Вортегов знал, в чей огород камень, и молчал. А выступающий между тем продолжал:

— Наш завод успешно справляется с планом почти по всем показателям. По изделиям из нерпы, песца и оленьего кожсырья даже с перевыполнением. А вот по одной номенклатуре — мужские шапки из собачьего меха — мы не дотягиваем. То есть, прямо скажу, сильно отстаем. В итоге и собачьи унты, и собачьи спальные мешки полярники и гидробазовцы целевым назначением получают прямо из Казани. Собака социально опасна. Она может съесть человека при благоприятных обстоятельствах.

Вортегов внимательно разглядывал выступающего, хотя знал его давно и жили они через дорогу. В зале смеялись.

— Тише, товарищи, — встал председательствующий, успокаивая зал. Выступающий покинул трибуну. Объявили перерыв.

Комиссия по работе с детьми собралась на свое последнее (в конце августа) заседание подвести итоги летнего периода (итоги прекрасны — оздоровительные площадки, пионерлагерь на берегу моря, спортивный, хоть и небольшой, но уставленный снарядами комплекс, два работавших все лето спортзала в школе и роскошный подарок летчиков для малышей — списанный МИГ-21 прямо во дворе интерната!).

Но Вортегов чувствовал угрызения совести, так как во всем этом не было его личного вклада, все лето он прохлаждался на берегу теплого моря и, когда слушал радостный доклад председателя комиссии о катастрофическом падении кривой детского хулиганства за истекший период, чувствовал в своей душе рождение комплекса вины, и, более того, он явственно ощущал, как на дне его души пробивался зеленый росток надежды эту вину немедленно исправить.

Движение его души не было не замечено членами комиссии, и Ксанию Борисовичу поручили вести кружок при поселковом Доме пионеров, естественно, кружок морского дела.

На первое же занятие пришли к нему все те, кто уже побывал у него в гостях на чаепитии, и на второе занятие пришли все, свободные от других кружков, еще бы! — ведь кружок ведет национальный поселковый герой, спасший Гагару от неминуемой гибели.

На третьем занятии Ксаний Борисович понял, что ему с ребятами придется заниматься всем, чем угодно, и меньше всего морским делом. Любопытство ребят было безгранично, но во всех, поднятых ими проблемах, явно доминировал один интерес — собачий, или, точнее, кинологический уклон. Так, например, при изучении темы «Все флаги в гости будут к нам» (флаги иностранных государств на судах морского флота) Ксаний Борисович должен был рассказывать и о собаках, которые в этих странах водятся.

Готовясь к уроку «Морские узлы», Ксаний Борисович должен был копаться в литературе о собачьих поводках и ошейниках — и был прав, все свелось именно к этому.

А увлекательный рассказ об отважных мореплавателях, в одиночку на яхтах совершивших кругосветное плавание и хлебнувших лиху из-за ограниченности пищевого рациона, не обошелся без дополнительных ответов на вопросы о поведении собаки на корабле, о том, чем ее кормить в условиях человеческого голодания, о том, почему чукотская собака ест все, а книги по дрессировке рекомендуют начинать с кашки и толченого мела.

Старостой кружка была Снежанна Иванова, та самая пионерка, которая написала в газету о Гагаре и с товарищами пришла в редакцию. Обратил на это внимание Ксаний Борисович только спустя некоторое время, как и на то, что в кружке было много девочек, хотя морское дело всем им противопоказано.

«Она у них лидер и за стенами кружка», — догадался Вортегов. Но чем они за стенами кружка занимаются, было невдомек старому моряку. Как, впрочем, и то, почему они ходят именно к нему в морской кружок, так далекий от девичьих забот, от уроков труда с кружевами и вышивками.

Лед прочно сковал бухту. Все маломерные суда — плашкоуты, катера, буксиры, баржи — подняты на сушу, заведены под крыши цехов ремонтно-эксплуатационной базы. Хлопот у Вортегова стало меньше, и хоть хозяйство сложное, хоть не всегда удавалось выдерживать график ремонта и профилактики, все же зимний отстой не сравнишь с горячкой навигации, времени свободного прибавилось, а с ним и депутатских забот, совещаний-заседаний, — вечеров с детьми в Доме пионеров.

На одном из таких совещаний директор кожзавода увещевал Вортегова:

— Ксаний Борисович, вы там ближе к детям, разберитесь, они мешают нам работать.

А вечером Снежанна ему рассказывала:

— Мы шли в школу, а они собак ловят… Наши мальчишки бросились, увели собак.

— Куда увели?

— Сейчас собаки в гидробазовском доме спрятались, в подвале.

Тут Вортегов вспомнил, что час назад видел Гагару с ошейником, привязанной к крыльцу Дома пионеров. Он еще обратил внимание, что привязана она была морским узлом. Еще усмехнулся, знать, кружковцы.

…Никто из работников коммунального хозяйства не рискнул лезть в подвал к собакам. Просто заделали двери подвала кирпичом. В доме этом давно никто не жил, он был в аварийном состоянии — по стенам шли трещины, плохо держал фундамент на вечной мерзлоте. Но бездомные псы знали это место, при первой опасности бежали туда скрываться, а дети носили им еду.

— Мы выпустим собак из подвала, — сказала Снежанна. — Только вы никому не говорите, ладно?

— Ладно, — улыбнулся Вортегов. — Инструмент-то хоть есть?

— Мальчишки найдут…

Ни утром, ни днем Вортегов не встретил в поселке ни единой собаки и решил, что ребятам не под силу оказалась тяжелая физическая работа. «Надо бы помочь», — думал он.

Возвращаясь после обеда домой, встретил улыбающуюся Снежанну.

— Ну, как твои барбосы?

— Живы-здоровы… Петька с Андреем в школу, правда, опоздали, но ход разломали… Девочки собак в другое место увели.

— Они не разбегутся?

— Нет. Они понимают. Они только нас слушаются.

— Покажете где?

— Покажем. Вам покажем. Вы ведь никому не скажете?

— Никому. Честное пионерское.

— Завтра воскресенье. Мы пойдем туда утром. Только захватите с собой, Ксаний Борисович, еду и ножницы. Соберемся в десять у Дома пионеров.

— А ножницы зачем?

— Секрет, — засмеялась она. — Военная тайна!

— Ну, раз тайна — молчу. Договорились!

Вортегов пришел вовремя, но у Дома пионеров застал только Снежанну с Гагарой.

— Мальчишек нет, у них сегодня лыжи, а девочки уже ушли, — сказала Снежанна. Она взяла на поводок Гагару, отвязала ее от крыльца, и все трое отправились в сопки. Шли недолго, миновали только один распадок, но это была уже дальняя окраина поселка. Здесь были свалены в гору старые бочки из-под горючего, торчали остовы разрушенных складов, кое-где вокруг свалки можно было найти остатки хибар, построенных в первые годы освоения Севера.

Они миновали свалку и вышли к подножию большой сопки. Здесь когда-то пытались пробить штольню, возможно, холодильник, прошли метров сорок, но затем работы законсервировались.

— Это наша пещера, — сказала Снежанна.

У входа в пещеру лежал большой валун. Он был уже засыпан снегом, и Вортегов догадался, что при пурге весь снег задержится на этом естественном препятствии, вход будет заметен, и дальше снег в пещеру не проникнет.

Здесь было тепло. Появление нового человека один из псов встретил рычанием, но девочки его сразу же успокоили. Когда глаза привыкли к полумраку, Вортегов увидел трех девочек и мальчишку. Вокруг было разбросано тряпье — ребята натащили сюда для подстилок. Рычащий пес продолжал тихо ворчать, Вортегов разглядел, что это сука со щенятами.

— Найда, Найда, свои! — крикнула ей Снежанна.

Собак было больше десятка. Они не волновались, лежали себе, кто свернувшись калачиком, кто равнодушно поглядывая на вошедших.

Вортегов достал из сумки бутерброды с колбасой, большие куски вареной рыбы, куски черствого хлеба, сахар. Он не знал, как кормить собак, и передал припасы Снежанне.

Снежанна обходила собак и бросала каждой по куску. Они вели себя как упряжные псы — не бросались скопом за подачкой, не дрались, а каждая ждала, когда и ей достанется, когда и до нее дойдет очередь, хотя за девочкой все следили внимательно. Самый большой кусок рыбы и сахара она положила перед кормящей сукой. Та встала, все быстро съела, тогда Снежанна добавила ей кусок хлеба и бутерброд.

— Тут еще не все, — сказала она Вортегову. — Некоторые увязались на тренировку за мальчишками. Они нас знают, а взрослых боятся. Мы с самого лета с ними возимся… Ножницы взяли?

— Я забыл, — сказал мальчик.

— У меня есть, — протянул Вортегов.

— Будем собак стричь. Только Найду не надо. Мы ее со щенками отдадим эскимосам. Тебя Волчок не боится?

— Нет.

— Вот начинай с Волчка.

— Зачем?

— Какой ты непонятливый! Если тебе половину головы остричь, а половину оставить, ты пойдешь в школу?

— Еще чего? Чтобы смеялись?!

— Вот и собак надо так плохо постричь, чтобы никакой шапки из их шкуры не получилось. Хвосты можно не трогать, из хвостов ничего не шьют…

Ее гениальный в своей простоте план потряс Вортегова. Он смотрел, как она ловко и изобретательно управлялась с Белкой. Выстригла лучший кусок на шее, сделала борозду на боку, провела полосу по спине, чикнула ножницами на затылке, сделала на другом боку крест — операция по обезображиванию была закончена. Снежанна приступила ко второй собаке. Они ее слушались, никто не сопротивлялся.

— Только учтите, — сказал Вортегов, — много шерсти не выстригайте, на дворе зима. Ноги, хвост и живот можно оставить целыми, а бока и спину лучше полосами…

Не прошло и часу; как дети превратили всех собак в уродов, каких Вортегову не приводилось видеть и во сне…

«Это надо же, — думал Вортегов, — завтра в поселке все умрут с хохоту! Теперь кожзаводу пользы от таких шкур ни на грош…»

Разбирали жалобу директора кожзавода.

Корреспондент районной газеты (а это, как мы помним, именно он звонил тогда по поводу Гагары) не мог выступить из-за приступа неудержимого хохота, а когда страсти улеглись, принялся тут же набрасывать юмореску под названием «Собачий вальс».

«Собачий вальс — писал он, — простейшая музыкальная пьеса, исполняемая на фортепьяно (пианино, рояле, клавесине, пианоле и т. п.) одним пальцем. Не путать с популярным «Чижиком-Пыжиком», который…»

На этом он прервал записи, так как Вортегов в это время рассказывал о том, как Найду и щенков отдали в соседний эскимосский поселок. Кроме того, тамошние каюры забрали еще четырех молодых собак. Из оставшегося псопоголовья, докладывал Вортегов, на пионерском собрании решено сколотить упряжку — одну на интернат и Дом пионеров. Поселковая столовая, рассказывал он дальше, поможет решить проблему с кормежкой, да и с местными морзверобоями достигнута по этому поводу договоренность.

Слово свое Ксаний Борисович сдержал. Упряжка у пионеров существует до сих пор. И правильно, потому что без собак навыками тундровой жизни не овладеешь.

Вортегов же неожиданно для себя сделался заправским каюром, ездит на рыбалку и охоту. Только, сами понимаете, морской кружок его окончательно развалился.