Спроси заклинателей духов

1

Куваев прав. Вот почему в первых строках своего отчета мне хочется принести извинения товарищам за то, что не смогли их взять в это увлекательное путешествие.

2

И еще нам хотелось опровергнуть тезис О. Генри о том, что «Боливар не выдержит двоих». Известно, когда в экспедиции два пишущих, хорошего от этого не жди. Два отчета об одном и том же будут, как правило, разными. Просто потому, что нет двух одинаково видящих предмет людей Или одинаково реагирующих на конкретное обстоятельство. У немцев на этот счет есть интересная пословица. Переводится она примерно так: «Если двое делают одно дело, они делают не одно и то же».

Но в экспедиции нужен прежде всего человек, чья степень надежности не вызывает сомнений, а то, что он ко всему еще и писатель, что ж, бог, как говорится, простит.

Два участника сплава — молодой писатель Владимир Христофоров и инженер-геодезист Сергей Бурасовский.

Не помню точно, кому принадлежит очень верная мысль о том, что превратить слово в дело гораздо труднее, чем дело в слово.

Литератор, работая, одновременно превращает и дело в слово, и слово — в дело.

Может быть, эти слова помогут объяснить тягу большинства современных писателей к такому жанру, где четкую грань между документальностью и художественным вымыслом провести трудно, подчас невозможно, и объяснят повышенный интерес читателей именно к такого рода произведениям.

Вот и нами предпринята попытка взглянуть на «Дом для бродяг» Олега Куваева через призму Реки, как он называл Омолон. Он не давал координаты Реки, и Метеостанции, и Дома для бродяг, потому что, соединив документальность с художественностью, хотел расковать себе руки и быть чуть посвободней, чем в документе.

3

Этот материал посвящен Олегу Куваеву, но в равной мере его можно считать посвященным и Виктору Болдыреву. Оба они писатели, оба мои старые друзья, оба умерли в 1975 году Виктор Николаевич в феврале, Олег — в апреле. Виктору Николаевичу было шестьдесят лет, Олегу — сорок.

Их, помимо всего прочего, объединяла река Омолон, любовь к ней, неосуществленное желание сплавиться по ней вместе, а приходилось работать врозь, но все равно река была их общим владением.

Виктор Болдырев настойчиво и мне предлагал спуститься с ним вместе по этой реке, но мои планы были связаны с востоком Чукотки.

И вот теперь, когда нет уже Олега и Виктора, захотелось приобщиться к их реке, словно выполнить завещание, как будто встретиться с ними, живыми. И может быть, мне (пока не поздно) удастся узнать, что же ты, Омолон, такое? Что в твоем экзотическом имени?

4

Во время войны студент биологического факультета МГУ Виктор Болдырев вместе с двумя товарищами был вызван в военкомат для особого задания и уже на другой день в транспортном самолете ночью летел в сторону, противоположную линии фронта.

Летели несколько дней.

Им популярно еще в военкомате разъяснили, что фронт теперь проходит всюду.

Приземлились в Якутии. С тех пор Якутия, Колыма, Центральная и Южная Чукотка навсегда вошли в работу, в жизнь Виктора Николаевича Болдырева.

Перед молодыми биологами стояла задача — проводить работу в тундре среди богатых оленеводов, вредительствующих шаманов, отыскивать скрывающиеся стада, поставлять оленье мясо северным приискам. От того, как будет налажено снабжение приисков, зависит добыча золота, а золото во время войны — это те же снаряды и пушки. От того, как будет налажено снабжение на местах, зависит, сколько материк оторвет от себя для фронта, а не для Севера.

Виктор был в числе первых организаторов совхоза «Омолон». Обо всех этих событиях им написаны повести «Гибель Синего Орла», «Геутваль» и другие. Он верен был этой теме до конца. И все, что было связано с Рекой, было для него родным и близким.

Дело чести омолонцев — увековечить память об этом человеке. Конечно, лучший памятник Виктору Николаевичу — это дело, которое им сделано. Но надо не забывать о молодом поколении, для которого вчерашний день — уже история. Чего греха таить, юный омолонец может прекрасно разбираться в истории Древнего Мира и не совсем четко представлять себе, кому он обязан сегодняшним днем.

Олег Куваев увидел эту реку спустя двадцать с лишним лет после того, как ее увидел Виктор Болдырев. Позже он напишет: «Вокруг реки сгрудились хребты: Торные горы, Остроконечные горы, Вулканный хребет, а один хребет носил название — Синий. С человеком, который дал это название, я подружился еще в Москве. Он был крупный, седоголовый и, если так можно сказать, настоящий».

Так Олег дает портрет Виктора Николаевича Болдырева.

А в самом начале Олег предупреждает, что более точного адреса Реки и Дома он не дает «…потому что все-таки это Дом для бродяг, а бродяги должны находить дома сами. Дом этот, повторяю, — пишет он, — есть на самом деле, а не выдуман для рассказа».

И вот мы втроем в июле 1976 года решили найти этот дом. И нашли его. Но об этом позже.

5

На окраине Магадана у самого моря стоит маленький домик. Комната, кухня и небольшая келья-спаленка, переоборудованная, очевидно, из кладовки. Домик на отшибе. Добирались сначала автобусом, затем долго пешком.

Хозяин дома дед Габарит. Откуда у него такая кличка, он нам не рассказывал. Но в километре от него тоже живет старик, его закадычный друг, под кличкой Мерило. Говорят, бывший работник торговли. Отмерял, может, чего?

Этой весной Габарит и Мерило поссорились. Черный пес деда Мерилы по кличке Компот задавил габаритовского ворона — огромный ворон с перебитым крылом давно жил у деда, и очень дед расстроился — не с кем вечера коротать.

В отместку дед Габарит поймал пса и выстриг ему шерсть, сделав прическу на манер львиной, оставив только гриву и пучок волос на кончике хвоста.

Мерило расценил это как личное оскорбление, поскольку насмешки народа над псом принимал в свой адрес, и посему ходили слухи, затеял против Габарита какую-то новую каверзу, но какую — держал в секрете. Ясно одно — в гости пока друг к другу они не ходили.

Мы посещали Габарита нечасто, но все же заглядывали — отдохнуть от трудов праведных, развеяться на свежем морском ветре, разговеться ранней свежатинкой — рыбой, нерпой да крабами. В этом деле он большой мастак: и добывать умел, и приготовить.

Володя Христофоров подарил ему вместо ворона пушистого сибирского кота Ваську, котенка, но он был с длинной шерстью и казался уже взрослым.

Дед погладил кота, дал ему жареной корюшки и уставился насмешливо на нас:

— Васькой кличут, говорите?

— Васька, Васька… — успокоил я деда.

— Эх ты, мотыга ясная — Самара — красны рукава! Да кошка же это!

— Как кошка?!

Непонятная его присказка «мотыга ясная» и «Самара — красны рукава» были из лексикона деда Мерилы, а это значило, что Габарит захотел нас совсем уничтожить за этакую некомпетентность.

— Ну, значит, не Васька, а Василиса, — нашелся Володя, и этот компромисс устроил всех.

Мы распаковали рюкзаки, дед сходил в сарай, принес полмешка корюшки.

— Вот и не голодные, — сказал он и бросил несколько штук сразу же запищавшей Василисе.

В доме запахло огурцами — несравненным ароматом этой вкусной рыбы.

Поведали мы Габариту о наших заботах. Нужно приличное ружье для похода по реке. Мерило обещал, да что-то молчит. Может, ревнует нас к Габариту?

— Все, говорите, обещает, все сулит? Да у него зряшных обещаний, что пропитых денег — куры не клюют!

— Вот у Олега Куваева, — рассказываю я Володе, — была новая бельгийская пятизарядка. Красивое ружье.

Дед посмотрел на меня укоризненно, как на последнего дилетанта:

— Да нешто орудию, как бабу, выбирать надо? За красоту? Эт ты у бабы смотри, где ноги, где грудь, где другие места и чтоб справно было… К орудию подход нужен. Найду вам — старое, зато не промахнешься.

— Одно старое у нас есть, шестнадцатый калибр, — вставил Володя.

— Видал я ваш шестнадцатый! С него только в слона стрелять, да и то с пяти метров… Никакой тебе миниатюры!

— Что ж, купим.

— Эт зачем? Так берите, — возмутился Габарит. — Деньги не надо. Не были богатыми и не хрен начинать!

…Утром мы достали нашу немудреную карту. Габарит смотрел на нее, смотрел, ничего не понял.

— Лучше я вам по-своему нарисую, — сказал он.

Он долго и старательно корпел над большим листом бумаги, один раз даже взял в рот фломастер, забыв, что это не карандаш.

Двадцать лет провел на Реке дед Габарит и теперь вспоминал названия рек, речушек, сопок, висок[9], озерков, стоянок, зимовий. И рисовал в одном только ему известном масштабе.

— От первой избушки скоро прижим, потом вот еще два прижима — тут гляди в оба. Река она хорошая, нестрашная, все от того, какая вода пойдет. Если большая вода, плохо это, малая — тоже плоховато, а вот надо чтоб в самый раз, средняя чтоб была — и коряги видны, и течение не такое уж… Да от вас это не зависит, как уж повезет.

Дед ходил по комнате не спеша, весь в воспоминаниях. На ногах его были «прощайки». Так называются боты марки «прощай молодость». Они послевоенного изобретения, держались долго, а потом остались в торгсети.

Ходил он твердо, не шаркал, ногам его в этих ботах было тепло.

— Ах, бляха-муха, невезуха, вот мне бы с вами! Зверья-то там да рыбы… во! И птицы, птицы полно! Глухарь да рябчик в тайге, где поглуше, а к реке жмется утка, гусь, гагара. На гагару пороху не тратьте… прок-то… и никакой тебе миниатюры!

Он тыкал заскорузлым пальцем в неимоверно расчерченный лист:

— Вот тут был дом непонятного виду, сейчас, может, завалился, тогда еще ветх был… давно его строили, до революции. И сделали там склад для хранения мягкой рухляди — мехов да шкурья. От этого дома тропы в тайгу сохранились и сейчас, если надо будет.

(Были мы на том месте. Поселения нет. Замшелые бревна от разрушенных временем домов. Кладбище. Трава высокая на жирной земле. Почему-то всегда на том месте, где когда-то было жилье, растет высокая, в рост человека, густая трава, какой нигде вокруг в другом месте не увидишь.)

Тропы в тайгу нам, конечно, не нужны, у нас одна дорога, своя — Река.

— На Реке хорошо смотреть надо, где и что… не суетись, вода ведь тоже помощник, она подскажет, ее понимать надо… Главное — олимпийское спокойствие. И не торопись, не торопись, вода вынесет. Тише едешь — зато приедешь, не потеряешься…

Дед Габарит любит Реку и скучает по ней. Приехал он в Магадан из-за старухи, а сейчас живет один, и мы не спрашиваем его почему. И не спрашиваем, почему он на Реку не может вернуться… ни к чему это. Если б мог — вернулся б, чего уж тут неясного…

Володе, который был на пороге важных событий в личной жизни, дед советовал:

— Главное, не держись за одну, не то скука и тоска сведут тебя в могилу.

И, глядя на грустного Володю, вздыхал:

— А я вот в тоске много ем… характер такой.

Наутро Габарит выступал с новым кредо:

— Главное, не шатайся от одной к другой… не ищи, где теплее.

Чувствовалось, что этот вопрос дед для себя окончательно не решил, и мы так и не узнали, при чем тут старуха, и почему он уехал из Омолона, и каким образом Володе следовать его противоречивым советам.

Зато нам пригодилось его меткое ружье, и его секреты ловли рыбы, и разные способы обосновываться на земле и на воде капитально. И, вспоминая помощь его и его бескорыстие, мы думали о строчках Олега Куваева, о том, что «…в дальних поселках живут неприметные люди с тихим светом в душе. Этот свет неярок и становится заметен тогда, когда смотришь на него сквозь линзу доброжелательности и ум твой не отягощен суетой. Такие люди есть, конечно, и в больших городах. Но в городах они теряются в многолюдстве».

— Надо бы помирить Габарита с Мерилом, — сказал Володя.

6

Любое хорошее предприятие сопровождает тысячи «если». «Если то…», «если это…», да еще «если…». И вообще, все было бы хорошо, «если бы» не было плохо… У нас разных «если» накопилось столь много, что с вылетом на Омолон мы задержались на десять дней. Это подстегивало на определенное сжатие сроков в работе непосредственно на Реке. Но до Реки мы еще не добрались.

Наконец, когда раздалось командирское: «Уйдите с хвоста! Я вам русским языком говорю! Вы что, из ИЛ-14 хотите ЛИ-2 сделать?!» — мы поняли, что находимся в самолете и сейчас полетим, и вся предэкспедиционная нервотрепка позади, и мы ничего не забыли, и снабжены и экипированы — лучше некуда. Была бы погода…

Погода была.

Через несколько часов мы приземлились на пустынной площадке сельского аэродрома, а к вечеру порт был закрыт на несколько дней из-за окрестных лесных пожаров — дымом затянуло полосу.

Планы наши распространялись не только на знаменитую Реку. Мы хотели спуститься с самых верховьев левого притока Омолона — Кедона (Кедон на всем 300-километровом протяжении безлюден, только звери и птицы — представьте, насколько это заманчиво!), а затем, дойдя до его впадения в Омолон, идти по Реке дальше, вниз.

Через час после нашего прилета в Омолон летчик-наблюдатель службы охраны лесов Алексей Петрович Поповченко (к нему у меня было два рекомендательных письма) предложил на вертолете осмотреть трассу нашего будущего маршрута по Кедону. Сам он только что прилетел с севера своего обширного района, очень устал, но Кедон внушал ему опасения, о которых я еще не подозревал.

Володя и Сергей занялись подготовкой к завтрашнему десанту на Кедон, а я вылетел с Алексеем Петровичем на разведку.

Мы летели больше трех часов.

Место нашей планируемой высадки было все в огне и дыму. Среднее течение относительно чистое, но Алексей Петрович поднялся к пилотам, и вертолет пошел над рекой к самому устью. Нижнее течение Кедона представляло столь же печальную картину, как и верховья.

Алексей Петрович вышел из кабины в салон, показал на иллюминатор:

— Смотри!

Я увидел широкий фронт огня, медленно съедающий холмистую неровность лесотундры так же, как огонь съедает бумагу, если ее не поджигать, а бросить на бумагу уголь или поставить на ней сигарету.

Пожар был низовым: он подбирался к речным зарослям ольхи и лиственничным лесам. Узенькая извилистая полоска воды выглядела струей из чайника, поливающей горящий дом.

— Вон туда смотри, — показал Алексей Петрович, — лось, видишь?.. А вот там олень, а тут… — вертолет шел насколько возможно низко, — волк.

Животные стояли в воде, недалеко друг от друга. Беда объединяла зверей.

Вертолет поднялся выше и взял курс на Омолон.

Алексей Петрович сидел молча, он был устал и отрешен. Я его понимал. Мы только что говорили о его возможностях. Но что он мог один, без людей и без техники? Как он мог помочь зверям и лесу в такой дали от поселка?

Перед посадкой в Омолоне он без всякой связи с предыдущим сказал:

— А орел сидит у гнезда и бросается в огонь, но не покидает птенцов и орлиху.

Дым заволакивает и поселок.

— Мы не выбросим вас на Кедоне, — как бы извиняясь, сказал Поповченко, — видишь, как получается. Негде.

— Видел…

…Поздно ночью Алексей Петрович навестил нас и за долгим чаем и вяленым хариусом почти до утра мы обсуждали перспективы и реальные возможности изменения плана.

Решено было спускаться по Омолону прямо отсюда, с поселковой протоки, как это делали Олег и Виктор Болдырев. К сожалению, пройти больше, чем каждому из них в свое время, нам было не суждено.

7

Поэтому нас трое. Мне думается, это почти идеальный вариант для путешествий подобного рода. Вдвоем, согласитесь, скучновато, а вчетвером — многовато. При нашем неистребимом влечении ко всякого рода обильной говорильне вчетвером не будет никакой дисциплины, и при этом пострадает дело. А дело страдать не должно ни при каких обстоятельствах.

Неудача с Кедоном нас не обескуражила, в пути надо быть готовым ко всему.

Одному в тайге и тундре быть нежелательно, и Олег Куваев об этом знал прекрасно, поскольку сам работал начальником геологической партии и понимал технику безопасности. На Омолоне он оказался один, потому что Виктор Болдырев был в Якутии и не смог составить компанию, хотя и хотел, зато дал Олегу несколько практических советов. Я же в это время по просьбе Олега искал надувную польскую байдарку типа «Саламандра» и находился в Москве, а когда прилетел в Магадан (не найдя байдары), было поздно, и мне предложили менять место работы на самый крайний восток Чукотки, что совпадало с моими тайными желаниями, и я мог пожертвовать в то время Омолоном.

Так или иначе, но, как говорится, дело прошлое.

На Омолоне ветка[10] Олега перевернулась. Он потерял ружье (отечественное, шестнадцатого калибра), рюкзак, НЗ и все то, что обычно тонет, когда лодка переворачивается. Об этом он мне рассказывал и впоследствии пытался написать, но не написал.

Он вышел из переделки, потому что был опытным полевиком. И не написал об этом только потому, что стеснялся такого приключения. Приключение не делает чести тундровику, а бросает тень на его профессионализм.

Сейчас лодка Олега находится в заломе на одном из левых притоков Омолона, стоит вертикально, заваленная бревнами и лесинами, стоит как памятник.

Мы же сплавляемся на резиновых лодках. У нас с Володей ЛАС-5-М-2[11], у Сергея лодка поменьше — ЛАС-3. Мы миновали два прижима и подходим к устью Кедона. Могучий лось стоит на берегу и внимательно следит за нами. Мы гребем прямо к нему. Лось неохотно покидает свое место у реки и уходит в чащу.

Весь берег в лосиных и медвежьих следах. Дед был прав — здесь самое лосиное место. А комаров так много и они такие злые, что, несмотря на обильные запасы «дэты», «Тайги», диметилфтолата и репудина, мы все же не рискуем забираться далеко в лес. Жара под тридцать. Вчера я не выдержал, разделся и ринулся в воду. Она оказалась ледяной, как в Чукотском море.

Красота окружающих пейзажей не поддается описанию — тут нужна кисть художника или объектив фотомастера. Каждый из нас на всем протяжении путешествия не раз воскликнул: «Боже, неужели это Чукотка?!»

…Мы на реке не чужие, это наш дом, земля наша, и, думается, Река не строит нам никаких каверз, потому что относится к нам доброжелательно, и даже звери знают об этом. Вчера, например, к лодкам вышел медведь, постоял, помотал головой, посмотрел на палатку и ушел. Мы больше всего боялись, как бы он не попробовал на прочность наши ЛАСы, и держали оружие наготове, но не стреляли.

Вообще-то мы вооружены хорошо, это на всякий случай — у нас карабин, ружье и ракетница. Кормит нас Река великолепно, да и у самих запасов хватает.

На Омолоне, его притоках, соседних речках и озерках можно встретить шестнадцать разновидностей рыбы: окунь, карась, чукучан, чир, муксун, пелядь, хариус, ленок, конек, щука, пыжьян, налим, нельма, осетр, чебак, ряпушка. Возможно, я кое-что и упустил. Такая же ихтиофауна типична для Большого Анюя и для реки Колымы.

Омолон — причудливо извилистая река. Только что ты шел на север, и вот уже петля — и лодка идет на запад, затем резко — на восток.

— Куда мы сейчас идем? — спрашивает Володя.

Компас в лодке Сергея, и я снимаю с руки часы. Страны света можно определять по часам, если нет компаса. И операция довольно проста. Время, которое показывают часы (берется целая цифра), делится пополам. Только считать надо от полуночи. Если на часах шестнадцать, считайте их за четыре часа. Полученную делением цифру запоминайте и, положив часы горизонтально, поставьте над серединой их палочку или спичку. Начинайте медленно вращать часы. Когда тень от спички закроет ту цифру, что вы держите в голове, перестаньте вращать часы и учтите, что в это время цифра двенадцать показывает на юг, шесть — на север, ну и все остальное понятно.

8

Сегодня мы встретили семь лосей.

Лоси стоят в реке, они спасаются от комаров. Дед Габарит рассказывал как-то, что некоторые, наиболее слабые, простояв день в ледяной воде, простуживаются и погибают.

А вечером увидели лосиху с лосенком. Черная лосиха лежала как громадное каменное изваяние, а рядом с ней стоял на тоненьких ножках ярко-желтый теленок. Мы подкрадывались осторожно, чтобы Сергей мог сфотографировать их — вся фотоаппаратура у него, он специалист, — но чуткая мамаша нас заметила и увела малыша.

Река подходила вплотную к мрачным черным скалам, Вертикальные стенки высотой более ста метров обрывались прямо в воду. Обнажение обещало быть интересным для геологических находок — все-таки выход каменных пород, а не пустая галька, из которой состоит весь аллювий реки, где невозможно найти приличного образца. Ничего не оставалось нам на берегах во время стоянок, кроме как искать «куриных богов» — все-таки занятие. Если найти их тринадцать штук и нанизать на жилку, получится ожерелье, имеющее, по поверьям, силу амулета, и для имеющего ожерелье предприятие, начатое им, закончится успешно. Забегая вперед, могу сказать, что если судить по итогам нашей экспедиции, то поверье соответствует действительности.

У Олега Куваева в «Доме для бродяг»:

«На ночевку я остановился чуть ниже, где начинались скалы. В скалах торчали желваки конкреций, я тоже их машинально отметил, когда натягивал палатку…

В конкрециях вполне могли быть аметисты, как в знаменитом месте невдалеке от Магадана… А утром при ярком солнце пошел к подножию скал, чтобы посмотреть, не вывалились ли конкреции, потому что лезть на скалы было рискованно».

Рискованно — это еще мягко сказано. Практически на стенку залезть невозможно.

С нашего берега реки (скалы были на противоположном) мы заметили в скале пещеру. И решено было обследовать и пещеру, и всю эту линию обнажений. Пересекали реку дольше обычного — тут сильное течение на стремнине. Очевидно, в полную воду здесь третий прижим.

Темно и неуютно у подножия. Вход в скалу — на высоте трех-четырех метров. Чайки, речные ласточки и какие-то неизвестные маленькие черные птички при нашем приближении покидают свои места, кое-где в воду сыплются маленькие камешки. А если сейчас в лодку свалится булыжник с высоты в сто метров?

Я решил лезть в пещеру. Лезть нужно прямо с лодки, даже узенькой полоски пляжа тут нет — сразу вода и скалы.

Лезу осторожно, альпинистских навыков у меня никаких, каждый выступ и расщелину приходится сначала основательно пробовать на крепость, прижимаюсь всем телом к камням, лезть в резиновых сапогах очень неудобно.

Наконец я в пещере. Она невелика — метров пять в длину. Вся в птичьем помете и в яичной скорлупе. Возможно, здесь был птичий детский сад.

Интересного мало. Выползаю из пещеры, ребята внизу держатся за камни, чтобы не унесло лодки и чтобы при спуске, если мне придется сорваться, я упал в лодку, а не в воду или на камни. Спускаться страшновато, и я тихо переговариваюсь с ребятами, пока выискиваю трассу спуска. И тут замечаю одну конкрецию, вторую, третью! Вернее, все это были половинки «бомбочек», те, что остались в скалах, а другие половинки отлетели и навечно остались на дне. Выковырять эти друзы (каждая из них примерно в два кулака и края вровень со скалой) невозможно, когда ты думаешь прежде всего, как бы не свалиться в воду. Вот если бы укрепить какую-нибудь люльку!

До одного-двух образцов еще можно дотянуться, а до остальных, как говорится, близок локоть, да не укусишь.

Тем более обидно это, что сложены друзки не из аметистов, а из густо-черных кристаллов, скорее раухтопазов, а в одном месте я видел щетку морионов. Аметисты, конечно, тоже должны быть, ведь в природе они встречаются относительно чаще.

…Мы продолжаем путешествие, идем уже несколько дней и с радостью убеждаемся, втайне друг от друга, что у нас полная психологическая совместимость.

Сергей Бурасовский в своей лодке — как старый английский капитан на мостике дряхлого брига. Он не расстается с короткой трубкой — настоящий «Бриар». «Бриар-гарантия»! Легкий домик «Нептуна» плывет над водой, Сергей не спеша поправляет лодку на течении веслами, смотрит внимательно, нет ли зверя или коряги впереди. У него на груди собственной конструкции телевик да к нему еще два зарубежных фотоаппарата — один для широкой пленки, второй — для слайдов, а тот аппарат, третий, с телевиком, заряжен узкой черно-белой пленкой. Фотолетопись путешествия нам гарантирована.

По утрам после завтрака, когда составляем план на день перед выходом в маршрут, я достаю компас, а в нем, кроме всего прочего, большое зеркало. Выглядим мы страшновато. Лица почернели и опухли от солнца и комаров, носы облезли, неухоженные бороды. А вдруг встретим людей? И как на нас посмотрят в поселке? А вдруг случайная таежная амазонка пригласит Сережу на танцы в сельский клуб? Сережу, мне думается, это обстоятельство несколько удручает, так как к своей внешности он относится с уважением и, глядя в зеркало компаса, иногда таинственно и печально вздыхает.

Сережа принципиально не носит накомарника. Мы же с Володей в накомарниках даже спим, хотя и забираемся в палатку. Сережа с нами в палатке не спит. Он ставит отдельно марлевый полог, устраивается с вызывающей роскошью, ему не жарко, он может спать, раздевшись донага, мы ему завидуем и поручаем во время сна следить сквозь марлю за лагерем, за лодками и нашей палаткой, вообще — не храпеть и проявлять бдительность.

Сережа самый молодой из нас, ему тридцать лет, и самый выносливый. У него очень сильные ноги, я таких ног не видел даже у чемпионов по легкой атлетике. И в расслабленном состоянии икры ног каменные. Сергей может без привала пройти сотню километров по проселочной дороге.

— Я не романтик, я профессионал, — говорит Сергей. — И потому для меня в постели спать лучше, чем в спальном мешке. Я не буду спать на улице, если у меня есть возможность спать в доме.

Мы пасуем перед монолитностью Сережиных убеждений.

— Я думаю, — говорит он, — жить хорошо — это лучше, чем жить плохо… И в двухкомнатной квартире жить лучше, чем в однокомнатной. И что характерно, — скажет мне Сергей через месяц в тундровом маршруте по берегу Ледовитого океана, — что характерно, я заметил, без рюкзака идти легче, чем с рюкзаком.

К тому времени я привыкну к непреложности его философского осмысливания действительности и, конечно, с его кредо соглашусь тут же.

Однажды он нас огорошил.

— Я скучаю по Нине, — просто сказал он.

Это было громом над ясным Омолоном. Согласитесь, в трудных переходах в мужской компании говорить о тоске по дому не принято. А тут вдруг просто, без пижонства.

Нина — его жена. Перед вылетом сюда она устроила нам в Магадане прощальный ужин, при воспоминании о котором хочется тут же причалить к берегу и распаковать НЗ.

Чтобы не дать окрепнуть в Сережке «нездоровым» настроениям типа тяги к дому, мы обрушиваемся на него с упреками:

— Тебе хорошо! Тебе Нина каждый день курицу с белым соусом готовит! Подумать только — с белым соусом! Как ты ее довел до жизни такой, домостроевец?!

— Ах, соус! — вздыхает Володя и роняет весло.

— Я вам кофе сейчас по-кубински приготовлю, — обещает Сергей.

— Сейчас?

— Можно и сейчас…

Мы тут же причаливаем к косе (есть дрова и хорошо обдувает), разжигаем костер, Сережа с Володей занимаются кофе, а я беру удочку и ухожу на добычу обеда.

Лучше всего хариус берет на перекате. Ловить его можно на овода, на муху, на кусочек рыбы, на мясо, иногда берет на голый крючок, а вчера брал на сырые картофельные очистки. Очистки бросили в реку, они там белели на дне. Вдруг очистки зашевелились. Мы заинтересовались, подошли к воде — стая рыб растаскивала их. Наверное, просто была привлечена белизной картофеля.

Сережа принципиально за ловлю блесной, но на его блесны рыба не шла, и он бросил это занятие. Володя, как бывший охотовед и хранитель природы, вообще чужд ловле и стрельбе. Но он «главный заготовщик оводов». Пока я гребу, он добывает оводов для насадки — они часто садятся на лодку и на нас.

— Да ради такого хариуса, — восторженно кричит он, держа в руках примерно килограммовый экземпляр, — я тебе всех оводов в округе изведу!.

Ленок ловится интересней. Надо только снимать поплавок, потому что он атакует поплавок, считая, очевидно, его за живность, и отвлекается от крючка.

Один из способов — найти мелководную протоку с каменистым или песчаным дном. Если увидите, что играют хариусы, то в улове на два хариуса будет один ленок обязательно. Вы входите в воду по колено, сняв поплавок, недалеко от себя аккуратно опускаете леску. Ленок видит круги на воде и устремляется к этому месту. Но овод с крючком уже на дне. Теперь вы видите ленка. Он ложится на бок, блестит белым животом, как акула во время атаки, и в таком положении со дна захватывает наживку.

Второй способ — снять грузило. Крючок с мухой или оводом не тонет, плывет по воде, и тут же из глубины стремительной ракетой возникает рыба, атака с ходу — и вот она ваша. Преимущество этого способа в том, что рыба не пробует наживку, а берет ее сразу.

Одного ленка хватает для ухи на троих ненасытных таежников.

Надо всегда обращать внимание на поведение речных чаек. Если они галдят на плесе, метушатся, как обычно говорят, то наверняка к перекату приближается стая рыб, рыб небольших. На крупную рыбу чайки не реагируют, так как крупная держится обычно на глубине и только в очень уж солнечную погоду утром играет у поверхности, собирая упавших насекомых.

Помнится, как-то, спугнув чаек с мелководья, я у переката на остатки вчерашней рыбы поймал сорок маленьких хариусов — каждый сантиметров по пятнадцать в длину. Складывать рыбу было некуда, а швырять на берег не хотелось — и я кидал хариусов за голенища сапог, пока ботфорты не были заполнены.

Сеть у нас тоже была. Но за все время похода мы ее так и не развернули, удочки хватало вполне.

…Кофе Сережа приготовил на славу. Котелка на троих не хватило, пришлось заваривать еще. Кофе на природе имеет совсем иной вкус, чем в суматохе утренней кухни. Как и чай, — лучший таежный напиток. Как и вообще все, приготовленное на костре.

Мы проходим большую излучину реки и неожиданно попадаем в полосу дыма, принесенного откуда-то с юга. Опять пожар, на этот раз горит где-то левый берег Омолона.

Все вокруг будто вымерло. Даже комаров вроде бы стало поменьше. Звери и птицы ушли на север, куда и мы сейчас держим путь.

9

Как-то днем цепкий глаз Сережи обнаружил в лесу на правом берегу реки три белые палатки и одну бревенчатую заимку — низкий, с плоской крышей дом. Мы уже пронеслись мимо этого места, и пришлось возвращаться вверх по реке бечевой.

— Есть живой кто-нибудь?! — на весь лес закричал Володя, но лагерь молчал.

— Наверное, в маршруте, — предположил Сергей.

Мы направились к избушке.

Но тут из нее неторопливо вышел молодой бородач и, ничуть не удивившись нежданным визитерам, пригласил входить.

Так мы оказались в гостях у ученых Института биологических проблем Севера, на их стационаре. Все магаданцы. Смеются.

— Вот не было времени за все годы в Магадане встретиться, так хоть в тайге чаю вместе попьем.

Мы налегаем на хлеб и сливочное масло. Хлеб ребята пекут сами. А мы все дни пути на сухарях. И масло у нас — растительное.

Начальник отряда на стационаре — Геннадий Короленко, зоолог. В составе отряда энтомолог Владимир Маршаков и зоолог Николай Докучаев. Несколько особняком держится ботаник Андрей Павлович Хохряков, кандидат наук. У него своя программа.

Мое внимание привлекли белые женские босоножки под нарами. Они настораживали, но спрашивать казалось неудобным, да и больше не было других следов, подтверждающих присутствие здесь женщины, и этот факт — босоножки — я отнес к случайным, не имеющим решающего значения.

Между тем Володя активно интервьюировал энтомолога Маршакова. Сережа Бурасовский снимал на кальку оставшуюся непройденной часть реки, манипулируя синим и коричневым фломастерами, я знакомился с обстановкой, то есть разведывал, чем бы тут поживиться на пользу нашей экспедиции, благо ребята сами предложили — не надо ли чего? — и налегал на чай, пытаясь вникнуть в суть научного быта.

Больше всего соответствовал расхожей модели ученого Володя Маршаков. Если вы представляете себе молодого человека с сачком в руках, с фанатическим блеском в глазах, если вы тут же вспомните Паганеля с его рассеянностью, доброй улыбкой и несгибаемым упорством, то вам легко создать в воображении примерный портрет омолонского ученого.

Когда Володя рассказывал о своей работе, сразу становилось ясно, что ничего важнее на свете, чем комары, которых он изучает, нет. И горе тому, кто попробовал бы спорить.

Мы понимали, что Володя Маршаков прав, — так нам от этих комаров досталось. И видели в науке спасительницу от грядущих бед, а в Володе — человека, который в скором будущем найдет средство извести-истребить все комариное племя.

Оказывается, уничтожать их напрочь он вовсе и не собирается, поскольку в природе нарушится биологическое равновесие, а это отразится на рыбе и птицах.

— А что же нам делать в ближайшем будущем? — унылый вопрос повис в стенах избушки.

— Сплавляться по другой реке, — засмеялся Володя.

— А на этой комары будут всегда?

— Всегда…

Володя с таким вдохновением рассказывал о комарах, с каким иной поэт под сенью ночи любимой шепчет о луне.

— А взвесить вы комара можете? Сколько же он, проклятый, весит?

Коля Докучаев отлавливает комара, и вместе с Маршаковым они водружают его на весьма хитроумное сооружение. Даже не верится, что в полевых условиях может функционировать такое чудо измерительной техники.

— Четыре целых и девяносто пять сотых миллиграмма, — читает шкалу Маршаков. — Упитанный!

Затем по нашей просьбе он достает коллекции насекомых. Он показывает свое богатство, и мы удивляемся. Никогда бы не подумали, что комарики, козявки, букашки-таракашки могут выглядеть столь красиво. Коллекции продуманы, видна система, а отсюда и гармония — вот в чем секрет.

Да, здесь было чему поучиться. И работоспособности, и энтузиазму, и самоотверженности. Что, к примеру, заставило начальника отряда Геннадия Короленко провести в стационаре в одиночестве всю зиму? До ближайшего жилья, до людей на метеостанции — семьдесят километров. В лучшем случае, людей можно увидеть раз в месяц, когда при хорошей погоде удастся на лыжах самому прийти к ним в гости. А остальное время? Смогли бы вы добровольно обречь себя на одиночество и отсутствие газет на всю зиму? Не знаю…

Все, конечно, зависит от точки зрения, от того, сколько своего настроения привнесет человек — и сразу же меняется, если можно так сказать, окраска предмета. Я видел однажды на юге, как сын моего друга, восьмиклассник Димка, наловив жаб, прятал их за пазуху, приговаривая «хорошие вы мои».

…Колыхнулся марлевый полог на двери — неслышно вошел Хохряков. Андрей Павлович только что из маршрута, устал. Присел к столу. Гостям не удивился, но задумчиво поскреб длинную окладистую бороду. Это ему принадлежат слова о том, что если в городе не встретились и не могли познакомиться, то, слава богу, хоть в тайге не разминулись. Каждый из нас был наслышан друг о друге.

…В избушку стремительно влетел молодой человек в зеленом полевом костюме и белой полотняной фуражечке. Человек ахнул при виде гостей, сдернул со стены полотенце и выскочил на улицу. Мы переглянулись — так вот они чьи босоножки!

— Пятикурсница биологического факультета МГУ, — пояснил Хохряков, — практикантка, ботаник. Людой зовут.

И тут пришла Люда. Ничего похожего на того человека, вернувшегося из маршрута, в ней не было. Она умылась, переоделась, а длинные золотистые волосы так шли к ее голубым глазам, что мы онемели, глядя на это омолонское чудо. Володя Христофоров начал лихорадочно искать на шее галстук, чтобы его поправить, хотя галстук две недели назад был оставлен в Магадане. Сережа Бурасовский, снимавший на кальку остатки пути, сбился с курса и повел синий фломастер реки в обратную сторону. Я, по свидетельству очевидцев, вытащил из чужой пачки «Аврору» и закурил, хотя бросил это занятие десять дней тому. Спокойны были только обитатели избушки. Везет же людям — привыкнуть к такому соседству!

Через двадцать минут Володя мне шепчет:

— Может, дальше никуда не поедем, а? Останемся тут, а?

— Эх ты, мотыга ясная… Самара — красны рукава…

Баба на пароходе к разладу. Пора отчаливать. Все вышли на берег провожать нас и фотографироваться.

Люда живет в Белоруссии, и она оставила нам свой домашний адрес. Мы простились, ребята ушли в лес, домой, а омолонское чудо-юдо все стояло на берегу и махало нам рукой. Пока мы не скрылись на первой излучине.

Было светло и грустно. И вся символика ручья, на котором стоит стационар, вдруг стада осязаемо острой — ручей назывался Прощальным.

10

— Я-то думал, что Омолон безЛЮДен. Надо же такое… Ну чего ей в тайге делать? Не случилось бы чего… Вот у Олега Куваева есть рассказ «Берег Принцессы Люськи». Там к трем геологам прилетает на время ботаник (вот тоже — ботаник) Людмила. Ребята стелются перед ней, рвут травушку-муравушку для ее коллекции (она тоже на практике), за нее в маршруты ходят два дня, а та улетает с первыми попавшимися вертолетчиками в поселок, а оттуда в Москву. Ромашки, как говорится, спрятались, увяли, сами понимаете, лютики…

— Наша Люда не такая, — улыбается Сережа.

— Мне-то что, — говорю я Володе, — вот кончится поход, поеду в Белоруссию, посмотрю.

— Это почему же ты поедешь? У меня-то отпуск уже сейчас. Я могу туда прямо из Билибино.

— А у меня в Минск как раз командировка планируется. Я успею раньше, — успокаивает нас Сережа.

И мы решаем, что все это очень даже хорошо, но зачем так далеко ехать?

Мягкое вечернее солнце тихим светом заливает Реку, мы держимся течения, на Реке теплынь, играет рыба, не кричат гагары, утки суетятся у берега, и даже лось, на которого мы неожиданно выскочили (он по самую голову стоял в воде), не бросился в чащу, а смотрел тревожно, шевелил ушами.

Ничто не нарушало тишину природы, кроме голосов трех человек в двух резиновых лодках на самой середине реки. Они выясняли вопрос — с кем же из четырех мужчин дружит Людмила? — и было им очень обидно.

— Что ж это вы, ребята, скисли? Может, она и не стоит всех ваших треволнений, а? Пусть себе живет в столице. Очень красавицы вписываются в столичные проспекты. Так ведь?

— То есть как? Что ж это получается, братцы? Все красавицы в столицах, а мы, значит, плыви по Реке и плыви?! А где же справедливость? Может, мы тоже хотим дружить с самыми что ни на есть красивыми и нежными? Может, мы это давно заслужили?

И тут мы принимаем решение выселить всех самых красивых девушек из городов в тайгу.

Когда решение принято, на душе сразу спокойней, и речные философы занялись прозой бытия — выискивать место для ужина и ночлега.

Вечерний хариус шел быстро, и быстро готовился ужин, и долго пился чай.

…В каждом походе всегда чего-нибудь ищешь. Вот и мы нашли себе беспокойство на целый день.

Разглядываем карту на завтрашний маршрут. Отмечаем пройденное.

— Вот тут безыменная сопка, — говорю Володе, — как назовем?

— Сопка Элен!

(Я тут же вспомнил девушку, которая провожала его в Магадане.)

— А вот безыменный перекат, как обозначим?

— Перекат Элен!

— А этот приток?

— Приток Элен!

— Побойся бога, Володя. Другим девушкам ничего не останется!

— Река большая. Всем хватит…

И вот наконец длинный крутой обрыв. Прижим, наверное.

— Прижим Элен!

(Нет, что ни говори, а настоящим таежникам, несмотря на временные встряски, не откажешь в верности.)

…Завтра надо приплыть к горе Мам-Бе, это наш ориентир, там недалеко устье реки Олой. Олой, по словам Олега Куваева, влетает в Омолон, как пуля, выпущенная из карабина. А дальше должна быть метеостанция. Она прячется на левом берегу. Не прозевать бы антенн метеостанции. Итак, главная задача на завтра — не промахнуться, «не промимить», как говорят провиденские гидрографы.

Странное юкагирское название горы Сережа шепчет перед сном как заклинание:

— Мам-Бе, Мам-Бе… не промахнуться бы… Мам-Бе… Мам-Бе.

— А если промахнемся? — не без ехидства спрашивает Володя прославленного геодезиста.

Тот оторопело смотрит на него, молчит. Потом, подумав, рявкает:

— Мам-Бе!

И ныряет в свой полог. Мы, как всегда, устраиваемся с Володей в палатке, тщательно заделывая все щели от комаров.

— Если промимим, — отвечаю я Володе, — то до ближайшего села нам еще плыть сто пятьдесят километров…

11

Такого сильного течения мы еще не встречали на этой реке.

— Держи ближе к берегу! — кричит Володя. — Скоро протока!

Показались скалы. Где-то тут должен быть прижим и, не доходя полукилометра, станция в глубине протоки.

— Дай ракету, — говорю Володе.

Он стреляет. Я стреляю из ружья.

В ответ тишина. Мы несемся на большой скорости. Но все же успеваем свернуть в протоку. Вылезаем из лодки. Завидев нас, небольшой лось пересекает протоку и уходит в лес. Весь берег в лосиных следах. Протока мелка, судя по всему, глухая. Значит, тут станции быть не может. Да и лось не вел бы себя столь спокойно, если б рядом были люди, жилье, собаки. Он бы тут не крутился.

Достаем карту и снятый Сережей абрис. Все ясно, мы ошиблись, чуть-чуть не дошли, рядом есть вторая протока. А как туда попасть? Если мы выйдем на течение, нас отнесет. Что ж, надо попытаться.

Мы прыгаем в лодки и тихо выгребаем, но река выносит нас на середину, сильное течение тянет в прижимы, к скалам.

Вот и протока. Лодку уносит вниз, и вдруг мы ясно видим антенны радиостанции и два домика. Ура!

Грести против течения — каторга. Выбрасываемся на берег и тянем лодку бечевой. Сережа успел зацепиться чуть раньше. Входим в протоку и шлепаем по воде, пока позволяет глубина. Но вот приходится снова садиться и грести против течения.

На веслах Володя. Он гребет отчаянно, со всей силой страсти и внезапно нахлынувшего энтузиазма. Но река сильна.

Еще рывок! — и правая резиновая уключина лодки вырвана с корнем…

Да… Это трагедия. Теперь нам не только не выгрести, но неизвестно, как сплавляться дальше.

Мы уныло цепляемся за ветки, привязываем лодку к иве, поднимаемся на склон и сквозь заросли кустарника и высокую траву идем к домикам.

Встречают нас два человека и четыре собаки. Собаки красивые, лохматые, черные с белым, удивительно чистые. Они похожи друг на друга, видно, из одного помета.

Люди приглашают нас в дом.

В коридоре банка с дымящей травой — от комарья. В комнате полумрак, прохладно, одно окно. Здесь же радиостанция. В соседней комнате — спальня.

Начальник метеостанции — Михаил Страузов. Он давно здесь. Его молодой напарник Никита Малеев — радист-метеоролог, приехал в прошлом году после окончания гидрометеоучилища в Новосибирске.

Угощают нас ухой. Вместо хлеба — стопка блинов.

По стенам развешаны маленькие кусочки бересты — это картины. Никита Малеев тушью пишет на бересте репродукции из журнала «Охота и охотничье хозяйство». Выходит у него очень недурно.

На книжной полке чучела двух леммингов, сражающихся на шпагах.

— Тоже твоя работа?

— Нет, — смеется он. — Это Геннадий Короленко делал, зоолог со стационара. Были у них?

— Да. Они должны были предупредить вас по радио о нашем визите.

— Сегодня непрохождение. Ничего не слышно…

Два обитателя метеостанции Усть-Олой выполняют работу за пятерых. По штату положено пять сотрудников, но недостающих трех не найти, никто в глубинку ехать не хочет.

— Вот, — показал рукой за дверь Михаил Страузов, как бы приглашая выйти и посмотреть, — стоим почти на самом Полярном круге.

Сережа Бурасовский вышел, спустился к реке, к своей лодке, и вернулся с полиэтиленовой флягой.

— Сохранил НЗ, — сказал он. — Давайте за встречу на Полярном круге, за знакомство.

Мы разлили по кружкам, хватило и на второй тост.

— Поживите у нас немного, чего торопиться, — предложил Михаил. — Если надо чего — не стесняйтесь.

— Да вот ребятам сигарет бы, — догадался я.

— У нас их тут еще с прошлой смены осталось две тысячи, а мы какие курцы? — махнул рукой Михаил.

Никита принес несколько пачек «Авроры».

— А завтра в дорогу еще дам.

…После обеда Михаил съездил на моторке за нашей лодкой, отбуксировал ее к причалу.

— Этому горю помочь можно, — сказал он. — Никита, посмотри-ка на бане, там у нас лежала порванная лодка.

Через пять минут вернулся Никита с уключиной на большом куске резины:

— Подойдет?

Мы не поверили своим глазам. Бывает же такое везенье!

Освободив лодку от груза, мы подняли ее и понесли к дому ремонтировать. Через полтора часа все было сделано. В яркой зеленой траве осталась лежать до утра обновленная «Санта Маруся» с черным пятном на оранжевом боку.

— Завтра узнаем, какие мы мастера.

— А баня-то хоть настоящая? Функционирует? — спросил Володя.

— Еще бы! Только воды надо натаскать. Посмотрите — баня из лиственницы! — показывал свое хозяйство Миша Страузов.

Мы тут же объявили воскресник и ринулись к бане. Стали в цепочку — и пошло ведро от реки в кадку. Здоровую металлическую цистерну загрузили водой на всех — и весело загудела печь, согревая камни.

— Пар будет что надо!

Баня удалась на славу. Одного только не учли — как одеваться в предбаннике, полном комаров? Выход был один — стремительный кросс нагишом к дому. Но как бы ты быстро ни бежал, ни кричал и ни размахивал одеждой, комары успевали свести с тобой последние счеты, и, вытеревшись насухо, ты обнаруживал, что полотенце в крови.

Распаренные, с густым слоем «дэты» на свежей коже, сидим мы впятером на крылечке, покуриваем, наслаждаемся природой, отдыхаем душой и телом, а рядом у ног четыре прелестных пса — Ляп, Ромка, Светлана и Цирус.

А картины перед нами левитановские — тихая заводь, ивы над водой, дощатый мостик через речку. Кажется, вот сейчас появится на мостике гимназистка тех времен с томиком стихов и заспешит туда, в беседку, где ее давно и нетерпеливо ждет молодой пылкий человек. Вот сейчас на том берегу появится девушка в белом…

И, угадывая мои мысли, Миша Страузов роняет:

— Вот там у мостика недавно появился… Я в него двумя жаканами! Отогнал… Будто он чувствовал, что собак рядом нет, в тайге с Никитой были… и возник… уж он бы тут все проверил!

В комнате затрещал будильник.

— Извините, моя вахта, — поднялся Михаил и ушел в дом.

Вахты здесь через каждые три часа. Каждые три часа надо выходить в эфир. Чтобы не проспать сеанс, в каждой комнате установлено по нескольку будильников, все они начинают верещать в одно и то же время, синхронно. Но если и это не поможет и дежурный радист будет спать, то включится аварийная сирена: станция должна жить и работать в любое время.

Вспоминается песня и верные слова: «Ведь кто-то должен на земле дежурить…»

Я обратил внимание на топор (без топорища), подвешенный на стене рядом с рацией.

— Когда за день на хозработах намотаешься, рука не чувствует ключа, он же легкий. Подвешиваю к кисти топор, все-таки тяжесть, можно ключом работать, ощущать его. А иначе твой почерк не узнают в эфире. Нам, радистам, вообще-то запрещено больше двадцати килограммов поднимать, чтобы не испортить руку. Ну да разве в тайге за этим следишь?

— Как Никита, прижился здесь?

— Ему здесь нравится, — отвечает Михаил, — разговоров об отъезде не было, наоборот, просится еще на год. Хорошо тут, если привыкнешь и станешь понимать лес и вообще… все.

— Но ведь ни почты, ни людей, ни самолетов весь год, кроме лета! Это же очень трудно.

— Живем! — смеется Страузов.

— Я бы никогда не согласился жить здесь, — говорит Сергей. — Я не признаю такой романтики. Сколько ты получаешь? Ну вот, и даже денежно не шибко-то стимулируются твои труды! Иди на прииск, вон на соседний. Отмолотил за рычагами двенадцать часов — и гуляй. В конце месяца в ведомости больше, чем у министра.

— Не хочу, — вздыхает Михаил.

— Ну и зря, — настаивает на своем Сергей.

— Замолчи, — урезонивает Володя Сергея. — У каждого свой путь, и не лезь ты, ради бога, со своим уставом в чужой монастырь. Я, например, понимаю Михаила и Гену Короленко тоже.

— А я нет! — не унимается Сергей. — Ни кино, ни театров, ни ресторана, ни женщин, с которыми можно пройти по проспекту, ни жены, в конце концов, ни сходить в гости, ничего! Что же есть? Что?!

— Останься на зиму, — отвечаю я Сергею, — узнаешь. Не трави людям душу.

Спор приобретает ненужный оттенок. Я Сергея вытаскиваю на улицу. Хорошо, конечно, что он откровенен, но тут такая откровенность вовсе неуместна.

— Молиться надо на этих людей. А ты их агитируешь все бросить. Эх ты, Самара — красны рукава…

Он курит свой знаменитый «Бриар» и молчит.

— Что будем ужинать? — кричит Никита.

Он на улице возле печи. На Украине во всех дворах есть такие летние дачи. А тихая вода, густой лес, кустарник с высокой травой, печь во дворе, теплынь и сонные собаки — все это создает иллюзию материка.

— Борщ из консервов годится? С зайцем! — кричит Никита.

— Еще как!

Здесь же у крыльца заготовлены высокие поленницы дров, козлы, верстак. От крыльца тропинки — к бане, к складу, к метеоплощадке, к другим производственным помещениям, — всюду порядок, который, в общем-то, не в тягость поддерживать двум одиноким мужчинам.

Прямо во дворе на скамейке несколько годовых комплектов журнала «Вокруг света». Очевидно, их и читают на улице, когда хорошая погода и нет вахты.

— И про нас тут есть, — говорит Никита и показывает номер журнала. Это рассказ Олега. — А что с ним случилось?

— Сердце…

— Вот он. Дом для бродяг, — показывает Никита, — вы там будете ночевать.

Крепкий, ладный, с пятью окнами и одной амбразуркой — по два окна на длинных стенах, одно на короткой стене и одно крохотное окошечко — амбразурка в сенях.

— А что там?

— Библиотека наша, одна койка, ящик вяленого ленка, можете пробовать, две комнаты, печь, сени. Вот и все. Мы там не живем. В старом как-то уютней. Это для приезжих, для бродяг, — усмехается Никита.

Михаил закончил сеанс и тоже вышел на улицу.

— У Олега одна неточность, — говорит он. — У него дом бледно-голубого цвета. А на самом деле, смотрите, он бледно-зеленый.

Дом действительно бледно-зеленого цвета. Но я понимаю, почему он показался Олегу бледно-голубым. Олег был тут в конце августа, деревья рыжели, яркой смарагдовой зелени, как сейчас, уже не было, но холодное небо ярко голубело, и утренняя холодная вода была голубой, и отсветы голубого лежали на домах и тронутых изморозью кустах, и бледная зелень дома терялась в яркости голубого и осенне-желтого…

Я показываю Михаилу нож…

— Узнаешь?

— Да, это его нож. Он был у Олега, когда он ночевал тут, в этом доме…

Это удобный самодельный нож, быстро и хорошо затачивается, ножны склепаны из какого-то особого материала, похожего на мягкий плексиглас, очевидно хлорвинил, заклепки сработаны профессионально.

Олег называл этот нож летним. Возможно, потому, что ножны на морозе затвердевали, не выдерживали, а для лета — в самый раз. Ножи дарить нельзя — к ссоре. Можно дарить только в том случае, если нож участвовал в совместной трапезе, то есть если с его помощью делилась пища.

Олег выслал мне нож из Москвы в Магадан с припиской, что он все сделал по ритуалу, разрезал ножом хлеб и съел кусочек и только потом упаковал нож.

Излишне говорить, что, получив нож, я сделал то же самое. С тех пор нож мне долго служит, и в этот раз на Омолоне он тоже был всегда кстати, а ссориться нам за все время так ни разу не довелось. Можно верить или не верить в приметы, мы сами всегда иронизируем над ними, но обычаи таежные надо соблюдать, — такова традиция.

…Ночуем мы в Доме для бродяг. Михаил выдает нам пологи, мы устанавливаем их в доме, стелем мешки на полу и впервые спим спокойно без комаров.

Утром испытываем лодку. Заплата с уключиной держится лучше новой, прижилась намертво.

Завтракаем, обмениваемся адресами. Никита выдает на дорогу сигареты и две пачки кофе. Я оставляю Михаилу пригоршню патронов для карабина и все жаканы-турбинки, они нам, судя по всему, все равно не пригодятся, а ребятам зимой будут нужны.

Мы отходим, и ребята на моторке идут за нами, провожают. На границе Полярного круга мы выходим на берег, фотографируемся.

Нам идти дальше, а им оставаться. Грустно прощаться сегодня, если подружился вчера. Но ничего не поделаешь, «ведь должен кто-то на земле дежурить…»

12

Река течет между скал. Мрачно и холодно. Где-то впереди по курсу горит тайга. На ближайшие два дня пути у нас ориентир — гора Шовин-Бе.

В небе — ни просвета. Все оно от горизонта до горизонта затянуто тучами. Сплошное черное небо. Второй час идет дождь, и, хотя дело к полудню, кажется, будто вот-вот наступит ночь. Мы надели дождевики, штормовки, надувные спасательные жилеты. Жилеты, между прочим, спасают от холода и от дождя.

За очередным поворотом реки налетел шквальный ветер, волны и ливень заливали лодки. Вычерпывать приходилось на ходу. Дважды приставали к берегу, тщательно упаковывали все, что оставалось сухим, но если лодка полна воды, то рюкзаки уже ничто не спасет. Вымокло все, что могло мокнуть.

Сейчас важнее всего согреться. Мы промокли до костей — не спасают ни штормовки, ни нейлон, ни кожаные куртки. Все мокро. И мы мокры, как хариусы. Очень холодно.

— Пневмонийный вариант, — шепчет Володя.

Пристаем к берегу, но палатку ставить бессмысленно. Она мокрая. Если сидеть под ней, то от холода очень скоро можно дать дуба. Только огонь и движение — наши помощники.

Собираем на берегу плавник и то, что когда-то было сухими ветками. Но как всю эту кучу зажечь, если дождь идет сплошной стеной — можно протянуть руку и проткнуть стену воды, такая она плотная.

Внутрь кучи прячем один фальшфайер, затем второй. Каждый горит по восемь с половиной минут, термиту вода не страшна. Спасибо военно-морскому ведомству — с помощью фальшфайеров костер начинает дымиться и вот уже горит, несмотря на воду. Мы огонь всячески охраняем. Ставим варить гречневую кашу и чай.

Вместо стола на стволе поваленного дерева укрепляем лосиный рог. Большая лопата лосиного рога — прекрасная столешница. Каша идет так, что трещит за ушами. Чай выпивается весь. Настроение улучшается.

Только не стоять на месте!

Мы опрокидываем лодки, выливаем воду, снова перетаскиваем на них груз, сталкиваем в воду — и пошли опять вниз по течению.

Километров через пятнадцать по нашим расчетам должна быть избушка. Но это примерно три часа пути.

А на каждом из нас не найти ни квадратного сантиметра сухой одежды. Даже в сапогах хлюпает вода, хотя ботфорты подняты до отказа.

Идем еще час, и, честно говоря, настроение ухудшается — погода без изменений и никаких даже отдаленных перспектив, хоть бы окошечко в небе.

Грести — единственный способ согреться. Темень. Черное небо, черный дождь. От воды спасенья нет. Лодки опять полные воды. Никогда в своей тундровой кочевой жизни я не попадал в такой переплет.

Еще через час немного светлеет. Это там на горизонте чуть-чуть раздвинулись тучи. Немного стих дождь. Мы с Володей наблюдаем, как струя дождя, соприкасаясь с водной гладью, порождает высокий столб воды, как ответную реакцию реки. Будто небо и река навечно скреплены этой сплошной непрекращающейся нитью воды!

Мы наблюдаем с Володей за водой, за дождем, за небом, а профессиональный глаз Сергея шарит по берегам, и вот раздается его ликующее:

— Избушка-а!!!

С нашей безмятежностью и желанием преодолевать трудности мы бы давно достойно загнулись, а человек, далекий от романтики и имеющий реальное представление о жизни, нашел реальное спасение. Мы бы с Володей избушку прозевали.

Мы молчим. Никому не хочется отпугнуть нежданно привалившее счастье. Каждый готов к тому, что это не избушка. Тяжелые факты надо принимать достойно.

— Все-таки там избушка, — громко повторяет Сергей.

Мы гребем к берегу изо всех сил, никогда еще так не старались.

В зарослях ивы стоит небольшое строеньице с плоской крышей из толя, вместо двери — ватное одеяло, стены из какой-то дырявой черной пленки. Кое-где протекает потолок. Сразу же чиним крышу и по возможности стены.

Главное, есть печь. Железная печь и потолок над головой. Чего еще надо? Раньше такое жилье называлось поварней.

В этой времянке одни нары, двое уместятся. Наращиваем стол у противоположной стены и превращаем его еще в одни нары, благо дерева тут достаточно, срубили две слеги, укрепили, вот и постель готова.

Перетащили в поварню все вещи. Теперь растопить печь, раздеться и обсушиться. Скорее разоблачиться, пока не остыли.

Печь весело гудит, раскраснелась, мы жмемся к ней, греемся и сушимся. Решено пировать: жареный картофель. Консервы из НЗ! Кофе со сливками! Галеты и сухари! Сигареты!

Пусть льет, как при потопе, над нами не каплет!

Спать, спать…

Спальный мешок, несмотря на брезентовое покрытие и полиэтиленовую упаковку, все-таки кое-где подмок. В щель рядом с изголовьем дует, но если свернуться калачиком и залезть в мешок с головой — жить можно.

Никто не кашляет. Жизнь прекрасна.

Нам еще повезло. Обычно в это время с 17 до 19 июля, три дня подряд, идет снег. Это в Анадырском районе и здесь, в Билибинском, на границе с западом Анадырского района, ежегодная история. Странное явление природы. А сейчас вместо снега дождь. Просто и понятно.

У меня с собой полевой дневник Б. Зонова, изданный в Иркутске в 1931 году. Называется «Описание бассейна реки Омолон». Когда утром мы заглянули в него, то обнаружили сведения о снеге в 1928 и в 1929 годах и тоже в промежутке от 17 до 20 июля.

Надо будет рассказать метеорологам. А вдруг где-то рядом истина? Ведь известно, дилетантам чаще везет на открытия, вдруг и мы, сами того не желая, сослужим науке службу?

— Только науки нам сейчас не хватает, — ворчит Володя.

Но ворчит он притворно. В душе у всех такое умиротворение, что невольно приходят на ум странные мысли о счастье. Спросить сейчас любого из троих, чего еще надо для полного счастья, никто ничего вразумительного не смог бы сообщить. Действительно, тепло, светло и комары не кусают.

Одна забота — что завтра будет с рекой? Неужели вспухнет от дождей? Полная вода нам ни к чему. Острые концы торчащих топляков (преимущественно лиственница) видны в малую воду, а сейчас будут скрыты, и, значит, возможность напороться на один из них возрастает с увеличением уровня воды.

Утром просыпаемся поздно — дает знать усталость вчерашнего дня. На улице все то же — моросит дождь, небо обложено, никакой видимости. Будем выжидать до полудня.

После обеда принимаем решение выходить. По нашим расчетам, через пять часов должна быть заимка старика рыбака. Ее прозевать мы никак не можем — она должна быть на высоком берегу и видна издали. Даже если мы за это время снова вымокнем — не беда, опыт у нас уже есть, не сахарные — не растаем.

По традиции надо что-нибудь оставить в избушке. Мы оставляем спички, полпачки сигарет и бутылку репудина. Репудин обматываем лейкопластырем и пишем на нем записку. Кому-то наш антикомарин пригодится.

Когда мы вышли на стремнину, неожиданно туман пополз вверх и наш ориентир гора Шовин-Бе стала видна как на ладони. Мы ахнули — гора от вершины и почти до подножия была в снегу. Значит, снег все-таки выпал и странное метеоявление повторилось и в этом году. Сегодня 20 июля — все в том же числовом промежутке.

Проклюнулось солнце, дождь прекратился, и стало холодно, как зимой. Мы натянули свитеры, рукавицы, шерстяные носки, но все равно было холодно. Через каждые полчаса приставали к берегу и, чтобы согреться, прыгали на гальке. Дважды делали незапланированные чаевки — вот она зима летом!

Нет худа без добра: и пожар таежный погас, и комары пропали, и гребем с удвоенной энергией, значит, и идем быстрее.

Вот так мы досрочно встретили зиму, потом здесь же на реке через несколько дней проводили ее и снова оказались в начале осени и шли все дальше, продолжая со скоростью реки свой путь.

13

Этот поход имел продолжение — спустя три недели после его завершения мы вместе с Сергеем Бурасовским оказались в Восточно-Сибирском море, немного поштормовали и высадились на его берегу — в устье реки Кремянки. Это тоже куваевские места. Когда-то здесь было его «поле».

В устье реки у самого Ледовитого океана стоял домик чукотского охотника Василия Тумлука, старого приятеля Олега. В повести «Не споткнись о Полярный круг» Олег писал: «Тумлук — охотник. Два года назад я проходил под его руководством курс вождения собачьей упряжки и весенней тундровой охоты на гусей. Прошлое лето по просьбе Магаданского краеведческого музея мы вместе искали розовых чаек. Нам есть, что вспомнить…»

Первый раз я попал на эту реку в 1970 году в составе отряда из четырех человек, занимавшегося поисками полудрагоценных камней. Мы вышли к избушке в конце дня, преодолев по кочкастой тундре двадцать километров с грузом, очень устали и были голодны.

Над тундрой бесновался шквальный ветер, а на море свирепствовал ураган. Мы натаскали гору плавника, облили его бензином — благо бочек тут было выброшено морем в избытке, — подожгли, но ветер был такой силы, что огонь не мог подняться, а стелился по земле, был ниже травы.

Такой огонь не согревал. Спасла избушка.

Хозяина не было. Да и судя по обстановке, его не было с самой весны. Очевидно, ушел после охоты в Усть-Чаун до зимы.

Мы подмели пол, вычистили печь, нарвали травы и застелили ею пол в комнате и в коридоре.

В окне было два пулевых отверстия. Стреляли с улицы (видно, резвились браконьеры), а в комнате выломано несколько досок прямо из стены.

Утром на большом куске толя мы написали письмо-обращение ко всем, кто посетит дом, с просьбой беречь его, охранять, по возможности ремонтировать.

На столе в избушке я оставил книгу Олега Куваева «Птица капитана Росса» и записку Васе Тумлуку: «Вася, эту книгу написал геолог Куваев, тот самый, с которым вы ездили на упряжке здесь и на Айоне. В этой книге есть про тебя. Олег просил передать тебе привет. Спасибо за ночлег — в избушке мы все оставляем в порядке».

И мы пошли к нашей базе, на этот раз не по тундре, а петляя вместе с руслом реки. Мы все время работали в воде, было холодно, но обилие находок поразило нас и радовало, и мы готовы были работать дотемна. Тогда у нас родился пароль: «Дойдем без чаевки!»

Когда было особенно невмоготу и кто-нибудь предлагал костер и чай, обязательно находился человек (один из четырех), который бурчал — «дойдем без чаевки», и это было как право «вето» в Совете Безопасности, все обязаны были подчиняться… И мы-таки дошли без чаевки.

С рекой Кремянкой у меня связан один из счастливых периодов жизни. Или здесь я сделал для себя и внутри себя какое-то открытие, или был близок к моменту истины, или еще что-то нашел, чему нет названия, но потом эта река снилась мне, я тосковал по ней, как тоскуют по женщине, меня тянуло к ней, тянуло к ней непреодолимо, я думал, что сойду с ума.

Работал я тогда на самом востоке Чукотки, очень далеко от реки, и врач сказал моей жене: «Пусть он сделает, что ему хочется, возможно, тогда успокоится».

Я бросил все и ринулся на запад. Через несколько дней уже был в Певеке и знакомился с капитанами плавсредств на предмет доставить меня туда, на Реку, и оставить.

Помог мне старый приятель — командир вертолета.

— У меня облет в этом районе, ищем московских геологов. Давай с нами. Найдем — отвезу попутно на реку.

Мы летали весь день и нашли отряд из четырех человек. Командовала отрядом женщина — кандидат наук. Еды в отряде не было давно. Мы сразу устроили чай, достали консервов и водки.

— Вот теперь давай на Реку.

Я сидел между пилотами в стеклянном колпаке МИ-8 и смотрел на тундру и думал, узнаю ли Реку, смогу ли вывести вертолет прямо на бывшую нашу базу. Я волновался, как перед встречей с дорогим человеком.

Реку я узнал, и приземлились мы точно. В нашем тайнике я нашел свечи, керосин, примус, соль, спички, миски — все, что оставили два года назад, было в сохранности.

Москвичи попросили разрешения взять несколько сардеров из кучи, что была оставлена нами.

— Берите… Река принадлежит всем.

Я умылся в Реке, выпил воды и пошел вниз по течению поискать халцедоны. Почти у самого вертолета появился дикий олень, увидев людей, подпрыгнул, бросился в кусты.

Геологи взяли карабин и пошли за оленем. Вернулись через час, неся на шкуре мясо.

Пришлось устраивать большой ужин.

Свидание с Рекой состоялось, я был умиротворен и счастлив.

Когда мы поднялись, я попросил командира сделать небольшой крюк, выйти к океану и пролететь над избушкой. Мы прошли низко, из трубы домика вился дымок, но людей вокруг не было. Может, Вася Тумлук был где-то недалеко, рыбачил.

С тех пор прошло еще несколько лет — и вот мы с Бурасовским здесь, на берегу, я в третий раз пришел к Реке. Излишне говорить, пришлось потому, что вновь почудился мне зов Реки, я тосковал и видел ее во сне и, хотя от Омолона еще не очухался, устремился в океан.

Маленькое гидрографическое судно высадило нас. Домика в устье Кремянки не было, его сожгли. Кто? Зачем?

Я пожелал, чтобы эти люди оказались когда-нибудь без крыши над головой.

Река изменилась, была мутной и мелководной, мне показалось, что она даже постарела, как человек. Светило яркое и теплое солнце, синяя зеркальная гладь океана отражала в себе белые хлопья облаков, нерпы резвились у нашей сети, я сидел у костра и не курил. Прескверное это занятие — не курить из принципиальных соображений.

Мне думалось: хорошо, что Олег Куваев никогда не узнает о сожженном домике, который так часто согревал его.

Через три дня судно пришло за нами, мы уходили в Певек. Я прощался с Рекой и мечтал о свидании с ней в четвертый раз. Промаршрутить бы ее всю не торопясь, думалось мне, дней десять вполне бы хватило.

Прекрасный писатель и яркая личность — явление редкое. И каждый человек неповторим, как неповторимы реки. И те, кто знал Олега, столь же счастливы, как и те, кто познал Омолон и Кремянку. И, пожалуй, повезло и тем, кто не читал еще книг Олега и не пил еще из Реки. Им предстоит радость открытия.