Среди стихий

В ту морозную зиму

Они вышли на одной из северных станций, выгрузили рюкзаки и лыжи. Юра вернулся в вагон проверить: что забыто. Ничего не забыто. Тогда собрались у вещей, скинули напряжение с плеч, согнали заботу с лиц и с удовольствием оглянулись.

Начальник убежал на разведку.

Поезд еще стоит. По перрону бегут пассажиры: красные лица, над головами воротники, крики окутаны паром. Под вагоном лед. На площадке проводница в теплом платке:

— Не замерзнете?

— Нет, — лихо откликается Вэм, он же Володя Маленький.

— В Москве-то оттепель, а здесь, видишь, за сорок. Поехали со мной дальше.

Прибежал Саша Начальник:

— Ребята, за мной! — закричал он и подсел под свой рюкзак.

— Куда бежать? — спросил Вэм.

— Сказано, вперед! Какая тебе разница? Что за дурацкая манера обязательно спрашивать, — выговаривал на бегу Начальник. Этот Маленький его раздражал своим нежеланием слепо и радостно подчиняться.

Северный поселок. Посреди вокзальной площади, огороженной двухэтажными избами и бараками об одном этаже, стоит лесовоз с прицепом. Кузова как такового нет. Только бревна, скользкие сами по себе, да еще в снегу, и тревожный и острый запах срезанной березы.

Начальник скомандовал затаскивать рюкзаки. Что и было сделано. Только он собрался отдать команду привязать их, как Володя Маленький, стоя на земле руки в брюки, шарфом закутанный по глаза, проговорил задумчиво:

— Надо бы привязать.

— Залезай! — скомандовал Начальник. — Василий, поехали!

Василий, перемазанный мазутом, в засаленных ватных штанах, с распахнутым воротом, с голой шеей, с красным носом, с прищуренными глазами, слез на снег и подошел покачиваясь.

— Девку в кабину, — сказал он.

— Лариска, иди в кабину, — сказал Начальник. Но Лариса решительно отказалась.

— Ладно, поезжай тогда, — сказал Начальник.

Василий медленно полез в кабину. Лесовоз взревел, дернулся и помчался. На сверкающей, слепящей снежной пылью дороге он совершил два изящных поворота, на каждом из которых отчаянно занесло, и устремился вниз на простор озерного льда.

Ослепшие, оглохшие, оцепеневшие под режущим ветром, висели они на бревнах и держали рюкзаки. Один рюкзак свалился и исчез под колесами прицепа. Сдвоенные колеса подпрыгнули, стрельнули раздавленные банки.

— Стой!! — закричал Начальник. Но Василий не мог услышать.

— Вэм, держи рюкзак! — приказал Начальник Володе Маленькому и полез по бревнам.

В этот момент дорога взлетела на береговой мыс и через него, словно в воздушную яму, — опять на озеро. Вэм держал два рюкзака и держался сам. Одна рука у него в меховой рукавице, другая голая. Рукавица упала при съезде на озеро. Он уже подумывал, какой из двух рюкзаков упустить, когда ему пришла на помощь Лариса. Она ухитрилась сорвать с Вэма шарф и замотать им Вэмову руку. По бревнам приполз Начальник. Ему не удалось установить связь с водителем. Он предпринимал неоднократные попытки, но бревна так мотало. Удивительно, как он удержался сам. Но еще удивительнее, что Володя Маленький не отморозил голую руку, что и у других не были отморожены носы, щеки, подбородки, а лишь прихвачены слегка.

Сколько продолжалась эта катастрофическая езда? Десять минут или больше? Ведь достаточно было и двух, чтобы тяжело поморозиться. Но этого не случилось. Что-то произошло в их жизни: сборы, когда шили мешки, покупали продукты, урывками сдавали экзамены; проводы на вокзале, когда шампанское пошло по рукам, и всплеск рук, когда тронулся поезд; ночь в поезде: допоздна не ложились, сон, но и во сне все помнился стук колес; утром мороз, выгрузка, Начальник то заботливый, то нервный и самолюбивый, и наконец старт этого фантастического экипажа. Не одну неделю нагревались они в жаркой бане сборов, а потом разом вверглись в лесовозную прорубь. И попадает человек в ритм, который взвинчивает его до предела, и тогда ни мороз, ни ветер, будто в нарушение законов физики и физиологии, не берут. Это всплеск! Это пик! За ним неминуем спад.

Но лесовоз остановился.

Поляна, отгороженная от озера заиндевелой полосой деревьев, будка-бытовка, дощатая, некрасивая, в ней отогреваются лесорубы.

Глаза, не привыкшие к темноте, различили только большое вишневое пятно, от которого дышало жаром, и тусклые искорки папирос. В будке накурено, людей не видно. Прихваченные морозом лица начинают болеть, руки, освобожденные от рукавиц, двигаются, обретая свою боль.

— Живы? — раздался голос из темноты. — Куда идете?

— Идем в… в… Няндобу, — ответил Начальник, не сразу овладевая речью.

— Поезжайте на поезде.

— Мы через озеро И… Икса.

— Неближний путь… Дорог нет. Избушек мало. Знать их надо.

— У нас палаточные ночлеги, — прохрипел теряющий голос Начальник.

Вэм, Вэб (Володя Большой), Юра, Лариса и Саша (не Начальник) с удовольствием молчали. Трудно говорить отогреваясь. Не языком ворочать трудно — думать тяжело. Так устроен человек, что одновременно думать и отогреваться не может.

Открылась дверь, ворвался свет вместе с запахом снега, кто-то вошел.

— Здесь туристы? На озере рюкзак ваш, валяется. Василий! Ты что ли вез?

Василий был где-то здесь, но не отозвался.

— Поехали со мной, соберете.

— Кто поедет? — спросил Вэм. — Могу я.

— Сиди, — сказал Начальник. — Я сам поеду.

Минут через двадцать они вернулись, обсуждали мороз, шумно дули на руки. Привезли остатки рюкзака, продукты и Вэмовы личные вещи. Тут и выяснилось, чей был рюкзак.

— Растяпа, — сказал Вэб, — я так и думал, что это его рюкзак.

Вэм захлебнулся от обиды.

— Почему я? Я два рюкзака держал. Я не грузил свой рюкзак. Кто его держал, тот и растяпа.

— А ты бы сам держал свой рюкзак, — сказал Вэб не очень уверенно.

Почувствовав эту неуверенность, Вэм сказал:

— Да вещи-то почти все на мне, а что потерялось, из запасного кто-нибудь даст. Правда, ребята?

— А продукты? — свирепо спросил Вэб. И ойкнул: — Чего ты? — потому что Лариса сильно дернула его за ухо.

Теперь видны были лица. Туристы видели лесорубов и того из них, кто говорил о трудностях пути:

— Снег глубокий, рыхлый. Много лет не помню такого снега. В оттепель сверху подкис, а сейчас морозы и наст. Но не как весной. Нынешний наст не держит. На берегах будете проваливаться по пояс, а на реках и озерах вода. Почему вода? — спросил и сам ответил: — Реки и озера замерзнут до дна, а ключи будут рвать лед, вода пойдет по льду, а толстый снег не даст ей замерзнуть.

— Палатка у вас какая?

— Две "памирки", — сказал Вэм.

— Это серебряные, маленькие? Их печкой сожжете.

— У нас нет печек, у нас спальные мешки.

— Собачьи?

— Нет, ватные.

— Тогда не ходите.

— Степаныч, — послышалось из темноты. — В Дергачеве волки пришли. Много следов.

— Конечно, в такой мороз придут.

— Степаныч, ружья у них есть? — спросил вдруг Василий откуда-то из угла.

— Да откуда у них ружья, у них консервы. Поехали ночевать ко мне, позвал Степаныч.

И тут же резко Начальник скомандовал:

— Собирайтесь, через полчаса выходим.

Снаружи, под стеной бытовки, Степаныч подошел к Начальнику:

— Ты думал, парень?

— Что мне думать, давно подумали.

— Ведь не знали вы, что будут такие морозы?

Начальник молча возился, надевая лыжи.

— Как знаешь. Но в палатки не лезьте — рубите сухостойные ели. А мороз пойдет днями за пятьдесят.

Пока Вэм застегивал крепления, руки закоченели. Пока они не отогрелись, ничего он не знал и ни о чем не думал. Потом увидел реку, ближний поворот и захотел взглянуть за него и убедиться, что там такие же пространства безлюдья, и деревья, и кусты, и лед, покрытые снегом, и что-нибудь еще. Вэм не думал о будущем: когда становилось холодно, желание согреться стирало все иные мысли, а когда согревался, так бурно радовался, что избавлялся от всякой тревоги.

Над рекой синее с одного боку, с другого желтоватое небо. Солнце низко. В воздухе ледяная дымка. Вэм смотрит перед собой. Впереди он видит Ларису. А вдруг сейчас проломится лед? Тогда он побежит, прыгнет, нырнет, отцепит ей лыжи и поможет выбраться из воды. Но и лыжи ее не упустит. А ребята мигом зажгут костер и дадут им сухие вещи. Они переоденутся. (Все отвернутся, а Лариса: "Вэм, ты с ума сошел, ты что смотришь?") И останется только высушить ботинки.

Вэму тепло, а лицо стянуто морозом. Дышать нужно осторожно, чтобы не отморозить нос. Мороз настраивает на осторожность, но и действует, как веселящий газ. Каждая нога несет большую тяжесть. В ней много силы. Она сгибается не как на гонках, но все равно с удовольствием и скользит; и снег едет навстречу, и пятки Ларискиных лыж убираются вовремя. Вот лыжня становится хуже — это убывают люди впереди. Вот уже тропит Лариса — Вэм сглаживает ее следы. Она шагнула в сторону — Вэм гордо проплывает мимо, и теперь он первый, а перед ним река: берега и тени, длинные и поменьше, они как шпалы на железной дороге, а дорога-то снежная.

Через пятьдесят минут хода Начальник объявил десятиминутный привал. Остановились посреди реки, сняли рюкзаки и сели на них. Одну минуту отдыхали с удовольствием. Но через две минуты от холода вскочили.

— Всем надеть телогрейки! — скомандовал Начальник.

Телогрейки пристегнуты под клапанами рюкзаков. Если возиться с ремнями и пряжками не снимая рукавиц, то руки не мерзнут, но самого от этой возни кидает в дрожь.

Что-нибудь отстегивать или пристегивать на морозе — нет ничего противнее. Впадаешь в раздражение. А холоду только это и нужно.

Холодно! Еще как холодно! Когда телогрейки надевали, они ведь были заморожены до сорока. Но скорее всего было уже под пятьдесят.

Термометр разбился на лесовозе. Это к лучшему, а то цифры пугают. Солнце стало уходить в белесое ледяное марево и уменьшаться. Оно как будто улетает от земли. Ей-богу, можно поверить, что улетает, так силен оптический эффект. Деревья в лесу затеяли перестрелку — стволы им изнутри разрывает. И, конечно, кто-то попробовал плюнуть и послушать, как трещит замерзающий в воздухе плевок. И все стали плевать. Любая забава на морозе помогает. Через пять минут надели рюкзаки прямо на телогрейки и двинулись. Те, кто шел сзади, продолжали мерзнуть на ходу, а тропящего скоро бросило в пот. Он не смог протропить и половины того, что удавалось без телогрейки.

Тогда Начальник принял решение не останавливаться: темп продвижения в глубоком снегу был такой медленный, что задние могли отдыхать на ходу или останавливаться на минуту. Отдыхали стоя, подпирая рюкзаки лыжными палками.

Начальник принял решение пораньше встать на ночлег.

— Приглядывайте сушину, — распорядился он к трем часам дня.

Сушину скоро заметили: высокую сухую ель, почти на самом берегу. За ней была удобная поляна.

Вэб специалист по валке деревьев. Он обошел вокруг ели три раза на лыжах. Потом три раза пешком.

— Посторонним ближе полуторной высоты не подходить! Юра, пилу! Куда положить тебе лесину, Начальник?

Через полчаса стало темнеть. В сумерках завизжала пила. В темноте затрещали сучья, раздался крик: "Поберегись!" — и с сильным ударом легла лесина. А снежный вихрь взметнулся, полез под одежду, кольнул лицо и осел на рюкзаки, и они стали невидимы.

Двое Сашек ставят палатки. Серебристая ткань коробится и хрустит. Веет от палаток жутким холодом, невозможно подумать, что в них придется спать живым людям. Сашки ставят палатки на лапник. Начальник объясняет, что можно бы и прямо на снег, но продавится снег без лапника, и будет неровно спать. А теплопроводность, мол, снега мала. На эту начальничью чушь Саша ничего не отвечает. Он молчит. Начальник — вот кто его сейчас интересует. Он подвигнул их на этот путь, в котором они свободно могут погибнуть. "Почему живые существа пускаются в такой путь без всяких видимых с точки зрения физики причин? Пружина движения группы — Начальник. Внутренние силы его пружины также свойственны каждому из них. Что это за силы?"

Вэб тем временем занимался костром. В темноте над поляной взлетали его выкрики: "Сухие дрова хорошо горят, потому что не надо им сохнуть". "Укладывайте дрова плотнее — пустота не горит". "Вали в костер дров поболе, на всех чтобы тепла хватило!".

На поляне, побеждая тоску и темноту, появился и ширился свет и смолистый запах.

— В телогрейке в мешок не лезь, — сказал Вэму Начальник.

Вэм обиделся: он и не собирался. Распаренный у костра, он демонстративно снял телогрейку и даже свитер и сказал:

— Нечего отгораживаться друг от друга свитерами. Чем меньше надето, тем теплее будет в двухместном мешке.

Вэб сказал, что пусть ему будет холоднее, но свитера он не снимет, что он готов терпеть еще больший холод и для этого наденет Вэмов свитер. Ведь Вэм все равно снял его. Вэму не хотелось расставаться со свитером, но, боясь насмешек, он свитер отдал. Далее выяснилось, что Вэм и Вэб будут спать в одном мешке. Тогда Вэм возмутился:

— Зачем же ты надел два свитера, ведь для тепла надо, чтобы люди были одеты одинаково.

— Ты это брось, — заявил Вэб. — Сказал, что будешь спать без свитера, так и спи. Я не возражаю. А ко мне не приставай.

Невозможно было понять, хочет он заиметь два свитера или просто издевается над Вэмом. Скорее всего ему нужно было и то, и другое.

Но в мешке Вэм и Вэб оказались на равных. Скоро им стало так холодно, что ни Вэбовы свитера, ни гордость Вэма не помогли. Почувствовав холод мешка и комнатную температуру Вэба, Вэм стал ждать, когда мешок потеплеет. Но он не теплел, а продолжал холодеть.

Вэб лез все глубже в мешок, а Вэм всплывал к выходу. Но тогда Вэбу становилось холоднее и он ослаблял нажим. Постепенно установилось равновесие, в результате которого от Вэба торчал один нос, а от Вэма вся голова, шея и одно плечо. Это плечо очень быстро стало прозрачным как стеклышко и легким как снежный пух. Состояние плеча наполнило Вэма безграничной тоской. Никаких мыслей не было, но больше он так терпеть не мог.

Вэм решил поменять плечо.

— Долго ты будешь возиться, — взъярился Вэб и лягнул его (если так можно сказать) задом. Зад у Вэба не мерз, но бешено мерзли колени. Вэм, доведенный до отчаяния, ткнул Вэба локтем в позвоночник. Вэб зарычал, но мог только лягаться задом, а от этого Вэму вреда не было. Получив еще раз по хребту, Вэб затих. Он даже как-то подвинулся, чтобы Вэму стало поудобнее. Он начинал ценить Вэма как вещь необходимую: если Вэм вылезет, Вэб замерзнет.

Вэм все-таки вылез. Сначала Вэбу стало хорошо. Он улегся, расслабленное тело согрелось. Блаженно он заснул. Спал минут пять, а может, и меньше. Но, испытав блаженство, поверил в него и желал повторения. Он просто не мог отказаться от повторения. Через пятнадцать минут он все еще не терял надежды.

Когда Вэм вылез к костру, там были Лариса и Саша. Саша поправил костер — бревна теперь лежали параллельно и плотно прилегали друг к другу. Раскаленные полосы углей горели без пламени, посылая в пространство потоки тепла. Оно было для Вэма, как воздух для всплывшего ныряльщика. Вэм глотал его, погружая в жар лицо, руки. На время он забыл о других частях тела. Потом, почувствовав холод со спины, начал вертеться. Он был без свитера и без телогрейки.

Через пятнадцать минут Вэм решил добыть свою телогрейку из-под Вэбовой головы.

— Вэб, ты спишь? — спросил он, приоткрыв палатку.

От одного прикосновения к леденящей ткани бросило в дрожь.

Вэб молчал.

— Вэб!!

Молчание.

Вэм полез рукой в меток и вскрикнул, наткнувшись на ледяной Вэбов нос.

— Чего тебе, — спросил Вэб. — Улез из мешка, а теперь спать мешаешь?

— Вэб, как ты, а? Ты бы вылез к костру, тут замерзнешь насмерть скоро.

— А все где?

— Кто где, мы у костра.

Молчание.

— Ну, Вэб, — Вэм потряс его за плечо.

— Полежу еще тут немножко.

— Ладно. Только немножко, Вэб.

Вэм не мог больше находиться в палатке ни минуты. Он ринулся к огню, захватив свою телогрейку. Теперь у костра появились Начальник и Юра.

— Ну, б-братцы, я вам скажу! В мешке — могила. Начальник еще задом работает, как слон хоботом.

— Это как? — спросил Вэм.

— Полезай с ним в мешок, он тебе покажет, — разговорился молчаливый Юра.

— Знаю, мне Вэб показывал.

— А где Вэб?

— Вэб-то где?

— Лежит.

— Один?

— Да. Нет, с ботинками со своими.

— Он жив?

— Еще один час проживет.

Вэб слышал эти слова. Они добавили совсем немного к его страданиям, но этого хватило: срывая с себя мешок, срывая палатку с оттяжек, Вэб устремился к костру. На свету появилась его голова в съехавшей сильно набок ушанке, завязанной под подбородком. Глаза Вэба отразили огонь. Вэб стоял в носках на снегу, держа по ботинку в каждой руке. Короткий Вэмов свитер был натянут поверх его собственного, длинного.

— Явление Вэба народу, — сказал Вэм.

Вэб улыбнулся криво и трудно. Некоторое время он сидел тихо на бревне. Потом его стала бить дрожь. Тогда он встал и сел в костер. Его вытащил оттуда Начальник.

Бледнел огонь. Голубел снег. Вдруг со всех сторон появились силуэты елей. Наступил рассвет.

Собирали лагерь. От костра остались обугленные головни. Но они мало дают тепла. Их бы обтрясти и свалить в кучу, чтобы взметнулось пламя, хоть и не такое жаркое, как горящие угли, но высотой в человеческий рост. Вэб хотел так сделать, но на него зашикали.

За лесом поднималось солнце. Оно еще не доставало до верхушек окружающих деревьев, когда совершенно неожиданно осветился дальний поворот реки. Там заблестела сухая трава, высокая, стройная.

— Смотрите, пляж! — закричал Вэм.

— Трава, — сказал, приглядевшись, Начальник.

Вдруг среди ясного неба пошел крупный снег. И перестал. Это был иней. Он принес запах утра, смешал его с запахом костра.

Вэм не мог сам застегнуть крепления. Сидел на корточках, с тяжелым рюкзаком, который он сдуру уже надел, и силы покидали его. Вдруг он почувствовал в пальцах новую боль, что-то сдавило их, и крепление застегнулось. Потом неведомая сила вздернула рюкзак вверх и вместе с ним самого Вэма. Вэб, огромный, с черно-бурым примороженным носом, улыбался.

— Спасибо, В-в, — сказал Вэм.

— Пустяки, В-в, — ответил Вэб.

На морозе клички их не произносились. Тонкая струйка влажного воздуха мгновенно скрепляла губы льдом, как на замочек: В-в, — и все.

На второй день мороз притеснял еще сильнее. Сказалась и бессонная ночь. Но даже если бы и спали, то все равно второй день гораздо труднее первого.

Бахилы у Вэма изорвались, и ботинки отсырели. Целый день Вэм боролся за свои ноги. Иногда он вызывал в воспоминаниях летний день, жару и летнюю мечту о зимних холодах. Не помогало, становилось еще хуже. Тогда он пробовал представить, как идет по снегу босиком и ногам тепло, даже жарко. Помогло. На ходу отогрелись ноги. А на привалах приходилось качать то одной, то другой ногой, центробежной силой нагнетая в ступни кровь. Так он стоял, опираясь на лыжную палку, грыз промерзший сухарь и качал, качал ногой.

Начальник и Юра склонились над картой. Дует легкий ветерок. От него белеют носы и щеки. Приходится друг за другом следить. Чаще всего белеет Вэб. Унылое лицо его в пятнах. Глаза вопрошают: ну сколько это еще будет длиться? Его оттирает Лариса. Поразительно, но у нее постоянно теплые руки.

— Вот наш поворот, — показывает Начальник. — Здесь можно уйти с реки. Через десять километров ручей, по нему в эту речку, по ней в озеро…

Он показывает по карте пальцем, и рука сразу мерзнет.

— Вижу, — сказал Юра.

— Наш поворот! Проверь по компасу.

— Нет.

— Что нет, ты думаешь мы на этом ближнем повороте?

— Конечно.

— Ты ошибаешься, Юра, не могли мы так мало пройти.

— Не ошибаюсь. Но это неважно. Надо пройти еще по реке и переночевать. Если получится… А там видно будет.

— Что видно будет? — Начальник опустил карту. — Ты предлагаешь вернуться?

— Ничего пока не предлагаю. Переночевать надо.

— Переночуем, не бойся. Подъем! — скомандовал Начальник и с размаху надел рюкзак.

В четвертом часу пополудни река пошла на юго-юго-запад, поворачивая полого к юго-западу-западу. А пока она поворачивала, солнце точно зашло на посадку, и кто шел впереди, будто купался в подводном сиянии, но не в зеленом и синем, а в красном, дико холодном, и ярком, и столь странном, что о холоде забывалось. Потом свет затопила синь. Оглянулись — темнота, сушину не найти.

— Сушину! — провозгласил Начальник.

— Вот она! — указал Саша на берег.

И все увидели сушину.

Лучше всего греет работа, которая хорошо получается. Только что Вэб мерз, перетаскивая огромный груз, и сомневался, стоит ли забираться дальше в лесную глушь. Но вот он стоит, забывший невзгоды, высокий и сильный. Он делает шаг влево, потом вправо и стучит обухом топора по стволам трех красавиц, засохших одновременно годика два назад. Оказалось, что три замечательные сушины стоят рядом. Они стоят тесно и вертикально, так что дождь стекал по их стволам, не проникая внутрь. Их маленький дружный фронт обращен на юг, на поляну, и высохли они так, что звенели. Вэб наслаждался звуком деревянных струн.

Вокруг трех сестричек натоптаны канавы в снегу. Вэб топтался. При этом у него по всему телу пробегали радостные сигналы. Чем радостнее сигналы, тем быстрее бегут. Чем черт не шутит, может быть это действительно так. А кто мерил? Даже если кто-то и мерил, то ведь не на Вэбе, когда он бегал и кричал: "Вот сушины! Сушины! Вот это сушины!".

Но возникло разногласие. Вэб призывал:

— Сюда все рюкзаки, я положу этих сестричек по любому заказу так, что и тащить не придется!

А на другой стороне поляны голосил Вэм. Он уже расчехлил свою любимую пилу и примастырился пилить здоровенный завал из подгнивших сырых еловин. Из них собирался накатать настил для костра и другие сооружения.

Начальник на середине поляны принял позу полководца. Тем временем Саша был занят странным делом; он ездил от Вэба к Вэму без всякого внешнего смысла. Проезжая в очередной раз мимо Начальника, он обронил:

— Сырые тащить труднее.

Начальник молчал. Вэб призывал мощно и грозно. Вэм замолк, но слышался звук его пилы.

— Вэб расположен выше Вэма, — сказал, проезжая по уже накатанной лыжне, Саша, — везти легче.

Тогда Начальник решил вопрос в пользу Вэма.

— Пилу! — заорал Вэб. И ему принесли начальничью пилу.

С пилами случилась целая история. Начальник в Москве купил самую большую двуручную пилу за один рубль пятьдесят копеек, неточенную и неразведенную. По поводу разводки и точки вывел целую теорию. Для чего разводятся зубья пилы? Оказывается, когда зубья через один отогнуты влево и вправо, они подрезают каждую опилочку то с одной, то с другой стороны. Саша немедленно предложил подсчитать число опилок исходя из числа зубьев и ходов пилы. Но Начальник так ни разу и не подсчитал. У Вэма была фамильная пила "Три короны". На ней были выбиты три короны и полукруглая надпись того же содержания. Жила она на Вэмовой даче, тупая и ржавая. Пила была небольшая, с кривыми ручками, отполированными тремя поколениями Вэмовых предков. Пришла она к Вэму по той линии, которая жила в лесах, много строила и мало читала. Вторая из линий, в перекрестии которых был Вэм, блуждала по европейским городам и покупала дома на деньги, заработанные маранием бумаги. Результат — Вэм и две его устойчивые страстишки; пилить и рассуждать. Вэм пространно объяснял Начальнику, что хорошей пилой может быть только старая пила, что культура ручных пил безвозвратно утеряна человечеством. Начальник был глух. Тогда свою пилу Вэм протащил в поход контрабандой. Теперь этой старой, десятилетиями неточенной пилой Вэм резал толстое сырье, в то время как у Вэба в идеальной древесине новую пилу клинило.

— Начальник, — взревел Вэб, — забери свою стерву и принеси мне Вэмову кормилицу! (У лесорубов есть поговорка: "Это не пила, пила дома щи варит. А это кормилица".)

Вэм с удовлетворением уступил свою пилу Вэбу.

Начальник с Вэбом валили деревья, Вэм с Юрой пилили завал, Саша соорудил для Ларисы временный костер и повесил над ним ведра. Он поддерживал огонь, помогал пополнять ведра снегом (унылый, в мороз нелегкий труд), а в промежутках продолжал свои таинственные катания по поляне.

Сложнее всех была работа у Ларисы. Она стояла в дыму небольшого костра, ноги ее отсырели у огня и в снегу мерзли, руки то обжигались, то ныли от холода. Ей приходилось оставаться одной, когда все трудились сообща. Однажды она позвала:

— Саша, иди сюда.

Он подкатил.

— Сними лыжи, постой со мной, пожалуйста.

— Что случилось?

— Ничего.

— На тебе мою телогрейку.

— Нет.

— Да мне тепло, — Саша расправил плечи.

— Не хочу.

— Не дури. Давай руки.

— Нет, не хочу!

— Ну вот, хочу — не хочу, будет ломаться.

— Я не ломаюсь.

Саша подложил хвороста в костер и укатил. Потом он что-то срубил в темноте и неожиданно появился с длинной толстой дубиной.

— Надевай лыжи, Лариса, займемся белой работой.

К этому времени Вэб и Начальник свалили два дерева, очистили от сучьев и распилили на бревна.

— Ну и размахали вы бревна, — сказал Саша, — можно бы покороче чуть.

— Дотащим.

— Это конечно, я уже придумал как: надевайте лыжи.

— Да мы пешком.

— Надевай лыжи, сказали тебе, — прикрикнул Саша, — и ты, Начальник!

Они приподняли конец бревна дубиной, закрепили веревкой и повезли. С одной стороны дубину держали Вэб и Лариса, а с другой — Начальник и Саша. Теперь стало понятно назначение четырех параллельных лыжней, которые Саша накатал. Вчетвером они шутя отвезли тонкое бревно, остальные пошли тоже легко по накатанному следу. В конце концов получилась такая дорога, что под слабый уклон они скользили не шевеля ногами. Мигом отвезли восемь бревен.

— Как, уже все? Так мало мы напилили, Начальник? Вали еще одну.

— А не хватит, Вэб?

— Не хватит. Берись.

И они взялись валить третью ель.

В это время Вэм и Юра, порядком измучившись с пилой "Модерн", тоже отрезали несколько бревен и перекатывали их, купаясь в снегу. Они ползали на четвереньках, извалялись, рукавицы превратили в комки льда.

Саша бросился им помогать. Костровый настил закончил в два счета. Саша и Лариса взяли два бревна потоньше, очистили их гладко от остатков сучков, от снега и положили около костра.

Юру с Вэмом Саша отвлекать не хотел. Когда на морозе люди поймали ритм, нужно с ними осторожно — приказами и просьбами можно работу сломать. Пусть они делают не совсем то или совсем не то, ведь усилия в конечном итоге направлены на достижение теплового комфорта. А работа сама по себе уже дает его. Результаты же ее всегда можно исправить.

Но Юра с Вэмом делали как раз то, что надо — они готовили наклонный настил. Тогда свет от костра будет падать на спящих и согревать их.

Настил они делали так. Из снега нагребли пологую горку, просто ногами. Снег утрамбовывать не стали, а положили на него бревна, не плотно, с широкими щелями. Бревна были длинные, их расположили параллельно костру. Снег с бревен смели. И вот теперь начали стелить хворост, сначала какой попадется, потом посуше и помягче. В ногах положили бревно для упора, толстое, чтобы ноги от пламени загородило, тяжелое, чтобы не сдвинулось, и сырое, чтобы не загорелось.

— Не полыхнул бы хворост, — сказал Саша.

— Нет, бревно-то на что.

— В ногах мелочь не сыпьте, — следил за ними Саша, — тепло теплом, но и огонь огнем — как полыхнет.

"Сколько затрачено труда, — подумал Саша, — и все это, чтобы добыть немного тепла и завоевать немного уюта".

— Ты биолог, Юра, — сказал он, — как ты думаешь, для чего мы все это делаем?

— Человек должен жить активно.

— Кому должен?

— Природе.

— Вот тебе и на! Я не знаю, что такое природа, и на каких условиях она дает в долг, но я знаю законы термодинамики. Человек — это сгусток энергии, который природа (как ты ее называешь) стремится рассеять равномерно вот по этому лесу. А мы сопротивляемся. Тратим энергию, но только для того, чтобы окружить себя теплом и уменьшить расход тепла. Тогда мы сможем выгадать время для восстановления энергетического запаса. Но как с точки зрения термодинамики объяснить наше желание идти в поход?

— Может, термодинамика ни при чем?

— Ну уж… — Саша не стал продолжать разговор. Человек, который не видел границ применения термодинамики, как собеседник не представлял для него интереса. Саша продолжал рассуждать про себя: "Общую теорию организма строили и строят. Но почему не обратили внимания на феномен добровольного похода? Странный поступок — идти на риск потери тепла. Уникальный эксперимент добровольного зимнего похода не вызывает ни у кого удивления? Если мы идем на такой энергетический расход, значит, мы одновременно стремимся восстановить какие-то еще большие потери обыденной жизни? Может быть, тут такое же соотношение, как при строительстве ночлега и последующей ночевке?"

Придумать устройство теплого ночлега — это не сложно. В предыдущую ночь он все уже обдумал. Сложнее выстроить и поддержать настроение. Теперь Саша чувствовал, что азарт на исходе. Хорошая пила, хорошие деревья, легкий способ транспортировки бревен уже сделали свое дело. Что дальше?

Саша прислушался к визгу Вэбовой пилы. Она работала не переставая. Посмотрел на извалявшегося в снегу, уже начинавшего с тоской поглядывать на огонь Вэма, на Юру, который обдумывал, как натянуть тент, на Ларису (она вроде скисла, но она не в счет, ее он контролировал полностью) и решил подождать.

Он посоветовал Юре, как сделать из палаток тент, чтобы крыша была пологой, почти горизонтальной (иначе не отразит тепловые лучи в глубину навеса): положить палатки на решетку из слег и хвороста. А сверху тоже можно укрыть хворостом, чтобы заслониться теплой крышей от холода ясного неба. Он объяснил, что при таком морозе в воздухе становится слишком мало водяного пара, в десятки раз меньше, чем летом в жару. Этот пересушенный морозный воздух не может отразить назад тепловые лучи, идущие от земли, и земля безвозвратно теряет их. Все теплое, что есть на ее поверхности, теряет лучистое тепло. Бездонный космос высасывает его. Становится все холоднее. Тогда воздух из верхних слоев атмосферы опустится вниз. А он еще суше. И все сильнее будет холодать.

Он рассказывал нехитрые основы атмосферной физики, словно страшную сказку.

— А что будет дальше? — спросил Вэм.

— А дальше наверху начнет воздуха не хватать. Нехватка будет возмещаться — примчатся стратосферные ветры из жарких стран и принесут влагу. Она охладится, родит облака. Облака укроют землю от леденящего космоса. И она начнет согреваться.

Вэм слушал открыв рот. Он был очень смешной, этот маленький, смелый и беззащитный Вэм.

— Мы укроемся от космоса тентом, — воскликнул он. — Ты гениально придумал, Сашка! А тепло возьмем от костра! А от земли к нам будет идти тепло?

— Будет, но для этого надо настил с боков забросать снегом, чтобы под ним не дуло, и у тента тоже устроить стенки.

Вэм бросился все это устраивать.

Саша опять прислушался: от мороза трещали деревья, ветер шумел в вершинах елей, Вэм сопел, копая всеми четырьмя, коронованная пила молчала. Тогда он решил, что пора…

Вдвоем с Ларисой они сдвинули плотнее уже начавшие гореть бревна. Сразу в узкую щель вырвалось пламя, угли засветились белым огнем, давая свет и жар.

Потихоньку, расчетливо подтащили третье бревно, толстое, ровное, накатили его на два нижних горящих, повернули и перекрыли им щель. Тогда словно включили меха, так загудело пламя. Осветилась поляна. Тент и ложе под ним сразу стали похожими на жилье. Появились лица — люди останавливались у огня. Ничего теперь они не могли делать. Но все уже было сделано.

— Принесем еще бревна? — вяло спросил Начальник.

— Утром.

— Давайте есть, — сказала Лариса.

Все в оцепенении, похожем на сон. Словно в сновидении, огонь, тепло, покой… Резкое сокращение теплоотдачи вызвало в мозгу эффект сна.

Очнувшись, Саша посмотрел на странные лица, освещенные огнем. Потом обернулся на живой взгляд — это смотрела на него Лариса. Растерянный, совсем расползшийся от усталости, он теперь слушался ее, как ребенок. Она усадила его, поставила на колени миску с едой, подложила рукавичку, чтобы не ожег колени. Потом накормила остальных. Горячая еда прогнала тот странный сон и призвала блаженный, ясный и настоящий.

Начальник спал засунувшись в мешок по грудь. Телогрейку он снять забыл, надетая на нем, она дымилась паром. Он толкал Юру, ворочался. Ему было жарко и тесно. Он не погрузился в спокойный сон, а продолжал метаться. Достал из кармана нож, открыл его. В мозгу всплыла подсказанная Сашей мысль, что надо распороть мешки и сшить один общий. Эта мысль соединилась с желанием избавиться от тесноты. Он стал резать мешок, не по шву — прямо по вате, пилил и рвал, пока не раскроил до ног.

Вэм и Вэб изогнулись в разные стороны и упирались, словно лбами козлики, друг в друга задами.

Среди всеобщего сна бодрствовала одна Лариса. Нет, она не дежурила специально. Она лежала в мешке рядом с Сашей, который спал улыбаясь. Откуда примчался к нему этот благостный сон? Видно, что-то стоящее сделал сегодня человек, за что и получил этот сон в награду.

Лариса сняла с Саши телогрейку, толстый свитер, шапку, устроила удобную подушку, прикрыла голову. Он не просыпался. Тогда она сама укрылась, прижалась к нему. Волнение захватило ее. Только сейчас начинал расходоваться неимоверный запас ее сил, которым вот уже несколько лет некуда было деться. Что ей были эти морозы!

Она смотрела на Сашино лицо, видела, как недоступен он ей, но не огорчалась. В ней еще не проснулись мысли о судьбе, о жизни, от которой надо что-то взять, пока была у нее лишь всепоглощающая потребность отдавать.

С реки углубились в тайгу и уходили все дальше от жилых мест. Может быть, в тайге были признаки человека, но спрятанные под снегом. Снег плотно покрывал густые кусты и лежал на них крышей. Иногда кто-нибудь проваливался в подснежную пещеру. Чаще всего Вэб. Его приходилось вытаскивать. Тропить нужно было очень осторожно. Отличным чувством снега обладал Вэм. Ему, несмотря на тяжесть груза, удавалось аккуратно красться по насту не проваливаясь. А Вэб, идя за ним, проваливался и в бешенстве мял снег.

На привале Саша предложил сделать перестановку: за легким Вэмом поставить Ларису, за Ларисой его, Сашу, за ним Юру, за Юрой Начальника, потом Вэба. Так и сделали. Цепочка теперь представляла собой как бы гусеницу, которая с одной стороны была легкой и оставляла неглубокий след, а другой своей стороной пропахивала канаву. Гусеница то бросалась вперед, увлекаемая Вэмом, то увязала с Вэбовой стороны.

Саша старался копировать движения Вэма: то ли на палках висит, то ли тяжесть медленно переносит?

— Как это тебе удается? — спросил он.

— А я как бы выпрыгиваю вперед и вверх одной ногой и качусь на ней осторожно. Другой отталкиваюсь, но также осторожно, чтобы не провалить наст. И пошел, и пошел… — показывал Вэм на привале.

Лариса захлопала в ладошки в перчатках и варежках, а сверху еще были брезентовые рукавицы. На брезентовых рукавицах вышиты красные солнышки, как на японском флаге.

Лариса хорошая лыжница. Ее спортивный класс даже выше, чем у Вэма. У Вэма открылся тропежный талант, но Лариса быстро научилась тропить по его способу.

— Ну-ка, Вэб, попробуй, — предложил Юра.

— Нет, — сказал Вэб, — Я рабочая лошадь. Мне груз давайте, это лазанье не по мне.

— А вот, Начальник, идея. Пусть Вэб не тропит, а всегда идет сзади, и повесим на него Вэмов груз. А Вэм пусть все время тропит, — предложил Саша.

Идея оказалась великолепной. Вэма почти совсем разгрузили, Ларису наполовину. Сашу тоже разгрузили чуть-чуть. Почти все навалили на Вэба. Но он продолжал требовать еще.

— Хватит с тебя, — сказал Начальник и взял часть груза себе. Юра тоже порывался догрузиться, но ему отказали.

Через два дня вышли на другую реку. Снова видно далеко вперед. Снова увеличилась скорость. Но на этой реке попадалась под снегом вода. Лыжня часто промокала, и лыжи мгновенно обмерзали. Начиналась мучительная операция чистки — острием лыжной палки, щепкой, ножом. Лед как будто врастал в древесину. Нож скользил по нему, иногда зарезался в дерево. Иногда через какие-нибудь сто метров лыжи снова подмерзали. Их переставали чистить, и шли не скользя, а ступая. Вэм открыл хороший способ чистки льда-сухарем. Замерзший сухарь работал как абразив — стачивал лед. Но при этом расходовался и сухарь.

Становилось голодновато. Почти все время хотелось есть. Из графика движения выбились, хуже того, не знали местонахождения, но пока не экономили.

Начальник понимал, какая опасность надвигается, но как-то просто забыл, что надо экономить продукты. Саша об этом помнил, но очень страдал от холода, не хотелось ему даже думать о том, что холод нападет еще сильнее, если уменьшить рацион. Еще несколько дней назад Саша думал, что подсчет энергозатрат по необходимой калорийности питания дается в книгах ошибочно, что затраты организма нельзя оценить механической работой и работой по разогреву, что коэффициент полезного действия организма и хорошее настроение находятся в прямой связи, что все зависит от отношения к еде, а калорийность отходит на второй план.

Но эти мысли Саша растерял. Теперь он спешил съесть очередной сухарик, кусочек масла и сахара, чтобы защититься, потому что мысль о нехватке еды страшила ожиданием усталости. Просыпался голод, а от голода наваливалась усталость. Порочный круг сжимался и сжимал тоской. Тоска и холод затевали свой хоровод, забирая силы и тепло. Мечта о пище, как об избавлении, мечта и разочарование снова и снова обновляли эти круги…

Не в силах больше терпеть, отчаянно бросался Саша навстречу усталости. И тогда — странное дело — усталость отступала. Уходя, она уносила с собой холод, голод и тоску.

Он удивлялся: как же это происходит? Опять в нем просыпался исследователь. Но эти светлые минуты наступали все реже.

Вэб боялся дневной остановки на обед и в то же время желал ее. Он знал, что замерзнет, но ждал, что еда ему поможет. На привале раздавали шоколад, сухари и масло, которое тверже сухарей. Сначала оно крошится во рту, а потом в нем начинают вязнуть зубы. Кажется, что масла много, но оно быстро пропадает. А черный сухарик (сразу видно, что он маленький), в нем много разных вкусов: и кисловатый, и горьковатый. Сухарик можно есть долго. Сухарик вкуснее шоколада, который Вэб прячет на потом. Но только тронулись с обеда, стало так холодно и тоскливо, что Вэб сразу съел шоколад. И у него больше ничего не осталось.

Начальнику легче, чем остальным. Если утром трудно отойти от костра и он стоит и задерживается, никто его не подгонит: "Ну ты, Начальник!". Если на переходе он протропит всего десять шагов в глубоком снегу и шагнет вбок это значит, что и остальным можно также, а не то, что он лично филонит. Если он сегодня отдаст приказ Ларисе сократить дневной рацион вдвое, то сам он не будет переживать — его же приказ. Никто, кроме него, в группе не может сказать: "Надо поворачивать назад, ребята, мы слишком медленно продвигаемся вперед и слишком быстро теряем силы". Он добился исключительного права в решениях мелких и крупных. Вначале, защищаясь от инициативы Вэма, он притеснял Вэма. Но не просто притеснял, он демонстрировал остальным свою волю. Вэм нужен был ему, как раз такой Вэм.

Но Володя Маленький сумел защититься. Он перестал давать советы, предлагать свою помощь, когда его не просили, возражать, когда его упрекали. К тому же проявилась его способность быстрее всех передвигаться и медленнее всех уставать. Вэм уже не годился для первоначальной роли. Тогда защищаться от Начальника пришлось Саше.

В первые дни Саша спас всех от мороза. Это уже забылось. Костровая техника казалась теперь очевидной, но, лишенная постоянного осмысления, она начала разваливаться. Тот удачный ночлег, когда наконец удалось согреться, потребовал восьми часов работы. Каждый день на это не хватало ни времени, ни сил. Ночлег постепенно стали упрощать, но не совершенствуя, а ухудшая. Саша предложил разрезать палатки и скроить удобный тент из палаточных крыш. Начальник взвился:

— А сдавать кто их будет? Казенные!

Но дело было в другом. Он не хотел больше следовать советам Саши, более того — они раздражали его.

Сшили общий спальный мешок. В нем было значительно теплее. И однажды Начальник решил, что можно спать без костра. В результате пришлось вставать и ночью пилить бревна. Опять была бессонная ночь. А утром произошла ссора.

Начал Вэб. Он заявил, что несет больше всех и весит больше всех, поэтому должен получать больше пищи. Дело было сразу после завтрака. Начальник спросил с ласковой угрозой:

— Ты с ума сошел, да, Вэб?

— А почему не так? — спросил Вэб.

Начальник не знал, что ответить. Вэб напирал:

— Саша подсчитывал калорийность. Так вот, по этому подсчету я больше всех недоедаю. Почему вы едите больше меня?

— Заткнись, — сказал Начальник. Остальные молчали.

— Да вы что? — закричал Начальник. — Давайте меньше всех кормить Лариску, она самая маленькая и мало песет.

— Пожалуйста, — согласилась Лариса, — это справедливо.

— И ты замолчи. Вы что, с ума все посходили? Почему у тебя палатка не сложена, Вэм?

— Потому что я ее сушу.

— Собирай, хватит сушить, подумаешь, на сто граммов будет легче? Хватит выгадывать!

— Заткнись, Начальник, — сказал Юра.

— Начальник, — сказал вдруг Вэм рассудительно и твердо, — знаешь, почему Вэба не надо больше кормить?

— Почему? — открыл рот Начальник.

Вэм сделал паузу, как в театре.

— Знаешь почему, Вэб? — спросил он и Вэба.

— Почему? — открыл рот Вэб.

— Потому что никто никогда так не поступал в походах. А походы придумали не мы…

Это произвело впечатление.

— Если Вэба кормить больше, — продолжал Вэм, — то он хуже будет страдать, потому что будет чувствовать себя виноватым. Правда, Вэб? Дело не в том, кто больше ест, а в том, как чувствует себя человек. Вэб, давай я у тебя возьму груз, а хочешь, отдам тебе половину обеденного перекуса. Я могу.

— Не надо, — сказал Вэб.

— Вот. А знаете, почему он не согласился? Потому что от этого мне станет лучше, а ему хуже. И вообще те, кто придумал все эти калории для походных рационов, просто дураки, которым обязательно во всем нужна наука. Настоящие ученые понимают, что наука нужна только там, где не хватает здравого смысла. А дураки любят науку везде.

На одном из привалов Вэб пробурчал:

— Я тебе этого дурака не прощу.

— Так это не ты дурак.

— Не я? — спросил Вэб.

— Конечно, не ты.

— Но ведь я просил еды?

— Ты.

— Ну?

— А придумал рассчитывать калорийность в походах не ты?

— Точно, не я.

— Если бы эти самые калории никто не подсчитывал, так и требовать тебе было бы нечего. И не страдал бы ты, думая, что недоедаешь. На сухарик.

— Нет.

— Бери, у меня еще два.

И Вэб сухарик взял.

Сегодня Вэм был доволен жизнью. Не нужно возиться с лапником, натягивать тент, лазить по снегу, выслушивать окрики Вэба и умозаключения Начальника. Главное, не надо копошиться в темноте и холоде, натянув на себя всю одежду. Теперь они придут к готовому костру! Может быть, и еда будет готова. Он и Лариса. Они вдвоем уходят от лагеря все дальше, пробивая лыжню на завтра.

Взошла луна. Река осветилась. И так же, как и при солнце, легли поперек тени. Когда из тени выходишь на свет, снег зажигается синим огнем.

Снег сухой, как вода обтекает ноги. Идти не холодно и не жарко. Нет рюкзака! И темп что надо. Вышли в телогрейках, потом бросили их прямо на снег. Скоро и штормовки бросили. Вэм и свитер снял, но не бросил, а завязал на поясе. Скоро опять надел, потом опять снял. Ветра нет, но мороз силен. У Вэма мерз нос, когда на бегу дыхание учащалось. Вэм отогревал его рукой, но мерзла рука.

Вэм плывет по снегу деловито, как маленький корабль. Лариса, будто на прицепе, за ним. Потом они плавно разворачиваются, и ужо Вэм идет на прицепе, а Лариса впереди ведет его сквозь царство лунного света.

Вэм идет за Ларисой и только начинает чувствовать, что отдохнул, что пора ему тропить, как Лариса сама уступает путь. Так шли они, забыв о времени, тонко чувствуя друг друга. А когда Вэм немножко начинал подмерзать, он на ходу, не останавливаясь, надевал свитер.

В лагере Начальник тем временем проявлял крайнее неудовольствие. Поводом явилась новая конструкция костра, которую сделал Саша: комбинация "нодьи" и "пушки". "Нодья" — два параллельных бревна, одно на другом, укрепленные с боков деревянными колышками, а "пушка" — еще сверху три бревна поперек "нодьи". "Нодья" горит по всей длине слабым пламенем, а "пушка" дает столб огня. Высокое пламя светит сверху вниз, поэтому настил для спанья Саша решил сделать не наклонным, а плоским: удобнее, и сырое бревно для упора не требуется.

Начальнику все это не понравилось. А у Саши что-то не ладилось с костром. К тому же у Саши сильно замерзли ноги. Он раскачивал то одной, то другой ногой. Потом сел к костру, разулся и начал растирать пальцы.

Ведра еще не стояли на огне.

— Надо скорее, — требовал Начальник. Саша наспех сунул ногу в ботинок и бросился наполнять ведра снегом.

— Подожди, — сказал Юра.

Он надел лыжи, взял ведро и спустился к реке. На реке была полынья, засыпанная снегом, — плавная продолговатая яма. Юра стукнул в дно ямы и отдернул лыжную палку. Открылась черная дырка, маслянисто запрыгал в ней лунный свет, появился звук воды. Юра достал из кармана бечевку и привязал к лыжной палке ведро. Оно наполнилось мгновенно, дернуло, потянуло. Не ожидая такой живой тянущей силы, Юра потерял равновесие и стал клониться в яму. Оттуда глянула чернота с осколками луны, и мгновенно пронзила сознание мысль: утянет под лед… Юра разжал руку — ведро и палка исчезли.

— Давай воду, — сказал Саша, когда Юра пришел к костру.

— Сейчас.

Юра взял второе ведро и ушел. Через некоторое время он принес его с водой, в которой плавал комьями снег не тая. Такая она была холодная.

— Речная вода, — сказал Юра.

Они зачерпнули ее кружкой. Очень холодно было пить.

— Нам ведра хватит и на кашу и на чай, — сказал Саша. — Давай разольем на два ведра.

— Второе ведро унесло, — сказал Юра. — Утонуло.

— Ты серьезно?!

— К сожалению. Саша испугался. Он знал, что Начальник будет винить его.

— Ну иди, скажи ему сам.

— Скажу. Ты не бойся.

— А что мне бояться? — Когда Саша говорил это, на душе у него стало так мерзко, что он вдруг пожалел обо всем этом походе и подумал: "Скорее бы, скорее бы закончилось".

Вэм услышал вой. Никогда он не слышал, как воют волки, во сразу понял, что это они.

— Слышишь, Лариса?

— Нет, — сказала Лариса, но почему-то сразу поняла, о чем он.

Вэм с упорством отчаяния рванулся вперед. Он был уверен, что волки теперь знают каждый его шаг, и не хотел им показывать, что испугался. Но каждый шаг от лагеря давался ему все труднее. Вскоре Вэм замер. И развернулся.

Но волки сзади. Идти к ним навстречу? Вэм побежал по лыжне, потом остановился и подумал, что волки обойдут и нападут со спины. А ну как сцапают Лариску незаметно.

— Беги вперед что есть силы, — приказал он ей.

— А ты не отстанешь?

— Нет.

Теперь и Лариса испугалась. Светлые лыжи ее замелькали, как спицы колеса, палки подняли снежную пыль. Она мчалась так стремительно, что, попадись ей волки навстречу, они бы ретировались. Ее блестящая лыжная техника не подкачала, а страх прибавил сил.

Начальник и Вэб таскали бревна. Саша и Юра сооружали настил. Для четверых было много работы. Они устали. Казалось, давным-давно они ковыряются в холодном мраке, а конца трудам не было видно. Ведро, поставленное на бревна, перевернулось. Зашипел костер. Стало темно.

— Я пойду наберу воды, — сказал Юра.

— Последнее ведро, — сказал Начальник.

Юра спустился на реку. Здесь по-прежнему было светло от луны. Только теперь луна переехала с одного берега на другой. Юра привязывал ведро, когда услышал необычный звук. Сначала ему показалось, что где-то завыл ветер. Но странно оборвался этот вой, будто магнитофон заклинило. Юра долго стоял и слушал. Но тишина не нарушалась.

— Юра! — закричал из темноты Начальник.

— Иди сюда, — позвал его Юра.

— Ты второе ведро утопил? — Начальник приближался.

— Саш, — сказал Юра, — ты не шуми, я сейчас волков слышал.

— Ты что? Ты не ошибся?

— Нет.

— Я ракету пущу, мы так уславливались.

— Пусти.

— Какую ракету пустить?

— А вы как уславливались?

— Никак.

— Пусти какую хочешь.

Вэм и Лариса увидели красную ракету. Она была безнадежно далеко.

— Ух как мы далеко ушли, — вздохнула Лариса.

— Ты не бойся, — сказал Вэм. Он подошел и обнял ее за плечи. Она была легко одета. Вэм почувствовал под рукой ее острые горячие плечи и замер. Он сам не заметил, как обнял ее.

Когда все было готово, Начальник вышел на реку и там стоял. Ничего он не слышал. "Почему они не возвращаются?" — подумал он с раздражением. Пошел в лагерь, зарядил в темноте ружье и пальнул.

Тишина. Вьются искры костра.

— Начальник, ты застрелился? — спросил Вэб.

— Да, — ответил Начальник. Он убрал ружье и подошел к костру:

— Волки им мерещатся, — ворчал он. — Скоро тигры привидятся. Ведра топят. Как будем жить с одним ведром?!

Перелезая через речной завал, Вэм зацепился лыжей и полетел в снег. Лариса помогла ему выбраться. Вэм, конечно, потерял рукавицы. Он стал рыть голыми руками. Они мгновенно потеряли чувствительность.

— Ой, Лариска, руки! — Вэм бил в ладоши, — Руки, ой, — причитал он.

Она сняла рукавички, ваяла Вэмовы руки, сунула их себе под свитер и принялась растирать. Вэм не чувствовал рук.

— Что с твоими руками? Вэм, они неживые?!

— Я не знаю.

Тогда она подняла обе рубашки, что были на ней, и прижала его руки к своему животу. Вэм не чувствовал рук, но его самого бросило в жар.

И руки начали отогреваться.

Оказалось, что, падая, Вэм сломал лыжу. Теперь он ковылял на обломке. Найденные рукавицы были полны снега, и Вэм замотал руки своим неизменным шарфом. Так он шел не спеша и ничего на свете теперь не боялся.

Через час они заметили отблески огня, но, прежде чем выйти к костру, Вэм остановился и тронул Ларису за руку:

— Про волков ни слова, а то не пошлют больше тропить.

— Точно, — сказала Лариса.

Саша ел обжигаясь. Становилось легче. Сколько еще будет этих ужасных ночлегов. Он видит себя в большой теплой комнате, где можно остаться в тонкой рубашке. Руки не болят. Ноги не мерзнут. Не саднит обожженный язык. Скорее бы в поезд. Он довезет…

В общем большом мешке Саша лежит с края. С края холодно, но все равно лучше — никто не толкает. А с другой стороны Лариса. Он прислоняется к ней, чувствует ее тепло и оживает. Потом погружается в сон. Но и во сне она его защищает. А днем, на этом ужасном холоде, во время этого бессмысленного, неизвестно куда ведущего пути, он мечтает о минуте, когда окажется в мешке и прижмется к ней. И немножко, хотя бы немножко успеет полежать в тепле не засыпая.

Они приближались к верховьям реки. Берега поднимались, появились скалы. Под берегом виднелась промоина. Вэб решил срезать излучину реки и полез на берег. Он увяз в снегу, упал и не мог выбраться из рюкзака. Его освободили и подняли. Оказалось, что провалился он в глубокую снежную нору, а на дне ее тепло укрытый снегом незамерзший ручеек. Вэб вымочил лыжи. Устроили привал. Сели на рюкзаки. Вэб скоблил лыжи.

— Понесло тебя на берег, — сказал Начальник.

Вэб скреб.

Все сидели на рюкзаках, на берегу, над промоиной. Быстро бежала вода, шел от нее пар, и нависающий над водой куст расцвел белым инеем.

— Как красиво, — воскликнула Лариса, — посмотрите же! Это зимние цветы! Или подводные кораллы!

Солнце светило с реки. На реке ослепительное его отражение. Если гладкая вода зеркалом отражает солнце, то снег, как невероятное число маленьких зеркалец, изображения четкого не дает, а свет и тепло идут, и солнечная сила удваивается. Следы какого-то зверька терялись в снежном сиянии. Свет пронизывал пар от полыньи, который, леденея, временами давал радугу. Наши путешественники залюбовались. В первый раз с начала похода оставили их заботы с тяготами.

Вэб перестал скрести.

Вэм полез к краю кромки, чтобы сломать веточку "коралла".

— Ты куда, свалишься, — предостерег Начальник.

— Ничего, — сказал Вэм и продолжал тянуться. Самые красивые веточки были над самой водой.

— Вэм, возьми топор и сруби куст, — сказал Вэб.

— Что ты, я только маленькую самую…

— Вэм, не надо, — Ларисин голос взлетел над берегом и рекой.

Вэм уже дотянулся и потрогал инеевый "коралл". Тот оказался прочным. Вэм отломил веточку.

— Лариска, держи, — крикнул он и приготовился кинуть.

Веточку Вэм держал в правой руке, правая лыжа его опиралась на снег у основания куста, а левая, залатанная, была сильно вывернута пяткой наружу и вверх. Лариса встала. Вэм кинул веточку и потерял равновесие. Правая лыжа его соскользнула с обрыва и поехала пяткой в воду. Вэм попытался схватиться за куст, но не успел и полетел в воду головой вниз. Вэм скрылся под водой, потом появилась его голова. Он смотрел на берег. Начальник вскочил, но запутался в лыжах и упал. Вэма потащило водой, и он скрылся подо льдом. Тут все увидели его руку, которая, пробив край снежного навеса, зацепилась за лед.

Сейчас рука исчезнет, и все.

Рука не исчезла.

Что-то с шумом обрушилось в воду. Это был Вэб. Его потащила вода. Но он без лыж сумел подняться. Обгоняя поток, устремился он к Вэмовой руке. Но не успел.

Рука исчезла. В следующее мгновение исчез Вэб.

— Вэб! Вэ-эб! — закричала Лариса.

Ниже не видно было промоин. Ниже пустое сияние света. Среди этой пустоты возникла голова Вэба. И сам Вэб появился по пояс. Тогда стала заметна глубокая выемка в безукоризненно белом снегу. Вэб нагнулся. Он поднимал Вэма, Вэм тоже шевелился. Вэб поднял его над снегом, над водой и начал вылезать сам. Но они опять провалились. Открытая черная вода становилась все шире, они барахтались в ней.

Но, прежде чем успели подбежать к ним, Вэб и Вэм выбрались сами.

На что надеялся Вэб, ныряя под лед? Нырнув, он увидел впереди свет и, когда свет над ним оказался, ударил в него головой и увидел берега. И только тогда понял, что держит в руках Вэма. От неожиданности тут же чуть его не выпустил, но спохватился.

Вэм ничего не рассказывал. Пока раздевали его, он держался, даже шутил:

— Вэб, я отдам тебе ужин. Два ужина.

Потом затих и посинел.

Костер горел, Вэма усадили к самому огню. Он пришел в себя, но глаза не открывал. Положить его было некуда.

Вэб разделся сам, вытирался. И только у огня начал дрожать. Лицо его дергалось. Он пытался что-то говорить, жутко стуча зубами.

— Замолчи ты! — приказал Начальник.

Зубы умолкли.

Тогда сильная дрожь напала на Вэма, и он открыл глаза.

В тот день больше никуда не шли. Вэм и Вэб сидели у костра рядышком, закутанные в мешок, пьяненькие от спирта. Давно пора спать, но никто не спит. Съеден ужин. Рацион еще не ограничивали, но Начальник уже знал, что с утра будут есть вполовину. Неизвестно, где они находились. Та ли это река? По срисованной невесть откуда карте невозможно было определиться. Но глубокое умиротворение, какое редко бывает в жизни, захватило всех в тот вечер. Правда, надо заметить, что не только Вэм и Вэб выпили спирта, приняли понемногу и остальные.

На восьмой день вышли на водораздел. Болота. Ветер мчится сквозь строй чахлых берез. Стоять на месте невозможно. Но куда идти? Вчера стало ясно, что поднялись не по той реке, ошиблись, когда переходили с одной реки на другую. Могли бы понять это раньше. Но уже слишком устали, чтобы рассуждать и думать. Узловой водораздел был посередине маршрута, а достигли они его только теперь. Но не могли же они за восемь дней пройти только половину "ненаселенки". Значит, это был не тот водораздел и не та река. Но какая тогда? На их карте была только их река и их водораздел.

— Дальше идти бессмысленно, — сказал Вэм. — Надо думать.

Начальник и Вэм стояли в сторонке от остальных.

— Долго не подумаешь.

— Давай повернем к железной дороге…

Вэб, Юра, Лариса и Саша сидели съежившись на рюкзаках. Не участвовали они в обсуждении, не пришли на помощь Начальнику в этот час. Даже если бы морозы были слабее, а снег мельче, не готовы были они все к этому походу. Пришлось наверстывать уже в пути. На ходу учиться технике ночлегов, совершенствовать снаряжение, на ходу совершенствовать и самих себя и свою группу. Как поставить ответственность Начальника высоко-высоко над его же властью? Как возвести волю каждого в закон для всех и сохранить при этом возможность действовать сообща? Вот какие вопросы поставил перед ними трудный и опасный добровольный поход.

Но перед выходом не доросли они до этих вопросов. Начальник повел в поход группу, какая была. И сам он был такой, какой был. Если бы не он — не состоялся бы поход. Лариса бы не встретила Сашу, а он бы ее не оценил, Вэм не проявил бы свой тропежный талант и не узнал бы радости завоеванного уважения, Саша не собрал бы материал для будущих открытий, а Юра не убедился бы лишний раз (но всегда нелишний), сколь хорошо и правильно сторониться всяческой суеты…

Все, что сказано в этом авторском отступлении, лишь обертоны. Тоны звучат значительнее и глубже. Что же касается мотивов похода, то сыграть их возможно только в целом жанре туристской литературы, который можно развивать долго-долго. Но произойдет ли это? Никто не знает… Во всяком случае, сейчас не будем задерживать наших героев. Времени у них осталось в обрез. А морозы продолжаются.

Первый пасмурный день. Мороз ослабел немного, но стало промозгло. И на ходу теперь не удавалось согреться. Уже не первый день шли в телогрейках. Телогрейки превратились в ледяные панцири. За день в них намерзало столько влаги, что высушить не удавалось. Их подвешивали близко к костру, но они горели.

На Вэме одни дыры. От них пахнет паленым и мокрым. Весь правый бок у Вэмовой телогрейки отсутствует, а правый рукав надевается отдельно.

Саша Начальник тоже весь погорелый, но с рукавами и даже с карманами, достал из одного кармана последние две папиросы. Только они с Вэмом курильщики.

— Может, одну на двоих? — разумно предложил Вэм.

— Нет, покурим по-человечески.

— Знаешь, Начальник, у нас есть верный ход. — Добрый Вэм, не оставил Начальника. И не обиделся бы нисколько, если бы тот опять на него зарычал.

— Какой?

— Шпарить назад по своей лыжне. Все побросать можно. За три дня добежим.

Начальник задумался. Вэм предлагал трудное решение. Слишком много тягот осталось за спиной, чтобы хватило сил повернуть. Для такого решения мужества у Начальника не доставало. Ему казалось, что впереди близко жилье, что завтра они обязательно выйдут. Вэм предлагал действовать наверняка. Начальник не мог бы сказать, почему он так не хочет идти назад. Он этого не знал. Не знал, и почему его неудержимо тянет вперед. Его, и всех остальных, да и Вэма тоже.

— Вэм, — сказал Начальник, — давай подумаем по порядку: во-первых, нужно скорее идти к настоящему лесу и ночевать, назад до леса далеко, а вперед не очень… наверное… во-вторых, нам сейчас их назад не повернуть…

— Почему?

— Не повернуть, и все. Я знаю. Если им так же не хочется идти назад, как мне, то ничем не повернуть. В-третьих, Вэм, ты видишь, какое небо? Если пойдет снег — лыжню занесет.

Они развернули опять свой жалкий рисунок с карты. До железной дороги было километров семьдесят, она здесь резко отходила в сторону. Между точкой, в которой предполагали свое нахождение, и железной дорогой ничего не было нарисовано на их карте — белое пятно. Как идти? По азимуту поперек распадков и речных долин? По бурелому? Через завалы и чащи?

— Давай пойдем вперед, — сказал Начальник, — ты видишь, нам просто больше ничего не остается.

Они докурили папиросы до бумажного мундштука. Так в обычной жизни не докуривают. Вэм свою раньше кончил, и Начальник дал ему пару раз затянуться от своей.

Было еще не поздно. Местность начала выпукло понижаться. Видно было не далеко. Казалось, ближние березы стоят на краю облака, ползущего по земле. Но это было не облако, а пасмурное небо. Наконец стало видно далеко, и сразу появилось озеро. В ту же минуту выглянуло солнце, впереди, у горизонта. Лыжники спускались теперь словно в другую страну.

Бережок, высокий, но не обрывистый, образовал залив. Сосновые стволы горели, отражая огонь заката. У воды стояла новенькая избушка.

Лыжи сами примчались к ней. Сосны вокруг уходили в невероятную высоту. Были они безукоризненно правильны и красивы. Стены избушки сложены из таких же стволов, так же горят и они, и снег, и лес за озером.

Около избушки лиственница. Серые ветви, лишенные хвои, кажутся мертвыми. Она тут одна — лиственничные горно-тундровые леса начинаются севернее. А поскольку она стояла тут одна, то издали казалась сухой елью. Так ее и увидели наши путешественники: вот, мол, сушина какая прекрасная, у самой избы.

Приходится удивляться, как плохо знали они лес. В Подмосковье научились находить путь по карте, бродить в темноте, зажигать простейшие костры, ставить палатки. Вот и все, что они умели. Еще они научились петь песни, разбираться в туристских правилах, вязать несколько узлов и устраивать подвесные переправы на веревке. Все это было теперь ни к чему. Никто из них не дал себе труда заранее узнать о лесе, в котором теперь предстояло выжить.

Конечно, они догадались бы, что это не сушина, хотя бы по тому, как пошла пила, или в конце концов по тяжести бревен — сырая лиственница и в воде тонет. Но они находились уже в том состоянии холодовой усталости, когда тело лишено устойчивости к холоду, а голова — способности мыслить. А поэтому, еще более чем раньше, стали они самонадеянны. Теперь достаточно было повода, чтобы произошла катастрофа. Поводом явилась избушка.

Вэм соорудил трамплин и учил всех прыгать. Не спешили они с лагерными работами. Даже рюкзаки в избушку не затащили: только заглянули в нее и удивились красоте.

— Люди недавно были! — заявил Начальник.

В избушке — растопка, соль, пакет вермишели. Пол из хорошо уложенного сена. Нар нет. Очаг из круглых озерных камней, обмазанная глиной площадка у очага. Стены снизу коричневые, закопченные, а выше черные и черный с блеском потолок. Под потолком отверстие для дыма загорожено дощечкой. Из угла в угол перекладина. На ней длинные деревянные крюки из ветвей. На одном из крюков котел. Начальника обманули чистота и красота. Он не увидел, какой ровный вокруг снег. Не заметил, что в избушке совсем не пахнет жильем. Скорее всего, с самого лета здесь никого не было.

Вэб поднялся в очередной раз на горку.

— Смотрите, — закричал он, — деревня! Все замерли.

Начальник съездил за биноклем и стал рассматривать дальний берег.

— Нет ничего, — сказал он.

— Дай-ка сюда, — потребовал Вэб. Он долго смотрел, наморщив нос, и что-то бормотал.

— Нет там ничего, — сказал Саша. — Если бы деревня, и без бинокля увидели бы дым.

— Не видно, — сказал Вэб.

С трамплина Вэм прыгал замечательно. Будто руками поднимал себя в воздух и, опустив руки, словно опираясь на них, летел. Ни у кого, конечно, так не получалось. Вэб нарочно падал и валялся, выбивая под трамплином ямы. Но Вэму эти ямы не мешали. Он через них перелетал.

Все извалялись в снегу. Наконец-то снег был для них веселым и добрым. Посуровел он, когда погасли лучи солнца, а звезды появились с северо-восточной стороны.

Надвигалась ночь. Тогда бросились они пилить обманную "сушину". Свалили ее. Отпилили чурбаны покороче. Начальник их колол. Сломал один топор, сломал другой, потом один починил и расколол два чурбана.

В это время все в мокрой одежде замерзли до того, что перестали двигаться. Стояли и ждали.

Среди звезд и светлого снега зияла открытая в избу дверь. За ней такая темень! Такой холод! Туда невозможно сунуться. Влага пасмурного дня оставалась в воздухе и сконденсировалась в ледяной туман. Он стянул лица.

— Огонь скорее, Начальник! — кричал в темноте Вэб.

— Ставьте рюкзаки вдоль стен, не втаскивайте со снегом.

— Огонь!!!

Начальник поджег растопку, подложил сухие лучины и полешки из оставленного в избе запаса. Все осветилось. Дым скрыл в избе потолок. Образовался новый потолок, сизый, ровный и чуть подвижный. Он был высок, дышать не мешал, можно было под ним стоять. Коричневые и черные стены отливали медью, зажелтело сено. Оживали лица и руки. Пока Начальник не положил в огонь сырую лиственницу. Охваченная пламенем, вроде бы она занялась, но это обугливались острые грани полешек. Гореть сырые поленья в маленьком очаге не могли — когда растопка кончилась, свет погас.

Начальник начал дуть на угли. Пошел новый дым, теперь уже тяжелый и холодный. Он не поднимался вверх, а заполнял всю избу.

Начальник дул. Сколько это длилось — кто знает. Ничего не видно было, только тусклые угли в дыму и дым.

Саша лежа стал отжиматься на руках, чтобы согреться. Его примеру последовал Вэм. Ни Вэм, ни Саша не согрелись. Вэм, Саша и Юра выбрались наружу.

Под открытым небом холод взял в тиски. Пробовали бегать, бороться. Бесполезно.

Начальник продолжал в избе дуть.

— Закройте дверь! — приглушенно крикнул он.

— Угорите, — сказал Вэм. — Закройте! Холодно! — взревел оттуда Вэб.

Вэм захлопнул дверь. Начал снова бегать, качать ногой. Потом он приседал с лиственничным чурбаном на плечах. Но чем больше он двигался, тем сильнее замерзал. То же самое происходило с Юрой и Сашей.

— Чт-т-о делать? — спросил Саша.

— Надеваем лыжи, — сказал Вэм.

— Разводим костер, — сказал Юра.

— Костер не развести, мне спичку не зажечь, — говорил Вэм. Он направился к торчащим из сугроба лыжам.

У Саши и Юры не было сил надевать лыжи. Да и не могли им теперь помочь лыжи, потому что некуда было бежать. Страх заставлял тело сжиматься. Страх надо убрать. Но как? Огонь! Набрать мелкого сушняка и зажечь? Уже недоступно.

Оставался последний резерв, простой защитный рефлекс живых существ так испугаться, чтобы перейти в иное состояние, чтоб от страха бросило в жар. Но не все из них на это способны.

Всех спас Вэб. Распахнулась дверь. Из нее вырвались клубы дыма и Вэб:

— Я больше не могу! — заорал он и ринулся прочь. Следом за ним побежала Лариса:

— Ловите его, ему мерещится деревня!

Ларису обогнал Начальник, потом Юра и Саша.

Вэм, возившийся с лыжами, мигом надел их, схватил чьи-то палки и побежал по выбитой пятью парами ног канаве. Он быстро настиг четверых, но Вэба впереди не видел. На озере наст. Вэм летит над ним мягко и плавно, черные ямы следов ему навстречу. Небо светит огнями половины миров Вселенной. Вэм забыл, как минуту назад замерзал, и, куда теперь держит путь, не думал. Откуда явилась к нему эта волшебная легкость, эта бархатная теплота? Может быть, он уже умер?

Нет, он знал, что не будет так вечно. Что впереди его что-то ждет, что бег нацелен и задан. Что он, Вэм, нашел свое место в мире. А увидев Вэба и вообще все вспомнил.

Когда Вэм догнал Вэба, а это произошло не сразу, тот лежал на ровной, будто утоптанной площадке, скрытой за большим сугробом.

Вэм съехал с сугроба и задавил Вэба.

— Тише ты, — сказал Вэб, — больно ведь.

От Вэба шел пар. Пар поднимался над ним, гнел от его одежды. Одна нога Вэба в белой бахиле, другая чернела голым ботинком.

— Пойдем назад, пойдем!

— Пойдем.

— Ты куда бежал?

— Да так… Почудились огни.

— Но ты в избе был.

— В избе и причудилось.

— Хорош. Бахилу где потерял?

— Не знаю.

До половины ночи по очереди поддерживали огонь в очаге. К половине ночи хворост кончился, но изба уже нагрелась.

Ботинки утром были мягкие и сухие. Вэм радостно натянул их.

Он открыл дверь. Светало. Шел густой и мелкий снег. Сыпало, как из молотилки. Новый, незнакомый запах снегопада разволновал Вэма. И он стоял, пока не подмерз. Временами пуржило. Ветер потоками гнал снег с озера и закручивал под стеной.

Вэм растолкал Начальника.

— Что?

— Снег идет.

— Что, утро?

— Снег идет, говорю. Сильный!

Начальник сел, посмотрел на светящиеся часы.

— Десятый… Вэм, зажги огонек. Есть там хоть какой-нибудь мусор?

Огонь осветил стены и потолок с перекладиной и крюками. Плотный, из тысячи запахов теплый воздух жилья был сладок.

Вэм нашел папиросы.

— Да? — вскочил Начальник.

Они с Вэмом замолкли.

Запах табачного дыма разбудил Сашу. Он открыл глаза и следил за Начальником и Вэмом.

— Вот это жизнь, — стонал Вэм, — никуда отсюда не пойду.

— А жрать что будешь?

— Нич-чего… Кстати, пора бы насчет завтрака, Начальник.

— Обойдешься. Сашину ногу видел?

— Смотрел вчера.

— Ну что?

— Почернела. Долго не пройдет.

— Что делать будем?

— Известное дело, везти на санках, — сказал Вэм.

— Втроем?

— Почему? Впятером.

— Вэб ногу растянул, а Лариска не в счет.

— Лариска в счет, а Вэб потянет, как хромая лошадь… Но если снег кончится, надо нам идти вдвоем. Пока не поздно. Я видел следы зверья — тут можно охотиться и ждать. Можно рыбу на озере ловить. Снасть не потерял?

— Снасть есть, — сказал Начальник.

— Она добежит? — спросил он вдруг.

— Наверняка. Мне бы за ней угнаться.

— Пойди посмотри снег.

Снег кончился. Быстро прояснялось. Выпало сантиметра три. На реках лыжню могло занести. Но на реках снег мельче и плотнее. Стоянки на пути готовые. Всюду почти остались дрова…

Они молчали. Табак. Тепло. Блаженство, когда тепло не в мешке, а на свободе. И со всех сторон! У костра все в человеке бьется, пульсирует, и хорошо, если находишь свой ритм. Но ненадолго. А здесь, в искусственно созданном мире, отгороженном от обширной природы (слишком обширной и пустой, чтобы долго среди нее суметь жить), можно отдыхать, думать, искать решение.

Они уже все решили. А теперь молчали. Молчали двое мужчин. Один из них теперь должен спасать всех. Все свершилось почти так, как он мечтал… Другой озадачен, отягощен. Он проиграл: теперь их должен спасать Вэм, а он, Начальник, ничего не может сделать. Ему остается только собрать все силы и ждать. Теперь ему тяжелее всех. Теперь наступила расплата.

И еще была Лариса, которую он позвал в поход, которой собирался предложить место в своем спальном мешке. Но постеснялся, думал, устроится само. А вот Саша не постеснялся.

Сейчас Лариса уйдет с Вэмом. Они будут идти дни и ночи и ненадолго останавливаться у огня.

А он… будет ждать.

Двое мужчин молчали. Все, что они говорили до сих пор, не имело теперь значения. Потом Начальник спросил:

— Разбудим ребят?

— Подожди. Дай спокойно собраться.

Вэм взял Юрин тонкий капроновый рюкзак. Аккуратно вынул из него все, а рюкзак расстелил. Взвесил на ладони банку мяса, подумал и отложил. Взял сухарей, немного сахару, остатки масла.

— Все, Саня, — сказал он Начальнику, — режь палаточную крышу.

— Сейчас, Вэм.

На снегу Начальник, Юра, Вэм, Лариса и Саша. Лариса и Вэм на лыжах.

— Точно ружье не возьмешь?

— Нет.

— Ракет мало.

— Хватит.

— Компас на всякий случай.

Вэм протянул за компасом руку.

— Не выматывайтесь сразу.

— Нет.

— Куда вы, я с вами! — послышался вдруг голос Вэба. И Вэб пришел по снегу босиком.

— Ты что босой, опять с ума сошел? — напустился на него Начальник.

— Не опять. Я всегда хожу босиком, только в лесу не хотел. Сейчас обуюсь.

— Мы пошли, Вэб, иди спать.

— Нет, я с вами хочу. Ну подождите! Вэб скрылся. Саша подошел к Ларисе. Начальник позвал Вэба, и они вдвоем отошли к избе.

— Лучше бы вам не ходить, — заговорил Саша. — Надо придумать, как выбираться всем вместе. Не надо разъединяться.

Она молчала. А он вдруг потупился, сгорбился. Тогда Лариса рванулась к нему. Что-то мучительное, но в то же время светлое и радостное закружило ее, и, как с высоты бросаются в воду, решила она остаться с ним, и будь что будет.

— Вот так женщины спасают мужчин в наше время… А мужчинам от этого крышка, — проговорил он.

— Так во все времена спасали, — услышала Лариса свой голос. Кто-то произнес эти слова будто вместо нее. Захотелось ей даже оглянуться. Но оглядываться она не стала, подняла Сашину голову и погладила его по заросшей щеке.

— Мы скоро придем, ты подожди, — сказала она. Вэб выкатился из двери в расшнурованных ботинках.

— Сейчас надену лыжи и… — суетился он.

— Успокойся, — сказал ему Вэм, — выслушай. Мы идем за помощью. Назад. Тебе за нами не угнаться.

— Тогда я вас провожу.

— Нет, ты оставайся здесь. Ты руби дрова.

— Мы скоро придем, Вэб, — сказала Лариса.

— Пошли, — скомандовал Вэм и сильно толкнулся палками.

Они побежали. Сначала вдоль берега, потом, мелькая среди деревьев, стали подниматься и уходить на болота.

Начальник, Вэб и Саша довольно долго еще стояли неподвижно, пока Юра не сказал:

— Хорошо это, красиво.

— Что? — спросил Начальник,

— Все, — сказал Юра.

— Пошли в избу, — предложил Начальник. Они двинулись по уже глубоко пробитой тропке. Вдруг Вэб остановился. Начальник ткнулся ему в спину и заворчал:

— Ну иди, иди, что стал.

Вэб молчал. Он не двигался. Начальник повернулся в сторону озера и сам застыл. Саша наткнулся на них и решил обойти, но тоже взглянул…

За озером, над дальним лесом поднимались струйки дыма. Они были отчетливо видны — дымы из печных труб.

— Саша! — заорал Начальник. — Саша, надо их догнать!. Надевание лыж длилось долго, крепления заледенели. Наконец Начальник и Юра сорвались с места. Вскоре Начальник значительно опередил. Время от времени он кричал, но не надеялся, что его услышат. Он выбрался на болота и увидел, что далеко-далеко впереди никого нет.

Саша остался в избе один, В уме он прикинул задачку: если предельная скорость Начальника на одну четверть больше средней скорости Вэма и Ларисы, а разрыв по времени четверть часа, то Начальнику никогда их не догнать. Все сократится, и останется единица. А с предельной скоростью Начальнику не пробежать целый один час.

А через сколько времени он приблизится на расстояние голоса… или… выстрела… И тут его осенило. Он вскочил, открыл дверь, впустил в избу свет. Ружье торчало из Начальничьего рюкзака. Он стал рыться в рюкзаке: вот коробка патронов, не полная, еще коробка… Надо, чтобы выстрелы были ритмичны. Ритм приковывает внимание. Двадцать секунд потратить на тренировку: ружье переломить, патрон в ствол, захлопнуть, поднять… переломить, гильзу вон, патрон в ствол… — пусть медленнее, но точнее.

Ближние склоны задержат звук. Надо выбежать на озеро.

Только выбежал — солнце осветило прямые восходящие столбы. Теперь они сами сигналили и наверняка были видны с болот — надо лишь оглянуться.

Саша выстрелил прямо в них и, не дожидаясь эха, начал методично стрелять. В промежутках между его выстрелами громыхало эхо.

Саша почувствовал (и сразу поверил своему чутью), что Лариса и Вэм слышат. Каждый выстрел теперь откликался в нем новой волною радости. Он палил и смеялся. А когда патроны кончились, опустил ружье, огляделся…

Большое белое пространство улыбалось в ответ. Зима это или лето какая разница, если тепло. Тепло и красиво. Под ногами лед. И счастливый человек стоит на льду.

Начальник услышал выстрел и оглянулся. Подсвеченные солнцем струи дыма как будто сами светились. Может быть, Лариса и Вэм видят дым, но все равно уходят? Нет, так обманывать себя нельзя. Бессмысленно. Так можно и не дойти. А сам поход, в нем есть смысл? Конечно, но иногда теряется. Тогда и возникает этот вопрос. Но только тогда…

Он увидел Вэма. Потом и Ларису. Вэм стоял и смотрел назад, а Лариса, опираясь на палки, смотрела в даль болот.

— Вот они! Ура! — раздался сзади голос Вэба.

Вэм услышал и поднял руку. Но стоял, не трогался с места.

Идем в пургу

Я беру отпуск зимой. Говорят: чудак. Жалеют. Спрашивают: "На Полярный Урал едешь? Это что — на турбазу, по путевке?"

Вот так, дальше турбазовской столовой, пляжа, инструктора, ведущего группу не знакомых друг с другом людей по маркированной тропе, дальше этого у иных воображение не работает.

Не знают многие туристы зимы. Не знают они и лыж.

Человек на лыжах! И за сотни километров от жилья, в нетронутом лесу, вспыхивает костер для ночлега… Засыпая, глядеть на звезды, зарю встречать на лыжне — розовый свет на заснеженных камнях.

А плотный снег тундры! Лыжи не оставляют следа. Бежать в день тридцать, пятьдесят километров! Лыжный бег к горам, к синим наледям промерзших рек… Поземка красным пятном размажет солнце. Бежать навстречу пурге, страшной пурге, и в снежной пустыне построить из снега теплый дом…

Но когда идешь в мороз много дней подряд, все время находишься в напряжении. Надо иметь силу выдержать это. И только выдержав, по-настоящему оценишь зиму. В 1956 году я, первокурсник, шел по архангельской тайге. Был редкий по силе морозов февраль. Восемь дней мы не встречали людей, и были у нас тонкие палатки-"серебрянки" да старые ватные спальные мешки.

Мы ввалились в тепло жилья, измученные до крайности.

Но я понял тогда, что буду ходить зимой.

Через два года я уже сам вел группу по Кольскому. Мы поднялись выше границы леса. Порывы ветра сшибали девушек с ног, парни их поднимали. А потом мы идти уже не могли: решили ночевать, не спускаясь в лес. Увидели два огромных камня на склоне и узкую щель между ними и забились в эту щель, но благоразумие взяло верх, и мы привязали к камням палатку. Это была тяжелая ночь. Мы слегка поморозились. (Пять лет спустя я разбирал случай, как четверо замерзли в той же долине, у таких же камней. Им не повезло, пурга длилась дольше, чем у нас.)

На следующую зиму я отправился в горы Приполярного Урала, чтобы пройти еще никем не хоженым перевалом.

Теперь нас было шестеро парней. Четверо были старше меня, а знал из них я лишь одного — Толю Козлова (мы потом ходили с ним еще раз).

Приполярный не Кольский: мороз, расстояние, безлюдье…

Ехали мы из Москвы в общем вагоне, спали на третьих полках. Было жарко, душно. Приехав на станцию Кожим, заночевали на полу в какой-то брошенной конторе, а утром, сваленный тяжелой простудой, я не мог встать на лыжи.

Мы договорились, что ребята пойдут вперед по тракторной дороге и будут ждать меня в горах, на ручье Джагал. Три дня я выздоравливал, а на четвертый залез в кабину трактора. Ребята радостно встретили меня. В нашей палатке топилась печь, и было тепло.

На следующее утро, распределив груз по рюкзакам, мы вышли в горы. Мой рюкзак весил больше, чем я мог нести в тот день, но сказать об этом я не сумел. Я мог бы сказать Толе, но он был нагружен больше всех. Я медленно шел впереди, медленнее, чем надо. Все молчали. Мы шли.

Давно остались внизу последние деревья, потянуло с перевала ветром. Один из парней сказал, что выше идти нельзя, что ветер "прихлопнет нас".

Я очень устал и был раздражен. Я сказал ему, что "не прихлопнет", сказал, чтобы он не трусил… Я пренебрежительно сказал человеку "не трусь", когда ему действительно было страшно, — глупее и бестактнее поступка я надеюсь не совершить за всю жизнь.

Парень стал мне врагом. Уязвленное самолюбие теперь диктовало ему слова и поступки. Тяжелое настроение воцарилось в группе.

Идя без меня три дня по лесной дороге, ребята копали глубокие ямы в снегу и ставили в них палатки. А теперь мы вышли в безлесье, и я настаивал, чтобы ставить палатку на ровном, уплотненном ветрами снегу и, выпиливая снежные кирпичи, строить ветрозащитную стену. Но в поземку и холод человеку инстинктивно хочется зарыться в снег, и ребятам тоже хотелось зарыться.

Сколько я ни старался, убедить их не мог. Мы шли по безлесной долине, избитой ветрами, со снегом, твердым, как мел. Мы откапывали для палатки яму, а стену ставили вплотную к палатке. К утру палатка вмерзала в снег. Часами мы освобождали ее, обмороженными пальцами распутывали веревки, скатывали брезент в огромный нелепый тюк и волокли по очереди тридцатикилограммовую его тяжесть. И при этом были чужими, замкнутыми в себе людьми.

Поход потерял смысл. Но, прежде чем понять это, мы успели уйти далеко. Настигала усталость холода. Обиженного на меня парня она привела в состояние бесконтрольной тоски и злобы.

Мы подошли к хребту, за которым был предполагаемый перевал. Были продукты, была сила в ногах, погода пускала нас вперед, но мы повернули назад. Нельзя было идти дальше. Надо было скорее бежать к людям, к домам, к поездам.

Горы были теперь не для нас.

И опять зима. И станция Кожим. И ручей Джагал. На этот раз в моей группе было трое из Архангельска, трое из Саратова — я познакомился с ними летом, когда ходил на байдарке по северным рекам, — и двое москвичей. Нам хорошо было вместе, и, хотя мы не виделись уже много лет, я убежден: уляжется суета, и мы неизбежно встретимся.

На Джагале "сели в пургу". Палатку скоро завалило толстым слоем снега, придавило, сжало. Влага от дыхания оседала на стенках и стекала вниз. Было так тесно, что нельзя было лежать на спине.

На четвертые сутки пурга стихла. Вечер наполнил горы морозом и тишиной. Мы не стали ждать дня, вышли в ночь, чтобы взять очередной перевал. После долгого лежания в сырости и тесноте мы шли подряд двенадцать долгих ночных часов. Перевал этот я уже знал. Ребята шли за мной в темноте и падали молча на снег по команде "Привал!".

Мы взяли тот перевал и спустились в лес близ реки Нидысей. Развели наконец костер и пили чай сколько хотели.

Лишь позже я понял, как тяжело было ребятам идти всю ту долгую ночь и как глух я был к этому, гонимый желанием взять перевал.

Лабиринт хребтов и отрогов, белых безлесных долин массива горы Манарага был полон суровой красоты и таинственности. Мы вошли в него с севера и пересекли несколько хребтов. Где-то рядом теперь был ручей, пропиливший вход в цирк, стена которого поднималась до самой вершины горы Манарага.

Но пурга тут как тут. Она затопила долину, и не видно уже ничего. Мы свалились в лес, разожгли костер.

И тогда, может быть впервые, я отчетливо узнал, что горы ничто без людской радости. Несмотря на пургу, был у нас тихий, радостный вечер, и появлялись из рюкзаков тайком припасенные сладости, подарки. Были кругом дорогие мне люди… Бог с ним, с перевалом…

А утро одарило нас ясной погодой. Мы увидели над собой гору Манарагу. И, схватив рюкзаки, бросились снова вверх. Вот ручей — ворота к цирку. Вот северная стена Манараги, и среди каменной черноты чистым снегом белеет наш перевал.

Но опять пурга возвращается, стеной идет на нас, не хочет пустить к перевалу. Лезть наверх, когда видно, как идет на тебя заряд пурги и горизонт топят тучи?..

— Ребята, вот перевал, вот он!

Они шли за мной, улыбались. Улыбались!

Связались веревками. Мы впереди с Сашей, Борис — замыкающим.

Взят перевал!

И мы решаем здесь ночевать — прямо на перевале, на широкой его седловине.

Пурга залепляла вырезы масок, леденели ресницы, но мы резали и резали большие снежные кирпичи и ставили защитную стенку. А потом палатку ставили одни на оттяжках висели, а другие крепили их снежными блоками.

И уже в палатке горит свеча. Мы лежим в сухих мешках. Примусы варят еду. Уголок тепла, уюта среди сотен километров пурги.

Да, здесь перевал, но зачем бы он нам, если бы не этот вечер!..

Мы в тот год заканчивали институты и назвали наш перевал "Студенческим". Он виден с севера плавной белой седловиной в стене массива Манараги, восточнее главного гребня.

Потом, в Москве, мне снились белые-белые горы и дорога из плотного снега, а по долинам шли снежные яхты. Мне снился запах снега, когда нарезаешь пилой кирпичи для стенки и ветер сыплет в лицо снежные опилки.

Мне снилась свежесть этого снега в прокуренной больничной палате: я "сломался", спускаясь по трассе на горных лыжах. Я висел на скелетном вытяжении полтора месяца.

Читал письма ребят. Гипс еще не был снят, когда ребята усадили меня в байдарку и вывезли в затопленный половодьем подмосковный лес.

А я уже ждал зимы.

В следующий раз мы прошли по самому хребту, не спускаясь в долину, в лес. Мы провели выше границы леса двенадцать дней подряд, и половину из них под пургой.

Одежда теперь была хорошо приспособлена к пурге. На голове и шее шерстяной подшлемник, сверху лыжная шапка и капюшон штормовки, на капюшоне кожаная маска с тремя вырезами: для дыхания и для глаз. Маска плотно прилегает к лицу, перекрывает край капюшона, она туго притянута резинками, которые охватывают затылок. Глаза защищают горнолыжные очки.

Плотные штормовые костюмы, ботинки в брезентовых чехлах. На руках теплые рукавицы и еще одни из плотной ткани.

Если раньше мы строили маршруты, опираясь на "спасительный" лес, то теперь безлесье, еще недавно губительное царство пурги, казалось нам лучшей дорогой для быстрой ходьбы — мощенной плотным снегом дорогой.

Да, пурга, как правило, подавляет человека, толкает его на поступки, которые он не может потом объяснить себе. Вот одно из привычных описаний пурги: "Холод сковывал дыхание, заползал под одежду и леденящей струей окутывал вспотевшее тело. Сопротивляться не было сил, и мы, не сговариваясь, бросились вниз, вслед за проводниками… Жгучая стужа пронизывает насквозь, глаза слипаются, дышать становится все труднее… Гаснет свет, скоро ночь, сопротивляться буре нет сил. Все меньше остается надежды выбраться… Мы не можем отогреться движениями… Только огонь вернет нам жизнь. Но как его добыть, если пальцы застыли и не шевелятся и не держат спичку…"

Это пишет опытный геодезист, исследователь "белых пятен" на карте. Они тогда убили упряжного оленя, распороли ему брюхо, согрели во внутренностях руки, лишь после этого им удалось развести огонь.

Бессмысленно, сидя за письменным столом, оценивать "комнатной логикой" поступки человека, блуждающего в пурге.

Роберт Скотт писал на зимовке в Антарктиде: "Не подлежит сомнению, что человек в пургу должен не только поддерживать кровообращение, но и бороться против онемения мозга и отупения рассудка…"

Канадский ученый Вильяльмур Стефанссон решил доказать, что решающую роль в гибели людей в полярных областях играют страх и отчаяние. Сам он на практике достиг замечательных успехов. Случайно оказавшись один в пургу, без спального мешка, без палатки, не видя, куда идти, и физически устав, он чередовал короткий сон на снегу с физкультурной зарядкой и был убежден, что отдыхает. И он действительно отдыхал. Четкое сознание, восстановленные силы, сохраненная жизнь — вот тому доказательства. Мороз не убил Стефанссона во сне, как тех, кто изнурял себя боязнью уснуть, беспорядочной беготней, мороз просто сигналил ему: "Вставай, пришло время очередной зарядки". Но такого умения управлять собой очень трудно достичь в походе, да и в жизни тоже.

Как это могло случиться

Опыт в оценке опасностей добывается путем анализа несчастных случаев. И слишком дорого стоит этот опыт, чтобы его терять, умалчивая.

Мы разбирали обстоятельства несчастного случая (я тогда работал в маршрутной комиссии). Это было давно, но я помню все детали. Мне кажется, что я знаю больше, чем удалось выяснить у оставшихся в живых и у спасателей, потому что сам однажды чуть-чуть не попался точно так же.

Как часто в походах подводит романтический азарт! И еще тут виною лидерский порыв слабого руководителя группы. Такой лидер черпает силу из доверия людей и употребляет ее на завоевание еще большего доверия. Порочный круг. Когда попадаешь в него, любого повода достаточно для аварии. Она приходит как бы внезапно.

Тогда волной накатывается страх. За ним неотступно следует холод. А холод многократно усиливает страх.

Дальнейшие поступки со стороны выглядят бессмысленно и логическому объяснению не поддаются. Я помогу вам взглянуть на них изнутри. Но вы постарайтесь вглядываться и сами. Если в какой-то момент не поймете, чьи глаза направляют луч вашего зрения: одной участницы похода, или другой, или какого из четырех парней — не задерживайтесь. Вы наблюдаете происходящее шестью парами глаз погибающей группы.

"Мы идем, преодолевая встречный ветер. Я взял средний темп, стараюсь, чтобы никто не отставал. Ребята молодцы, девчонки тоже держатся. Поземка летит навстречу. А может быть, это пурга".

"Я увидела в просвете облаков наш перевал. Красивый, плавный, белый, очень высоко. Склон не крутой. Идти легко. Показалось, что сплю. Фантастично и легко".

"Она падает, летит как срубленная вниз. Вперед! Точно стою на пути ее падения. Налетает. Держусь. Удержался. Ее лицо. Волосы разлетелись, они в снегу. Седые от снега.

Красиво. Смеется. В меня проникает тепло ее улыбки. Волшебство. Как можно сомневаться в таких походах. Когда я был счастливее?! Можно ли сохранить это чувство?!"

"Упала. Держись. Останавливается. Сейчас он поймает. Все в порядке. Встает. Какой он молодец! А она — растяпа. Только что кричала, чтобы я шла осторожнее. Зачем он идет вперед, надо вернуться. Хватит, достаточно".

"Пурга сшибает. Одно падение. Другое. Девочкам не удается самим вставать. Надо останавливаться. Круто. Вот площадка. Сумерки. Снег идет потоком. Пурга усиливается. Палатку на таком ветру еще не ставили. Темное пятно справа. Это камни. Два камня. Под ними щель. Кажется, щель в глубине расширяется и там пещера. Кто-то первый должен разведать. Но сначала надо надеть телогрейку. Он полез в щель. Ушел по пояс. Смешно втягиваются ноги. Он уже в щели, только обмерзшие подошвы бахил поворачиваются".

"Темно, и задувает откуда-то сверху. Даже если там пещера, то все равно там нельзя ночевать. Зачем я туда лезу? Ну, ладно, раз полез. Как бы не застрять. Нечего там делать. Еще полметра пролезу. Кажется, я застрял. Да, я застрял. Я застрял… Неужели я застрял? Да не дергайте! Не дергайте! Надо было снять телогрейку. Ну не дергайте же!"

"Почему он застрял? Вылезай скорее. Нет там никакой пещеры, и нечего туда лезть. Это он старается для нее. Он, наверное, был рад, что она упала. Ей на него наплевать. И что думают, приказали бы ему вылезть. Сейчас я ему крикну".

"Он что-то кричит. Замолчите. Не слышно. Что он там бубнит? Ну, хватит, вылезай. Почему он не вылезает? Не может выбраться. Надо вытащить его за ноги. Фу ты, ботинки снимаются".

"Что они делают? Надо пропихнуть его немного дальше, а потом дергать. Подгибаются ноги. Пусть напряжет ноги. Черт! Что за идиотизм? Что происходит? Пора это кончать. Сейчас вытащим его и уйдем вниз".

"Как он там? Ему же холодно. Я должна быть к нему поближе. Почему меня не пускают? Нельзя меня не пускать".

"Что же делать? Он уже не отвечает. Что он молчит? Пусть крикнет, что надо делать, или не подгибает ноги. Ну что мы можем сделать, если он застрял, а вперед не пропихнешь. Сейчас я ему крикну. Ну-ка, отойдите!"

"Встать. Я их сдвину. Хоть немножко я их сдвину. Ух, сейчас вытащат. Дергайте сильнее. Ну, дергайте. Сдавили. Трудно дышать. Если это сейчас же не прекратится… Дергайте скорее. Невозможно дышать".

"Что делать? Пурга сильнее. Он там долго не протянет. Может быть, ему там теплее. Нет, он сейчас замерзнет. Почему он не отвечает? Зачем я их привел сюда? Стоп. Что можно сделать? Мы не можем отсюда уйти. Как он там. Он, наверное, потерял сознание. Но мы его откачаем. Надо только его достать. Он немного подвинулся. Невозможно теперь его подвинуть. Его заклинило. Что делать? Что делать?"

"Он там умирает. Что же вы все стоите?! Что вы все стоите как истуканы?! Мне тоже холодно, но надо что-то делать. Надо раздвинуть камни. Если бы я могла…"

"Девчонки мерзнут. Начальник совсем потерял голову. Надо девчонок уложить в спальные мешки. Я сейчас достану. Она, наверное, не захочет. Ну тогда хоть другую. Пурга все сильнее. Надо девчонок все время тормошить. Его не достать. Какая ужасная смерть! Может быть, его удастся спасти".

"Его не достать. Надо бежать за помощью. Я должен бежать за помощью. Какой холод! Если очень быстро бежать, то в конце концов человек согревается. Я согревался на бегу. Чем быстрее я буду бежать, тем быстрее приведу помощь. Они будут кричать, и мы найдем эти камни.

"Он пойдет со мной. Его идея. Он быстрее всех ходит на лыжах. Надо ехать. Только бы надеть лыжи. Нет, здесь я их не надену. Надо идти пешком вниз. Руки не держат лыжи. Связать нечем. Ладно, отморожу руки, но лыжи нельзя терять. Без палок обойдусь. Главное — быстрее добежать до людей".

"Он пошел спускаться пешком. Нет, на лыжах быстрее. Надо надеть лыжи".

"Она заснула. Она, наверное, согрелась. Надо смести с нее снег. Будить ее или нет? Наверное, надо разбудить. Какой ужасный холод! Надо тоже залезть в мешок. Где мой рюкзак? Я совсем перестал чувствовать руки. Надо сначала ее растолкать. Не чувствую ее лица. Я отморозил руки. Где мои меховые рукавицы? Вот мой рюкзак. Где рукавицы? Это не мой рюкзак. Мой занесло. Он, наверное, под снегом. В этом рюкзаке нет рукавиц. Есть спальный мешок. Сначала я ее разбужу. Не просыпается. Может быть, она замерзла. Я больше ничего не могу сделать. Надо попытаться ее оживить. Я не смогу. Надо залезть в мешок. Но для этого надо его расстегнуть. Я обязательно расстегну".

"Я должен спускаться очень осторожно, чтобы не сломать ногу. Иначе я не смогу добежать и позвать на помощь. Это внизу чернеет лес. Неужели до него так близко. Уже лес. Надо идти налево. Где наша лыжня! Я не могу ее найти. Пурга не сильная. Она прекращается. Снег глубокий. Надо кричать. Он куда-то сюда спустился. Я слишком долго надевал лыжи. И медленно спускался. Он ушел вперед. Надо идти поперек долины. Тогда я наткнусь на его лыжню. Тропить одному жарко. Надо раздеваться. Как шумят и шатаются деревья… Внизу ветра нет. Тепло. Красиво. Надо спешить. Надо бежать, пока они еще живы. Лыжня. Есть лыжня. По ней. Лыжня накатанная. Он, наверное, уже далеко ушел. Правильно, что не стал меня ждать. Но я его догоню. Я в два раза быстрее его бегу".

"Я должна услышать, как они будут кричать. А то они нас не найдут. Может быть, мне кричать, чтобы нашли быстрее. Тут ведь каждый час дорог. А то он может замерзнуть. Он ведь без движений. Я должна растирать ему ноги. Но для этого надо его разуть. Нет, тогда ему будет холодно. Можно шевелить ноги через бахилы и через ботинки. Но ботинки у него не гнутся. Ботинки твердеют на морозе. Чем же я могу ему помочь? Надо говорить ему ласковые слова. Но я не хочу, чтобы они слышали. Я буду говорить потихоньку".

"Нога не идет. Я сломал ее. Теперь никуда не дойти. Можно ползти, но только по своей лыжне назад. Можно зажечь костер и ждать. Он дойдет до избы. Там много людей. Хорошо, что пошли вдвоем. Он может не найти дорогу назад там, где лыжня кончится и начнется плотный снег. Он ведь лыжник, бегун. Он совершенно не запоминает дорогу. Он не умеет ориентироваться. Мне надо ползти туда, назад, и оставаться на границе леса. Оттуда, может быть, меня усслышат наверху. Зачем же я оттуда ушел? Надо было послать двоих. Они, наверное, сообразили теперь поставить палатку и зажечь примус. А может быть, нет. Тогда они замерзнут. Почему я не сообразил поставить палатку? Невозможно было благоустраиваться, когда он так ужасно замерзал. Надо ползти изо всех сил. Что случилось со мной? Как я не сообразил поставить палатку? Надо было мигом поставить палатку, вскипятить воду, может быть, даже сварить еду. Да, сварить еду. Всех накормить и снова пытаться его достать. Надо было отогреться, чтобы можно было подумать. Но я не мог отогреться. Я ничего не соображал. Я опомнился только от боли. О, как жарко! Снять телогрейку. Нет, тогда неудобно будет ползти. Мне надо успеть. Они могут пройти мимо. Но он уже наверняка замерз. Надо спасать остальных. Но я его погубил. Как весело было идти наверх. Как упивался я своей смелостью: идем в пургу, на перевал! Так приятно чувствовать себя смелым и сильным. И еще командовать. И еще чувствовать, что тебе доверяют. Почему я себя так хорошо вижу сейчас… Кажется, потому, что теперь ничего не боюсь и скоро умру. У меня нет спичек, и мне не доползти".

"Лучше всего на свете бежать на лыжах. Можно бежать еще быстрее, но я не знаю, далеко ли до избы. По этой лыжне мы, кажется, не шли. Я не знаю, куда бегу, но мне больше ничего не остается. Зря мы пошли на перевал. Это девчонки его завели. Это она. Но вообще это он сам. Она тут ни при чем. Но ей все равно было приятно, что он так из-за нее. Надо ходить в походы без женщин. Пусть женщины ходят сами в походы, если хотят. Как бы здорово бежать сейчас шестерым сильным парням. Мы бы за ночь отмахали километров пятьдесят. И еще отдохнуть часок у костра. Жарко. Брошу я эту телогрейку. Болтается на поясе. Тоже одежда. Нищенство походное. Разве приличный лыжник позволит себе даже после финиша надеть такое? Надо бежать. Они там все могут замерзнуть. Но почему я его не догнал? Я давно уже должен был его обогнать, ведь он ходит, как черепаха. И очень похоже на черепаху. Но где же он сам? Он начал спускаться без палок. Я ведь подумал, что стоит взять его палки, но как-то сразу забыл. Я вообще туго соображал. Еще бы немного — и замерз. Мне казалось, что там уже не я. Если бы не нужно было бежать за помощью, я бы замерз. Просто так невозможно было уйти. Наверное, они там теперь все замерзли. Надо быстрее бежать. Может быть, успеем спасти".

"Он меня слышит. Ну и что, что же он молчит. Все равно он меня слышит. Теперь уже совсем не холодно и хорошо. Можно немного поспать. Можно устроиться поудобнее, и пусть заметает. Даже хорошо. Только надо с ним разговаривать. Это ничего, что он не отвечает. Главное — он слышит. Ветер шумит, как море. Снежинки ко мне залетают. Некоторые из них очень любопытные. Уже утро, да?"

"Где изба? Тут не может быть избы. Опять в пургу я не пойду. Туда идти бессмысленно, там больше нет леса. Там другой перевал. У меня нет телогрейки, и я туда идти не могу. А куда мне самому деваться. Мне тоже некуда. У меня нет спичек. Я не могу стоять в рубашке. Я должен бежать. Если я побегу назад, то приду опять туда. Значит, я пошел по лыжне не в ту сторону? Ничего. Я прогнал меньше десятки. Я назад добегу за полчаса. И пойду дальше. Вот почему я его не догнал".

"Я не могу согреться. Но должен мешок согреться. Почему он не согревается? Я не чувствую пальцев и не могу застегнуть молнию. Ее попросить? Нет, нельзя ее просить, она сидит около него. А он замерз. Она не понимает".

"Ой… Вроде был цел. Только бы лыжи не сломал. Одна цела. Другая лыжа цела. Лыжи — это жизнь, немного отдохнуть? Можно. Не выбьюсь из темпа. Не хочется вставать. Но в снегу быстро замерзнешь. Как неожиданно я споткнулся. Обо что я споткнулся? Это он!.."

"Ну и рожа. Откуда он взялся? Пьяный? Из соседней избы? Нет, не пьяный. Надо будить ребят. Говорит явную чушь. Как можно застрять в камнях? Не понятно зачем. Ясно, что надо бежать. Но он не может объяснить куда. Идти сам не может. Он еле держится на ногах. Какие там ноги, он еле дышит. Значит, надо идти на все перевалы. Стоит ли поднимать другие группы. Нет, по двое мы пройдем по всем перевалам, куда стоит идти. Надо только собрать все примусы и раздать двойкам. Лишние люди не нужны. Примусы нужны. Примусы и снеговые ножи".

"Меня заносит снегом. Надо откапывать выход. А то он может задохнуться. Но если нас с ним занесет снегом, то ему будет теплее. Нет, надо все равно откапывать, а то нас не заметят. Ведь эти двое спят и не услышат, когда нас будут искать. Меня оставили, чтобы я откликалась, и я не должна спать. Он ведь не может оттуда откликнуться. Вот уже пришли. Совсем светло. Где наши? Эти двое чужие. Говорят, что я вся обмерзла. Они говорят, что все, кроме меня, замерзли".

Снежный дом

Защитные снежные стены в ту зиму мы стали ставить не вплотную к палатке, а отступя на полтора-два метра. Теперь разбитые струи ветра бешено трепали полотнища, сбрасывая снег и просушивая их. Нам стало просторней и значительно суше, но ночи наполнялись хлопаньем скатов и напряженной мыслью: выдержит ли палатка, не разорвет ли ее в клочья? Мы раздевались, ложились в мешок, но ночью, просыпаясь, нащупывали рукой ботинки и штормовые костюмы. Рюкзаки укладывали и завязывали на ночь по-походному.

Лежа полуоглушенный, я думал, как несовершенна даже самая теплая палатка. Я уже знал тогда про снежные хижины гренландских эскимосов — так называемые иглу. Про круглые дома, сложенные из белоснежных блоков, вырезанных ножом из плотного ветрового наста.

Первым из путешественников овладел этой эскимосской наукой Вильяльмур Стефанссон. Еще в 1907 году он написал статью о том, как строят эскимосы хижину, а сам ее выстроил лишь в 1914 году, когда в хорошую погоду был остановлен на льду моря открытой полыньею. Семь лет Стефанссону было не до учебы: ему надо было спешить вперед.

Непрерывно спешили вперед и мы в наших спортивных походах. Как-то осенью на Кузнецком мосту, выходя из Технической библиотеки, я столкнулся с Борисом Смирновым. Мы разговорились, в очередной раз обругали суетную городскую жизнь, а заодно и слякотную осень, потом вспомнили о зиме и вдруг выяснили, что оба увлечены идеей снежных хижин. И, наконец, решили, что специально поедем на Кольский, чтобы овладеть этой эскимосской наукой. Найдя еще троих сообщников, мы отправились вскоре в Мончегорск.

В 1966 году на горе Нитис под Мончегорском мы соорудили иглу на десятерых, но сначала построили ее маленькую модель

Первую хижину мы строили на горе Нитис, вблизи города. А на следующий день собрали рюкзаки и ушли в горы и после дня пути, под перевалом, построили снежный дом во время пурги.

Спустя год я опять приехал на Кольский. Вместе с альпинистом Черенковым мы обучали горноспасательные отряды Мурманской области специальной технике. В программу включили и строительство хижин. Технологию постройки хижины разбили на четырнадцать простых операций и подробно объяснили их спасателям. Успех превзошел ожидания. Спасатели выстроили две большие хижины за два часа.

Когда закончился сбор спасателей, вдвоем с женой мы поднялись на хребет Чуна-Тундры. Была холодная, ветреная ночь. Мы нарочно не взяли с собой лопатку, рассчитывая на снежный дом. Оля выпиливала кирпичи, а я носил их и сразу укладывал. Мы соорудили маленькую иглу за полтора часа. Внутри было вполне просторно: поместились два надувных матраса. От двух примусов стало жарко, пришлось прорезать окно. У нас был прозрачный чертежный треугольник, и мы закрыли им окно, когда потушили примусы. К утру вода в котелке не замерзла, хотя снаружи мороз достиг двадцати пяти градусов.

Днем мы с Олей спокойно гуляли по хребту, и никакая пурга не была нам страшна: на поясах у нас висели длинные ножи для снега.

Что же такое иглу?

Нам весело строить иглу. Последние взмахи ножа, и Анатолий Тумасьев завершит купол

В ту пору, когда цивилизация еще не дотянулась до эскимосских владений, многие племена не знали зимнего дома, кроме иглу, и вполне удовлетворялись им и в качестве постоянного жилья и для ночлегов в пути.

Иглу — купол из снежных кирпичей. Каким образом сводчатые купола появились в Арктике? Перекочевали они с юга или самостоятельно открыты талантом эскимосов? Как бы то ни было, но идея свода из снежных блоков великолепна! Построить купол из камня — долгий и тяжелый труд, а из снега в пути строят дом для одного ночлега. Снег легок: "кирпичик" размером 90х60х20 сантиметров поднимает один человек. Строительный блок из снега легко режется ножом, а в стене сооружения упрочняется. Датский путешественник-этнограф Кнуд Расмуссен пишет, что в одиночку эскимос за три четверти часа сооружает просторную снежную хижину для всей своей семьи (очевидно, на 3–4 человека).

Расмуссен рассказывает о снежных поселках с крытыми переходами между постройками, о целых архитектурных ансамблях, возводившихся эскимосами с поразительной быстротой, о больших хижинах-домах. Вот одно из его описаний: "В главном жилье… могли легко разместиться на ночь двадцать человек. Эта часть снежного дома переходила в высокий портал вроде "холла", где люди счищали с себя снег. К главному жилью примыкала… светлая пристройка, где поселились две семьи". Обычно в палатке влага от дыхания и приготовления пищи, скапливаясь, пропитывает одежду, спальные мешки. Снежный же свод хижины впитывает влагу, как промокательная бумага; даже если хижина нагрета слишком сильно (например, железной печкой), в хижине сухо.

Казалось бы, хижина с комнатной температурой внутри должна быстро растаять, но это не так. Для таяния нужен избыток тепла в слое снега. Снег у внутренней поверхности свода, имея температуру 0н, соприкасаясь с теплым воздухом, не тает, потому что охлаждается снаружи хижины, через толщу снежных стен. Допустим, охлаждение идет медленнее, чем разогрев. Тогда внутренний слой снега подтаивает, но стена, намокая, легче "пропускает холод" снаружи (т. е. быстрее отводит тепло изнутри), и таяние замедляется или прекращается совсем. Так снежный купол автоматически сопротивляется таянию при разогреве изнутри. Конечно, при слабом морозе и безветрии нагретая до комнатной температуры хижина растает, зато сильный мороз или ветер, за день измучив лыжника в пути, ночью будет охранять стены его жарко натопленного снежного дома.

В общем же теплопроводность снежного купола мала, и плюсовую температуру в хижине поддержать легко, часто для этого достаточно тепла, выделяемого спящими людьми.

Но это далеко не все преимущества снежного дома в тундре. Он обеспечивает безопасность путешественникам. В безлесье группе лыжников даже на короткое время рискованно разделяться, ибо общая палатка — единственная надежда на спасение в пурге. Если же иметь с собой снеговой нож и уметь строить хижину, то можно считать себя в безопасности даже в критической ситуации, когда ты отбился от группы или заблудился.

Строить хижину дольше, чем поставить палатку со стеной. Но по утрам, когда сворачиваешь обмерзшую палатку и водворяешь ее в рюкзак, это требует до получаса утомительного труда на морозном ветру. Когда укладываешь рюкзаки в плохую погоду вне укрытия, начинаешь понимать, что снежная хижина экономит не только время, но и силы и нервы. Уложив все вещи в тепле хижины и вырезав большой выход, вы можете выехать из нее прямо на лыжах с рюкзаком на спине.

Для строительства хижины требуются три больших ножа общим весом меньше 1 килограмма. Самая сильная пурга в хижине не слышна. Снежные кирпичи срастаются так же плотно, как на ветрозащитной стене, но, кроме этого, хижина еще смерзается от разогрева внутри. Мы спокойно залезали на крышу нашего снежного дома втроем. Говорят, иглу выдерживали белых медведей.

В иглу бывает тепло даже с открытым входом

Первое описание своего опыта постройки хижины дал В. Стефанссон. Он говорил, что это очень просто, "хотя в обширной полярной литературе постройка снежных хижин изображается как нечто непостижимое для белых, доступное лишь национальному таланту эскимосов". Стефанссон приводит слова Шеклтона: "В Антарктике нет эскимосов, которых мы могли бы нанимать, как это сделал Пири, чтобы они строили для нас снежные дома".

В Антарктиде Роберт Скотт надеялся, что благодаря изобретению двойной палатки "исчезнет настоятельная необходимость в разрешении проблемы строительства снежных хижин, хотя мы и будем продолжать работу в этом направлении". А несколько позже он пишет о зимней экспедиции в условиях шестидесятиградусных морозов: "Никогда еще человек из цивилизованного мира не бывал в подобных условиях, имея единственной защитой парусиновую палатку".

Далее он говорит, что Амундсен хотя и испытал температуру 62н во время экспедиции к Северному магнитному полюсу, "но следует помнить, что с ним были эскимосы, которые каждую ночь строили ему снежный дом". Стефанссон: "…представляется курьезным, что до последнего времени это искусство считалось непостижимым".

Очевидно, трудности освоения хижин объективны в условиях полярного похода: непрерывная спешка вперед, предельная моральная напряженность — в такой обстановке экспериментировать нелегко. Но, построив иглу один раз, Стефанссон уже постоянно пользовался ими для ночлега в зимних условиях.

Для резки снега удобен обычный кухонный нож длиной 30–35 сантиметров. Можно выпиливать плиты и легкой ножовкой, но при подгонке плит в постройке она неудобна: при пилке расшатываются стыки.

Для строительства подбирают снег средней плотности. Он легко режется тонким ножом, но лишь слегка продавливается под ногой человека. Обычно это или свежий метелевый снег, или, наоборот, очень старый, частично перекристаллизованный.

Если же плотность снега на участке не удовлетворяет вашим требованиям, подходящий снег надо искать вблизи крупных камней, перегибов склона, застругов и прочих неровностей. Обратите внимание: участки снега с разной плотностью обычно бывают там, где ветровой поток неоднороден.

Снежный "карьер" закладывается в виде ямы размером 100х100 сантиметров и 40 сантиметров глубиной. Стоя в яме, вырезают из ее краев плиты. Причем одну большую их грань составляет поверхность снежного покрова. Яму постепенно удлиняют в траншею протяженностью в 3–5 метров. Теперь плиты вынимают вдоль длинной стороны траншеи, и каждую плиту приходится отрезать лишь с двух сторон. Обычно плита легко отделяется при ударе ногой вдоль предполагаемой нижней грани. Иногда под верхним слоем плотного ветрового наста залегает очень рыхлый перекристаллизованный и частично испарившийся снег (почти пустоты). В этом случае на отрезанную плиту лучше надавить сверху.

Первый ряд плит устанавливается снаружи вдоль очерченной окружности и срезается по спирали. Затем на образовавшуюся ступеньку укладывается новая плита, за ней — следующая и так далее. Уже первый ряд плит ставится наклонно. Для хижины диаметром 2,2 метра (учебная хижина) — под углом 25н к вертикали. До высоты в один метр форма такой маленькой хижины близка к конусу (с небольшой выпуклостью, гарантирующей от вогнутости). Далее наклон увеличивается так, чтобы к высоте стены в 1,6 метра крутизна достигала 45н, а диаметр незаостренного отверстия хижины при этом был равен полуметру. Это отверстие закрывается замыкающей постройку многоугольной плитой. Одним из своих углов плита должна обязательно опираться на последний кирпич стены.

Все вертикальные стыки должны перекрываться плитами верхних рядов.

Чем больше хижина, тем больший опыт строителей необходим для ее сооружения.

Нашим походным группам удавалось строить иглу для своего ночлега за 1 час (на 6–8 человек). Не раз случалось сооружать хижину и под пургой.

В первый ряд стремитесь установить плиты возможно больших размеров примерно 100х60х20 сантиметров.

Плиты должны опираться друг на друга только вблизи внутренней поверхности хижины, то есть щели по толщине стен должны раскрываться наружу. Только такое положение плит обеспечивает устойчивость купола.

Снежные плиты должны воспринимать боковое давление наиболее прочной своей частью. Обычно это слой плиты, образованный поверхностью ветрового наста (верхняя грань), из которого вырезана плита, и при постройке все плиты следует ориентировать внутрь хижины именно этой гранью.

При установке на стену каждая очередная плита должна опираться на соседние плиты только тремя своими углами: на нижние плиты — двумя нижними углами и на предыдущую плиту — одним верхним углом (точнее, участками граней вблизи углов). Нижние углы соседних плит ни в коем случае не должны соприкасаться.

Плита, правильно установленная на "три точки опоры", даже в верхних, сильно наклоненных, рядах держится самостоятельно и не требует никакой поддержки, несмотря на то что следующая плита еще не поставлена. Но все три точки опоры плиты должны быть достаточно удаленными друг от друга, для чего их и располагают под углами плит. При этом следует учесть, что слишком короткая или узкая плита держаться в наклонной стене не будет. Перекрытие вертикальных стыков в шахматном порядке приводит к укорачиванию плит в верхних рядах. Чтобы избежать этого, двумя-тремя плитами нужно перекрыть по два стыка сразу. В последнем, замыкающем, витке спирали возможно перекрытие одной плитой и трех стыков.

Между прочим, хижину необходимо складывать по спирали, если строит один человек. Если же есть помощники (помощник), то хижину можно сложить из кольцевых поясов. При этом в каждом поясе все кирпичи будут одинаковых размеров, что удобно для выкраивания плит прямо в карьере.

Первые учебные хижины стройте специально со щелями. Это гарантирует правильную их установку. При постройке на стену подавайте прямоугольные плиты и подгоняйте их по месту.

После возведения купола все щели нужно закрыть толстым слоем снега. Вертикальные стыки засыпать рыхлым снегом, но для того, чтобы перекрыть горизонтальные щели, участки плит, выступающие над ними, срежьте.

Окончательная установка каждой плиты производится с одного раза. Двигать плиту вперед-назад нельзя, так как она истирается. Поставленная углом и несколько выдаваясь наружу хижины, она придвигается к уже установленной плите и с поворотом вокруг опорного угла сверху плотно загоняется на место. Вновь полученный вертикальный стык несколько подается внутрь хижины (легким постукиванием ладони), при этом внутренняя поверхность хижины выравнивается, а стык уплотняется еще больше. Свободный же нижний угол плиты остается несколько сдвинутым наружу хижины, с тем чтобы подать его внутрь при окончательной установке следующей плиты.

Эскимосы, судя по описаниям, с изумительной быстротой вырезали плиты сразу необходимой сложной криволинейной формы и с такой точностью, что постройка получалась почти без щелей.

Мы далеки от этого искусства, но для ускорения строительства перед подачей плиты на стену одну малую боковую грань срезали, придавая таким образом большой грани форму трапеции.

Вход в иглу стремитесь устроить ниже уровня пола.

Большую хижину лучше располагать на склоне. Тогда легче будет сделать хороший вход. Но для маленькой хижинки проще всего вырезать круглый вход в стене и плотно закрыть его снежными кирпичами.

В хижине легко устроить снежную лежанку, покрыв ее подстилками или надувными матрацами, и сидеть свесив ноги. Кухня удобно располагается в снежной нише, ниже уровня спящих. На стенах можно соорудить полочки для мелких вещей, светильников. Можно врезать в стену двойное окно из любого прозрачного материала, но и без того утреннее солнце проникает через снежные стены мягким светом разных оттенков.

Ночью одна свеча, зажженная в хижине, ярко озаряет белоснежный свод, и этот свет пробивается через более тонкий слой снега на стыках кирпичей. В морозной темноте ночи хижина светится паутиной размытых линий. "Храм праздничной радости среди сугробов снежной пустыни", — сказал об иглу Расмуссен.

Среди белых гор

Скользит одна лыжа, другая, ноги переступают, толкаются палки… Плотная снежная поверхность, то гладкая, то сморщенная застругами, острыми, извилистыми. Лыжи их переезжают, а я как будто стою. Тундра катится сама навстречу, освещенная белым солнцем.

Но нет никакой пустоты — все занято простором. Лыжи не оставляют следа на плотном снегу. Я бежал в паре с Володей-старшим, он же Директор, это соответствовало его должности там, в городе, но здесь было просто полноценной кличкой. Мы с Директором тащили легкие нарты, и они на плотном снегу совсем не стесняли нас. Однако Директор их ругал, и заструги ругал, и запотевшие очки, и слишком яркое солнце, и холодный ветер, и поземку, и лед на ресницах и бровях, который намерзал в вырезах маски так, что не успеваешь оттаивать его голой рукой, а рука успевает замерзнуть. Меня все эти обстоятельства совсем не раздражали. Я физически ощущал свободу в ее наилучшей форме — в беспрепятственной возможности перемещений. И скольжение было великолепным!

Из самой северной точки Воркутинской железной дороги, со станции Хальмер-Ю, взяв совсем малый запас продуктов и бензина, мы решили пробежать по трехсоткилометровой дуге из долины реки Кары в горы Полярного Урала, в район хребта Оче-Нырд, и обратно. Это места, лишенные жилья, населения и леса, полные колорита и очарования настоящего севера. Наше время было жестко ограничено едой и бензином. Пурга и всякие происшествия должны были компенсироваться своевременным сокращением дуги. Каждый горный перевал, уводивший в глубь ненаселенки, был рискованным ходом, который, однако, совершался не просто, а с точным расчетом. В таком расчете мы видели интерес нашей спортивной игры — гораздо больший, чем в самом лыжном беге; как ни увлекателен он сам по себе из-за перевалов, попутных и встречных ураганов, тяжелых морозов и штилевых снегопадов, закрывающих путь глубоким рыхлым снегом, мы оценивали его как простое перемещение фигур после того, как ход обдуман. Фигурами в игре были мы.

Нас было четверо — удобный состав. Мы разбились на две пары, по числу нарт. Это были очень легкие санки с небольшим грузом, но все-таки их лучше тащить вдвоем, подцепившись веером: тогда на спусках, когда санки разгоняются, можно разъехаться и, пропустив их вперед, удерживать за веревки и управлять ими. Вторые санки тащили Володя, тезка Директора (но в отличие от него прозванный Начальником, что соответствовало его назначению в группе), и мой тезка — Сашка, прозванный Малышом, наверное, за то, что был младше всех, но больше всех ростом.

Мы с Директором впервые поднялись на широкий увал. Наверху я попросил его отцепиться и, усевшись на нарты верхом, помчался вниз. Склон был в застругах, я приподнимался, вставал на лыжи, когда нарты подпрыгивали, и все-таки они сломались, уткнувшись в снег. Я пролетел над ними, но привязанная лямка рванула и опрокинула меня. Директор подъехал. Поднимаясь, я видел обращенную ко мне маску, в одном из вырезов которой энергично двигались губы. Мои уши были тепло укутаны шапкой, и сверху еще был брезентовый капюшон штормовки, и я не слышал Директора. Но я не стал высовывать ухо, потому что приблизительно знал, что он произносит.

Некоторое время мы возились с винтами и гайками, соединяя обломки полозьев. Я быстро снимал левую рукавицу и подавал Директору винт. Он брал его и продевал в отверстие. Правая рука у меня к тому времени была еще теплой, и, внимательно прицелившись, стоя на коленях, я наворачивал правой рукой гаечку на винтик. Потом, отогревая руки, мы разговаривали, сидя рядом на корточках. Малыш и Начальник стояли рядом, скептически наблюдая за нашей работой. Потом, замерзнув, принялись строить снежную стену, потому что неясно было, можно ли через полчаса двинуться дальше: ветер набирал силу.

Солнце теперь красноватым пятном с трудом просвечивало сквозь поземку. Темные волны летящего снега раскачивали его, а мы с Директором продолжали калечить пальцы на тонкой работе.

Наконец до нас донесся еле слышный протяжный голос Начальника: "Конча-ай!" И мы с облегчением поднялись.

Теперь все четверо занимались одной работой. Я вырезал кирпичи, Малыш и Директор носили их, а Начальник воздвигал стену. Снег здесь покрывал тундру тонким слоем (не более тридцати сантиметров) и был перемешан с травой и мхом. Кирпичи получались тонкие, хрупкие, иногда неправильной формы. Через час, когда стена достигла четырехметровой длины и полутораметровой высоты, она рухнула.

Некоторое время мы бездействовали, глядя на развалины. Поток снега стал гуще, значит, это был снег не только поднятый с земли, но и летящий сверху, из туч. Началась пурга.

Мы переместились метров на двадцать в сторону, там снег был глубже и лучше. Начали строить новую стену. Начальник укладывал кирпичи аккуратно, каждый кирпич тщательно подгоняя по месту. Я думал о том, что от состояния полного благополучия можно незаметно и неотвратимо прийти к катастрофе: сломанные нарты, упавшая стена, усиливающийся ветер. Теперь осталось упасть второй стене. Часа через два новая стена была готова, и под ее прикрытием мы начали ставить палатку.

Меховые рукавицы у меня совсем промокли. Теперь, занимаясь палаткой, я минуту постоял в бездействии, — рукавицы сразу схватило морозом. Я не мог даже держать веревку. Скинул рукавицы, быстро закрепил веревку голой рукой и тут же обнаружил, что пальцы потеряли чувствительность. Втиснув их в мерзлую рукавицу, начал размахивать руками. Чувствительность пальцев восстанавливалась.

Запасные рукавицы, широкие, длинные, из собачьего меха, лежали в кармане рюкзака, упакованные в полиэтилен. Но я не хотел их доставать. Мало ли что может случиться. Вечная история с рукавицами, когда режешь снег. Сжимаешь рукоятку ножа с усилием — и рука горячая, потная; потом поднимаешь снежный кирпич — и рукавицы в снегу. А потом опять хватаешься за нож в заснеженной рукавице — снег тает на ней. Пробовали защищать рукавицы резиной, однако слишком потеют руки.

Эта зимняя палатка на девятерых весит два с половиной килограмма и ставится на лыжах и лыжных палках за 10 минут

Поставили палатку, залезаем внутрь. Мерзко сгибаться в забитой снегом обледенелой одежде и лезть под низкую "штору" входа. Хорошо еще, что мы отказались от затягивающихся входов в виде рукава-тубуса, на альпинистский манер; с теми, когда обмерзнут, вообще гибель. Уселись на рюкзаки, слушаем, как палатка бьется. Зажгли светильник и только теперь обнаружили, что все еще сидим и обмерзших масках.

Масками мы довольны: много лет совершенствовали и добились, что в них тепло, дышится свободно, прорези для глаз набок не сползают и обмерзают несильно, — забываешь, что маска надета.

Зажгли примусы, палатка стала нагреваться. Начали понемногу шевелиться. Мой тезка зацепил длинной ногой в обмерзшей бахиле примус и опрокинул его. Из форсунки брызнула струя жидкого горящего бензина, этакий огнемет; примус вспыхнул. Я вдавил его ботинком в снег. Начальник ойкнул, схватил меня за ногу, но я не собирался больше топтать примус и уже засыпал его снегом. Но, увы, горелка обломилась.

Какой-то рок преследовал нас. Так бывает: пойдут неудачи-мелочи, одно за другое цепляется, дальше — больше. А в общем-то сами виноваты: надо было разложить сначала подстилки, мешки, разуться, снять толстую одежду, занять каждому свое место… Да и примус на поверхности держать нельзя. Надо выкопать в снегу кухонную ямку такой глубины, чтобы он вместе с кастрюлей скрылся, а то и кипяток кому-нибудь на голову опрокинуть недолго.

Еду сготовили на одном примусе: часа полтора длилась процедура. Но в тот вечер спешить было некуда. Начальник считал, что разуваться пока не стоит — мы не были уверены в палатке. Она бешено трепыхалась, скаты хлопали, как парус, пообрывавший шкоты. Палатку мы сшили перед самым походом и еще не испытали.

Пурга была хороша! Как выяснилось потом, поезда до Воркуты не доходили. А это много южнее. Говорят, на ветке Воркута — Лабытнанги опрокинуло ветром вагон.

У палатки стала отрываться угловая оттяжка. Мы это видели по швам изнутри. Начальник залез в угол и наблюдал, как нитка ползет. Все швы были проклеены, поэтому распускались медленно. Начальник смотрел, смотрел, потом сказал: "Директор, давай одевайся, на улицу полезешь".

Мы с Сашкой уже находились в мешке, разутые, полураздетые, подремывать начали.

Одеваясь, Директор ворчал, повторяя приказание Начальника на все лады с вариациями. "Быстрее шевелись", — цыкнул на него Начальник, но тот и так застегивался стремительно, как на учениях. Директор приподнял "штору" и выкатился наружу, однако в палатку успел залететь забортный снежный вихрь.

Начался "испорченный телефон": "Эй, что… не слышу!" — вопил Начальник. Снаружи до нас с Сашкой не доходило живых звуков. Но Начальник что-то слышал, потому что переспрашивал: "Что в порядке?.. А черт, что ты там бубнишь?"

Я тоже подозревал, что Директор говорит про себя и не по делу. Начальник собрался уже лезть сам, но во вход просунулась какая-то часть Директора, и мы не сразу поняли, что это его голова.

Освободив ее от налипшего снега, он рассказал, что одна оттяжка почти оторвалась и вторая начинает. Начальник дал Директору приготовленную иглу с капроновой ниткой, и тот исчез.

— Одевайтесь, ребята, — сказал Начальник нам.

Один Володя прокалывал палатку иглой снаружи, другой Володя изнутри возвращал иглу назад. Я полез наружу осмотреть стену и, если надо, отремонтировать. Ветрозащитные стены — моя "специальность", я много занимался ими, даже пытался теоретизировать. Но уже тогда я понял, что дело не только в стене. Ни Нансен в Арктике, ни Амундсен в Антарктиде стен не строили, однако их палатки выдерживали ветер. А над телами капитана Роберта Скотта и его спутников палатка, поставленная в пургу без всякой стены, простояла всю долгую антарктическую зиму (с марта по ноябрь на шельфовом леднике Росса) и осталась цела.

Стена стояла хорошо; боковые кирпичи были изъедены ветром, но это не страшно, лишь бы стена не разрушалась в середине и у основания. Палатка была почти не заснежена, а сугроб накапливался за ней на достаточном расстоянии. Вот тут уже бесспорное преимущество стены: ею можно регулировать снегонакопление, весь фокус во взаимном расположении стены и палатки. Удобно, когда палатка не засыпана снегом: в ней сухо, однако выдержит ли она при этом буйство ветра. Слой снега, конечно, предохранил бы ее, но тогда палатка не должна быть двускатной. Двускатную палатку типа "Памирка" снег задавит и порвет.

Необходима палатка пирамидальная. Именно такие были и у Нансена, и у Амундсена, и у Скотта, и у других серьезных путешественников. А мы… Нет, положительно, двускатная палатка "от лукавого" — порочное изобретательство альпинистов двадцатого века.

Я не стал ремонтировать стену, а пошел посмотреть, как поживает Директор. Поживал он плохо. Для начала я на него наступил, приняв за снежный заструг. Директор вскинулся, освобождаясь от снега, затряс почти беззвучно головой. Он совсем окоченел. Я сменил его, но продержался недолго. Меня сменил Начальник. В палатке я долго приходил в себя, кряхтел, и уже отдышавшийся Директор подтрунивал надо мной. А Сашка тем временем шил изнутри. Потом еще несколько раз Володи сменяли друг друга. Все-таки что ни говори, а мужики в возрасте к холоду устойчивее.

Когда окончилось шитье, они еще долго сидели в палатке не раздеваясь. Мы с Сашкой были уже в мешке. Он спал, изогнувшись крючком и обиженно сунув голову себе под мышку. Я тоже начал засыпать… В конце концов, гори все синим огнем, сколько же можно?! И так уже пошел двадцать первый час с тех пор, как мы последний раз спали.

Я проснулся от легкого покалывания снежинок, падающих на лицо. На часах было два, и по свету я решил, что два часа ночи, но усомнился, сообразив, что свет в большей мере зависит от силы пурги, нежели от положения солнца. Судя по поведению палатки, пурга не ослабевала. Я завел часы. Сколько же времени я спал? Можно спокойно ошибиться на двенадцать часов. Ребята спали, им тоже мешал иней, обтрясаемый с потолка палатки.

Иней во время пурги! Странно. Обычно потолок просто мокрый или обмерзший. А тут иней, и обильный, как в сильный мороз, когда продолжает холодать. Действительно, очень холодно, меховую шапку я натянул на лоб, и ребята закутали головы. Холодает, так пора бы пурге кончаться. Но не похоже по палатке, и по свету тоже, если сейчас день. А наверное, все-таки день: не могли же мы проспать девятнадцать часов.

Из рюкзака под головой я достал инструменты и, устроившись в мешке поудобнее, принялся чинить примус. Немели пальцы, пришлось все железки отогревать в мешке. Потом я установил примус в кухонной яме и начал заправлять бензином. Полиэтиленовая пятилитровая канистра стояла у стенки палатки, аккуратно врезанная в снег до половины. Она находилась на достаточном расстоянии от кухонной ямы, но все же я, лежа в мешке на животе, мог дотянуться до нее. Резиновой грушей со шлангом я набрал бензин и заправил примусы. Капли бензина, падая на руки, обжигали холодом.

Покалеченный примус кое-как горел. Я лежал в мешке, подложив под грудь полупустой рюкзак, а спальный мешок укрывал мне спину и даже голову. Только руки по локоть я высунул из мешка и орудовал в кухонной яме. Было тепло и удобно. Длинным ножом вырезал из краев ямы снежные кубики, накалывал их на нож и опускал в кастрюлю. Зимой хорошо: нет проблемы с водой, был бы бензин.

Еды я сварил в три раза меньше, чем в ходовой день, хотел и чая нагреть меньше, чтобы сэкономить бензин, но, в конце концов, такого приказа не было. Разложил еду по мискам. Почуяв запах горячей пищи, Володьки зашевелились. Только Сашка продолжал спать.

В дни сидения под пургой ели мы мало, но в чае не могли себе отказать. И уже в первое утро начали испытывать естественную потребность. Директор предложил пренебречь условностями и отвести для наших нужд участок снега в углу палатки, подальше от кухонной ямы. Начальник усмотрел в этом определенный непорядок, что, как известно, всегда влечет за собой штраф. Мы не возражали. Размер штрафа установили по стандарту рубль. Мы с Сашкой полезли в рюкзаки, распаковывая "подкожные деньги", и выложили по рублю. Начальник торжественно актировал деньги в кассу. Потом он минут двадцать тщательно одевался и полез наружу. В щель под занавеской ворвался снежный вихрь. Это произвело на Директора, который тоже собрался наружу, впечатление, и к моменту прихода Начальника он задолжал обществу рубль. Начальник вполз отдуваясь и был похож черт знает на что. Тут же Директор предъявил ему рубль. Начальник, весь залепленный снегом, сидя прямо на снежном полу, отплевываясь, с рублем в руке, глядел на этот бумажный предмет, мучительно осознавая его реальный смысл и назначение.

Утром мы стали готовиться к выходу. Я вылез из палатки последним. Обоих Володей заметил не сразу: они расхаживали взад-вперед на расстоянии пяти метров от меня, но то был предел видимости. Сашка неподвижно стоял около палатки нахохлившись и безнадежно вращая головой. Находясь лицом к ветру, мы не могли дышать, так плотен был поток снега. Мороз достигал тридцати градусов, и я чувствовал, как ветер высасывает живое тепло моего тела. Очевидно, давала себя знать высокая влажность воздуха. Временами в потоке летящего снега палатка скрывалась от меня, уплывала, и жуть подступала к сердцу.

Стена была сильно изъедена ветром, но мы не стали ее чинить. В эти минуты я оценил по заслугам достижения цивилизации даже в варианте провинциального общего вагона.

На четвертые сутки ветер ослабел. Начальник сказал, что не плохо бы кому-нибудь вылезти осмотреться, но просьба, обращенная в пространство, осталась без ответа. Тогда он вылез сам и принялся расхаживать вокруг палатки, чему-то радуясь. Нам стало любопытно, и мы тоже вылезли.

Свет, непомерно яркий свет поразил глаза. Это был блеск легкой поземки, пропитанной солнцем. Влажное лицо стянуло морозом. От резкого ветра с острым запахом снега я задохнулся. После тесноты палатки я выпрямился и пошел, размахивая руками, по твердому, как бетон, снегу.

Кружевом застругов окружала нас тундра, белая, белее любых кружев. Небо! Никогда небо не бывает таким синим, как в разрывах белых облаков, а солнце — таким мягким и теплым, как в мороз, когда на минуту стихает ветер.

Мы стояли. Индевели бороды.

Бежим по тундре. Ветер! Как раз то, что надо, чтобы хотелось бежать. "Тундури!", как называет ее Вустман в своей ласковой книге "Марбу". В лесочке из кустиков на каждом прутике сидит по белой куропатке, а под кустами, на снегу, подняв острые морды кверху, сторожат их песцы.

Мы бежим к горам. Что нас там ждет? Только хорошее! Все горы наши: пологие снежные перевалы по два, по три за день, длинные спуски на лыжах, скорость, плавно наклоненные лыжные поля. Или крутизна, стены из снега и черного камня и синие пятна натечного льда. Целый день на скалах: лыжи под клапаном рюкзака, кошки на ногах, аккуратная работа с крючьями, с тонкой веревкой. Все на пределе, сэкономлен каждый грамм. И надежность: ни минуты спешки, ни секунды риска.

Десять дней свободы среди белых гор и белой земли. Всюду снег, пригодный для ночлега, и сухая палатка в рюкзаке.

— Стой, Начальник!

— Чего тебе?

— Дай сюда карту.

— На.

— Смотри, вот то ущелье и гребень налево, здесь есть выход, он не так крут. Смотри, как красиво его можно пройти. Вместо той дыры, в которую мы ползем.

— Хочешь так? Давай. Правда, красиво! Ну, иди вперед.

И теперь я бегу впереди.

Жарко, расстегнулся. Ветер леденит голую грудь.

— Эй, простудишься!

— Никогда!!!

Запомнился тихий вечер под перевалом. Вылезать на седловину мы не стали — там свирепствовал ветер. Склон был припорошен легким как пух сегодняшним снегом. Я катался с горы, залезая каждый раз высоко над палаткой. Вот она стоит, маленькая внизу, и около нее три фигурки. Я спускаюсь к ним, применяя старый добрый поворот "телемарк", придуманный для старых лыж. Одну ногу далеко выдвигаешь вперед и стоишь на ней, а другая лыжа, слегка развернутая, как руль, плывет в снегу, рисует плавные дуги: налево — правая нога впереди, направо — левая нога впереди… Ноги в мягкой, теплой обуви, и снег струями обтекает их и веером взлетает за спиной. И никаких сверхскользких современных пластмасс, окованных металлом футляров-ботинок, перевитых пружинами автоматических креплений, — только старый, незаслуженно забытый поворот "телемарк".

Холодный вечер. Ребята спят, а у меня забота: придуманные мною в нарушение традиции бахилы "нового образца" оказались негодными — ботинки в них отсыревают все сильнее день ото дня. И теперь, наполовину высунувшись из мешка, я ножом выковыриваю иней, который въелся в брезент бахил и в кожу ботинка. Работа долгая, хорошо бы за час управиться. Уже второй вечер подряд я занимаюсь этим делом, отрывая часы от сна. И завтра, и послезавтра мне предстоит все то же. Холодно, плечи и руки мерзнут, как будто становятся пустыми изнутри. И тоска… Наконец, забравшись в мешок, я заснул, так и не успев согреться.

Следующий день покрыл все невзгоды. Мы спустились с перевала в новую долину, как по горнолыжной трассе. Вся долина была затоплена сверкающим льдом.

Ветер дует в спину. Сильный ветер! Он несет, толкает по льду. Лыжи скользят, разгоняются, стучат, как колеса вагонетки. Я расстегнул штормовку, она надулась. Лыжи у меня со стальными кантами, а на палках вместо обычных штыков острые саблевидные ножи из каленой стали, загнутые назад. Мне удобно катить по льду.

— Начальник, я поеду вперед. Ну что со мной сделается!

— Валяй!

Вся долина — зеркальная наледь. Крепкий ветер, твердый лед. Иногда меня тащит юзом. Кантами лыж и остриями палок выправляю ход и рулю.

Вот и опять это мгновение! Я свободен! Свобода — это когда чувствуешь свою силу! Когда стремишься вперед, не думая о возвращении!

Но далеким должен быть путь, чтобы найти в нем мгновения свободы…

Вечером мы втроем, не сговариваясь, потребовали от Начальника полуторной порции еды.

— Это еще почему? — возмутился он.

— Праздник.

Было Первое Мая.

— Ну и что? А рацион…

Но мы не так просты, чтобы упустить свое.

Следующий день был отвратителен: встречный ветер со снегом, каменистый спуск с перевала, унылая длинная долина. Сашка сломал лыжу, и мы ужасно замерзли, ремонтируя ее. Ботинки мои окончательно отсырели. Накануне я не чистил их от инея, ради праздника завалившись спать. Теперь ноги мерзли не переставая. Холод гложет их, жует, ковыряет, но надо еще стараться сохранить это отвратительное ощущение, потому что если оно пропадет, то у меня не будет ног. На каждой остановке я, стоя на одной ноге, опираясь на лыжную палку, другой ногой размахивал, центробежной силой нагнетая кровь в ступню. (Очень эффективный метод. Многие до него доходили своим умом, но он известен еще из книги Евгения Абалакова "На высочайших вершинах Советского Союза". Хороший метод, но попробуйте его применять вместо отдыха в течение всего десятичасового ходового дня…

Мы уже шли обратно к Хальмеру. Мы сделали все, чтобы пройти максимальный вариант маршрута. Но из десяти походных дней четыре провели под пургой, и компенсировать их не удалось: не могли же мы каждый день проходить по пятьдесят километров?

Но в тот мрачный день мы свои пятьдесят прошли. К концу дня, когда подумывали уже о ночлеге, увидели километрах в двух впереди дым, а потом и домик.

Это были геологи. Они владели хорошим уютным санным домиком с печкой, с запасом угля. Домик был прицеплен к гусеничному вездеходу, но сегодня вечером они никуда не ехали, а собирались мирно переночевать на месте.

До Хальмера оставалось километров восемьдесят, мы приблизились со стороны гор, и геологи недоумевали, откуда мы взялись.

— Заходите, грейтесь, — сразу пригласили они.

— Спасибо, — ответил Начальник, — мы не замерзли.

— Куда идете?

— В Хальмер.

— Правильно идете.

— Знаем, — с достоинством ответил Начальник.

— У нас тесновато, но поместимся, двое нар есть свободных, широкие, печка натоплена, чай уже готов…

— Спасибо, — сказал Начальник, — сегодня еще пройти надо, продукты поджимают.

— Продуктов дадим.

— Может, согласимся, — вмешался я.

— Да нет, парни, — обратился ко мне Начальник во множественном числе, чего уж там, до Хальмера день пути, ну два от силы, вышли на тренировочку, чего уж свои планы менять.

— Конечно, — тоскливо подтянул ему Малыш, хотя душою и телом был со мной.

Директор хранил философский нейтралитет. Он тоже был не прочь остаться в тепле, но гораздо больше его занимало происходящее как эпизод той игры, в которую мы добровольно ввязались: чем это кончится? Казалось, он потирал руки.

Всколыхнулась во мне обида. Черт побери, я бы высушил за ночь ботинки, и кончились бы мои беды.

— Пошли, — сказал я и пошлепал вперед со всей доступной мне скоростью. Я чесал вперед что есть силы и здорово оторвался от остальных. Сзади витал приглушенный расстоянием крик Начальника: "Сто-о-й, при-ва-ал…"

Они остановились, не дойдя до меня, но к ним назад я не пошел. Тогда они снова надели рюкзаки и пошли ко мне сами.

Что может быть тяжелее чувства обиды? Сразу во всем мире не остается ничего, кроме липкого холода…

Потом я подумал, что там, далеко, в тепле, меня ждут другие люди. Потом я посмотрел на тундру вокруг и вздохнул; воздух был чистый и яркий. Потом я посмотрел на троих маленьких черных человечков — они двигались и были заняты этим. Потом я увидел себя, тоже маленького, согнувшегося, сидящего на рюкзаке в стороне, и почти рассмеялся, но злость не прошла.

— Саня, полезай в палатку, — сказал Начальник, — стену сегодня ставить не будем, разводи примусы.

Я возился с примусами, а ребята снаружи заканчивали установку палатки. Вдруг ее тряхнуло ветром, дальше — больше. Ветер возродился. Ребята начали строить стену. И что-то не ладилось у них.

— Саня, — позвал Начальник, — кирпичи не получаются, может, вылезешь, сделаешь?

— Сделаю, после примусов.

Обычно снежные кирпичи для стены поддевают лопатой. Но я никогда не брал с собой лопаты, подбивал обпиленный с боков кирпич ногой, и он откалывался сам ровно по слою. В этот поход я уговорил ребят не брать лопаты, сэкономить в весе. В общем, я научил их обходиться без лопаты, но бывает, попадается трудный снег.

Примусы не загорались. А снаружи мчался холодный ветер, и не слышно было голосов.

Когда я вылез, ребята стояли молча. Я стал вырезать кирпичи, приноровился к снегу. Ребята строили стену. Они очень замерзли. Погода склонялась к пурге. Темнело.

В палатке я не стал вычищать из ботинок иней: это было выше моих сил. Я уже не думал о завтрашнем дне. Я думал только о том, чтобы согреться. И еще мне хотелось согреться раньше, чем усну, чтобы наяву поблаженствовать в тепле. И, кажется, мне это так и не удалось.

Когда вечером снимаешь ботинки, они быстро твердеют; их нужно широко раскрыть, чтобы утром можно было надеть и разогреть теплом ног. С замерзшими ботинками надо обращаться осторожно, а то их легко сломать. Запихнуть четыре огромных холодных ботинка в спальный мешок? Ну нет, мы и так с Сашкой непрерывно воевали ночи напролет, и нам в мешке не хватало только ботинок. Володям тоже было тесно, и они свои ботинки также оставляли на холоду. По утрам смешно видеть разинутые рты ботинок, парочками стоящих по углам. В это утро, не увидев своих ботинок, я понял, что они провели ночь в спальном мешке у Володей.

Я приготовил еду и закричал: "Просыпайтесь жрать!"

Ребята трудно просыпались. У всех был грустный вид. Сашка еще ничего, а у Володей опухли лица, особенно у Директора, — что-то в организме у "стариков" не справляется.

В это утро у меня были мягкие и теплые ботинки, было легко обуваться. Это пришлось кстати, потому что пальцы на руках у меня потрескались и кровоточили. Вот, недоглядели: аптеку взяли мощную, а никаких вазелинов и кремов нет. Когда женщины в группе, всегда косметика найдется.

Второй день пурга собирается. Если бы не было до Хальмера меньше сотни километров чистой тундры, не снимали бы мы в то утро лагеря. Еды оставалось точно на два дня. Да и не могли мы ошибиться с едой, потому что рацион каждого дня был полностью упакован в отдельном мешочке, помечен датой. Если пролежать сейчас под пургой день, то уйдет на него половина дневного рациона, если два — три четверти, если три дня — целый дневной рацион, а потом уже придется спать и спать и ничего не есть. А потом на два приличных дневных перехода останется один рацион еды. Это ничего. Но как же не хотелось застревать!

Вышли. Руки мерзнут, не держат палки. Рукавицы влажноваты, и мех вытерся, а запасные собачьи рукавицы до сих пор лежат нетронутые, сухонькие, в полиэтилен заклеены; так их, наверное, и принесут в Хальмер; запас рукавиц важнее запаса еды.

Через полчаса стало веселее: на ходу быстро легчает. Вот если бы можно было так все время идти и идти… Больше всего изнуряют ночлеги!

Видимости никакой: дай бог за сотню метров различить человека, и то не всегда. Непонятно, вышли мы из гор или еще тащимся между ними. Начальник сам идет впереди, задает темп, Сашка следует покорно за ним по пятам, а мы с Директором, поотстав, кричим, глядя на компас: "Лево… право".

Я шел и думал, что, пожалуй, поступаем мы неправильно: точно по азимуту на Хальмер двигаться нельзя, потому что можем промазать; надо взять левее, южнее, тогда наверняка упремся в линию железной дороги. А промажем, так еще полтыщи километров, и на берег океана выйдем…

Потом я забыл о заботах и часов пять был в состоянии, вполне приятном, только автоматически смотрел на компас и кричал: "Лево… право", думая о своем.

Начальник остановился — на сегодня хватит. Мне жалко стало: идти бы так, а теперь с палаткой возись. Снег попался плохой, корка десятисантиметровой толщины, а под ней сыпучий порошок. Я выпилил для смеха плиту метр на метр, говорю: "Начальник, посмотри, какой я тебе кирпичик изготовил". — "А что, — говорит, — давай из таких плит построим".

И построили мы с ним стену всего из семи плит; получилась — хоть фотографируй. Сашка с Директором были уже в палатке и звали ужинать. А мы с Начальником все любовались своей работой.

— Слушай, Начальник, а ведь мы таким макаром мимо Хальмера промажем.

— Я и сам думал, — сознался он, — да не хотел азимут менять, боялся, заблажите.

— Ну, маленькие мы, что ли?

— Идите есть, строители… такие-то, — подал голос Директор.

— Вот опять он ругается, — сказал Начальник.

— Сейчас, потерпи! — крикнул я Директору. — А знаешь, Начальник, хорошо, что мы не переночевали у геологов, было бы уже все не то.

— Да ведь известное дело… И что с тобой тогда случилось, я и в толк не мог взять. Правда, ботинки твои в безобразном виде.

— Знаешь, Начальник, Сашка по ночам кричит, плачет.

— Сашка — молодец!

— Он за тобой, Начальник, тянется и поддакивает тебе от "истинного уважения".

— Ладно уж, молчи. Как думаешь, повернуть нам завтра к югу?

— Прямой смысл, тогда в пургу не промажем.

— Да, надо было еще сегодня утром повернуть.

И все-таки на следующий день мы мимо Хальмера почти проскочили. Когда отмахали километров сорок, небо вдруг приподнялось, снежная пелена ушла, и далеко к югу увидели черный треугольничек террикона шахты. Едва показался он — и тут же стал расплываться. Но десяти секунд хватило, чтобы без команды мы разбежались вдоль направления к террикону и закрепили линию, воткнув в снег лыжные палки. Затем снова посыпался снег и все утопил.

— Хорошо сработали! — сказал Начальник. Мы и сами были горды.

Тут же по воткнутым лыжным палкам точно засекли направление. В тот день мы могли бы дойти до Хальмера, но решили еще разок тихо-мирно заночевать в палатке: лучше, чем ночь на станции мыкаться.

Утром началась весна. Солнце раздело нас до рубашек, рукава закатали. Начальник и Сашка стали умываться снегом — и черный же при этом был снег!

А потом часа два зловредный террикон никак не приближался. Сначала мы не спешили, но затем все ускоряли, ускоряли ход и загадывали, через сколько времени придем. И ошиблись, станционные домики вдруг поднялись из сугробов, и на крыльце мы увидели странно одетого по сравнению с нами человека.

Влетев на станцию, мы наехали лыжами на рельсы точно там, где пересекли их десять суток назад. И тут же Директор заявил, что за последние десять дней сильно проголодался и требует кормления — чем угодно, за любую цену, но немедленно.

— Молчи, управленческий аппарат, — оборвал его Начальник и стал торжественно пожимать нам руки.

И вот, уже с билетами на "Полярную Стрелу", мы бежим не по тундре, а по городу Воркуте. На мостовой замерзают дневные лужи. Солнце опустилось ниже домов и терриконов. Город стынет в морозной тени. Ботинки одеревенело стучат. В последний раз, но со всей жестокостью мерзнут ноги.

Бежим, бежим, спешим, боимся опоздать в городскую баню.

Ты должен решиться

По зимним северным горам прошли они километров сто пятьдесят, удаляясь от жилья, и этим утром проснулись в палатке, на плотном снегу, на дне цирка — кара, в окружении черных каменных стен, на которых не держался снег. Но, может быть, под палаткой был не просто снег, а промерзшее озерко, и плавные бугры — это наледи под слоем снега, сброшенного ветром со скал и с плато над скалами? Ни плато, ни озеро не видны, и с помощью карты их не отыскать точно, и гребень со скалистой вершиной над центральной стеной кара едва темнеет в облаках; но, наверное, это все-таки он. А раз он, то справа за скалами — плато, на которое нужно подняться, а слева от гребня — другое, с которого спуск в следующую долину. Теперь, со дна цирка, можно предположить, что траверс гребня труден и летом, что это много часов аккуратной работы. Но через него был короткий и красивый путь, и на этом держалась вся идея похода, задуманного Сергеем.

Одни, небольшой группой, в ста пятидесяти километрах от людей выходили они на неизвестные скалы. Траверс был короче часто совершаемых альпинистами, и высоты Приполярного Урала несравнимы с высотами Кавказа, Тянь-Шаня, Памира; интерес тут в заброшенности края, в ответственности, которую накладывает полная самостоятельность.

Естественно, что в таком походе разрешается участвовать не каждому; по спортивным законам требуется большой опыт, и Сергей, задумав столь сложное путешествие, знал, что не сможет взять своих близких друзей. И хотя со всеми, с кем он теперь шел, он был достаточно знаком, но все же шел с ними в подобное путешествие впервые.

Спортивные правила предоставляли ему власть в основных решениях. Но Сергей во всем стремился избегать команд, даже в мелочах, когда скомандовать было много проще и естественнее, чем пускаться в обсуждения. И не то, чтобы он был лишен удовольствия командовать, когда приказ с готовностью и радостью исполняется потому, что тебе верят и помнят хорошее, радостное, связанное с тобой и с твоими командами (сами ведь затеяли добровольную игру, когда один командует, а остальные выполняют). Просто это были для него не очень близкие люди. И как бывает, что у малознакомых трудно и неловко что-либо попросить, так и командовать ему ими было неловко, да и не хотелось. Настроение в группе скорее склонялось к слишком большому риску, чем к осторожности, и Сергею нужно было ограничить риск, понять степень его допустимости. И, пожалуй, это единственно возможное нормальное положение руководителя, когда затея в высшей степени добровольна.

Сергей решил не снимать палатку в долине, а выйти на разведку гребня налегке, с легкой аварийной палаткой. Безопасность при этом, может быть, страдала, но состояние группы только с одной стороны зависит от снаряжения, потому что быстрота движения, увлекательность пути, настроение (оно гораздо более зависит от простых физических ощущений, нежели от сознания рациональности действия) определяют жизнеспособность группы на морозе, в пурге, и все это так же важно, как дополнительное снаряжение.

Их было шестеро. Примерно одногодки, старшему двадцать пять лет. Все склонны думать самостоятельно и увлекаться. Но на сей раз, кроме плана Сергея, иных предложений не было — лишь общее молчаливое несогласие.

Два противоположных чувства вызвал у них план Сергея: протест против разведки, как против скучной осторожности, и, напротив, недоверие к сложности задачи, — ведь нужно было потом, спустившись, найти палатку на дне обширного кара; а если пурга и на плотном снегу нет следов…

Но никто не предлагал иного. Сергей вдруг понял, что теперь настроение не изменить, обсуждать что-либо бесполезно, что страшнее всего теперь промедление; нужно приказать надеть рюкзаки и идти вперед. Приказать — экая бессмыслица, как будто кто-нибудь идти не хочет…

Но предстояло слишком сложное и опасное, чтобы ему верили авансом. В конце концов, они знали его не больше, чем он их. Они две недели, надрываясь, тащили продукты, бензин, кошки, веревки, крючья, чтобы взять задуманный Сергеем гребень и чтобы потом все знали, что гребень взял он (это всегда так бывает, это не он придумал и не они). И теперь настало время ему все взять на себя. Он замахнулся на это, уже позвав их с собой. Теперь они не оставляли ему другого. Им нужно было, чтобы он приказал.

Но всем им, и Сергею тоже, казалось, что все дело в разведке. Они забыли, что власть, даже самая чистая, делает человека одиноким.

Они вышли в путь, оставив палатку на дне кара. Дул сильный ветер, нес поземку, тучи собирались над белыми снежными куполами и над стенами кара. В такую погоду не стоило выходить.

Две тонкие линии на карте извивались рядом, повторяя друг друга, а посередине плато они расходились, и между ними появлялась еще одна линия, изогнувшаяся в кольцо, — холм высотой метров в двадцать или немногим более. И его, конечно, можно было не заметить, но левая линия была там, где плато начинало медленно наклоняться влево, подкрадываясь к вертикальному обрыву до самого дна кара. А правая линия была уже там, где плато клонилось в другую сторону, к другим обрывам, тоже отвесным и наверняка скрытым нависшими снежными карнизами. А перед глазами только плотная мгла. И тебя ли качает или мечется вокруг снежный вихрь — не понять: теряешься в пространстве, как летчик в слепом полете, когда отказали приборы.

Но самолет не имеет твердой опоры, а Сергей, слава богу, стоял на земле. И это не так уж мало. Правильное представление о весе своего тела чудесным образом преломляется в сознания в ощущение вертикали, и вслед за тем возникает чувство горизонта. Теперь если в серой мгле появляется хотя бы один предмет, взвешенный в пространстве, не имеющий связи ни с чем на свете, то сразу видишь, расположен он выше или ниже тебя. И это уже много.

Сергей попросил Анатолия идти вперед. Они были связаны тридцатиметровым репшнуром, и на таком расстоянии еще можно было видеть человека, но трудно было за шумом ветра расслышать слова. Когда нужно было взять левее, Сергей дергал репшнур один раз, а когда правее — два раза. Он видит впереди Анатолия, и нужно уловить как можно точнее только одно: ниже он или выше. Ниже — один рывок репшнура — повернуть правее (сейчас правее потому, что до этого повернули влево).

Анатолий медленно поднимается вверх; надо следить, чтобы он шел по прямой, а для этого оглядываться на четверых идущих сзади и снова перебегать взглядом вперед, и пунктир черных пятен — людей, идущих цепочкой, — означил линию, прямую или изогнутую, и только по ней можно видеть совершаемые повороты. Анатолий начал опять спускаться, и снова нужно ему повернуть налево, возвращаясь в тот узкий коридор между двумя линиями горизонталей на карте — подальше от обрывов. Эти линии нарисовал какой-то незнакомый человек. А что, если он ошибся?..

Несколько часов назад, еще в палатке на дне кара, Сергей, рассматривая карту, проверил, проследил изгибы линий, произвольные на первый взгляд, но на самом деле строго определенные привычной формой рельефа этих гор, хорошо знакомых Сергею. И он поверил человеку, нарисовавшему горизонтали. Он запомнил карту тщательнее, чем перед любым экзаменом, вызубрил, чтобы наверняка не провалиться, потому что падать было далеко.

Он в любой момент мог вызвать в сознании картину плато, на котором они находились, и увидеть, где они на нем. Труднее было чувствовать время. Конечно, можно прикрепить часы к лыжной палке и следить за стрелками, запоминать цифры; но само по себе голое мертвое время скорее только сбивало бы, потому что надо одновременно чувствовать передвижение, и скорость, и расстояние, а подсчитать и измерить все это сразу никак нельзя. Однако и без всяких цифр сразу создавалось общее представление о главном: "Мы идем уже достаточно долго, и этот изгиб линий только что прошли или сейчас как раз на нем"… "Достаточно долго… только что… сейчас"… Эти слова или ощущения, близкие к этим словам, были важнее и понятнее цифр. И направления: все повороты складывались, вычитались на самой поверхности плато, вот здесь, среди этой пурги, в которой ничего не видно. И на компас Сергей старался смотреть возможно меньше. Лишь изредка, обратив направления в цифры на шкале компаса, он на несколько секунд останавливался и, успокоив магнитную стрелку, видел, что цифры совпадают. Он машинально двигал ногами, руками, дергал за веревочку арретир компаса, изредка все-таки взглядывал на часы, посылал по репшнуру сигналы "лево-право", подбирал и выпускал запасные кольца репшнура, чтобы ни на секунду не потерять возможности мгновенно их зажать, если Анатолий улетит с обрыва. А иногда он видел уже не карту, а зримую светлую объемную и цветную картину вокруг себя: плато, ограниченное обрывами, почему-то зеленое, летнее, и Анатолий идет по нему впереди; вот он поднимается к середине водораздела, вот идет по водоразделу и как слепой сваливается вправо под уклон, к обрывам. Назад, дальше нельзя! Один рывок репшнура… Правильно, правильно, поднимайся, еще десяток шагов… и еще десяток. Хорошо! Теперь вперед. Почему же теперь ты заметался, рыскаешь из стороны в сторону? Что случилось, всюду спуск?

И меркнет светлая картина, тонет в серой пурге. Почему Анатолий мечется?.. Так ведь это я сам дергаю репшнур!

Левее, правее, левее, правее — теперь Сергей не видит ничего, кроме пурги. Он ослеп, и вокруг него сгрудилось пятеро слепцов. Они молчат, они не мешают ему думать; но он уже не счетная и рисующая машина, а зачем-то вдруг чувствующий человек, и острее всего теперь он чувствует беспокойство этих пятерых; оно мешает ему, мешает прозреть, застилает глаза…

Только бы не заговорили, не отогнали бы и без того ускользающий свет. Ну, еще секунду дайте, еще десять секунд, минуту… И вдруг он почувствовал, что никто его не торопит, что люди, которые стоят рядом с ним, здесь, рядом, будут ждать… ждать минуту и больше. И стало замечательно легко. И теперь обдумывать задачу было уже наслаждением.

Так, вернемся назад, тот поворот, то сужение линий, а теперь они разбегаются, разбегаются — значит, поверхность ровнее, ровнее… По между ними ведь холм… Холм!!!

Вспышка света — они на холме! Конечно! "Вперед, мы на холме!" Верят или нет? Ведь проверить не могут, ведь советоваться невозможно, когда все знания на уровне чувств. Верят или нет?

Верят! Анатолий устремляется вниз. Вот так, так, правильно. Спасибо! А теперь левее, левее и вперед… Обрывы отходят в стороны (подкрадывались, стерегли, гады, подползали к самым склонам холма, холодные, злые; а теперь убирайтесь, убирайтесь вон, в свои стороны). Можно вздохнуть, довериться компасу и часам, идти и ни о чем не думать, не видеть ничего; только на случай невероятной, безумной ошибки стеречь рукой кольца репшнура, к которому привязан Анатолий.

Как Анатолий быстро идет, смело, уверенно. Что он чувствует сейчас, ведь следующий его шаг может оборваться в пустоту. Нет, не может, Сергей уверен. Но это удивительно, что другой человек так верит ему.

Сейчас задача проста, сейчас только команды "лево-право", глядя на компас. Теперь командовать могут ему, а он пойдет впереди, чтобы за свою ошибку самому ответить. "Эй, Толя, стой! Доставай компас, поменяемся местами!"

"Это еще зачем? Брось дурака валять, давай командуй! Ну!.."

Ах, так ты теперь ругаться? А вниз вслепую бросился молча?.. Правильно, на это и был расчет, еще когда позвал его с собой там, в городе. Как хорошо! Спасибо!

Может быть, больше и нечего уже искать на этом плато? А гребень? Сам гребень, к которому они идут уже две недели, который через полчаса увидят? Увидят ли?

Темное пятно обрисовалось точно впереди. Стало густеть, чернеть, вытягиваться ввысь.

Не верилось, нет — как это так: из разрисованной бумаги — карты, из представляемых картин, из команд, из часов и минут, из градусов компасной шкалы, из всего этого смешного человеческого, на что горам совсем наплевать (как и на самих этих шестерых маленьких человечков), вдруг поднимается черный и острый — как по волшебству сам придвинулся, покорно пришел и остановился — огромный, понуро склонившийся над ними каменный балбес.

Разговор в тепле

Под Воркутой есть хребты и безлесные долины, где не только ветер и мороз, но и сам ландшафт подавляет. Но Валя говорит, что природа не бывает враждебной, просто она сама по себе. А человек? Уж как сам справится.

Вале я очень верю. Она уходила одна почти на месяц и справлялась; она тогда решила взглянуть на себя глазами участниц своей группы, внимательно взглянуть, чтобы никто не мешал, соединить в себе участницу и руководителя вот и вышла одна в тысячекилометровый путь.

Тысяча километров зимнего пути в одиночку, без помощи самолетов, без промежуточных баз… По тридцать километров изо дня в день, больше месяца. Каждый день непрерывное сопротивление холоду. И каждый вечер. И каждую ночь. Встреча с десятком пург. Семьдесят килограммов груза на выходе. Очень ограниченный рацион — полное вытеснение аппетита иными чувствами и стремлениями. Она решилась на такой путь легко. Прошла шестьсот километров, говорит, что могла идти дальше, но встретила людей, и внешние обстоятельства вынудили прервать поход.

В те безлесные долины под Воркутой Валя пригласила меня пройтись под Новый год. Декабрь — январь… Полярная ночь. Снаряжение и одежда мокнет и леденеет. Нет солнца, нет костра, нет печки.

Я не решаюсь.

— Ведь не одет, — говорю, — навык потерян.

— Ребята оденут, а навык в тебе жив.

Ее слова меня не убеждают, но она говорит:

— Помнишь, как в клубе десять лет назад ты консультировал меня по маршруту через перевал Студенческий на Приполярном, а я смотрела на тебя с таким почтением.

Черт побери, такие слова действуют сильнее.

…Запах снега, когда по не совсем прикрытой физиономии щеткой прошлась пурга, обожгла, раздразнила. Снег пахнет! Я это повторяю уже в который раз, хотя никто со мной не спорит… Может быть, собраться и пойти?

— Вряд ли мне подойдет чужое снаряжение,

— А ты попробуй.

Мы с ним не были знакомы, но сразу подружились:

— Померяй эти штаны: капрон на перкалевой подкладке, как ты когда-то писал.

Я такого не писал о штанах, капрон тогда только начинали использовать для зимы, и я лишь выражал сомнения в ветрозащитных свойствах легкой неупругой ткани, которая сильно колышется на ветру. Подкладка — хорошее решение.

— А вот еще одни штаны, из болоньи, это поверх тех, на случай очень холодной пурги. Надеваются через ботинки…

Он вывернул передо мной целый ворох одежды. Снаряжение великолепное, и я восхищаюсь каждой мелочью.

— А вот совсем новые вещи. Могли вы представить палатку на девятерых, которая весит два с половиной килограмма, не обмерзает и ставится в любую пургу за десять минут? Она без пола, но плотно прижимается к снегу лыжными палками.

— Конечно, нет, — отвечаю я и вспоминаю первую брезентовую палатку моего изготовления, которая весила десять килограммов, а обмерзшая двадцать пять. Потом я ходил с палаткой Володи Тихомирова, сшитой из перкаля АМ-100. Она весила четыре килограмма, а обмерзала до десяти. Это была лучшая палатка конца пятидесятых годов. В 1964 году на Полярном Урале мы вместе с Тихомировым отрабатывали палатку без пола, но не могли найти способа прижимать стенки к снегу. Мы тогда вырезали снежные кирпичи и нагружали ими специальные полотнища, отгибаемые наружу. И только в 1967 году Тихомиров придумал современный способ постановки: лыжные палки, упираясь рукоятками в верхние оттяжки палатки, остриями прикалывают к снегу палаточные стенки.

— Так это он придумал? Почему же другие "изобретатели" присваивают этой схеме свои имена?

— Он считает, что палатка стара как мир и не может служить предметом именного авторства. Эта удачная схема мгновенно распространилась, без всяких публикаций. Публикации появились потом, подписанные "изобретателями".

— Это хорошо. Это он правильно… А как тебе такое корыто?

И он показал мне дюралевые саночки, у которых опора автоматически изменялась от "конька" на льду к "лыже" на среднем снегу и до "корыта" на рыхлом.

В моих первых походах мы в общей упряжке тащили одни нарты с огромным грузом. Если они переворачивались, то это была авария. Мне не нравилось ходить в упряжке, даже в качестве вожака. Да и другим тоже. Идея индивидуильных нарт пришла как освобождение. Этому помогло появление детских пластмассовых саночек-тазиков. Груз и в тридцать, и в сорок килограммов перестал быть обременительным. Дальнейший рост груза ограничивала лямка, перекинутая через плечо, или тяга, прицепленная к рюкзаку. За пояс цеплять ее долго не решались. Первая прицепила саночки за пояс Валя и потащила сразу очень большой груз. Тогда одна женщина, физиолог, предложила объяснение: мужчины дышат животом и потому не могут тянуть санки, прицепленные к поясу, такое доступно только женщинам, которые могут дышать исключительно грудью. Но мужчины, узнав об этой стройной теории, прицепили саночки к поясу и великолепно потащили. По сравнению с весом в рюкзаке двойной вес перемещает человек на индивидуальных саночках, и даже через торосы, когда идет пешком, а саночки на очень короткой тяге полускользят, полувисят.

Давным-давно известно, что по зимнему пути человек может уйти дальше, чем летом. Охотники в свои избушки испокон веков затаскивали запасы на лето зимой.

Вообще говоря, по мере выхода современного зимнего туризма из младенческого возраста порыв "изобретать" все более уступает место взрослому желанию черпать из культуры великих полярных путешествий и из жизни северных народов. Вспомните, сколько наизобретали разных палаток и палаточных печек для таежных походов, а сшитый из тонкой хлопчатобумажной ткани индейский вигвам с костром посередине оказался вне конкуренции.

Пытались изобретать и "новые современные" снежные хижины только потому, что ленились научиться строить классическую эскимосскую иглу. Так радуется обученный технике человек, так мучительно хочет возвыситься, изобретая, что рушит связь с прошлым, которая дает нечто большее, чем простая польза вещей.

Валя рассказала мне, как в одиночном походе случилось ей совершить крупный просчет: "…Просыпаюсь — душно, сверху давит. А это снег засыпал палатку. Выползла из мешка. Холодно, темно, не повернуться, не одеться. Ноги кое-как в ботинки — ладно, думаю, сброшу снег, а потом приду в себя. Пурга сразу схватила, дышать не дает. Я сбрасываю снег с палатки, отгребаю его. Я не одета, но ведь дела-то на две минуты. Лезу в палатку и… Она забита снегом! Я не затянула вход! Тыкаюсь головой, не могу поверить, удивляюсь. Плотный поток снега наполнил палатку так же быстро, как волна захлестывает лодку. И нечего тут удивляться. Пытаюсь выгребать снег, пурга его гораздо быстрее набивает. Что делать? И сразу стало так холодно! Так мучительно страшно, что я начала отчаянно искать решение — и вспомнила: одна из оттяжек закреплена пилой-ножовкой. Вспомнила я о хижинах и о тебе. Нашла ножовку. А ты ведь знаешь, когда строишь иглу, нужно сосредоточиться, представить себе ее всю. Начала строить и успокоилась. Тогда подошла к палатке, притулилась так у входа, чтобы новый снег в палатку не пускать. Потихоньку выгребая снег, я уже знала, что спаслась, и стала молиться северным людям и увидела их: с костяными ножами, спокойных, деловито режущих снег. Скоро я заползла в палатку и смогла затянуть вход. Откопала спальный мешок. Мне удалось согреться, и я заснула. Через несколько часов выкопала примус, сварила еду".

Валя говорит: "Пурга, и арктический лед, и заполярные горы — добрые, ждешь от них многого, и они не отказывают. Тем, кому ничего не надо от них, лучше туда не соваться. Мало ли как бывает: парень из-за девчонки пошел, руководитель хочет выполнить разряд, участник рвется в руководители, кому-то нравится туристский круг, и хочет он в этом кругу почувствовать себя своим. А в общем, все это романтический азарт. Мне это хорошо понятно, потому что все эти отголоски чувствую в себе. Но тундра, горы, лед и я сама — мы вместе забываем об отголосках, и начинается восторженная походная жизнь. Есть у меня задача: соединить свободу и достоинство одиночки с радостью и азартом коллективного движения. Старинная задача".

— Что тебе еще дать из одежды?

— Не знаю, сам посмотри. Ты разбираешься лучше.

— А как у вас с холодовой усталостью? — спрашиваю я и слышу ответ, что она побеждена.

Ну это он, конечно, о весенних походах, зимой такого еще не достигнуто. Тем не менее его заявление знаменательно: я всю жизнь говорил о лишениях зимнего пути, а он говорит о комфорте. Конечно, это понятие здесь не совпадает с обывательским. Это комфорт кабины пилота, совершающего напряженный полет. Действительно, комфортно чувствуешь себя во время пурги, если на тебе очень хорошая одежда, а характер твоей деятельности соответствует условиям ветра и мороза. Ветер — это хорошо! Нехорошо, когда на ветру приходится морозить руки или нос.

Обобщая идеи холодовой усталости, я говорил о комфорте, но, так сказать, с другого конца — доказывал вредность лишений и мелких неудобств, потому что спутники моих, первых походов говорили: "Подумаешь, тесемочка, подумаешь, приморозил пальцы, лень тебе возиться с обмерзшими ремнями?" и в этих "подумаешь" тонули километры. О настоящих достижениях не очень-то думали. Сильна была идея: воспитывать человека лишениями и щеголять трудностями, выдавая их за героизм, — примитивная идея. Но уже мои учителя в зимнем туризме отвергли ее в угоду стремлению оградить человека от досадных мелочей и неудобств, чтобы экономить силы. И, формулируя принцип холодовой усталости, я лишь проследил неуклонный процесс суммирования ненужных усилий и неудач, по существу, процесс суммирования огорчений.

Сегодняшнее поколение туристов-лыжников самостоятельно создавало походный комфорт, хотя и по готовым идеям. Они заработали его, и они достаточно закалены. Но следующее поколение получает готовым все: и конструкции, и технологию, и свободу от страха перед безлесьем, пургой, морозами. Это опасно!

Как же быть? Казалось бы, непроходимый тупик: нельзя же новичков заставить ходить со старым плохим снаряжением, а полуновичков против их воли загонять в длинные таежные походы.

Толя Тумасьев придумал один из вариантов. Он пошел в поход, ночуя в иглу. Каждый ночлег зарабатывали тяжелым трудом. Я спрашивал его: "Неужели не было искушения поставить палатку?" Он рассказал, что однажды во время морозной пурги было такое искушение, но только начали строить, увлеклись, и уже не до палатки. Я спросил: "Ведь тяжело?" "Спроси мою жену, — говорит, она была впервые в зимнем походе, считала, что так и надо. Она заделывала щели — самая тяжелая работа, но была довольна. Как эскимосская женщина: когда задача ей ясна и она знает свое дело — в любой мороз и ветер ей легко".

Такой поход — хорошая и относительно безопасная школа. Но самые "опасные" новички скорее всего отвергнут ее: "Зачем, когда есть легкая палатка?"

…Идти мне все-таки или нет? Если я сейчас пойду на Полярный и в условиях сорокаградусной "черной пурги" полярной ночи не устою — выбьюсь из ритма радостных побед? Я знаю, что Валя вытащит меня из любой переделки, но я боюсь своей неудачи. Мои сомнения понятны Вале. Понятны и парню, который меня одевает в штормовые капроновые штаны на подкладке, а поверх них в болоньевые — "на самый ветродуй", и в два анорака, и дает мне девять пар варежек из тонкой шерсти, и показывает внутренние карманы, в которых буду эти варежки сушить на ходу. Варежки надеваются в нужной комбинации и по очереди высушиваются под одеждой; этот прием отработала Валя. В тех условиях, к которым мы готовимся, невозможно выжить, если не придешь в состояние самой азартной работы. При этом сильно потеют руки. То потеют, то мерзнут. Именно потому столько сложностей и разговоров вокруг рук. На варежки надевают "верхонки" с крагами. Верхонки — верхние ветрозащитные рукавицы из плотного капрона. А чтобы легко было переодевать варежки и рукав не задирался, на рукаве пришивается петелька для большого пальца. Прекрасное решение проблемы рукава!

Научиться пользоваться всем этим снаряжением не сложно. И сшить его по известным описаниям не составляет труда, грамотные новички сразу же его шьют. И техникой овладевают очень быстро. Но снаряжение и техника — это только одно из необходимых условий.

Второе — то, что нельзя проверить разговорами в тепле, и рассуждать об этом мы можем лишь условно — это способность оставаться на том высшем адаптационном уровне, который я только что назвал "самой азартной работой".

Третье — умение перенести холодовую усталость — ужасное состояние, когда азарт пропадает и ты остаешься один на один с жестокостью и бессмысленностью происходящего, забыв для чего пришел, теряя возможность сопротивляться. И если этот процесс вовремя не остановить, то потом и не остановишь.

Надо нам учить и тренировать новичков хотя бы потому, что отвратить их от зимнего пути мы уже не можем.

— Ваше поколение должно учить.

— А ваше?

— Это вы выпустили джинна из бутылки. Но не в этом дело, мы не умеем еще учить, у нас свои дела.

— А мы перестаем ходить. Когда перестаешь ходить, учить уже не с руки.

Я запомнил этот острый и радостный миг:

— Валя, иду, — говорил я в телефонную трубку.

— Молодец.

— Я иду! Что надо делать? Докупать продукты?

— На тебя куплено. Подгоняй снаряжение.

— Хорошо.

К бесчисленным сомнениям обыденной жизни я добавил еще одно, сильное. И чаша сомнений переполнилась.