Среди стихий

На старте сплава

Самолет улетел на Восток утром.

А перед этим был день, и была ночь. И был целый год обычной жизни внешне все, как у всех, никакой разницы. А потом месяц, ради которого, оказывается, жил, — месяц в походе.

Как написать о походе? С чего начать? Если сразу с похода, то слишком многое придется объяснять, и начала нет.

Есть дикие дебри, которые, может быть, никто не видел. Есть удачный маневр плота, когда он наносит скале удар, заранее обдуманный, нацеленный, и, как мяч, отскакивая, ныряет в слив порога, до сантиметров рассчитанно-точно. И есть люди, которые умеют держаться до конца, даже когда нет надежды…

Об этом можно бы написать. Но с чего начать?

Есть пурга в заполярной тундре, есть снег под ногами, и надо выпилить из него кирпичи, прочные и ровные, как огромные куски рафинада, чтобы построить укрытие. Плотный снег темнее, пятна плотного снега видны; но ночью, или в пургу, или когда и то и другое вместе и уже ровным счетом ничего не видно — нужно искать, искать снег и не спешить. Ни в коем случае не спешить!..

И об этом тоже можно написать подробно. Но с чего начать?

Может быть, с последнего дня в поезде? Когда, одетые на мороз, открыли на площадке вагона дверь в холодный солнечный мир, а поезд осторожно въезжает на решетчатый мост через реку Кожим, и она видна с моста вся километров на десять вперед ровной белой дорогой, по которой сегодня начнешь лыжный след длиной километров в сто, а потом повернешь к горам.

А может, с теплого вечера, когда накрапывал дождь. С вечера того дня, который начался в Москве, а потом в жаре и грохоте азиатского лета пошел скакать по аэропортам на "Илах", "Ли", "Антонах" и потянулся дальше на дырявых, задыхающихся в пыли автобусах и грузовиках по степям Алтая. Была вечерняя темнота с блеском мокрой листвы в свете фар, была дорога, которая сама себе не казалась дорогой и тряской выматывала душу, были ветки деревьев, зло хлеставшие по железу кабины и по людям в кузове грузовика. Но все это ушло, и усталость ушла, когда из-за поворота, из-под чернеющего обрыва поднялся ясный шум реки. И сейчас же в духоту южного леса ворвался воздух гор — холодный, полный запаха снега. Знакомый и новый, сжавший сердце своей новизной, как всегда.

Была зима, январь. Слова прозвучали и стихли. Катунь не стала ближе. Не потому, что была зима. Нет — была Ирина.

…Сначала была игра: Николай, уже год как окончивший институт, первокурсница Ирина и четверо парней с ее курса, влюбленных в нее, решили путешествовать. Николай повел их всех на Кольский. Там, на куполах Хибин, на черных скалах, в мутном холоде пурги, в жестком свете первого ясного утра, холодного и белого, когда даже скалы залеплены снегом, хотел он открыть ей новый мир-яркий, неисчерпаемо прекрасный. Но для Ирины мир остался старым, только с колючим холодом — как в Москве, когда по вьюге в тонких чулках бежит она по застывшей улице и нет такси. Что же в этом хорошего, если холодно И нет такси? Холодно!..

Наверное, не очень честно все это было, потому что те парни не могли сравниться с Николаем в его горах… Потом, уже в городе, ей, красиво одетой, опять уверенной, приятно было вспоминать Холодный Страшный Кольский.

Да, тогда была Ирина. Были ночи, проведенные над ее курсовыми, пока она спала. Ну разве можно спокойно спать, когда другие за тебя работают? Можно, ну конечно можно, если умеешь так красиво спать.

Потом был май, и ребята опять сказали: "Пойдем на Катунь". А он позвал Ирину на Кольский. Там будет лето, прозрачная вода и легкая байдарка, будет лес, будет тепло спального мешка.

Ирина хотела в Крым. Они уже были в Крыму. А Игорь, Лева и Борис звали на Катунь. Он ответил: "Не знаю… Может быть, пойду". Тогда ему сказали: "Пойдем! Если надумаешь, приходи хоть к самолету".

Год сборов, расчетов, надежд. Год в ожидании нового рекордного сплава по мощной реке. Теперь они говорят: "Приходи"… Завтра в 7.20 самолет взлетит. А его ждет Ирина.

Автобус, переполненный дачниками, перегретый солнцем, бежит по подмосковному асфальту. Потом тропа через лес в берегом вдоль водохранилища — вдоль дачной теплой воды, зацветшей от жаркого лета.

Нет, это не та тропа и не та вода!

…Они втроем идут по зарослям Тувы, вдоль Ка-Хема, грызущего скалы на поворотах, — он, Галя и Борис. Вода рвется к ногам, кусты загоняют в воду. Они идут посмотреть, что там за следующим поворотом, порог или водопад, посмотреть прежде, чем плыть. Путь преграждает приток Ка-Хема. Николай переплыл его раз пять туда и обратно: перевез на себе одежду Бориса и Гали и Борину малокалиберную винтовку. Он плавал туда-сюда быстро, как челнок, и это было нечестно, потому что он потратил полжизни на профессиональное плавание и выпячиваться не стоило.

Зато, когда в "щеках" плот развернуло поперек реки и тяжелая гребь уперлась в скалу, а потом, распрямившись, как сорвавшаяся пружина, пролетела над головами и шлепнулась в воду, нужно было прыгнуть и успеть подогнать ее к плоту, только Николай мог это сделать. И он успел. Гребь выхватили из воды, и на плоту опять идет работа. А он не может выбраться из воды, потому что ноги затянуло под плот. Близкое дно мелькает камнями, и никто не видит, что Николая сейчас раздавит…

Боря увидел. Десять сильных рук выхватили Николая из воды, поставили на плот. Многотонный бревенчатый плот косо идет в порог, и камни барабанной дробью бьют в днище.

Завтра в 7.20 самолет. На даче ждет Ирина. Сейчас она встретит его на улице за калиткой. Как она умеет радоваться! Никто так не умеет радоваться. В чем она будет в шортах, или сарафане, или просто в купальнике? Деревенские бабки ей все позволяют. Она издали побежит навстречу, длинноногая, тонкая, сорвавшись с места, как на выстрел стартового пистолета. Где она научилась так бегать? Вроде никогда не занималась спортом. И плавать как рыба — длинная, узкая, коричневая рыба…

И все-таки они бы не выплыли в той холодной озерной воде, в мае, когда берега чуть виднелись полосками леса и было так спокойно сидеть в байдарке, подставляя тело весеннему солнцу.

Паруса ровно и мягко тянули, пока не налетел шквал. Тогда байдарка зарылась носом и пошла утюжить воду, вздрагивая и рыская из стороны в сторону. Новый порыв ветра пригнул ее к воде. Ирина бросила передний парус и ухватилась за борт. Парус заполоскался, стал валить байдарку.

— Держи, держи парус! — Но только вздрагивают плечи, руки впились в борта. — Парус держи!!! — Согнутая спина, чуть тронутая загаром, неподвижна. — Парус! Ирка!..

Рука Николая взметнулась, и плетеный капроновый шкот рассек воздух, прилип к золотистой коже.

Спина выгнулась, руки поймали парус. Байдарка выпрямилась. Теперь она шла легко, будто освобожденная от привязи, глиссируя, обгоняя волны, балансируя на них, как на острие ножа.

Сквозь тонкую ткань обшивки вода гладит ноги. Ветер гонит байдарку к острову. Ветер грубо задрал ветви ив на берегах, оголил стволы и вдруг охлестнул их ливнем. Дождь мягкий, летний. Волосы Ирины струятся с водой, облепили плечи, спину. Желтый песок тормозит байдарку. Двое мокрых людей, взявшись за руки, бегут по песку, к лесу. Здесь острый запах смолы и дождя, и нет уже шума ветра, шума волн. Дождь не мешает дышать, губы дрожат, наткнувшись на вспухший багровый рубец на мокрой спине…

Она здесь и ждет его. Пусть Катунь швыряет чьи-то плоты своей ледяной мутной водой! Женщинам нужно тепло и лето. Николай помнит Хибины и юную женщину, ставшую вдруг некрасивой, и ее крик: "Зачем мы пришли сюда?! Что мы здесь ищем? Люди должны жить в городе, где тепло, и музыка, и свет, и люди одеты как люди, а не как мы — в обледеневший брезент!"

А вот тот поход был специально для нее, для Ирины…

Нет, женщинам нужно лето. И солнце. И волны уходят с отливом, на песке оставляя льдину под удары солнца. Льдину обид.

Дачный вечер. Зацветшая вода дурманит запахом лета. Тихий плеск в темноте выдает кого-то; кто-то входит в теплую воду, хоронясь от красного света луны, и выдает себя тихим плеском.

— Поедем на Кольский, Иринка…

— Хорошо, дорогой. А может быть, в Крым, на нашу скалу? Ну не сердись, я пошутила. Я понимаю: все ездят на юг под это… пошлое южное небо.

Николай и Лев пошли по тайге, зажгли на Стрелке костер. С того берега Кызыл-Хема к ним приплыл старовер, который жил там один. Он перевез их в лодке, а потом сказал, что дошел слух, будто в ста километрах ниже неделю назад выловили из воды девушку. (По пустынной тайге ходят люди и ходят слухи — разные, но правдивые.)

Значит, Степанов с группой ищет утонувшую в верховьях, там, где ее уже нет.

Но кто же утонул? Кто утонул из тех, кого недавно видели живым?

Трудно ночью, когда не спится, отогнать ненужные, страшные мысли: "Кто из них? Кто? Кто?..".

Над берегом Кызыл-Хема было южное небо. Где оно всего темнее, загорались незнакомые звезды и медленно плыли над лесом. В той стране, за лесом, кто-то кого-то ищет; никто не трусит, никому не надо прятать глаз из-за того, что человек погиб. Разве человек не может погибнуть?..

— А зачем?..

Это Иринин голос.

— Видишь ли, Ира, человек так устроен, что может погибнуть. Даже здесь, у дачных мостков. И даже не падая в воду. Погибнуть при жизни… А если вода кого-то смоет с плота, надо мгновенно прыгнуть, успеть догнать. Понимаешь — догнать! А если нет, тогда придется обыскивать реку. Слышишь?

Она не слышит. Она думает о том, что завтра утром в 7.20 взлетит самолет. И у нее уже нет сил бороться.

Дачные автобусы ушли. Уходит последний катер, пятнами желтых огней гладит воду, тихий стук оставляет ивам и двум людям на дачных мостках. Огни гирляндой повисают в темноте, отдаляясь, сжимаются теснее и меркнут…

Последний катер ушел!.. Но Николай принес байдару и опустил ее с мостков в воду.

Очень молодая женщина сидела на корточках над водой и плакала. Разве можно вот так просто отказаться от счастья? Только дети могут так беззащитно плакать. И байдара не могла отплыть. Николай подумал, что он не отплывет никогда.

Но из темноты пришла волна; просто волна по воде, и качнула байдару. А женщина подумала, что лодка отходит. Тогда, перестав плакать, она поднялась и, спеша, путаясь в словах, стараясь успеть все сказать, крикнула зло: "Уезжай, уезжай! Никогда не возвращайся, не смей ни-ко-гда возвращаться!!!"

Она успела все это сказать, а потом лодка ушла.

На рассвете у шоссейного моста рыбаки удивлялись; кто это кинул байдарку, может быть, человек утонул?

Самолет взлетел на восток утром. Так начиналось путешествие.

"Бегемот" слева

"Мы мчались на плоту среди бурунов. Клокочущие камни летели навстречу, берега проносились мимо. Казалось, скалы из-за поворота летят на нас…"

Типичное плотовое описание. И как легко к нему придраться: подумаешь, скорость 15 километров в час. Ну, не 15, так от силы 20; а 30 километров в час бывает очень редко, и только там, где нет ни бурунов, ни камней и ничто не клокочет, а вода скользит ровным, гладким пластом.

Но плотовые описания твердят: скорость, скорость, скорость! Скорость это не просто километры в час. Это… когда изо всех сил вырываешь гребь из воды, чтобы сделать еще один гребок, еще один, последний гребок перед ударом в стену; тогда, может быть, плот не вздыбится, не прилипнет днищем к скале, не опрокинется…

Переворот — наиболее впечатляющая авария. Большие плоты из толстых, десятиметровых бревен легко опрокидываются на крутых камнях в сливах, у мощных прижимов и просто в чистой воде на высоких валах порогов и шивeр.

Уже накопились кинокадры о переворотах плотов. На экране это происходит довольно быстро. Но когда сам стоишь на переворачивающемся плоту, кажется, что медленно. Один угол плота медленно лезет в небо. Плот растет. Это уже бревенчатая стена, она клонится и начинает тебя накрывать. Многие утверждают, что и в других ситуациях в критический момент вдруг ощущаешь это удивительное замедление…

Скорость не цифры. Скорость, большая, слишком большая скорость, — это когда не успеваешь понять, сделать, убежать… Это когда не успеваешь, потому что с такой скоростью не умеешь действовать и жить; и камни, ворота, ориентиры на берегу начинают толпиться, напирать, налезать друг на друга и на тебя, и командам не успеваешь отвечать, и язык отстает, и гребь отстает, заплетается — девятиметровая лопата, вырубленная из елового ствола. И четверо мокрых гребцов повисли на рукояти, а лопату задрали в небо, чтобы из впадины, в которую вдруг провалился плот, зацепить макушку идущего навстречу вала, прежде чем плот нырнет под него. А когда плот вынырнет из вала опять поднять, задрать, взгромоздить лопату и успеть поймать следующий вал. И когда-то все-таки не успеть, и тогда… Вот тогда плот становится большой бревенчатой мокрой стеной, и люди сыплются со стены, и чей-то крик вдруг прорезает все это: "После переворота всем быстро на плот!" И когда из пены всплывает брюхо плота, скользкое и гладкое, избитое камнями, все действительно мигом вскарабкиваются на него. Плот ныряет в следующий вал. Люди лежат на нем сцепившись, их тащит валом по плоту, и они висят на корме, а перед следующим валом очень быстро, как мыши, ползут на нос плота, и опять их валом смывает на корму…

Один опытный плотовик как-то сказал, что в большом пороге нужно быть всегда готовым к перевороту, можно даже планировать, так сказать, "прохождение порога переворотом". Но, по-моему, это слишком. Однажды на реке Катунь наш плот опрокинулся, и в таком виде река тащила его через новые пороги. Было много приключений, прежде чем удалось пристать к берегу. О приключениях мы с удовольствием вспоминали, но, когда несколько дней спустя в мощном водовороте плот вдруг с эдакой своей отвратительной неторопливостью стал опять опрокидываться, все мы, десять человек, что были на нем, подумали приблизительно одно: "О боже, за что второй раз?!"

Цель сплава — удачное прохождение крупных порогов, многокилометровых шивер, каньонов, труб, корыт, прижимов. Напряжение и скорость (все-таки скорость), и радостный страх, и опять скорость, но такая, чтобы успевать и думать, и командовать, и радоваться, и временами от радости не успевать дышать.

Раньше плот в туристском походе использовался как транспортное средство, чтобы из тайги быстрее выехать к людям. А спортивные плавания были привилегией байдарочников. Но постепенно выяснилось, что "слишком серьезную воду", которую на байдарке можно лишь "обнести", плот проходит — и не на авось, а очень уверенно — и доставляет команде максимум эмоций с минимальным риском. Так постепенно возник чисто спортивный сплав на плоту, и, конечно, плотовики стали выискивать все более и более сложные реки, такие, которые уже и плот проходит "на пределе".

Спортивный сплав имеет мало общего со сплавом профессиональных плотогонов, которые должны провести большой плот — сплавить кубометры. По рекам, где сегодня плывут спортсмены, промышленный сплав невозможен: все эти кубометры будут испорчены, переломаны и разбиты. Спортсмены пытались ходить по мощным рекам на маленьких плотах (плот на двоих, на четверых), эти плотики смешно барахтались в валах, и непонятно было, плывут люди на плотах или просто в воде за компанию с плотом. Типичный бревенчатый плот на шестерых-десятерых весит что-то около пяти тонн. Когда мощные струи реки мечутся поперек русла, они мотают плот из стороны в сторону, а люди изо всех сил стараются удержать его или перемещают, но так расчетливо, что река сама швыряет его по намеченному гребцами пути. Преодоление сложных препятствий с "большой водой" и есть цель спортивного сплава, и естественно, что техника его, первоначально оттолкнувшись от профессиональной, усложнялась, и очень быстро (о технике вождения спортивного плота написана специальная книга, ее автор — мастер спорта Игорь Потемкин; книга вышла в 1970 году).

Особенность спортивного сплава еще и в том, чтобы найти проход в пороге, в каскаде порогов, которые видишь впервые. Иногда, глядя на воду с берега, никак не можешь решить, возможно ли здесь вообще плыть: слив крутой, много воды, большие струи, перекрученные камнями. Вид такой воды можно воспринимать по-разному. Это, пожалуй, сходно с впечатлением от большой высоты. Высоту воспринимаешь "теоретически" из окна самолета, но высота видна вся, когда перед тобой распахивается самолетная дверь и ты точно знаешь, что сейчас в эту дверь шагнешь.

Много часов подряд рассматриваешь какие-нибудь пять километров реки; продираешься в береговой тайге, бродишь через притоки, на скалах подбираешься к краю, ползешь, подсматриваешь и вдруг увидишь из-за уступа все, будто на тебя нашло прозрение…

Сложнейший каскад порогов в каньоне плот может пройти чисто, нигде не задев! Но что с ним сделает сама вода? Никто в таких сливах еще не плыл. Что из всего этого выйдет? Может быть, сплавить плот пустым?

Впереди десять минут сплава.

Шестеро парней медленно надевают надувные жилеты. Снята уже носовая веревка, аккуратными кольцами подвешена на подгребице. Вторая веревка еще натянута, но причальный уже развязывает ее узлы, снимает кольца и, оставив одно последнее кольцо вокруг дерева, держит веревку руками и ждет. Четверо на плоту, обернувшись, смотрят на причального, а лоцман на корме смотрит в блокнот. И вдруг становится физически ощутимым шум реки, и плот на фоне бегущей воды своей неподвижностью режет глаза. Лоцман поднимает голову от блокнота и тоже смотрит на причального и кивает ему головой.

Руки разжались, веревка скользнула. Резко и одновременно головы повернулись вперед. Причальный, прыгая по камням, взбирается на плот. Плот идет, берега идут. Через десять минут плот будет в этой пятикилометровой трубе — или то, что от него останется…

— Лево! — Девятиметровая лопата взмахивает, толкает…

— Сильно лево! — Впереди камень лемехом переворачивает половину реки.

— Лево, ребята…. дава-а-ай!!

И всJ, и нет в запасе больше команд. Молча взмахивает гребь, взмахивает, и гнется, и в последнем гребке изгибается, затягивает гребок, и плот, минуя камень, сваливается косо, углом вниз.

Время идет. Летят навстречу секунды, и камни, и новые черные каменные ворота, в которые надо успеть прицелиться.

За воротами поле камней. Вот они — желтые, белые, черные, "Зуб", "Бегемот" — камни-ориентиры; от этого дальше, этот слева… Как, уже "Зуб"? Так быстро? Обойти слева. Нет, теперь с воды совершенно ясно, что слева пройти нельзя. Плот идет другим путем, камни-ориентиры сместились. "Крест", "Крокодил" и… незнакомый камень. Что это за камень? Откуда этот камень? И полезли камни, ворота, ориентиры, полезли, напирают друг на друга и на тебя. Поток секунд и чужих незнакомых камней. Ты отстал. Время ушло вперед. Но еще цепляешься, силишься догнать… догоняешь и начинаешь опять узнавать. Ага, "Бегемот" остается слева, теперь направо… Напра-а-во…

Две скалы воротами перехватили реку, и в теснине — слив. Его вспарывает "Зуб", и обе половины реки взбегают друг против друга на скалы, заворачивают назад к середине реки, сталкиваются, встают на дыбы над уже лесистыми здесь берегами. Высоко над своими же берегами встает река. И идет мимо них. Идет… И вдруг вся она, взгорбленная посередине, сразу оседает в яму.

Плот проходит вираж, поднырнув, выходит на горб… танцует наверху. Плот направлен точно. Он идет, подходит, наклоняется, зависает…

В детстве я старался поднять самый большой камень, кидал его в самую большую лужу, чтобы было что-то такое… громадное. И теперь это так похоже — этот камнем падающий в воду плот, и я стою на нем…

Начальник всегда прав

Утро. Рано.

Речная волна лижет плот, привязанный к берегу. Плот пуст. Берег пуст. Я сижу на откосе, прислонившись спиной к земле, и надо мной никого. Но вот над верхним краем обрыва появляется Галя. В утреннем солнце она кажется прозрачной и тонкой и вся светится, как ее волосы…

Четыре дня мы добирались сюда. Перед этим были болота, непомерный груз рюкзаков и удушающая жара. Мы задыхались от испарений и комариного зуда. Комары заставляли с головы до пят облачаться в брезент.

Наконец среди болот блеснула чистая вода. Опустив на кочки рюкзаки, промокшие нашим потом, и лениво попросив друг друга отвернуться, мы разошлись с девчонками метров на двадцать и, разоблачившись, вошли в воду. Мы блаженствовали, фыркали, как моржи. И Галя взглянула на меня и засмеялась; и все, сидя в воде, смеялись.

Болота вывели нас на берег реки. Здесь был высокий горелый лес, дневная жара, ночной холод и вода в реке такая же ледяная в полдень, как по утрам. Валили сухие стволы, бревна тащили к воде, и, когда не хватало сил у шестерых ребят, трое девчонок впрягались в лямки, накинув брезентовые куртки, чтобы жестким капроном не ободрать обгоревшие плечи.

Так и запомнил их: босых, в купальниках и накинутых брезентовых куртках, гордых тем, что без них мужики не обошлись, Потом веселая работа собирать плот на воде, балансировать на плавающих бревнах под раскаленным солнцем и потоками ледяных брызг, что летят из-под топора, когда забиваешь клинья под ронжины. И первый вечер у реки — как праздничный подарок. Костер уже тлел, а сумерки еще тянулись, нам было тихо и хорошо. Запал в память спор двух людей:

Н а ч а л ь н и к. Иди спать, засидишься у костра, потом всю палатку перебудишь.

Г а л я. Рано еще.

Н а ч а л ь н и к. Завтра трудный день, будем вытаскивать большие бревна к воде.

Г а л я. Вечер красивый, наконец-то река…

Н а ч а л ь н и к. Вот образец женской логики.

Г а л я (примирительно). Пожалуй…

И, собираясь послушаться, встала.

А мою независимость в походе обеспечивает хороший двухслойный пуховый спальный мешок; хочу — сплю в снегу без палатки, хочу — над рекой, на камне, хочу — в гамаке на дереве, там, где ветер уносит комаров. Летом в моем мешке могут поместиться двое. Кроме того, у меня есть марлевый полог от комаров, и я попросил Галю перешить его поудобней. Она взяла иголку, а я подкладывал смолье в костер, чтобы ей хватало света.

В лагере повисло некоторое напряжение. Но оно быстро разрешилось повальным сном обитателей палаток. Галя всю ночь просидела у огня. И я не ложился спать. В ту ночь мой мешок пролежал пустой…

Как прыгун с трамплина, уже совершив полет и проскользив по горе приземления, победно тормозит, расставив лыжи в широком плуге, купаясь в ласковом внимании зрителей, так и мы, проскользив в бурунах порога, разворачиваемся в спокойной быстрине за сливом и рулим к берегу.

И ничего, что зрителей нет по берегам, — нас девять, и каждый радуется, думая, что все остальные отметили его особую сноровку в маневре. И особенно радуются, если это отметил Начальник.

На пятый день сплава, пройдя с утра шиверу из двух десятков порожков, каждый из которых на освоенной людьми реке носил бы гордое имя "Разбой", "Прибой", "Большой", "Великий" и т. п., мы причалили, и Начальник уже знал (он ходил пешком дальше), что за поворотом "ха-роший" слив, а потом поворот налево и опять "ха-роший" слив, а потом идет то, что надо идти смотреть всем вместе, чтобы каждый знал, что его ждет…

Там был каньон с высокими нависшими стенами. Внизу горбатая река натыкалась на камень и огибала его с двух сторон. Левая струя била в стену и, отражаясь, шла в гребенку камней, непроходимую для плота и для человека тоже. Правая шла круто, мощно, и над самой водой, между стеной и камнем, был заклинен сосновый ствол, который обязательно сбреет с плота подгребицы, греби, багажник, страховочные столбы, экипаж — короче, все, что торчит. Андрей предложил всем в последний момент прыгнуть на этот ствол, а потом с него спрыгнуть уже на проскочивший плот (тут стоит представить, как Андрей идет по Арбату в костюмчике и с портфелем, потом ускоряет шаг и делает сальто на мостовой, потом подкидывает портфель повыше, делает еще два сальто и ловит портфель). Ему заметили, что прыгать придется в компании с тяжелыми бревнами.

Лева предложил взорвать бревно динамитом, и вместе с Борисом и Женей они пустились обсуждать технику и чертить на земле математику. Попытки Начальника напомнить, что динамита у нас нет, не имели успеха.

Темнело.

Я предложил направить плот и в последний момент спрыгнуть впереди него в воду и нырнуть под сосновый ствол (как-то спокойнее под водой, когда в воздухе порхают бревна).

Начальник предложил всем замолчать. Мы послушались, но это не решило вопроса.

Женщины Начальника не послушались. Они не могли молчать, так как подозревали, что в предстоящем мероприятии собираются обойтись без них. На сей раз они пытались утвердиться при помощи технической сообразительности. В конце концов женская логика, как обычно, восторжествовала, и в три голоса они заявили: "Делайте что хотите, но чтобы мы были с вами!" Это решило исход дела (слава женщинам!), и мужчины с чистой совестью решили строить новый плот ниже каньона, хотя и уйдет на это лишние четыре дня и из-за этого в дальнейшем придется голодать. Ну голодать так голодать: по крайней мере, женщины виноваты!

Но если бы они чувствовали свою вину! Нет, Люся-завхоз прямо-таки категорически отрицала наше право ворчать на скудный харч, когда она экономила с жаром и страстью (очевидно, чтобы сытно кормить нас на обратной дороге в самолете). Но этого не случилось — все сэкономленное ею по крохам разом утопили, перевернувшись на порогах. Но об этом речь дальше.

Если кто-нибудь думает, что сплав на плоту мероприятие стремительное это ошибка. Сплав по сложной реке с точки зрения рациональности поступков может вызывать только недоумение. Горстка людей идет пешком по берегу и зачастую еще тащит на себе рюкзаки. Переместив груз километров на пять вперед, все возвращаются и проводят через пороги пустой плот из восьми-десяти бревен, непонятно кому и зачем нужных.

Но это при взгляде со стороны. Если же взойти на плот, то каждый легко убедится, как приятно кататься на нем через пороги. Вот посмотреть хотя бы на наших женщин. Брал их Начальник в самые сложные пороги по одной, не более. Говорил, что надо облегчать плот. Но тут он врал: просто рисковать парнями — это он на себя еще как-то брал, но женщинами, и сразу тремя…

И не было несчастнее людей на свете, чем те двое, оставленные на берегу.

А третья, отплывающая с нами, была королевой мира. Она пыталась скрыть свою радость, быть будничной и деловитой, как и мы. И я каждый раз завидовал ее тихому восторгу.

А когда на плоту была Галя, я работал в порогах как зверь, а однажды даже чуть не перепутал команду Начальника: я не сделал неверного движения, я только подумал о неверном движении, но Начальник это заметил.

Когда же на плоту не было Гали, я чувствовал Начальника очень точно; я слышал его сомнения, его уверенность, его беспокойство и пару раз… страх. (Кстати, почему, собственно, стесняются страха? Разве без него испытаешь настоящую остроту спортивного сплава?)

На плоту, в порогах, я очень любил Начальника. На берегу меньше. Он стал относиться ко мне с раздражением, и тут я его опять понимаю. Дело в том, что подружились мы с ним в предыдущем походе, когда он не был Начальником и мы с ним вместе лазали по скалам, разглядывали пороги; в любой разведке мы обязательно сопровождали тогдашнего, другого Начальника. Мы были "активом" похода. А теперь, когда плот останавливался и дремал, привязанный к берегу, я тоже дремал в тени или на солнышке, и Галя была рядом. Начальник серьезно считал: все, что происходит в походе, должно быть подчинено единой цели. А нам на реке попадались очаровательные пляжи — открытые, и широкие, и маленькие, отгороженные большими камнями. Почему-то я не замечал их раньше. А теперь на этих пляжах мы с Галей загорали. Но она все-таки иногда отправлялась на разведку со всеми вместе. А я нет. Так наши отношения с Начальником дали трещину. Я этого не хотел. Да, наверное, и он тоже.

Однажды мы шли вдоль реки с рюкзаками, и Начальник попутно разглядывал пороги. Я без остановки шел вперед. Километра через два выбрал по своему разумению место, где удастся причалить плот, оставил рюкзак и побрел назад. Встретился со всеми, разминулся и пошел дальше к плоту. Не доходя до него, искупался в заливчике, прилег на солнышке и заснул.

Проснулся, и все было тревожно: солнце ушло, нависли тучи, плотный ветер гнул спины деревьев и гладил шершавой ладонью траву. Я вышел к воде и сразу увидел плот. Он был метрах в трехстах выше и быстро приближался. На моем месте у передней греби стояла Люся (вот ведь как ей повезло!). Маленькая такая рядом с Андреем и Женей, она старательно налегала вместе с ними на гребь, смешная в больших штормовых штанах, перетянутых между ногами ремнем от спасжилета, и этот огромный раздутый жилет, одетый на нее как панцирь. Она и головы не повернула в мою сторону. Впрочем, остальные тоже. На плоту были все восемь человек. А я на берегу. Я подумал, как сейчас побегу трусцой за плотом и как ниже, погрузив на плот рюкзаки, все будут ждать и угрюмо молчать, когда я явлюсь.

В голове мелькнула абстрактная мысль — сесть на плот на ходу (место было серьезное, плот то нырял в валах, то дергался на камнях, на нем шла напряженная работа), и сам удивился, когда вдруг оказался в воде. Теперь плот приближался ко мне не так стремительно, а берега набирали ход. Выскакивать в основную струю было слишком рано, ниже шумел опасный слив. Я выжидал момент, перемещаясь в уловах за большущими камнями. Потом выбрался в струю и удачно "стыковался" с плотом. Вскарабкался на бревна мокрый и понурый. Впрочем, на плоту тоже все были мокрые от валов и брызг. Я пристроился у задней подгребицы на Люсином пассажирском месте. И на меня опять никто не взглянул. Люся еще сильней налегала на гребь. При трудном заходе в один из порогов Начальник бросил мне, не оборачиваясь: "Встань на место!" И я, пробежав по скользким бревнам, прогнал Люську от греби. Ее маленькие исцарапанные руки медленно отцеплялись от деревянной рукояти; она вся ушла в огромный жилет, как черепашка в панцирь. Она готова была плакать и кусаться.

Андрей и Женя быстро переместились, восстанавливая привычное расположение гребцов, между делом отпустив мне пару эпитетов. Впрочем, Начальник не из милости допустил меня — через десять секунд нам пришлось так поработать, что, когда настала минутная передышка, мы, как и раньше, заулыбались друг другу.

К Аккемской Трубе мы подошли днем. Аккемская Труба — это сложнейшее нагромождение порогов в среднем течении Катуни. Полдня ушло у нас на разведку и перетаскивание рюкзаков. Стало уже темнеть. Я был уверен, что Начальник не сунется в Трубу вечером, но он пришел и скомандовал: "По местам!" В этот раз ехать на плоту была Наташина очередь. Но ее все не было. Начальник во время разведки поручил ей тщательно сфотографировать порог, и она задерживалась.

Проход Трубы должен был занять минут десять, светлого времени у нас оставался час (может быть, меньше). Нельзя было терять ни минуты, ибо влететь в аварию на ночь глядя — перспектива не шуточная. Люся стояла на берегу. Вдруг она вскочила на плот и умоляюще попросила скорей отплывать. Начальник колебался. Он понимал, что совершается нехорошее.

Аккемская Труба — труднейшее место на всей реке, жемчужина всего сплава. Уже несколько дней девчонки рассматривали карту, гадая, кому из них достанется Аккемская Труба. В этом было что-то несправедливое. Ведь они так же, как и мы, заплатили по две сотни рублей за возможность добраться сюда и наслаждаться сплавом. И вот мы, мужики, идем через все пороги, и нам даже надоело, а они гадают и высчитывают свою очередь.

Теперь попробуем понять Начальника. Ему сплав доставляет наибольшее удовольствие из всех нас; это бесспорно. Нам остается только завидовать ему. Но не каждый из нас поменялся бы с ним местами (перед Аккемской Трубой я бы определенно не поменялся). Мне трудно воспроизвести его чувства, он командует на плоту бесконечно преданными людьми, отдавшими свои жизни в его руки. Но он устал. Устал вчера, позавчера, устал сегодня… Он держит в голове картину десятка сложнейших сливов. Он уже весь впереди, в рискованном маневре плота; под ударом вала теряет из виду свой плот и своих людей и потом считает их по головам, когда вода немного схлынет…

Что можно потребовать от человека, когда он в предельном напряжении? Не делать простейших ошибок? Да можно ли? Начальник просто забыл, что сегодня можно не плыть! Что лучше сегодня не плыть!

А мы? Но ведь и мы уже стояли на бревнах над Аккемсксой Трубой. Мы тоже разведали реку и были уже впереди. Мы решились, созрели…

Кажется, я сказал тихонько, чтобы Люся не слышала: "Начальник, подождем еще!"… И немедленно и резко он приказал мне отцепить плот. И теперь уже ни мгновения сомнений.

Я отвязал переднюю веревку, стал сворачивать ее, готовя к будущему причаливанию. Потом побежал к кормовой веревке, развязал узлы и, прежде чем бросить ее, остановился и пару секунд подумал, как мне пробежать по камням и прыгнуть на плот. Потом я проделал все это и, зацепившись у задней подгребицы, лихорадочно стал вытаскивать и сворачивать веревку. Как при этом шел плот, я не видел. Начальник уже несколько раз непривычно торопил меня: "Саня, скорее, к греби, Саня…" Но это он зря. Он бы мог скомандовать мне: "Брось веревку и иди к греби", — это было бы по делу, потому что без приказа я не мог оставить веревку не подготовленной к причаливанию.

Я подбежал к греби как раз перед первым сливом. Все окаменело у меня внутри, когда валились вниз в водяную пропасть. Долгое ожидание момента или призрачность сумеречного освещения усиливали эффект… Все замерло во мне от восторженного страха. Плот, наклоняясь, падал по маслянистой темной глади; вдруг сквозь нарастающий грохот вала я отчетливо услышал шум ветра в деревьях на вершинах скал, и в затхлую теплоту ущелья упали осколки этого ветра, полные запаха листьев и хвои. На выходе из вала, совсем не ощутив холода накрывшей с головой воды, я опять почувствовал теплоту ущелья и удивился непривычно большой скорости движения скал.

Потом целых двадцать или тридцать секунд мы не работали. Плот несся как по рельсам, и в этом было что-то жуткое — куда ведут эти рельсы?! И как раз в эти секунды я увидел Наташу.

Странно, как одно и то же трогает безмерной грустью и может быть смешным. Она стояла на краю скалы. Наташин костюм — эти огромные брезентовые штаны и торчащий от шеи капюшон штормовки, ее силуэт над темным ущельем, над нами, на фоне светлого неба, и так близко к краю, что снизу видны белые подошвы ее маленьких кед…

Потом мы секунд тридцать надрывались на греби, и наших сил не хватало. Плот плохо зашел в слив. Но сама вода довернула его, и все обошлось. Я прикидывал маневр в следующем заходе и готовился начать работать влево, как вдруг Начальник закричал: "Право!" Именно закричал, а не скомандовал. Мы опешили, но стали работать. Потом он приказал мне приготовиться к причаливанию, Я ничего не понимал. Мы еще не прошли и половины Трубы. И где здесь чалиться?!

Плот шел носом в стену, черную и зловещую, с такой скоростью, что удар грозил катастрофой. Мне стал страшен предстоящий удар. Но плот вынес удар. Я же его почти не почувствовал, он совпал с моим прыжком на скальную полку, на которой был удобный выступ для причаливания; Начальник заметил его издали. Теперь все зависело от меня — успею или нет. Я стал привязывать самый конец веревки, чем сэкономил секунды, но увеличил силу рывка. Плот рванул веревку, четырнадцатимиллиметровый капроновый фал угрожающе заскрипел, над ним поднялся дымок пыли. Если бы фал порвался, меня бы прибило его обрывком.

Плот повис у скалы. Закрепили вторую веревку и как трап перекинули на скалу гребь. Но все остались на плоту, не шевелясь, молча. Я тоже перебрался на плот. Такое надо искать годами: чтобы люди вместе подолгу молчали. Берегом подошла Галя и молча уселась на скале.

Когда мы сходили с плота, было почти темно. Наташи не было у костра, она не пришла. Ее пошел искать Лев. Он прошел вверх всю трубу и вернулся один. Потом ушел опять. Ему никто не мешал, и Начальник тоже. Он хотел найти Наташу сам, он имел на это право.

Мы не дождались их, улеглись спать. Кажется, это было первое нарушение правил, допущенное Начальником. Нарушение? Или признание чувств людей, а не только их прав и обязанностей? Я думал об этом, лежа в мешке, покрытом клеенкой. По ней тихо шумел дождь, снизу глухо доносились удары реки. Наконец где-то совсем рядом послышался тихий разговор. Слов я не различал. Потом я услышал тихий Наташин смех. И тут Галя прошептала радостно: Слышишь?.." Я вздрогнул, я думал, она спит.

Утро было серое, дождливое. Плот бился о скалу. Новый ручей рядом с нами вплетался в жизнь новым звуком. Галя сказала:

— Я хочу, чтобы скорее кончился этот поход или чтобы он никогда не кончался!

Она встала и ушла под дождь. Я откинул клеенку. Вокруг был мокрый зеленый мир с пронзительным запахом мокрой зелени.

Через несколько дней после Аккемской Трубы мы перевернулись и утопили все сэкономленные Люсей продукты. И Люся, отказываясь от своей очереди плыть на плоту, старалась хоть что-нибудь найти в лесу, чтобы кормить нас. Потом мы перевернулись еще раз, и топить уже было нечего. Аккемская Труба оказалась вовсе не самым страшным местом на Катуни.

…Мы встретились с Галей вечером. Это было осенью, на мосту через Москву-реку, и шел дождь. Мы теперь с ней часто встречаемся. Сегодня собираются все, с кем мы плыли по той большой реке летом. И Начальник будет. Как-то мы встретимся с ним? В походе мы не поняли друг друга. Но хороший был поход. Если бы можно было повторить его опять! Я бы теперь делал иначе. Я бы говорил себе: "Может, Начальник по-своему прав? Тогда надо подумать, в чем же не прав я". И он — я уверен в этом — стал бы рассуждать так же.

— Мы не опаздываем? — спросила Галя. — А то опять тебе всыпят. — И засмеялась.

— Знаешь, а я так думаю, что Начальник размышлял о нас с тобой значительно больше, чем мы о нем…

— Пожалуй, — ответила смеясь Галя, — нам просто некогда было размышлять… Хорошо бы тебе не забыть эту мысль до следующего похода.

Грани риска

Этот очерк написан в конце шестидесятых годов, еще во времена сплава по мощным рекам на бревенчатых плотах. Эти сплавы неповторимы, как рекордные перелеты на матерчато-деревянных самолетах. И даже еще более неповторимы, потому что подходящего для плотов сухостоя в верховьях рек теперь нет; и быть не может для современной армии туристов-водников.

Теперь надувные суда господствуют на всех туристских реках. Но я решил ничего не менять в этом очерке, чтобы не нарушалась гармония эмоций и представлений "эпохи бревенчатого плота".

Если падение с высокой скалы однозначно определяет трагический исход, то падение человека в бурную воду горной реки во многих случаях оканчивалось вполне благополучно. Мне известно достаточно происшествий такого рода. Но толковать чужие приключения, как и чужие сны, — занятие сомнительное.

Поэтому лучше рассказывать в основном о собственном опыте, хотя здесь есть опасность впасть в субъективизм, так как приключения такого рода теснейшим образом связаны с острыми эмоциями: согласитесь, трудно заниматься холодным анализом своих ощущений, когда ты тонешь. В двенадцатилетнем возрасте я тонул в первый раз, это случилось в маленьком теплом бассейне московских Сандуновских бань. Меня "спас" мой однокашник; он взял меня за руку и дотянул до борта бассейна вверх, ибо тонул я непосредственно у стенки. Далее, в полном соответствии с основами психиатрической науки, во мне укоренился страх к воде. Чтобы преодолеть его, я явился в спортивный бассейн и в течение шести лет с большим увлечением занимался спортивным плаванием. На шестой год я понял, что серьезных побед мне не достигнуть, воспринял это как поражение, но воду навсегда стал считать своей стихией. В теплые месяцы лета я с утра уплывал в Черное море и возвращался на закате солнца, замерзший, изнемогающий от голода, но гордый приобщенностью к стихии. Я купался в штормовом прибое, изучал большие волны у берегов. Несколько раз совершал ошибки, но получал лишь легкие физические травмы. И все же настоящее коварство воды я узнал путешествуя на плотах по горным рекам.

…В 22-м пороге Мельзейского каскада реки Ка-Хем (Южный Саян, Тува) плот Александра Степанова налетел на камень и застрял над основным сливом. При помощи веревок команда перебралась с плота на берег, и сплав был прекращен. Это было в 1961 году. Годом позже я участвовал в сплаве по той же реке на плоту под командой Игоря Потемкина. Когда мы обошли по берегу 22-й порог и стали разглядывать его, Игорь сказал одному из участников степановского сплава, бывшему с нами: "Ваше счастье, что плот застрял над порогом, а то бы тебя сейчас не было с нами". Сутки мы потратила на тщательной изучение 22-го. Картину он являл собой угрожающую: тяжелый камень стоял на обрыве ступени, разбивая падающую реку; он походил на корабль, запущенный на полный ход и покинутый командой; а нам нужно заскочить под самый его форштевень, а потом успеть увернуться. Создавалось впечатление, что в случае ошибки в маневре команду ждет гибель. Мы думали столь категорично потому, что в таких порогах раньше никто не плавал.

Гибель экипажа, казавшаяся неизбежной первопроходцам, не произошла. После тщательных расчетов мы выполнили необходимый маневр, и секунды, проведенные в 22-м пороге, остались в памяти как напряженнейшие ярчайшие секунды моей жизни.

Четырьмя годами позже я видел на киноэкране, как плот Владимира Бялого на всем ходу (читай — на полной высокой воде) врезался в страшный камень 22-го порога, косо встал на дыбы, перевернулся, погребая под собой команду, и… все бяловцы остались живы и здоровы.

Что же испытывает человек, попав в поток горной реки? Этот вопрос отнюдь не риторический. Он имеет практическое значение для выработки поведения спортсмена в критической ситуации, грозящей катастрофой.

Еще до 22-го, пройдя 3-й порог Мельзейского каскада, порог сложный, красивый и чистый, без камней, с мощной струей, бьющей в гладкую стену, мы задумались над ощущениями человека, упавшего в воду. И в этот порог я решил прыгнуть, чтобы испытать все по доброй воле. Но в результате обсуждения идея выродилась — решили, что без веревки опасно, но с веревкой было еще опаснее…

Через неделю я все-таки попал в воду, не совсем добровольно, но и не совсем неожиданно. Мы втроем шли берегом, разведывая новые пороги. Это было ниже 22-го, при подходе к Ка-Хемской Трубе. Путь преградила скала, уходящая в воду, и, как обычно, мы попытались пролезть по стенке над водой.

На этот раз едва мы прошли по скале десяток метров, как всем стало ясно, что дальше пути нет. Игорь со Львом повернули назад. Но я решил продолжить лазанье (поступку этому нет оправданий, но что было, то было). Ребята не оборачивались и не видели меня. Скоро они совсем скрылись за выступом скалы. Я никогда бы не решился на такое лазанье без страховки, если бы подо мною была не вода. Струя била в стену и, отражаясь, уходила к середине реки; было видно, как впереди падает река в слив порога, в котором и плот нырнет, и гребцов, пожалуй, затопит по пояс. За секунду до падения я сделал все, чтобы удержаться, а потом отцепился и, оттолкнувшись, спрыгнул в воду. После жесткой грубости камня был блаженный миг, когда вода подхватила меня и понесла; уже под водой почувствовал я это движение, а вынырнув, увидел пленительный бесшумный полет скал надо мной. Я сделал рывок, но берег продолжал отдаляться. Я знал, что меня хватит лишь на несколько секунд такой работы, и уже решил отдаться воде (так же, как в штормовом прибое, когда тупо сопротивляться бесполезно, а надо ловчить, выбирая момент), но берег перестал отдаляться, а через секунду начал приближаться, и, уже теряя темп, я ткнулся в узкую полоску галечного пляжа. Ребята отругали меня за это происшествие добродушнее, чем следовало бы.

Еще через несколько дней на выходе плота из пятикилометровой Ка-Хемской Трубы гребь зацепила за стену, сломалась и полетела в воду. Тогда с разрешения командира я прыгнул и достал ее. Интересны впечатления с воды: плот стоит, вода стоит, движутся берега, скалы, деревья — опять этот бесшумный полет всего вокруг, и люди на бревнах плота длинными гребями шевелят неподвижную воду, почему-то всю изрытую прыгающими бурунами, увенчанными непонятно откуда взявшейся пеной. Люди с плота смотрят на тебя, проявляя ту или иную степень беспокойства, а потом вдруг панически начинают махать руками. Но ты и сам уже плывешь к плоту что есть силы и должен бы уже доплыть, но вода не пускает, а потом вдруг… р-р-раз и сама подкатывает тебя прямо к плоту.

Так, время от времени общаясь с "горной водой", я познавал ее сумасбродную силу, хитрую, "хитрее" ритмичной силы прибоя; но удачное завершение эпизодов настраивало на благодушный лад.

Напомнила мне о том, что вода — стихия, враждебная человеку, гибель Натальи Н., хорошей пловчихи, сорвавшейся с плота на мощной саянской реке.

Это было в том же году, когда мы шли по Ка-Хему, и произошло на соседней реке, в другой группе. Их плот остановился у стены прижима, встал почти на ребро, Наталью смыло. Стоит заметить, что пока плот идет, с водой можно обращаться достаточно свободно (скажем, сидеть на плоту и мыть ноги), но как только плот остановится у препятствия — налетит на камень или наткнется на стену, — картина менятся. Река резко бросается вперед, с шумом налетает на плот, яростно трясет его. И тут берегись воды — слизнет, и оглянуться не успеешь.

Когда Наталья оказалась в воде, командир плота бросился за ней, но с воды ничего не увидел. В полукилометре ниже он выбрался на берег. По его рассказам, вода была быстрой и бурной, но плыть можно было. Место было глубокое, без камней.

Наталью нашли в ста километрах ниже.

Стоя на плоту, постоянно приходится купаться. Плот проходит слив, и сразу за ним вода затапливает гребцов по пояс, по плечи, накрывает с головой, и нужно стараться быть как можно выше, вытягиваться вверх, чтобы тебя затопило меньше, а если и накрыло с головой, то все равно вытягиваться, потому что верхний слой воды — это вода пополам с воздухом, она легкая, и силы у нее нет. Кроме того, верхний слой воды обычно движется со скоростью, близкой к скорости плота, в то время как в глубине, когда плот нырнул, по его настилу иногда гуляют мощные продольные и боковые струи, которые отрывают привязанные к плоту предметы, смывают людей. Эти струи хорошо чувствуешь ногами, стоя на плоту, вцепившись руками в высокие, толстые страховочные колья, врубленные в основные бревна плота.

С тех пор как перестали падать ниц перед валами порогов, появилась возможность работать на греби в малые промежутки времени между валами, да и в самом валу. При этом опорой гребцам служит сама гребь, за которую они цепляются с разных сторон и которая удерживает их на плоту. А чтобы гребь из-под воды не всплывала, на подгребице она закрыта специальной скобой. На случай быстрой замены сломанной греби запасной скобу сделали просто из березовой ветки: ее перебивают одним ударом, а топоры всегда врублены в бревна плота у передней и задней подгребиц. Еще более отвлекаясь, хочу здесь заметить, что, конечно, можно было бы придумать легкооткрываемые зацепы для греби, зажимы и прочую политехнику, но остались деревяшки, топор и простые первобытные действия человека, натренированного быстро двигаться и быстро думать. В этом, возможно, и есть соль плотового сплава, его острый вкус.

Когда же входят в порог лежа на плоту или стоя на колене, удержаться много труднее. Мой хороший приятель Игорь был действующим лицом трагического происшествия в Базыбайском пороге на реке Казыр. Их группа шла двумя плотами. Плот Игоря первым прошел порог и остановился ниже, где была охотничья лодка. В этой лодке Игорь и еще один парень подгребли к струе и, держась сбоку от нее, подстраховали проход второго плота. В предпоследней ступени порога, в которую команда плота вошла "в нижней стойке", смыло человека. Он вынырнул недалеко от плота, уверенно плыл, даже весело помахал рукой и вместо с плотом нырнул в последнюю ступень порога. За этой ступенью он снова показался на поверхности, но уже метрах в тридцати позади плота. Теперь движения его казались вялыми. Спасательная лодка пошла к нему, но его проносило по дуге мимо борта; он еще держался на поверхности, потом начал тонуть и был уже в метре под водой. Тогда Игорь прыгнул с кормы прямо на утопающего и протянул руки, чтобы схватить его, но с удивлением схватил пустую воду. Обыскивая воду вокруг себя, Игорь не всплывал на поверхность и в эти секунды не думал о том, что происходит с ним самим. Потом он осознал гибель товарища. (Это сознание приходит внезапно, событие удивляет несуразностью, психика не подготовлена к нему, факт, уже ставший реальностью, продолжает казаться невозможным, и тогда тошнотворное чувство обиды вытесняет все.)

Дальше Игорь рассказывает, что, выбравшись на поверхность, он сразу испытал на себе ярость воды. Кто-то как будто за ногу схватил и потянул вниз. Игорь хлебнул и теперь уже без рассуждений и мыслей стал бороться за свою жизнь. Временами его затаскивало под воду, отрывало в стороны руки и ноги, и он оказывался распятым (рассказывая это мне в московской квартире, он протягивал в стороны свои огромные руки и ноги, и ему явно не по росту и не по ширине плеч была эта маленькая квартира, и казалось, сейчас он заденет за стены своими могучими кулаками). Плавает Игорь великолепно, но еле-еле выплыл тогда. Он уцепился за борт лодки, которая к нему подошла. После этого случая была отвергнута раз и навсегда "нижняя стойка".

Пробуя плавать на относительно спокойных участках рек, я пытался выработать рациональную линию поведения в воде. Плавал в спасжилете и без жилета, в одежде и без нее, в мотоциклетной каске и в купальной шапочке. Безусловно, быстрее и легче всего выскочить на берег, когда на тебе одни плавки. Но это при условии, что вообще выскочишь. Надувной жилет мешает плыть. Но в серьезной воде плыть не обязательно, да и почти бесполезно, потому что скорость струй, переплетающихся в различных направлениях, в десять раз превышает скорость пловца. Жилет же с силой в 20–30 килограммов тянет вверх, и можно отдаться на волю волн. Конечно, обходить препятствия и маневрировать в жилете труднее, зато он может защитить при ударе.

Кстати, удары о препятствия далеко не всегда страшны. Вода обходит большие камни, стены, и человека в конечном итоге потащит мимо, а если и ударит, то не сильно. Другое дело препятствия, проницаемые для воды: завалы, деревья, гребенки из узких острых камней, тросы, железный хлам, низко нависающие над водой выступы скал; от них жилет не защитит, от них надо убегать, выжимая всю силу из рук и ног.

В последние годы применение надувных жилетов стало общепринятым, и маршрутные комиссии запрещают совершать сколько-нибудь сложный сплав без них. Мне однажды пришлось плыть в очень мощном пороге в жилете. Он мешал сознательным действиям, но я не уверен, выбрался бы без него из той воды. Это было на Алтае в реке Катунь. Плот перевернулся ранним утром, вскоре после отплытия с ночевки. Мы были еще полусонные, замерзшие после холодной ночи и утра с заморозками, и уже на ходу я лениво завязывал на себе и надувал жилет. Только я закончил эту операцию, как потребовалась сильная работа на греби. Река шла в сужение между скалами, и там что-то шумело. На этом участке мы не ожидали серьезных порогов; это была ошибка, вызванная плохим качеством имевшихся у нас карт. Приставать было поздно. Мы вошли в сужение. Там оказался крутой слив — красивая водяная гора, а за ней поднимался вал, который, казалось, перевернуть может и пароход. Мы вошли в вал довольно косо, и я не очень удивился, когда передний левый угол плота, на котором я стоял, вознесся высоко-высоко над рекой, и плот стал опрокидываться (хотя это, конечно, удивительно, что пятитонный плоский плот начинает кувыркаться, как игрушечный). Я оказался совсем рядом с плотом, а ребят раскидало метров на пятьдесят сзади. Я поплыл к одному парню, который был дальше остальных и, как я решил, нуждался в помощи. Реальной помощи я оказать ему не смог, разве что моральную поддержку своим присутствием. В это время остальные вскарабкались на перевернутый плот, и он довольно быстро уходил от нас. Впереди был еще один слив и за ним серия больших валов. Перед первым и вторым валом я проявлял еще некоторую заботу о своем напарнике, крича ему непрерывно один и тот же совет: "Спокойно, не сопротивляйся, не сопротивляйся!" Под вторым валом меня потащило куда-то в мрачную глубину, и, несмотря на сильную тягу, создаваемую подъемной силой жилета, я потерял ориентировку в пространстве. Под водой меня сильно крутануло и на поверхность выкинуло, кажется, кверху ногами; во всяком случае, не вверх головой, потому что конечности мои болтались в пустоте, а дышать попрежнему было нечем. Когда я снова увидел водную поверхность и огляделся, напарника моего нигде не было, и меня охватила мысль о его гибели. На секунду я отвлекся от происходящего со мной, и третий вал застиг меня врасплох; я попытался всплыть по его переднему крутому скату, но там оказалась не вода, а та самая смесь воздуха с водой, в которой плыть нельзя, и я жестоко хлебнул. И опять меня вместе с раздутым жилетом поволокло в темноту, и единственное, что я мог сделать — не кашлять, чтобы сэкономить остатки воздуха в легких, и не двигаться, чтобы сэкономить остатки кислорода в крови.

Я ждал и, как выяснилось, не напрасно… Я снова оказался на поверхности, довольно далеко перед следующим валом. Я поплыл к берегу и почувствовал, как жилет не дает набрать скорость, сковывает меня неуклюжим панцирем. Я потянулся за ножом, чтобы перерезать ремни, но, к счастью, не успел. Следующие три или четыре вала меня трепали со всей жестокостью. Я едва успевал между ними сменить воздух в легких. Один раз мне водой сильно заломило голову назад, и появилась капризная мысль: "Если эти валы сейчас же не кончатся, то я возьму и утону!" И все-таки перед последним валом я сделал рывок и проскочил мимо него к берегу. Но то был уже слабенький вал.

Мой напарник прошел под всеми валами. Потерял я его из виду потому, что, войдя в порог метрах в десяти сзади, он где-то под водой обогнал меня метров на пятьдесят.

Как выяснилось впоследствии, он перед порогом определенно уже готовился к гибели и в конце был приятно разочарован. Я же, наоборот, устремившись на его спасение в воду, с которой был "на ты", никак не ожидал, что "родная стихия" может обойтись со мной столь зверским образом. Как следует из его рассказов, с ним она действительно обошлась помягче: его не ломало, не затаскивало так глубоко, что свет дневной пропадал, не крутило, выкидывая на поверхность вверх ногами, а просто плавно и ритмично топило и отпускало.

Но очень трудно из всего этого сделать какие-либо реальные выводы, потому что различие в событиях накладывается на различие в восприятии, и тут поди разберись. Ясно, что в таком пороге можно утонуть и в жилете и без жилета, что столь печальная участь может постигнуть и профессионального пловца и человека, абсолютно не умеющего плавать (при наличии жилета примерно с одинаковым успехом), потому что человек теряется не от отсутствия тех или иных навыков, а от необычности с ним происходящего.

Я думаю, что можно научиться уверенно плавать в очень бурной воде горной реки. Это был бы полезный навык для плотогона, но трудно определить уровень риска при обучении: не велик ли он настолько, чтобы сделать из мероприятия по безопасности самостоятельный источник катастрофы?

Теперь несколько слов о касках мотоциклетных, хоккейных, горнолыжных и пр. Не знаю, нужны ли они в воде, но на плоту определенно необходимы. На любительском киноэкране я видел, как плот, идя по сливу, ткнулся в камень, и все, кто был на нем, так выразительно бились касками о бревно передней подгребицы (его хотя и называют "подушкой подгребицы", оно все-таки бревно), что я слышал барабанный гром этих ударов, несмотря на полную немоту фильма.

Вообще сам плот может быть источником серьезных опасностей. Однажды во время напряженного причаливания (плот быстро шел вдоль каменистого берега, и нужно было соскочить и успеть привязать его к дереву за секунды, потому что дальше на целые километры тянулась неразведанная шивера) я отправился на нос. Мне уже неоднократно кричали: "Прыгай!" Драгоценные секунды таяли, а веревка оказалась запутанной, и я распутывал ее двумя руками, ни за что не держась, ничего не видя вокруг, кроме перепутавшихся колец. Тем временем плот сухо ткнулся в камень и замер. Я улетел с него (как ветром сдуло), ничего не почувствовав и не поняв. Но, оказавшись в воде, точнее, на мелком каменистом дне, я увидел нависшее надо мной брюхо плота, громоздящееся на камень и готовое соскользнуть на меня.

Тогда я живо понял, во что сейчас превращусь, и выскочил из-под плота с такой стремительностью, что инерции хватило и на то, чтобы оказаться на берегу и привязать плот (веревка при этом сама распуталась).

Если бы я был привязан к плоту, может быть, я бы и не упал. Но лучше к плоту не привязываться. Это чувство воспитал во мне Игорь Потемкин. У него были свои счеты с веревкой. На Тянь-Шане он шел по воде вдоль скалы. Пройдя скалу и убедившись, что дальше хода нет, он подал знак, его стали вытягивать против течения. Веревку тянули три человека, скрытые за выступом скалы. Игорь лежал и, балансируя руками, несся воде навстречу, как катер. В какое-то мгновение он упустил равновесие и оказался под водой. Его отчаянные усилия выбраться на поверхность не приводили к успеху. Веревка держала его под водой и давила с огромной силой, собираясь переломать ребра. Игорь стал хлебать воду. Последнее, что он четко помнил, это светлые нити пузырей, закрученные вокруг него спиралями в зеленой воде. К счастью, люди догадались выглянуть из-за скалы. От неожиданности они отпустили веревку, Игорь всплыл, пришел в себя и выбрался на берег.

Он говорит: "Нет более дурацкой ситуации, чем когда ты связан. Пока ты свободен, все можно сделать!" Это заявление очень в характере Игоря: он ловок, быстро соображает, он большой, сильный, его движения в секунды опасности отточены и красивы. Однажды наш плот нырнул под завал. Все успели перепрыгнуть на бревна, кроме Лены — жены Игоря, которая сорвалась, и ее потащило под завал. Она пыталась цепляться за ветки. Я бросился к ней, чтобы помочь (затея безнадежная), но Игорь прыгнул, обрушился на нее сверху, глубоко утопил ее под завал. Они вместе прошли завал под водой и вынырнули ниже. Игорь говорит, что ветви деревьев старались связать их, как веревки. Он почти болезненно относится к веревке. Он оказал большое влияние на развитие плотового спорта, и я уверен, что именно его субъективное отношение к веревке передалось другим. Я знаю отдельные случаи, когда к страховочным кольям приделывают петли-темляки, как у лыжных палок. Но даже это редкость. Плотогон свободен и борется с волной исключительно силой своих рук и ног.

Кстати, о силе.

Сплав на плотах — специфический вид спорта и, конечно, весовыми категориями не определяется. Однако я уверен, что люди большой физической силы получают от него неизмеримо большее наслаждение. Сам я среднего роста, и с таких позиций мне легче оценить ощущения и тех, и других. Что же касается женщин, то находиться на плоту им опаснее, чем мужчинам, так как при той же приблизительно поверхности тела они испытывают тот же удар водяного вала, а сил у них меньше.

Плоты, очевидно, все-таки мужской вид спорта. Но тут мои чувства противоречивы. В какой-то мере я попытался их показать в очерке "Начальник всегда прав".