Среди свидетелей прошлого

РЕКИ ТЕКУТ В МОРЯ

тобы добраться до моря, рекам приходится порой пробежать многие тысячи километров, переплескивать через пороги, плутать в лабиринтах тесных горных русел, встречаться на пути с сотнями других рек и речушек, которым не выпала на долю честь самим пробить себе выходы к морю.

Так и документы. И иногда, прежде чем занять свое место на полках архива, им приходится много путешествовать. И на их пути вставали пороги. Не всем удавалось перебраться через них. Многие погибали, другие получали тяжелые увечья.

Если бы каждый документ, созданный человеком после изобретения письменности, сохранялся бы в архивах, то здания этих хранилищ высились бы в каждом городе, каждом селе, архивы бы вытеснили живых, они бы стали бедой. Но это, конечно, не оправдание гибели бесценных памятников. Это просто констатация факта, как и то, что люди сами отбирают для хранения на века наиболее ценное, нужное, значимое из документов. И не каждая бумажка может и тем более должна быть сдана в архив.

Если само слово «архив» в России появилось только при Петре I, то практика хранения наиболее ценных документов, существовала чрезвычайно давно.

Библиотека Ярослава Мудрого в XI веке состояла, конечно, не из одних книг, как и библиотеки восточных государей. В ней сохранялись и рукописи и важнейшие юридические акты.

В Новгороде и Пскове — этих искони торговых городах — купцы были недоверчивы и предусмотрительны. Записи торговых сделок, долговых и заемных договоров они не доверяли пергамену — все же он рвется. К тому же кусок этой телячьей кожи стоил порой больше суммы, на которую заключали сделку. Дубовые доски — вот материал, который уж не порвешь! Но доски тяжелы и громоздки. Береста же, она хороша для записных книжек, а так уж очень ненадежна.

В Пскове завели специальную книгу, в которую и записывали долговые обязательства, жалобы. Книга эта хранилась в ларе церкви Святой Троицы. Все, что было «положено» в ларь, приобретало силу юридического документа. «Ларник», хранитель книги, был важным государственным лицом. Ну как же, ведь за «посулы», взятки, он мог написать, например, кабальную на крестьянина, выдать ее, как хранящуюся в ларе, — и вольный смерд становился крепостным. Известен один такой ларник, который «в той власти многу тяготу людям сотвориша».

В период феодальной раздробленности церкви и монастыри сделались приютами для всякого рода письменных документов. Были у крупных бояр и свои вотчинные архивы. Когда образовались приказы, приказные дьяки разработали правила хранения документов, сами были и их хранителями и толкователями.

И только при Петре I начали создавать специальные древлехранилища, а в середине XVIII века, помимо двух центральных архивов — общего для всех коллегий и финансового, — появились Архив древних поместных и вотчинных дел и губернские архивы.

В 1736 году сенат отдал распоряжение, чтобы во всех губерниях и провинциях «сделать по две палаты каменные, от деревянного строения не в близости, со своды каменные и с затворы и двери и решетки железными, из которых бы одна была на архиву, а другая на поклажу денежной казны».

Архивариусом разрешалось быть лицу «трезвого жития и неподозрительным в пороках и иных пристрастиях не примеченные».

В XIX веке архивов было уже много: Архив государственного совета, Государственный архив, Московский главный архив, Архив святейшего синода, Московский архив министерства юстиции, Архив Морского министерства, Военно-ученый архив Главного Штаба и другие, а также губернские архивы.

Ну, о том, как в этих архивах дела хранились и как уничтожались, мы знаем. Доступа в архивы почти не было, никто не руководил их работой, никто ее не направлял. И вот это огромное скопище ценных и не всегда ценных бумаг досталось в наследство Советскому государству.

Владимир Ильич Ленин проявлял большой интерес к работе архивов. Им подписан был декрет о централизации архивного дела в стране, о создании единого государственного фонда и образовании Главного управления архивным делом.

Ныне материалы Государственного архивного фонда СССР хранятся в центральных, республиканских, областных (краевых), окружных, городских, районных государственных архивах.

Учреждения и предприятия имеют свои архивные хранилища, но это, так сказать, временные жилища документов.

Государственный архивный фонд СССР чрезвычайно велик. Чтобы не очень ошибиться, скажем, что в нем более 400 миллионов единиц хранения.

Реки текут в моря. На их пути встречаются пороги. И порой им приходится претерпевать массу злоключений.

ПОИСКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

Австрийские жандармы молча роются в нехитрых пожитках. Связывают книги, рукописи, письма, вполголоса переговариваются. Подумав, приобщили и велосипед. Хозяин дачи, спокойно стоящий перед жандармами, подозревается в шпионаже — велосипед должен сослужить роль «вещественного доказательства». «Шпион» часто выезжал в горы и подолгу там пропадал. Наверное, он с помощью сигнализации передавал шифром какие-то сведения. Вон и листки с колонками цифр — не иначе шифровка.

А хозяин невозмутим. Он не обращает внимания на то, как жандармы просматривают его вещи. Он, видимо, привык к обыскам. И только рукописи привлекают его озабоченный взгляд. Да, он очень беспокоится за них.

Дача опустела. Хозяин дачи в Поронино предстал перед военными властями. 11 дней заключения. Обвинения не подтвердились. Но обвиняемый — русский, и его выслали из Австрии в Швейцарию. А рукописи, книги, письма? У него не было денег, чтоб вывезти архивы около тонны весом. Они остались там, далеко, в Австрии.

Прошло три года.

В России победила Октябрьская социалистическая революция. Проживавший на даче в Поронино стал Председателем Совета Народных Комиссаров Российской республики.

Это был Владимир Ильич Ленин.

Потом грянула гражданская война и интервенция. И архитрудная работа по созданию первого в мире социалистического государства.

Владимир Ильич пытается отыскать следы тех книг, рукописей, писем, которые остались за кордоном.

Советский полпред Я. Ганецкий по просьбе Ленина начал поиски. Это тоже было архитрудно. Мешала «дипломатическая изоляция» СССР.

Ленин не дождался окончания поиска. Он только узнал от Ганецкого, что архив пережил первую мировую войну, пережил и гражданскую и очутился в Варшаве, в подвалах генштаба белопанской Польши.

Пилсудчики натянуто улыбались, но отдавать архив не собирались. Они делали вид, что судьба его им неизвестна и при всех усилиях они не могут обнаружить следы архива.

А следы как будто и впрямь затерялись.

Но Ганецкий не забыл ленинской просьбы и продолжал искать.

Шли годы.

Однажды до Ганецкого дошли слухи, что какой-то краковский журналист, роясь в букинистической ветоши, наткнулся на книгу. На титульном листе ее стоял штамп «В. Ульянов». Букинист никогда не слыхал такой фамилии, хотя и знал другую — Ленин.

Журналист знал, кто такой В. Ульянов, и поинтересовался, нет ли у букиниста других книг с таким штампом. Оказалось, что есть, есть книги, когда-то принадлежавшие В. Ульянову. Книги были, но не было денег у покупателя. Журналист знал цену этим книгам и рассказал о них писателю, библиофилу Гжимала-Седлецкому. Седлецкий скупил все, что имелось у букиниста.

Этого не знал тогда Ганецкий, и след опять затерялся.

Прошли еще годы. Наступил 1932-й.

Ганецкий не оставил розысков. И его упорство было вознаграждено.

Гжимала-Седлецкий передал в дар городу Быдгощу свою многотысячную библиотеку. И вот уже Ганецкий лихорадочно перебирает книгу за книгой, книгу за книгой. Двенадцать книг отложены в сторону — все они были из личной библиотеки Владимира Ильича.

Больше ничего. И трудно было теперь рассчитывать, что найдутся и другие, а особенно рукописи. Их след затерялся совсем.

Началась Отечественная война, и надежд у тех, кто все же упорно продолжал искать, совсем не осталось. Многострадальная Польша была разорена фашистскими оккупантами. В огне, в бушующих взрывах гибли бесценные национальные реликвии. Фашисты маршируют на восток. Но скоро этот марш был остановлен. Начался освободительный поход советских армий на запад.

Вот и Краков стал свободным. Война ушла дальше. А советские архивисты просят командование 1-го Украинского фронта откомандировать на поиски ленинских книг и рукописей хорошо разбирающегося в таких делах человека.

Такой человек нашелся. Он имел военное звание майора, а в мирное время был профессором Московского юридического института.

Майор Щукин остался в Кракове, чтобы продолжить поиски, не завершенные Ганецким. Это было для него большой партийной задачей.

Известия, которые Щукин добыл, были очень нерадостные. Доктор Казимеж Седлачек, с которым Щукин встретился, рассказал, как еще в 1918 году польские легионеры, спасаясь от холода, топили печи книгами. Среди этих книг Седлачек нашел и сохранил том сочинений Августа Бебеля с заложенной в него рукописью ленинской статьи для газеты «Правда».

Оставалось надеяться на чудо.

И оно произошло.

Ленинский архив можно было искать где угодно. Скорее всего бесценные бумаги могли находиться в делах австрийской жандармерии или польской политической полиции. Но найти поронинско-краковский архив Ильича среди бумаг… ясновельможных князей Чарторийских!.. Это действительно было чудо.

Но так или иначе, а в 1954 году польские архивисты любовно и заботливо уложили в специально сделанный серебряный сундучок 1 070 документов, из которых 250 написаны ленинской рукой. И польские товарищи торжественно передали этот ценнейший архив ЦК КПСС.

Ценнейший не только потому, что он ленинский, не только потому, что в нем содержатся материалы, принадлежавшие Владимиру Ильичу, но и потому, что этот архив позволил выявить еще десяток ленинских статей, опубликованных в разное время без подписей или под псевдонимом. Пополнился и список ленинских псевдонимов, их теперь насчитывается почти восемьдесят.

А сколько ленинских рукописей, сколько писем к нему еще не разыскано!

Сентябрь 1917 года. Буржуазная, меньшевистская, генеральская Россия трубит свою победу. Ее уже не устраивает болтун Керенский. Она жаждет власти «сильного человека», «военного диктатора». И имя его названо — это генерал «народный», «герой войны» и верховный главнокомандующий Корнилов. Ему передадут власть. Постараются передать под прикрытием «демократического совещания» представителей всех партий, кроме большевистской, конечно. И сделать это черное дело нужно не в революционном Питере, а в купеческой перво-престольной Москве.

В это время в Смольном большевики готовили новое наступление, готовили новую революцию — социалистическую. Ленин направлял работу ЦК, указывая на приближение того кризисного момента, когда нужно решительно брать власть в свои руки. Об этом Ленин писал письма в ЦК, так как сам он еще вынужден был скрываться от шпиков Керенского.

Эти письма передавала в секретариат ЦК Мария Ильинична, а раздавала членам ЦК Елена Стасова.

Стасова была не только секретарем ЦК, но и хранителем секретного архива партии. И нередко документы, которые потом решением Центрального Комитета почему-либо изымались из широкого обращения, в единственном экземпляре сохранялись у Стасовой.

Все «помещение» архива — железный чемодан для документов, и второй — для нелегальной библиотеки. Чемоданы находились вне помещения секретариата на случай внезапных обысков.

А время было тревожное. Передать власть Корнилову в Москве буржуазия не смогла — пролетариат был настороже и на контрреволюционные махинации реакции ответил забастовкой 400 тысяч рабочих. Генерал решил двинуться походом на Петроград, разогнать Советы, расстрелять большевистских лидеров и «успокоить» Россию. Корнилов и буржуазия развязывали в стране гражданскую войну.

Елена Стасова очень беспокоилась за судьбу секретного архива. Корнилов шел на Петроград во главе конного корпуса. Предстояли бои, и об архиве нужно было позаботиться. В эти дни в столицу из Екатеринбурга приехал один из работников большевистской партии. Он вскоре должен был возвращаться на Урал, и Стасова решила вручить ему два чемодана архива, полагая, что в Екатеринбурге они будут в безопасности.

Мятеж чехословаков, гражданская война, иностранная интервенция. На Урал наступал Колчак. Товарищ из Екатеринбурга вынужден был зарыть в землю чемоданы секретного архиву ЦК.

И по сей день где-то на Урале в земле лежат эти заветные два чемодана, а в них — единственные экземпляры документов Центрального Комитета большевистской партии, ленинские письма.

Их ищут. Их найдут, как нашли часть краковско-поронинского архива, как нашли другие, казалось бы, погибшие для истории замечательные письменные памятники. Об удивительных судьбах ленинских рукописей рассказано в интересной книге «Поиски бесценного наследия». Написал ее Роман Тимофеевич Пересветов.

Рукописи путешествуют, рукописи по счастливой случайности достигают стен древлехранилищ. Удивительны порой эти драгоценные странички, удивительны их маршруты.

ЧЕРНЫЕ ПОРТФЕЛИ

Ночь над Петербургом. Она такая же темная, глухая, как над Москвой, Тулой, Рязанью. Она сбросила белые июньские покрывала и теперь в мертвящем свете луны кривится уродливыми тенями памятников, колонн, шпилей, крепостных стен. В открытых окнах дворцов еще гремят последние такты последней мазурки — развлекающийся Петербург скоро разъедется по курортам, имениям, заграницам. В такты музыки вплетаются свистки городовых. У спящих подъездов надрываются колокольчики.

Вспыхивают огни в потревоженных окнах, подобострастно изгибаются дворники, мелькают гороховые пальто сыщиков охранки. И так почти каждую ночь после того, как в 1879 году в Петербурге, Одессе, Киеве введено чрезвычайное положение и генерал-губернаторы обрели полномочия диктаторов.

У правительства ни минуты покоя. Не знают покоя и революционеры-народники. Не знают, где приклонить голову, куда спрятать важные документы, как добыть средства на пропитание.

И, наверное, будь полиция повнимательней, она бы заметила молодого человека с ясно-голубыми глазами, худощавого, с девичьим румянцем на впалых щеках. Она могла бы застать его в квартирах адвокатов, артистов, писателей. Документы его всегда были в порядке.

Никто не обращал внимания и на то, что в комнате, где спал этот «запоздавший» гость, всегда открыта форточка.

За окном на черном шнурке висели два черных портфеля…

В начале 20-х годов, когда только-только отгремела гражданская война и мирная жизнь едва начала входить в новое, социалистическое русло, начался сбор, систематизация и осмысливание значительного количества документов истории революционной борьбы в России. Открылись секретнейшие архивы полиции, святая святых царской охранки. Чуть ли не каждый день среди вороха бумаг делались поразительные находки. Ученые вносили существеннейшие коррективы к тому скудному багажу фактов, который имелся в печатных работах, вышедших в свет до революции и рассказывавших о ней, ее развитии и предыстории.

Еще живы были те, кто помнил 60-е годы XIX века, еще не состарились «грозные террористы» 70-х годов, хотя в живых их осталась маленькая горстка. Еще живы были многие участники баррикадных баталий 1905 и 1917 годов. Свидетели великих событий брались за перо. Они должны были рассказать ровесникам Октября историю страны, большую жизнь отцов и дедов.

Статьи, воспоминания, памфлеты, многотомные мемуары заполнили историко-революционные и литературно-политические журналы. Издавались брошюры, книги, собрания сочинений.

Бывшие народники, хотя их было и немного, оказались чрезвычайно плодовитыми. Одни из них, как Вера Фигнер, делились пережитым, другие же, вроде Русанова, еще пытались дать идеологический бой торжествующему марксизму.

Именно в эти годы легенды о «страшных террористах» — революционных народовольцах обросли мемуарными деталями. Иные авторы лихо вспоминали диалоги, звучавшие полстолетия назад, приписывали себе и своим друзьям поступки, которых не совершали, побуждения, которых у них не было. Историческая ценность подобного рода воспоминаний была очень невелика. Но среди этой очень сомнительной мемуарной беллетристики были и серьезные, чрезвычайно интересные и важные для изучения истории русского революционного движения воспоминания, дневники, письма.

Мемуары всегда читаются с интересом. Но к ним нужно относиться критически. Это не значит, что всякий, кто взялся за воспоминания, заведомо обрекает себя на роль обманщика и фальсификатора. Но бывают и такие. Мемуары князя С. Трубецкого, диктатора восстания 14 декабря 1825 года, не явившегося на Сенатскую площадь, были во всех своих вариантах только попыткой оправдать собственную трусость. Зато бесценны свидетельства Якушкина, Бестужева и других декабристов.

Мемуары, как правило, пишутся на склоне лет. Это раздумья о минувшей жизни, значительных событиях, встречах, радостях и горестях, пережитых поколением автора.

Наша память устроена так, что если бы мы не забывали, то не могли бы запоминать новое. Забытое потом восстанавливается, но восстанавливается не как череда отдельных деталей, а как общая — и часто не совсем верная картина. Но мемуары ценны именно деталями. И мемуарист должен их воспроизвести. Ему кажется, что он все обрисовал точно, сочно, выпукло. Он никого не хотел обмануть, ввести в заблуждение. Но память! Она упустила дату, потеряла словечко, покрыла полотно новыми, более поздними мазками, а в результате получилось: все ярко, но не все верно.

Поэтому многие авторы воспоминаний добросовестно старались освежить в памяти пережитое, сверяя образы памяти с документами эпохи. До Октябрьской революции не так-то просто было проникнуть в архивы. А архивы Третьего отделения личной канцелярии его императорского величества, департамента полиции, охранки вовсе были недоступны. Октябрь открыл их всем. Сколько тайн, сколько человеческих трагедий нашли свое объяснение!

Но и архивы не всегда могли помочь тем, кто старался восстановить в деталях историю революционной борьбы. Ведь в этих секретных архивах сохранилась незначительная часть документов. Их отобрали при арестах, потом они попали в следственные «дела», фигурировали на процессах. Но, как известно, революционеры всегда старались хранить у себя как можно меньше подобных улик и в случаях угрозы ареста прежде всего очищали квартиры от таких документов. Поэтому жандармы никогда не могли похвастаться «богатыми уловами». Беспримерен подвиг работников тайной типографии народовольцев в Саперном переулке. Они отчаянно отстреливались не потому, что рассчитывали отбиться от полиции и солдат, а только для того, чтобы выиграть время и успеть сжечь все материалы, имевшиеся в типографии.

Конечно, большинство документов, написанных рукою деятелей «Земли и воли», «Народной воли», погибли безвозвратно, и мемуары не могли восполнить этой потери.

Между тем среди старых народовольцев, оставшихся в живых, развернулись горячие споры. Спорили о вариантах программы «Земли и воли», спорили даже о датах заседаний Липецкого и Воронежского съездов, о роли тех или иных деятелей партии в определении ее курса, осуществлении практических мероприятий. Остро дискутировали Фроленко и Николай Морозов, члены Исполнительного комитета «Народной воли». Спорили даже живые с мертвыми, и часто живые опровергали показания мертвых на следствиях и судебных заседаниях. Это были споры не только во имя восстановления истины, это было и продолжением идеологической борьбы.

А ведь были и ученые-историки. Они приступили к работе по пересмотру всемирной истории человечества с позиций марксизма. Как нужны были и тем и другим подлинные материалы, написанные рукой Желябова, Перовской, Александра Михайлова, Кравчинского! Нельзя было и целиком доверять показаниям, сделанным на следствии и во время процессов. Они, конечно, сбивали суд со следа живых, оставшихся на свободе.

И вдруг в разгар научных исследований стало известно, что обнаружен архив «Земли и воли» и «Народной воли».

Архив двух революционных организаций? В России? Это было беспрецедентно. В Женеве и Цюрихе, в Праге, Лондоне, Париже хранились архивы русских социал-демократов. Но землевольцы и народовольцы 70-х годов не имели своих заграничных центров. Те же материалы, которые попадали к издателям народнического толка, русским эмигрантам Лаврову, Ткачеву, частично Бакунину, носили в известной мере литературный характер статей, хроники, безымянной корреспонденции. Кое-что из подлинных документов увезли с собой случайно уцелевшие народовольцы и чернопередельцы после разгрома 1881–1884 годов, но это были разрозненные и не всегда значительные материалы.

Но разве существовал архив «Земли и воли» и «Народной воли»? Да, существовал. Об этом свидетельствовали и воспоминания умерших, свидетельствовали и оставшиеся в живых. Жив был и его первый хранитель — все тот же худощавый и уже не молодой, отбывший 25-летнее заточение в Шлиссельбургской крепости Николай Александрович Морозов.

Как же сохранился этот удивительный архив и о чем он рассказал?

1878 год. Россия взволнованно следит за окончанием «большого процесса», «процесса 193-х», «процесса-монстра». Устроители этого необыкновенного судилища над революционерами-народниками попали в трудное положение. Ловили «крамольников» почти четыре года, поймали несколько тысяч, гноили по тюрьмам несколько лет, кое-кто из заключенных умер, кое-кто сошел с ума, многих пришлось выпустить за неимением улик.

Оставшиеся 193 вели себя «возмутительно». Они не обращали внимания на судей, дерзили, пытались произносить речи, а потом вообще отказались являться на заседание суда.

Из 193 десять человек, для устрашения и в назидание, были осуждены, а остальных выпустили на поруки, под надзор полиции.

Выпустили и Николая Морозова. Выпустили, чтобы снова схватить, услать, глаз не спускать. Но и Морозов решил по-иному. Он попросту скрылся, перешел на нелегальное положение.

Началось бесконечное блуждание по квартирам. Сегодня ночью он у редактора журнала «Знание» Гольдсмита, завтра его укладывает на диван в своем кабинете писатель Анненский, а на следующий день он у присяжного поверенного Ольхина или у Евгения Корша. Их квартиры вне подозрений, хозяева тоже. Но они сочувствующие, они не против того, чтобы «нигилисты» одержали верх или, во всяком случае, так припугнули власть имущих, что царь даровал бы конституцию России.

А в это время народники переживали острый кризис внутри своей организации. Старое общество пропаганды, кружок так называемых «чайковцев», развалился окончательно, и собрать его осколки было уже нельзя. Новые люди, влившиеся в народническое движение, требовали создания централизованной партии с дисциплиной подчинения большинству, а не полуанархических объединений, как это имело место ранее. Требовали они и решительных действий против жандармов, шпиков, требовали, чтобы велась дезорганизаторская работа, чтобы из тюрем освобождались товарищи, чтобы не могли спокойно спать царские прокуроры, жандармские полковники, градоначальники, чтобы сам царь сон потерял в чертогах Зимнего.

Этих новых людей прозвали «троглодитами», так как никто не знал, где они живут, где скрываются. Но среди «троглодитов» у Морозова есть старые друзья.

Они задумали и осуществили издание народнического журнала «Земля и воля», и Морозов вместе с другом, соратником прежних лет писателем Сергеем Кравчинским, и старым пропагандистом Дмитрием Клеменцем стал его редактором.

Редакционного помещения не было. Не было ни столов, ни шкафов, ни ящиков, ни сейфов. Были тревожные сигналы на окнах конспиративных квартир, были в изобилии гороховые пальто «пауков», были новые аресты, разногласия, неудачи в попытках освободить Ипполита Мышкина, Войнаральского.

Близился новый, 1879 год, и все чаще и чаще звучали выстрелы: Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова, в Харькове убиты генерал-губернатор Кропоткин, прокурор, жандармский полковник.

Ширится крестьянское движение. В столице образовался «Северный союз русских рабочих». Его создатели Степан Халтурин и Виктор Обнорский зовут пролетариев всей России к объединению и борьбе. Свирепеет полиция, в тюрьмах не хватает мест, заполнены каторги.

Все труднее и труднее Николаю Морозову находить безопасные приюты. Он не только редактор, но и секретарь редакции, хранитель документов, печатей, бланков для паспортов, деловой переписки, протоколов. Он мечется с квартиры на квартиру, и в руках у него неизменные два портфеля. С ними Морозов не расстается ни днем, ни ночью. И только изредка, когда ему кажется, что вот-вот захлопнется ловушка, расставленная для него сыщиками, он отдает наиболее важные бумаги на сохранение лицам незаподозренным. Но таковых тоже становится все меньше и меньше. Полиция врывается с обысками в дома профессоров и адвокатов, артистов, врачей, педагогов. Опасаясь обысков, эти люди могут уничтожить бесценные документы партии.

Не раз Николай Морозов попадал под такие внезапные наскоки. Его не тревожили протяжные звонки у парадных дверей средь темной ночи: документы, изготовленные паспортным бюро партии «Земля и воля», были надежными.

Но портфели!..

Звонок у парадного трясется, как эпилептик. Испуганные вскрики хозяйки, жмущаяся на кухне прислуга, хозяин в ночных туфлях растерянно смотрит на гостя. Нужно открывать, нужно открывать…

А гость, не обращая внимания на переполох, стоит у открытой форточки.

Проворно связываются черным шнурком черные портфели. Через секунду они уже за окном, и на фоне черной ночи не разглядеть черного шнура и черных портфелей.

Так случалось не раз. Но так не могло продолжаться вечно.

Морозов пожаловался своему приятелю и тоже хранителю кое-каких народнических бумаг — присяжному поверенному Ольхину.

Ольхин быстро нашел «хранилище».

Угол Бассейной и Литейного — старинный дом Краевского. Этот дом, как немой свидетель, помнил, когда по его ступеням легко взбирался Пушкин, помнил он и гусарский ментик Лермонтова и черный плащ Гоголя. Здесь бывал Писарев, здесь помещалась редакция «Отечественных записок», и здесь жил секретарь газеты «Молва» видный литератор Владимир Рафаилович Зотов.

Огромная передняя забита полками с книгами, папками, затем следует узкий туннель между книгами, закрывшими стены коридора. В конце его — кабинет хозяина.

Из-за огромного письменного стола навстречу Морозову поднимается высокий старик. Редкая седая борода. Передних зубов давно уже нет, и он шепелявит.

Первые рукопожатия, и хозяин без предисловия говорит гостю:

— Положите все бумаги в портфели, заприте их замками, ключи которых будут у вас. Я портфели положу на верхней полке среди папок, которые вы видели в моей передней. К ним запрещено прикасаться кому бы то ни было из моей семьи, а посторонние всегда встречаются и провожаются прислугой или нами. Это самое лучшее место, так как в случае какого-либо несчастья я всегда могу сказать, что портфели в передней оставил без моего ведома кто-нибудь из приходящих ко мне по литературным делам…

Придумать что-либо лучшее было трудно. Потом долго пили чай и вели неторопливую беседу. Морозов совсем успокоился, поняв, что радушный хозяин одобряет радикальную деятельность народников, их социалистические идеалы. И как завороженный он слушал о тех далеких временах, когда в этом кабинете, в этом самом кресле сидели Пушкин, Лермонтов, Гоголь и юноша Зотов разговаривал с ними. Невидимая нить тянулась от певцов дворянской революционности к редактору революционного журнала разночинцев-демократов.

Начало архиву было положено. Никто, кроме Морозова, не знал места хранения бумаг. Морозов не часто беспокоил Зотова своими посещениями, но, когда приходил, неизменно заставал Владимира Рафаиловича в кабинете.

Горничная приносила им чай. Через десять-пятнадцать минут, улучив момент, когда никого в коридоре не было, Зотов молча вставал, шел к стеллажам, брал портфели и молча же вручал их гостю. Потом оба занимались своими делами. Когда Морозов уходил, Зотов с теми же предосторожностями водворял архив на место.

А события развивались своим чередом. Стачечная борьба рабочих, крестьянские волнения, систематический террор, который начали проводить народовольцы, создали в стране новую, вторую уже по счету революционную ситуацию 1879–1881 годов. Правительство ответило на взрыв революционного движения белым террором. Виселицы, расстрелы, войска, шагающие по могилам под «Камаринского», неограниченные полномочия генерал-губернаторов. И длинный мартиролог повешенных, расстрелянных, заживо погребенных.

После провала типографии «Народной воли» и дерзкого взрыва в Зимнем дворце Морозову пришлось на время скрыться за границу.

Перед отъездом он привел к Зотову Александра Михайлова — «дворника» партии народовольцев. Отныне Александр Дмитриевич стал хозяином архива.

Прошел еще год. Один за другим гибли, вычеркивались из списка живых герои «Народной воли». Ожидал в тюрьме своей участи и Александр Михайлов. Морозов был схвачен на границе, когда пытался вернуться в Россию.

Потянулись годы черной реакции. Умер в тюрьме Михайлов, пожизненно упрятан в Шлиссельбургской каменной гробнице Морозов.

Умер и Зотов. Умерло и революционное народничество.

Минуло четверть века. Давно уже на поприще классовой борьбы выступил рабочий, марксист, ленинец. Остатки народников, растеряв боевые традиции революционеров-демократов, скатились в болото либерализма. Возникшая партия эсеров возродила индивидуальный террор, но отказалась от светлых, хотя и утопических идеалов социализма Желябовых, Морозовых, Перовских, Мышкиных, Алексеевых.

И грянул 1905 год.

Революция пролетариата освободила революционеров-народовольцев из Шлиссельбурга. Немногие из них нашли в себе силы, чтобы выжить, не сойти с ума.

Николай Морозов выжил, стал крупным ученым-химиком. Он не забыл об архиве. Но могила Зотова не могла ничего ему подсказать. Кто-то вспомнил только, что на даче Владимир Рафаилович незадолго перед смертью хранил какие-то документы. Он прятал их под полом беседки в саду. Но беседка тоже давно сгнила, и следы затерялись окончательно.

Морозова еще раз упрятали в тюрьму, однако ненадолго. Новая революция освободила его окончательно.

И стало известно, что Зотов перед смертью передал заветные портфели редактору «Нового времени» Суворину, а сын Суворина, уже после революции, отдал их издателю журнала «Былое» Бурцеву.

Теперь только Морозов вспомнил странную встречу в 1907 году, когда Суворин пытался познакомиться с ним. Но он отверг эту попытку реакционера. Морозова не сломили 25 лет Шлиссельбурга.

Такова удивительная судьба этого архива, или, вернее, того, что от архива осталось.

Исчезли печати и бланки, исчезли многие письма, программные документы. И все же сколько нового, ценного внес архив в изучение истории революционного движения в России в 70–80 годах XIX века!

Варианты программы «Земли и воли». Первая программа, переписанная рукою А. Оболешева на двух листах папиросной бумаги. Проект устава «Земли и воли», два варианта, и также рука Оболешева; поправки и замечания к проекту самого Оболешева, Александра Михайлова, Квятковского.

Многочисленные письма и грозные предупреждения, которые посылались Исполнительным комитетом «Народной воли» царским палачам, письма из тюрем товарищей, приговоренных к казни, проекты договоров и… четыре тетради.

Они аккуратно переписаны женской рукой. Записи в тетрадях столь поразительны по своему содержанию, что, бесспорно, они являются самым ценным материалом из всего, что сохранилось в архиве.

Это тетради Николая Васильевича Клеточникова.

Его имя не воскрешает картин героической борьбы: подкопов под полотно железной дороги, выстрелов на Дворцовой площади, взрыва столовой Зимнего. Но Клеточников был, пожалуй, одной из самых героических фигур среди корифеев народовольчества.

Худощавый, среднего роста, со впалыми щеками, он говорил негромко, глухим голосом и не знал, куда девать свои руки. Что-то неуклюже-детское, чистое, мягкое светилось в этом человеке. Он приехал из глухой провинции, и народовольцы, с которыми познакомил его Александр Михайлов, показались ему гигантами. Клеточников смотрел на них с обожанием, с трепетом и втайне мечтал быть похожим на этих людей.

А «гиганты» с восторгом взирали на этого болезненного, тихого «ангела-хранителя».

И он действительно в течение двух лет охранял партию «Народной воли» от ударов жандармерии. Клеточникову по настоянию Михайлова удалось устроиться письмоводителем в секретнейший отдел политического сыска Третьего отделения, а потом и департамента полиции.

Трудно даже представить себе ту моральную пытку, которая длилась для этого кристально чистого человека два года. Он был в логове царских опричников, его ценили там за красивый почерк, молчаливость, за то, что живет он одиноко, никого у него не бывает, ни к кому он не ходит, обедает в кухмистерской и всегда «готов предстать перед начальством».

Такой человек был сущим кладом для секретной работы. Это был клад для революционеров.

И вот его тетради.

Списки шпионов, которые состоят на жаловании, шпионы добровольные, лица, на которых секретный сыск имеет виды. Где, когда, кем производились обыски и аресты, у кого в ближайшее время они намечаются, кто состоит на подозрении жандармов, за кем установлен секретный надзор. Сведения о людях, которых жандармы считают революционерами, но они не известны руководителям народничества. Как ведут себя арестованные на допросах, выдали ли кого, пытают ли их…

Записи Клеточникова — в своем роде единственный источник, из которого исследователь может почерпнуть не только факты; он узнает о том, что «думают» сделать жандармы, характеристики людей, работавших в Третьем отделении. Многие документы фонда Третьего отделения и департамента полиции в настоящее время можно восстановить, пользуясь только таким путеводителем, каким являются тетради Клеточникова.

Кто еще расскажет о том, как пытали Александра Соловьева, стрелявшего в царя 2 апреля 1879 года, о делах матерых шпионов вроде Шарашкина, Райнштейна, которые были уничтожены народовольцами (жандармы не могли никак понять, откуда революционеры узнали о подлой деятельности этих «пауков»)?

Клеточников был арестован 28 января 1881 года на квартире Колоткевича; он зашел к нему, чтобы предупредить об аресте. Приговоренный к смертной казни, которую потом заменили вечной каторгой, он через год после суда погиб в Алексеевском равелине.

Такова судьба этого удивительного, уникального по своему значению архива. Теперь он мирно стоит на полке, верно служит исследователям. В 1932 году все материалы архива «Земли и воли» и «Народной воли» были изданы Обществом политкаторжан.

Уж поскольку мы заговорили об архивах народников, то расскажем и о том, сколь драматически сложилась судьба другого, очень небольшого по количеству документов, но чрезвычайно важного по значению архива.

МЫСЛЬ БЕССМЕРТНА

Узнику, сдавленному четырьмя стенами камеры, остаются только мысли и мечты. Мысли горькие, хотя в них нет сожаления. Кончаются последние дни жизни, еще неделя, немного больше… И эшафот, и безвестная могила. Всю жизнь поглотила борьба. А ведь он не был создан для нее. Его влекло научное поприще. Но революция требовала практики. Пришлось засесть за изготовление динамита, конструировать мины, готовить метательные снаряды. Ни минуты отдыха, ни на секунду нельзя ослабить нервы. Нелегальный, гонимый!..

А мечты? Как хочется помечтать о жизни!

Но это бесплодно. Ее осталось так мало, что можно считать не дни, не часы, а минуты.

Мучает одно, неотступное, режущее — сознание разгрома организации. И не потому она потерпела крах, что враг могуч, а потому, что была слаба. Но в чем просчет? Одному трудно найти ответ. Узник с тоской оглядывает камеру: забранное крепкой решеткой окно, стол, стул и кровать.

А в окне краешек луны. Даже ее холодный свет кажется теплым приветом жизни, воли. Недолгий гость этот далекий спутник. Пять-шесть минут, и он отвернется от окна, медленно поплывет в необозримые шири. Сколько пространства! Вечность! Узник приветливо кивает луне головой. До завтра! А ведь скоро наступит день, когда не будет завтра. А луна будет светить… другим, всем, кроме него.

Нет, лучше не думать об этом! Слишком мало времени, чтобы растрачивать его на такие мысли.

Вчера, прежде чем забыться тяжелым сном, он опять думал над одной идеей. Потом целый день допросы. О чем он думал вчера? Опять о Луне?

Да, о Луне. Ему снова хотелось до нее добраться. Почему возникло такое желание, он сейчас уже не может припомнить, но оно породило мысль о летательном аппарате. Узник улыбается, сразу становится спокойным. Его уже больше не раздражают шаги стражей, он не вздрагивает, когда подымается шторка глазка на двери…

Летательный аппарат! Извечная мечта человека! Он много читал о тех, кто, подобно Икару, хотел взвиться ввысь. Проходили века. Леонардо да Винчи, братья Монгольфье… Люди парят на воздушных шарах без руля и без ветрил. Аппарат тяжелее воздуха — вот о чем он думал вчера перед сном!..

Узник нетерпеливо усаживается за стол. Перед мечтой рухнули стены крепости, нет ночи, исчез призрак смерти. Ясный солнечный день озаряет большую поляну. Небо опрокинулось над травами. Люди’— много-много людей. Смех, цветы, гремят оркестры. На поляне какой-то невиданный аппарат сверкает стальными частями, чей-то властный голос, перекрывая шум, музыку, отдает команду. Аппарат отрывается от земли и легко повисает в воздухе, будто его подтянули на тросе к облаку. Крики «ура». У всех запрокинуты головы, счастливо блестят глаза?!..

Узник устало качает головой. Он думает долго, напряженно, что-то считает на клочке бумаги, невидящим взором смотрит в темный провал окна.

Надзиратель заинтересован. Вот уже два часа этот странный смертник что-то пишет. Завещание? Вряд ли нигилисту есть что завещать, а потом все равно власти конфискуют. Письмо кому-нибудь? Глаза надзирателя округлились. Преступник сошел с ума. Ему мерещится клад, и он рисует план, как его отыскать. Нет, похоже, какая-то машина. Уж не задумал ли он с ее помощью упорхнуть на волю?

Смертник вскакивает со стула и вздрагивает. Он только сейчас заметил надзирателя. «Что, опять на допрос? Но мне некогда, как они не понимают!..»

От стены — к двери, от двери — к стене, не считая шагов, чуть замедляя их на повороте, чтобы не закружилась голова. Теперь нельзя мечтать, мечта расслабляет. Нужен прилив творческой фантазии, если нет опыта. Как нет опыта?

И снова склоняется к столу голова.

В камере погасили свет, пришлось лечь. Но разве уснешь! Усталость не дает сосредоточиться. Мелькают обрывки воспоминаний. Одесса! Как ласково твое солнце, как игриво море! Оно нескончаемо шумит прибоем, перемигивается миллионами искрящихся фонариков. Вечерами бледно-фисташковые, лиловатые блики вспыхивают на лакированных боках тихой зыби. Он был в Одессе в те дни, когда там ждали императора. Он тоже ждал. Чтобы убить его. Готовил мину. А Одесса волновалась: украшались парки, скверы, прихорашивались ресторации. Каждый вечер гулянья, хотя царь еще не приезжал. На берегу фейерверк. Как дружно взлетали ракеты, лопаясь в вышине!.. Ракеты?..

Как тесен мир камеры, как темно в ней! Усталый, заметно возбужденный, узник засыпает.

Раннее утро застает его за работой. Теперь он спокоен, внутренне собран. Прочь мечты! Точный анализ, схема, расчет. Нет таблиц, придется ограничиться описанием общей идеи. Если она верна, то найдутся люди, которым посчастливится жить завтра; они рассчитают, построят и, быть может, помянут добрым словом узника-изобретателя.

Дверь камеры широко распахивается. На пороге какой-то господин. Что ему еще нужно?

— Я пришел познакомиться с вами. Мне предстоит быть вашим адвокатом на процессе.

Узник понимает, что господин выполняет служебный долг. Как его зовут? Ведь вчера на допросе называли его фамилию. А, вспомнил…

— Милости прошу, господин Герард, извините за непрезентабельность, но в сем я не повинен.

Герард с удивлением смотрит на этого худощавого, скорее суховатого человека с тонкими и правильными чертами лица. Даже улыбка не может скрыть усталость. Но глаза, глаза! Их освещает внутренний огонь. Его предупреждали, что подзащитный далеко не созерцательного склада человек, что он сам признавался: временами у него появляется желание бросить зажженную спичку у пороховой бочки.

— Я помешал, вы были чем-то заняты?

— Да, господин адвокат.

— Разрешите полюбопытствовать?

— Пока нет, господин адвокат.

Герард ничем не выдал своего удивления. Потянулась скучная, обязательная беседа. Когда подзащитный родился, вероисповедание, род занятий, образование… «Какое это имеет значение теперь, когда впереди смерть и так мало времени?» Или защитник хочет выяснить мотивы, побудившие его встать на путь революционной борьбы? И он подробно рассказывает, как сын священника, сочувствуя социалистической пропаганде, хотел идти в народ, слиться с ним, поднять его нравственный и умственный уровень, но был остановлен на полпути арестом. Аресты, ссылки, а потом и казни бросили мирного пропагандиста в объятия террора. Ему он отдал свои знания техника…

Герард ушел. Узник и не услышал, как захлопнулась дверь. На бумаге появился чертеж. Несколько минут узник раздумывает над ним, потом быстро проставляет на плане буквы, отодвигает от себя и начинает его описание.

23 марта 1881 года смертник, наконец, познакомил Герарда со своим изобретением и передал ему на хранение.

В этот день ошеломленный защитник ни о чем не расспрашивал узника.

«Находясь в заключении, за несколько дней до своей смерти, я пишу этот проект. Я верю в осуществление моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении.

Если же моя идея после тщательного обсуждения учеными специалистами будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству. Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своей жизнью».

Начальство заверило приговоренного, что его проект передадут на рассмотрение ученых.

И он ждал. Ждал 28 и 29 марта, ждал 30-го. Позади жизнь, процесс, впереди казнь. До нее три дня. А ответа нет и нет…

Он не просил о помиловании, не подавал кассационных жалоб, он ждал решения экспертов. Его жизнь — это аппарат. Если аппарат будет жить, то можно умереть. Он уверен в правоте дела, за которое умрет, сейчас важна уверенность в правоте идеи, которая столько откроет людям!

31 марта смертник снова склонился к столу. Как легко писался проект, как тяжело написать эти строки: «Его сиятельству господину министру внутренних дел»!

«По распоряжению Вашего сиятельства мой проект воздухо-плавательного аппарата передан на рассмотрение технического комитета. Не можете ли, Ваше сиятельство, сделать распоряжение о дозволении мне иметь свидание с кем-нибудь из членов комитета по поводу этого проекта не позже завтрашнего утра, или по крайней мере получить письменный ответ экспертизы, рассматривавшей мой проект, тоже не позже завтрашнего дня…»

До завтрашнего, и не позже! Если у экспертов есть сомнения, вопросы, нужно иметь в резерве хоть день-два, чтобы обдумать ответы и дать разъяснение. Как томительно тянется время, как гнетет неизвестность и одиночество! Скорее уж!..

«Их сиятельство» прочел прошение, позвонил, передал секретарю. В «деле» узника появилась еще одна бумажка, на ней стояло: «Приобщить к делу о 1 марта». Она была последней, перед ней был подшит конверт, в котором лежал проект, на проекте той же рукой написано: «Давать это на рассмотрение ученых теперь едва ли будет своевременно и может вызвать только неуместные толки».

Узник мечтал о Луне. Он умирал за социализм. Ему было двадцать семь лет…

Апрельский номер журнала «Былое» за 1918 год был целиком посвящен народовольцам, участникам «дела 1 марта 1881 года». В журнале были опубликованы статьи «Проект воздухоплавательного аппарата Н. И. Кибальчича» и «О проекте воздухоплавательного прибора системы Н. И. Кибальчича». Обе эти статьи написаны после того, как еще в августе 1917 года в архиве департамента полиции был найден пакет. В пакете — чертеж и описание воздухоплавательного аппарата, прошение отдать его на рассмотрение экспертов и отношение начальника жандармского управления генерала Комарова в департамент государственной полиции: «В удовлетворение ходатайства обвиняемого в государственном преступлении сына священника Николая Кибальчича, проект его о воздухоплавательном приборе при сем представить честь имею».

Проект смелый, проект, слухи о котором все время тревожили иностранную прессу. Она узнала об этом проекте из брошюры «Николай Иванович Кибальчич», Лондон, 1882.

Автор этой книжечки писал: «Что касается его проекта воздухоплавательной машины, то, если не ошибаюсь, он состоял в следующем: все ныне употребляемые двигатели (пар, электричество и т. д.) недостаточно сильны для того, чтобы направлять воздушные шары. Идея Кибальчича состояла, кажется, в том, чтобы заменить существующие двигатели каким-нибудь взрывчатым веществом, вводимым под поршень. Сама по себе эта идея, насколько мне известно, не нова; но здесь важны подробности: какое вещество вводится, при каких условиях и т. д. Будет, конечно, очень жаль, если инквизиторская ревность правительства заставит его сражаться даже с мертвым врагом и похоронить вместе с ним его, может быть, в высшей степени важное изобретение. Но всего вероятнее, конечно, что оно будет просто украдено, — благо протеста с того света никто не услышит».

Теперь о проекте Кибальчича написано много и нет необходимости рассказывать о его сути. Но, заинтересовавшись проектом, инженеры, ученые попросили архивистов собрать воедино все, что известно об изобретениях Кибальчича.

Ведь еще в том же 1918 году инженер Н. Рынин, впервые ознакомившись с проектом Кибальчича, писал: «Насколько мне удалось разобраться в русских и иностранных сочинениях по воздухоплаванию, за Н. И. Кибальчичем должен быть установлен приоритет идеи применения реактивных двигателей к воздухоплаванию, в идее, правда, практически еще не осуществленной, но в основе правильной и дающей заманчивые перспективы в будущем, в особенности если мечтать о межпланетных путешествиях».

Архивисты выяснили, что Николай Иванович не сразу и не вдруг за несколько дней до казни заинтересовался ракетными двигателями. Выяснили, что он был знаком с проектом планера симферопольского изобретателя Н. А. Арендта, знал он и об опытах Можайского.

Нашли несколько обрывков его записей о крыльях. Он считал, что крылья — это «регулятор движения в воздухе». Через много лет после казни Кибальчича другой русский гений вывел формулу ракетного двигателя, обосновал практическую возможность создания его. Это был Константин Эдуардович Циолковский.

Архив Кибальчича, будь он известен Циолковскому раньше, помог бы великому ученому во многих напряженных поисках, но архив был арестован и уцелел только случайно.

ДОЛГ ПРЕЖДЕ ВСЕГО

Вячеслав Павлович Полонский, редактор журнала «Печать и революция», известный литературный критик, журналист, был к тому же редким библиофилом. Причем собирал он не только редкие книги, но и разные рукописи писателей, документы о выдающихся русских писателях и политических деятелях 40—60-х годов прошлого столетия. Читатели 20-х годов помнят его блестящие работы о Михаиле Бакунине, спор с Леонидом Гроссманом о творчестве Достоевского.

В 1932 году Полонский умер.

И не сразу его богатейший личный архив попал в руки специалистов.

В 1946 году в Литературный архив в Москве стали поступать многочисленные бумаги Полонского. Разобрать их, описать — это, конечно, был большой труд.

Среди всевозможных часто перепутанных рукописей, каких-то тетрадей без начала и конца нашлись две тетради.

Может быть, они и не привлекли бы к себе пристального внимания, но архивисты, листая эти тетради, установили: почерк не Полонского. Почерк, который в бумагах критика встречается впервой. Определили этот почерк как «обычный писательский». Но на первой странице рукописи, написанной «обычным писательским», совсем другим и не совсем обычным почерком стоит: «Повесть эта не была нигде напечатана». И подпись: «А. Герцен».

Герцен! Его же рукою на полях и в тексте тетрадей сделаны многочисленные вставки, исправления.

Повесть Герцена, которая нигде не была напечатана!

Повесть называется «Долг прежде всего».

Но как эта рукопись попала к Полонскому и почему о ней ничего не было известно до 1946 года? На второй вопрос ответить, наверное, легче: по каким-то причинам Полонский никому не рассказал и не опубликовал этот бесценный документ. Может быть, он собирался это сделать, но не успел.

Стали выяснять историю этой повести и довольно скоро установили, что Герцен начал работать над нею в 1847 году. И уже читал первую часть повести Белинскому, когда тот приезжал в Париж. Повесть предназначалась для «Современника». Но, конечно же, она не могла быть здесь опубликована.

После событий 1848 года Герцен стал невозвращенцем, был объявлен вне закона, русская цензура следила за любой щелью, через которую в русскую печать могли бы проникнуть «зловредные Искандеровы сочинения».

В 1851 году Герцен решил, наконец, напечатать повесть хотя бы по-немецки и переслал ее доброму своему знакомому переводчику Вильгельму Вольфзону. Вольфзон сделал перевод, но повесть не вышла и на немецком языке, видимо германская цензура тоже была начеку.

Герцен был настойчив. По оставшимся черновикам он переработал рукопись, и в 1854 году она, наконец, увидела свет в Лондоне в сборнике «Прерванные рассказы».

Но это был уже сокращенный вариант прежней повести.

Герцен умер. Рукопись исчезла. Ее искали, но тщетно.

И вдруг в 1887 году в Дрездене появляется на немецком языке «Долг прежде всего». Полный вариант повести, тот, первоначальный, который Герцен посылал Вольфзону.

А следов рукописи нет.

Наступил новый век. В конце 20-х годов Вячеслав Павлович Полонский получил заграничную командировку и прибыл в Париж. И, конечно, страстный библиофил не мог пропустить ни одной букинистической лавочки, особенно в «заповеднике букинистов» на берегу Сены.

Там-то он и наткнулся на рукопись Герцена. Как она попала в Париж, к букинистам, — об этом можно только гадать.

Повесть Герцена стала известна и широкой читательской аудитории. В «Литературном наследстве» за 1953 год она была напечатана по первоначальному варианту.

ПОДАРОК СИНЬОРЕ АЛЕКСАНДРИНЕ

А вот и совсем неожиданная встреча, в том же Архиве литературы и искусства в Москве. Бумаги, рукописи каких-то воспоминаний, письма и барельеф.

Барельеф Гарибальди.

Рядом письмо: «…Вы спрашиваете, что я думаю о Вашем нынешнем правительстве? Ваш монарх ищет прославить свое царствование освобождением рабов. Надеюсь, что это дело будет завершено. Такой ореол славы, разумеется, лучше всяких побед… Через Вас, русскую женщину, я шлю сердечный и искренний привет Вашему храброму народу, которому предстоит принять участие в будущих мировых событиях». Слова пророческие, вещие, они сказаны вождем итальянских патриотов в 1872 году. Но кто же та женщина, которая должна была донести эти слова до своего народа?

Известная картина русского художника Валерия Ивановича Якоби «Привал арестантов». Хмурые, косматые тучи. И белые журавли. Они вольные. А на земле, на голом поле под дождем на короткий привал остановилась партия арестантов. Сидят понуро, осматривают кандалы. На телеге — мертвый, в тонких сапогах, на пальце свесившейся руки — дорогое кольцо. Это политический. Поодаль группа женщин. У одной на руках грудной ребенок. Молока нет, и в глазах матери тоска, любовь и боль. Очень сильный образ!

Это «синьора Александрина» — так звали в Италии жену Якоби и сестру милосердия, отважную гарибальдийку, спасшую жизнь одному из ближайших помощников Гарибальди — Луиджи Кастелаццо. Знали, что сам Гарибальди призвал ее на остров Капрера, чтобы поблагодарить, вручить на память свой барельеф и письмо к русскому народу.

В России ее знали как Александру Николаевну Пешкову-Толиверову. Знали ее и как корреспондентку «Голоса», «Недели», «Биржевых ведомостей», «Молвы». Ее перу принадлежат интереснейшие, теплые воспоминания о Гарибальди. Ее любили дети, читатели журналов «Детское чтение», «Игрушечка», любили ее и родители этих детей. Она была редактором-издателем педагогического журнала «На помощь матерям», редактировала литературное издание «Женское дело».

Писательница, боец за освобождение порабощенного народа. Ее архив, составившийся из писем к ней, ее писем к итальянским друзьям, ее дневников, воспоминаний, — очень ценный материал по истории движения гарибальдийцев.

Архив путешествовал долго, но добрался до России.

И писательница Кальма уже использовала его для создания прекрасной книги о русских-гарибальдийцах.

ЗАШИТОЕ В ЦЕЛЛОФАН

Письма всегда путешественники. Это путешествовало долго, пока нашло своего адресата, потом было уничтожено и вновь возродилось.

Вот оно, зашитое в целлофан:

«Я прочел с прискорбием статью вашу обо мне во втором номере „Современника“. Не потому, чтобы мне прискорбно было то унижение, в которое вы хотели меня поставить в виду всех, но потому, что в ней слышится голос человека, на меня рассердившегося. А мне не хотелось бы рассердить даже и не любившего меня человека, тем более вас, о котором я всегда думал, как о человеке меня любящем. Я вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком месте моей книги. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда еще не могу сам понять…»

— Ах, Гоголь не понимает, за что люди на него сердятся? Надо растолковать ему это!

Так воскликнул умирающий Белинский, когда письмо Гоголя, обиженного на Виссариона Григорьевича за рецензию на книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» прибыло из Франкфурта через Петербург в Зальцбрунн, где на курорте лечился Белинский.

Несколько дней просидел Виссарион Григорьевич за ответом. Тем самым ответом, который ныне известен всем. Ответом, который Владимир Ильич Ленин назвал «одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати», отразившим «настроение крепостных крестьян против крепостного права».

Письмо Гоголя после смерти Белинского попало к писателю Николаю Филипповичу Павлову, беллетристическими произведениями которого так восхищался Пушкин. Он называл их «первыми замечательными русскими повестями, ради которых можно забыть об обеде и сне». Павлов еще раньше Белинского опубликовал в «Московских ведомостях» «четыре письма к Н. В. Гоголю», резко критикуя Гоголя за его реакционную книгу.

Умер и Гоголь. В России свирепствовала реакция. Павлов ожидал, что его могут арестовать. И он не ошибся, вскоре его действительно арестовали и выслали в Вятку за «найденные вольнодумные бумаги».

Накануне ареста Павлов значительно почистил эти бумаги, кое-что сжег, кое-что порвал. Порвал он на мелкие куски и письмо Гоголя к Белинскому. При этом присутствовал друг Гоголя и Павлова — Степан Петрович Шевырев. Незаметно он подобрал с полу кусочки письма и спрятал. Несколько кусочков он не заметил, и потом Павлов вымел их с обрывками остальных уничтоженных бумаг.

Так и покоится это письмо в Архиве литературы и искусства, склеенное из кусочков, под целлофаном, предохраняющим его от окончательного уничтожения или утери еще нескольких клочков.

НА КНИЖНЫХ РАЗВАЛАХ

У некоторых памятников судьбы и необыкновенные и в то же время прозаические.

Кто из старых жителей Ленинграда не помнит знаменитых петербургских и петроградских книжных развалов! Нет, это не шикарные букинистические магазины Невского, с богатыми витринами, уставленными дорогими альбомами, юбилейными изданиями, легким чтением для девиц Смольного. Это лавочки на Университетской набережной, рогожки на тротуарах Выборгской стороны. В начале 20-х годов нашего века на книжных развалах появилось необычно много всевозможных рукописей. Это и не случайно. В годину революции, когда народные массы вышли на улицы, срывали царские эмблемы и гербы, жгли полицейские околотки и жандармские управления, «досталось» и некоторым архивам, как государственным, так и частным.

К тому же некоторые бывшие чиновники архивов постарались изъять, или попросту украсть, из хранилищ некоторые наиболее ценные документы. Вероятно, вкусы у этих воров были самые различные.

Заслуженный артист РСФСР Виктор Львович Кубацкий, роясь среди различных бумаг, высыпанных прямо на тротуар одной из ленинградских улиц, наткнулся на какие-то ноты. Ноты были написаны от руки, и это насторожило артиста.

Продавец запросил смехотворно малую по тем временам сумму — 5 рублей — стоимость бумажной макулатуры.

Каково же было удивление и радость покупателя, когда он обнаружил, что приобрел рукописи партитур Римского-Корсакова!

Рукописей было две. Одна — обработка для духового оркестра «Марша» Шуберта, другая — «Полонеза» Шопена. Кубацкий навел справки, и оказалось, что эти партитуры никогда не издавались, хотя обе они относятся к 1888 году.

Рукописи партитур по некоторым пометам на них свидетельствуют о том, что, прежде чем очутиться у букиниста, они какое-то время пролежали в Морском архиве. Кто знает, как очутились они на развале?

Теперь они снова в архиве, но уже не в Морском, а в Государственном архиве литературы и искусства в Москве.

ПОСЛЕДНИМ САМОЛЕТОМ

Вы, наверное, помните трагическую повесть жизни «наследника» и даже императора всероссийского Ивана Антоновича. Напомним тем, кто забыл.

Иван VI, или Иоанн Антонович, император всероссийский, как известно, на престоле сидеть не мог, так как был возведен на оный в возрасте двух месяцев, а низложен, когда ему едва исполнилось четыре с половиной. Остальная жизнь этого «императора» протекала в различных темницах и последние годы — в одиночке Шлиссельбургской крепости.

В ночь с 4 на 5 июня 1764 года подпоручик Смоленского полка Василий Яковлевич Мирович с помощью подложных манифестов склонил на свою сторону гарнизонных солдат, арестовал коменданта крепости Бередникова и потребовал выдачи Ивана Антоновича. Приставы, охранявшие узника, поначалу попробовали сопротивляться, но, когда увидели, что Мирович наводит на крепость пушку, сдались.

Однако прежде чем сдаться, приставы выполнили инструкцию, данную им графом Н. Паниным от имени императрицы Екатерины II: «Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант или иной какой офицер, без именного за собственноручным Е. И. В. подписанием повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что спастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать».

И не отдали. Бунт подавили. Мировича казнили. Правительство сделало все, чтобы стереть всякую память об неудачливом «императоре» Иване VI. Но его трагический образ, драматическая попытка освободить его и возвести на престол долгое время занимали умы историков и писателей.

За столетие накопилась большая литература, посвященная Ивану Антоновичу. Среди специальных исследований, которых ныне уже почти никто, кроме узких специалистов, и не читает, есть и роман.

Он так и называется — «Мирович».

Роман принадлежит перу популярного в свое время писателя Григория Петровича Данилевского. Да и в наши дни его исторические романы, особенно «Черный год» и «Сожженная Москва», пользуются спросом у читателей.

Прекрасное знание эпохи, быта делают его роман «Мирович» подлинным источником по истории второй половины XVIII века. Данилевский хорошо знал и психологию узников царских застенков, так как в свое время по ошибке был привлечен к делу петрашевцев и несколько месяцев просидел в одиночке Петропавловской крепости.

Данилевский несколько раз переделывал свой роман, видимо опасаясь, что цензура может его не пропустить.

В 1890 году писатель умер. Когда же хватились искать его архив, то почти ничего из рукописей Данилевского не нашли. Оказалось, что его дети в память об отце разобрали рукописи, и большинство их пропало.

Архива Данилевского фактически не существует, если не считать рукописи романа «Мирович». Она нашлась почти через полстолетия после смерти писателя.

1890 год. Париж. Младшая дочь Данилевского хотела рассеяться после тяжелой утраты. Но Париж завертел ее, и она не успела опомниться, как стала женой молодого испанского дипломата Родригеса.

И вот она уже в Мадриде. Потом Бразилия, Чили, Аргентина, азиатские столицы…

В России отгремели революции. Умер Родригес. Умер крупным дипломатом. Его жена с детьми осталась жить в Испании.

Когда в Испании началась борьба с франкистами, престарелая дочь Данилевского и ее дети встали на сторону народа, приняли самое активное участие в народной борьбе. События застали их в Барселоне. Годы борьбы. Но фашисты побеждали. Уже пал Мадрид, захваченный мятежниками, а Барселона еще отражала штурмы.

И только тогда, когда уже франкистские войска захватили центр города, с аэродрома Барселоны поднялся последний самолет, увозивший последних защитников города.

Этот последний самолет был переполнен до отказа. Этим самолетом улетела и Данилевская с детьми. Они бросили все. Все, кроме рукописи «Мирович». Рукописи, которая досталась младшей дочери писателя. В 1937 году Данилевская и ее дети обосновались в Москве, на Арбате.

А еще через 10 лет Данилевская передала рукопись «Мирович» в Литературный архив.

Удивительная судьба!

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Нью-Йорк. 1915 год. Город захватывает, но не радует. И он не может стать близким для тех, кто ищет в этом Вавилоне XX столетия счастья, проблеска надежды, веры, будущего…

Город набит долларами, машинами, безработными и «добрыми парнями», которые готовятся «спасти Европу», а вернее — продать свою кровь долларовому Молоху. Они готовы сесть на корабли, чтобы включиться в ту бойню, которую именуют первой мировой войной.

В этом городе выходят сотни газет, еженедельников, информационных листков, иллюстрированных журналов. Издается здесь и еженедельник на еврейском языке «Дер таг» («День»). Всей литературной частью газетки заведует Моисей Абрамович Кац. Не всегда ему удавалось заполнить полосы своей газеты интересными, по-настоящему художественными произведениями, свежей информацией, солидными авторами. Но в 1915 году вдруг повезло. Вот уже в нескольких номерах напечатаны начальные главы романа «Дер Мистейк».

Ошибаются те, кто смотрит на. Америку как на страну свободы. Ошибаются те, кто плывет сюда, надеясь обрести счастье; ошибаются и жестоко расплачиваются все, кто идеализирует эту страну бизнеса.

Роман потрясает своим драматизмом. Но и не удивительно: ведь его написал не кто-нибудь, а Шолом Алейхем!

Нет, не ищите этого романа в собраниях сочинений писателя. Его нет там, как нет его продолжения в «Дер таг». Роман остался незавершенным. Шолом Алейхем умер. Рукопись романа незадолго до смерти писатель подарил Кацу.

Минуло 10 лет. В 1926 году семья Каца приехала в Москву. Прибыли в Москву и документы газеты «День». Прибыла и рукопись неоконченного романа Шолом Алейхема.

В Одессе до войны существовал единственный в своем роде еврейский музей. Именно в этот музей и передала жена Каца часть архива мужа. Это было в 1939 году.

А через два года грянула война. Одесса была оккупирована фашистами, музей разграблен, уничтожен.

Но Мирра Моисеевна Кац осталась жива. И она сумела сохранить хоть и небольшую, но очень ценную часть архива мужа. В 1959 году она передала этот остаток бумаг в Государственный архив литературы и искусства.

И среди бумаг — рукопись романа «Ошибка», автобиографическая повесть Шолом Алейхема, отрывки из повести «Сказки 1001 ночи», воспоминания писателя. И новый, суровый Шолом Алейхем встает перед нами. Гневный, бичующий капиталистическое уродство, войну, жизнь ради доллара, ради наживы.

ПРЕДСТАВЛЯЮЩИЕ ОСОБУЮ ЦЕННОСТЬ

В Ленинграде уже 235 лет существует Архив Академии наук. Это одно из самых интересных хранилищ по составу документов. 500 личных фондов академиков, тысячи коллекций писем, фонозаписей, медалей с изображениями ученых, выбитые в честь каких-либо научных достижений, открытий.

Здесь же хранится и фонд первого русского академика М. В. Ломоносова. До 1929 года рукописи Ломоносова были рассредоточены по различным академическим учреждениям. В 1929 году их стали сводить воедино — в Архив АН СССР.

Судьба документов великого русского ученого драматична. Когда он умер, на его архив власти наложили арест. Потом, несколько позже, часть бумаг Михайло Васильевича была возвращена его родственникам. А родственники жили и в Петербурге и в Холмогорах. Так значительная часть рукописей ученого попала к его сестре в Холмогоры и лежала «мертвым грузом», портилась. И лишь случайно одному коллекционеру, совершавшему путешествие по Архангельской губернии, посчастливилось наткнуться в доме потомков Ломоносова на эти рукописи. Был, в частности, обнаружен его знаменитый «Лабораторный журнал» («Оптические и химические записи»).

Деловые и хозяйственные документы из Петербурга «не выезжали», и их нашли у живущих в столице потомков ученого.

А часть материалов и таких важных документов, как письма ученого, пропала. Пропала и его огромная личная библиотека.

Трудно удержаться от того, чтобы не пересказать некоторые места из интересной статьи Г. А. Князева, Н. М. Раскина, К. И. Шафрановского об экскурсии по архиву Академии наук СССР. Ведь и мы тоже экскурсанты. Эта статья была опубликована в специальном журнале «Вопросы архивоведения» № 1 за 1963 год.

«Рукописи Ломоносова, представляющие особую ценность, хранятся в особом шкафу… Любопытен украшенный рисунками документ, полученный Ломоносовым на владение земельным участком в Усть-Рудице возле Ораниенбаума (переименованного теперь в город Ломоносов). Документ украшен акварельными медальонами. На медальонах амуры выполняют различные работы по изготовлению изделий из стекла, которое производилось на фабрике в Усть-Рудице, основанной Ломоносовым: смальты для мозаичных картин, украшения из стекла и т. д.

Обратим внимание на диплом Ломоносова об избрании его профессором (академиком), заполненный латинским текстом.

В 1937 году диплом экспонировался в Америке на Международной всемирной выставке. Перед отсылкой он был предварительно передан известному реставратору Н. П. Тихонову для заключения документа в стеклянную двойную раму (сейф) с медными ободочками по краям. Тихонов снял с величайшим искусством страховую копию („реплику“) диплома, которую нелегко отличить от оригинала».

ТАЙНА ИГРАЛЬНЫХ КАРТ

Иногда документы попадают в архив, как говорится, прямым путем и без приключений. Удивительные истории начинаются с ними уже в архиве. Иногда эти истории могут повлечь за собою печальные результаты и даже «исключение» из состава архивного фонда.

К счастью, этого не случилось с игральными картами, хранящимися среди рукописных материалов известнейшего русского изобретателя Кулибина.

Все, кто натыкался на этих пиковых дам, червонных валетов, бубновых тузов, недоумевали. Ужели Кулибин был такой страстный картежник? Да нет, об этом что-то нигде не упоминается.

Посмеивались над архивистами: нашли что хранить! Карты! Вот пример фетиша вещей, к которым «прикасалась рука гения».

Но чутье не обмануло архивистов. Они не выкинули карт. А несколько лет назад, в яркий солнечный день, кулибинские карты опять попались им на глаза. И диво! Они были все исчерчены вдавленными линиями. Посмотришь прямо — ничего не видно, наклонишь карту к свету — и сразу обнаруживаются чертежи. Кулибин пользовался картами, их оборотной стороной потому, что они изготавливались из хорошей бумаги, и вдавливал — вычерчивал без чернил и карандаша — схемы своих механизмов!

ПЛАТЬЕ АЭРОСТАТА

Рукопись на французском языке «Sur la coupe des habist». По-русски она звучит неожиданно прозаично «О выкройке платья». Но вот что удивительно: почему эта рукопись числится в фонде знаменитого русского математика, академика Чебышева? И что еще непонятно, большинство материалов академика написано по-русски. А тут о «кройке платья», да еще по-французски!

Архивисты, вспоминая о рукописях, рассказывали о них приятелям как об архивном курьезе.

Проходили десятки лет. И о «курьезе» забыли.

Но однажды о нем напомнил инженер-конструктор. Он попросту ошеломил архивистов заявлением:

— Я узнал из специальной литературы, что знаменитым математиком академиком Чебышевым в 1878 году во французском ученом обществе в Париже был сделан доклад на тему «О кройке платья».

Принесли инженеру доклад. Улыбаясь, наблюдали, как он лихорадочно читал, что-то выписывая. Все это было очень уж непривычно. Зачем кройка и шитье понадобились инженеру-авиаконструктору?

И ответ был неожиданный:

— Нам, работающим над проектированием аэростатов, крайне важны выведенные Чебышевым формулы наименьшего количества складок, получающихся при выкраивании материала для придания ему сферической формы. И очень жаль, что доклад академика не был напечатан раньше. Он во многом помог бы нам… И, конечно же, портным!