Среди свидетелей прошлого

ЛИСТАЯ КНИГИ И ГАЗЕТЫ

укописи обладают магической силой, способностью вызывать в настоящее давно исчезнувшие образы людей; мимо этих листков проходишь, как по картинной галерее, и каждый из них по-своему трогает и захватывает».

Это слова Стефана Цвейга, вдохновенные слова об архивах.

Архив — это ли место для вдохновенных порывов? А между тем сколько писателей и поэтов, художников, режиссеров, не говоря уже об ученых-историках, побывало в архивах, чтобы не только почерпнуть из первоисточника нужные им сведения, но и в общении с документами настроиться на тот особый лад, когда человек уже не может не поделиться своим вдохновением!

Как часто говорят, пишут: «заглянем в творческую лабораторию ученого». Конечно, это выражение фигуральное. Можно заглянуть в химическую или физическую лабораторию, даже понаблюдать за тем, как в них трудятся ученые, но «творческая лаборатория» — это процесс часто, а может быть и всегда, индивидуальный, присущий только данному исследователю, и его приемы, его лаборатория становятся понятными для наблюдателей в основном, когда уже работа или завершена, или близится к завершению. Только тогда становится возможным проследить далеко не всегда прямой, а чаще очень извилистый путь поиска, найти причины неудач, обосновать успехи.

«Творческая лаборатория» историка-архивиста — это прежде всего поиск, это процесс, и часто очень длительный, нередко дающий в итоге отрицательный результат или находку, которая на первый взгляд кажется незначительной.

Может быть, легче всего проследить за этим творчеством историков, листая книги, газеты, журналы, обращаясь к завершенным трудам.

Действительно, полистайте газеты, журналы хотя бы за минувший год. Вы найдете в них множество заметок о новых архивных открытиях и поисках. Если эти заметки вырезать, сложить вместе, то каждый год будет получаться солидная книга о работе архивов и архивистов. А сколько незаметного, но столь нужного труда ежедневно, ежечасно вкладывают архивисты в любимое дело, скольким людям они помогли, нашли справки о их бывшей деятельности, разыскали никому не известные данные о полезных ископаемых, утвердили приоритеты ученых, помогли работникам милиции обнаружить опасных бандитов, разоблачить матерых шпионов!

Зайдемте в архивы. Познакомимся с некоторыми исследователями, которые трудились или трудятся ныне в них.

КЛЮЧ К ШИФРУ НАЙДЕН!

Наверное, многие слыхали или читали о самых разнообразных системах шифровки документов. В древней Руси была «тарабарская грамота», известен шифр Наполеона, азбука Мирабо, цифровые, буквенные шифры, шифровка с помощью специальных машин.

Владимир Ильич Ленин нередко прибегал к шифровке отдельных фраз и имен и целых писем, которые, случайно правда, но все же могли попасть в руки полиции. Причем Ленин использовал самые различные и в то же время совершенно не поддающиеся дешифровке шифры. Он придумывал их сам. Вот один из них. Его простота и абсолютная надежность заключались в том, что ключом к шифру служила партийная кличка товарища по борьбе, кличка, известная ленинскому адресату, но ничего не говорящая полиции.

Так, в 1901 году в письме к Ногину в Лондон Ленин пишет из Мюнхена: «Мне сообщили фамилию того петербуржца, который делал (в провинции и довольно глухой) предложение издать перевод Каутского. Боюсь доверить фамилию почте — впрочем, передам Вам ее таким образом. Напишите имя, отчество (на русский лад) и фамилию Алексея и обозначьте все 23 буквы цифрами по их порядку. Тогда фамилия этого петербуржца составится из букв 6, 22, 11, 22 (вместо нее читайте следующую по азбуке букву) 5, 10 и 13».

Ногин знал, что под кличкой «Алексей» скрывается Мартов. Но Мартов — это тоже только псевдоним Юлия Осиповича Цедербаума.

Дешифровка очень простая:

ЮЛИЙ ОСИПОВИЧЪ

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13

ЦЕДЕРБАУМЪ

14 15 16 17 18 19 20 21 22 23

6-я буква — С

22-я — М

11-я — И

22-я — М, а следующая по азбуке — Н

5-я — О

10-я — В

13-я — Ъ

«Смирновъ». Букву «Р» Ленин, видимо, забыл написать. Но догадаться было уже не трудно.

В. М. Смирнов, социал-демократ, член петербургской группы «Рабочее знамя», в июле 1900 года был после ареста выслан в г. Бирск Уфимской губернии.

Но были у Ленина и более сложные зашифровки. Ключ к ним знали те, кто получал письма Ильича из тюрьмы в конце 90-х годов прошлого столетия. Теперь их нет в живых, а письма сохранились, и нам так важно их прочесть.

…Подлинник хранится в Центральном партийном архиве в Москве. Фотокопия лежит на рабочем столе в комнате доктора исторических наук Эсфири Абрамовны Корольчук в Ленинграде, на Васильевском острове. Вероятно, фотокопия пролежит еще недолго в этой комнате и тоже перейдет в архив, в личный архив Эсфири Абрамовны. Это произойдет тогда, когда последние строки шифрованных ленинских писем будут разгаданы до конца. А может быть, они уже и разгаданы, может быть, скоро мы прочтем в газете о завершении блестящей работы исследователя, как прочли в июле 1963 года в «Московской правде» о первых успехах дешифровки.

Эсфирь Абрамовна Корольчук хорошо известна всем, кто занимался историей рабочего движения в России в XIX веке. Ее работы о «Северном союзе русских рабочих» стали настольной книгой целого отряда историков.

Но Э. А. Корольчук, наверное, впервые взялась за дело дешифровки. И это очень характерно. Историк должен знать и приемы шифровки документов, уметь отыскивать утерянные ключи к их прочтению. Ленинские письма из тюрьмы. Они написаны на обороте географической карты из военно-статистического сборника 1871 года. Ленинские письма к оставшимся на свободе членам «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» уже более шестидесяти лет хранят молчание. 30 лет эта карта размером в небольшой тетрадный лист хранится в партархиве. 30 лет время от времени кто-либо просит ее и вновь возвращает на место. Остаются неразгаданными стертые временем, едва заметные карандашные строчки.

Э. А. Корольчук сначала прочла их так, как они написаны, разобрала буквы, цифры по тем еле заметным следам, которые карандаш оставил на бумаге. Пока разбирала — выучила наизусть. В любой момент, днем ли, ночью, она могла мысленно воспроизвести всю страничку. Ей не нужно было все время иметь под рукой фотокопию. И днем и ночью, дома и вне его она искала ключ к разгадке. Она изучила множество известных шифров. Нет, ни один из них не подходил к ленинскому. Это и понятно, Ленин сам мог изобрести любой замысловатейший шифр, и как бы ни старались дешифровщики охранки, ленинский был не для них.

В поисках ключа Корольчук делала маленькие открытия. Она убедилась, что не все слова написаны шифром, что многие попросту являются сокращениями, но тоже не простыми, а часто одно слово вмещает три, четыре сокращенных, составляющих вместе целую фразу.

Ленин мог выпустить из слов все гласные или согласные буквы, мог в одном слове сокращенно написать фразу, причем каждое сокращение писалось на трех или четырех языках.

Но разгадка пришла, пришла внезапно. Хотя это только так кажется — внезапно, вдруг. Ведь Корольчук искала ключ, искала напряженно, искала так долго, что все ее помыслы сосредоточились на этом.

Ключ заключался в сочетании двух цифр, рассеянных по тексту письма: 3–7, 3–7. Ну, конечно же, Владимир Ильич шифровал буквы по принципу — вместо нужной буквы ставится иная, отстоящая от нее по алфавиту к началу его или к концу на 3 или 7 букв. Вместо «Л» — «О» или вместо того же «Л» — «Г».

Попробовала прочесть — получается!

Так были прочитаны некоторые зашифрованные слова. Но другие не поддавались дешифровке с помощью этого ключа. Ужели Ленин в одном письме применил два или несколько шифров? Не может быть. И все же применил. Но очень своеобразно, очень остроумно — по-ленински. Он некоторые слова сокращал так, что на первый взгляд именно они и казались зашифрованными, а зашифрованные звучали как сокращения: «вор-ы», «лабриз» и т. д. Это не шифровка: «вор-ы» — просто «вопросы», «лабриз» — 4 (для) листка большое распространение и значение.

И вот, наконец, расшифровано первое письмо, в котором Ильич дает указания своим товарищам по «Союзу борьбы» вести агитацию за съезд социал-демократов, съезд, который, наконец, Роздал Российскую социал-демократическую партию. Ленин говорит о необходимости устранения организационных недостатков, более широком развертывании агитационных изданий и т. п.

И снова семидесятидвухлетняя женщина склоняется к столу. Снова ищет ключи к шифрам, разгадывает сокращения. Труд Э. А. Корольчук далеко не завершен, ведь на обороте карты Ленин уместил три письма!

ЗА МУДРЫМ СОВЕТОМ

До сего времени еще не составлена полная биобиблиография работ Владимира Ильича Ленина. И нельзя сказать, чтобы над ее составлением никто не работал. Опубликована уже биохроника за 1917–1918 годы. В Институте марксизма-ленинизма трудятся десятки научных работников, продолжая начатое. И это большой труд, связанный с новыми поисками, экспертизами и т. д. И если в институте уже собраны 30 тысяч ленинских документов, то это никак не означает, что найдено все и все уже ясно.

Биобиблиография предполагает, что будет прослежен каждый день, каждая минута жизни Владимира Ильича, каждый час его работы. Будут уточнены, зафиксированы выступления вождя, его беседы и т. д.

Ведь известно, что многие ленинские статьи утеряны, беседы не записаны, а даты ленинских встреч неизвестны.

Иногда ответы на некоторые вопросы, связанные с датами жизни и деятельности В. И. Ленина, находятся в таких документах, в которых, казалось, никто их и искать не будет.

В Центральном государственном архиве Октябрьской революции хранятся любопытные книги. Вид у них невзрачный, они похожи на бухгалтерские. Разлинованы простым карандашом, заполнены торопливыми почерками: чернила, как правило, водянистые. Строчки часто идут вкривь, несмотря на линейки.

Книги называются: «Журнал для регистрации пропусков». Пропусков в Кремль. Причем пропусков постоянных, временных и разовых. Пропусков за 1918, 1919, 1920 годы.

Очень интересный документ, но до сего времени на него не обращали внимания. И обнаружили только при очередной описи.

Пропуска постоянные выдавались два раза в год — с 15 июля на срок до 1 января и с 1 января.

И каждый раз заводился новый журнал. Во всех журналах на первой странице под № 1 стоит «В. И. Ульянову (Ленину)». Вторым номером обычно выдавался пропуск секретарю Владимира Ильича — Бонч-Бруевичу, затем Надежде Константиновне Крупской, которую в книге записывали «Н. К. Ульянова (Ленина)», далее следовала Мария Ильинична, А. Елизарова и т. д.

Интересно полистать эти журналы.

Вот, например, страница, помеченная 30 августа 1918 года. С утра в Кремль идут самые различные люди. Они получают разовые пропуска. В журнале не помечено время их получения. Да и в предыдущие дни никто не отмечал часов выдачи пропусков. И вдруг страница обрывается недописанной, и на новой странице та же дата — 30/VIII и «11 часов вечера».

№ 319 Владиславлев С. П.

№ 322 Обух В. А.

№ 323 Ветеберг Б. С.

№ 327 Розанов.

№ 330 Смирницкая В. М.

№ 331 Фомина Е. И.

Почему эти люди отмечены особо, отмечено время их прихода? Кто эти люди? Оказывается, это врачи, сиделки и сестра милосердия. 30 августа 1918 года эсерка Каплан стреляла в Ленина и опасно ранила его.

И потом почти каждый день их фамилии встречаются в журнале. Только их допускают к больному Ленину.

Но вот и первый посетитель не врач — 28 октября 1918 года — М. Горький.

В конце октября Ленин, уже выздоравливающий, почувствовал себя немного хуже и 28/Х — доктор Будинов Д. Т., пропуск выдан по просьбе Марии Ильиничны Ульяновой, она же расписалась в его получении.

Читая эти сухие журналы, часто натыкаешься на очень скупые, но волнующие приписки.

22/IV 1920 г. «т. Горькому взамен оставленного в Питере по просьбе Вл. Ил.» или 9/XI 1918 г. № 444 «Ивану Рахья (просил выдать Влад. Ильич)».

Рахья — известный финский революционер. Погиб в 1920 г.

12/VIII 1919 г. Попову (Серафимовичу А. С.) — по просьбе Марии Ильиничны.

19/VI 1920 г. т. Рид (по просьбе В. И.). Джону Риду, американскому журналисту, автору замечательной книги «10 дней, которые потрясли мир», книги, которую с таким вниманием прочел Ленин.

В 1919 году при получении постоянных пропусков на первую половину 1920 года произошел небольшой казус. «№ 100 Елизаровой» и приписка: «уничтожен, т. к. написан был „Ульяновой“». Дальше следовала подпись А. Елизаровой, которая, как известно, была не кто иная, как Анна Ильинична Ульянова, а по мужу — Елизарова.

Сколько разных людей перебывало у Владимира Ильича!

По этим книгам сейчас в Институте марксизма-ленинизма уточняются даты встреч и бесед Владимира Ильича. Журналы не могут их спутать, как путают мемуаристы, вспоминая о своих разговорах с Лениным через много-много лет.

И этот ценнейший документ открыли рядовые работники архива, те, что без устали ищут, там, на 10-м этаже, на Пироговской улице в Москве.

ОН МЫСЛИЛ КАК ИСТОРИК

Толстой! Этим именем сказано все, во всяком случае, когда речь идет о великих писателях, составивших эпоху в мировой литературе. Толстой знал историю, любил ее, но он не зарывался в бумажную ветхость, не жил в мире ушедших теней.

Анатоль Франс считал, что «гений писателя нуждается в знаниях, без которых он не может расправить крыльев… У нынешних авторов на чтение, в большинстве случаев, либо не хватает времени, либо их нервы им того не дозволяют. Ведь ответил же однажды с гордостью Пьер Лоти, когда его как-то спросили, что он думает по поводу одной очень интересной книги: „Я никогда не читаю, я лишь пишу“. В литературных кругах очень смеялись этому ответу. Но я много думал над ним. Какую трудную, полную забот, лишенную всякого отдыха жизнь должно вести наше литературное поколение! У него даже нет времени подумать о том, что ему следовало бы, как водолазу, погрузиться в прошлые века: у него нет времени исследовать, искать и учиться для того, чтоб те, кто читает его книги, мог утолить свою жажду».

Напрасно Франс с таким безнадежным скепсисом отзывался о современном ему поколении литераторов, которому некогда читать, некогда оглянуться назад, некогда исследовать, учиться. Ведь поколение Франса было немногим моложе поколения Льва Толстого. Толстой, замечательные русские писатели, художники, режиссеры и литераторы более младших поколений умели учиться и часто, очень часто ради настоящего, «как водолазы», погружались в прошлое!

Дом Франса был музеем-архивом. Дом Толстого — великолепной исторической библиотекой. Думается, что в Ясной Поляне Толстой собрал самую полную для своего времени коллекцию книг, писем, копий архивных материалов по эпохе Александра I.

И что характерно — Толстой написал несколько исторических произведений, но как тщательно, как кропотливо работал великий писатель с памятниками! Великий труд вложен в рукописи «Войны и мира» и «Хаджи Мурата».

В Румянцевской библиотеке было прочитано все, что имелось по истории первой четверти XIX столетия. Но этого было очень мало. И Толстой обратился к архивам. В свое время генерал Модест Иванович Богданович разослал своеобразные «анкеты» сохранившимся в живых участникам Отечественной войны 1812 года. Эти «анкеты» были им использованы для написания своего капитального труда «История Отечественной войны 1812 г.». Но использованы очень некритически.

Толстой познакомился с частью материалов Богдановича и сам предпринимал объезд мест сражений. Лев Николаевич находил участников и старожилов, расспрашивал, уточнял.

Для того чтобы вырисовать образ Пьера Безухова, Толстой изучил архивные документы по истории масонства. Великий писатель скептически относился к победным реляциям командиров, как русских, так и французов, и предпочитал живое слово, «устный первоисточник».

«Для историка (при описании сражений) главный источник есть донесения частных начальников и главнокомандующего. Художник из таких источников ничего почерпнуть не может, они для него ничего не говорят, ничего не объясняют… В каждом описании сражения есть необходимость лжи, вытекавшая из потребности в нескольких словах описывать действия тысяч людей, раскинутых на нескольких верстах, находящихся в самом сильном нравственном раздражении, под влиянием страха, позора и смерти».

Толстой жалел, что он не может восстановить хода событий по их свежим следам. Вот если бы сразу же после сражения, разгоряченных боем, с неостывшими чувствами людей расспросить об обстоятельствах битвы, записать их рассказы, тогда бы эти показания имели несомненную ценность для писателей.

«Вам будут рассказывать то, что испытали и видели все эти люди, и в вас образуется величественное, сложное, до бесконечности разнообразное и тяжелое, но ясное впечатление».

Все эти наблюдения Льва Николаевича — свидетельства кропотливого труда, труда историка-источниковеда.

И уж если нельзя прямо после боя, отгремевшего полстолетия назад, побеседовать с участниками, то писатель предпочитал все же не литературную обработку материалов этого боя, а сами материалы. И реляции командиров он тоже читал, хотя и не очень доверял такого рода источникам.

Многие, кто знал, как работает Толстой, удивлялись: зачем ему такие подробности, такая точность? Есть свидетельства, пусть они и не совсем верные, но если эти свидетельства будоражат фантазию писателя, если они служат пищей для его творческого образного воплощения идей, событий, то и прекрасно, не стоит отвергать их из-за каких-то там мелких неточностей. Так думали и некоторые писатели исторического жанра. Эпоха, колорит, быт соблюдены, фактическая канва событий более или менее правильная, остальное — право писателя на домысел и даже вымысел.

Толстотой думал иначе. Он не отрицал, а, наоборот, утверждал право писателя на художественный вымысел, обобщение образов, но утверждал это право до известного предела. «Задача художника и историка совершенно различна, и разногласие с историком в описании событий и лиц в моей книге не должно поражать читателя».

И Толстой точно определяет эти пределы, границы исторической достоверности и художественного вымысла в исторических романах.

Иван Сергеевич Тургенев разругал отрывок из «Войны и мира», появившийся в печати в 1865 году под названием «1805-й год». Тургенев обвинил Толстого в незнании источников, всю историческую часть назвал фокусничеством, шарлатанством.

Толстой, отвечая Тургеневу, писал, что у него есть вымышленные лица, в отношении которых он ничем не связан, но когда заходит речь о лицах исторических, то и писал он их по историческим памятникам, «иначе понимая и представляя эти лица и события, художник должен руководствоваться, как и историк, историческими материалами. Везде, где в моем романе говорят и действуют исторические лица, я не выдумывал, а пользовался материалами, из которых у меня во время моей работы образовалась целая библиотека книг, заглавия которых я не нахожу надобности выписывать здесь, но на которые всегда могу сослаться».

И не случайно критик Страхов утверждал, что новые народы будут изучать если не историю России, то русский народ, его душу по «Войне и миру».

Толстой работал, как настоящий многоопытный источниковед. Он отбирал одни материалы и отвергал другие; если свидетельства участников Бородинского сражения вдруг начинали походить на описания Михайловского-Данилевского или Глинки, Толстой решительно их отбрасывал. Написанное позже стало для участника собственным мнением, он подпал, как говорит профессор Л. В. Черепнин, под «гипноз письма».

Но на этом пока закончим разговор о художниках. Ведь принято считать, что это особая категория людей, что их вдохновение часто вспыхивает по причинам, не всегда понятным для всех, не обладающих способностью к образному мышлению.

Вероятно, историки-ученые в архивах меньше всего напоминают вдохновенных творцов. Скорее походят они на трудолюбивых пчел, собирающих с «тысяч венчиков» микроскопические капельки нектара знаний о прошлом. Впрочем, так это или нет, пусть судит читатель по следующему нашему рассказу.

«В ТРУДАХ ОТ ЮНОСТИ МОЕЙ…»

Стол как стол. Теперь таких уже не делают, вышли из моды. А в прошлом столетии их можно было найти во многих домах и канцеляриях России. Но этот стоит в архиве, и, наверное, он один из немногих столов, удостоившийся чести быть причисленным к архивным, а не к музейным реликвиям.

Раньше он был просто мебелью, значившейся в инвентаризационной ведомости Московского главного архива министерства иностранных дел. Наверное, под каким-то там номером стояло: «Стол письменный, крытый зеленым сукном» — или что-либо в этом роде.

Теперь же в Центральном государственном архиве древних актов в Москве он стоит на почетном месте, в кабинете директора. О нем говорят с уважением — ведь это стол, за которым 30 лет проработал Сергей Михайлович Соловьев.

Столы не умеют разговаривать, и они в отличие от школьных парт редко бывают изрезаны ножами. И никто не пишет на зеленом сукне черными чернилами своих инициалов, не поверяет столам своих дум.

И все же этот стол очень красноречив. Потертый, усталый.

А если бы он умел рассказывать!

Он познакомился с Соловьевым еще в те дни, когда Сергей Михайлович работал над своей магистерской диссертацией «Об отношениях Новгорода к великим князьям».

Как много людей мечтали, сидя за своими столами! Мечтали над документами, мечтали о будущей своей ученой работе. Сергей Михайлович тоже мечтал, но по-иному. «Отвлеченности были не по мне, я родился историком». Он мечтал скорее закончить диссертацию, чтобы взяться за работу, в необходимости которой был уверен.

Работа эта должна называться «История России с древнейших времен». Его отговаривали, ему даже мешали. Мешал не кто-нибудь, а Погодин, занимавший кафедру русской истории в Московском университете. Погодина вполне устраивала фактологическая, бьющая по чувствам, но не дающая простора мысли «История» Карамзина. Соловьев говорил: «У Карамзина я набирал только факты: Карамзин ударял только на мои чувства…»

Погодин давно заметил Соловьева. Кажется, это был единственный студент, который осмеливался подсказывать профессору факты прямо на лекции.

Зато как он слушал, не проронив ни слова, лекции Грановского!..

Нет, не трогало этого студента красноречие Погодина, не захватывала красота описаний Карамзина. Впоследствии он писал: «…на историю смотрели преимущественно как на художественное словесное произведение». А он хотел заниматься историей, наукой. Он хотел думать над русской историей, Карамзина же можно было только читать. И он прочел его еще в юности раз этак двенадцать.

Погодин забеспокоился, когда Соловьев взялся за диссертацию. Рос конкурент, который может вытеснить его с кафедры. Погодин исподтишка стал мешать Соловьеву. Но молодой диссертант не обращал на профессора внимания.

Погодин не раз елейно спрашивал Соловьева:

— Что же вы, пишете диссертацию, а со мной о ней никогда не поговорите, не посоветуетесь?

Сергей Михайлович догадывался, что «советы» профессора могут увести его далеко, а потом ему хотелось дойти до всего самому. Его не устраивали уже известные, опубликованные материалы, он уже полюбил свой стол в архиве.

— Я не нахожу приличным советоваться, профессор, потому что хорошо ли, дурно ли напишу я диссертацию, она будет моя, а стану советоваться с вами и следовать вашим советам, тогда она не будет уже вполне моя.

Защита прошла блестяще. Но Соловьев опять уже за своим столом в архиве. Быстро пишется докторская диссертация. А вот и Погодин получил отставку. Его место занял Соловьев.

Он не красноречив. Он не растекается мыслью по древу. Краток, лаконичен, логичен. Он думает вслух, он пролагает студентам дорогу к обобщению, к пониманию исторических закономерностей.

И снова архив.

Снова стол. Загруженный, заваленный десятками, сотнями документов. Стол кряхтел, ему была не под силу такая тяжесть. Ученый методично, документ за документом, день за днем, вгрызается в прошлое отечества. А число архивных документов, никем никогда не обследованных, росло и росло.

Сначала Соловьеву казалось, что «История России» вырастет из хорошо обработанного университетского курса. И он его отрабатывал.

Но скоро понял: университетский курс можно будет создать только после подробной, доскональной обработки вот этих бесчисленных груд документов.

И он уже знал теперь, какова должна быть мера труда, вложенного в эти документы.

Свитки, столбцы, отдельные листы, какие-то уродцы книги, у которых высота превосходит ширину, золотые и позолоченные ковчежки, гербовники, летописи, евангелия, четьи-минеи. Он обходил хранилища архива и подсчитывал годы жизни. Годы, которые он проведет здесь, за этим столом. Но годов не хватало, а стеллажи, шкафы, полки тянулись, громоздились друг возле друга, терялись в полутьме неразведанных углов.

Труд, на осуществление которого не хватит жизни.

Он походил сейчас на человека, готовящегося запереться от жизни в келье монастыря. И не запирался, не хотел запираться от жизни, где готовились реформы, бушевала война, шли народные движения и остро, бурно била общественная мысль.

Вспомнились Берлин, Гейдельберг, Париж, Прага. Он успел побывать в этих городах как домашний учитель семьи графа Строганова. Вспомнились и лекции Гизо, Мишле — тех самых, знаменитых, чьи исторические концепции выросли на дрожжах Великой французской революции.

Но только на минуту ему пригрезились парижские бульвары, пражские холмы, берлинский зоопарк и растворились в полутьме архива. Зато он пишет о реформах Петра, хотя скоро с горечью скажет: «Преобразования производятся успешно Петрами Великими, но беда, если за них принимаются Людовики XVI или Александры II».

И снова тьма хранилищ. Шорохи. Не то мышей, не то оживающих бумаг.

Он решил, что проведет здесь жизнь. Но это не было бегством от жизни. Когда свыкся с этим решением, рассказал о том, как пришел к нему. Рассказал в «Записках» — «Мои записки для детей моих, а если можно, и для других».

Эпиграф гласил: «В трудах от юности моей…»

«Давно, еще до получения кафедры, у меня возникла мысль написать историю России; после получения кафедры дело представлялось возможным и необходимым. Пособий не было; Карамзин устарел в глазах всех; надобно было для составления хорошего курса заниматься по источникам…»

«Заниматься по источникам» — это означало: летом, осенью, зимой, весной в семь часов утра слегка скрипела дверь кабинета в доме Соловьевых. По скрипу можно было проверять часы.

До девяти утра дом погружался в тишину.

Ровно в девять опять скрипели двери. Потом хлопали и двери парадного. Сергей Михайлович шел в университет или в архив.

Иногда приходилось ездить в Петербург. Но и там работа с семи часов дома, с девяти — в столичных архивах.

Соловьев был избран ректором университета, деканом, но привычек своих не менял. Не имел права.

Он разговаривал только по необходимости и никогда за работой. Если к нему обращались в неурочное время, он попросту не отвечал. И только субботний вечер профессор выделял для отдыха. Отдыхал он большей частью в Итальянской опере.

Прошли 1849, 1850 годы. Весной 1851 года был готов к печатанию первый том «Истории России».

Сергей Михайлович не бил в литавры, он хотел как можно скорее сдать книгу в университетскую типографию. Но попечитель московского учебного округа Назимов вовсе не желал, чтобы такое «событие» прошло незамеченным. Как-никак, а его «попечительством» создается труд, споспешествующий прославлению российского самодержавия. Назимов был уверен, что писать российскую историю — это то же самое, что воссоздавать историю царствований. Ведь именно так писал Карамзин.

Назимов с восторгом посоветовал Соловьеву посвятить сей труд императору Николаю I. Это так просто, нужно лишь написать ходатайство, а он, Назимов, днями едет по делам службы в Петербург и, конечно же, получит «высочайшее соизволение».

Соловьев колебался. Он давно уже убедился, что Николай инстинктивно ненавидел просвещение, как поднимающее голову людям, дающее им возможность думать и судить, тогда как он (Николай. — Ред.) был воплощенное «не рассуждать». Когда Николай I умер, Соловьев смог сказать о нем только, что «Все, начиная с самого верха, стремились выйти из положения, созданного Николаем».

Но, с другой стороны, разве Соловьев отрицает монархические начала, просвещенную монархию, правящую, опираясь на народ?

О «просвещенной» во времена Николая Палкина не приходится и думать, а вот подумать о судьбе работы, которой давно уже решил он отдать всю жизнь, нужно. И Соловьев скрепя сердце написал ходатайство.

А много лет спустя весело рассказывал, как министр просвещения Ширинский-Шихматов отказался просить «соизволения», так как труд еще не закончен, имеется в наличии всего лишь один том.

— Когда кончит сочинение, тогда доложу!..

Но умер император Николай, умер и министр.

Еще несколько министров сменилось на «ниве народного просвещения».

А Соловьев сидел в архиве. Все за тем же столом. И уже десятки тысяч архивных документов были положены и сняты с его стола.

Том за томом. 30 лет. 29 томов.

Жизнь подходила к концу, а архивам не было конца-края. Соловьев уже не ездил в оперу. Ему уже невыносимо трудно стало подниматься с постели в семь утра. Но он спешил так, как не торопился четверть века назад.

Сдало сердце, болела печень. Врачи требовали бросить все и ехать на курорт. Тогда он не стал приглашать врачей. Его главной болезнью стала боязнь, что он не успеет окончить «Историю России».

29-й том ее вышел после 4 октября 1879 года.

А 4 октября 1879 года Сергей Михайлович Соловьев умер.

«29 томов его „Истории“ не скоро последуют в могилу за своим автором. Даже при успешном ходе русской исторической критики в нашем ученом обороте надолго удержится значительный запас исторических фактов и положений в том самом виде, как их впервые обработал и высказал Соловьев: исследователи долго будут их черпать прямо из его книги, прежде чем успеют проверить их сами по первым источникам».

Эти слова Ключевского верны и по сей день.

РАССКАЗЫВАЮТ ГЕРБЫ

В некоторых архивах, рукописных отделах публичных библиотек можно встретить роскошное издание — «Общий гербовник дворянских родов». Он покоится в дубовом ларце, каждое изображение герба, выполненное тщательнейшим образом, проложено тонкой рисовой бумагой, драгоценный переплет, богато украшенная застежка.

Этот «Гербовник» показывают экскурсантам, иностранным посетителям. Он ценится как редкий памятник полиграфического искусства. Но уже давно к нему не прикасались руки исследователя. Это на первый взгляд и понятно. В наше время генеалогией интересуются только историки. В Советском государстве нет сословных предрассудков, нет расовой дискриминации, а значит, и отсутствует необходимость копаться в генеалогических материалах, выяснять происхождение предков. У нас одним из первых декретов советской власти были отменены всевозможные титулы князей, графов, баронов, дворянские звания и т. п. Естественно, что отпала и необходимость в изучении генеалогических ветвей того или иного рода, почему-либо претендовавшего на «благородное происхождение» или титул.

И генеалогия, как вспомогательная отрасль исторической науки, зачахла, а это повлекло за собою и падение интереса к таким вспомогательным историческим дисциплинам, как геральдика, сфрагистика (наука о печатях).

А может быть, и действительно геральдика, сфрагистика — это уже отжившие отрасли науки? Может быть, с исчезновением тех классовых, социальных условий, которые их породили, эти дисциплины должны умереть, сохранив по себе лишь память как об этапе развития исторической науки?

Не раз нам приходилось слышать: «геральдика» — это «разрисованное, символическое прошлое русского дворянства», и если кто и может им интересоваться, то разве только коллекционер, но не серьезный ученый.

Но это не так. Геральдика и сфрагистика не мертвые науки.

Архивистам приходится очень часто сталкиваться с геральдической символикой, и очень часто она позволяет уточнить истину, поставить на место ту или иную историческую деталь, факт. И не случайно украинские научные работники-архивисты подняли вопрос о необходимости расширять изучение геральдических материалов, перенеся центр тяжести на изучение всевозможных знаков, орденов, значков последних лет, их происхождения, символики, их значения как источников.

Конечно, сам по себе герб не многое может объяснить историку. И если на нижегородском гербе было изображение бегущего оленя, а на ярославском — медведя, то делать выводы о том, что ярославское княжество славилось медведями и медвежатиной, а нижегородское — оленями и оленятиной, более чем наивно. Но герб в сочетании с материалами, описывающими происхождение его символики, уже очень ценный источник. Именно в таком сочетании геральдика обретает значение подлинной науки. А генеалогия становится наукой, наукой о наших предках, о их подвигах. Она важна для изучения истории войн, истории культуры и т. п.

Как известно, А. С. Пушкин очень интересовался генеалогией и именно не с точки зрения «дворянской мудрости», а с точки зрения национальной гордости. Пушкин дорожил знаниями о героическом прошлом России, дорожил и тем, что он происходит «от предков, коих имя встречается почти на каждой странице истории нашей». Степень знаний исторических, любил подчеркивать Пушкин, всегда характеризует степень культуры и культурности народа.

«Образованный француз или англичанин дорожит строкою старого летописца, в которой упоминается имя его предка, честного рыцаря, падшего в такой-то битве или в таком-то году возвратившегося из Палестины… Дикость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим. И у нас иной потомок более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т. е. историею отечества».

Никому, даже друзьям своим, Пушкин не прощал пренебрежительного отношения к прошлому России.

В 1836 году Чаадаев опубликовал свое известное письмо, в котором, в частности, отрицательно оценивал прошлое своей родины, пессимистически смотрел на ее будущее.

Пушкин любил Чаадаева, но не простил и ему:

«Что касается нашего исторического ничтожества, я положительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже войны удельного периода — ведь это та же жизнь кипучей отваги и бесцельной и недозрелой деятельности, которая характеризует молодость всех народов. Вторжение татар есть печальное и великое зрелище. Пробуждение России, рост ее могущества, движение к единству (единству русскому, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и окончившаяся в Ипатьевском монастыре. Разве это не история, а только бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история? А Екатерина II, которая включила Россию в систему Европы? А Александр, который ввел нас в Париж? (Положа руку на сердце) не находите ли вы чего-то величественного в нынешнем положении России, чего-то такого, что должно Поразить будущего историка. Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?.. Я вас уверяю, что ни за что на свете я не захотел ни переменить своего отечества, ни иметь другой истории, как историю наших предков».

Как известно, Пушкин, увлекаясь генеалогией, написал интереснейшее стихотворение «Моя родословная». При жизни поэта это стихотворение не было напечатано и разошлось во множестве списков.

Непосредственным толчком к написанию стихотворной генеалогии послужил очередной выпад против Пушкина пасквилянта и тайного наушника Третьего отделения Булгарина.

Булгарин высмеивал Пушкина, говоря, что тот якобы гордится своим аристократическим происхождением, а на самом деле Пушкин — «мещанин во дворянстве». И происхождение его темное, от негра, купленного пьяным матросом за бутылку рома. Стихи Булгарина были напечатаны в «Северной звезде».

Пушкин ответил:

И хотел напечатать этот ответ в газете Дельвига, но Дельвиг не понял Пушкина, уклонился от печатания, говоря, что это может только навредить поэту.

Между тем «Моя родословная», разошедшаяся в списках, достигла ушей жандармов. И это грозило Пушкину большими неприятностями, так как он задевал в своих стихах и сильных мира сего и даже царей.

Ведь «пел с придворными дьячками» не кто иной, как первый из Разумовских, тайно повенчавшийся с Елизаветой; «князь из хохлов» — канцлер Безбородко; «беглый австрийский солдат» — Клейнмихель, генерал, начальник всевозможных строительных работ; «ваксил царские сапоги» — граф Кутайсов, камердинер Павла I. Им противостоят предки Пушкина — участники Ледового побоища, Нижегородского ополчения против Лжедмитрия II, предки, избравшие на престол Михаила Романова и т. д.

Пушкин отписал шефу жандармов Бенкендорфу:

«Около года тому назад в одной газете напечатана была сатирическая заметка, где говорилось о некотором литераторе, выказавшем претензии на благородное происхождение, в то время, как он был только мещанином во дворянстве. К сему прибавлялось, что мать его была мулатка, а ее отец, несчастный негритенок, был куплен матросом за бутылку рома. Хотя Петр Великий мало похож на пьяного матроса, я был означен достаточно явственно… Я счел должным ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах очень резко… Я отослал мой ответ покойному Дельвигу, прося его напечатать в своей газете. Дельвиг уговорил меня отказаться… Однако распространилось несколько копий моего ответа, на что я нисколько не досадую, так как в нем нет ничего, от чего я отрекаюсь. Признаюсь, что мне дороги так называемые предрассудки, я дорожу тем, что я дворянин не хуже кого бы то ни было, хотя это не дает мне никакой выгоды; наконец я дорожу именем предков, потому что их имя — единственное наследство, мной от них полученное…»

Пушкин хорошо знал своих прародичей. Несколько позже, в 1830 году, в «Родословной Пушкиных и Ганнибалов» он сообщал: «Мы ведем свой род от прусского выходца Радши или Рачи (мужа честна, говорит летописец, т. е. знатного, благородного), выехавшего в Россию во время княжества св. Александра Ярославича Невского…»

Оказывается, Пушкин немного ошибался, говоря о родоначальнике своем Радше. Ошибка эта вполне понятна. Но выяснить ее удалось только с помощью геральдики и архивных документов.

Это сделал крупнейший наш знаток геральдики и генеалогии ныне уже покойный профессор В. К. Лукомский.

Пушкин утверждает, что Радша — «прусский выходец». И это утверждение подкрепляется рядом исторических источников, с которыми Александр Сергеевич был хорошо знаком.

Так, в «Бархатной книге» (названа по переплету), составленной после уничтожения местничества в 1682 году и содержащей роспись родословных русских удельных князей и крупнейших феодальных родов в России, упоминаются и Пушкины.

О родоначальнике их Радше сказано скупо: «…из немец пришел Радша».

Надо сказать, что Радша был родоначальником 30 родов, таких, как Пушкины, Бутурлины, Мусины-Пушкины, Кологривовы, Бобрищевы-Пушкины, Мятлевы и др.

Если заглянуть в ту же «Бархатную книгу», то можно Обнаружить очень любопытные сведения. К изданию этой книги 1787 года приложен список 933 дворянских родов. Из них 804 показаны как нерусского происхождения; от иностранных выходцев в Россию — 96 родов и только 33 — несомненно имеют русского родоначальника.

Мания выводить происхождение русских дворянских родов от знатных иностранцев появилась в XVIII веке. Это имело свой социальный и классовый смысл — возвыситься над толпой, «неравной» по своему происхождению.

Из Пруссии, то есть из «немца», в том же списке указано свыше 120 фамилий, но в отношении по крайней мере 110–115 это сплошной вымысел и только Радша чуть ли не единственный чужеземный родоначальник, имя которого упоминается уже в XVI веке, в так называемом «Государевом родословце» 1555 года, составленном для Ивана IV и не дошедшем до нас в подлиннике.

Еще и раньше люди, занимавшиеся генеалогией, строили всевозможные предположения о том, когда Радша отъехал на Русь, и не о нем ли ведет речь древняя летопись, говоря о киевском тиуне Ратше, жившем в XII веке? Но все это были досужие домыслы.

Профессор Лукомский решил начать поиск о Радше с архивов, хотя казалось, что это заведомо неверный путь, так как в наших архивах не отложились документы XII и даже более поздних веков. От XI–XII веков насчитывается всего 8 документов. Они хранятся в рукописных отделах публичных библиотек и музеях.

Но Лукомский и не искал такую архивную древность. Ему было известно, что в 1797 году по повелению Павла I в России приступили к составлению «Общего гербовника дворянских родов». Сенатский указ требовал от дворян, чтобы те представили в Герольдию, так называли, по сути, еще Петровскую герольдмейстерскую контору, учрежденную еще в 1722 году, свои родословные и родовые гербы.

Дворяне, представляя родословные, изображения гербов, обязаны были также представить и соответствующие архивные справки, удостоверяющие, что эти родословные не выдуманы, а гербы действительно издревле употреблялись в данном роду.

В 1799 году, в год рождения А. С. Пушкина, дядя его Василий Львович Пушкин, гвардии Измайловского полка отставной поручик, внес в Московское дворянское депутатское собрание заявление о родословной Пушкиных и справку из Московского архива государственной коллегии иностранных дел.

Лукомский нашел прошение В. Л. Пушкина и описание герба Пушкиных: «Щит четверочастный: в верхней половине в горностаевом поле на пурпурной подушке с золотыми кистями алая бархатная княжеская шапка служит на память того, что выехавший в Россию из Славенской земли муж честный Радша, родоначальник Пушкиных и других однородцев их, еще под победоносным знаменем великого князя святого Александра Невского против неверных воевал; в нижней части щита с правой стороны в голубом поле рука в латах, держащая концом вверх обращенный меч; сей щит с самых древних времен был гербом королевства Славенского и издавна принят потомками Радши в доказательство происхождения их из Славонии; с левой же стороны в золотом поле орел с распростертыми до половины крыльями, держащий в когтях меч и державу, по свидетельству славенских и русских летописей, был обыкновенным фамильным гербом предков Радши. Над щитом шлем с пятью прорезями и с дворянскою над оным золотою короною, намет одного щита голубой с золотым подбоем, перемешанный местами с серебром».

По всей вероятности, Московское дворянское депутатское собрание запросило Московский архив коллегии иностранных дел, и оттуда пришел ответ за подписью известных нам уже архивных деятелей XIX века Николая Бантыш-Каменского и Алексея Малиновского.

Они писали: «Хотя по делам сего герба, в фамилии Пушкиных употребляемого, и не значится, но поелику род их показан в поколенной росписи, просителем предъявленной, происшедшим от Радши, выехавшего из Немец в княжение благоверного князя Александра Невского, то во всемилостивейше пожалованном 1760 года, февраля в 17-й день, генерал-фельдмаршалу и разных орденов кавалеру Александру Борисовичу Бутурлину дипломе на графское Российской империи достоинство, между прочим, значится в описании родового герба следующее: „В верхней левой части находится в горностаевом поле алая бархатная княжеская шапка с горностаевою опушкою под золотою дугою, украшенная малою золотою державою с крестом, в память, что из отечества своего Славенской земли вышедшие в Россию предки фамилии Бутурлиных еще победоносным знаменем великого князя святого Александра Невского против неверных воевали; в нижней же правой части оказывается в голубом поле рука золотая в латах, держащая концом вверх обращенный меч; сей щит с самых древних времен находится и в щитах королевства Венгерского, яко герб покоренного ему королевства Славонии, а фамилия Бутурлиных из давных же времен имела оный, того ради сия часть щита и доказывает из Славонии происшествие; наконец в среднем или внутренном, золотом щите представляется голубой орел с распростертыми до половины крылами и с малою золотою короною на главе, держащий с правой стороны в когтях меч, а с левой золотую державу, что как славенские и российские летописи свидетельствуют, издревле был обыкновенный герб фамилии“».

Мы уже знаем, что Бутурлины, так же как и Пушкины, вели свой род от Радши.

Но и Мусины-Пушкины также происходили от этого родоначальника. Лукомский вспомнил, что в 1716 году Иван Алексеевич Мусин-Пушкин получил графское достоинство и должен был вместе с дипломом на оное утвердить и свой герб. И действительно, в фонде Герольдмейстерской конторы, в книге решенных дел за № 66 он обнаружил описание герба Мусиных-Пушкиных. «Щит четверочастный, из которого в первой и четвертой частях, в серебряных полях орел голубой одноглавый с распростертыми крылами, который держит в правой лапе меч, а в левой глобус; во второй части, в серебряном же поле корона княжеская; в третьей же, в золотом поле рука, облаченная красным, со обнаженным мечом; над щитом шлем и над оным корона золотая графская, из которой выставлена рука, облаченная красным с обнаженным мечом…»

Таким образом, Лукомский пришел к выводу:

1) Что предание о выезде Радши «из немец» следует понимать как выезд из пределов Германской империи, точнее — из Славонии, утратившей свою независимость путем присоединения ее к Венгрии и вместе с нею в 1531 году вошедшей в состав священной Римской или Германской империи.

2) Что предание это не только сохранилось во всех ветвях потомства Радши, но и выразилось в соответственных и однообразных по существу значения эмблемах с самого начала формирования русской геральдики, то есть с начала XVIII века и даже до учреждения Герольдмейстерской конторы.

Далее Лукомский установил, что герб Радшей имеет три основные эмблемы; 1) княжеская шапка или корона, 2) рука с мечом и 3) одноглавый орел.

Лукомский особенно заинтересовался одной фигурой — рукой с мечом.

Сейчас, когда перед нами лежит «Временник Пушкинской комиссии», выпуск 6 за 1941 год, где напечатана статья В. К. Лукомского «Архивные материалы о родоначальнике Пушкиных — Радше», легко пересказать итог поисков геральдиста. А ведь он потратил массу времени, сил, пересмотрел огромное количество всевозможных гербовников, геральдических таблиц, архивных геральдических описаний.

И, наконец, находка: обнаружено то, что искал исследователь.

На государственной печати короля венгерского Фердинанда I 1531 года изображен щиток — третий сверху направо от зрителя, а на нем согнутая рука с вертикально поставленным мечом.

Это герб Славонии — страны, располагавшейся в северо-западной части Балканского полуострова между реками Дравою, Дунаем и Савою. В X–XI веках это было самостоятельное государство. Потом потеряло свою независимость.

Если судить по гербу — Радша выходец из Славонии. И действительно, восточная часть Славонии называлась когда-то Расция — Рашская область (потом она известна как Сербия), жителей ее именовали ращами и ратцами.

Выходец из этой земли, может быть, и знатный у себя на родине человек, конечно, не мог претендовать на былую знатность, очутившись в Киевской Руси. Невероятно, сохранил только прозвище «Радша» — в смысле выходец из Рашской, Сербской земли. Значит, Радша не немец, не пруссак, а славянин из южных славян, сербов.

Да, но почему же и сам А. С. Пушкин, как известно, не очень-то жаловавший немцев, остзейцев, прилепившихся к царскому трону, почему Бутурлин, Мусин-Пушкин повторяют, что «Радша из Немца»?

Лукомский установил и эту ошибку, причем сделать это ему было уже не трудно. Пушкин не видел «Гербовника», так как тот составлялся фактически всю его жизнь, и только в 1840 году, через три года после трагической гибели поэта, была опубликована его «пятая часть», в которую и внесен герб Пушкиных.

В родословной справке под гербом написано, что «муж честен Радши» — «знатной славянской фамилии» и выехал он «из Семиградской земли», то есть Трансильвании.

Прусский же вариант его происхождения объясняется очень просто. Венгерский король Фердинанд I, на печати которого впервые попадается эмблема Славонии, в том же 1531 году был избран королем римским, а с 1558 года появляется и печать Фердинанда I, как императора Германской империи, Священной римской нации, просуществовавшей вплоть до XIX века. Об этом знали, видимо, составители «Бархатной книги» и, недолго думая, занесли Радшу в немцы.

Но поиск профессора Лукомского не окончен. Ведь остались еще две эмблемы на гербе Пушкиных — одноглавый орел или скорее всего сокол и княжеская шапка.

Исследователь обнаружил сокола в родовых гербах старых феодальных фамилий хорватской и славонской знати XVII и XVIII веков.

Все подтверждало славянское происхождение Радши.

Вторая эмблема — княжеская шапка или корона — имела уже иное символическое значение: она означала, что Радша находился на военной службе и, как сказано в графском дипломе Мусина-Пушкина и как повторяют за ним и Василий Львович Пушкин и сам Александр Пушкин, служил Радша у великого князя Александра Невского.

В дипломе Мусина-Пушкина есть даже дата выезда Радши — 6706 год (или в переводе на наше летосчисление 6706–5508 = 1198 год). Но Невский родился только в 1220 году. В 1240 году была битва на реке Неве. И вот в харатейном списке Новгородской летописи под 1240 годом попадается описание ратных подвигов Гаврилы Олексича, правнука Радши. Значит, сам родоначальник не мог служить Невскому, но он лицо историческое, хорошо известное русским летописцам. Жил он примерно на столетие ранее Невского и вполне мог быть тем самым киевским тиуном Ратшею у князя Всеволода II Ольговича, о котором говорится в Киевской летописи под 1146 годом.

Как видите, геральдика в сочетании с архивными данными и помноженная на пытливый, неутомимый труд исследователя нередко позволяет выяснить интересные и достаточно важные факты далекого прошлого наших предков.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ ИЛИ УБИЙСТВО?

Золотая пушкинская осень облетела, откружила багрянцем, и теперь за окном хлещет холодный ноябрьский дождь да по утрам летают первые белые мухи.

В барском доме села Михайловского пустынно. Изредка проскрипит половицами нянюшка Арина, прикрикнет на собак конюх, и снова тишина.

В кабинете и днем потрескивают свечи да слышно, как царапает бумагу перо.

Первые сцены «Бориса Годунова» пишутся легко.

Воротынский.

Шуйский.

Пушкин откидывается в кресле.

Кто?

Весь замысел его романтической трагедии построен на убийстве царевича Дмитрия Борисом Годуновым. А если Борис невиновен?

Пушкин листает X том «Истории» Карамзина. Нет, маститый историограф свидетельствует: «Начали с яда. Мамка царевича, боярыня Василиса Волохова и сын ее, Осип, продав Годунову свою душу, служили ему орудием; но зелье смертоносное не вредило младенцу, по словам летописца, ни в яствах, ни в питии. Может быть, совесть еще действовала в исполнителях адской воли; может быть, дрожащая рука бережно сыпала отраву, уменьшая меру ее, к досаде нетерпеливого Бориса, который решился употребить иных смелейших злодеев. Выбор пал на двух чиновников, Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова, одолженных милостями правителя: но оба уклонились от сделанного им предложения…

Тогда усерднейший клеврет Борисов, дядька царский, окольничий Андрей Лупп-Клешнин представил человека надежного: дьяка Михаила Битяговского, ознаменованного на лице печатию зверства, так, что дикий вид его ручался за верность во зле… Битяговский дал и сдержал слово. Вместе с ним приехали в Углич сын его, Данило, и племянник Никита Качалов, так же удостоенный доверенности Годунова».

Нет, Карамзин не оставляет сомнений в том, что было совершено злодеяние. Но каков лукавый царедворец! Всячески поносит Годунова за убийство законного наследника престола, а сам так и льнет к царю-отцеубийце Александру I. Подождите, трагедия напомнит вам о кровавых делах, прикрытых царскими порфирами…

Поэт больше не заглядывает в сочинения Карамзина. Сцена за сценой, вот и Пимен в полутемной келье рассказывает Гришке Отрепьеву:

И вскоре Пушкин пишет Вяземскому: «Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедией, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена, я прочел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

И вот уже почти полтора столетия звучит со сцен оперных и драматических театров бессмертное творение русского поэта.

«И мальчики кровавые в глазах» не давали покоя царям. А загадка смерти малолетнего царевича Дмитрия осталась загадкой. И до сего времени историки спорят, был ли царевич убит или случайно наткнулся на нож.

Уже после того как прогремел пушкинский Борис, после смерти Н. М. Карамзина было найдено Углическое следственное дело. Допросы, возможно и под пыткой, следуют один за другим, и все в один голос твердят… Хотя, впрочем, вот как выглядел по следственному делу день 15 мая 1591 года в городе Угличе.

В шестом часу, в середине мая, самая погожая пора. Не жарко, но еще не спустилась вечерняя прохлада.

Лениво плещет Волга, обегая маленький городок Углич.

Лениво ворочаются мысли у дьяка Михаила Битяговского.

И только на царском подворье шумно играют в «тычку» большим ножом ребята.

Михаил Битяговский следит за ними, сонно сощурив глаза навстречу вечерним лучам солнца.

«Ишь ведь, царевич, а норовит словчить, как дворовые ребята. И не отличить, коли б не подергивался. Падучая. Небось на Москве, во дворце с боярской челядью так бы и не попрыгал. Кончилась для вас Москва. И все Нагие, дядьки его Мишка да Гришка, да и сама царица Марья. Вишь, чего задумали — царя Федора в монахи постричь, а малолетнего царевича на престол взгромоздить. А Борис Федорович Годунов про то дознался, ну и в Углич…»

Битяговский вздыхает. Его тоже — в Углич. Заслали, чтобы глаз не спускал с царицы да с родичей ее — бояр Нагих.

Они его лютой ненавистью ненавидят…

Битяговский незаметно задремал. И когда заголосил колокол у Спасса, вскочил, истово крестясь.

Но колокол взывал не к богу, а к людям. И они сбегались на царицыно подворье, со всех сторон, толпились у входа в Спасс, что-то кричали, махали кулаками.

На ступенях Спасса появилась простоволосая Мария. У нее на руках лежал царевич Дмитрий.

Битяговский широко открыл глаза. В них ужас. На шее царевича глубокая рана, и из нее медленно вытекает черная кровь…

Это было последнее, что видел дьяк. Толпа угличан убила его и его сына, разгромила дворы приверженцев Годунова.

И поползли по Руси зловещие слухи. «Борька Годунов царское семейство извести хочет. Подослал убийц к малолетнему царевичу». «Сам на престол метит. Царь Федор блаженненький, все по церквам ездит, в колокола звонит — не жилец, а шурин царевича прирезал наследника законного».

В Москве переполох. Противники Годунова вслух называют его цареубийцей, указывают пальцем.

Царь Федор денно и нощно земные поклоны кладет за упокой души малолетнего страдальца.

Борис нервничает…

И дальше Углическое дело скупо повествует о том, как велось расследование.

В Углич спешит комиссия расследовать обстоятельства смерти царевича. Во главе ее боярин князь Василий Иванович Шуйский и дьяк Вылузгин.

Люто ненавидит Шуйский Бориса. Боярская спесь играет да зависть. Эх, как он мог насолить «выкормышу» Грозного царя!..

Но нет. Князь Шуйский — «муж велеречивый и блудливый». Он понимает, что, пока жив Федор, пока Ирина, сестра Годунова, — царица, Бориса-правителя не свалить, а самому голову потерять недолго.

Но ничего, он потерпит, придет и его час.

Две недели шли допросы.

Василий Шуйский рвал и метал. Ну, будто сговорились — кого ни спроси, все твердят одно: «падучая его сразила». А как это «падучая» могла носком по горлу полоснуть?

И снова допросы. Царица Мария бьется в истериках, поносит Бориса Годунова, убийц подославшего. Но на показаниях опальной царицы не состряпаешь дела.

Да Василий Иванович Шуйский про себя и сам сомневается в том, что смерть царевича — годуновских рук дело. С какой стати ему было убивать малолетнего? Если боялся, что после смерти царя Федора царевич Дмитрий на престоле окажется и тогда Нагие ему, Борису, отомстят за все, так напрасные опасения: царевичу престол не достался бы. Федор по навету того же Годунова завещал бы его кому-либо другому, к примеру, Ирине, жене своей и Борисовой сестре.

Сам на престол метит? Тут уже и подавно убивать не следовало. Ведь если подтвердится, что он убийц подослал, то не только престола, а кроме крепких стен кельи далекого монастыря, не видать Борису ничего.

И забралась в голову Шуйскому мысль: «Ан уж не бояре ли, что супротив Борьки да патриарха Иова, царевича ножом полоснули, а потом на Бориса свалили? Оно бы сподручно — верное средство свалить ненавистного».

И вот в русской исторической литературе разгорелись споры. Убит или жертва несчастного случая царевич Дмитрий?

Карамзин был за то, что убит. Соловьев, много позже — также за убийство, ему вторит Костомаров. А вот Погодин, Арцыбашев и особенно Белов отрицают вину Бориса, признают правдивыми все строки следственного дела.

И по сей день в учебниках истории можно найти противоречивые показания: и убит, и зарезал себя сам.

Быть может, этот вопрос был бы и не столь существенным, но ведь он связан так или иначе с целой эпохой в жизни и борьбе русского народа с иноземными захватчиками. Что же касается Пушкина, царь-детоубийца — это очень своевременно. Это заставляло думать, делать выводы.

И вот когда мы уже готовы были поставить точку или еще один знак вопроса — убит или не убит, воскресное приложение к газете «Известия» — «Неделя» — опубликовало статью нашего крупнейшего источниковеда, блестящего исследователя истории древней Руси, академика Михаила Николаевича Тихомирова «Самозванщина».

Михаил Николаевич вновь обратился к следственному Углическому делу. В популярной статье он не рассказывает, почему это дело кажется ему сфальсифицированным. Академик Тихомиров уверен, что «факты в нем явно подтасованы, потому что главной целью следователей было все запутать, создать версию о случайной смерти». Не будем спорить с Михаилом Николаевичем, подождем, когда появится его специальное исследование. Он разрешил уже много исторических загадок, опроверг много ложных мнений.

Будем верить, что он разрешит и эту.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ОШИБКИ

«И на славной Красной площади отрубили буйну голову…» — так поется в казачьей песне XVII века о кончине Степана Разина.

Но позвольте, разве Разина казнили на Лобном месте? Имеются самые разнообразные свидетельства как русских, так и иностранцев, что Степан Разин был обезглавлен «за Москвой-рекой», на Болотной площади. Именно на Болотной Разину должны были воздвигнуть памятник.

А что по этому поводу говорят архивы?

Молчат архивы. Бумаги Казанского приказа, который занимался делом разинцев, сгорели во время пожара 1702 года.

Затихли споры. Трудно было спорить, не имея в руках достоверных документов.

Старший научный сотрудник Центрального государственного архива древних актов Е. Швецова просматривала дела Разрядного приказа. Дел много, и надо сказать, что в Разряде не всегда сидели писцы, отличавшиеся хорошим почерком. А тут, как назло, что ни дело, то такая тарабарская грамота — ничего не поймешь. Вот разве только небольшой отрывок, он написан более или менее читаемо:

«По злобе де своей проклятой и по лукавству начинания своего месть принял на Москве на Красной площади…»

О ком это? На Красной площади казнили не простых татей, а «воров» — преступников, поднявших руку на существующие порядки.

С трудом узнаются буквы, слова. Но труд не напрасный. Конец спорам! Расшифрованный документ говорит о казни самого Степана Тимофеевича Разина 6 июня 1671 года.

Значит, все-таки на Красной, а не на Болотной площади!

Швецова старается прочесть дальше этот на редкость неразборчивый текст.

«…вздеты на высокие деревья (это, конечно, не деревья, которые растут в лесу или роще, а копья или высокие колы, жерди. — Ред.) и поставлены за Москва-рекой на площади до исчезнутия». Теперь не трудно разобрать и предыдущую строку, в ней говорится об отсеченных руках, ногах и голове Степана Разина. Это они «вздеты на высокие деревья». Значит, вот почему некоторые современники, описывая казнь Степана, говорили о Болотной площади. Сами они казни не видели, а видели выставленные руки, ноги и голову Степана Тимофеевича и ошибочно решили: раз они стоят на «Болоте», то значит и казнь произошла здесь же.

СКОЛЬКО ЯЗЫКОВ ЗНАЛ ПУГАЧЕВ?

Десять лет работал в Архиве древних актов Р. В. Овчинников. Его всегда привлекал поиск нового. И если он находил, то немедленно публиковал. Особенно интересны его статьи, посвященные истории крестьянской войны под руководством Емельяна Пугачева. Овчинников не писал монографий, всякую находку, выяснение любой, даже, может быть, и не очень значительной детали он спешил сделать достоянием тех, кто интересуется отечественной историей, преподает ее в школах, институтах.

А ведь порою небольшое сообщение в журнале, газете скрывает за скупыми, короткими строками напряженную работу, многодневный труд.

Мы много раз восклицали: «И вот начался поиск!» Надо сказать, что поиск в архиве имеет свою специфику, отличающую его от поиска, который предпринял, например, писатель С. С. Смирнов в отношении героев Брестской крепости, и даже от архивных увлекательных поисков писателя Ираклия Андроникова.

Прежде всего нужно знать, что ищешь. Если Ираклию Андроникову, который ищет и находит многие частные коллекции, нередко приходится сталкиваться с тем, чего он не искал, но все равно интересным, то это, как правило, происходит потому, что в частных коллекциях обычно сохраняются реликвии. Само время их отобрало, проверило, просеяло, если так можно выразиться.

В архиве же документов, как-то связанных с тем или иным событием, обычно бывает очень много. Уже, кажется, не одно поколение исследователей работало над материалами по истории движения декабристов. Многотомные публикации, блестящие монографии Н. М. Дружинина, М. В. Нечкиной оставляли впечатление, что в этой проблеме ученые не пропустили ни одной мелочи, прошлись по архивам, что называется, «под метлу». И вот неожиданно известный воронежский писатель-историк Н. А. Задонский обнаруживает целую связку, более 300, писем декабристов, писем, о которых не знали ученые. Конечно, это случайная находка, Задонский искал совсем иные материалы. Но она свидетельствует о том, что архивные фонды буквально неисчерпаемы. И по ним можно блуждать долго, тщетно, и никакие описи и путеводители в этих блужданиях не помогут.

Занимаясь историей крестьянской войны под руководством Е. И. Пугачева, Овчинников прежде всего прочел все, что было опубликовано по этому вопросу. Сверил, какие документы были уже использованы учеными, отобрал неиспользованные и стал внимательно их изучать.

Вот он наткнулся на сообщение, что в секретных делах архива военного министерства А. С. Пушкин увидел уникальнейший документ — автограф Емельяна Пугачева. Овчинников проверил: действительно в приложении к «Истории Пугачевского бунта» в 1834 году Пушкин воспроизвел факсимиле подписи Емельяна Пугачева.

Подпись Пугачева? Но ведь ни для кого не составляет тайны, что Пугачев был неграмотным, не умел ни читать, ни писать. А подпись?

Может быть, все-таки Пугачев в конце концов научился писать? Может быть, напрасно Екатерина II злорадствовала по поводу его неграмотности и поспешила отругать своих высокообразованных генералов за то, что они не могли оправиться «с неграмотным мужиком»?

Овчинников был уверен, что он не найдет рукописей, «начертанных рукою Пугачева»; если бы Пугачев научился писать и после него сохранились бы какие-либо подлинные рукописи, то за два столетия, прошедших с момента восстания, об этом стало бы известно.

Но исследователя увлекла иная задача. Если Пушкину посчастливилось набрести на что-то, что означает подпись Пугачева, то не сохранились ли другие пугачевские автографы?

Листать дела? Страницу за страницей?

Нет, Овчинников пошел другим путем. Он для начала решил выяснить, знали ли ближайшие сподвижники Емельяна Ивановича о том, что тот «грамоте не умеет». Или, может быть, наоборот, они свидетельствуют о том, что Пугачев все же одолел ее?

Наиболее вероятным казалось найти ответ на этот вопрос в протоколах допросов участников восстания.

Это был уже поиск. Протоколы, написанные скорописью XVIII века. Надо сказать, что скоропись XVIII века читается вряд ли легче, чем скоропись предшествующего столетия, хотя в XVIII веке уже был гражданский шрифт. Это немного повлияло на практику делопроизводственного письма, стали раздельнее писаться слова, стало меньше и выносных букв, уменьшилось и количество их различных начертаний, и все же читать подряд протоколы — трудная работа.

Наконец Овчинников нашел искомое. Думный дьяк (секретарь) Военной коллегии — пугачевской коллегии (ведь восставшие во многом копировали учреждения, которые были в то время в России) — Иван Почиталин показал: «хвастал перед ними, что он умеет писать на двенадцати языках».

Зачем неграмотному предводителю понадобилось хвастаться перед своими сподвижниками, понять нетрудно. Ведь крестьянские восстания той далекой поры проходили под царистскими лозунгами — против царя плохого, за царя хорошего, крестьянского. В 1773–1775 годах крестьяне выступили против «плохой императрицы Екатерины II», за «хорошего императора Петра III». Таинственная смерть Петра III, народные слухи о том, что Екатерина сбросила своего муженька с престола за то, что тот-де волю крестьянам объявить хотел, легенды о его чудесном спасении и позволили Пугачеву воспользоваться этим именем. Трудно, конечно, гадать, насколько самому Емельяну Ивановичу была по душе роль «самозванца», но он довел ее до конца. Ну, а уж поскольку ты «царь», «император», «помазанник», то, конечно, должен уметь читать и писать, да и не только на «российском языке». Видимо, не многие, да и то из ближайших сподвижников Пугачева, знали о его самозванстве. Среди остальной же массы восставших Пугачев должен был поддерживать свой авторитет, а значит, и рекламировать свою грамотность.

Как-то раз, как выяснил Овчинников, Пугачев в присутствии членов своей «Военной коллегии», среди которых были и грамотные люди, решился исписать лист бумаги.

Овчинников и не рассчитывал, что найдет этот листок. Но ему надо было установить, какое впечатление на присутствующих произвел этот акт Пугачева. Ведь известно, что он любил говорить соратникам: де ему своей руки до самой Москвы показывать нельзя.

Исследователь выяснил, что на этом листе Пугачев начертил какие-то значки, некоторых из них отдаленно напоминали русские буквы. Видимо, Пугачев по памяти пытался их перерисовать.

Тот же Иван Почиталин показывал на допросе: «Писал один раз и сам Пугачев к губернатору письмо, но на каком языке, я не знаю, только слышал от него, что на иностранном». А вот показание и другого очевидца, другого секретаря пугачевской «Военной коллегии» Максима Горшкова: «Видел я один раз, что самозванец (он, наверное, знал о самозванстве Пугачева, но назвал его этим именем, конечно, только на допросе. — Ред.) сам писал почерком на бумаге и по написании с полстраницы показывал пред ним стоящим с сими словами: „Прочтите-де, что я написал“. Но как написано было не по-русски, то все тут грамотеи сказали: „Мы-де не знаем, ваше величество, это не по-русски“. На что самозванец, улыбнувшись, сказал: „Где-де вам знать“».

Но вот другое любопытное свидетельство. Этот факт не мог придумать Почиталин. Оказывается, Пугачев однажды отважился отправить собственноручное письмо к губернатору оренбургскому И. Рейнсдорпу. И при этом сказал Почиталину: «Я-де в город послал указ, а послушают ли оного или нет, не знаю».

Если письмо дошло до губернатора, тот наверняка отослал его в Военную коллегию, не пугачевскую конечно. Овчинников почувствовал, что стоит на пороге находки.

Донесений много, среди них и рапорты губернатора Рейнсдорпа.

Но вот донесения от 24 декабря 1773 года. «При сем сражении (сражение 20 декабря 1773 года. — Ред.) передано от злодея три соблазнительных листа, из коих первой — на российском, а другой — на немецком диалекте (видимо, писал пленный поручик, ставший секретарем Пугачева, Михаил Шванович. — Ред.), а третий самим вором Пугачевым для уверений находящихся в толпе его, намаранной и не изъявляющий никаких литер, которые в оригинале под № 2 при сем приобщаются».

Нашел Овчинников и письмо. Оно было в конверте. На нем что-то нацарапано, что должно было означать адрес.

Поиск Овчинникова начался в Центральном государственном архиве древних актов, окончился в Центральном государственном военно-историческом архиве, где хранятся дела Военной коллегии времен Екатерины II.

Но если есть два автографа, то могут быть и еще. Овчинников не прекратил поиск. И не ошибся. Найдены еще три «письма» Пугачева, писанные теми же знаками. Эти «письма» всегда были при Пугачеве и предназначались для удостоверения особы «законного императора Петра III». Пугачев именовал их манифестами. Они были найдены в Бердской слободе, в доме казака Ситникова, где в октябре 1773 — марте 1774 года находилась ставка Пугачева. Оренбургская секретная следственная комиссия переправила «манифесты» Екатерине II, а уже от нее они попали в следственные материалы о восстании. Эти материалы также хранятся в Центральном государственном архиве древних актов.

ОНИ БЫЛИ ПЕРВЫМИ

Город замер. Город застыл в морозной ночи. Но город не спал. Светились окна Зимнего дворца. Подслеповато помигивали свечи сквозь ледяные узоры на окнах Главного штаба. Снег, высушенный стужей, визжал, потревоженный лошадиной подковой, пронзительно скрипел под тяжелой поступью патрулей.

К Зимнему подъезжали сани. Чем чернее становилась ночь, тем больше подкатывало саней.

В Зимний свозили «злоумышленников», осмелившихся открыто, с оружием в руках выступить против крепостничества, против русского самодержавия.

Это была страшная ночь после восстания. Ночь с 14 на 15 декабря 1825 года.

А ночь после битвы принадлежит мародерам. В Зимнем мародерствовал сам император всероссийский Николай I. Он допрашивал арестованных.

Верховный правитель России в первый день своего царствования превратился в царственного сыщика, коронованного следователя, венценосного тюремщика.

«…Николай Павлович мог гордиться тем, что материал, который лег в основу следствия, был добыт им и только им на первых же допросах. Без отдыха, без сна он допрашивал в кабинете своего дворца арестованных, вынуждал к признаниям, по горячим следам давал приказы о новых арестах, отправляя с собственноручными записками допрошенных в крепость и в этих записках тщательно намечал тот способ заключения, который применительно к данному лицу мог привести к обнаружениям, полезным для следственной комиссии».

Характеристика, скажем прямо, блестящая, для сыщика конечно. И П. Е. Щеголев, давший ее, не ошибся. Он писал на основании архивных материалов, ставших доступными для исследователей после революции 1905–1907 годов. В руки Щеголева попали «Записки» Николая I об обстоятельствах, сопутствующих его вступлению на престол.

Вот как венценосный мемуарист описывает ночь с 14 на 15 декабря 1825 года:

«В этих привозах, тяжелых свиданиях и допросах прошла вся ночь. Разумеется, что всю ночь я не только что не ложился, но даже не успел снять платья и едва на полчаса мог прилечь на софе, как был одет, но не спал. Генерал Толь всю ночь напролет не переставал допрашивать и писать. К утру мы все походили на тени и насилу могли двигаться. Так прошла эта достопамятная ночь. Упомнить, кто именно взяты были в это время, никак уже не могу, но показания пленных были столь разнообразны, пространны и сложны, что нужна была особая твердость ума, чтоб в сем хаосе не потеряться».

Этим словам Николая можно поверить, если судить по тому, что в первые дни следствие велось действительно стихийно, безо всякого плана. Однако Николай Павлович в своих записках хочет явиться перед потомством как судия справедливый, нелицеприятствующий. Напрасные потуги, столь типичные для многих и не царствующих мемуаристов.

Император запугивал, император запутывал, император лицедействовал. Он был палачом, но надевал на себя черный плащ иезуита. Он мог послать семье Рылеева денежное пособие, но он же приказал заковать в кандалы и содержать под строжайшим арестом в Алексеевском равелине князя Оболенского.

А потом, когда уже были повешены пять декабристов и более пятисот их развезли по тюрьмам, сибирским каторгам и рудникам, он мстил мертвым и живым. В «Записках» Николая декабристы — убийцы, изверги, тупые дегенераты.

«Сергей Волконский — набитый дурак, таким нам всем давно, известный, лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал…» «Он собой представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека…»

«Артамон Муравьев был не что иное, как убийца, изверг без всяких других качеств, кроме дерзкого вызова на цареубийство».

«Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния… я полагаю, что редко найдется подобный изверг…»

Естественно, что эти характеристики никак не соответствовали действительному облику людей, впервые в истории России выступивших с открытым революционным действием, со своими программами революционного обновления родины.

Между тем образы декабристов, смысл их действий, их мечты, их жертвенность в течение XIX века обрастали самыми фантастическими слухами, вымыслами, которые не могли опровергнуть даже воспоминания многих из них, кто пережил Николая, был «прощен» Александром II и выступил в печати. И даже такой крупный буржуазный историк, как Ключевский, говорил: «Декабристы — историческая случайность, обросшая литературой».

Советские историки, руководствуясь ленинскими указаниями о декабристах, предприняли огромную изыскательскую работу, чтобы прежде всего сделать достоянием широких кругов читателей и специалистов материалы о первых русских революционерах-дворянах, дать правильную марксистскую оценку их идей и методов революционной борьбы. Центрархив к 100-летию восстания декабристов начал публикацию следственных материалов по делу дворян-революционеров. Эта публикация заняла XI томов и выходила на протяжении 1925–1954 годов.

Это очень интересная публикация не только с точки зрения содержания материалов. Они сами говорили за себя. Но архивисты не забыли обратить внимание читателей и на «мелочи», которые так часто и столь напрасно игнорируются исследователями. А именно эти «мелочи» помогли понять, выявить массу чрезвычайно важных деталей.

Нумерация дел — деталь. В конце концов разве важно, под каким номером числился тот или иной декабрист в черном «Списке лиц, коих по делу о тайных злоумышленных обществах предаются… Верховному суду». Оказывается, не все равно. Если внимательно просмотреть дела, то на многих из них можно обнаружить не один, а сразу два номера, причем, как правило, второй номер написан карандашом.

Публикаторы следственного дела хорошо знали, что царские следователи случайных номеров не ставили. Вспомнили историю с бумагами Пушкина. Она настолько показательна, что о ней стоит рассказать, ведь и Пушкин жил, творил и погиб в годы, когда и ему светили идеи декабристов, в годы страшного николаевского деспотизма.

Пушкин умер. Жандармский офицер Ракеев тайно вывез его тело из столицы. Жандармы же забрали архив великого поэта в Третье отделение. Бюрократы Третьего отделения зарегистрировали каждую бумажку и каждую пронумеровали, расставив в верхнем правом углу листа красным карандашом цифры. Потом бумаги были возвращены семье. И постепенно стали исчезать. Их раздаривали знакомым и приятелям. К этому приложили руку не только члены семьи поэта, но и его ближайшие друзья.

В 80-х годах сын поэта передал сохранившиеся рукописи Пушкина в Румянцевский музей, а уже в советское время все рукописное наследие поэта собирается Пушкинским домом в Ленинграде.

И вот тут-то и пригодилась жандармская нумерация. Ведь сохранилась масса стихотворений, которые по традиции приписывались Пушкину. Если просмотреть первое посмертное издание сочинений Александра Сергеевича, выпущенное Г. Н. Геннади, то количество не пушкинских произведений столь велико, что они умаляли и славу и художественную ценность творчества поэта. Недаром была сочинена эпиграмма:

Выявляя доселе неизвестные произведения Пушкина, исследователи прежде всего обращали внимание на то, есть ли, или нет в правом верхнем углу красных жандармских цифр. Если есть, остается только сверить эти цифры с нумерацией основного пушкинского фонда. Если листа под таким номером в фонде нет — значит рукопись принадлежит Пушкину и попала в чужие руки после его смерти. Так были приобретены и так называемые «Онегинские рукописи» в Париже. Любопытно, что этот Онегин не пушкинский герой, а реальный русский барин, меценат, проживавший в Париже. Ему-то и подарил сын Жуковского пушкинские рукописи, пронумерованные жандармами.

Итак, вернемся к внешним «мелочам» следственного дела декабристов. Мы говорили о нумерации.

На обложке или на первых листах дела мы находим номер, обыкновенно сделанный карандашом и не совпадающий с тем, который проставлен в середине обложки. Трубецкой числится по спискам под № 1, а на первом листе его дела стоит № 21, Каховский и по номеру в середине обложки и по списку — № 5, а на первом листе его дела проставлен № 27 и т. д. Эта вторая нумерация станет ясной только тогда, когда мы обратимся к концу каждого дела. В конце дел приложены сводки или «выборка из показаний» на данного декабриста, то есть выборка из дел других декабристов тех мест, где упоминается о том обвиняемом, в деле которого помещена эта выборка. В этой выборке дела декабристы значатся под первоначальными номерами, не совпадающими с номерами по списку лиц, передаваемых суду, так как список (в котором декабристы размещены в соответствии с классификацией степени их виновности) был составлен в конце следствия. Таким образом, карандашные номера более ранние, а окончательное оформление и нумерация дел, степень виновности декабристов были определены только в конце следствия.

Помимо показаний, которые обвиняемые декабристы давали на допросе в заседаниях комиссии, им посылались еще по месту их заключения письменные вопросы, на которые они там же писали ответы. Эти вопросы именовались «допросными пунктами». Вместе с ответами их возвращали в следственную комиссию. Если для ответов заключенному не хватало бумаги, тюремное начальство выдавало несколько листов, точно просчитывая их и иногда обозначая тот бастион или каземат, где находился данный заключенный. Такое обозначение делалось и на конверте, в котором возвращались допросные пункты с ответами в комиссию. Это позволяет нам узнать, где находился тот или иной декабрист во время следствия (например, Рылеев находился в каземате № 17 Алексеевского равелина, Каховский — в «Аннинском бастионе», каземат № 5, там же Никита Муравьев в каземате № 4 и т. д.).

Любопытны наблюдения над некоторыми внешними особенностями дел отдельных декабристов.

В деле Якубовича важно обратить внимание на почерк. Якубович был темпераментным южанином, великолепным оратором, умевшим увлекать, убеждать. А вот его показания бессвязны, запутанны.

Сличаешь почерк его различных письменных показаний, и кажется, что их писали разные люди. И поэтому можно установить зависимость изменений почерка от изменения настроения Якубовича. На допросе в декабре Якубович писал: «Если нужна для примера жертва, то добровольно обрекаю себя». В начале 1826 года произошел перелом, и 9 января он уже говорит иное: «Чистосердечием и раскаянием я имею только надежду облегчить мою участь». И он дал все требуемые от него показания. Все эти изменения настроения Якубовича отразились на его почерке.

В конце каждого дела есть скрепа. Кажется, не все ли равно, кто «скрепил» дело? Нет, не все равно.

Возьмем дело А. С. Грибоедова. У Оболенского есть письмо с ясным намеком на участие Грибоедова в тайном обществе. Дела Оболенского и Грибоедова скреплены одним лицом — Ивановским, другом Грибоедова. Может быть, ему Грибоедов и обязан тем, что письму Оболенского не дали хода и Грибоедов к суду не был привлечен.

Как много может установить исследователь-публикатор, обращаясь к внешним признакам документов!

Говоря о следственных делах декабристов, трудно удержаться от рассказа о замечательном исследователе истории движения дворян-революционеров, нашем советском академике Николае Михайловиче Дружинине.

Николай Михайлович на редкость разносторонний ученый-историк. И блестящие работы о декабристах и капитальнейший труд о государственных крестьянах — это только начало перечня трудов Николая Михайловича, список же их очень длинный.

Если до сего времени мы говорили о поисках и находках, методах выявления подделок, экспертизе архивных документов, то, рассказывая о творчестве академика Н. М. Дружинина, прежде всего обратимся к его источниковедческому проникновению, к блестящей критике исторического источника по его содержанию.

А ведь источниковедческий анализ архивных документов — это важнейший этап той работы над ними, которая обязательна и для архивиста, выявляющего, описывающего, публикующего документ, и для историка-исследователя, изучающего на основании этих документов факты, явления, закономерности общественного бытия людей.

Академик Дружинин заинтересовался важнейшим программным документом Северного общества декабристов, так называемой «Конституцией», написанной Никитой Муравьевым.

Перед арестом, предчувствуя надвигающуюся беду, Муравьев порвал свою «Конституцию». Ее не оказалось и в следственных делах декабристов, когда с ними стали уже в начале XX века знакомиться исследователи. Но вот один из них, Довнар-Запольский, в книге «Мемуары декабристов» публикует текст «Конституции» Муравьева. Оказалось, что она хранилась отдельно от следственных дел. Историки ринулись к этому документу. И очень скоро выяснили, что перед ними текст «Конституции», написанной Муравьевым по памяти уже в тюрьме. Не очень удивились они известной умеренности требований, которые выразил Муравьев в этом варианте «Конституции». Тут и конституционная монархия и безземельное освобождение крестьян, высокий имущественный избирательный ценз и почти нет никакого разрешения национального вопроса. Ужели под таким документом могли подписаться пламенный Рылеев, радикально настроенный Александр Бестужев, горячий Каховский?

Нет, не похоже. Наверное, Муравьев сознательно изменил текст «Конституции», да и нельзя забывать, что писалась она в тюрьме, по памяти. Судить об истинных намерениях и социально-политических взглядах членов Северного общества декабристов по этому тексту — значит неизбежно впасть в ошибку, невольно наделить их идеями, которых революционеры-дворяне не проповедовали.

Нужно было искать другой список, не тюремный. Но где искать?

В 1904 году от сотрудников рукописного отдела Румянцевского музея стало известно, что музею пожертвован портфель, в котором хранились бумаги замечательного декабриста, друга Пушкина — Пущина. Стало известно, что вечером 14 декабря 1825 года, когда уже и в Петербурге и в Москве шли аресты участников разгромленного восстания, на квартиру Пущина заехал поэт П. А. Вяземский. Пущин ожидал полицию. Ни на минуту не сомневаясь в том, что он будет арестован, Пущин передал Вяземскому запертый портфель с бумагами. И вовремя. На следующий день его арестовали. Следствие, суд, ссылка, Сибирь — 31 год Пущин провел в изгнании и только в 1856 году, после смерти Николая I, по «высочайшей амнистии» он, наконец, смог вернуться домой. Вяземский свято хранил портфель, хранил запертым, не притронувшись к бумагам, находящимся в нем.

А среди бумаг оказался текст «Конституции» Муравьева и записка с критическими высказываниями по поводу этого документа!

Текст «Конституции» переписан чьей-то рукой, но не Муравьевым. На полях чернильные и карандашные пометки, замечания. Но кто их делал? Когда они сделаны и вообще когда написана эта «пущинская», как ее стали именовать, копия «Конституции», насколько она отличается от тюремной?

На все эти очень важные вопросы ответить можно было лишь частично, ведь жандармские архивы оставались почти недоступными, как только самодержавие подавило первую русскую революцию 1905–1907 годов.

На все эти вопросы ответил академик Дружинин, как только после Октября открылись секретные архивы царских опричников.

Дружинин прежде всего выяснил, чьим почерком переписана «Конституция». Почерк оказался характерным, и принадлежал он Рылееву. Но зачем Рылееву понадобилось делать копию этого документа? На этот вопрос частично дали ответ пометки на тексте. Они, как показал палеографический анализ, принадлежали Бестужеву и Торсону, оба они были офицерами русского военного флота. Рылеев же готовил восстание в Балтийском флоте, вынашивал план захвата Кронштадта. Для них, для балтийских военных моряков, и переписал он программный документ Северного общества.

Но самое большое количество пометок на полях «Конституции» сделал барон Штейнгель. Он во многом был не согласен с Муравьевым. Штейнгель, пожалуй, был более последовательным сторонником идеи конституционной монархии, нежели Никита Муравьев. Он требовал самого строгого ограничения прав императора, сохраняя монарха только как символ, но не наделяя его никакими полномочиями. Вся власть — народным представителям. Не соглашался Штейнгель и на имущественный избирательный ценз, о котором также говорится в этом варианте «Конституции».

Чернильные пометки сделал Николай Бестужев, поклонник английской парламентарной системы; читал этот текст и сделал незначительные замечания к нему и друг Пущина губернский секретарь Кашкин.

А вот дополнительную записку к «Конституции» составил Торсон.

Но как этот список оказался у Пущина? Теперь на этот вопрос ответить нетрудно.

Северное общество ориентировалось на расширение движения в Москве. Его сторонники были в первопрестольной, и для того, чтобы соорганизоваться, создать там тайное общество, в Москву ездил Пущин. Ему-то и вручили список, и этот список так и остался в его бумагах.

Но, помимо тюремного списка, пущинского, относящегося к 1824 году, был и еще один, так называемый «Трубецкой». Его назвали по имени незадачливого «диктатора» восстания князя Сергея Трубецкого. Он относится к 1822 году.

Академик Дружинин сравнил все три списка и выявил эволюцию взглядов членов Северного общества — декабристов, нарастание радикальных революционных настроений в их среде и в связи с этим изменение и программы. Это относится к различию текстов «Конституции» 1822 и 1824 годов. А тюремный список носит явные следы регресса, хотя в нем и учтены критические замечания, сделанные на полях редакции текста 1824 года.

Анализ, критика документа по содержанию, проведенные академиком Н. М. Дружининым над текстами «Конституции», являются образцом источниковедческого анализа. И по сей день на методах, выработанных Николаем Михайловичем, учится подрастающее поколение историков-исследователей.

ЧЕГО НЕТ В БИОГРАФИЯХ ПИСАТЕЛЯ

«Алые паруса», «Золотая цепь», десятки рассказов — как далеки они от революции, подпольной борьбы, ссылок, каторги! Наверное, и автор этих повестей и рассказов Александр Степанович Грин тоже был далек от революционной борьбы. Загляните во второе издание Большой Советской Энциклопедии, там писателя называют проповедником космополитизма, автором произведений авантюрно-детективного жанра. Что же, если действительно вспомнить творчество Грина, то многое из сказанного походит на истину.

В предисловии к избранным произведениям А. Грина, выпущенным Государственным издательством художественной литературы в 1956 году, вскользь сказано о знакомстве Грина с эсерами, его увлечении революционной литературой, о пропагандистской деятельности среди солдат Севастополя, аресте и тюрьме. «После Севастополя в биографии Грина наступает провал. Известно, что он был вторично арестован и сослан в Тобольск, но с дороги бежал, пробрался в Вятку и ночью пришел к старому больному отцу. Отец выкрал для него из городской больницы паспорт умершего сына дьячка Мальгинова. Под этой фамилией Грин долго жил и даже подписал ею свой первый рассказ». И далее: «Вскоре Грин опять был арестован по старому делу о принадлежности к партии эсеров, просидел год в тюрьме и был выслан в Архангельскую губернию».

Вот и все. И все почти точно. Но зайдите в Тобольский архив, и там вам покажут телеграмму из города Туринска. Ее послал 12 июня 1906 года туринский исправник тобольскому губернатору: «Административно-ссыльные политические дворяне Георгий Карышев, Александр Гриневский, одесский мещанин Михаил Лихонин, Гавриил Лубенец вчера скрылись благодаря скоплению в Туринске семидесяти поднадзорных, незначительного количества городовых».

«Административно-ссыльный» Александр Гриневский… попал в ссылку? Это он этапом был доставлен в мае 1906 года в Тобольск, а оттуда в Туринск и тут же убежал. Убежал не по дороге в Тобольск, как написано в предисловии, а с места ссылки. На ноги поднята полиция. Она рыщет по городам России. Проходит год, другой, третий, но нигде нет Грина.

1910 год. В Тобольск к губернатору приходит новая телеграмма, на сей раз от петербургского градоначальника: «27-го минувшего июля в Петербурге на 6-й линии Васильевского острова, дом № 1, кв. 33, арестован неизвестный, проживавший по чужому паспорту, на имя почетного гражданина Алексея Алексеевича Мальгинова.

Задержанный при допросе в охранном отделении показал, что в действительности он есть Александр Степанович Гриневский, скрывшийся с места высылки из Тобольской губернии, где он состоял под гласным надзором полиции…»

Арестован случайно, а не за прежние дела, не за принадлежность к партии эсеров!

И третья телеграмма, в которой тобольские власти извещаются о том, что писателя выслали вместо Тобольска в Архангельскую губернию, а ведь собирались вернуть в Тобольск.

— Архивисты открыли новые странички жизни Грина. И, наверное, откроют, уточнят еще многое из того, что не рассказал писатель в своей автобиографии.

Архивы помнят все!

СТРАНИЧКА ВЕЛИКОЙ ЛЕТОПИСИ

«Седьмого ноября в 6 часов вечера царские разбойники, совершили нападение на нашу типографию и отняли у нас печатный станок. Жандармы торжествуют. Торжествуйте, гг. жандармы, торжествуйте, ведь разбойничать ваша святая обязанность».

7 ноября 1903 года в Баку провалилась подпольная типография. Именно об этом свидетельствует листовка.

Но какая же это типография? Где она была расположена, что печатала, кто в ней работал? И уже воображение рисовало картину. Темная южная ночь. Город спит под охраной пылающих нефтяных факелов. Темно в домах. Пронзительный свисток жандарма, топот, выстрелы, крики.

Сколько таких или похожих эпизодов мы видели на экранах кино, читали в романах!

Но листовка скупо говорит только о том, что существовала типография, существовала нелегально и, по всей вероятности, наделала полиции много хлопот. Вот и все. И никаких картин, никакой фантазии.

А много ли подпольных типографий было в Баку в начале XX столетия? И обо всех ли нам известно ныне, полвека спустя?

Конечно, они были. Но знаменитая «Нина» была так блестяще законспирирована, что невольно взоры историков тянулись к ней. Какие же еще?

Этот вопрос поставил перед собой в конце 40-х годов молодой исследователь А. Гулиев. И поставил только потому, что, работая в архиве, он наткнулся на эту листовку. Сразу подумал о «Нине», но она в то время преспокойно работала, и, значит, нужно искать другую.

Поиск начался. Поиск в архиве, поиск документов. Гулиеву для его диссертации об июльской бакинской стачке 1903 года сведения о неизвестной типографии были не столь уж и необходимы, но настоящий исследователь (ныне А. Гулиев — доктор исторических наук, профессор) не может пройти мимо документа, сулящего разрешение пусть небольшой, но все же исторической загадки.

Конечно, можно было сразу сказать, куда Гулиев «направит свои стопы». Конечно же, к материалам фонда охранного отделения. К всевозможным филерским донесениям, рапортам по начальству, полицейским обзорам, описям документов, изъятых при арестах. И вот, наконец, опись документов, изъятых при аресте подпольной типографии 7/XI 1903 года.

Опись ничего нового не рассказала, кроме того, что типография была расположена «в крепостной части города».

И все же это была ниточка. Она натолкнула Гулиева на просмотр мемуаров. В книге «Двадцать пять лет Бакинской организации большевиков» он нашел записки Аршака Хачиева. Хачиев в 1903 году работал в подпольной типографии. И нет сомнения, в той самой, искомой. Теперь Гулиев отправился в пеший поход по крепостному району Баку. Невелик этот район, но очень запутан. А потом многие старые дома уже заменены новыми. Где, в каком из оставшихся искать стариков, которые могли бы быть очевидцами событий почти полустолетней давности? Прогулки были поучительными, интересными, но Гулиева ждали дела.

Зимой 1950 года Гулиев приехал в Тбилиси, чтобы начать сбор архивных материалов, теперь уже для докторской диссертации. Но если исследователь искал следы загадочной типографии, то, как говорится, «призрак» типографии искал его. В Центральном государственном историческом архиве Грузии Гулиев вновь и совершенно неожиданно наткнулся на документы таинственной бакинской типографии.

На сей раз это был уже обвинительный акт по делу того же А. Хачиева и С. Гуревича.

И хотя это было и не все дело, а только его часть, Гулиев узнал об изданиях, которые выпускала типография, познакомился со списком неизданных рукописей, прочел изложение прокламаций и листовок, отпечатанных обвиняемыми. Даже имя владельца дома, где помещалась типография, стало известно пытливому исследователю. Имя его — Мешади Абдул Салам Мешади Орудж оглы.

Теперь уже Гулиев считал своим долгом довести поиск до конца. И вновь Баку, крепостной район. Ученый собирает сведения о всех стариках, которые проживали в крепостном районе Баку в 1903 году и могли бы помнить владельца дома, где помещалась типография.

И вскоре усилия Гулиева увенчались успехом. Он нашел очевидцев ареста типографии. Они показали ему небольшой домик, рассказали, как в 1903 году он был оцеплен полицией, а из дома выносили какие-то ящики, выволокли станок.

Любопытным жителям соседних домов объяснили, что полиция накрыла логово фальшивомонетчиков.

Поиск закончен. Можно опубликовать интересную статью. И снова Гулиева отвлекли другие дела.

И только через десять лет профессор вернулся к своей находке. И оказалось, что архивы куда надежнее хранят документы, чем исследователи. Записи, наброски статьи исчезли. Не мог Гулиев вспомнить и дома и улицы, где помещалась типография. Умерли и старики, рассказавшие в свое время об аресте подпольщиков.

Что же, ужели все начинать сначала? И стоит ли «открытие» новых усилий, нового поиска? Не махнуть ли рукой или поручить кому-либо из учеников?

Нет, Гулиев начал все сначала, только немного изменил направление поискав. Он стал разыскивать полицейское дело об этой типографии, а заодно кого-либо из родственников владельца дома, где она помещалась.

И вот недавно стало известно, что профессор Гулиев познакомился с внучкой Мешади Абдул Салам — Рену Бабаевой. Внучка привела его к дому на углу Замковой улицы и 8-го Малого Крепостного переулка. В этом крохотном домике умещался станок системы «Гутенберг», на котором можно было сделать 200 оттисков в час. Были здесь две стойки с кассами, 15 пудов шрифта, 3 реала.

Маленькая подпольная типография сумела отпечатать 45 листовок тиражом в 65 тысяч, несколько ленинских брошюр, воззвания большевиков.

Это была еще одна подпольная большевистская типография в Баку. Еще один вклад в огромную летопись революционной борьбы пролетариата России сделал профессор Гулиев благодаря архивам.

ПОД НЕБОМ ТУРКЕСТАНА

9 февраля 1923 года при правительстве СССР был создан Совет по гражданской авиации, а летом того же года была открыта первая воздушная трасса: Москва — Нижний Новгород.

9 февраля стало днем Гражданского воздушного флота. И в этот день многие, кто уже привык ездить в командировки и в отпуск не поездом, а лететь самолетом, забывают о том, как молода авиация, забывают об ее трудном и часто трагическом детстве.

Россинский, Нестеров, Курочкин — они вошли в историю русской авиации не просто как живые люди, а сразу как живые легенды. Но ведь они были не одиноки.

Авиация была «модой», авиация увлекала любителей острых ощущений. Но первые авиаторы русские не хотели быть воздушными акробатами на потеху ревущей внизу толпе. Они видели будущее своих крыльев, они тянулись к нему.

В Центральном государственном архиве Узбекистана уже около пятидесяти лет хранится небольшая, всего в 12 листов, зеленая книжечка.

Она озаглавлена: «„Устав Туркестанского общества воздухоплавания“, Ташкент, Электротипография штаба туркестанского военного округа, 1912 год».

Далекое Туркестанское генерал-губернаторство. Куда ни глянешь — природные аэродромы. И небо чистое, синее-синее, ни облачка. Здесь не страшны туманы, здесь грозы и ливни желанные, но редкие гости. Здесь раздолье авиаторам.

И это понимали учредители Туркестанского общества воздухоплавания. Они хотели штурмовать туркестанское небо, они мечтали о создании платной школы летчиков для нужд армии.

И казалось, все благоприятствует порыву энтузиастов. Там же в архиве лежат старые, пожелтевшие газеты — «Туркестанские ведомости».

Откройте их страницы на числах, когда осенью 1910 года проводилась авиационная неделя.

На штурм туркестанского неба явился итальянский гастролер Кампо-Сцилло. С каким восторгом, взахлеб повествует газета о «чудесах», вытворяемых в небе итальянской «этажеркой»!

Ташкентский ипподром забыл о скачках, ташкентские бильярдные пусты: на ипподроме гастролируют знаменитые русские — Михайлов и Сегдов. О, они летают не хуже итальянца!

Вот, используя этот энтузиазм, и решили серьезные люди открыть школу. Но два года попыток были безуспешны, и только в 1912 году, наконец, отпечатали устав Общества воздухоплавания.

Первым летчиком, научившимся летать, в Туркестане был Малинников. Он был смел. Он не боялся аварий, которые часто терпел его аэроплан. И он погиб. В ноябре 1912 года чуть было не погиб и другой летчик туркестанец, В. Шидловский. На высоте 70 метров у него лопнул совсем новый пропеллер.

Лопнул, хотя пропеллеры, изготовленные из туркестанского ореха, не лопались. Но их в Туркестане не делали…

Эти катастрофы первых туркестанских авиаторов охладили энтузиазм толпы зевак и привели к тому, что Туркестанское общество воздухоплавания лишилось материальной поддержки. А когда началась первая мировая война, общество поспешило передать остатки своего имущества в пользу военно-морского флота.

И только зеленая книжка в архиве напоминает о первых робких шагах авиации в далеком безоблачном небе Туркестана.

ГДЕ ЖЕ ЗАЛЕЖИ СЛЮДЫ?

Романтическая профессия. Нужная, трудная.

Геологи!

Горные кручи. Быстрые реки. Болота, тундра, знойные пески. А они бредут. Они прощупывают землю, постукивают своими молоточками, словно стучатся в двери кладовых, слушают ее дыхание, как выслушивает врач больного. Но они ищут не очаги заболеваний, а новые источники богатств. Холод, жара, мошкара, а порой и хищные звери — их единственные спутники. И бредут, бредут…

Наугад?

Нет. Конечно, нет. Они знают, что ищут, знают, где ищут. Перед тем как отправиться в путь, долгие дни корпят над книгами, картами.

А иногда роются и в архивах. В последнее время все чаще и чаще стали интересоваться они, казалось, забытыми, никому не нужными бумагами.

Штабс-капитан Иванов не был геологом. И строевая служба его тоже не слишком привлекала. Зато леса и озера Карелии манили к себе чудесными, прохладными охотничьими зорями. Штабс-капитан умел читать звериные следы. Умел разгадывать лесные тайны. Но почему он не обращает внимания на токующих тетеревов? Его собака устала, застыв в напряженной стойке.

Штабс-капитан разглядывает следы. Здесь не проходил зверь, и они не ведут в берлогу. Следы уходят глубоко-глубоко под землю. А земля стыдливо прячет свои тайны. Земля помнит, как в 1911 году в Кемском уезде, Керетском лесничестве крестьянин Фирсов разгадал одну из них. Он узнал, «куда прячутся огромные, невероятно большие запасы слюды». Тайник окружили люди. И давно уже на его месте дымит рудник Тэдино.

Штабс-капитан бывал на этом руднике. И теперь, когда ему встречается слюда, он вспоминает рудник. Слюда, ее следы встречаются часто. Большие запасы, наверное, не меньше, чем те, которые обнаружил Фирсов.

Состарился штабс-капитан. И, может быть, его давно нет в живых. Но в Государственном архиве Карелии хранятся шесть заявок, написанных его рукой. И в каждой рассказывается о слюде, месторождениях слюды.

Эти заявки читали многие. Кто молча, а кто и с неопределенным недоуменно-восхищенным возгласом: «Вот тебе и охотник!..» Читали и бережно клали на место. Потом забывали. И не потому, что не верили охотнику-капитану, а потому, что геологи считали, что слюду можно отрабатывать только с поверхности. Добытая из-под земли, она не имеет нужных промышленных качеств. А штабс-капитан писал заявки на подземные залежи.

И вдруг геологи опровергли самих себя. Именно добытая из-под земли слюда и есть самая ценная.

Геологи двинулись в новые походы. Архивисты вспомнили о штабс-капитане.

И начались поиски. Поиски в архиве. И вели их не геологи. В. Рупов, А. Осипова, В. Согияйнен были специалистами архивного дела. Но искали они материалы о всевозможных металлорудных и слюдяных ископаемых, искали забытые рудники, заброшенные шахты.

Искали в архиве. Искали два года. А вы теперь представляете, что означают эти поиски. Работа не очень-то веселая, но нужная.

И нашли. Несколько томов составили документы, которые потом и были доставлены в Управление промышленных стройматериалов Северо-Западного совнархоза.

И новые партии геологов отправляются в путь. И не только в Карелии. Они бредут по среднеазиатским барханам, они карабкаются по крутым, обветренным склонам исхоженного Урала, они прорубают себе дороги в уссурийской тайге, они иногда даже весело катят по шоссе Подмосковья.

Путь им указали архивисты.

40 тысяч забытых и вновь обнаруженных архивными работниками мест залегания полезных ископаемых — такие «массовые находки» не всегда выпадают на долю даже нескольких поколений геологов.

Забытые в прошлом, эти залежи послужат теперь будущему.

ЭНЕРГЕТИКИ НАВОДЯТ СПРАВКИ

XX век в XX веке величают по-разному. В начале столетия его называли веком электричества, так как пар хотя и оставался главным двигателем и на транспорте и в промышленности, но уже было ясно, что ему недолго господствовать — на смену идет электричество. Называют столетие «веком электричества» и сейчас, хотя прибавляют к этому: эра ядерной энергии, век физиков, век кибернетики, квантовых генераторов и т. д.

Но XX век — это век социализма и коммунизма.

А уж если брать «физические свойства» века, то, наверное, самым общим его признаком окажется то, что XX век — это время больших скоростей.

Космические скорости ракет, космические скорости счетных устройств, непостижимые для человеческого ума скорости во всевозможных ускорителях. И даже поезда, следующие все по тем же стальным рельсам, несутся теперь со скоростью, которая была еще недавно рекордной для самолетов. А самолеты летают со сверхзвуковыми скоростями.

Но, как ни странно, максимальные пределы количества оборотов в минуту у промышленных моторов, всевозможных вентиляторов, электросверл и т. д. остались в тех же пределах, что и 20–30 лет назад.

Сколько оборотов в минуту предельно может дать современный электромотор? Если брать серийные — то максимум 3 тысяч. Это для нашего времени немного. А если увеличить количество оборотов промышленных электромоторов хотя бы вдвое, то безо всяких иных затрат производительность труда резко возрастет, ускорятся вообще все производственные процессы.

Ученые задумывались об этом и раньше, в начале 30-х годов. Они, конечно, думали о будущем, так как в 30-е годы если и ощущалась потребность в увеличении скоростей, то технические возможности, уровень развития всего электрохозяйства как в СССР, так и во многих иных странах были все же недостаточными.

Зато остроощутимы были проблемы потребления дефицитных цветных металлов, специальной стали, в огромных количествах идущих на изготовление всевозможных электрических машин, трансформаторов, турбин. Существенным был и вопрос о весе летающих электростанций, так называли электрохозяйство самолетов, а также мелкого электроинструмента. И, конечно, ученых и практиков интересовало повышение вообще коэффициента полезного действия всех электростанций и электромашин.

Эти проблемы ставила жизнь, практика индустриализации нашей страны, электрификация всего социалистического хозяйства. И не случайно не кто иной, а именно академик Г. М. Кржижановский, так много сделавший для электрификации СССР, первым поднял эти вопросы в Академии наук и Совете Труда и Обороны. Он обобщал опыт прошлого и думал о будущем.

Что же прежде всего сдерживало скорость моторов? Оказывается, что переменный промышленный ток имеет определенную частоту. Эта частота измеряется герцами, то есть числом периодов в секунду. В настоящее время в Советском Союзе промышленный ток имеет 50 герц. 50 герц имеет и все электрохозяйство Европы. А вот в Америке в начале ее электрификации были установлены частоты в 140, потом 133, 125 герц. В 1893 году фирма Вестингауза провела большие исследования, и было установлено, что для сравнительно тихоходных промышленных моторов самая экономная частота — 60 герц. 50–60 герц — удобная частота. То же и для передач электричества на большие расстояния. Так, при 50 герцах возможна передача тока по проводам на 800–900 километров. А вот если довести частоту тока до 100 герц, то возможности такой электропередачи резко сократятся примерно вдвое, при условии равных потерь.

Но при 100 герцах число оборотов мотора увеличится с 3 тысяч до 6 тысяч. Это позволит строить не только генераторы, но и турбины с очень высоким коэффициентом полезного действия. Причем на строительстве турбин, трансформаторов, работающих при 100 герцах, будет достигнута большая экономия в дефицитных металлах. Асинхронные двигатели — двигатели с короткозамкнутым ротором, двигатели с контактными кольцами мощностью до 100 киловатт — станут гораздо экономичнее. Уменьшится вес электростанций на самолетах, удешевится электросварка. Частота переменного тока, таким образом, является одним из основных факторов, характеризующих физические свойства и технико-экономические показатели электроэнергетической системы в целом.

Стоимость, габариты, вес, конструкция электрических машин, экономичность оборудования — все зависит от частоты.

Под председательством академика Кржижановского и при участии академика Винтера, профессоров Шателена, Кулебакина и многих видных инженеров-энергетиков в конце 1934 года при Совете Труда и Обороны была создана специальная комиссия, чтобы изучить вопрос о возможностях перевода всего электрохозяйства нашей страны на частоту 100 герц.

Комиссия работала до 1937 года и пришла к ряду положительных выводов. И все же она вынуждена была признать, что «найти единую оптимальную частоту для всего народного хозяйства Союза невозможно и что выгода основной стандартной частоты (50 герц) в общем и целом настолько еще велика, что переход на новую единую повышенную частоту комиссия рекомендовать не может. Правда, отдельные отрасли промышленности, такие, как текстильная, деревообделочная, где используется мелкий переносный инструмент, должны быть переведены на более высокие частоты». Было отмечено, что «в Советском Союзе ток повышенной частоты применяется пока еще сравнительно мало, но опыт предприятий, уже имеющих установки повышенной частоты (Горьковский автозавод, Ярославский электромеханический завод, некоторые разделы металлургии и т. д.), настойчиво говорит в пользу дальнейшего и более широкого использования переменного тока повышенной частоты в народном хозяйстве Советского Союза».

Комиссия на этом работу закончила. Дело сдали в архив СТО.

Прошли годы. Материалы комиссии из архива после ликвидации Совета Труда и Обороны были переданы в Центральный государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства.

Отшумела война. Отстроилось разрушенное хозяйство. Советский Союз возводил одну за другой гигантские электростанции, создавая Единую энергетическую систему страны.

На заводах и на фабриках новаторы производства стали наращивать скорости производственных процессов, автоматы, пришедшие на помощь людям, могли работать на таких скоростях, которые уже не под силу человеку.

И снова встал вопрос, все тот же: нужно повышать скорости промышленных моторов, нужно искать новые частоты переменного промышленного тока.

Но академик Кржижановский к этому времени умер. Умер и академик Винтер. Новые люди, новые академики и профессора были вызваны в Государственный комитет по координации научно-исследовательской работы, чтобы создать новую комиссию по изучению старого, по существу, вопроса. Эти новые не знали многого о работе комиссии 1934–1937 годов. Но среди виднейших наших энергетиков к работе новой комиссии был привлечен и Виктор Сергеевич Кулебакин, ставший уже академиком.

Виктор Сергеевич вспомнил, что в свое время Госплан, Главэнерго, изучив материалы работы комиссии 1934–1937 годов и придя к выводу, что «перевод энергохозяйства СССР на единую новую повышенную частоту (100 периодов) в настоящее время и в ближайшие годы является нецелесообразным», все же рекомендовал продолжать «изучать в Академии наук» эту проблему.

Кулебакину было известно, что в академии проблему не изучали. Значит, нужно прежде всего найти материалы работы комиссии Кржижановского. Ознакомить с ними новых людей, попробовать отыскать кого-либо из тех 150 профессоров, доцентов, инженеров, которые помогали в работе Кржижановскому. А уж после этого продолжить изучение вопроса о частотах тока применительно к состоянию народного хозяйства СССР, хозяйства, которое строится на основе новейшей техники, хозяйства 60-х годов.

Виктор Сергеевич не был специалистом по делам архивным. И неизвестно, сколько бы времени он разыскивал материалы. Но академик обратился за помощью к работникам архивов. Они очень скоро нашли две папки в переплетах, обтянутых красным дерматином. В одной папке документы об организации и финансировании комиссии академика Кржижановского, во второй — доклад комиссии Совету Труда и Обороны. Доклад очень суммарный, но в нем имелись многочисленные ссылки на материалы исследований, проведенных комиссией. Они-то и составляли главную ценность. А материалов в приложении не было.

И снова поиски. И снова успех — нашлись приложения к докладу. Все эти материалы были вручены академику Кулебакину.

Они очень пригодились новой комиссии. И вновь Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР (теперь он называется так) помог в очень важном деле строительства коммунистической экономики в нашей стране.

И если вскоре быстрее закрутятся моторы на заводах и фабриках, если уменьшится вес самолетных электростанций, если будут сэкономлены тысячи тонн дефицитных металлов, то в этом тоже будет частичка труда архивистов.

Много можно рассказать о находках в архивах нашей страны, листая газеты и журналы. Увлекательный поиск журналиста Дунаевского, отправившегося из хранилищ Центрального государственного архива Красной Армии по следам легендарного Олеко Дундича. Интересен поиск новгородских архивистов, не удовлетворенных тем, что в «Летописи жизни А. М. Горького» забыли замечательную речь писателя по поводу избрания его почетным краеведом города Горького. Нельзя не вспомнить об огромном труде, предпринятом почти всеми областными архивами в связи с перестройкой управления нашей промышленностью и сельским хозяйством, организацией совнархозов. И почти каждый совнархоз получил от архивов копии документов о деятельности, структуре своих предшественников.

Мелиораторы Белоруссии изучают многолетний опыт осушения болот родного края, а агрономы знакомятся с исторически сложившимся севооборотом на колхозных полях.

Архивы, архивы, архивы — они ежедневно, ежечасно обращаются к настоящему и ставят на службу ему и далекое и недавнее прошлое.

И снова и снова в Москве, Ленинграде, Киеве, Харькове, Смоленске, Новосибирске спешат в архивы ученые, инженеры, педагоги.

Каждый день где-то среди старых бумаг обретаются новые знания, совершаются новые открытия.

И книга об архивах может быть продолжена в бесконечность.