Средневековые города Бельгии

Анри Пиренн как историк средневекового города

Скончавшийся в октябре 1935 г. Анри Пиренн был одним из крупнейших представителей современной буржуазной историографии. Широкий размах исследовательской работы, крупное литературное дарование и блестящеё красноречие выдвинули его в первые ряды западноевропейских историков.

Значительную часть своей жизни Пиренн посвятил работе над семитомной «Историей Бельгии». Первые два тома ее, выходящие в переводе на русский язык в настоящем издании, посвящены истории средневековых бельгийских городов. Город и торговля средних веков представляли вообще центр тяжести исследовательского внимания Пиренна. Значительная часть остальных его работ — монографии, жург нальные статьи, сборники документов — вращается вокруг этой темы, причем главное внимание уделяется городам Фландрии и Брабанта. Так, в VIII т. «Всеобщей истории», издаваемой под общей редакцией Глоца, А. Пиренн дает общий обзор социально-экономического развития Европы в период времени XI–XV вв., в котором он, главным образом, трактует историю торговли и города[1]. К этой же категории работ относится статья в «Cambridge medieval history» под названием «Северные города и их торговля»[2] и книга «Древние демократии Нидерландов»[3]. Ряд статей и публикаций Пиренна посвящен отдельным сторонам и моментам из историй средневекового города и торговли. Так, Пиренн писал по вопросу о присяжных фламандских городов[4], о фламандской Ганзе в Лондоне[5], о фламандских городах в период времени до XII в.[6], об европейских гильдиях, о переписи населения в гор. Ипре в XV в.[7], об обычаях купеческой гильдии С.-Омера[8], о С.-Омерской ганзе[9], об экспорте французских вин в средние века[10], о промышленности гор. Динана в XIV и XV вв.[11]. Он посвящает специальную монографию истории конституции гор. Динана в средние века[12], вместе с Эспинасом он издает 4-томный сборник документов по истории шерстоткацкой промышленности в Фландрии[13].

После многолетней исследовательской работы, посвященной конкретной истории средневекового города, он пишет книгу, представляющую опыт синтеза истории города[14]. Среди многочисленных работ Пиренна имеется лишь одна, посвященная истории поместного строя Фландрии в средние века. Это «Полиптик и отчеты аббатства Сен-Трон в середине XIII в.»[15]. Отдав этой ранней работой дань исследованию аграрной истории, А. Пиренн перешел к тому, к чему его влекло всю жизнь, — к истории города.

Конечно, это увлечение не было случайностью. Сын и горячий патриот страны, в которой Города и промышленность развились раньше, чем в какой бы то ни было другой стране Западной Европы (исключая Италии), и в которой они достигли в средние века большого подъема, заслонив собой аграрное развитие, Пиренн, естественно, порывался мыслью к тому, что составляло базис экономической мощи и международной роли его родины в средние века. Ведь. Брюгге во второй половине XIV и первой половине XV в. и Антверпен начиная с конца XV в. были средоточием мировой торговли. Ведь в семнадцати нидерландских провинциях, в состав которых входили Фландрия и Брабант, поднялось в XVI в. революционное движение, приведшее к созданию в семи северных провинциях первой буржуазной республики в Европе.

Возникает вопрос: Что дал А. Пиренн, как историк города? Какой вклад внес он в историческую науку своими исследованиями в указанной области?

Для ответа на эти вопросы необходимо остановиться на общих концепциях Пиренна.

Невозможно быть историком средневекового города, не отдавая себе ясного отчета в том, когда началась эта история, к какому времени относится, происхождение города.

Пиренн разрешал эту проблему в тесной связи со своеобразной, им самим созданной, концепцией перехода от античности к средневековью.

А. Пиренн не стоит, подобно романистам я А. Дошпу, на точке зрения непрерывности социально-экономического развития Западной Европы. А. Пиренн не отрицает перелома между античностью и средневековьем, но перелом этот он помещает в противоположность германистам, относящим его к эпохе падения Западной римской империи, к значительно более позднему времени — к VIII в.

Жизнь античного мира, — говорит Пиренн, — развертывалась вокруг Средиземного моря, служившего связующей артерией между западными частями Римской империи и ее восточными провинциями. По этому морю происходило оживленное торговое движение между Западом и Востоком, через него переносились культурные влияния с Востока на Запад. Восток был «неизмеримо выше Запада не только благодаря превосходству своей цивилизации, но и благодаря гораздо более высокому уровню хозяйственной жизненной энергии». В III в. общественная жизнь и цивилизация Римской империи обнаруживают признаки упадка. Население уменьшается, податной гнет возрастает, германцы напирают на границы государства. Эти факты ни в коей мере не влияют на размеры торгового движения, развертывающегося по Средиземному морю между Западом и Востоком. Омертвение охватывает лишь внутренние области Римской империи, отдаленные от моря. Образование варварских государств на территории Западной римской империи не составляет переломного момента в развитии Европы. Германцы потому и тянутся к Средиземному морю, что оно является очагом экономической жизни и культуры. В меровингскую эпоху оно продолжает сохранять это значение. Торговля и города не исчезли с образованием германских государств. Большая часть городов в пределах бывшей Западной римской империи не только осталась, но и продолжала играть прежнюю роль, что объясняется сохранением морской торговли на Средиземном море в ее прежних размерах. Социально-экономическая и культурная жизнь Западной Европы существенно меняется лишь в связи» с появлением арабов в Северной Африке и особенно с момента создания халифата на Пиренейском полуострове.

Начиная с этого времени Средиземное море становится мусульманским внутренним морем, и широкая торговая и культурная связь между европейским Западом и Востоком порывается. Империя Карла Великого по существу отрезана от моря. Только теперь, в каролингскую эпоху, осуществляется, по мнению Пиренна, то состояние, которое буржуазные историки обычно относят к меровингской эпохе, а именно: франкское общество начинает покоиться на чисто аграрной основе. Таким образом, по мнению Пиренна, перелом между античностью и средневековьем наступает лишь в начале III в.

В XI в., под влиянием роста народонаселения, продолжает Пиренн, наступает поворот. Начинается в широких размерах распашка нови, и развертывается колонизационное движение. Норманны вытесняют из Южной Италии византийцев и мусульман и основывают там свое государство. Итальянские города предпринимают наступление на сарацин. — Венеция в сущности никогда не была оторвана от Леванта, благодаря непрекращающейся связи с Византией. Теперь поднимаются и другие итальянские города. Возрождается торговля, образуются два торговых центра в разных концах Европы: один на юге — Венеция и Южная Италия, другой, на севере — Фландрия. Весь христианский мир ополчается против Ислама. Это приводит к первому крестовому походу. — Отныне Средиземное море вновь открыто для мореплавателей Западной Европы; торговля расцветает вновь. «Она исчезла с момента закрытия внешних рынков. Она воскресает благодаря их восстановлению». Вместе с торговлей возрождаются и города. «Они следуют за ней (т. е. за торговлей) по пятам. Вначале они возникают лишь на берегу моря и вдоль рек. Затем, по мере того как торговля проникает все глубже, они возникают на перекрестных путях, связывающих между собой эти первоначальные центры торговой деятельности».

Такова в общих чертах концепция Пиренна по вопросу о переходе от античного мира к средневековью и о времени возникновения средневекового города. Она игнорирует глубочайшие процессы общественного развития Европы — разложение античного общества, революцию рабов и феодализационные процессы в государствах, основанных германскими племенами. Она игнорирует такие твердо установленные исторические факты, как — рост крупного землевладения и коммендация (отдача себя под защиту) свободных франков земельным магнатам в меровингскую эпоху. Концепция Пиренна упрощает сложность общественного развития Западной Европы, сводя переломные моменты ее истории в чисто внешним фактам — к захвату Средиземного моря арабами в начале VIII в. и к их вытеснению оттуда европейцами в XI в. Она преувеличивает творческую роль торговли. Она резко противоречит марксистской периодизации истории, относящей переход от античной формации к феодальной ко времени революции рабов, падения Западной римской империи и образования германских королевств.

Обратимся теперь во второй основной концепции А. Пиренна — к его теории происхождения средневекового города. Проблема происхождения города породила большую литературу в западноевропейской историографии. Существуют теории происхождения средневекового города из римских городов, из средневекового поместья (вотчинная теория) из гильдии, созданной частью населения для совместной защиты своих интересов, из аграрной марки, из свободной деревенской общины, из купеческой гильдии, из рынка, из крепости, из купеческого поселения[16].

А. Пиренн примыкает к последнему из перечисленных течений — он выводит город из купеческого поселения. Он пытается обосновать свою точку зрения на конкретном материале истории бельгийских городов. В главе «Происхождение городов» он пишет: «В то время как итальянские города, как, впрочем, и большинство французских и рейнских городов, были не чем иным, как воскресшими римскими городами, большинство бельгийских городов — это, так сказать, дети средневековья. Города Бельгии рождены торговлей». Здесь раньше, чем в других странах, расположенных к северу от Альп, можно было заметить признаки, предвещавшие широкое развитие торговой деятельности. Нидерланды призваны были сыграть в бассейне Северного моря ту же роль, что Венеция, Пиза и Генуя в средиземноморском бассейне. «Купцы, привозившие пряности из Италии или Прованса, судовщики, перевозившие по Мозелю и Рейну избыток продукции немецких виноградников, вынуждены были встречаться в Нидерландах… Бельгийские купцы добирались в конце X и в первой половине XI в. до берегов Прибалтики… По этим странам, служившим центром соприкосновения французской и немецкой культуры, непрерывно двигались караваны купцов… Постепенно, вдоль берегов их рек вновь появились пристани, места для выгрузки и зимние стоянки купцов; да Шельде это были — Валансьен, Камбрэ. и Гент; на Маасе — Гюи, Динан, Льеж и Маастрихт».

Европейская торговля все больше устремляется в Фландрию, продолжает Пиренн. В Лилле, Ипре, Дуэ и других местах происходят большие ярмарки. Во Фландрии образуется слой местного профессионального купечества.

Посмотрим, как рисует А. Пиренн промышленное развитие Фландрии. Развитие промышленности следует за развитием торговли, говорит он: «Успехи торговли способствовали развитию промышленности. Производство шерстяных тканей, которым издавна занималось население побережья, возродилось с новой силой, и его изделия вскоре составили значительную часть торгового оборота Нидерландов. Редкой удачей было наличие во Фландрии местной промышленности к тому времени, когда она сделалась базой товаров, отправлявшихся из Италии, Франции, Германии в Англию. Ее сукна издавна фигурировали наряду с винами и пряностями в числе важнейших предметов экспорта».

Если вдуматься в смысл этой фразы, то станет ясно, что он противоречит исходным посылкам А. Пиренна. А. Пиренн резко подчеркивает примат торговли в истории экономического развития Бельгии. Приведенная же фраза содержит признание того, что промышленность, дифференцировавшаяся от земледелия, и, в частности, шерстоткацкое производство существовали в Нидерландах значительно раньше того времени, как Нидерланды стали ареной транзитной торговли. Благодаря последней стали экспортироваться нидерландские ткани. Торговля дала таким образом лишь толчок дальнейшему развитию нидерландского сукноделия, существовавшего до нее.

Отмеченные противоречия характерны для А. Пиренна. Он неоднократно выдвигает общие положения, которые в дальнейшем ходе его работы сильно видоизменяются или даже совершенно сходят на-нет, благодаря обстоятельному, и углубленному обследованию им конкретной стороны развития. «Первые городские поселения, — продолжает А. Пиренн, — были в полном смысле слова колониями купцов и ремесленников, и городские учреждения возникли среди пришлого населения, явившегося со всех концов и чуждого друг другу. Хотя эти пришельцы и являются предшественниками городского населения, однако они не были самыми старыми обитателями городов. Колонии купцов не создались на пустом месте. Наоборот, они возникали близ какого-нибудь монастыря, какого-либо замка или епископской резиденции. Новые пришельцы находили в тех местах, где они поселялись, более старое население, состоявшее из сервов, «министериалов», рыцарей и клириков. Так было, например, с Гентом, где новый город сложился под стенами графского замка, с Брюгге, который расположился близ крепости, включавшей церковь св. Донациана, с Камбрэ возникшим близ крепости, где находился замок епископа и монастырь св. Обера». Среди иммигрантов, говорит А. Пиренн, были свободные и несвободные, но в городе и несвободные приобретают свободу. Постепенно купеческая колония впитывает в себя старое население, жившее в крепости или в замке. Происходит слияние новых и старых элементов. Купеческое поселение окружается крепостными стенами и превращается в укрепленный городок. Уже на самых ранних стадиях развития такого поселения купечество объединяется в так называемую гильдию, целью которой была охрана интересов ее членов как в самом поселении, так я во время торговых странствий. Гильдия, с самого начала своего существования, выполняет ряд функций в управлении купеческого поселения. Таким образом рождается город.

Охарактеризованная схема происхождения города рисуется А. Пиренном на основе большого конкретного материала, что значительно облегчает ее критику. Если вдуматься в сущность приведенных им фактов и в их хронологическую последовательность, то на месте приведенной им схемы встает следующая реальная последовательность стадий городского развития.

В результате роста производительных сил происходит отделение ремесла от сельского хозяйства. Во Фландрии, где очень развито овцеводство и имеется в большом количестве шерсть, пригодная для выработки сукна, эта дифференциация происходит раньше, чем где бы то ни было на континенте Европы к северу от Альп. Возникают поселения ремесленников отличные от деревень. Где именно образуются они? Конечно, в тех местах, где существует регулярный спрос на произведения ремесленного труда и где, вместе с тем, население может в случае надобности пользоваться защитой близлежащей крепости — около епископских резиденций, монастырей, графских замков и крепостей. Но так как фландрское сукно рано становится предметом экспорта в другие страны, то ремесленники-сукноделы, заинтересованные в экспорте, образуют свои поселения не близ всякого монастыря или крепости, а лишь близ тех монастырей и крепостей, которые расположены на морском побережье или у судоходной реки. Первоначально ремесленник является вместе с тем продавцом своих изделий. Ремесленник и купец носят одно и то же название — mercator. Но экспортная торговля Фландрии содействует очень раннему отделению там особого местного слоя купечества от основа ного ремесленного населения новых городов (ср. Маркс и Энгельс, Немецкая идеология, изд. 1933 г., стр. 12). Таким образом создается ремесленно-купеческое поселение, для которого характерно соединение развитого ткачества с широкой экспортной торговлей.

Конкретно-исторический материал, приведенный Пиренном, подтверждает совершенно другую теорию. Примат торговли, выдвигаемый им, сменился приматом производства. Не торговля, а ремесло первоначально отделяется от сельского хозяйства, а от ремесла в процессе дальнейшей дифференциации труда отделяется торговля. Крепость, близ которой образуется город, также составляет необходимый элемент в его развитии[17].

Интересно отметить, что сам А. Пиренн, вопреки своим исходным теоретическим посылкам, неоднократно признает в предлагаемой книге доминирующую роль промышленности в экономической жизни фландрских городов. Так, в главе 4-й «Политические «социальные перемены, происшедшие под влиянием торговли и промышленности», мы читаем: «Как ни велико было значение торговли в Нидерландах с XIII в., но значение промышленности было здесь еще больше. Промышленность сообщила этой стране ее характерную физиономию и предоставила ей совершенно исключительное место в Европе. Нигде, даже в Италии, нельзя было встретить на столь малом пространстве такого множества крупных мануфактурных центров. От Дуэ до Сен-Трона на равнине, орошаемой притоками Шельды и Мааса, не было ни одного города, который бы не занимался суконной промышленностью. Бельгийские ткани не имели себе равных как по своей мягкости и тонкости, так и по красоте расцветки. Подобно современным лионским шелкам, они были тогда распространены по всей Европе».

Таким образом в процессе работы над обильным конкретным материалом А. Пиренн становится в противоречие с основными посылками своей же собственной теории.

Но не все моменты в истории бельгийского города освещены Пиренном так же обстоятельно и при помощи такого же богатого материала, как ранние стадии его. происхождения. По отношению к тем сторонам городского развития, на которые приводимые, им материалы бросают лишь скудный свет, мы лишены возможности произвести: соответствующий корректив. В таком положении оказывается читатель, знакомящийся с начальным периодом истории борьбы епископских городов Бельгии с их сеньерами. Соответственно своей общей концепции Пиренн подчеркивает, что руководящую роль в этой борьбе играло купечество. Он считает совершенно естественным, что «именно купцы стали во главе оппозиции против старого режима», ибо духовные сеньеры городов налагали особые стеснения на торговлю. В этом духе он освещает борьбу города Камбрэ с епископом, развернувшуюся в 70-х гонцах XI в. и приведшую к созданию первой, городской коммуны, упоминаемой в истории средневековых городов. «Инициал торами и руководителями движения были наиболее богатые купцы города, — читаем мы у него… Это была насильственная попытка заменить устаревший режим епископского управления новым порядком вещей, соответствовавшим новым социальным условиям. Общественное мнение было, несомненно, на стороне восставших. Бедняки и, в частности, ткачи, соответственно распропагандированные пламенными проповедями григорианского священника Рамирдуса, обвинявшего епископа в симонии, присоединились в ним». Эта первая коммуна Камбрэ была потоплена в крови. Но в начале XII в. коммуна была восстановлена. Хотя эта вторая коммуна просуществовала только 6 лет (с 1101 до 1107 гг.), но наступившая после свержения ее реставрация не была полной, и некоторые приобретения коммуны все же сохранились.

Эта столь важная страница в истории бельгийских городов обрисована Пиренном чрезвычайно кратко и бегло. Напрасно стали бы мы искать у него отчетливой характеристики социального состава боровшихся лагерей. Невидимому, причиной краткости изложения А. Пиренна является в данном случае скудость источников. Столь же неясно предстает перед нами и борьба прирейнских городов с епископами, развернувшаяся в 70-х годах XI в. И так же трудно определить по имеющимся опубликованным материалам роль отдельных социальных прослоек в борьбе северофранцузских городов с их сеньерами, относящейся в XII в. Как на типичный пример этого рода укажем на ту, в общем, неясную картину, которая предстает перед нами в истории борьбы города Лана со своим сеньером.

Точка зрения А. Пиренна на проблему освобождения средневекового города от сеньериальной власти является распространенной в буржуазной историографии. Наряду с руководящей ролью купечества в борьбе городского населения с сеньером, историография эта обычно подчеркивает, что население покупало у сеньера те или другие права самоуправления. В общем А. Пиренн в смысле освещения этой страницы истории города не идет дальше других буржуазных историков,

Особый интерес представляют для нас те части книги А. Пиренна, которые рисуют борьбу между патрициатом и цехами. Если борьба городов с сеньерами получает еще некоторое, хотя неполное и искаженное, освещение в западноевропейской историографии, то все остальные явления классовой борьбы в городе, борьба между различными слоями населения, главным образом борьба цехов с патрициатом, — почти совершенно замалчиваются ею. В старых немецких исторических монографиях эта сторона городской истории находит еще некоторое отражение. Так, в большом 6-томном труде Эннена, посвященном истории Кельна, и в работе Арнольда по истории старых епископских городов Германии имеются страницы, освещающие борьбу цехов с патрициатом[18]. Более поздняя немецкая историография либо совершенно не касается цеховых восстаний, либо касается их чрезвычайно туманнее неясно и неполно. Она исследует отдельные стороны городского быта — финансы, продовольственный вопрос и т. д., тщательно избегая самой постановки вопроса о классовой борьбе. При большом обилии фактов в работах немецких историков конца XIX — начала XX вв. доминирует чисто формальный подход к исследуемому вопросу. Ни цеховые восстания, ни борьба подмастерьев с мастерами не исследуются ими. И в обобщающих сочинениях немецких историков, как, например, в истории Германии К. Лампрехта, цеховые восстания совершенно не освещаются. Некоторую компенсацию за этот столь ощутительный пробел представляют многочисленные публикации документов по политической истории средневекового города. Таковы, прежде всего, хроники немецких городов в издании Гегеля, содержащие материалы по истории борьбы цехов с патрициатом[19]. Французская историческая литература почти не дает и этой компенсации. Публикация документов, извлеченных из архивов, занимает в ней значительно меньшее место, чем в немецкой историографии. В исторических же французских сочинениях классовая борьба в средневековом городе еще менее освещена, чем в немецких. Вопрос о городских восстаниях во французских городах затронут в сущности в одной лишь специальной монографии Миро[20]. В большом многотомном труде Лависса «История Франции»[21] французским городским восстаниям XIV в., известным под названием восстаний мальотенов и кабошенов, посвящен едва какой-либо десяток страниц. В новейшей буржуазной исторической литературе, посвященной истории Англии, имеются некоторые данные о борьбе цехов с городской олигархией. (Мы имеем в виду работу Брентано по экономической истории Англии[22].) Но они далеко не дают ответа на возникающие в связи с этой проблемой вопросы.

В связи с этой тенденцией западноевропейской историографии сама постановка А. Пиренном вопроса о борьбе цехов с патрициатом в средневековых городах Бельгии приобретает особую ценность. К тому же А. Пиренн рисует борьбу городской массы и верхушки городского населения, базируясь на единственном в своем роде материале бельгийских городов, где развитие промышленности и торговли достигло в XIII–XIV вв. больших размеров, чем где бы то ни было в Западной Европе (исключая, Италии), и где поэтому классовая борьба приняла чрезвычайно резкие и острые формы.

Как трактует А. Пиренн историю цеховых восстаний? Он ставит вопрос ясно и просто — о классовой борьбе между ремесленниками и патрициями. Но анализ этой борьбы дан им неполно и содержит ряд противоречий. Мы узнаем, что во фландрских городах патриции были работодателями Мастеров ткачей, валяльщиков, красильщиков и т. д. Патрициев же Льежа Пиренн характеризует как розничных торговцев сукном и «финансистов» своего времени. Говоря о ремесленной массе городов, А. Пиренн останавливается на двух типах ремесленников. С одной стороны, он рисует ткачей, валяльщиков, красильщиков, мастеров, которые владеют еще мастерской и орудиями производства, но уже утратили экономическую самостоятельность, и фактически является кустарями или, как А. Пиренн говорит, наемными рабочими, работающими на патрициев, от которых они получают шерсть и которым отдают готовый продукт. С другой стороны, во фландрских городах существовал обширный слой рабочих шерстоткацкой промышленности, лишенных орудий производства, не имевших ни постоянного помещения, ни постоянной работы, нанимавшихся на недельный срок, одним словом, представлявших собой предпролетариат. Но конкретная история взаимоотношений между этими двумя слоями рабочей массы изложена им очень туманно. В сущности социальная дифференциация ремесленной среды только намечена Пиренном, картина борьбы между различными слоями ремесленной массы отнюдь не развернута им в ее исторической полноте, конкретности и целостности.

Знакомство со страницами работы А. Пиренна, посвященными характеристике патрициата, вскрывает его сильные и слабые стороны как конкретного историка. «Почти все первые патриции (за исключением льежских и лувенских…) были разбогатевшими купцами, — пишет А. Пиренн. — Скопившиеся в руках купцов богатства позволили им превратиться; в земельных собственников… В XIII в. почти вся городская земля принадлежала geslaehten, родовитым семьям, и значительнее количество бюргеров, отказавшись от торговли, жило комфортабельно на свои доходы, не перестававшие возрастать вместе е ростом города и городского строительства… Многие из них еще увеличили свои богатства, либо взяв на откуп взимание налогов, доходы е княжеских доменов — и городских акцизов, либо принимая участие в банковских операциях какой-нибудь ломбардской компании. Наряду с этой группой, которую можно считать группой «старых патрициев», существовала еще купеческая гильдия… Между viri hereditarii и купеческой гильдией всегда поддерживались тесные отношения». Патрициат пополнялся, из членов гильдии, и, наоборот, сыновья патрициев, желавшие заниматься торговлей, принимались в гильдию. В противоположность этому, патриции резко отличались от массы ремесленного населения. «По своим обычаям, одежде, часто даже по языку, на котором они говорили, патриции обособились от простонародья, от ремесленников… Богатство положило между ними непроходимую грань и сделало невозможным какое бы то ни было общение. Во всех проявлениях социальной жизни патриции надменно афишировали свое превосходство… Их увенчанные зубцами каменные дома высились со своими башенками над убогими соломенными хижинами рабочих жилищ; в городских войсках они составляли конницу» и т. д. А. Пиренн полагает, что патриции имели основание гордиться. «Эта кастовая гордость, так открыто обнаруживавшаяся патрициатом, имела свои основания. Действительно, начиная с середины XII и до конца XIII вв., крупное бюргерство представляло удивительное зрелище. Благодаря своему уму, своей энергии и трудолюбию, своим деловым способностям, своей преданности общественному делу, оно невольно напоминает, несмотря на разницу во времени и обстановки, парламентскую аристократию, управлявшую Англией в XVII и XVIII вв. При патрицианском правлении приняли свою окончательную форму города, были возведены их стены, построены их рынки, приходские церкви, дозорные башни, вымощены улицы, проведены их каналы. При нем же города получили то финансовое, административное, военное устройство, в которое с тех пор не было внесено никакого существенного изменения до конца средних веков. Патрицианское правление дало городам народные школы, освободило города от юрисдикции церковных судов, уничтожило феодальные повинности, тяготевшие еще над их землей или над их жителями… Патриции не только в качестве городских правителей придали городам тот блеск, которого они достигли в конце XIII в. Они, кроме того, щедро жертвовали свои состояния на городские дела… Горячий местный патриотизм, одушевлявший высший слой горожан, проявился особенно в создании городских больниц. С конца XII в. созданные им благотворительные учреждения множились с поразительной быстротой… Благотворительные бюро современной Бельгии обязаны своими богатствами в значительной мере пожертвованиям этих патрициев… щедро жертвовавших для облегчения участи бедных барыши, которые они получали оо всех концов Западной Европы от продажи фландрских сукон».

Таков пламенный панегирик в честь патрициата, носящий в последней своей части откровенную окраску прославления буржуазной благотворительности. Однако через несколько строк после этого восхваления патрициата у А. Пиренна звучат уже совершенно другие ноты. Следуя историческим документам, он наталкивается на неотразимый факт угнетения ремесленной массы патрициатом, и, как честный исследователь, отражает это явление в своей работе. Оказывается, что в период своего классового управления патрицианская власть приобрела «все его недостатки». «С течением времени (власть патрициата) становилась все более тяжкой и обременительной; она упорно не допускала «простонародье» к каким бы то ни было должностям и отказывала ему в каком бы то ни было праве на контроль. Недостатки системы, передавшей политическую власть над массой ремесленников в руки тех людей, на которых работали эти ремесленники, не замедлили ярко обнаружиться… В промышленных городах недовольство усилилось и питалось, главным образом, жгучим вопросом: о заработной плате. Правда, некоторые слишком вопиющие злоупотребления были уничтожены по крайней мере номинально, так, например, truck-system была запрещена. Но тем не менее тарифы заработной платы устанавливались исключительно эшевенами, избиравшимися из среды патрициата, т. е. тех же хозяев. Кроме того эти хозяева эксплуатировали работавших на них ремесленников, либо не отдавая следуемой платы, либо обмалывая их на счет количества сырья, которое они им давали. Если прибавить к этому запрещение, рабочим физического труда вступать в гильдию и продавать сукно, предоставление надзора за цехами, обрабатывавшими шерсть одним только купцам, тайну, в которой — городские советы держали свои совещания, — то легко понять, почему во всех торговых городах между Маасом и морем образовались две классовые партии: партия бедняков и партия богачей. С одной стороны, патриции, с другой — ремесленники». В дальнейшем А. Пиренн приводит ряд фактов о восстаниях ремесленников против патрициев в бельгийских городах, о мерах предупреждения этих восстаний, принимавшихся властями городов, об еретических учениях, которые носили характер революционного протеста против существующего строя, и т. д.

Жесткая сила исторического факта заставляет реалиста-исследователя, при всей предвзятости его взглядов на роль патрициата, склониться перед исторической правдой и признать, что патриции эксплуатировали и угнетали массы, толкая их этим на путь восстания.

А. Пиренн разграничивает периоды в правлении патрициата. Вначале, говорит он, проявляются положительные стороны патрицианского режима, и только потом начинают проявляться pro отрицательные стороны. Но это размежевание не введено в определенные хронологические рамки и носит поэтому чисто декларативный характер.

У Пиренна много колебаний и неслаженностей в оценке исторических событий. В 80-х годах XIII в. во всех фландрских городах вспыхивают цеховые восстания, направленные против власти патрициата. Ремесленная масса фландрских городов находит поддержку у фландрского графа, патрициат же заключает союз с французским королем Филиппом IV Красивым. Некоторые бельгийские историки утверждают, что этот союз представлял собой со стороны патрициата акт измены по отношению к родному городу и предательство по отношению к городской свободе. Пиренн не согласен с этой точкой зрения и берет патрициат под свою защиту. При этом А. Пиренн говорит: «Им (т. е. патрициям), республиканцам и партикуляристам, была совершенно чужда мысль дать Франции поглотить себя. Их поведение объясняется столь же естественно, как и поведение вольных немецких городов того времени. Чтоб избавиться от опеки территориального князя, от своего «промежуточного сеньера» они пытались попасть под непосредственную зависимость своего высшего сюзерена… Они желали стать не французами, а непосредственными вассалами французского короля и разорвать таким образом узы, связывавшие их с князьями. Разумеется, если бы они могли предвидеть будущее, то они поняли бы, что подобная политика должна будет обернуться против них. Непосредственная зависимость от германского императора давала немецким городам свободу, но непосредственная зависимость от Капетингов должна была неотвратимо принести рабство фландрским городам».

Несомненно, что союз фландрских патрициев с Филиппом IV Красивым, заключенный в тот момент, когда централизация Франции уже успела достигнуть больших успехов и когда уже началось подавление городских коммун (как раз именно при Филиппе IV произошел ряд случаев этого рода), был изменой родному городу и предательством по отношению к городской свободе. Так же несомненно, что этот акт был вызван со стороны патрициев страхом перед возможной победой цехов. История средневековых городов в других странах дает много аналогичных примеров. Так, очень часто подобное поведение патрициата имело место в ганзейских городах. В 1203 г. в ганзейском городе Брауншвейге произошло цеховое восстание, приведшее к изгнанию совета, который состоял из представителей наиболее богатых семей. На место его стал совет из двенадцати цеховых старшин. Изгнанные патриции обратились за помощью к союзу ганзейских городов и к герцогу Брауншвейгскому. Ганзейский союз объявил жителей Брауншвейга под торговым бойкотом, герцог же Брауншвейгский оказал патрициату еще более существенную помощь. Он пробрался в город с вооруженным отрядом, захватил врасплох членов городского совета, заседавших в одной из башен, перебил их и помог старому совету восстановить свою власть. Эта политика брауншвейгского патрициата по отношению к родному, городу должна быть бесспорно квалифицирована как измена родному городу. Подобный же акт совершили и представители любекского патрициата в начале XV в., когда многолетнее цеховое движение, развернувшееся в Любеке, привело в 1408 г. к свержению там патрицианского режима, на место которого было поставлено правление цехов. И любекский патрициат обратился за помощью не только к ганзейскому союзу городов, но и к королю трех скандинавских стран — Эрику. Правда, Эрику не пришлось разгромить Любек, как это сделал Брауншвейгский герцог по отношению к Брауншвейгу, а Эрик оказал любекскому патрициату помощь другими мерами — он подверг любекских купцов, приехавших в 1415 г. в Сконью на улов сельдей, жесточайшим репрессиям, чем заставил новое правление Любека сдаться. Власть патрициата в Любеке была восстановлена[23].

Измена фландрского патрициата родным городам значительно облегчила Филиппу IV Красивому вторжение во Фландрию и ее покорение. Но для манеры Пиренна характерно, что, защищая патрициат от упреков в измене родному городу, он в дальнейшем с сочувствием и даже с воодушевлением описывает, как ремесленная масса фландрских городов поднялась против французского владычества и как пешие фландрские ремесленники — ткачи, валяльщики, красильщики и другие, предводительствуемые представителем графского дома Фландрии, одержали при Куртрэ победу над блестящим французским воинством.

В изложении А. Биренна встречаются и другие крупные противоречия. В конце главы «Битва при Куртрэ» он пишет: «К несчастью положение Фландрии в 1309 г. не было уже таким, каким оно было в 1302 г. Энтузиазм, воодушевлявший во время войны (с Францией) ремесленников, уже испарился. Города усвоили по отношению друг к другу ту эгоистическую и партикуляристскую политику которая вызвала несколько лет спустя войну между ними…» и т. д.

Естественно возникает вопрос: почему испарился энтузиазм, воодушевлявший ремесленников? Он остается бег ответа. Но если мы заглянем в главу «Города в XIV в.» то найдем там беглый- обзор тех классовых битв, которые развернулись во Фландрии после битвы при Куртрэ, и попытку их объяснения: «Действительно, — пишет Пиренн, — рабочие, занимавшиеся обработкой шерсти, вскоре (после победы над патрициатом) заметили, что они не достигла своей цели. Гильдии были уничтожены, свобода торговли раз решена всем. И однако их положение нисколько не улучшилось. Их мечта об экономической независимости не исполнилась… Они остались, как прежде, работниками на дому наемными рабочими капиталистических купцов… Уничтожение гильдии не положило конца в крупных мануфактурные центрах Фландрии посредничеству капитала. Одни только богатые суконщики могли снабдить всегда работавшие мастерские достаточным количеством сырья, они одни могли удовлетворить оптовые заказы заграничных покупателей… Место гильдии заняла новая группа капиталистов, которая хотя и не обладала юридической монополией и привилегия ми, вое же сохранила в своих руках, благодаря самой при роде вещей, руководство экономической жизнью. До того момента, когда упадок суконной промышленности радикальна изменил условия существования городов, ткачи не отказались от своего идеала экономической независимости. С неутомимой энергией они делали всевозможные усилия, чтобы избавиться от зависимости, вытекавшей из самой природа их промышленности, и чем больше была их роль в гражданских смутах, придающих истории Ипра, Брюгге и Гента столь драматический характер, тем отчетливей обнаружилась их борьба, почти современная, между капиталом и трудом… Пиренн прав, указывая, что завоевание власти в город являлось для ткачей лишь средством освобождения от гнет, хозяев, владевших капиталом. Казалось бы, что упаде энтузиазма, в ремесленной массе после битвы при Куртрэ связал с ее разочарованием, в возможности достигнуть такого освобождения. Однако Пиренн не делает такого вывода, что поражает внимательного читателя. Как можно, отдавая себе отчет в глубине социальных противоречий, раздиравших город, не связывать этого факта с политическими настроениями городской массы?

В изложении Пиренна местами встречается модернизация средневековой жизни. Так, в только что приведенной цитате он говорит «о борьбе, почти современной, между капиталом и трудом». Однако в дальнейшем Пиренн в значительной степени отказывается от допущенной им модернизации, давая на основе документов характеристику специфических особенностей капитала и его владельцев в XIV в. Так, Пиренн, соприкоснувшись с конкретным материалом, по своему обыкновению исправляет ошибки слишком поспешного вывода.

Свойственная А. Пиренну тенденция в модернизации истории отражается на его терминологии, к которой следует относиться критически. Пиренн употребляет часто, например, термин «капиталистический» не в смысле наличия признаков, характерных для капитализма как системы производственных отношений, а лишь в смысле наличия капитала. Такое словоупотребление вытекает из признания Пиренном существования капитализма уже в XII в. Этими же общими взглядами Пиренна объясняется частое употребление им термина «пролетарий», и притом в разных смыслах — то применительно к городскому предпролетариату XIV в., то применительно ко всем мастерам ткацкой промышленности. В некоторых случаях, терминология Пиренна настолько смутна и расплывчата, что не только не раскрывает сущности исторических явлений, но, наоборот, затемняет их. Таковы, например, обозначения «богатые» и «бедные» применительно к партиям, боровшимся друг с другом во время цеховых восстаний. При той глубокой дифференциации ремесленного населения бельгийских городов, которую признает сам Пиренн, подобная терминология может ввести читателя в заблуждение. Широко и столь же расплывчато Пиренн употребляет слово «раса», понимая под этим словом то некоторую, довольно значительную этническую группу, то отдельное племя. Ясно, однако, что Пиренн придает слову «раса» совершенно иной смысл, чем современные фашистские мракобесы.

Мы оттенили дефекты творчества А. Пиренна. Отчасти они свойственны лично ему, отчасти отражают недостатки, общие всей буржуазной историографии. Но мы не должны забывать, что все указанные нами недостатки, неслаженности и противоречия в его работе не должны заслонять ее крупных достоинств. В первых двух томах «Истории Бельгии» Пиренн набрасывает широкое историческое полотно, в котором история городов заполняет значительную часть фона.

Но она предстает не изолированно от про лих частей бельгийской общественной жизни. Она связана множеством нитей с общеэкономической, аграрной, политической и культурной историей всей страны. Какую бы главу книги Пирен-на мы ни открыли, везде мы встречаем богатство и разнообразие содержания… Различные типы городского развития Фландрии и Брабанта, классовая борьба в городе, отношение горожан к дворянству и духовенству, глубокое своеобразие политического строя нидерландских провинций (в котором два сословия — дворянство и духовенство — в ходе развития в значительной мере политически ослабли и стушевались, а третье сословие — горожане — приобрело значение важного политического фактора), политический строй различных областей, развитие языка, литературы и искусства и широкие рамки международных политических отношений — все это ярко и выпукло встает со страниц книги Пиренна.

Большой интерес представляет глава, рисующая Якова Артевельде, бурная жизнь которого тесно сплелась с экономическим кризисом, возникшим в Фландрии в начале столетней войны, и с социальными волнениями во фландрских городах. Еще более интересна глава о восстании, происшедшем в приморской Фландрии в 1323–1328 гг. В этой главе Пиренн открыто говорит о союзе городской демократии с деревенской.

Социальный анализ исторического материала, даваемый А. Пиренном, не может удовлетворить нас. Но в тех случаях, когда материал этот приводится с большой полнотой, как например по вопросу о происхождении городского строя, сама полнота его, как и свойственная Пиренну ясность изложения дают читателю возможность произвести более глубокий анализ и прийти к правильной общей концепции.

Подведем итоги нашему пониманию А. Пиренна как историка средневекового города. Современные историки буржуазного запада чаще всего связывают значение Пиренна в этом смысле с теорией происхождения города из купеческого поселения. С другой стороны, они подчеркивают ценность выдвинутой им общей концепции перехода от античности к средневековью и экономического развития Западной Европы в средние века.

Для нас общие концепции А. Пиренна не представляют самодовлеющей ценности; это относится как к его концепции перехода от античности к средневековью, так и к его теории происхождения городского строя. Они лишены глубины, игнорируют основные факторы развития европейского обществ… базируются на переоценке роли торговли и купечества в средние века. Эти теории Пиренна имеют лишь то значение, что, обосновывая их, автор приводит свежий и интересный материал и содействует этим углублению нашего знания некоторых сторон исторического развития средних веков, в частности развития средневекового города.

Пиренн ценен не как социолог, а как историк-реалист. У Пиренна особая, чисто художественная манера созерцания прошлого и особое мастерство в изображении его. А. Пиренн до такой степени проникается историческим материалом, что история встает перед нами в форме ярких эпизодов и пластичных образов. Вот, например, как он рисует фландрского ткача-рабочего, лишенного средств производства: «Последние (т. е. такие рабочие) жили в предместьях, состоявших из жалких хижин, которые сдавались понедельно. Большею частью у них не было иной собственности, кроме одежды, которую они носили на себе. Они переходили из города в город в поисках работы. В понедельник утром их можно было встретить на площадях, рынках, у церквей, в тревожном ожидании нанимателей, которые взяли бы их на неделю. Всю неделю рабочий колокол возвещал своим звоном о начале работы, коротком промежутке для еды и конце рабочего дня. Заработок выдавался в субботу вечером: по правилам городских советов, он должен был выплачиваться деньгами, но это нисколько не мешало процветанию truck system, дававшей своими злоупотреблениями повод к постоянным жалобам. Таким образом ткачи, валяльщики, красильщики составляли особый класс внутри горожан, их можно было узнать не только по их «голубым ногтям», но и по их костюму и нравам. Их считали низшими существами и с ними обращались соответствующим образом. Они были необходимы, но с ними не церемонились, ибо было известно, что место тех, которые не выдержат тяжести штрафов или будут изгнаны из города, не останется долго незанятым. Рабочие руки всегда имелись в избытке. Массы рабочих отправлялись искать счастья в чужих странах; их можно было встретить во Франции и даже в Тюрингии и в Австрии».

В статье, напечатанной в VIII т. «Всеобщей истории» под ред. Глоца, Пиренн прибавляет к этой характеристике рабочего-ткача еще несколько штрихов: в 1274 г. эти рабочие покинули Гент и ушли в Брабант, но предупрежденные власти отказались принять их там. В конце XIII в. в Нидерландах возникают союзы городов для выдачи беглых, подозрительных или замешанных в заговоре рабочих. Попытки восстания с их стороны влекли за собой изгнание или смерть.

Разве образ ткача-рабочего, скитающегося из города в город, не встает перед нами по прочтении этих отрывков в его потрясающей жизненной правде?

Несомненно, что элементы художественной изобразительности и эмоциональной окрашенности, свойственные творчеству А. Пиренна, содействуют тому, что его работы усваиваются с большой легкостью.

Соответственно характеристике, данной нами А. Пиренну как историку средневекового города, мы ставим его конкретно-исторические произведения значительно выше его обобщающих работ, а из его конкретно-исторических произведений мы придаем едва ли не наибольшее значение предлагаемым в настоящем издании первым двум томам его «Истории Бельгии», ибо в этой именно работе особенно полно выразились лучшие стороны исследовательского и литературного дарования А. Пиренна.

В. В. Стоклицкая-Терешкович