Средний путь. Карибское путешествие

Средний путь [3]

На платформе вокзала Ватерлоо, около поезда, расписание которого было согласовано с расписанием пароходов, собралась такая толпа явных мигрантов из Вест-Индии, что я порадовался, что еду первым классом. Мой первый класс был не из дорогих. Девяносто четыре фунта, которые могли бы подарить мне разве что койку на французском корабле, добыли мне целую каюту на испанском судне для мигрантов «Франсиско Бобадилья».

Большинство толпившихся на платформе и севших в поезд вышли раньше Саутгемптона[4], но мое купе так и осталось переполненным. Человек с прической Ната Кинг Кола[5] качал на руках толстого младенца в чепчике, красиво упакованного в ленты и рюшки, с резиновой соской, которая — в довершение композиции — торчала кляпом в его слюнявом рту. Две дамы в фетровых шляпах и розовых чулках жались к окну. Они были в прозрачных платьях из какой-то ткани вроде газа, надетых на ярко-розовое шелковое белье. Пудра кусками обваливалась с их лиц, большие лоснящиеся руки мяли крохотные вышитые платочки. Они выглядели скованными и несчастными. На полках и на полу стояли корзины с вещами и детской едой.

Мужчина с младенцем разговаривал с пассажиром напротив о трудностях жизни в Лондоне.

«Прям как Сторк по телеку, — говорил он. — Трое из пяти гвоздя от пальца не отличат. Да им наплевать, плевать им, чё там с тобой станет!»

Он говорил медленно и небрежно. Сплюснутые дамы смотрели в окно. Толстощекий глазастый младенец пускал слюни. По обе стороны железнодорожного каньона катился мимо Лондон: грязные зады домов, красные крыши автобусов, яркие новые рекламные плакаты, вывески магазинчиков, рабочие в белых комбинезонах на стремянках — картины, которые уже кажутся воспоминаниями, земля обетованная, с которой нас уже разлучили, а поезд — лишь один из уличных шумов.

«Эх. Про прораба я те сказал, нет?» Он не стеснялся: поезд — не Англия. «Вот он грит: „Черный, подь сюда. На минуту“. Я на него так глянул: „Хорошо. Иду“. Ну подошел и дал ему — бац! Прямо в глаз». Он не делал жестов. Он качал младенца на коленях.

В детской корзинке лежали вещи из Англии — несколько минут назад самые обычные вещи, теперь они стали сувенирами путешественника: пластиковая бутылочка фирмы «Лукозэйд», (в Вест-Индии это была бы маленькая бутылка из-под рома), банка с детской присыпкой.

«Бац! Прямо в глаз».

Высокий пожилой контролер широко раздвинул дверь купе. На этом поезде он был иностранцем, но держался совершенно естественно — точно так же он мог бы держаться на поезде в Брайтон.

«Слава богу, разводного ключа у меня не случилось. Я б тут не ехал на поезде. С пацаном вот на ручках не ехал бы!» Контролер прокомпостировал билеты и плотно задвинул дверь.

Из соседнего купе вышел высокий нескладный негр. Мешковатые штаны из тонкой ткани подчеркивали непропорционально длинные бедра. У него были толстые широкие и до того квадратные плечи, что он выглядел сутулым, и это делало его хрупким на вид. Светло-серый пиджак был длинным и свободным, как короткое пальто; желтая рубашка — грязной, потрепанный воротник расстегнут, галстук завязан криво и свободно. Он подошел к окну, приоткрыл отверстие для вентиляции, протолкнулся в него, чуть повернулся влево и сплюнул. У него было гротескное лицо. Казалось, ему хорошенько вмазали по одной щеке. Один глаз заплыл, губы вздулись кольцеобразным наростом, огромный нос свернут набок. Когда он медленно открывал рот для плевка, лицо становилось еще безобразнее. Негр плевался — медленными редкими плевками, а когда он ввинтил голову обратно в поезд, его глаза встретились с моими.

Я почувствовал, что вызывал у него неприязнь. И с этого момента я не мог избежать негра с разбитым лицом. Я пошел в туалет. Наши глаза встретились — дважды. Я отправился искать вагон-ресторан. Наткнулся на него. Вагона-ресторана не было. На пути обратно мы снова встретились. Рядом с ним сидел другой негр гораздо меньших размеров, тоже в сером пальто, с большими, пустыми глазами, тусклыми как вареные яйца, с длинными руками и длинными, нелепо стиснутыми ладонями, которые он держал на коленях. Брюки были ему коротки, на несколько дюймов не доходили до носков, так что он был похож на мальчика, выросшего из одежды. Рот у него был открыт. В том же купе ехал еще один негр борцовского телосложения и двое молодых белых: один толстый, один тонкий, оба лысые, в новых спортивных куртках и отутюженных фланелевых брюках.

В моем купе кормили младенца. У младенца текло из носа, рот сочился слюной, он причмокивал, хлюпал и часто рыгал.

«Квартплату? — спрашивал тот, кто кормил младенца.

— А я те говорю, и так много. Больше, чем раньше, не стану платить. Он грит, черный, грит, щас я поднимаюсь и получаю свою квартплату, или я тебя выкидываю с комнаты. Я грю: „Хорошо. Поднимайся, бакра[6]“. Ну поднялся, я ему как дам, бац! Он по ступенькам — бам-бам-бам! Я там мимо проходил на той неделе смотрю, висит объява, зелеными буквами: „Не для цветных“. Зелеными. Я те грю, парень, прям как Сторк».

В Саутгемптоне пассажиры еще больше поредели. Человек с прической в стиле Ната Кинг Кола только провожал жену и ребенка, а сам оставался здесь один на один со злобными домохозяевами, прорабами и табличками «Не для цветных».

Нас направили в не самую роскошную комнату ожидания океанского терминала, рядом с вагонным депо, в мрачных отсеках которого мы видели мигрантов, прибывших сегодня утром на «Франсиско Бобадилья»: пестрая плотная масса толпилась за деревянными ограждениями так тихо, словно стояла за стеклом. Мы стояли у дверей и смотрели. Никто не пересек порог пассажирской комнаты ожидания, отделявший нас от иммигрантов. Пристальные взгляды, оценивающие вновь прибывших, выражали любопытство и неодобрение, жалость и насмешку, руки как будто ощупывали одежду, в которой не так давно мои спутники сами прибыли сюда: тонкие белые фланелевые брюки, небесно-голубые тропические костюмы, долгополые пиджаки с широкими плечами и те широкополые фетровые шляпы, которые совершенно неизвестны в Вест-Индии, но зато de riguer[7]для иммигрантов из Вест-Индии в Великобританию. На дешевых фанерных чемоданах значился полный адрес, всегда заканчивавшийся крупно написанным словом АНГЛИЯ. Они неподвижно стояли в темноте, вокруг суетились носильщики в темных пальто и железнодорожные чиновники, и была тишина.

Негр с разбитым лицом, высокий, похожий на тотем, стоял посреди комнаты ожидания. Рядом стоял низкий негр в коротких штанах, с длинными руками и большими глазами; время от времени он поворачивал голову, выражение глаз у него никогда не менялось, рот был открыт, большие неуклюжие руки сложены на груди. Толстый англичанин дал сигарету человеку с разбитым лицом и зажег ее. Это было проделано очень заботливо, и я задумался, что у них могут быть за отношения.

Пока что мы стояли подавленные, такие же тихие, как мигранты за ограждениями. Но уже пошел шепоток, разносящий слухи. Семьсот, тысяча, тысяча двести мигрантов прибыли на «Франсиско Бобадилья». Два поезда повезут их в Лондон, а оттуда они разъедутся по адресам, которые с такой гордостью вывели на чемоданах их руки, непривычные к письму.

«Вам вряд ли захочется ехать со всеми этими вест-инд-цами, — сказали мне в агентстве. — Даже докеров тошнит, когда они спускаются с этих кораблей. А чтобы затошнило нашего британского докера — это нужно постараться».

«Франсиско Бобадилья» и в самом деле находился в ужасающем состоянии. У команды не было времени прибрать за семьюстами мигрантами. Краска облупилась, железо начало ржаветь. В каюте первого класса, такой тесной, что я мог открыть чемодан, только сидя на койке, повсюду комья пыли. Графин зарос грязью, горячая вода не текла, свет не включался. Я вызвал стюарда, и когда спустя изрядное количество времени он появился — старый, усталый человек, — я пожалел, что побеспокоил его. Я сказал ему только о свете и пыли. Он стал возражать, я настаивал, пришлось упомянуть и о горячей воде.

«Luego, luego»[8], - сказал он.

Это слово казалось более резвым, чем mañana[9]. Когда через некоторое время я проходил мимо его каморки, то увидел, что он дремлет на стуле.

Но в этом были свои плюсы. На этом внешнем рейде пассажиров было немного, и большинство тех, кто выстроился вдоль палубных ограждений, пока мы двигались вниз по Соленту[10], плыли вторым классом. Когда звучал гонг, они исчезали в своей столовой внизу. Пассажиров первого класса было всего девять, и мы расселись за тремя столами в углу большой ободранной залы.

Усаживаясь, пожилой цветной мужчина заметил, просто чтобы начать разговор:

«Знаете, а многие эти черные парни на Тобаго чертовски умны».

Мы были в Вест-Индии. Слово «черный» имело точный смысл: я был среди людей, у которых глаз был наметан на все оттенки черного. И пожилому мужчине, цветному, то есть смешанных европейско-африканских кровей, с чертами и цветом кожи, приближающимися к европейским, ничего не грозило. Черных за столом не было. Жена цветного мужчины, сообщили нам, была испанкой, Коррея был португальцем из Британской Гвианы, а Филипп, происходивший из Тринидада, где у него был «маленький бизнес», мог вполне быть и белым, и португальцем, и цветным, и евреем.

«И многие черные парни из Б.Г.[11] тоже не дураки», — сказал Коррея.

Получил свою оценку и ум черных парней из Тринидада, с Ямайки и Барбадоса; а затем все занялись поисками общих знакомых. Выяснилась, что таковые были у Корреи и Филиппа в одной футбольной команде, проехавшей с турне по Вест-Индии в 1920-х.

Коррея был маленьким лысым человеком. Он носил очки, имел острый крючковатый нос и потерял все зубы. Но когда-то он был голкипером. Голос у него был громоподобный.

«Помнишь Скиппи?» — спросил он.

«Не помню, когда я последний раз видал Скиппи», — ответил Филипп.

«Ну, больше не увидишь. Схватил плеврит, сукин сын, и помер. Франки, и Берти, и Рой Уильямс. Все дали дуба, сукины дети!»

Официант, немолодой и печальный, не умел говорить по-английски.

«Нет, ты на это посмотри, а, — загрохотал Коррея, — и я четырнадцать дней должен торчать на этом пароходе. Эй, ты, слушай, парень, слушай. Хочу помидоров. Понял? Помидоров. Проблемы у меня с брюхом, — объяснил он нам.

— Понял? Моя. Хотеть. Помидоры. Моя хотеть помидоры. Прям не знаю, где они берут людей, которые не петрят по-английски».

Испанская леди не говорила по-испански, Коррея сам не говорил по-португальски. Вест-индцы говорят только по-английски и при встрече с иностранцами демонстрируют то же языковое высокомерие, что и все англоговорящие.

За соседним столом сидели молодая пара из Северной Ирландии и английская библиотекарша. Библиотекарша была расстроена. Она считала, что «Франсиско Бобадилья» — это круизный лайнер, и заказала билеты в оба конца. Только сейчас она узнала, что мы направляемся в Вест-Индию, чтобы забрать еще семьсот мигрантов.

Когда я спустился вниз, я увидел старого стюарда, выходящего из моей каюты с веником и совком. Он улыбнулся и заковылял прочь. Но пол оставался пыльным, графин оставался мутным, комья пыли по-прежнему лежали под койкой, горячая вода так и не текла. Однако пожаловаться я не мог: свет работал.

Рано утром на следующий день меня разбудил Коррея. Его каюта была через коридор. Он явился ко мне голым по пояс. Он пришел без очков, маленькое лицо выглядело изможденным, пробивалась щетина, редкие волосы были в беспорядке. Он обхватил себя руками.

«Ну, здорово, парень. Выспался? Дай-ка сигарету, а». Он взял из пачки сигарету и закурил. «У тебя такой вид, будто ты выспался, черт меня побери. А у меня, парень, была та еще ночка. Не хотел тебя раньше будить. Думал, дрыхнешь. Я, вишь, чемодан свой не могу открыть! Тот, где пижама, мыло, бритва, „Эно“ и всякое такое. Не хочешь попробовать?»

Холщовый чемодан был набит битком. Чудо, что Коррее удалось его закрыть.

«Я всеми этими чертовыми ключами по сто раз уже поковырял», — говорил он, сидя на койке, пока я возился с чемоданом.

Наконец мы его открыли — Коррея прыгал на чемодане, а я поворачивал ключ.

«Спасибо, старик, спасибо. Эх, парень, надеюсь, у меня не началась простуда. У тебя часом нету капли „Эно“ или „Эндрю“? Живот меня просто достал. Это все их проклятый завтрак macana. Ну, испанский корабль, это ты меня в первый и последний раз заманил!»

И все утро он ходил взад-вперед перед туалетами, курил, голова — как в глубоких раздумьях — опущена, галстук ослаблен, очки — на середине носа, руки в карманах. И всякий раз, когда я сходил вниз, он сообщал мне «о ходе работ».

«Идет, идет, чувствую, уже на подходе».

К ленчу, вдобавок ко всем его бедам, его постигла морская болезнь.

Я сообщил об этом за столом.

«Он проснулся сегодня в пять, просил „Эно“», — сказал Филипп.

Цветной джентльмен мистер Маккэй сказал: «С нами едут два сумасшедших. Черные парни. Я говорил с их санитарами сегодня. Белые. Им дорогу в оба конца оплачивает британское правительство».

«Я видал, как они слоняются взад-вперед, — сказал Филипп, — ха-ха. И ведь всегда можно узнать людей, у которых профессия — держать других взаперти. Походка у них становится такая… Замечали, нет?»

«Ну вот, эти черные парни поехали в Англию и там портят воздух, — сказал мистер Маккэй. — В смысле, если черному приспичило сходить с ума, мог бы сидеть дома, там и с ума сходить».

Они разговорились о телефонной забастовке в Тринидаде, которая шла уже некоторое время. Мистер Маккэй сказал, что забастовка имела расовый характер. Он говорил об этом с чувством. Совершенно неожиданно он стал отождествлять себя с черными парнями. Он был человек в возрасте, но так и не поднялся до самого верха, его начальников всегда завозили из Англии.

«Все из-за португалов, если хотите знать, — сказал он, — Сами по локоть в вонючей соленой рыбе, а туда же! Первыми начинают: ниггер то, кули сё…»

«Думаю, на корабле есть список, — сказал Филипп, — пойдите и посмотрите на верхней палубе».

«Должен сказать, мне плевать на эти шлюпки. Если что, так все пойдем ко дну. Как только дойдем до Азор, я застрахую нас с миссис Маккэй от несчастного случая. Думаю, это можно на Азорах?»

«Но ты не знаешь языка, папуля», — сказала миссис Маккэй.

«А по-каковски они там говорят? Какой-то португалов патуа?»

«Что-то вроде того, — сказал Филипп. — Я вам могу помочь».

«Вы что, знаете португало?»

«Мы на нем раньше дома говорили», — ответил Филипп.

Итак, Филипп был португальцем.

Мистер Маккэй погрузился в молчание. Он уткнулся взглядом в стоящее перед ним испанское блюдо и явно чувствовал себя неловко.

Филипп оживленно заговорил: «Тринидад этот прям как маленькая Америка. Все эти забастовки. Все эти налеты. Слыхали о парне, которого полиция сцапала с полным комодом капусты — восемьдесят три тыщи долларов?» Мистер Маккэй начал распространяться о страховке на Азорских островах. Остаток пути он обходил молчанием португальцев и иже с ними и говорил лишь о черных парнях. Это стесняло его манеру речи, но в Вест-Индии, как и в высших слоях общества, надо быть стопроцентно уверенным в компании, прежде чем открывать рот: никогда не знаешь, кто есть кто, а еще важнее — кто с кем знаком.

Было тепло. Пассажиры второго класса, которые, казалось, несколько дней были заперты на своих нижних палубах, стали появляться поодиночке и парами и греться на солнце. Вместе со своими санитарами вышли двое сумасшедших. Молодой баптист из Северной Англии, отправившийся в Вест-Индию с первой миссией, из чувства долга плыл вторым классом, читал толстые труды по теологии и делал там пометки. Негритянка лет восьмидесяти, в невероятно истрепанной одежде, с веселым любопытством бродила по палубе. Она уехала из Сент-Китса искать работу в Англии; ходил слух, что обратную дорогу ей оплачивает британское правительство.

Оттого, что пассажиров на корабле было немного, разделение на классы игнорировалось. Мясник из Британской Гвианы все утро и весь день ходил по палубе первого класса. Высокий красивый негр, который ни с кем не разговаривал, тоже ходил по нашей палубе, иногда по несколько часов подряд, с маленькой трубкой и «Десятью заповедями» — книжкой в бумажной обложке на основе фильма. По словам мистера Маккэя, у этого человека в Англии случилось какое-то умственное расстройство, и он попросил отправить его обратно за счет британского правительства.

Мы все внедрялись в общество пассажиров второго класса и возвращались с сюжетами.

Мисс Талл, библиотекарь, вернулась расстроенной. Она встретила женщину, которая уехала из Англии потому, что не смогла найти комнату для себя и своего ребенка.

«Домовладелец просто вышвырнул их, когда появился ребенок, — сказала мисс Талл. — И повесил большую надпись зеленой краской „Не для цветных“. Вы что хотите сказать, что во всей Британии не нашлось места для одной женщины с ребенком?»

«Нашлось даже для слишком многих», — буркнул мистер Маккэй.

«Я этого не понимаю. Вам, вест-индцам, как будто совершенно все равно».

«Все эти разговоры о терпимости — это хорошо, — сказал мистер Маккэй. — Но вы, англичане, часто забываете, что бывают и такие черные, вот хоть ямайцы, которые ну просто животные».

«Но она не с Ямайки», — сказала мисс Талл, не оспаривая его тезис.

«Многие черные просто сами доводят британский народ», — сказал мистер Маккэй, завершая дискуссию. Как и положено вест-индцу, он не желал слышать ничего плохого об англичанах.

Сам же я встретился с толстым коричневым гренадцем лет тридцати трех. Он сказал, что у него десять детей в Гренаде, в разных церковных приходах и от разных женщин. Он уехал в Англию, чтобы быть от них всех подальше, но тут почувствовал, что обязан вернуться и выполнить свой долг. Он даже думает жениться. Он еще не решил, на ком, но, вероятно, это будет мать его последнего ребенка. Он любит этого ребенка; до остальных ему вообще дела нет. Я спросил, зачем тогда он стольких завел. Неужели в Гренаде нет контрацептивов? Он ответил с возмущением, что он римский католик, и в оставшееся время пути ни разу не заговорил со мною.

Из наших экспедиций во второй класс мы возвращались не только с историями, но и с пленниками. Пленником Корреи был юноша-индиец по имени Крипал Сингх из Британской Гвианы, который настолько очаровал всю нашу компанию, что был приглашен к чаю.

«Такой красавчик, — вновь и вновь повторяла миссис Маккэй. — Такой милый».

«Этот парень из одной из лучших семей в Б.Г., - сказал Коррея. — Не слыхали о них? Самые важные шишки в земельном бизнесе. Братья Сингх, старик. Сингх, Сингх, Сингх».

Крипал Сингх выглядел подобающе скромным, всем видом показывая, что Коррея говорит правду, но ему не пристало хвастаться. Он был высоким и стройным, с тонкими чертами и ртом изящным, как у девушки. Он курил нервно и элегантно.

«Расскажи-ка о своей семье, Крипал», — сказал Коррея.

Крипал с легким поклоном угостил всех сигаретами. Он был чуть-чуть пьян. Как и Коррея.

«Они ничего на земле не разводят, имейте в виду, — сказал Коррея, взяв сигарету. — Только продают и покупают. Скажи им, Крипал».

«Как это прекрасно», — сказала миссис Маккэй.

Остаток пути Крипал провел в первом классе, только спал и ел во втором. Там он не мог найти подходящих партнеров по выпивке, а каюту ему пришлось делить с мясником из Британской Гвианы, которого он терпеть не мог.

«Он с-сказал, что ездил в Англию в отпуск, — сказал Крипал, вернувшись к этой теме при виде мясника, который бегал туда-сюда по палубе. — И провел все с-семь недель, выпрашивая пособие».

Сам Крипал уехал в Англию учиться. Эта учеба в Англии одно из самых странных занятий вест-индской молодежи, в особенности преуспевающей. Учеба может продолжаться до начала среднего возраста. Крипал был глубоко погружен в учебу и в Англии, и на континенте, пока отец, обеспокоенный расходами, не призвал его обратно — заняться бизнесом и жениться. Путешествуя вторым классом, Крипал в последний раз расслаблялся за чужой счет; его учебе приходил конец.

Как-то утром, незадолго до того, как мы покинули Азорские острова, я застал Коррею в отличном настроении.

«Как это так, парень? Сукин ты сын, а? Даже не пикнул, что образованный человек. А давай-ка пойдем тяпнем, а?»

Коррее со мной повезло. У него начинался приступ морской болезни. У меня оказывались таблетки «Марцин». У него разыгрывалась головная боль. У меня находились таблетки «Десприн». У него нарастала мозоль. У меня появлялись пластыри доктора Шолля. Когда ему хотелось выпить, а Крипала Сингха было не найти, он приходил ко мне. Пить с ним было небезопасно. Он пил быстро и напивался за несколько минут. И он редко бывал при деньгах, предпочитая «разобраться после».

«Я, вишь, здорово промыл себе кишечник сегодня с утра, — сказал он у бара. — С первого раза. — Это объясняло его приподнятое настроение. — Ты отличный писатель, парень. Да, парень. Видел я тебя возле почты на Азорах. Ты так быстро-быстро катал свои открытки, я даже прочесть не мог, чего ты писал».

К нам присоединился Филипп. Он читал у себя в каюте «Кама Капла»[12]. Я подумал, что он имеет в виду что-то другое, но он сказал: «Эта индийская философия — великая вещь».

«Она действительно великая, — сказал Коррея, уже сильно пьяный. — Ты за что прежде всего возьмешься дома, Филипп?»

«Думаю первым делом заняться страховкой машины».

«А я собираюсь хорошенько себе кишечник промыть Солями Эпсона, парень».

У обоих, Корреи и Филиппа, были дочери замужем в Англии. Дочь Корреи вышла замуж не так давно, а Филипп только что был на свадьбе.

«Знаешь, как это — уехать от дочки, Найпол? — спросил Коррея. — Представляешь, что чувствуешь, когда она ревет в поезде? „Не уезжай, па“? Не знаешь ты, Найпол. „Не уезжай, па. Не оставляй меня“. Одна-единственная дочь. — Он треснул ногами по нижней перекладине табурета и заплакал. — Не знает он, Филипп».

«Нет, старик. Не знает».

«Твоя где живет, Филипп? Моя в какой-то заднице, называется Дадли».

Филипп не отвечал. Он отошел от бара и вернулся несколько мгновений спустя с альбомом, на белой кожаной обложке которого было вытиснено: «Свадьба нашей дочери».

Филипп волновался о своей дочери, и теперь, узнавая в его альбоме лица, одежду, всю обстановку рабочих окраин, я его понимал. То, что казалось столь желанным в Вест-Индии, в Англии предстает совсем иным.

Все в тот день, казалось, думали о детях. У супругов Маккэй в Англии остался сын. Мистер Маккэй совершил свое последнее путешествие; он никогда больше не увидит сына.

«Он перенимает разные английские привычки, — сказала миссис Маккэй с гордостью. — У него все теперь „долба-ное“ да „долбанутое“. Я просто не в состоянии угнаться за его английским сленгом и акцентом».

Мистер Маккэй улыбнулся своим воспоминаниям.

Беглый преступник из Англии может встретить теплый прием у белого населения Тринидада, начать там свое дело. Вест-индец, который уважает только богатство да цвет кожи, в обществе, устроенном несколько более сложно, немедленно пропадет.

Капитан с лицом и манерами аристократа не приглашал за свой стол пассажиров. Он обедал со старшими офицерами. Не знаю, было ли это продиктовано испанским морским этикетом или правилами поведения на судне для мигрантов. Думаю, последнее. От радиста и корабельного эконома, единственных офицеров, допускавших нас до себя, мы узнали, что как раз перед тем, как загрузить мигрантов из Вест-Индии — тех, которых мы видели в Саутгемптоне, — корабль взял на борт несколько сотен марокканских паломников из Мекки. Несколько паломников умерло по пути, и их бросили за борт; после этого корабль пришлось дезинфицировать.

Удаляясь от Англии, все начинали готовиться к Вест-Индии. Формировались группы по цвету, расе, территории, достатку. Вест-Индия есть Вест-Индия, поэтому границы групп были очень проницаемы, и человек мог входить во все группы сразу. Несколько человек, оставив соревновательные беседы о Лондоне, Париже и Дублине и о сыновьях, блистающих в учебе в Англии, Канаде и Америке, обсуждали политическую ситуацию в Тринидаде. Они говорили о негритянском расизме, а в вопросе о смешанных браках взвинчивали себя до истерики. Жители Британской Гвианы, среди них человек, который большую часть путешествия играл в «монополию» и читал первый том «Индийской философии» Радхакришны, горячились, казалось, меньше остальных. Я-то считал, что сосуществование, если не сотрудничество рас — это насущнейшая необходимость Вест-Индии, поэтому я был сбит с толку, встретив такие воззрения среди местных, и мне хотелось разобраться в этом. Но эту группу мне пришлось покинуть из-за размолвки с мистером Хассаном.

Мистер Хассан дал мне почитать номер «Тайм». Я дал его Филиппу (в обмен на его «Кама Каплу»), и когда на следующий день мистер Хассан попросил у меня свой «Тайм» обратно, журнал уже пропал. С тех пор четыре, пять, шесть раз в день мистер Хассан спрашивал свой журнал. Он поджидал меня на палубе. Он поджидал меня до и после киносеансов. Он поджидал меня возле столовой. Он поджидал меня в баре. Я многократно угощал его выпивкой. Но он ни разу не смягчился. Я обещал ему купить журнал в Тринидаде. Но он хотел именно свой экземпляр. Я сказал, что он потерялся. Это не имело значения. Он хотел свой «Тайм». Через три дня преследований я углубился в недра второго класса и чудесным образом нашел человека, у которого был тот же номер. Естественно, тут же нашелся и экземпляр мистера Хассана. Главной темой разговора для мистера Хассана служили его богатство и гонения, которые устраивали на него таможенники, правительство, судоходные компании, семья жены и учителя детей. Я от души пожелал всем его гонителям многих сил и долгих лет жизни.

Однажды в баре произошло настоящее столкновение на расовой почве. Как я понял, несколько пассажиров второго класса, утомленных долгим путешествием и приближением разнообразных отечеств и вдохновляемых тем, что бар первого класса был сравнительно пуст, решили взять его штурмом. В тот вечер они ворвались в бар с песнями и криками и принялись скакать перед стойкой, громко требуя выпивки. Бармен отказался их обслуживать. Они перестали скакать, внезапно затихли, утратили воодушевление и на несколько секунд молча застыли перед стойкой. Потом один человек отошел. За ним другой. В полном составе они пошли вниз по палубе, затем вернулись обратно. Встали в дверях и зашептались. Наконец один отделился от группы, подошел к стойке, застегивая на ходу пиджак, и сказал: «Мне, пжалста, пачку сигарет». Бармен протянул сигареты. Тот посмотрел на них с удивлением, еще секунду поколебался и развинченной независимой походкой отправился к выходу. Одержав моральную победу, все с песнями ринулись в бар второго класса.

А бедная мисс Талл все больше беспокоилась насчет обратной дороги. Никто не мог ее утешить. Филипп предложил ей отказаться от идеи солнечного круиза вокруг Тринидада и лететь обратно в Англию самолетом.

«Не буду врать, — сказал м-р Маккэй. — Когда я видел эту ораву орангутангов в Саутгемптоне, я почувствовал себя не в своей тарелке. Кошмарное зрелище. Нельзя винить людей в том, что они не хотят называться вест-индцами».

«Энгус всегда говорит, что он бразилец, — сказала миссис Маккэй. — Он похож на бразильца». Энгус — это ее сын, тот самый, который говорил на английском слэнге с английским акцентом.

Мы подходили к Сент-Китсу[13]. Напитки, закат, пламенеющий, как и мечтать нельзя, вокруг — пастельно-серые очертания Карибов, воды, в которых флотилии Европы XVII и XVIII веков совершенствовали свое мастерство: всего этого было недостаточно, чтоб отвлечься от предстоявшего нам кошмара. В тот вечер мы должны были принять на борт первую партию мигрантов. Сент-Китс, праматерь колоний на островах Вест-Индии, «первая и лучшая земля (как пишет один поселенец в 1667 году), в которой когда-либо среди каннибалов-язычников Америки обитал англичанин». Сегодня это перенаселенный остров площадью в шестьдесят восемь квадратных миль, производящий незначительное количество островного хлопка, с трудом сбывающий свой сахар и прекративший разведение табака, — самой первой культуры колонистов, которую сэр Томас Уорнер привез в Англию как доказательство успеха своего предприятия. Романтическая история острова — Уорнер, его возлюбленная-индианка, их сын, Уорнер-индеец, — тоже давно забыта. Сохранилась лишь память о насилии: о людях, обманом завезенных туда и обращенных в рабство, об их детях, брошенных на произвол судьбы, когда благоденствию настал конец, а теперь уже о детях их детей, упаковавших свой скарб, сказавших последнее прости и устремивших взгляд в морскую даль в поисках черной трубы «Франсиско Бобадильи», готовых опять отправиться по «Среднему пути».

Ночью мы встали на якорь далеко в море. На Сент-Китсе не было видно ничего, кроме редких огней столицы. Мы ожидали лоцманское судно, несколько раз принимая за него случайные огни. Не двигалось ничего, кроме автомобильных фар.

«Ого! — сказал мистер Маккэй — у них здесь тоже есть автомобили?»

Второй класс, первый класс, теперь мы были едины; выстроившись вдоль поручней, мы всматривались в огни игрушечной столицы, где люди относятся к себе так серьезно, что даже ездят на автомобилях.

М-р Маккэй, присоединившись к нам позже в баре, сообщил, что один из сумасшедших снят с корабля. Моторная лодка забрала его вместе с санитаром; санитар вернулся один. Вскоре он и сам появился в баре. Несмотря на всю ответственность своего задания, он ехал вполне подготовленным к климату тропиков; мы видели, как он постепенно скатывался от серофланелевого чиновника в ботинках до краснорубашечного туриста в сандалиях.

Шум и какие-то выкрики подсказали нам, что прибыли мигранты.

Часть палубы с левого борта была огорожена веревками, спущен трап с верхней палубы на общую. Слепящий свет заливал палубу, играл на темной воде. Вот и они: качаются на волнах в трех больших гребных шлюпках. Мужчины сидят на планширах и с помощью длинных весел удерживают лодки в равновесии. Полицейские уже взошли на борт. Прямо перед спущенным трапом расставлены столы, за ними корабельный эконом и его помощники, заглядывающие в длинные машинописные списки. Лодки покачиваются внизу.

Нам были видны лишь белые рубашки, черные лица, разноцветные шляпы, свертки, чемоданы, корзины. Люди с веслами иногда выкрикивали что-то, и их голоса сразу таяли в темноте, но от пассажиров не доносилось ни звука. Иногда, на пару секунд, кто-нибудь поднимал лицо и разглядывал белое судно. Мы видели женщин и детей, разодетых как в церковь. Все выглядели несколько помятыми: в этой одежде они провели уже немало времени. Лучи света перебегали по ним, точно проводя ревизию. За ними была темнота. Мы различали костюмы, новые широкополые фетровые шляпы, галстуки со съехавшими узлами, блестящие лица.

«Можно было бы хоть на моторных лодках их привезти, — сказала мисс Талл. — Хотя бы на моторных лодках!»

Второй класс смотрел вниз, болтая и разражаясь хохотом всякий раз, когда лодка ударялась о корабль или когда кто-нибудь из мигрантов пытался залезть на трап и его сталкивали обратно.

Вскоре они стали подниматься на борт. Трап быстро заполнился, вереница людей протянулась между лодкой и кораблем. Они выглядели усталыми, одежда была пропитана потом, лица потные и пустые. Проходя между полицейскими, они предъявляли билеты и новенькие паспорта. Отделенные от них веревочным ограждением, мы стояли и смотрели. Матросы в рабочих брюках из грубой синей ткани перегнулись через поручни, они громко восхищались красотой черных женщин, показывали на них пальцами; мы никогда не видели такого оживления в команде.

Палуба заполнилась. То там, то здесь пассажиры узнавали знакомых.

«Ты что, уже вернулся?»

«Да я просто маненько в отпуск проехался, старик».

«А я думаю, поеду попытаю счастья. Встречал Ферди, или Уолласа, или кого из наших там?»

Однако в основном они были мрачны. Некоторые попытались пролезть под веревками, не предъявив документы, но второй класс, с неожиданной начальственной строгое тью, заталкивал их обратно. Палуба заполнилась клетчатыми пластиковыми пакетами, свертками в коричневой бумаге, картонными коробками, перевязанными бечевой. Толпа росла. Мы потеряли из виду эконома и его стол. Толпа давила на ограждения. Ко мне прижало человека в голубом костюме, со съехавшим галстуком и шляпой. Он близко поднес ко мне свое испуганное с покрасневшими глазами лицо и сказал хрипло, обеспокоенно: «Мистер, это корабль до Англии?» Пот струился по его лицу; рубашка прилипла к груди. «Верно ведь? Прямо туда?»

Я откололся от группы за ограждением и перешел на правый борт, где было спокойно, темно и тихо, и стал смотреть на огни острова.

«М-да!» — сказал кто-то громко.

Я обернулся и увидел пассажира из второго класса. До сих пор я ни разу с ним не разговаривал.

«Каникулы кончились, — сказал он. — Дикие коровы пришли на борт».

Он говорил совершенно серьезно. А сам-то он кто был, этот пассажир? Мелкий служащий, возможно, или учитель начальной школы. Дикие коровы пришли на борт. Да, Вест-Индия не меняется. Этот пассажир из второго класса сказал бы то же самое и двести лет назад — когда и сам он был бы рабом. «Рабы-креолы, — говорит один писатель в 1805 году, — смотрели с презрением на недавно завезенных африканцев, и в свою очередь терпели таковое же отношение от мулатов, чья кожа была просто смуглой; а общество белых держало на расстоянии и тех, и других». Иностранцами на этом корабле были только португальцы и индийцы. Мистер Маккэй и его «черные парни», турист и его «дикие коровы» — этим отношениям уже несколько сотен лет.

Мигранты носились по всему кораблю. Они заглядывали в окна бара; вставали в дверных проемах. Внезапно корабль оказался переполнен. Бар первого класса служил единственным убежищем, и теперь в нем можно было видеть многих пассажиров, приехавших с нами в Саутгемптон. Никто не возражал. Теперь было только два класса: путешественники и мигранты.

Бармен сорвал гнев на двух детях, которых занесло в бар.

Они по-прежнему были в аляповатом наряде мигрантов. Он поднял откидную доску, выпихнул маленьких мигрантов к дверям и, не обращая внимания на их милые личики, недрогнувшей рукой поднял их за шкирку и с выражением отвращения на лице выставил на палубу.

Рабовладельческому судну случалось иногда по три месяца двигаться от стоянки к стоянке вдоль Западно-Африканского побережья, постепенно наполняя трюмы своим грузом. У «Франсиско Бобадильи» на это уйдет не более пяти дней. Корабль идет от Сент-Китса до Гренады, потом в Тринидад и в Барбадос, и этот путь повторяет другой путь от расцвета до упадка всего Вест-Индского проекта. Ибо ничего не было создано в Британской Вест-Индии: ни цивилизации, как в Испанской Америке, ни великой революции, как на Гаити или в американских колониях. Здесь были только плантации, деньги, упадок и забвение; размеры островов ни к чему другому и не располагали.

Каковы главные события в истории такого острова, как Ямайка? «Этот остров, — как доносят нам в 1597 году в „Правдивом рассказе о Путешествии, предпринятом сэром Энтони Ширли“, — чудесный, плодородный, он как сад или кладовая в открытом океане. Во всей Вест-Индии не нашли мы места лучше и благотворней». От этого — к Троллопу в 1895 году: «Если б мы могли, то с радостью позабыли бы про Ямайку. Но она тут; место на земле, которое невозможно ни потерять, ни полностью позабыть, а больше и пожелать ему нечего». От Троллопа в 1895 году к Рас Тафари[14] в 1959-ом, он уже полностью отрицает Ямайку и желает вернуться в Африку, в страну небесную, прозываемую Эфиопией: «Ямайка была хорошим островом, но эта земля осквернена веками преступлений».

Когда Колумб изложил свои идеи королю Иоанну II Португальскому в 1483 году, король Иоанн втайне от него отправил корабль в Атлантику. Через несколько недель после открытия Нового Света, в 1492 году, соратник Колумба Пинсон[15] один дезертировал на «Пинте», чтобы искать золота в неизведанных морях. В этом — в предательстве португальского короля, в смелости, предательстве и алчности Пинсона, — собраны все элементы европейской авантюры в данной части Нового Света.

Существует миф, возникший в южных штатах Америки, — миф о милосердной культуре рабовладельческого общества. На островах Вест-Индии рабство создало только наглую грубость, людей, «обжирающихся как бакланы» и напивающихся «как дельфины»; общество без норм, без благородных устремлений, вскормленное алчбой и жестокостью: общество, на безграмотность которого управляющие из метрополий не уставали жаловаться вплоть до середины прошлого столетия; та самая безграмотность, которая побудила губернатора Ямайки Вогана предложить поместить собрание английских книг «в самых заметных местах, которые всегда могут посещать те из благородных джентльменов, что имеют склонность к учебе, ибо нет ничего более нелепого, чем невежество в человеке высоких качеств»; та самая вопиющая грубость, о который свидетельствуют путешественники один за другим и которая позволила наблюдателю семнадцатого века сказать о Барбадосе: «Этот остров — навозная куча, куда Англия скидывает свой мусор; разбойники, шлюхи и подобного пошиба люди — вот кого сюда чаще всего привозят. Разбойник из Англии не сойдет здесь даже за жулика; сосланный сюда вор-прохиндей покажется скромником, шлюха, коли хороша собой, сгодится в жены богатому плантатору».[*]

Как можно писать историю этой бесплодной вест-индской попытки? Какой тон должен усвоить себе историк? Должен ли он быть столь же академичным, как сэр Алан Бернс, должен ли возмущаться время от времени каким-нибудь примером бесчеловечности и помещать вест-инд-скую бесчеловечность в контекст европейской? Должен ли он, как Сальвадор Мадариана[16], сравнивать один набор бесчеловечностей с другим и заключать, что он не был описан в полной мере своей отвратительности и что это несправедливо по отношению к Испании? Должен ли он, подобно ученым Вест-Индии, которые только теперь способны взглянуть в лицо своей истории, быть ледяным и бесстрастным и рассказывать историю работорговли, как если бы это был просто еще один способ извлечения прибыли? Никогда не будет написана настоящая история этих островов. Дело не только в бесчеловечности. История строится вокруг достижений и созиданий, а Вест-Индия не создала ничего.

К утру я немного успокоился. Мигранты сняли свои наряды и теперь сидели на солнце в одежде попроще, так что палуба стала похожа на улицу в вест-индских трущобах воскресным днем. Пара женщин даже надела слаксы; ткань была новой, ни разу не стиранной, и сохраняла складки, по которым была сложена в чемоданах.

Я случайно разговорился с человеком, одетым в штаны цвета хаки, голубую рубашку и белые холщовые туфли без шнурков. Он был очень большим, с толстыми руками и говорил медленно и вязко. Он был пекарем. Если выдавалась удачная неделя, то он зарабатывал тридцать долларов. Это, по моим понятиям, было хорошим заработком для Вест-Индии, и меня удивило, зачем он оставил работу и отправился в Англию.

«Ну, слышь, — сказал он, — я спросил Бога, ты слышь. Встал себе на два колена и спросил Его. Что Бог мне говорит, я то всегда и делаю. Не бойсь, что ямайцы пошли загадили всю Англию. Я должен пробиться. Утром и вечером встаю, слышь, на два колена и спрашиваю Бога». Глаза его, устремленные к горизонту, сузились, и он стал медленно подымать свои огромные руки в жесте, который можно было принять и за просительный, и за удушающий.

Я попытался перевести разговор на выпечку.

Он не слушал. Он говорил библейским языком о своих мистических откровениях и о своих беседах с Богом. Затем, прервавшись, он спросил «Слыхал о Гусеничных самцах[17]?»

«Гусеничных самцах???»

«Место, куда я еду. Есть там у них пекарни, нет?

Какая будет начальная зарплата? Двенадцать фунтов? Пятнадцать?»

«Не знаю. Ты печешь хороший хлеб?»

«С Божьей помощью».

Я начал переживать за него. Однако многие мигранты, с которыми я разговаривал, тоже консультировались с Богом, и Он посоветовал им бросить работу — ни один из тех, с кем я разговаривал, не был безработным, — и отправляться в Гусеничные самцы. В Гусеничных самцах были высокие зарплаты. И когда они совершенно ясно объяснят, что они не ямайцы, с ними будут хорошо обращаться. Только ямайцев избивают в расовых стычках, и так им и надо, потому что они необразованные, неблагодарные и сами доводят британский народ.[*]

Молодой миссионер-баптист, надев воротничок, все утро посвятил тяжелой работе, объясняя, в каком направлении лежит Англия, где находится Лондон, и расшифровывая апокалипсическое наименование «Гусеничные самцы». Он нарисовал бесчисленное количество схем лондонского метро, и отсоветовал кому-то брать такси от Саутгемптона до Гусеничных самцов.

Ободренный примером миссионера, я отправился к мигрантам после ленча — их кормили посменно за длинными столами («Son Buena gente, они хорошие люди», — сказал один из членов команды), — чтобы узнать, что вынудило их покинуть Сент-Китс и что они надеялись обрести в Англии. У меня не было ни какой-то официальной должности, ни пасторского воротничка, и я привлек внимание главного среди мигрантов, длинного высокозадого смуглокожего молодого человека.

«Не трепитесь, — сказал он, подбегая ко мне, часть его паствы бежала вослед, — ничего ему не говорите. Чего ему надо?»

Он был образованный человек. Путешествовал впервые. Говорил очень быстро.

«Чего тебе надо? Зачем ты пугаешь бедных людей?»

Он не дал мне вставить ни словечка.

«Бедные люди только пришли на корабль, а ты тут как тут?»

«Я ничего не делал, а он как начал со своими вопросами: зачем мне в Англию и все такое». Это говорил мой боговдохновенный пекарь.

«Да все с ним ясно, — сказал главный, — он пропагандист».

Это, по-видимому, было хорошо известным ругательством среди иммигрантов.

«Че там, старик?»

«Поймали пропагандиста».

«Пропагандиста?»

«Ты из Кении, а? — спросил вождь. — Во, точно, ты из Кении».

«Он меня ниггером назвал», — сказал еще один. (Я нацарапал его данные на «Лейбор Споуксмен», которую дал мне один из иммигрантов: 3.90 фунтов за день в сезон сбора урожая, 2.82 в несезонное время. Его пунктом назначения были Гусеничные самцы. С Богом он не консультировался).

«Че там? Че там?»

«Пропагандист из Кении назвал Бойси ниггером».

«Ниггером назвал», — сказал Бойси голосом, в котором слышалась неподдельная обида.

«Так вот, это не Кения, слышь, — сказал вождь. — Очень охота спустить тебя за борт охладиться. Тебя британское правительство сюда пропагандистом отправило, а? Пусть докажет, что он не из Кении».

Меня спас миссионер.

«Знаю я таких, — сказал вождь, обращаясь к своим.

— Плевать он на нас хотел. Плевать ему, хоть ураган всю Ангуиллу разнесет».

Я решил, что мистер Маккей, Филипп и Коррея поступали более здраво. Они совершенно игнорировали мигрантов и не выходили из бара. Я присоединился к ним.

«Этот мальчишка-баптист весь день пашет, — сказал Коррея. — Вот, видно, человек действительно больной до своей работы».

«Говорит, хочет с ними в Англию вернуться», — сказал Филипп.

«Лучше он, чем я, — сказал мистер Маккэй. — Завтра в полдень, слава тебе, Господи, сойду с этого корабля, и все».

Именно от лидера мигрантов я впервые услышал об урагане по имени Донна, поразившем остров Ангуиллу и принесшем множество смертей. «Лейбор Споуксмен» передавала дальнейшие подробности: полученные и отправленные телеграммы, отчет о спасательных операциях. Телеграммы заинтересовали меня, во-первых, стилем — долгое пустозвонство в начале, ближе к концу — срочность, проявляющая себя в пропуске предлогов, а кроме того, тем, как сладко звучали для политиков Вест-Индии их новые титулы. Сент-Китс — это шестьдесят восемь миль, Монсерат — тридцать две.

И так далее, обмен приветствиями. Мистер Мэнли с Ямайки проявил более деловой подход:

Главный министр Сент-Китса был полон решимости выказать больше почтения к мистеру Мэнли, чем тот выказал ему:

Другая телеграмма поправила пропуски.

История эта завершалась статьей об общественных работах. Автором статьи был мистер Джон Браун, который, согласно объявлению в той же газете, выступал с лекцией — в тот самый час, когда лодки, набитые мигрантами, покачивались в тени «Франсиско Бобадильи», — на тему «Диалект, драма и культура Вест-Индии» и открывал литературный клуб.

Я отчасти представлял себе, кем были эти «и т. д.» Но Молодая поросль была для меня новостью. Нелегко, стоя на этом иммигрантском судне, увязать Вест-Индию с этими хорошо одетыми молодыми бизнесменами, с их хорошо одетыми любезными молодыми женами и хорошо разрекламированными заявлениями о социальной ответственности.

Вождь мигрантов пил чай в столовой первого класса. У пего были прекрасные манеры, и он не упустил ни одной детали чайной церемонии. Его последователи одобрительно смотрели на него в окна. Он полностью сосредоточился на чае. Сидя отдельно от нас и не имея повода заговорить, он выглядел несколько зажатым. Но я чувствовал, что он далеко пойдет и когда-нибудь сам будет рассылать такие телеграммы. Закончив свой чай и изящно промокнув рот бумажной салфеткой, он присоединился к своим последователям и снова стал болтать на тарабарщине и кружить по палубе. Мы изредка видели его высокий зад, скачущий вверх-вниз за окнами. Затем на палубе опять «возвели классовые барьеры», и его прогулкам настал конец. Вместе со своими последователями он оказался за ограждениями.

А вот кое-кому барьеры не нравились. Это был негр с трубкой, который все время держался особняком и читал «Десять заповедей». У него вошло в привычку гулять по палубе кругами. И теперь он свалил ограждения у столовой и у бара. Бармен их поднял, негр с трубкой снова снес. Началась перебранка. Негр с трубкой продолжал ходить, что-то выкрикивая через плечо. У ограждения столовой его встретил главный стюард. Он поднял голос — главный стюард ответил. Негр с трубкой в ярости схватил барьер за тонкую веревку, разломал на части и прошел мимо стюарда. Теперь уже тот начал кричать, заходясь от возмущения. Начали собираться группы мигрантов, с такими же отсутствующими лицами, с какими они поднимались на борт из шлюпок. Вызвали офицеров. Негр с трубкой мерно ходил по палубе, сшибая барьеры, спокойствие его прогулки никак не увязывалось с истерическими выкриками, которыми он оглашал корабль. Когда он опять подошел к барьеру у столовой, за ним уже собралась толпа испуганных мигрантов. Их вождь радостно бросился к нему, так же, как недавно ко мне, его последователи расступились перед ним, но внезапно он остановился, его тарабарщина смолкла. Негр с трубкой продолжал ходить один. В новом приступе ярости он сломал еще барьер. С одной стороны палуба была черна от мигрантов. С другой стороны спокойным белым кругом стояли офицеры и стюарды. Негр с трубкой, весь в черном, решительным шагом подошел к ним.

«Он сошел с ума», — сказал мистер Маккэй.

Мигранты вновь зажужжали.

«Не обращаться с ним жестоко, — крикнул эконом. — Приказ капитана. Не обращаться с ним жестоко».

«Ужасно, ужасно, — сказал мистер Маккэй за ужином.

— Видеть такое прекрасное животное в ловушке». У него было плохо с сердцем, он очень расстроился из-за всего случившегося и мог лишь грызть листик салата. Слова его лились по накатанному, совершенно отдельно от расстройства, слышавшегося в голосе. «Я разговаривал с ним раз или два, вы знаете. Он неплохой парень. Такой красивый негр. Ужасно, ужасно». Его рот искривился от боли. «Ему, должно быть, чертовски несладко пришлось в Англии. Теперь его везут к матери».

«Ему сделали укол и положили в судовой лазарет, — сказал Филипп. Должен сказать — я совсем не того ожидал. Оскорбить испанских офицеров у всех на глазах».

«Вот способ сэкономить на плохой еде, я бы сказал, — заметил Коррея. — Вот бы и мне инъекцию. Вообще не сплю на этом корабле. Это всё еда. Все у них испаньоль то, испань-оль сё».

После ужина я пошел в лазарет. Двери были открыты, все постели пусты, кроме одной, в углу, где лежал наш негр с трубкой, по-прежнему в черных саржевых брюках, в голубой рубашке, с пластырем на лбу. Чтобы удержать его на месте, двери уже не требовались.

Поздно ночью, или очень рано утром следующего дня, мы снова должны были взять на борт мигрантов, теперь с Гренады, острова специй. Это была наша последняя ночь на борту, и мы устроили небольшую вечеринку в баре. Бармен оказался к этому не готов, и мы быстро истощили его запасы бренди и испанского шампанского. Мы подняли эконома и стюардов, но больше найти напитков не смогли. Пока мы разговаривали со стюардом, мигрант из Сент-Китса сказал, что может помочь, если мы ищем бренди.

«Пусть бедняга оставит его себе, — сказал мистер Маккэй, все еще пребывавший в расслабленном состоянии духа. — Может, это первая и последняя бутылка бренди, которую он себе купит. Когда в Англии у него лицо начнет трескаться от холода, он будет чертовски рад этому бренди».

Но мигрант настаивал. Он был невысок, среднего возраста, толстый, исцарапанный и в очках.

Мы с Крипалом Сингхом отправились к нему. Спускаясь все ниже и ниже, мы мельком оглядывали набитые маленькие каюты, головы под простынями, одна над другой, открытые чемоданы, слышали близкие, приглушенные звуки жизни, кипевшей вокруг, видели, как мужчины и женщины спешат в туалет и обратно. Он открыл свою дверь — четыре койки, каждая помечена головой, тут же возникшей из-под простыни, множество чемоданов — протиснулся в каюту, закрыл дверь и вскоре вышел оттуда с бутылкой, с которой почти полностью слез ярлык, кроме маленького уголка со словом «бренди».

Крипал Сингх, которого я считал экспертом в этих вопросах, выглядел вполне довольным. Он дал мигранту пять долларов, и тот удалился, закрыв за собой дверь каюты.

Мы побежали с бутылкой на палубу, и свежий воздух оживил нас.

Филипп сказал: «Это ром. Даже испанский бренди не такого цвета. Это штука, которую у них называют тростниковым бренди».

Втроем мы снова отправились на жаркие, душные нижние палубы. Постучали. Мигрант открыл. Он был в майке и штанах, но без очков. Он отдал нам наши деньги и забрал бутылку, не произнеся ни слова.

«Видите, что я хочу сказать, мисс Талл, — сказал мистер Маккэй. — Видите, как эти звери относятся к своим же? Никуда он не доедет в Англию. А если пара белых ребят на него насядут и надерут задницу, начнет вопить о расовых предрассудках».

Когда я проснулся наутро, мы уже покидали Гренаду, дышавшую ранним утренним покоем. Солнце еще не взошло. Море было ярко-серым, небо светлым, холмы — спокойного зеленого оттенка, вода под нами тениста и недвижна. Казалось, это воскресное утро. После завтрака солнце поднялось высоко, стало жарко, и мигранты скопились густой толпой на носу корабля. Их рубахи и платья хлопали на ветру; они болтали и указывали куда-то пальцами, как будто собирались на морскую экскурсию.

Теперь мы признали мистера Маккэя экспертом по Вест-Индии. Филипп спросил его: «А вот гренадцы? Они не в ладах с этими, с Сент-Китса?»

«Тут вы меня поймали. Люди с Сент-Китса не любят людей с Антигуа. А вот про гренадцев я не знаю. Я только надеюсь, что они не начнут драться прежде, чем мы доедем до Тринидада».

Внезапно в полдень, около ленча, вода сменила цвет с синего на оливковый, и новый цветовой поток был оторочен белой пеной. Мы вошли в паводковые воды реки Ориноко. Я представить не мог, что они доходят так далеко на север, и подумал, правда ли, что с одной стороны этой белой оторочки соленая вода, а с другой пресная, как утверждал Колумб.

Мы приближались к Южной Америке; вдали тянулась низкая гряда серых холмов. Было невозможно определить, где кончается Южная Америка и начинается Тринидад. Эти холмы вообще могли быть каким-то островом. Ничто, кроме цвета воды, не говорило о том, что мы приближаемся к континенту. Холмы становились выше, то, что казалось выемкой, стало разломом, и мы увидели канал. Колумб дал ему имя «Пасть дракона»[19] — предательский северный вход в залив Париа. Справа от нас в серой дымке была Венесуэла. Слева был Тринидад — группа высоких каменистых островов, покрытых неопрятной зеленью, а за ними силуэт Северного хребта[20], расплывшийся под проливным дождем.

Именно с юга, через, Пасть дракона, как он выразился, Колумб и вошел в залив Париа в 1498 году. Мощные течения, рожденные от паводковых вод реки Ориноко, рвущихся в залив Париа, задержали его в пути и чуть ни потопили корабль. «Волны ревут беспрерывно», — писал он; и однажды, посреди ночи, стоя на палубе, он увидел «море, идущее с запада на восток, огромным валом, высотой с корабль, и медленно приближающееся», а поверх этого кружащегося моря с ревом шла могучая волна… «И до сего дня я чувствую страх, постигший меня тогда»… Когда он наконец вошел в залив, он обнаружил, что вода тут пресная. Именно это и придало ему смелости, чтобы объявить о своем наиболее поразительном открытии. Он обнаружил, писал он Фердинанду и Изабелле, что приближается к земному раю. Ни одна река не может быть столь глубокой и широкой, как залив Париа; и на основании тех сведений, что он почерпнул у географов и теологов, он, Колумб, пришел к заключению, что земля здесь имеет форму женской груди, и земной рай находится прямо на ее соске. Пресная вода в заливе Париа течет из рая, к которому, благодаря его расположению, нельзя подойти на корабле и, конечно же, без Божьего соизволения.

Держась поближе к Тринидаду, слушая вокруг себя раскаты грома посреди ясного неба и наблюдая за пляской молний по холмам, мы дрейфовали по плавной широкой дуге влево, так что, стоя на настиле в средней части корабля, видели, как нами же вздымаемые волны постепенно превращаются в легкую рябь на недвижной воде.

Мигранты жестикулировали.

«Надеюсь, миграционная служба присмотрит за этими парнями, — сказал мистер Маккэй. — Тринидад для них что-то типа второго рая, знаете ли. Дай им шанс, и половина спрыгнет с корабля прямо тут».

Мы приняли на борт лоцмана и чиновников миграционной службы.

«Пусть посмотрят, — сказал м-р Маккэй, имея в виду мигрантов. — У нас здесь катера, а не какие-то гребные лодки». Флаг медленно развевался на ветру. Катер с белой надписью ПОЛИЦИЯ, сделанной крупными, ободряющими буквами, мчался рядом с нами; все, кто там находился, были в безупречной униформе.

«Совсем неплохой островочек», — сказал м-р Маккэй.

«Я слышал, они теперь в полицию мальчишек из колледжа берут», — сказал Филипп.

Со стороны моря Порт-оф-Спейн[21] разочаровывает. Видишь только деревья на фоне холмов Северной гряды. Зелень разрывает башня королевского колледжа и голубой массив здания Салватори. Воздух над загрузочной станцией в Тембладоре[22] желтый от бокситовой пыли.

Мы вошли в док. Мигранты сгрудились на палубе и пропихивались к сходням, чтобы хоть глазком увидеть Тринидад (а некоторые и для того, чтобы, согласно м-ру Маккэю, остаться там).

«Пусть сначала пройдут мелкие островитяне», — сказал он.

«Эй ты, пропаганда, — прошептал кто-то мне в ухо. — Старый пропагандист».

Это был Бойси.

В костюме, надетом по случаю прибытия, с печатной машинкой (которую я так и не использовал) я действительно подходил для этой роли.

Коррея был в дурном настроении. Судовой агент так и не устроил ему авиабилета до Британской Гвианы. Его разгневанный голос гремел над кораблем, над сходнями, и я продолжал слышать его даже тогда, когда Коррея исчез под навесом таможни. Крипал Сингх следовал за ним по пятам, в костюме он выглядел добропорядочным и несчастным и нервно курил: дни учебы теперь были закончены навсегда. Я видел их в последний раз. Филипп исчез. Супруги Маккэй исчезли. Мисс Талл исчезла; впереди ее ожидало семнадцать дней путешествия с мигрантами.

Пастельное небо с великолепными оттенками алого и золотого; пальмы и дождевые деревья казались черными на его фоне. Бар был пуст и неприветлив, как тогда в полдень в Саутгемптоне. Бармен просил кого-то купить ему рубашку фирмы «Аэротекс» с короткими рукавами. Он вел переговоры с санитаром, который уже загорел и оделся как турист: красная рубашка, соломенная шляпа, брюки цвета хаки, сандалии и фотокамера через плечо.

Мы выехали из дока. Вся дорога была забита мигрантами, многие были из Британской Гвианы. Мигранты везде, и везде — люди, приехавшие их проводить. Повсюду машины. Мы ехали очень медленно. У ворот нас остановили, проверили паспорта.

Полицейский сказал: «Сигарету, пожалуйста, потушите».

Я потушил.