Сталин и бомба: Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956

I

К концу второй мировой войны Сталин полагал, что послевоенные отношения будут походить на те, что существовали между двумя мировыми войнами. Германия и Япония оправятся от поражения. Мировой капитализм войдет в кризис, и между ведущими капиталистическими странами возникнут острые противоречия. Эти противоречия неизбежно приведут к новой мировой войне. Так как Советский Союз окажется вовлеченным в эту войну, точно так же как он был вовлечен и во вторую мировую войну, он должен к ней готовиться. Когда именно и как война начнется, пока не ясно, но скорее всего, это случится примерно через двадцать лет — столько же лет прошло между первой и второй мировыми войнами.

Атомная бомба не повлияла на сталинскую концепцию послевоенного мира. Тем не менее бомба была тем фактором, который следовало принимать во внимание в военной стратегии и внешней политике. Военные планы и военная теория кое-что говорят нам о способах, с помощью которых Советский Союз надеялся противостоять американскому атомному нападению с воздуха и применить свое собственное ядерное оружие в случае войны. Между 1946 и 1953 гг. Сталин очень мало говорил о бомбе, а то, что он сказал, предназначалось для создания определенного впечатления. Поэтому его заявления должны интерпретироваться в контексте советской внешней политики.

После Хиросимы Сталин не видел непосредственной угрозы войны. Американская дипломатия представлялась ему большей угрозой (атомные бомбы «предназначены для устрашения слабонервных», сказал он Александру Верту в сентябре 1946 г.), и он предпринял шаги, чтобы показать, что Советский Союз не запугать. Это стало основой советской позиции, когда в 1947 г. началась холодная война. Советские лидеры считали доктрину Трумэна и «план Маршалла» попытками оказать давление на Советский Союз и ослабить его влияние в Европе, но не рассматривали их как прелюдию к войне.

Когда в феврале 1947 г. британское правительство постановило не предоставлять больше помощи Греции и Турции, Трумэн решил заполнить брешь. В своем послании конгрессу 12 марта 1947 г. он обозначил эту проблему решительно. «Тоталитарные режимы, навязанные свободным народам путем прямой или косвенной агрессии, подрывают основы международного мира и, следовательно, безопасность Соединенных Штатов, — заявил он. — Соединенные Штаты поддерживают свободные народы, которые сопротивляются порабощению со стороны вооруженного меньшинства или давлению извне»^{1355}.

Шестью днями позже Николай Новиков, вернувшийся из Вашингтона в Москву для участия во встрече Совета министров иностранных дел, обсуждал речь Трумэна с Молотовым. Эта речь показала, подчеркнул Новиков, что Соединенные Штаты поддерживают «реакционные режимы» в тех странах, где они существуют, и попытаются подорвать прогрессивные режимы Восточной Европы. Молотов отвечал с ироничной улыбкой, вспоминал Новиков в своих мемуарах. «Президент пытается запугать нас, — сказал Молотов, — одним махом превратить в послушных пай-мальчиков. А мы и в ус себе не дуем. На сессии Совета мы твердо гнем свою принципиальную линию»^{1356}.

Германия была главным пунктом повестки дня на Московской встрече Совета министров иностранных дел, которая продолжалась шесть недель в марте — апреле 1947 г. Никакого прогресса в движении к миру не произошло. Генерал Джордж Маршалл, в январе заменивший Бирнса на посту государственного секретаря, был озабочен сложившимся положением и встревожен поведением Сталина, с которым он встретился 15 апреля. Сталин представил теперешние переговоры по Германии «всего лишь рекогносцировкой и первыми стычками передовых отрядов по этому вопросу. Необходимо иметь терпение и не впадать в депрессию», — добавил он^{1357}. Маршалл воспринял это как свидетельство того, что, по мнению Сталина, советские интересы лучше обеспечиваются ситуацией политического пата, в то время как экономическое положение Западной Европы ухудшается. По своему возвращению в Вашингтон Маршалл попросил Джорджа Кеннана разработать план действий в Европе^{1358}.

Впервые Маршалл публично заявил о своем плане крупномасштабной экономической помощи Европе 5 июня 1947 г. Детального плана еще не было, так как американская помощь должна была предоставляться в ответ на скоординированные инициативы со стороны европейских правительств. Участие Советского Союза не исключалось, хотя ни Маршалл, ни Кеннан не верили, что он будет сотрудничать на условиях, приемлемых для Соединенных Штатов^{1359}. 9 июня Новиков телеграфировал в Москву о заявлении Маршалла, которое «совершенно ясно подчеркнуло, что блок Запада направлен против нас»^{1360}. Несмотря на эти подозрения, Молотов поехал в Париж в конце июня для обсуждения плана Маршалла с английским и французским министрами иностранных дел^{1361}. Советский Союз искал, сказал он, сотрудничества при установлении той помощи, в которой нуждается Европа, и способа получить эту помощь от Соединенных Штатов^{1362}. Однако вскоре оказалось, что Англия и Франция не намерены соглашаться с планом, приемлемым для Советского Союза[307]. Молотов обвинил Англию и Францию в закулисной политике, направленной на создание некоей новой организации, которая ограничит суверенитет европейских государств: «предлагается поставить получение американских кредитов для каждой страны в зависимость от ее покорности вышеупомянутой организации и ее “комитету по выработке регламента”»^{1363}. Затем он покинул конференцию^{1364}.

В конце своей жизни Молотов вспоминал, как он пришел к этому. «А вначале мы в МИДе хотели предложить принять участие всем социалистическим странам, — сказал он, — но быстро догадались, что это неправильно. Они затягивали нас в свою компанию, но в качестве подчиненных. Мы бы зависели от них, но ничего бы не получили толком, а зависели бы безусловно. И уж тем более чехи, поляки, они в трудном были положении…»^{1365} Таким образом, по мнению Молотова, страх, что страны Восточной Европы окажутся под гегемонией американцев, был причиной отказа поддержать план Маршалла. Вслед за этим Москва проинструктировала правительства восточноевропейских стран отказаться от плана Маршалла^{1366}.

В августе 1947 г. после этих событий на запрос Молотова Новиков написал памятную записку^{1367}. План Маршалла, утверждал он, сформулирован как способ воплощения доктрины Трумэна на практике. По плану предусматривалось образование американо-западноевропейского блока, направленного против Советского Союза и стран Восточной Европы. После обсуждения путей, которыми Соединенные Штаты намереваются достичь своей цели, Новиков заключает: «Проведение всех этих мероприятий позволило бы создать стратегическое кольцо вокруг СССР, проходящее на западе через Западную Германию и западноевропейские страны, на севере — через сеть баз на северных островах Атлантического океана, а также в Канаде и на Аляске, на востоке — через Японию и Китай и на юге — через страны Ближнего Востока и Средиземноморья». Молотов назвал эту памятную записку «полезным документом»^{1368}.

Стратегическая ситуация оборачивалась к худшему. Соединенные Штаты обладали инициативой в Европе. Сталин решил создать новую организацию для координации деятельности европейских коммунистических партий^{1369}. Учредительное собрание Коммунистического Информационного бюро (Коминформ) состоялось в Шклярской Порембе, курортном местечке вблизи Вроцлава, с 22 по 29 сентября 1947 г. Приехали делегаты со всех стран Восточной Европы за исключением Албании, а также из Франции и Италии, где были самые большие по численности коммунистические партии Западной Европы^{1370}.

Доклад Жданова о международном положении был одним из ключевых послевоенных заявлений о советской внешней политике. Он повторил положение доктрины Трумэна о двух диаметрально противоположных лагерях в мире — империалистическом и антидемократическом, готовящем «новую империалистическую войну», и антиимпериалистическом, борющемся «против угрозы новых войн и империалистической экспансии»^{1371}. Американский империализм ищет рынки сбыта для своих товаров и капитала и использует свою экономическую помощь, чтобы вынудить другие страны пойти на уступки, ведущие к их порабощению; он наращивает свою военную мощь, накапливает атомные бомбы и строит базы по всему миру.

Советский Союз, новые демократии Восточной Европы и рабочий класс в капиталистических странах встанут на пути американской экспансии, утверждал Жданов. Хитрые и неуравновешенные политики вроде Черчилля предлагают превентивную войну против СССР и призывают к «временной американской монополии на атомное оружие»^{1372}. Но подавляющее большинство американцев не хотят войны и жертв, которые она повлечет. Монополистический капитал пытается преодолеть оппозицию экспансионизму, но поджигатели войны знают, что, поскольку Советский Союз завоевал огромную популярность во время войны, потребуется долгая идеологическая обработка, прежде чем они смогут послать своих солдат сражаться против Советского Союза.

Доктрина Трумэна и план Маршалла, утверждал Жданов, являлись частью политики экспансии, направленной на то, чтобы подчинить западноевропейские страны американскому диктату и «реставрировать власть империализма в странах новой демократии и заставить их отказаться от тесного экономического и политического сотрудничества с Советским Союзом»^{1373}. Доктрина Трумэна была попыткой запугать страны Восточной и Юго-восточной Европы; план Маршалла имел целью заманить их в мышеловку и сковать их «помощью». Коммунисты должны сплотить свои ряды и руководить всеми антифашистскими миролюбивыми силами в борьбе против американских планов порабощения Европы.

Указав на приготовления империалистов к войне, Жданов подчеркнул, что существует огромная дистанция между желанием развязать войну и возможностью осуществить это желание. «Народы мира не хотят войны», — утверждал он^{1374}. Империалистические агенты поднимают шумиху вокруг опасности войны, чтобы запугать тех, кто неуравновешен или имеет слабые нервы, и добиться уступок посредством шантажа. Главная опасность для рабочего класса состоит в недооценке собственных сил и преувеличении сил врага. «Мюнхенская политика» умиротворения вдохновила гитлеровскую агрессию, поэтому уступки американским империалистам имели бы такой же эффект.

Доклад Жданова, одобренный Сталиным, отличался более воинственным тоном, чем предшествующие советские заявления^{1375}. Однако существовали пределы для конфронтации, которой искал Сталин. Его цель заключалась в оказании давления на западные правительства, а не в доведении классовой войны в отдельных странах до революции[308]. Волна стачек захлестнула Францию и Италию в октябре и ноябре 1947 г., но агитация против плана Маршалла со стороны коммунистических партий, недавно выведенных из коалиционных правительств этих стран, не имела успеха. В декабре Сталин, явно озабоченный тем, что беспорядки могут перерасти в гражданскую войну, дал указание французским и итальянским коммунистам умерить пыл своих сторонников и уйти от конфронтации^{1376}.

Организуя Коминформ, Сталин поставил предел независимости компартий, стремящихся идти своей дорогой к социализму, которую он был вынужден терпеть в первые годы после войны^{1377}. Теперь он предпринимал шаги по упрочению положения Советского Союза в Восточной Европе, заменяя коалиционные правительства, подлинные или бутафорские, коммунистической монополией на власть. Наиболее драматичным было развитие событий в Праге в феврале 1948 г., когда коммунисты, которые частично уже входили в правительство, захватили над ним полный контроль^{1378}.

Аналогичная попытка установить контроль привела к расколу с Югославией. Югославские коммунисты, пришедшие к власти благодаря упорной борьбе с фашизмом и победе на выборах, обладали самостоятельностью, которой недоставало лидерам коммунистических партий других восточноевропейских стран[309]. Когда Сталин в январе 1948 г. узнал, что Югославия обещала послать свою дивизию в Албанию для охраны границы с Грецией, он в своем послании в Белград предупредил, что «англосаксы» могут использовать это как предлог для военной интервенции, чтобы «защитить» независимость Албании. Затем последовало новое послание в более угрожающем тоне: «ненормально», что Югославия приняла такое решение без консультации с Советским Союзом и даже не информируя его^{1379}.

Сталин вызвал югославскую делегацию в Москву. Он совершенно ясно высказался против партизанщины и заявил, что революция в Греции сворачивается. Он также дал ясно понять, что Москва определенно желает контролировать внешнюю политику своих союзников. По настоянию Сталина Молотов и Эдвард Кардель, югославский министр иностранных дел, подписали соглашение о консультациях по вопросам внешней политики^{1380}. Однако это не помогло преодолеть раскол. В Шклярской Порембе югославы поддержали московскую точку зрения о взаимодействии коммунистических партий. Теперь же, утверждая принцип автономии партий, который прежде она сама помогла подорвать, Югославия обнаружила себя в изоляции. 28 июня 1948 г. Коминформ исключил Югославию из своего состава и призвал югославских коммунистов сбросить режим Тито. Сталин ошибочно считал, что «здоровые» (просоветские) элементы сменят Тито на кого-нибудь более уступчивого^{1381}.

К концу 1947 г. холодная война началась всерьез. С точки зрения Москвы, однако, непосредственной угрозы войны не было. Жданов исключал эту опасность в своем докладе на заседании Коминформа. Во время встречи с Пьетро Ненни 25 ноября 1947 г. Маленков сказал, что Центральный Комитет не считает войну неизбежной. Соединенные Штаты не расположены начать войну, сказал он, но ведут холодную войну, войну нервов с целью шантажа. Советский Союз не запугать, и он будет продолжать свою политику. Должны быть мобилизованы все миролюбивые силы. Когда Соединенные Штаты решат начать войну, сказал Маленков, они не объявят ее первыми, а будут подстрекать к ней в Европе, используя при этом Грецию, де Голля, если он придет к власти во Франции, де Гаспери в Италии или Франко в Испании^{1382}.

Хотя послевоенная демобилизация закончилась в 1947 г., советская военная политика не проявляла какого-либо страха перед неизбежностью войны. В декабре 1947 г. Вячеслав Малышев был назначен заместителем Председателя Совета министров, на него возлагалась особая ответственность за военные исследования, разработки и производства^{1383}.[310] Из этого следует, что теперь планировалось некоторое увеличение военного производства, а также исследований и разработок, но в 1947 или в 1948 г. еще не было признаков наращивания вооруженных сил[311]. Советские руководители продолжали рассматривать атомную бомбу, по крайней мере в близкой перспективе, как политическую, а не военную угрозу.

6 ноября 1947 г. в речи в честь тридцатилетней годовщины Октябрьской революции Молотов заявил, что «нечто вроде новой религии распространилось в экспансионистских кругах в США: не имея веры в свои собственные силы, они слепо верят в секрет атомной бомбы, хотя этот секрет давно перестал быть секретом»^{1384}(курсив мой. — Д. X.). Момент для произнесения этих слов не был продиктован каким-либо особым обстоятельством, связанным с атомным проектом; но, скорее, был связан с международным положением вследствие образования Коминформа. Это был ход в войне нервов, еще одна попытка заставить Соединенные Штаты оставить идею, что посредством бомбы можно добиться выгоды.

Администрация Трумэна не восприняла молотовское заявление всерьез и чувствовала себя в безопасности, монопольно владея ядерным оружием^{1385}. Москве, однако, казалось, что заявление произвело впечатление. Секретный бюллетень информационного бюро Центрального Комитета сообщал, что в западной прессе оно рассматривалось как сенсация. «Большинство реакционно настроенных политиков и журналистов, — сообщалось в нем, — сознавая, что широкие массы людей без сомнения поверят заявлению товарища Молотова, и что империалистический лагерь потерял, таким образом, одно из своих наиболее мощных средств шантажа, пытаются доказать, что Советский Союз, зная секрет атомной бомбы, еще не овладел “технологией производства” в этой области»^{1386}.

II

Блокада Берлина в июне 1948 г. вызвала первый ядерный кризис в холодной войне. С ростом разобщенности в Европе германский вопрос смещался в центр событий. В ноябре — декабре 1947 г. в Лондоне состоялось заседание Совета министров иностранных дел, на котором была предпринята еще одна попытка решить германский вопрос. Молотов по-прежнему настаивал на репарациях и четырехстороннем контроле над Руром и требовал образования общегерманского правительства, которое могло бы вести переговоры о мирном договоре с союзниками. На фоне расширяющихся стачек в странах Западной Европы Соединенные Штаты и Великобритания стали настороженно относиться к советским предложениям, усматривая в них стремление сделать Германию добычей Советского Союза^{1387}. Лондонская встреча не привела к соглашению, и это усилило растущую уверенность Запада в необходимости образования западногерманского государства. В феврале 1948 г. делегаты из Соединенных Штатов, Великобритании и Франции и позднее — стран Бенилюкса встретились в Лондоне для обсуждения положения в Германии. 6 марта они объявили о предварительном соглашении по созданию западногерманского правительства. Дальнейшие дискуссии 1 июня вылились в Лондонскую программу о проводимых мероприятиях и последовательности их выполнения^{1388}. Это окончательно закрыло двери для четырехстороннего урегулирования проблемы Германии.

Советский Союз протестовал против этих шагов, утверждая, что они противоречат Потсдамским соглашениям об образовании единого демократического германского государства^{1389}. 20 марта 1948 г. маршал В.Д. Соколовский, главнокомандующий группы советских оккупационных войск в Германии и советский представитель в Союзном Контрольном Совете, вышел из Совета, заявив, что действия западных держав делают невозможным продолжение его работы^{1390}. 18 июня западные державы уведомили Советский Союз, что новая денежная единица — немецкая марка — заменяет рейхсмарку в западных зонах. Соколовский сообщил западным командующим, что это незаконно и окончательно разделит Германию. В ответ Советский Союз ввел новую денежную единицу во всех секторах Берлина, в то время как западные державы 23 июня распространили свою денежную реформу на западные секторы Берлина. На следующий день Советский Союз, сославшись на неуточненные «технические трудности», объявил блокаду железнодорожных, шоссейных и водных путей, ведущих в Берлин^{1391}.

Сталин был вовлечен в то, что Джордж Кеннан назвал «нечто вроде игры в вымогательство»^{1392}. Он хотел принудить западные державы или отказаться от шагов по образованию западногерманского государства, или сдать Западный Берлин. На обеде, состоявшемся на его даче 10 января 1948 г., и еще раз месяц спустя на встрече с югославскими и болгарскими коммунистическим лидерами Сталин «настаивал, чтобы Германия оставалась разделенной: Запад сделает Западную Германию своей вотчиной, а мы превратим Восточную Германию в наше государство»^{1393}. Его главной целью было остановить образование западногерманского государства, но он мог бы вполне удовлетвориться контролем над Западным Берлином, как более реалистичной целью летом 1948 г. Хрущев позднее комментировал, что «когда доступ в Берлин был закрыт, цель стала более или менее ясной. Он хотел оказать давление на Запад, чтобы включить объединенный Берлин в ГДР (Германскую Демократическую Республику) с закрытыми границами»^{1394}.

У советской политики была и другая, более общая, цель. Советские руководители рассматривали отношения с Западом как войну нервов и были полны решимости доказать, что их не запугать. Это постоянно повторялось в речах советских руководителей и стало центральным пунктом ждановского доклада на совещании Коминформа. Отношение это прекрасно иллюстрируется замечанием Жданова, сделанным Жаку Дюкло, одному из французских делегатов на этом совещании. Когда югославы стали критиковать политику французских коммунистов в конце войны, Жданов сказал: «Я думаю, Дюкло согласится, что мы не пытаемся призывать к восстанию». Но, спросил он, «нужно ли раскрывать свои карты врагу? Сказать: я безоружен. Тогда враг скажет: хорошо, я одолею вас. Закон классовой борьбы таков, что только сила имеет значение»^{1395}. Подобного же рода подход предложил Хрущев, когда описывал блокаду в своих мемуарах как «подкалывание капиталистического мира острием штыка»^{1396}. Если бы западным державам сошло безнаказанным образование Западной Германии, они посчитали бы, что Советский Союз является слабым оппонентом и им можно проводить более активную политику. Советскому Союзу важно было стоять на своем[312].

Блокада поставила западные державы перед серьезной дилеммой. Если они поддадутся, то потерпят политическое поражение, сдав Западный Берлин. Если они уступят в германском вопросе, это нарушит все их планы в отношении послевоенного устройства в Европе. Если же они попытаются снять блокаду силой, они рискуют ввязаться в войну. Это не означает, что Сталин, устраивая блокаду, готов был начать войну. Александр Джордж и Ричард Смоук сделали вполне допустимое утверждение, что берлинская блокада была «классическим примером потенциально выигрышной стратегии при малом риске», поскольку ситуация была контролируема и можно было легко дать обратный ход. «Советские лидеры не были намерены упорствовать в блокаде, — писали они. — Они в любой момент могли найти решение “технических трудностей” и возобновить доступ в Западный Берлин. Также не было необходимости в продолжении блокады, поскольку ответная реакция Запада могла бы привести к возрастанию угрозы войны»^{1397}.

Андрей Громыко, в то время бывший заместителем министра иностранных дел, позднее комментировал: «Я верил, что Сталин — конечно, никто прямо об этом его не спрашивал — предпринял это дело, зная, что этот конфликт не приведет к ядерной войне. Он считал, что американская администрация управляется не легкомысленными людьми, которые могли бы начать войну в подобной ситуации»^{1398}.[313] Сталин хотел использовать давление для достижения своих целей, но он не хотел развязать войну. Хотя его политика вызывала тревогу на Западе — к чему он и стремился — в ретроспективе ясно, что Сталин вел себя осторожно и в конце концов он отказался бы от своих целей, чтобы избежать войны[314].

Западные державы организовали воздушный мост для снабжения западных секторов Берлина. Вначале представлявшийся временной мерой воздушный мост оказался неожиданно успешным, и постепенно западные правительства осознали, что могут сохранять свои позиции в городе, не прибегая к силе. Это поставило Сталина перед выбором — позволить воздушному мосту функционировать, отказавшись, таким образом, от своих политических целей, или уничтожить его и тем самым увеличить риск войны. Советский Союз обладал превосходящими силами вокруг и внутри Берлина, но Сталин не поднял истребителей для уничтожения западных транспортных самолетов или для устрашения; не поднял и аэростатов заграждения на воздушных трассах и не вывел из строя систем управления полетами — шаги, которые он мог бы предпринять в войне нервов^{1399}.

Насколько повлияла атомная бомба на сталинские расчеты риска? Он, конечно, признавал, что это мощное оружие. В январе 1948 г. он был воодушевлен бомбой: «Это мощнейшая вещь, мощ-ней-шая!» Говоря это, по воспоминаниям Джиласа, он был «полон восторга»^{1400}. И все же американская атомная монополия не удержала его от блокады. 15 июля, однако, в кризисе обозначился ядерный элемент, когда Трумэн решил развернуть два авиационных крыла — 60 самолетов Б-29 — в Великобритании. Официально бомбардировщики проводили обычные учения, но пресса, инспирированная администрацией, сообщала, что они были способны нести атомные бомбы, намекая, что так оно и было на самом деле^{1401}. В действительности бомбардировщики не обладали такой способностью, и непосредственной угрозы Советскому Союзу не было, как не было никакого намека и на то, что она появится, если Советский Союз не снимет блокаду^{1402}. Присутствие бомбардировщиков, тем не менее, служило напоминанием, что Соединенные Штаты имеют атомную бомбу, а Советский Союз — нет, и означало, что Соединенные Штаты рассматривают бомбу как удобный инструмент политики. «Не принуждение, а сдерживание было в основном целью этого хода: удержание русских от эскалации в ответ на воздушный мост», — писал Ави Шлаим в своем подробном труде о кризисе^{1403}.

Сталин и не пытался ликвидировать воздушный мост. С уверенностью нельзя сказать, была ли его осторожность вызвана угрозой ядерной войны. В советской прессе не упоминалось о Б-29. Советские лидеры, однако, не нуждались в напоминании о существовании американской атомной монополии. Только за месяц до этого советское посольство в Вашингтоне выразило официальный протест против опубликованной в «Ньюсуик» статьи, в которой генерал Джордж К. Кении, начальник штаба командования стратегической авиации, писал о планах атомного удара по советским городам^{1404}. Перевод Б-29 сам по себе не мог быть решающим[315]; возможно, страх перед войной с Соединенными Штатами сделал Сталина осторожным. Но бомба была в глазах советского руководства центральным элементом американской военной мощи, наиболее способным нанести ущерб Советскому Союзу.

Вечером 2 августа Сталин в своем мундире генералиссимуса принял американского, британского и французского послов в Кремле^{1405}. Он взял вежливый тон, возможно, потому, что все еще считал блокаду эффективной. Он сказал, что ограничительные меры были приняты для защиты экономики в советской зоне оккупации после введения денежной реформы в западных секторах Берлина. Поскольку западные державы разъединили Германию на два государства, Берлин больше не является столицей Германии. Западные державы должны понять, что они потеряли свое законное право быть в Берлине, но это не означает, сказал он, что Советский Союз хочет принудить их вооруженные силы уйти из города. Блокада может быть снята, если окажутся выполненными два условия: замена денежной системы в западных секторах Берлина на существующую в советской зоне и гарантия того, что лондонская программа устройства Западной Германии не будет выполняться, пока не встретятся представители четырех стран и не придут к согласию по всем основным вопросам, касающимся Германии^{1406}.

Эта встреча не вывела из патовой ситуации; она также не привела к повторной встрече Сталина и послов. Разногласия относительно денежной системы и лондонской программы продолжали существовать. Переговоры затягивались. 4 сентября Соколовский информировал других военных губернаторов, что Советский Союз через два дня начинает воздушные маневры и что они распространяются на воздушные коридоры, ведущие в Берлин, и на воздушное пространство над Берлином. Из этой угрозы воздушному мосту ничего не вышло, но заявление Соколовского позволяет предположить, что в Москве подумывали об эскалации кризиса^{1407}. Москва пыталась создать натянутую и напряженную атмосферу в Берлине, но непосредственно воздушному мосту не препятствовала.

В январе 1949 г. Сталин в одном интервью намекнул на то, что советская позиция изменилась^{1408}. Неформальный зондаж трумэновской администрации привел к переговорам, на которых 5 мая 1949 г. последовало четырехстороннее соглашение об окончании блокады. Сталин не препятствовал образованию независимого западногерманского государства: 1 сентября 1949 г. была провозглашена Федеративная Республика Германия. Не преуспел он и в выводе войск западных держав из Берлина. Однако он не отказался от ранее сделанного заявления, что у западных стран нет легального права находиться в Берлине; этот вопрос остался, чтобы позднее снова к нему вернуться.

Сталин продемонстрировал в берлинском кризисе свое намерение оказывать давление на Запад и усиливать конфронтацию. Вместе с тем он показал свою озабоченность тем, чтобы давление и напряженность не вышли за определенные рамки. Молотов позже подчеркивал важность допустимых ограничений в политике Сталина: «Ну что значит “холодная война”? Обострение отношений….Они, конечно, против нас ожесточились, а нам надо было закрепить то, что завоевано. Из части Германии сделать свою социалистическую Германию, а Чехословакия, Польша, Венгрия, Югославия — они же были в жутком состоянии, надо было везде наводить порядок. Прижимать капиталистические порядки. Вот что такое “холодная война”. Конечно, надо меру знать. Я считаю, что в этом отношении у Сталина мера была очень резко соблюдена»^{1409}. Но если Сталин знал рамки, за которые нельзя выходить, не спровоцировав войну, то его давление на Запад только способствовало закреплению раздела Европы на два блока. Нагнетание напряжения было существенным элементом «войны нервов», как характеризуют советские лидеры взаимоотношения с Западом. Однако это напряжение способствовало сплочению Запада. С образованием НАТО в апреле 1949 г. Соединенные Штаты установили как военное, так и экономическое присутствие в Европе. К этому же времени Советский Союз установил жесткий контроль над странами Восточной Европы, за исключением Югославии. Разделение континента теперь было закреплено.

Блокада Берлина явилась первым ядерным кризисом, и он дал новый толчок ядерному соперничеству между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Атомная бомба стала занимать центральное место в военной стратегии Соединенных Штатов, а размещение Б-9 в Великобритании означало американское ядерное участие в обороне Западной Европы^{1410}. Для Советского Союза блокада Берлина не была ядерным кризисом в той же степени. Однако в 1948 г. появились некоторые признаки того, что американская угроза начинает восприниматься всерьез. Советская противовоздушная оборона стала отдельным родом войск, а Министерством вооруженных сил была выпущена инструкция по атомной бомбе^{1411}. Неясно, было ли это ответом на берлинский кризис или, что более вероятно, на генеральную тенденцию в американской военной политике. Но кризис, ввиду его влияния на политику Соединенных Штатов, по крайней мере ускорил эти шаги[316].

III

Переговоры Сталина с китайскими коммунистами весной и летом 1949 г. проливают свет на его позицию относительно ядерного оружия. В марте или апреле Иван Ковалев, персональный представитель Сталина при Мао Цзэдуне, получил информацию от китайского коммунистического агента о «сверхсекретных» американских планах, найденных в штаб-квартире Чан Кайши. Из этих планов следовал «азиатский вариант» в третьей мировой войне, согласно которому Соединенные Штаты должны были заключить военный союз с Японией и националистическим Китаем. Затем Соединенные Штаты высадили бы трехмиллионную армию в Китае, японцы возродили бы императорскую армию, а гоминьдан мобилизовал бы миллионы китайских солдат. Это генеральное наступление предварялось бы внезапным ядерным ударом по более чем ста целям в Маньчжурии, советском Приморском крае и Сибири. Как только китайская Народно-освободительная армия (НОА) и советские войска на Дальнем Востоке потерпели бы поражение, Соединенные Штаты организовали бы генеральное наступление на Урал^{1412}.[317]

Ковалев скептически отнесся к этой информации, предполагая, что планы были сфабрикованы, но тем не менее передал ее Сталину. Когда он сообщил новую информацию подобного рода в Москву, «товарищ Филиппов» (под этим именем в шифрованной переписке выступал Сталин) в мае 1949 г. ответил: «Война невыгодна империалистам. У них начался кризис, они не готовы сражаться. Они угрожают нам атомной бомбой, но мы ее не боимся. Материальные условия для нападения, для развязывания войны отсутствуют. Дело обстоит таким образом, что Америка меньше готова к нападению, чем СССР к его отражению. Вот как обстоит дело, если анализировать его с точки зрения нормальных людей — объективных людей. Но в истории есть и ненормальные люди. Министр обороны США Форрестол (совершивший самоубийство 22 мая 1949 г.) страдал от галлюцинаций. Мы готовы отразить нападение»^{1413}.

Подобную оценку существовавшей атомной угрозе Сталин высказал при встрече с высокопоставленной делегацией китайских коммунистов, посетившей Москву в июле — августе 1949 г. В беседе с главой делегации членом Политбюро Лю Шаоци он сказал, что «Советский Союз достаточно силен, чтобы не бояться ядерного шантажа со стороны Соединенных Штатов»^{1414}. «Третья мировая война невозможна, — сказал он, согласно воспоминаниям китайского переводчика, — если ни у кого нет сил начать ее. Революционные силы растут, народы становятся более сильными, чем перед войной. Если империалисты хотят начать новую мировую войну, приготовления должны длиться не менее двадцати лет. Если народы не захотят войны, ее не будет. Насколько долгим будет мир, зависит от того, как много мы сможем сделать для этого и как будут развиваться события. Мы хотим посвятить себя строительству. Мир является особенно важным. То, что нужно делать, — это сохранять мир так долго, как это возможно. Но кто может быть уверенным, что на сцене не появится какой-нибудь сумасшедший?»^{1415},[318] Играя на доверчивости китайских коммунистов, Сталин стремился произвести на них впечатление демонстрацией советской военной мощи, вплоть до того, что Лю Шаоци показали фильм, как ему сказали, о советском ядерном испытании. Это было еще за несколько недель до первого испытания советской атомной бомбы[319]. Сталин сказал Лю Шаоци, что Советский Союз скоро будет иметь еще более мощное оружие^{1416}.[320]

Сталин изложил две главные, по его мнению, причины, почему война не является неизбежной. Первая заключалась в том, что Соединенные Штаты вряд ли начнут нападение, поскольку Советский Союз готов его отразить. Это суждение соответствует советским и американским представлениям о военном балансе сил летом 1949 г.^{1417} Вторая причина в том, что люди не хотят сражаться в еще одной войне, и империалистическим правительствам трудно будет заставить их воевать[321]. Отношение к войне на Западе, как предполагалось, занимало важное место в сталинской внешней политике. Движение за мир началось во Франции в 1948 г., и первый конгресс «борцов за мир» состоялся в Париже в апреле 1949 г.^{1418} Движение за мир способствовало росту недовольства политикой западных стран среди населения; оно призывало к запрету ядерного оружия и противостояло НАТО и перевооружению Германии. Оно непосредственно контролировалось коммунистическим движением, и его позиция тщательно согласовывалась с советской внешней политикой^{1419}.

Сталин, со своей стороны, стремился избежать войны с Соединенными Штатами. «Сталин оценивал соотношение сил в мире достаточно трезво, — говорил Ковалев, — и стремился избежать любых осложнений, которые могли бы привести к новой мировой войне»^{1420}. Китайские коммунисты просили Сталина предоставить воздушную и морскую поддержку в нападении на Тайвань. Когда Лю Шаоци прибыл в Москву, Сталин объяснил ему, что Советский Союз не готов к войне. Он подчеркнул, что советская экономика понесла огромные потери во время второй мировой войны и что страна разорена на огромных пространствах от западной границы до Волги. Советская военная поддержка нападения на Тайвань, сказал он, означала бы столкновение с американскими военно-воздушными силами и флотом и создала бы предлог для развязывания новой мировой войны. «Если мы, руководители, пойдем на это, — заявил Сталин, — русский народ нас не поймет. Более того. Он может прогнать нас прочь. За недооценку его военных и послевоенных бед и усилий. За легкомыслие…»^{1421}

«Конечно, — комментировал Ковалев, — эти аргументы Сталина о русском народе попахивают демагогией, столь характерной для этого руководителя»^{1422}. Безусловно, есть нечто демагогическое в сталинском замечании, что русский народ «прогонит нас прочь». Но это замечание особенно интересно, поскольку напоминает тост за русский народ, произнесенный Сталиным в мае 1945 г., когда он вспомнил безнадежную ситуацию в 1941–1942 гг. и отступление Красной армии. «Иной народ, — сказал он, — мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой»^{1423}. Этот тост тоже был демагогическим, но больше никогда Сталин не был так близок к признанию того, что советский режим оказался на пороге краха в 1941–1942 гг. Страх, что государство развалится в случае войны, по мнению Хрущева, никогда не покидал Сталина^{1424}. Сталинские слова, что русский народ «прогонит нас прочь», отражают этот страх, признание, что война может положить конец советскому режиму. Это находится в резком контрасте с уверенностью, которую он пытался внушить китайским лидерам и миру в целом.

IV

Испытание первой советской атомной бомбы состоялось 29 августа 1949 г., но мир узнал об этом только три с половиной недели спустя от Соединенных Штатов. 23 сентября президент Трумэн объявил, что Соединенные Штаты имеют «доказательство, что в течение последних недель в СССР произошел атомный взрыв»^{1425}. Два дня спустя советское агентство новостей ТАСС опубликовало заявление, заметив, что западная пресса опубликовала «многочисленные высказывания, сеющие тревогу в широких общественных кругах». В заявлении говорилось: «В связи с этим ТАСС уполномочен заявить следующее. В Советском Союзе, как известно, ведется строительство гидростанций, шахт, каналов, дорог, которые вызывают необходимость больших взрывных работ с применением новейших технических средств. Поскольку эти взрывные работы происходили и происходят довольно часто в разных районах страны, то возможно, что это могло привлечь к себе внимание за пределами Советского Союза. Что же касается производства атомной энергии, то ТАСС считает необходимым напомнить о том, что еще 6 ноября 1947 года министр иностранных дел СССР В.М. Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно не существует». Такое заявление означало, что Советский Союз уже открыл секрет атомного оружия, и он имеет в своем распоряжении это оружие. Научные круги Соединенных Штатов Америки приняли это заявление В.М. Молотова как блеф, считая, что русские смогут овладеть атомным оружием не ранее 1952 года. Однако они ошиблись, так как Советский Союз овладел секретом атомного оружия еще в 1947 году. «Что касается тревоги, распространяемой по этому поводу некоторыми иностранными кругами, то для тревоги нет никаких оснований», — ТАСС продолжало утверждать, что советское правительство не изменило «позиции безусловного запрещения применения атомного оружия»^{1426}.

Это гротескное заявление было подготовлено без участия ученых-ядерщиков, которые сочли его ужасным^{1427}. Там даже не признавалось, что испытание было, но создавалось впечатление, что Советский Союз владеет атомной бомбой с 1947 г. Эта ложь штамповалась по известному образцу. Из заявления Молотова от 6 ноября 1947 г. следовало, хотя и не буквально, что у Советского Союза есть атомная бомба. Болгарский партийный лидер Георгий Димитров в феврале 1948 г. в Москве сказал Миловану Джиласу, что «русские уже имеют атомную бомбу, даже лучше, чем у американцев, т. е. той, что была взорвана над Хиросимой»^{1428}. Фильм, показанный Лю Шаоци, также вводил в заблуждение. Советский Союз пытался создать ложное впечатление о своем ядерном прогрессе и явно хотел скрыть свое первое испытание. В течение четырех недель после испытаний Советский Союз не сделал никакого заявления, выступив только тогда, когда пришлось отвечать на разоблачение Трумэна[322].

Советский Союз намеревался решительно положить конец американской атомной монополии: хотел ли он оповестить мир, что добился успеха? И зачем было держать испытание в секрете? Существуют два правдоподобных мотива. Первый — это страх, что Соединенные Штаты удвоят свои усилия для сохранения своего лидерства в гонке вооружений. Курчатов именно это считал причиной секретности, когда сказал Анатолию Александрову несколькими годами ранее: «Единственный путь защитить нашу страну — это наверстать упущенное время и незаметно для внешнего мира создать достаточного масштаба атомное производство. А если у нас об этом раззвонят, то США так ускорят работу, что нам уж их не догнать»^{1429}. Это оставалось главной причиной секретности в 1949 г. Если Соединенные Штаты благодушно встретят советский успех, тем лучше. Зачем пугать американцев, заставляя их наращивать усилия, особенно тогда, когда Советский Союз еще отстает? Советское испытание действительно дало новый толчок программе американских ядерных вооружений. В октябре 1949 г. Трумэн одобрил расширение производства атомных бомб^{1430}. Но что было более важно — он утвердил решение о срочной разработке водородной бомбы и 31 января 1950 г. сделал это решение публичным.

Вторым мотивом был страх, что испытание побудит Соединенные Штаты проводить более агрессивную политику, прежде чем Советский Союз разовьет эффективное производство атомных бомб. Испытание показало бы, что Советский Союз догоняет Соединенные Штаты быстрее, чем те ожидали, но также и то, что должно пройти какое-то время, прежде чем Советский Союз накопит арсеналы атомных бомб. Соединенные Штаты встанут перед искушением проводить более активную политику. В Соединенных Штатах и Великобритании уже существовало течение в общественном мнении в пользу превентивной войны. Черчилль призывал «довести дело до конца», прежде чем американская атомная монополия закончится^{1431}. Заявление ТАСС о том, что Советский Союз уже имеет атомную бомбу с 1947 г. — утверждение, которое повторялось политическими лидерами в последующие месяцы — кажется, отражает этот страх. Советский Союз не делал никаких попыток убедить Соединенные Штаты, что он все еще отстает. Напротив, делались ложные утверждения, чтобы казаться более сильными и более опасными, чем на самом деле. Теперь советские лидеры утверждали, что Соединенные Штаты никак не смогут избежать последствий войны, поскольку Советский Союз уже способен нанести удар по Соединенным Штатам^{1432}. Это предполагает, что именно страх перед более агрессивной американской политикой, а не перед ускорением американских разработок ядерного оружия, был доминирующей причиной завесы секретности вокруг советского испытания.

Опасения Советского Союза на этот счет не были беспочвенными. 31 января 1950 г. Трумэн дал указание государственному секретарю и министру обороны пересмотреть политику национальной безопасности «в свете способности Советского Союза производить бомбу, в основе которой лежит расщепление ядра, и, возможно, термоядерную бомбу»^{1433}. СНБ-68 — под таким названием стал известен их итоговый доклад — был представлен президенту 7 апреля^{1434}. Он отражал тревожную картину. Советский Союз «увеличивает разрыв между своей готовностью к войне и неподготовленностью свободного мира»^{1435}. Как следовало из заключения СНБ-68, наличие у Советского Союза атомной бомбы резко усиливает советскую угрозу Соединенным Штатам. Советская ядерная угроза «куда ближе, чем считали раньше. В частности, Соединенные Штаты поставлены перед фактом, что в пределах следующих четырех или пяти лет Советский Союз будет обладать возможностью, в военном отношении, совершить внезапное атомное нападение такой мощи, что Соединенные Штаты должны значительно усилить обычные воздушные, сухопутные и морские силы, атомные запасы и противовоздушную и гражданскую оборону, чтобы сдержать войну и обеспечить разумную уверенность в том, что, в случае войны, они смогут выдержать первоначальный удар и приложить усилия по достижению своих целей»^{1436}. СНБ-68 не повлиял непосредственно на американскую политику, так как призыв к резкому росту военных расходов был непопулярен в правительстве^{1437}, и администрация не пошла на это до начала корейской войны 25 июня 1950 г. Но доклад все-таки отразил глубокую озабоченность Вашингтона тем, что у Советского Союза появилась атомная бомба.

Как только общественности стало известно об испытании, в советской прессе зазвучали триумфальные ноты. Журнал «Большевик» опубликовал статью, главная цель которой подчеркивалась ее названием: «Крах дипломатии атомного шантажа». Англо-американские империалисты, утверждалось в ней, основывали свою внешнюю политику и военную стратегию на американской атомной монополии; теперь, когда с монополией покончено, империалистическая политика рухнула^{1438}.

Та же оптимистическая нота прозвучала в речи члена Политбюро Георгия Маленкова 6 ноября 1949 г. по случаю празднования 32-летия Октябрьской революции. «Авантюристическая природа» атомной дипломатии, один из ключевых элементов американской политики, теперь разоблачена. Атомная дипломатия была основана на «абсолютно ложном исходном расчете», что Соединенные Штаты могут использовать монополию на атомную бомбу. Но советское правительство, сказал Маленков, «не делало секрета из того, что оно располагает атомным оружием»^{1439}. Движение борцов за мир нарастало и теперь насчитывало 600 миллионов сторонников. Ужасы и жертвы недавней войны были еще свежи в памяти людей, вот почему они были готовы защищать дело мира^{1440}.

Если бы началась новая мировая война, это означало бы конец империализма: «О чем говорит исторический опыт? Он говорит о том, что первая мировая война, развязанная империалистами, привела к победе Великой Октябрьской социалистической революции в нашей стране. (Аплодисменты.) Исторический опыт говорит далее о том, что вторая мировая война, развязанная империалистами, привела к утверждению народно-демократических режимов в ряде стран центральной и юго-восточной Европы, привела к победе великого китайского народа… Могут ли быть какие-либо сомнения в том, что если империалисты развяжут третью мировую войну, то эта война явится могилой уже не для отдельных капиталистических государств, а для всего мирового капитализма»^{1441}.[323] Соединенные Штаты не выйдут сухими из воды в будущей войне: «Американский народ начинает понимать, что если поджигатели войны организуют новую войну, то горе матерей, жен, сестер, детей посетит и американский континент. А это страшное горе. В нем неизбежно захлебнутся и утонут поджигатели войны»^{1442}. В виду успехов социалистического лагеря «империалистический лагерь» охвачен тревогой. Но Маленков не думал, что эта тревога может быть опасной. «Пусть неистовствуют обреченные историей, — заявил он. — Чем больше бесчинствуют в лагере поджигателей войны, тем больше должно быть спокойствия и выдержки в нашем лагере мира»^{1443}.

Однако наряду с подобной тональностью, прозвучала и тревожная нота. В докладе на заседании Коминформа в Венгрии во второй половине ноября Михаил Суслов, секретарь Центрального Комитета по идеологии и отношениям с иностранными коммунистическими партиями, подчеркнул, что империалистический лагерь активно готовится к войне^{1444}. Спустя два года после учреждения Коминформа, говорил он, борьба между двумя лагерями стала более интенсивной, а агрессивность империалистического лагеря возросла. Американские империалисты организуют новые блоки, создавая базы по всему миру и превращая Западную Германию и Японию в плацдармы для нападения на Советский Союз и страны антиимпериалистического лагеря.

Но империалистический лагерь, утверждал Суслов, находится в смятении и слабеет. Заявление ТАСС о том, что Советский Союз обладает атомной бомбой с 1947 г., «вызвало растерянность и замешательство в рядах лагеря империалистов и поджигателей войны» и «ослабило силы»^{1445}. Движение за мир становится мощной политической силой. «Соотношение сил на международной арене, — заявил Суслов, — коренным образом изменилось и продолжает изменяться в пользу лагеря мира, демократии и социализма»^{1446}.

Но в отличие от Маленкова Суслов предупредил, что улучшение соотношения сил вовсе не означает, что опасность войны отступает. Такой вывод был бы «глубоко ошибочным и вредным». «Исторический опыт, — сказал он, — учит, что чем безнадежнее положение империалистической реакции, тем больше она неистовствует, тем больше опасность военных авантюр с ее стороны. Изменение в соотношении сил на мировой арене в пользу лагеря мира и демократии вызывает новые приступы бешеной ярости в лагере империализма и поджигателей войны. Англо-американские империалисты рассчитывают путем войны изменить ход исторического развития, разрешить свои внешние и внутренние противоречия и трудности, укрепить позиции монополистического капитала и завоевать мировое господство»^{1447}. Важно, утверждал Суслов, быть сплоченными и начеку, чтобы расстроить планы империалистов.

Маленков и Суслов выразили два разных взгляда на международную обстановку в ноябре 1949 г. Оба утверждали, что баланс сил смещается в сторону Советского Союза. Маленков видел в этом благоприятный фактор; Суслов же считал, что мир становится все более опасным. Это было фундаментальным отличием, которое отразило два подхода в советском понимании международных отношений: некая корреляционная модель, из которой следовало, что рост могущества Советского Союза привел бы к ослаблению напряженности в мире; и тезис о враждебности, из которого следовало, что возрастание советской мощи вызовет проведение капиталистическими странами более агрессивной политики^{1448}. Это различие, очевидно, отражает разногласия в руководстве относительно выбора курса советской политики[324]. Сталин не всегда имел ясную позицию по международной политике и иногда допускал выражение различных точек зрения. Однако как только он определял свою позицию — отклонений уже не было. В данном случае именно требование Суслова бдительности и единства, а не призыв Маленкова к спокойствию и сдержанности, соответствовало представлению Сталина о международном положении[325].

Вопрос войны и мира отбрасывал более мрачную тень, чем это было в предыдущие четыре года. В 1949–1950 гг. Сталин начал генеральное военное строительство: были увеличены советские вооруженные силы в Германии, восточноевропейские армии были усилены, запущена новая программа военного кораблестроения, кроме того, Сталин торопил авиаконструкторов с разработкой межконтинентального турбореактивного бомбардировщика^{1449}. Эти программы должны были за короткое время укрепить способность Советского Союза противостоять Западной Европе, но даже при всей сталинской настойчивости потребовались бы годы, прежде чем эти программы принесли бы плоды.

А пока ситуация оставалась опасной. Сталин «боялся, что капиталистические страны нападут на Советский Союз, — вспоминал позже Хрущев, переехавший в декабре 1949 г. в Москву, где он возглавил партийную организацию. — Прежде всего Америка. Америка имела мощные военно-воздушные силы и, что более важно, Америка имела атомные бомбы, в то время как мы только теперь разработали их механизм и имели незначительное число готовых бомб. При Сталине мы так и не имели средств для их доставки. Мы не имели бомбардировщиков большой дальности, способных достичь Соединенных Штатов, не имели мы и ракет большой дальности. Все, что мы имели, — ракеты малой дальности. Эта ситуация угнетала Сталина. Он понимал, что должен быть осторожен, чтобы не быть втянутым в войну»^{1450}. Мемуары Хрущева, даже с учетом характерной для них гиперболизации, свидетельствуют, что сталинская точка зрения на стратегическую ситуацию была далека от оптимистической. Положение Хрущева позволяло ему знать эту сталинскую точку зрения, поскольку после своего перемещения в Москву он оказался среди таких руководителей, как Маленков, Берия и Булганин, приближенных к Сталину. Его рассказ заставляет предположить, что за уверенными заявлениями, характерными для советской политики, крылось сознание военной слабости и обеспокоенность угрозой войны. Как сообщалось, Сталин сказал Хрущеву после испытаний в августе 1949 г.: «Если бы мы опоздали на год-полтора с атомной бомбой, мы, несомненно, ощутили бы ее на себе»^{1451}.[326] Конечно, лучше было испытать бомбу, чем не иметь ее. Но после испытания чувство неуверенности не исчезло. Секретность, окружавшая атомное испытание, и вводящие в заблуждение заявления непосредственно после обнародования факта испытаний подтверждают слова Хрущева, поскольку все это свидетельствует в пользу того, что Сталин не верил в силу обороны Советского Союза после испытаний. Напротив, испытания увеличили обеспокоенность Соединенных Штатов тогда, когда Советский Союз еще не имел значительных атомных арсеналов. Кажется, Сталин согласился с Сусловым, что империализм стал более неистов и враждебен.

Аргументация Суслова — классическое порождение сталинизма. На пленуме Центрального Комитета в феврале — марте 1937 г. Сталин заявил, что классовая борьба усиливается по мере укрепления социализма^{1452}. Эта теория стала идеологической основой «большой чистки». После войны Сталин воспользовался холодной войной для усиления репрессий в стране и ужесточения контроля над Восточной Европой через Коминформ. В течение 1949 г. он затянул гайки еще туже, развернув кампанию против космополитизма и первые процессы над восточноевропейскими коммунистическими руководителями по обвинению в шпионаже в пользу англо-американского империализма. Растущая напряженность в международных отношениях использовалась для оправдания теории усиления классовой борьбы^{1453}.

V

Насколько изменилась бы советская внешняя политика, если бы атомной бомбы не существовало? Удержала ли атомная бомба Советский Союз от того, что он сделал бы в этом случае, — например, от вторжения в Западную Европу или эскалации Берлинского кризиса? Заставила ли она Советский Союз делать то, что он при других обстоятельствах не делал бы? Насколько важным фактором была она в сталинской внешней политике?

Нет свидетельств о намерении Соединенных Штатов использовать бомбу для того, чтобы принудить Советский Союз делать то, чего он не хотел делать. Атомная дипломатия не играла роли в уходе советских войск из Ирана в 1946 г., наиболее цитируемом примере политики принуждения (если использовать специальный политический термин) в послевоенный период. Можно привести множество примеров политики сдерживания с помощью атомной бомбы, особенно во время берлинского кризиса, но даже этот случай не очень убедителен. Нет доказательных свидетельств, что атомная бомба удержала Советский Союз от вторжения в Западную Европу в первые четыре года после войны. Соединенные Штаты не имели достаточно атомных бомб в первые послевоенные годы, чтобы быть в состоянии препятствовать советской оккупации Западной Европы, причем Советский Союз знал об этом. Нет и доказательств, что Сталин намеревался вторгнуться в Западную Европу, разве в случае большой войны; а его политика вообще свидетельствует, что он стремился избежать такой войны, и не только потому, что Соединенные Штаты обладали атомной бомбой.

Сталинская политика по отношению к бомбе определялась двумя принципами: концепцией «войны нервов» и идеей «допустимых мер». Первый из этих принципов основывался на предположении, что Соединенные Штаты будут использовать атомную бомбу для запугивания Советского Союза и получения от него необходимых уступок, чтобы внедрить свою концепцию послевоенного устройства мира. После Хиросимы Сталин пришел к выводу, что атомная дипломатия, а не война, представляет непосредственную угрозу, и исходил из этого предположения до 1949 г. Следовательно, ему было важно показать, что Советский Союз крепок, что его не запугать. Поэтому и оказывалось давление на Запад и усиливалась международная напряженность. Даже если западные лидеры и не поддавались давлению, они должны были всегда помнить слова Бирнса, сказанные им в 1945 г., что советские лидеры «упрямы, упорны и не из пугливых». В результате проводимой Сталиным «войны нервов» возросло убеждение западных держав в том, что Советский Союз является агрессивным экспансионистским государством и они должны защищаться с помощью НАТО, укрепляя свои вооруженные силы. Но этот эффект не был следствием ошибочности текущей политики советского руководства — эта политика вытекала из существа его взглядов на природу взаимоотношений с Западом.

Второй принцип — концепция «меры» — действовал как тормоз в «войне нервов». Сталин не желал войны с Западом; он не считал, что Советский Союз готов к войне. Если бы Советский Союз проводил соглашательскую или примиренческую политику по отношению к Западу, он показался бы слабым и эта слабость могла спровоцировать давление и агрессивность политики Запада. Вот почему он считал необходимым вести «войну нервов». Но в «войне нервов» важно было не заходить слишком далеко из опасения спровоцировать настоящую войну. Отсюда важность чувства меры. Оно очевидным образом проявилось в Берлинском кризисе 1948 г.

Бомба вступила в игру лишь в тот момент, когда абстрактные угрозы — явные или неявные — стали исходить от Соединенных Штатов. Символизируя американскую мощь и советскую отсталость, бомба наложила сильный отпечаток на советские отношения с Соединенными Штатами. Она помогла сформировать советский взгляд на природу этих отношений и политику, которую следовало проводить. Это был судьбоносный фактор в «войне нервов». Бомба увеличивала вероятность американского нападения на Советский Союз и тем самым сдерживала до известного предела действия советского руководства. В то же самое время бомба, воспринимаемая как символ устрашения, усиливала его стремление быть твердым и непреклонным. Таким образом, бомба имела двойной эффект. Она, возможно, заставила Советский Союз быть более сдержанным при использовании силы — из страха перед развязыванием войны. В то же время она сделала Советский Союз менее склонным к сотрудничеству и к компромиссу — из страха показаться слабым.