Сталинградцы

На Мамаевом кургане А. М. Черкасова

Хочется рассказать всё по порядку. Но ведь в жизни так: о некоторых месяцах и два слова не скажешь, а о другом дне или часе сколько ни говори — всего не расскажешь.

Своего мужа я проводила в армию на второй день войны. У нас в мелиоративной МТС, где я тогда работала, ушли на фронт все трактористы. Подруга моя, Долгополова, стала трактористкой, а меня посадили на прицеп. Потом предложили стать мне объездчиком. За день я всё хозяйство верхом на лошади вдоль и поперёк объезжала. Охраняла травы и бахчи. Не позволяла скот на наших травах пасти.

А когда фронт подошёл к Сталинграду, за другие дела пришлось взяться. С 1937 года была я председателем уличного комитета. Теперь надо было мобилизовывать народ на оборону. Мне как объездчику это дело было сподручно. Стала я объезжать весь Мамаев курган. А по склонам его много домиков и хибарок было выстроено. Один посёлок у Мамаева бугра даже прозвали Нахаловкой, потому что нельзя было там строиться, а люди не посчитались с этим.

Стали прибывать в Сталинград и эвакуированные, и раненые. Надо было всех гостеприимно встречать. Собрала я с нашей улицы двадцать женщин с ведрами и тряпками, всю школу мы за сутки вымыли. Потом стали ставить перегородки. Так и осталась я работать в госпитале, который занял школу. И раздатчицей пищи была, и температуру больным мерила. Работала я так же, как сотни и тысячи женщин, которые в войну ухаживали за ранеными. И муж мой, Иван Ерофеевич, тоже в каком-то госпитале лежал после ранения.

Летом 1942 года он вернулся домой. Нужно было ему несколько месяцев пожить дома, залечить раны; а чтобы без дела не сидеть, сторожем на бахчи поступил.

29 августа госпиталь, в котором я работала, погрузили на баржу. А я не хотела уезжать, не верила, что наш Сталинград немцы возьмут. Ну, а уж если бои будут поблизости, думала я, посмотрю, как воюют. Много я в жизни видела: и в людях жила, и на рыбных промыслах работала, грузчицей на ссыпном пункте была, на Камчатке побывала и в Мурманске. А вот войну только по рассказам знала. С детства любила слушать про войну и про отца, который погиб в германскую.

Теперь я на войну так нагляделась, что дальше некуда! Госпиталь эвакуировался, но мне всё равно некогда было дома сидеть; много разных заданий получала. Пришла как-то домой, гляжу, кастрюля с печи упала и обожгла девочке ноги, волдыри пошли. Навела я порядок, приложила марганцовку и опять детей заперла. Надо было возить с мельницы муку, раздавать населению. Под моей командой были возчики; в моем распоряжении был целый эшелон — 15 подвод.

Бывало немец бомбит, а мы на подводах свой маршрут совершаем.

Я как-то уверила себя, что со мной ничего не будет. Поэтому и не боялась. Муку возили до 14 сентября. В эти дни немец подошёл к центру города, и мельница прекратила работу.

Стала я больше дома бывать. А домик, в котором я жила — у самого Мамаева кургана. Всем известно, какие бои за Мамаев курган шли. Может быть, и нет на всей земле, где война прошла, такого второго места, где бы так долго дрались советские люди с врагом.

Несколько раз Мамаев курган переходил из рук в руки, но за всё время немцам не удалось полностью Мамаев курган занять и выйти в этом месте к Волге.

Наши домики к самой горе приткнулись. Кругом стрельба невероятная, снаряды мимо над головой пролетают. Вначале около нас была расположена позиция дальнобойной артиллерии, а потом пришли пехотинцы, заняли всё подножье кургана и узнали мы, что по сталинградским частям приказ отдан, чтобы ни на шаг не отступать и немцев к Волге не пускать.

Я каждый кустик на Мамаевом кургане знала. Негде нам было больше воду брать, как из родника. Вода из этого родника издавна на весь Сталинград славилась. Со мной всегда за водой одиннадцатилетний мальчик ходил, сын Долгополовой, Вова. Пошли мы с ним как-то в последних числах сентября за водой мимо оврага, в котором недавно рукопашный бой шёл, слышим стон. А было уже темно. Только в сумерки, да по ночам за водой ходили. Вова скатился в овраг. Я стала его ждать. Потом он приполз и говорит: «Тётя Шура, не поймешь, не то там наши раненые, не то немцы».

Вместе с мальчиком я поползла в овраг. Оказалось, на одном нашем раненом старшем лейтенанте лежал убитый немец. Когда мы подползли, старший лейтенант начал стрелять из нагана.

— Дядя, дядя, это свои, — зашептал Вова. Мы подползли к лейтенанту и освободили его от немца.

— Отколе вы взялись?

— Мы с Мамаева кургана, — сказал Вова.

Я нашла у лежавших рядом убитых бинты и стала перевязывать лейтенанта. Он был ранен в обе ноги. Слышим, идут сюда два немца.

— Отползите в сторону и ложитесь, — прошептал старший лейтенант.

Он пристрелил этих немцев, и мы потащили его в свою землянку.

Земляночка была врыта глубоко в землю. Набралось нас в ней до шестнадцати человек — всё жители Мамаева кургана.

Как-то вышла я из землянки, а тут какой-то политрук подвернулся. Как налетит на меня: «Что вы тут делаете, чего толкаетесь среди бойцов! Чтобы здесь и духу вашего не было», А потом зашел к нам в землянку и стал извиняться. Увидел, что среди нас не только дети да старухи, но и раненые бойцы, которые сами с Мамаева бугра сюда доползли.

Одних раненых из нашей землянки отправят — другие их место занимают.

Вспомнишь нашу землянку — ведь дышали одной пылью и порохом, словно на каком-то пожарище жили.

Я одна из землянки выходила, да Вовка Долгополов со мной. Стали меня бойцы называть Александрой Максимовной. И командиры приходят, советуются: «Скажите, как лучше пробраться нам на эту сопку?» Иногда приходилось не только словами объяснять, но и самой провожать бойцов.

Однажды, помню я, седьмая рота полка пошла в наступление. Мы с Вовкой на исходном рубеже провожали её. А утром прибежал к нам в землянку один лейтенант, весь взъерошенный, отдышаться не может, говорит: «Много там наших раненых».

Мы с Вовкой решили пробраться к месту боя. Приползли, а сами не знаем, кого же брать — нужно и одного, и другого. Взяли мы несколько человек и стали их тянуть на плащ-палатках. Четыре часа мы раненых таскали. А потом немцы перешли в наступление. Видим, мимо нас бегут.

А мы в это время одного политрука вытаскивали, у которого кость была перебита выше щиколотки. Тут снаряд разорвался рядом. Меня куда-то снесло. Не знаю, сколько я пролежала, пока Вова Долгополое нашёл меня, начал землю оскребать, вроде как откопал. Пришла я в себя, рядом ещё два раненых бойца лежат. Потащили их. Один умер по дороге, а другого до своей землянки дотащили.

Таких много было дней. Из этой землянки мой муж опять в армию ушёл, в какую-то часть, которая в Сталинграде сражалась. А я с детьми осталась одна. Уже октябрь подошёл, и не заметила я, как время прошло. Думаю, что ж делать дальше? Рядом в одной щели много местных жителей засыпало. И позиция наших бойцов переместилась. Решила я переменить свое местожительство, уж больно беспокойным оно стало.

Раньше, когда мы из домика в землянку уходили, ничего с собой не взяли, только Аида, моя дочка, ложку схватила, говорит — чем я кашу буду кушать? А Ниночка взяла с собой часы настольные. Теперь мы дальше уходили, и я решила взять из квартиры самое необходимое. Домик был недалеко, но не поймёшь, кто там — немцы или наши. Оказалось — никого. Первым делом я нашла мешок, положила в него молоток, гвозди, скобы. Думаю пригодится, если придется плот сколачивать — через Волгу плыть. Положила я в мешок и кастрюльку. Почему-то взяла с собой и бадью, чугун положила в нее.

Вышла я из домика, слышу козы кричат — моя и соседкина. Не думала я, что целы они. Подозвала я коз, привязала их веревкой к себе за пояс и пошла со всем своим имуществом. Иду по тропке и своим глазам не верю: немец выходит из-под моста и перерезает мне путь. Я иду — не сворачиваю. А рядом насыпь. Как раз по одну сторону наши, а по другую — немцы.

Немец залёг и начал стрелять. Думаю, коз моих забрать хочет, а они у меня крутятся под ногами. Не оглядываюсь. Верите мне или нет — чугун на голову надела, думаю, если попадет в голову — не пробьет, а за спиной у меня мешок со всяким железом, тоже не пробьёт. Уже землянка моя близко. Как меня мои девочки ждали! Запрещала я им свой нос показывать, а на этот раз они мне навстречу выбежали. Я им кричу: «Ложитесь!». Они сразу упали.

Добралась я до землянки, переждали мы несколько часов, а потом вышли. Трудно было разобраться в обстановке. Дошли до линии железной дороги. Промеж разбитых вагонов добрались до штаба полка. Здесь и поселились.

До сих пор сохранилась у меня справка. Я её всегда хранить буду: «Дана гражданке Черкасовой Александре в том, что она в период боев за город Сталинград оказывала первую помощь раненым бойцам и командирам и кроме того производила стирку белья для бойцов и командиров».

Однажды вроде контузило меня. Была я и глухая и немая. Язык распух, сильные боли в животе были. А потом снова пришла в себя. Зима настала, начали раненых на санках возить.

Времена переменились. Новые бойцы прибывали. Чувствовалось по всему, что скоро в наступление перейдём. Немцы меньше стреляли, словно пуль у них не стало хватать. Вовка пошел на передовую танки провожать. Куда-то исчезнет, а потом возвращается, весь обвешенный немецкими котелками.

— Трофеи, — говорит, — собираю.

Так мы и прожили с бойцами на передовой до самой победы.

Солдатки О. В. Долгополова

С первых дней войны мой муж, Федор Степанович, ушёл на фронт. От него долго не было писем. Беспокоилась я. И вот однажды утром прибегают ко мне женщины и говорят:

— На, возьми, тебе от мужа привет.

Передали они мне армейскую рукавицу. На рукавице была наколота записка с адресом: «Того, кто поднимет, прошу передать жене моей Долгополовой Ольге Васильевне». В рукавицу, чтобы тяжелее она была и дальше могла отлететь, вложил Федор камешек. Оказывается, ночью в воинском эшелоне проезжал он мимо своего родного дома на Мамаевом кургане, а сойти ему с поезда нельзя было. Так вот он догадался и рукавицу выбросил, а в ней прислал он конфет для Валечки, тетрадку старшему сынку Вове, а младшему Геночке — свисток.

После этого я тосковать еще пуще прежнего стала. Ведь совсем рядом муж был. Хоть бы взглянуть на него, какой он стал.

Рядом со мной по соседству жила Александра Максимовна Черкасова. Раньше плохо знали друг друга, а вот война началась, так сдружились. То я ей хлеб возьму, то она мне. Иногда приведёт своих девочек, просит присмотреть за ними. Была я раньше домохозяйка, а война началась — трактористкой стала. Черкасова на мясокомбинате кишечницей работала. А я её уговорила к нам в МТС перейти. И у неё муж в армию ушёл. Ну, вот и решили мы свои семьи совместить. У Черкасовой двое и у меня трое ребят, стали все вместе жить как бы одним семейством.

Шура всякими делами была занята, всякие задания в райисполкоме получала. Уйдет, бывало, из дома на целый день, а я печку истоплю, с детьми вожусь.

Когда началась бомбёжка, стала Черкасова хлеб населению на Мамаев курган возить. Один раз лошадь у них убило, а возчиков и Шуру оглушило. Начала я уговаривать её: «Ну, куда ты ходишь, хоть бы себя поберегла», а она мне в ответ: «Раз патриотки мы, значит так надо. Не будет меня — станешь матерью и моим».

В сентябре фронт со всех сторон подошёл к нашему посёлку на Мамаевом кургане. Из своих домов перешли мы в одну землянку.

Раньше на Мамаев курган со всего Сталинграда приезжали люди отдыхать; кругом нас — одна зелень. Заберутся люди на самый курган, на Волгу смотрят, песни поют. Хороший воздух у нас, и вода родниковая славилась. А теперь стало нам нечем дышать на Мамаевом кургане. Как начнётся стрельба, всё ходуном ходит, земля валится; не раз детям рты забивало. Прямо из окна моей кухоньки все бои на Мамаевом были видны. Страшно, а все-таки хоть одним глазом, а в окно посмотришь. Попал наш посёлок под перекрёстный огонь. Какие дома — в щепки, какие погорели. Кругом воронки. А надо вылезти из щели, так по-пластунски приходилось ползать. Бывало, как начнётся стрельба, детишки ко мне липнут, прижмутся; а потом стали привыкать. Но всё же как сильный огонь — сразу затихнут, личики у всех вытянутся. Только старшему моему сыну всё это было любопытно. Не сиделось ему на месте. Всё, бывало, норовит из щели вылезти. Не удержишь никак. Много беспокойства он мне доставлял.

Жила у нас на Мамаевом хорошая девчонка, Маруся Филиппова. Ее немецкий снайпер у самого колодца подстрелил. Так и перекинулась она, словно в воду смотрела. Страшно стало к колодцу ходить. Пробрались тогда Александра Максимовна и Вова до родника и воду от него пропустили овражком в ямку, вырытую недалеко от нашей щели.

От огня кругом жар неимоверный стоял. Мы все дверку, вход в нашу землянку, закрывали мокрыми ватными стеганками да разными тряпками, которые мочили в кадушке. Бывало, думаешь, если тебя пуля не заденет, так от дыма здесь задохнешься. А детей как жалко было! Боялась я из щели выйти. Сижу и думаю: «Неужели где-нибудь сейчас люди в полный рост ходят, солнце видят; долго ли нам ещё всё это терпеть?» А у подруги моей Черкасовой — другой характер был. Я с ней часто ругалась. Кругом стрельба идёт, а она в разрушенный дом заберется, уцелевшую печку растапливает. Я ей кричу — убьют тебя, а она все своё:

— Хоть и убьют, а хлеба я испеку.

Стала Черкасова по буграм лазить, раненых таскать. У одного раненого пришлось ей. зубами осколок вытаскивать — инструмента под руками не было, а осколок вытащить надо. После этого ввалилась она в землянку и упала — сердечный приступ. Только пришла в себя — снова, как одержимая, поползла к бугру. Там в это время бой шёл.

Бойцы, которые на Мамаевом кургане дрались, все советовали нам в другое место перейти. Решили мы спуститься вниз на трамвайную линию, ближе к мясокомбинату и к Волге.

Я детей к мосту перетаскивала, а Шура пошла в посёлок, коз разыскала, пилу-ножовочку с собой взяла, чтобы было чем подпилить, что потребуется, на новом месте.

За мостом все щели были уже разрушены. Страшно было в них входить. Нашли мы одну более подходящую, подпорочки поставили и устроились тут на жительство.

Стала Черкасова по соседним щелям ползать. Видит, раненый боец лежит, слова вымолвить не может, точно был он в глубоком обмороке. Шура достала пинцет, марганец, бинты (к тому времени у неё уже всё было) и меня позвала:

— Помогай, держи.

Потащили мы бойца к себе, обернули в простыню, а Вовку послали санитаров искать. Прошло немного времени, вернулся он с молоденькой сестрой. Была она такая встревоженная; как увидела бойца, бросилась к нему, как к родному брату. Видно, знала она его раньше, в щёку поцеловала. А он всё без памяти. Сестра говорит: «Надо его немедленно в санчасть доставить». И нас всё спрашивает, как мы живём, чем питаемся. Девочек на руки взяла, говорит — «детвора хорошая». Только вынесли раненого, как обстрел в нашу сторону начался. Козу убило и сестра упала. Ранило её. Александра Максимовна потащила бойца и сестру в сторону мясокомбината. Вернулась — на человека не похожа; вся в крови. Легла и сразу заснула.

Оказалось, что рядом с нашей щелью и другие гражданские живут. Не успели они в своё время за Волгу переправиться. Всё это были жители с Мамаева кургана: Мотя Карагодина, у неё на коленях раненый сын лежал, тетя Паша с переломленной ногой. Жили мы рядом, пять семейств, а потом все в одну щель забрались. Бывало, по очереди спали. Да и всё равно нельзя было ноги как следует вытянуть; лежишь, а ноги в стенку упираются. Для маленьких детей мы сделали подвесную полочку. А Вова мой, так тот на ступеньках у входа в щель спал.

Как-то слышу я шум, танки ползут. Я по звуку мотора сразу признала, что наши. Остановились танки у самой щели. Вошёл к нам командир, спрашивает про Вову:

— Чей мальчик?

— Мой, — ответила я.

— Пусти его, мать, проводить нас, — попросил меня командир.

Страшно было мне тогда Вову в ночь пустить, а он и без моего разрешения сел в передний танк и стал танкистам дорогу показывать. Потом они высадили его из люка. И Вова с бугра до нашей щели по-пластунски дополз.

На утро один танк вернулся обратно, притащил за собой другой, у которого были порваны гусеницы. Стали танкисты у нашей щели танк ремонтировать.

Как-то внесли к нам раненого. Сняли мы с него окровавленную рубашку. Тяжело дышал он и был в бреду. Всё казалось ему, что он еще на поле боя. Шура сделала ему перевязку. Когда очнулся боец, рад он был, что оказался среди своих людей, только беспокоился, что нас стеснил. Всё нас сестрицами называл. Спросили мы, как звать его, а он ответил:

— Вася, из Воронежа.

Он всю ночь просил: «Тётенька, помочите мне рот». А потом ему легче стало. Посмотрел он на детей, достал из кармана кусочек сахара, протянул его детям, вздохнул глубоко и умер.

Дождались мы утра, вынесли его. Вова выкопал ямку, постелили мы в неё шинель и захоронили бойца.

В те дни у Александры Максимовны голова стала болеть. Свалилась моя подруга: не ест, не пьёт. Пришлось мне за ней ухаживать, а она мне в ответ:

— Только ты моих детей не бросай.

Как-то ночью разбудила она меня и говорит:

— Слышишь, человек стонет. У меня нет сил подняться. Иди ты.

Хоть и трусиха я была, а вылезла из щели, поползла туда, где человек стонал. Он кровью исходил. Разрезала я на нём сапог, перетянула жгутом ногу. Гляжу, еще одна женщина мне на подмогу вышла. Притащили мы его к себе, а он оказался известным снайпером Подхаповым. Когда за ним санитары пришли, он со всеми нами попрощался за руку, а детей поцеловал. Я ему тогда письмо мужу передала. Хотела полевой почтой воспользоваться. Думала, с полевой на полевую скорее дойдёт.

Запомнился мне еще Серёжа Стаханов, москвич. Это он танк под обстрелом ремонтировал. Всё нашим детям разные сказки и истории рассказывал. Был он из артистов-любителей. Целые представления разыгрывал. Как начнёт он, бывало, показывать: «А у деда борода вот отсюда и сюда» — детишки хохочут. А ведь тогда нелегко было их рассмешить. Когда стали танки уводить, немецкий снайпер попал Серёже Стаханову прямо в голову. Свалился он, лежит у меня на руках и говорит:

— Голова разрывается, ничего не помню.

А я его спрашиваю:

— Серёжа, а знаешь ли ты, где находишься?

— Я на Волге, — сказал он.

На наших руках скончался Серёжа.

Разведчики, минёры, связисты, подрывники, санитары к нам заходили, делились вестями, говорили, какие у наших успехи на фронте. После таких разговоров легче становилось. Ну, думаешь, скоро конец нашим страстям.

Познакомились мы с Петром Горбуновым. Он разведчиком был. Когда ранили его, он свой перебитый автомат на Мамаевом зарыл. После того мы Петра не видели. А когда окончилась война, вдруг он перед нашими глазами появился, как к родным пришёл. Ладный такой, плечистый.

— Здравствуйте, говорит, солдатки!

Детям из Москвы гостинца привёз. Сказал, что ему отпуск дали, так он за своим автоматом приехал.

— Буду его на память всю жизнь хранить, — говорил он.

Вот тогда многих мы и вспомнили, которые пали тут за Родину нашу.

Около штаба Родимцева К. Ф. Карманова

Проводила я двух старших сыновей с заводом в эвакуацию и вернулась домой с младшим, Геннадием, шестнадцатилетним. Куда мне было ехать — больная, отекшая.

Жили мы на Пермской в своём доме — одноэтажном, каменном. Весь квартал сгорел, а наш дом цел был. Бегали мы из убежища посмотреть на него, взять что-нибудь — подушку, чайник, ложку, фонарик, а что ценное было — зарыть в землю. Муж, в армию уходя, оставил в комоде сверток со своими бумагами — грамотой за подписью товарища Орджоникидзе, пачкой старых газет «Солдат Революции» и «Власть Труда». В 1918 году он в инженерном батальоне у товарища Ворошилова служил, строил окопы у Царицына, под Воропоново. Вспомнила я, как берёг муж этот свёрток, сунула его в жестяную банку и зарыла в погребе.

Вернулась в убежище, сижу и думаю: «А что же я купчую на дом из комода вынула и оставила на столе?» Испугалась, что зайдёт кто-нибудь — возьмёт, и побежали мы с Геней домой за купчей. А на ближних улицах бой уже идёт — облака дыма и пыли кружатся, от гула и треска голова ломится. Дом наш горит уже. Стрельба, крики, пули засвистели. Рядом — домик, окна и двери выбиты, в стенах дыры.

Вбежали в этот домик, забились под диван. Я лежу, затаив дыхание, а Геня вдруг говорит мне:

— Ты, мама, не бойся, вытащи только пулю — в руке у меня застряла.

Схватила я его руку, дернула пулю — не поддаётся, второй раз дёрнула — вынула. Порвала на себе рубашку, стянула Гене руку жгутом, забинтовала.

Снаряды вблизи рвутся, домик трясётся — вот-вот развалится.

— Ползём, — говорю, — отсюда, а то убьёт.

Выползли мы на улицу. Кто-то кричит нам из глубокой ямы:

— Лезьте сюда, Клавдия Федоровна!

Яма была от упавшей бомбы. Старик Лукин, семидесятилетний, с больной дочерью Марьей забрался в неё, лежит, зовёт к себе.

— Тут хуже убьёт, — кричу ему.

Поползли мы дальше вместе с ними и на Пензенской улице в штольню залезли, в первый зигзаг. Там подземелье было в три зигзага, под самой улицей.

Военные — бойцы, командиры — все удивляются, спрашивают:

— Как вы уцелели при такой стрельбе?

Были в подземелье и гражданские — раненые. Одна девочка окровавленная — лицо, руки, ноги, всё тело иссечено мелкими осколками — кричала:

— Найдите маму скорее, пока я не умерла!

После нас бежали к Волге, чтобы не остаться у немцев, мужчина, женщина, девочка лет семи и мальчик поменьше — вся семья. Снайпер немецкий заметил их. Первым мальчика застрелил. Мать упала, как оглушённая. Отец наклонился к ней и тоже упал. Девочка растерялась, стоит, смотрит. Бойцы высунулись из подземелья, кричат ей:

— Беги, беги, скорее!

Она повернулась и побежала одна по асфальту к Волге.

У сына рука распухла, он стонал, просил пить. Я думала: Волга рядом, а хоть капельку на язык бы капнуть, смочить запекшиеся губы. Жарко, душно. Бойцы фляжки свои встряхивают — может, осталась капелька. У одного нашлось на глоток, дал Гене.

— Эх! — слышу голос другого бойца. — Вот если бы сейчас на Волгу — с четверть ведра выпил бы, а то и больше.

Кто-то еще говорит:

— Видать, не бывал ты в больших переходах.

Все ждали ночи.

С наступлением темноты три бойца пошли с вёдрами к Волге. Увы, опять тяжёлое ожидание. Спрашиваю командира:

— Что же их долго нет, может куда-нибудь перебросили?

— Только что по телефону донесли, — говорит, — один убит, двое ранено.

К рассвету все-таки принесли воду. Сколько радости было, когда нам сказали:

— Гражданские, пейте досыта.

Казалось, целый месяц можно прожить без еды, только бы воду пить. Пью, не могу уже пить, поперёк горла вода стоит, как что-то твёрдое, а мне по-детски смешно от такой сытости.

Командир сказал нам, что мы находимся на самой опасной передовой линии фронта. Тут была оборона войск генерала Родимцева.

В сталинградском блиндаже. Редкие минуты отдыха.

В подземелье заносили ружья, пулемёты, бутылки с горючим, раненых, и военных и гражданских, а мёртвых ночью выносили наверх. Притащат термоса с супом — красноармейцы забегут, покушают. А где они спали — не знаю. Сядет иной, подремлет минутку, вскакивает и бежит. Немцы врывались на улицу, танки ездили над нами, сыпали из пулемётов. Наши выбегали и кидали под них горючее.

Самое страшное началось, когда немцы заняли один жилой дом неподалёку и стали из него по выходу из нашего подземелья стрелять. А разбить этот дом нельзя было: на одном этаже немцы, на другом наши. Наши кричат: «Немец, выходи!» Немцы кричат: «Рус, выходи!» Пришлось красноармейцам подземный ход рыть на Пермскую улицу, под домами, в сторону немцев.

Услышала я раз на заре близко собачий лай, обрадовалась, подумала: значит и наверху еще люди живут. Но бойцы мне сказали, что это обманчивый лай, что это не собаки лают, а немцы — ихние уловки.

Надоест сидеть в темноте, тяжело дышать, хочешь свежего воздуха глотнуть, сядешь к двери, но не удержишься долго: с улицы дым, гарь, а то как бабахнет — и покатишься вниз. Старик Лукин спрашивает:

— Чего ты испугалась? Ну, подумаешь — стрельнули!

Какая бы стрельба ни была — для него это значения не имело. Ляжет у самого выхода, спит и спит, ногой на него наступишь — не разбудишь.

Перевязывала я одного раненого бойца. Еще светло было, свет в двери проникал. А второго начала перевязывать — стемнело. Зажгла свечку и поставила в нишу. Вдруг как ахнет; посыпалась земля, и меня что-то по голове ударило. Должно быть, немец заметил свет и мину пустил. Стою оглушённая, по пояс в земле, ничего не соображаю, смотрю — где командир, где раненые, которых я перевязывала — никого нет. Кто-то мне плечо жмет, говорит:

— Мама, я тут.

Думаю: «Сын!» Он у меня прямо выпал из головы, совсем про него забыла. Выбрались мы с ним во второй зигзаг и увидели бойцов, Марью, дочь нашего соседа. А старик у двери спал, и его землёй засыпало; одна голова из земли торчала, шею миной перебило.

Командир говорит:

— Нельзя гражданским оставаться тут — опасно.

Среди ночи вышли мы из подземелья с бойцом Куликовым, который делился с нами своим пайковым хлебом. Идём через трупы, через груды развалин, путаемся в проводах, когда Куликов крикнет — ложимся. Немец усиленно бил по этому месту, потому что здесь был штаб генерала Родимцева.

Спустились мы яром к Волге в полночь, а смотрим — над Волгой рассвет уже. Но обманчивый был этот рассвет: голубой и зеленоватый. Несколько минут разливался он над Волгой. Хотелось бежать к ней и напиться ее живой воды. Но свет погас. Это были немецкие ракеты. Волга близко, но подойти к ней надо так, чтобы тебя не заметили немцы, укрепившиеся в недостроенном здании Госбанка вблизи городского перевоза. И мы радовались, что могли напиться солоноватой, не пригодной для питья родниковой воды, вытекавшей из яра.

По одну сторону яра в домике под кручей красноармейцы баню оборудовали; по другую сторону у них кухня была, тоже под самой кручей, пониже блиндажей минометчиков. А рядом с кухней в маленькой хатке жила женщина Гололобова с ребёнком. Мы у неё и поселились.

Наверх вылезешь — пули свистят; внизу — на Волге — бомбы и мины столбы воды выбивают со дна, а у нас тихо, будто и войны нет; только с кручи глыбы земли сыпятся, камни по крыше стучат. Несколько месяцев прожили мы тут, и за всё время одна только мина в нашу хату попала. И та не разорвалась. Бойцы выбросили её в яр. А ночью немецкие разведчики яром к самой хате подходили. Откроешь дверь и слышишь немецкий разговор.

Думала я: наверное, штаб генерала Родимцева ищут. Где-то около нас штаб его был, но где точно — не знаю. На горе в котельной одного разбитого дома штаб батальона помещался. Комбат, молодой, весёлый, часто приходил к нам с гитарой, пел, ободрял нас; говорил, что нашим подкрепления идут. Заходил к нам в хату посидеть, потолковать и начальник штаба Соловьёв. Он предупреждал, что немцы переодеваются в женскую одежду и ходят мимо нас на Волгу за водой.

На кухне старшиной был Мухин, пожилой человек. Он всё беспокоился о своей семье.

— Смотрю, — говорит, — на вас и думаю, что и моя семья, может быть, так же вот, как вы, переживает войну.

Его миной убило, когда он вышел из кухни вместе с поваром Колей. А Колю только ранило. Это был молодой, славный, спокойный парень.

Я тоже на кухне работала: картошку чистила, воду носила. Много было необходимой работы. Стирала бойцам бельё, проглаживала, гимнастёрки чинила; даже перешивала, чтобы по размеру были.

Спускались с горы раненые бойцы передовой линии, одни проходили мимо хаты по тропке вниз, других проносили на носилках или просто на горбу здоровые бойцы, по очереди сменяя друг друга.

Просит истекающий кровью боец пить — скорее напоишь его, а иному наскоро перевяжешь лёгкую рану. Некоторые с удивлением говорили:

— Да здесь гражданские!

Спрашивали:

— Как же вы, мамаша, думаете остаться здесь живы?

Я говорила:

— Что бойцам, то и нам. Свыклись мы с фронтовой жизнью.

Я боялась только, что взлетит наша хата на воздух, потому что бойцы складывали рядом с хатой бутылки с горючей жидкостью и ящики со снарядами.

Сын мой тоже свыкся с обстановкой. Рана у него зажила. Он подружился с танкистами.

Прямо над нашей хатой, на горе танк стоял. Танкисты вырыли под ним яму и жили в ней. Постреляют и заберутся в яму, оладьи жарят. Там у них печка была, целый день топили на мазуте.

Геня у них часто гостевал. Помогал им снаряды с Волги таскать, винтовки, пулемёт чистить. Командир орудия, Шуркой звали его, всё говорил ему:

— Смотри, Геня, чтобы, как зеркало, блестело.

Этот Шурка прихрамывал на одну ногу, но такой смелости был, что ничего на свете не боялся. Когда подходил к хате, его издалека было слышно. Сначала крякнет, а потом кричит:

— Геня, идём снаряды носить.

Геня говорит ему:

— Обождём, Шурка, пока самолёты улетят.

А он отвечает:

— Пока спустимся к Волге, они и улетят.

Наносят они снарядов на гору, сложат у танка, и Шурка говорит:

— А теперь, Геня, будем выбивать немцев из Госбанка.

Потом придёт в хату и просит:

— Дайте, мамаша, кипяточку умыться.

Шесть месяцев прожили мы с сыном среди бойцов и командиров генерала Родимцева. Подвигов мы с Геней, конечно, не делали, но, чем могли, помогали своим защитникам, а они нас поддерживали питанием.

Рядом, на горе за штабом, дом № 61 защищал сержант Павлов со своими бойцами. Он тоже бывал у нас, довольствовался с нашей кухни. После разгрома немцев этот дом первым восстановили и нам дали в нём комнату. Товарищ Павлов, приехав с фронта, зашёл к нам.

— Припоминаю вас, — говорит. — Кажется, вы на кухне возле штаба жили.

В Доме Павлова Н. Н. Лянгузова

Дом этот совсем недалеко от берега. Поднимешься с Волги на бугор — и он перед глазами. Вокруг всё разрушено, а этот дом уцелел — четырёхэтажный, узкий, длинный, к Волге ребром стоит. Но добраться до него нелегко было.

Мы пытались пройти тут через линию фронта — я и Рая Тимофеева, учившаяся вместе со мной на электросварщика. Нам было дано задание: разведать центр города, занятый немцами.

Пробирались так: впереди боец, мы за ним. Он остановится за разбитой кирпичной стенкой, и мы остановимся. Он осмотрится в темноте, побежит — и мы побежим. Он ползёт, и мы ползём. Пули всё время свистят, но откуда и кто стреляет — не поймёшь.

В подъезде дома стоял автоматчик. Спросив пароль, он провёл нас в подвал. Там под лестницей ютились какие-то гражданские люди; должно быть, жители этого дома.

За перегородкой в небольшом круге света коптилки мы увидели нескольких красноармейцев и сержанта — молоденький, чёрненький, весь обросший. Узнав о цели нашего посещения, сержант сказал, что мы выбрали не подходящее место для перехода линии фронта.

— Здесь, девочки, не пройдёте, — заявил он. — Немцы наблюдают за нами из всех щелей.

Сержант предложил нам переночевать в подвале и завтра самим ознакомиться с обстановкой. Но тут же предупредил, что немцы не дают этому дому покоя, и спросил, показывая на стоявшие в углу винтовки и ящик с гранатами:

— Умеете с этим обращаться?

Рая созналась, что хотя выстрелить она и сумеет, но вряд ли попадёт в цель, а я стала уверять, что обязательно попаду.

Сержант засмеялся и сказал:

— Это не важно — попадёте вы или не попадёте; главное, чтобы шуму побольше. А пока немцы не лезут, давайте галушки варить.

Красноармейцы развели костёр на цементном полу, поставили самовар. Дымно стало.

Мы сели к столу на мягкие стулья. В подвале было много разных домашних вещей — сундуки, кровати, перины. На полу лежали сваленные в кучу книги, патефонные пластинки.

Среди красноармейцев оказался один чудаковатый гражданин. Он сидел у коптилки, читал по складам какой-то том энциклопедии, макал в банку с водой селёдочную головку и сосал её. Нас с Раей это рассмешило. Он обиделся и ушёл, унося с собой энциклопедию.

Очень запомнились мне два мальчика лет 8—10. Пока мы ужинали, они несколько раз появлялись в подвале, о чём-то шептались с сержантом и снова исчезали. Я не заметила, откуда они появлялись и куда исчезали. Вероятно, там имелась какая-то лазейка на улицу или во двор, потому что у ребят и одежда и лица были измазаны чем-то. Сержант иногда выходил с ними и возвращался тоже грязный.

Переночевали мы на перинах. Утром сержант повёл нас на третий этаж знакомиться с обстановкой.

У разбитого окна стоял замаскированный пулемёт, направленный на Дом железнодорожников, в котором были немцы. В развалинах за трамвайной линией тоже всюду сидели немцы.

— Нет, девочки, здесь вам не пройти, — несколько раз повторил сержант, когда мы, стоя у окна, осторожно, одним глазом, поглядывали на разрушенную улицу.

Они идут в тыл врага.

Действительно, местность вокруг дома была открытая: стоял он на виду всего города и чувствовалось, что за ним наблюдают сотни глаз. Мы опять спустились в подвал. У пулемёта остался один боец. Другой дежурил у подъезда. Решено было, что мы подождём до вечера, а потом вернёмся на Волгу и будем пробираться через линию фронта оврагом у Нефтесиндиката. Днём выйти из дома невозможно было. Вокруг всё время рвались мины. Но мальчики всё-таки, кажется, спускались на Волгу. Я видела, как они приносили бойцам воду.

Эти ребятишки постоянно крутились возле сержанта, шептались с ним, выполняли разные его поручения, вихрем носились по дому. Не знаю, что это были за дети, откуда они взялись тут.

Появлялся часто и гражданин с энциклопедией. Садился к столу и читал её при свете коптилки. Днём подвал тоже освещался, так как окно было заложено кирпичом и засыпано снаружи песком.

Мы беседовали с свободными от дежурства бойцами. Они говорили, что сегодня у них вроде выходного дня — немцы не лезут. Пожалели, что в подвале много патефонных пластинок, а патефона нет. Сержант показывал нам пластинки и спрашивал, какие наши любимые.

Тогда мы не знали, что этот сержант — Павлов, он ещё не был знаменитый. Думали: просто молоденький сержант. После войны, когда Павлов приехал в Сталинград из Германии, я очень удивилась, узнав в нем знакомого сержанта. Он не сразу узнал меня. Может быть, потому, что я была без руки — потеряла ее при выполнении боевого задания.

Но когда я спросила его:

— А помните двух девушек-партизанок, которые гостили в вашем доме и очень жалели, что у вас нет патефона? — он сразу узнал меня и засмеялся:

— Помню, помню; только тогда вы, кажется, были ещё не девушками, а девочками.

В овраге смерти А. А. Загудаев

Наш овраг Банным называется. Он идёт почти от Мамаева кургана мимо завода «Красный Октябрь» до Волги. Через него трамвайный мост был, а поезда по насыпи проходили. У Волги он большой, за трамвайной линией меньше становится, а за тоннелем под железнодорожной насыпью уже совсем мелкий, у Мамаева кургана в степи теряется.

А Банным он называется потому, что возле него бани были. Мы жили как раз против бань, в самом овраге. Тут, хоть место и не плановое, но много рабочих издавна жило в своих домиках — народ к заводу поближе жался.

Я работал на «Красном Октябре» в ремонтно-строительном цехе. Во время осады был связным велосипедистом райвоенкомата. Поехал раз на Тракторный с пакетом. В пути захватила бомбёжка, и я попал под машину. Привезли меня на «Баррикады» в больницу имени Ильича, а там уже никого не было — всех больных эвакуировали за Волгу, так как немцы подходили к заводу. Я попросил, чтобы меня отвезли домой, в Банный овраг.

Тогда из Банного оврага большинство населения уже ушло, осталось только несколько семей, живших в щелях, — больные, старики, одинокие женщины с малыми детьми. На место гражданских военные пришли, стали строить в овраге блиндажи. Под трамвайным мостом санчасть расположилась. Когда меня принесли, жена побежала туда, привела военного врача. Он осмотрел меня, перевязал, дал жене марганцовку, бинт. Потом он ещё несколько раз приходил к нам.

Эвакуироваться мы не могли: меня машина сильно помяла, шевельнуться нельзя, а жена в положении, на последнем месяце. Пришлось вместе с бойцами жить, почти на самой передовой. Немцы стремились по оврагу выйти к Волге, а наши разведчики пробирались оврагом к ним в тыл. Такие бои происходили тут, что прозвали этот овраг оврагом смерти. Немцы сначала за железнодорожной насыпью были, потом перебрались через неё, к трамвайной линии стали подходить. Дальше оврагом наши войска не пустили их, но по бугру заводской стороной немцы немного до Волги не дошли. Так что овраг с разных сторон простреливался. Население жило по скату оврага: кто выше, кто ниже. Мы жили наверху.

Бойцы заглядывали к нам в щель, говорили:

— Немец вас с Мамаева кургана видит, уходите вниз.

Мы бы ушли сразу, да у жены схватки начались. Соседка Чеботарева, которая с нами жила, вытащила меня из щели, положила у выхода.

Пока жена рожала, лежал я тут и наблюдал за воздухом.

Бомбёжка в это время была.

Немцы завод штурмовали, а он — рядом, по ту сторону оврага.

Жена слышит, как бомбы свистят; мне жаль её, хочу, чтобы не волновалась, успокаиваю, кричу:

— Это по цехам, не бойся!

Дочь родилась, тихая девочка; появилась на свет и голоса не подала.

Немцы начали бить по оврагу из артиллерии. Один снаряд разорвался возле нашей щели. Нас землёй привалило. Тут мы решили скорее перебираться вниз, к ручейку. Там и потише и вода близко.

Соседка помогла жене оборудовать хорошее убежище, с плиткой. Напротив был красноармейский блиндаж. Оттуда приходили бойцы, просили рыбу поджарить, лапшу раскатать, суп сварить. Увидели, что жена купает в корыте дочку, заулыбались, спрашивают:

— Где эту гражданочку нашли?

Смеёмся:

— Прилетела к нам в овраг на бомбе.

Всем хотелось посмотреть на девочку, которая родилась в овраге смерти.

Много бойцов и командиров приходило к нам; совали конфеты, печенье, сахар, спрашивали:

— Как назовёте девочку?

Один молодой боец попросил, чтобы мы назвали девочку Галей. Все поддержали его. Так мы и назвали дочку.

Жена и соседка Чеботарева стали работать на красноармейской кухне, помогать повару, а когда повар уходил в оборону — сами готовили пищу бойцам. Я полтора месяца пролежал, а потом тоже стал помогать бойцам.

Это зимой уже было. Немцы заняли бани и оттуда овраг простреливали по его ответвлению до самого низа. Наши пошли выбивать немцев из бань, но не хватило гранат, и красноармейцы залегли. Я вызвался доставить им гранаты, наложил два полных ведра и понёс на коромысле через овраг. Потом коромысло пришлось бросить, но вёдра дотащил ползком. После этого красноармейцы выбили немцев из бань.

Так вот и прожили мы в овраге всю осаду. Другой раз кругом всё дрожит, гудит, а дочка преспокойно спит. Удивительно тихая была. Думаешь: не умерла ли уж? Возьмёшь за руку — тёпленькая; наклонишься к головке, послушаешь — дышит ровне. Боялись, что не выживет. Но девочка выросла здоровая, весёлая. Её и теперь спрашивают:

— Где тебя мама нашла?

Она отвечает:

— Я сама на бомбе прилетела.

Белый домик П. П. Дегтярева

Посмотрела я с дочкой Надюшей в последний раз на обгоревшие брёвнышки родного дома, взяли мы в руки по узелку и спустились вниз к Волге.

Чего только ни перевидали мы за дорогу! Кругом гарь одна. Надюша все подмётки на новых туфлях прожгла. Поднялось солнце, и опять стали немецкие самолёты летать. Подбежали мы к нефтесиндикатному оврагу, постучались в блиндажи, а там уже было так много людей, что не повернуться, не потесниться. Тогда прыгнули мы в какую-то яму. Как раз в это время немецкие самолёты над оврагом заходили. Сбросили немцы большую бомбу — так качнуло нас, что сразу и не поймёшь, живы или мертвы. Я к дочке руку протянула, а в глазах темно. Засыпало нас. И в уши, и в глаза, и в рот земля набралась. Откопали мы друг друга, вылезли, глядим — блиндажи, в которые мы стучались, целиком засыпало. Глыбы земли придавили их. В этих блиндажах много тогда погибло людей. Опять проклятые фашисты загудели. Побежали мы с Надей дальше. Уж решили: будь, что будет, а никогда больше в блиндажи не полезем.

Немцы по берегу из миномётов бьют, а мы бежим, не останавливаемся. Глядим — навстречу бойцы наши идут, проволока в руках у них.

— Далеко ли немец? — спросили они.

— Эх, сыночки, об этом мы не знаем, — ответила я.

Пошли мы дальше, видим у самого железнодорожного полотна белый домик стоит — железнодорожная будка. К крутому берегу притулилась.

Зашли мы в домик, а он пустой. Обрадовались мы — крыша над нами и стены кругом толстые. Куда нам дальше идти? Переправы не работают. А если и есть где, разве дойдёшь до них, когда кругом ужас такой.

Прижались мы друг к другу и не знаем, что ж делать. Не заметили, как и ночь наступила. За всю ночь глаз не сомкнули. Я сижу и думаю: уж если придётся нам погибать, так вместе. А домик хоть и прочный был, а как бахнет где, качался, словно игрушечный. В такие минуты мысли разные в голову лезли, и все не ко времени. Кругом пылает, пули, словно дождь, по нефтесиндикатским бакам стучат, а я думаю, как же это я, когда из дома уходила, в ящике комода страховую мужнину книжку на три тысячи рублей оставила.

Утром пришли в домик военные моряки. Все молодые, крепкие. Они нас за хозяев приняли. Достали откуда-то муки и просят испечь им чего-нибудь. Рядом с будкой летняя кухонька была, а вокруг мухи зелёные, злые гудели. Разогнала я мух, принялась стряпать. Тут другие приходят военные, говорят, что из далёкой стороны в Сталинград прибыли. Просят меня: «Вы нам, мамаша, помогите, а то у нас люди от сырой воды болеют. Вы бы нам воду вскипятили».

Побежала я за водой. Трудно было тогда чистую воду набрать. Волны к берегу и нефть и кровь подбивали. Несколько раз ведро выльешь, пока чистую воду наберёшь.

Остались мы с дочкой жить в белом домике. Окна забили железом, засыпали песком, чтобы было безопасно от пуль. Кровать в простенке поставили. Под голову полынный веничек клали, а укрывались чёрной шинелью. Видно, будочник ее второпях оставил.

Первые ночи лежим, только и думаем, что же это будет? Решили: будь, что будет, а из будки не уйдём. Сна не было. Хоть глаза рукой закрывай! Чуть где зашумит — вздрагивали. Пули об жесть да об вагоны, как град. Земля гудит, а будка наша, как на волнах. Ночью выглянешь — светло, как днём: повсюду немцы свои «фонари» развесили. Немец совсем близко подошёл. Сперва мы даже теней от баков и вагонов боялись. Ну, а когда начали дремать понемногу, говорю я дочке: «Теперь мы с тобой бойцами стали».

Всё новые части на берег прибывали, располагались внизу, по соседству с нашим домиком. Познакомились мы и с командирами политотдела 62-й армии. Стали на них готовить и стирать. Просьб много было и от солдат и от начальства. Что ни сделаешь, за всё сердечно нас благодарили.

Дел прибавлялось с каждым днём. Бойцы нам в будке плитку смастерили; стали мы на ней жарить и варить. Не знаю, когда печь и остывала.

А потом притащили к нам бойцы швейную машину; притащили её и говорят: «Нам надо отложные воротнички на гимнастёрках перешить на стоячие». Наденька моя хоть по специальности фармацевтом была, но рукодельничать с детства любила. Стали поступать к нам срочные заказы: кому воротнички переделать, кому петлички пристрочить. Из парашютного полотна и бельё стали шить бойцам и платочки. На каждом платочке Надюша вышивала: «Защитнику Сталинграда».

Были мы заняты делом, поэтому и о смерти стали меньше думать. Стала я говорить дочке: «Ведь не таких, как мы с тобой, а даже знаменитых генералов на фронте убивают, что ж нам за себя дрожать». Я все вспоминала пословицу «на людях и смерть красна».

Стал наш домик знаменитым на всем берегу. Бойцы так и называли его «белым домиком», а берег у Волги прозвали Ленинским проспектом. Так и говорили про нас: «Мать и дочь, которые на Ленинском проспекте в „белом домике“ живут».

Стали мы раненых обслуживать. Недалеко от нас, внизу санитарный батальон помещался. Когда шли сильные бои, а отправки раненых через Волгу не было, много раненых в блиндаж набивалось. А легко раненных врачи к нам в будку отправляли. Надюша перевязки им делала; вместо шин для них всякие деревяшки и железки припасала.

Всегда у нас полно народу было. То старшины греются, что за продуктами на берег приходили, то командиры какую починку несут. А то бойцы воду греют, баню устраивают. Отгородят простыней часть будки, в корыте плескаются. Бельё кипятится, а кто без рубашки сидит, ждёт, пока на ветру просохнет выстиранная.

Наденька то вверх пойдёт, к трамвайной линии, доски из заборов вытаскивает, дрова добывает, то с вёдрами к Волге бежит. Вернулась обратно как-то вся в грязи и в руках пусто. Почти у самых её ног мина разорвалась. Вёдра разлетелись. С ног её кровь течёт. До сих пор шрамы на ногах остались. Как пойдёт Надя за водой, я её дождаться не могу. А бойцы меня успокаивают:

— Ну, мать, пули тут под кручей не возьмут, а мины летят все в воду.

Бельё за домиком сушилось. Кругом стрельба, бельё всё время колышется. А когда самолёты летать начинают, велят мне, чтобы я бельё снимала. Иногда только повесишь — и снимать надо.

Много у меня сынков стало. Были это всё люди простые, сердечные. Поговорит с тобой пару минуток человек военный, а уж кажется, что ты его с малолетства знала. Приходили к нам по разным делам. Разведчики про местность спрашивали — по какой улице им двигаться лучше. Как на огонёк, к нам бойцы слетались. Кто письмо пишет, кто с Наденькой любезничает, кто разговор ведёт, как «языка» достал. Для нас всё это было очень интересно. А то придут перед тем как в бой идти, говорят: «Угости нас, мамаша, махорочкой. Может быть, в последний разок».

У меня же махорка не переводилась. Мне её санитар один приносил.

— Возьми, Петровна, ребятам подаришь.

Придут с Мамаева ребятки, — кто газету нам растолкует, а потом письма, полученные из дому, начнут вслух читать. За один час во всех краях побываешь. Любила я такие письма слушать. Многие бойцы свои письма давали Наде на сохранение. Был у неё ученический портфель. Бойцы называли его «почтой». Надя из этой «почты» доставала бойцам и бумагу и карандаши.

Никогда я не забуду Яшу-забавника. Из-под Касторной он был. Как начнет ворожить: и в какой день победа будет и что кому на роду написано — всё расскажет. Товарищи Яшу называли кочколазом. Был он разведчиком и всегда за кочками прятался. Маленький, толстенький, а увёртливый. А я его называла «Яша лучше всех».

Был ещё Федя Настин. Как-то уже зимой пришёл к нам в будку и говорит мне по секрету:

— Сшей мне, мать, из шубы валенки, чтобы на ноги полезли.

Ранили его в ногу, пятка и распухла. Он и валенки обуть не может. Врачи его к нам прислали и приказали строго-настрого сидеть, пока рана не заживет. Ну, а Федя сам себе врачом был. Пришлось мне ему по его заказу валенки шить. А он, как стемнело, надел автомат через плечо и захромал. Вместо лечения опять на передовую пошёл — на Мамаев курган. Как ранят его, бывало, придёт, посидит в будке, а потом снова уходит. Больше всего он боялся, как бы его на тот берег не отправили. Я его всегда называла «Федей непослушным». Когда мы с ним, после того как немцев под Сталинградом разбили, прощались, он говорил: «Ну, теперь война не страшна. Раз в Сталинграде не убили — значит всюду жив буду». У самого и руки и ноги все перевязаны, а он смеётся и других веселит.

Одного национала помню — такой хорошенький, черноглазый; ранили его в самый локоть. Больно ему было, у него от боли слёзы текли; всё кричал: «Милый мой жён!» Не думала я, что такой молоденький, а уже женатый. А ещё один у нас лежал, звали мы его Ванюшей. Только прибыл он в Сталинград, как на следующий же день на Мамаевом кургане ранили его в голову. Он всё говорил: «Я буду жить, я не умру». Горевал, что мало пришлось ему повоевать. Уж очень. трогательный был. Надюша вместе с санитарами на одеяле отнесли его к переправе.

В политотделе одного бойца «павлином» звали. Так и не знаю я— фамилия у него была такая или прозвище. Выхожу я однажды с вёдрами за водой, к земле пригибаюсь; вдруг слышу кто-то стонет невдалеке. Подошла я поближе, а человек с земли кричит: «Пристрелите меня». Смотрю я — «павлин!» Оказывается, только что ранило его. Бросила я вёдра, поднять его хочу, а он, бедняга, вырывается и немцев на чём свет стоит клянёт.

Оказывается, человеку не всё равно, где кровь пролить. Только и беспокоились бойцы, чтобы их в тылу не убили и не ранили; мол, обидно здесь погибать; уж если гибнуть, так — на передовой. А ведь сказать по правде, какая уж особая разница была; ведь и берег был весь воронками изрыт.

Тут настали самые трудные дни. Волга долго не вставала. Лёд пошел, много лодок побил. С хлебом стало хуже. И уж махорочкой не могла я ребят угощать. И Надюша моя словно зачахла, притихла, вся пожелтела. Стали ее желтоусым цыпленком звать. Врачи определили желтуху; лечили ее лучше, чем в больнице. А бойцы целый мешок сухарей принесли, говорят:

— Вот, мать, трофеи.

Бывали в нашей жизни и большие праздники. Как-то прибыли к нам повара, всякой всячины навезли. Я вместе с ними двое суток готовила; они пельмени накрутили, а я пирожки напекла. На свадьбу так много не готовили. Студень по всей посуде разлили, из свежей рыбы уху сварили. Убрали нашу будку плакатами разными, стол красной материей застлали. Пришли к нам в будку начальники, и с разных сторон бойцы потянулись. Стали они себя в порядок приводить. Тут стрельба кругом, а они сапоги начищают, в зеркальце смотрятся, наодеколонились все; и мне на них смотреть было радостно. Самые лучшие герои славной нашей 62-й армии собрались. И пришлось мне видеть, как этим героям ордена вручали. Привинчивают ордена — новенькие, блестящие — к своим запылённым гимнастёркам, а у самих и руки трясутся и в глазах радость. А потом они говорили речи короткие. Молодцы такие! И я их всех поздравляла. Понравилось мне, что хоть и водочку пили на радостях, а никто плохого слова не сказал. Смотрю на них и думаю: «Правильно мы с Надюшей сделали, что здесь остались».

Мы тогда вместе с бойцами общим духом жили — бойцы были рады, и мы радовались. Им плохо — и нам трудно.

Когда наступление началось, настроение у всех стало повышенное. Большие пополнения к нам на берег прибывали. Совсем рядом с нашим белым домиком батарею установили.

Прибыли к нам моряки. Разговор был, что с Дальнего Востока они. На дворе стужа, они куртки свои расстегнут, а под куртками — одни тельняшки. Узнали они, что Наденька моя — мастерица платки вышивать, стали ей платки заказывать; требовали, чтобы на всех углах платочка якоря были вышиты.

Когда лёд пошел и трудно было лодкам на тот берег переправляться, моряки стали на переправе работать. Свяжут между собой лодки, со льдины на льдину прыгают, сами по льду идут, а лодки тащат за верёвки, шестами подталкивают. Невозможно храбрые были. Как, бывало, уйдут через Волгу, мы их ждём — не дождёмся. Ведь бывали случаи — они посреди Волги лодки тащат, а попадёт мина, оборвёт веревку и уносит льдину вниз по течению; и тут уже ничто не спасёт. Немцы, что к Волге у Царицы вышли, как заметят нашего человека на льдине, сразу же огонь открывали. Сама я однажды видела, как унесла льдина смелого моряка, а он, родимый, что-то кричал, словно прощался с нами.

А потом, когда лёд стал, немцы всё по Волге стреляли. Но и тут наши бойцы их перехитрили. Возьмут, бывало, обыкновенные санки, к ним шнур металлический привяжут. Один боец с нашего берега к себе санки тянет, а другой в это время с того берега шнур разматывает. Как дойдут санки до нашего берега — разгрузят их, и снова начинает боец с левого берега шнур сворачивать. А санки, точно сами ползут. Потом и без санок обходились. Ночью по ледяной дороге такое движение было, как в мирное время на главной улице.

Нам в ледостав сытнее жилось; и бойцы радовались — все по извозу на Мамаев снаряды носили. А немцам с каждым днем всё хуже было. Не проехать, не пройти не могли — в окружение попали. Стали продукты им с самолётов сбрасывать. Только мало тех продуктов немцам доставалось, больше наши перехватывали. Бывало, придут бойцы, смеются, показывают: «Вот, смотрите, мамаша, воздушные гостинцы получили в мешках — белые галеты, в железных баллонах шоколад, а вот это консервы — из деревянных ящиков».

Пришёл к нам новый год. Всем хотелось его как можно лучше встретить. Настроение было такое, словно победу встречаем. Опять собрались гости в нашем «белом домике» — генералы были, начальники. С того берега вдруг радиопередача заговорила, музыка заиграла. Все мы вскочили; слышно было, как с той стороны нас с новым годом поздравляют. А потом с той же стороны открылся огонь. Берег весь закачался.

Теперь уже стали бойцы не так пригибаться к земле, во весь рост начали ходить; все были уверены, что скоро немцу конец. Как-то смолкло всё; разговор пошёл, что это в тишине переговоры ведутся. А потом снова жестокие атаки начались. Приходили к нам прощаться бойцы разные: и повара и кладовщики. Говорят: «Довольно нам сидеть на берегу Волги, и наш черёд пришёл в бой идти».

Тут слух пронесся, что идёт к нам на соединение большая армия. Мне первым об этом парикмахер сказал. Помню, сапоги на нём были драные. Я ему говорила: «Что ж ты при своей профессии в таких сапогах ходишь?» А он мне отвечал: «Победим — новые сошью».

Он всё на передовую просился. Потом про него много разговоров было. Когда начали наши бойцы немца с Мамаева кургана сгонять и наверх полезли, к резервуарам водопровода, что на самой верхушке, этот боец первым на водопроводную башню залез и поднял над ней знамя.

Как я стала разведчицей Н. Я. Юдина

Мы рыли окопы за городом, когда немецкие бомбардировщики налетели на Сталинград.

Я вернулась обратно в город; парикмахерская, в которой я работала мастером в мужском зале, уже была разбита. И от дома, где я снимала угол у одной бабушки, — ничего не осталось. Пошла я. в садик около мединститута; там было вырыто много окопов и блиндажей. В этом садике размещалась какая-то часть войск НКВД. Они только устраивались на новом месте. Гляжу, один военный сидит на пенёчке, бреется и уже во многих местах порезался. Я подошла к нему и говорю:

— Давайте, я вас добрею.

— А вы сумеете? — недоверчиво посмотрел он на меня.

— Сумею.

Побрила я его, водой вместо одеколона вспрыснула; не успела оглянуться, а ко мне целая очередь.

Несколько дней, пока не наступали сумерки, брила я в этом садике бойцов и командиров.

А потом, когда немцы стали подходить к центру города, комсомольцы полка собрали мне денег, дали ватную фуфайку и проводили до переправы.

Дошла я до Ленинска, а там дали мне направление в госпиталь. Я ухаживала за ранеными и брила их перед операциями. О том, что делалось в Сталинграде, узнавала от раненых. Так проработала я до октября.

Как-то я обратила внимание на одного раненого. Уж очень он был нетерпеливый, и чувствовала я, что он что-то хочет мне сказать, но всё откладывает. Это был майор Мазный. Он потом получил звание Героя Советского Союза.

— Если вы не боитесь смерти, я могу вас забрать с собой в Сталинград, — как-то заявил он мне. И сказал, что ему надоело лежать в госпитале. Он просил врачей, чтобы его выписали, но врачи не соглашались; тогда он решил удрать.

Госпиталь готовился переехать в другое место, а мне не хотелось уезжать из родного города, и я решила принять предложение майора.

Ночью мы были у переправы. На берегу толпилось много людей, спешивших в Сталинград.

— С Мамаева опять бьёт, — сказал кто-то в темноте.

Мы переправились. Вместе с майором Мазным я сошла на берег, и мы пошли в сторону Банного оврага. По дороге нас окликали, но всюду пропускали. Майор привёл меня в какой-то блиндаж, а сам ушёл. Через некоторое время меня позвали. Боец ввёл меня в другой блиндаж, вырытый в овраге.

— Так вы и есть та самая девушка, которая хорошо знает Сталинград? — обратился ко мне военный.

Как я потом узнала, это и был сам командир дивизии, товарищ Гурьев. Вначале он пожурил меня за то, что я помогла бежать майору Мазному из госпиталя, а потом сказал, что я буду служить в полку, которым командует Лещинин.

Мне было всё равно, где служить. Я довольно смутно представляла себе, что меня ожидает впереди. Но я была очень рада, что снова в Сталинграде.

Меня направили в санчасть. Спать я легла на нарах вместе с ранеными. Я лежала и думала: «Должно быть, дадут мне здесь блиндаж или какой уголок, и опять я буду брить и стричь».

Вскоре меня вызвал к себе командир полка.

— Вы местная? — спросил он.

Я сказала, что да.

— Наши бойцы на «Красном Октябре». Можете туда пробраться?

— Конечно, могу, — вырвалось у меня.

— На первый раз с бойцом пойдёте, — сказал он.

Когда стемнело, мы поднялись вверх по Банному оврагу. Вышли из оврага и поползли по траншее. Я была без оружия. Признаться, мне было жутко. А боец меня всё учил, где надо пригнуться, где прыгнуть в окопчик. Мы пробирались мимо дома Русской деревни, в которой жила моя подруга; потом пролезли через окна какого-то разбитого дома, снова ползли по траншейке и укрылись за какими-то колёсами. Мой спутник полз первым. Я не всегда за ним поспевала. Тогда он начинал ворчать:

— Экая ты неповоротливая. Так будешь ползти, тебя сзади немец возьмет.

А поползу я быстрей, он опять недоволен:

— Ты оглянись, остановись; а то поползёшь за «языком», сама «языком» станешь.

Так мы подползли к «Красному Октябрю». Немцы уже занимали часть завода. В одном из цехов расположился батальон нашего полка, которым командовал Горячев. Цех весь был разбит; часть бойцов находилась наверху, другие же отдыхали в подвале.

Когда мы вошли в цех, бойцы обрадовались. Один даже начал шутить над моим разведчиком:

— Что же это ты с девчонками начинаешь к нам ходить, да наверное еще под-ручку.

— Под-ручку! Вот если ранят кого, тогда она сама отсюда под-ручку выведет, — сказал кто-то.

Мне с непривычки трудно было здесь дышать. Я удивилась, когда разглядела в этом дыму среди бойцов двух девушек. Они оказались нашими сталинградками-добровольцами.

— Ну, как? — спросили они меня.

— Что — то страшно.

— Ты ещё необстрелянный заяц, — засмеялись они.

Немцы были совсем рядом. В минуты затишья они начинали переговариваться с нашими бойцами.

— Рус фрау, давай закурим, — кричали они.

Боец, который привёл меня в цех, взял пакет от командира батальона, и мы пошли обратно.

Когда я вернулась, командир спросил меня: Ну, как, не страшно?

Я засмеялась и сказала: Да нет, и там наши девушки.

— Если хотите, работайте по прежней своей специальности. Если же не боитесь — можете стать разведчицей, — предложил он.

Сходила два раза в разведку, и мне понравилась эта жизнь.

Придёшь — на нары заберёшься; кругом стреляют, а сон крепкий. Отоспишься, а потом снова идёшь на какую-нибудь высотку, узнать — есть ли там немцы.

Ползли мы однажды на такую высотку вдвоём, разведчика убило, а я жива осталась, поставила флажок. Это означало, что на высотке никого нет.

Как-то я возвращаюсь с разведки, смотрю: в разрушенном подвале гражданские живут — Бертникова Александра с матерью. У Александры руку перебило. Обе они опухшие. Стала носить я им хлеб. А однажды вечером мы с врачом Катей пробрались к ним в погреб, и Катя сделала раненой перевязку.

Стала я повсюду лазить — и по водосточным канавам и по трубам. А бывало, возьму и наставлю трупов немецких; они замёрзшие, как куклы, стоят. Немцы начнут бить по трупам, а я в это время отползу в сторону и пробираюсь туда, куда мне надо. Бойцы прозвали меня «шпулькой».

После боев, когда в городе снова мирная жизнь началась, пошла я весной в Банный овраг, разыскала полуразрушенный блиндаж погибшего генерала Гурьева и на память о нём сорвала цветок, который у самого входа в блиндаж рос. Этот цветок я засушила и храню до сих пор. Увидишь его и вспомнишь, как разговаривал командир дивизии Гурьев с командиром полка Лещининым.

— Вася, друг, — кричал он ему в телефонную трубку, — держись за камень. Знай, что это наша земля.

— Шапок мало, — отвечает ему Лещинин. А потом слышу я, как он передает Гурьеву: — Двадцать семь метров от воды осталось.

Банька Е. А. Николаева

Мужа моего, Николаева, в 1919 году расстреляли белогвардейцы генерала Петровского за то, что он коммунист был. Я видела это всё своими глазами. Казнили его, а потом пустили под лёд в Сарептском затоне, против железнодорожной водокачки.

Рано овдовела я, но всю жизнь жила советами мужа, шла по его пути.

Когда немцы шли на Сталинград, многие люди из Сарепты стали уезжать. Эвакуировались и служащие бани. А я осталась. Куда мне уезжать… Вижу, что баня беспризорная, спрятала тазы, а сама стала вроде сторожа: наблюдала, чтобы ничего не растащили из оборудования и мебели. Когда началась бомбёжка, я тряслась от ужаса, и баня словно тряслась вместе со мной. Вырвало дверь и окна; потом я вместе с Банниковым Дмитрием (старый наш сарепчанин) забила двери, заделала все окна, привела баню в порядок и начала ее топить. Как-то спокойнее на сердце стало, когда снова задымила наша банька. С фронта шли измученные и изнурённые бойцы: всем охота в бане помыться, только и просят об этом.

— Бабуся, где нам найти заведующего баней, — обращались ко мне бойцы.

А я смеюсь и отвечаю: «Я самая».

— Как бы нам помыться?

— А вот там уголь есть, привезите его, и к вечеру будет баня, — говорила я.

Привезут, бывало, раненых купать, человек тридцать. Кто меня мамашей зовёт, кто бабушкой. Только и слышу:

— Бабуся, скорей, скорей! Мамаша! Мамаша!

Сперва я очень боялась крови, ну, а потом чего ж бояться, когда помогать надо. Всех раненых сама стала купать. Вымою, помогу одеться. Пришивала им пуговицы, чинила бельё, штопала носки. Кто из молодых был стеснительный — не давал себя одеть или раздеть; но я их быстро уговаривала: «Не стесняйтесь, родные, я вам одним мать, другим — бабушка». Боялась я, что раненые после бани простынут, — попросила я бойцов, чтобы помогли они мне в здании бывшей церкви поставить печь. Получилась комнатка тёплая, где и отдохнуть можно было и обогреться.

Стала наша сарептская баня знаменита на всем фронте. Тогда попечение над баней взяли воинские части. Но я бани не оставила, и меня бы не отпустили. Дали мне помощников. Все они стали у меня жить. Начальство на меня надеялось. А я продолжала свой труд, по-прежнему мыла бойцов. И готовила, и штопала, и чинила, и латала. А сама всегда думала: «Эх, если бы у меня был магазин, я бы всех, как родных, обула и одела». А бойцы чувствительные, словно знали все мои думы. Все говорили мне: «Бабуся, труд ваш не пройдёт даром. А если только немец подойдёт к станции, мы вас не оставим, заберём с собой».

Вот только спорила я с ними — вымоются бойцы, чистые все, накупанные, сядут около бани, уходить никому не хочется, а в это время самолёты к станции летят. Раз народ у помещения — сразу баню обнаружат. Я тогда кричала им, чтобы быстрей от бани отошли, иначе и сами погибнете, и баня пропадёт.