Сталинградцы

Рабочие бойцы И. 3. Рожков

Уже много рабочих «Красного Октября» ушло в бой, когда началось формирование рабочего батальона из оставшихся на заводе людей для несения службы охраны. В батальон набирались добровольцы. За два дня было принято 303 человека. Вскоре наиболее молодые и боеспособные бойцы батальона были включены в части народного ополчения и ушли на передовую. Осталось 120 бойцов. Они были размерены по подвалам, тоннелям и под мартеновскими печами.

Прежде всего надо было добыть оружие. Это дело было поручено технику коммунального отдела Серёже Шипанову. Он связался с командованием воинских частей, которые держали оборону по соседству с заводом, и достал достаточное количество трофейного оружия, чтобы вооружить весь батальон. Мы получили и винтовки, и пулеметы, и противотанковые ружья, и гранаты. С гранатами возникло некоторое затруднение. Когда вскрыли ящики, в которых они были упакованы, оказалось, что это совершенно незнакомые нам гранаты. В изучении их помог батальону наш боец Костя Метчик. Он взял несколько гранат, пошёл на шлаковый отвал, что за мартеновскими цехами, и на практике установил, как надо с ними обращаться. После этого он ознакомил с действием гранат командиров взводов и отделений.

Первые дни сентября батальон занимался главным образом сооружением в рабочем посёлке противотанковых препятствий: перегородил металлическими ежами перекрёсток дорог у заводского клуба имени Ленина и подступы к нашему заводу со стороны завода «Баррикады», за которым шёл бой. Вокруг территории наших цехов были оборудованы пулемётные точки, установлены посты. На окраине рабочего посёлка, на бугре у конного двора, где был домик одного из бойцов батальона, Феди Залипаева, мы организовали наблюдательный пункт. Он часто использовался и воинскими частями. Отсюда хорошо просматривалось поле за Вишневой балкой и Федоровский сад, уже занятый немцами.

Каждый день, утром и вечером, Федя приходил в штаб и докладывал результаты своих наблюдений. Во время одного сильного обстрела он был убит на своем посту.

В наиболее спокойные дни бойцы нашего батальона вывозили к переправе заводские материалы, а по ночам собирали оставшихся еще кое-где в щелях и подвалах жителей посёлка, помогали им добираться к переправе через Волгу.

Как-то в полуразрушенном подвале ремесленного училища мы обнаружили 14 тяжело раненных женщин и подростков. Оказалось, что их собрали здесь один старичок-врач заводской поликлиники и медсёстры Клава и Нина. Когда поликлиника сгорела, они перебрались в этот подвал и открыли в нём пункт первой медицинской помощи.

Раненых мы переправили с врачом за Волгу, а Клава и Нина остались у нас, организовали в подвале под столовой мартеновского цеха медпункт батальона.

Вскоре у нас появились еще две девушки. Сначала они работали в заводской пекарне; выпекали по ночам хлеб из остатков муки, кормили рабочих, занятых эвакуацией ценностей, каш батальон и комендатуру завода. Когда мука кончилась, они пришли в хозяйственное отделение батальона, в дымоход 14-й мартеновской печи и расположились здесь. Это были эвакуированные в Сталинград украинки. Я предложил им переехать за Волгу, но одна из них мне заявила:

— Никуда мы отсюда не уйдём. Вы здесь, и мы будем здесь, а дело для нас найдётся.

Так они и остались в батальоне. Готовили для бойцов пищу, а потом нашлась для них и другая работа.

Однажды ночью медсестра Нина пошла в посёлок проведать свою мать и оказалась в расположении немцев. Всё же на следующий день она благополучно вернулась. После этого Нина и другие девушки часто ходили ночью «искать маму» и приносили ценные разведывательные данные командованию гвардейских частей, которые в середине сентября расположились на нашем заводе.

К этому времени немцы уже заняли часть посёлка Северный городок и подошли вплотную к заводскому посёлку. Теперь территория завода обстреливалась уже не только из артиллерии и миномётов, но также и из автоматов.

Трудно пришлось нашим медсёстрам Клаве и Нине. На медпункт стали часто приносить раненых бойцов рабочего батальона. Иногда приносили сюда и красноармейцев, раненых где-нибудь поблизости. Девушки спокойно обрабатывали очень тяжелые раны, зачастую выполняли работу хирурга, — извлекали из тела осколки.

Это были самые тяжёлые дни. Хотя рядом находились воинские части, но мы действовали самостоятельно. Кончились имевшиеся на заводе запасы продуктов. Иногда наш заводской катерок «Сталь» доставлял нам из-за Волги печёный хлеб и мясо, но большей частью приходилось довольствоваться одними лепёшками, которые бойцы пекли из толчёной ржи под станками разрушенных цехов и в других укрытиях на железных листах.

В подвале под одним из наших цехов разместился политотдел гвардейской дивизии генерал-майора Гурьева. Однажды начальник политотдела пригласил меня к себе и попросил оказать помощь в минировании посёлка, так как красноармейцам по ночам трудно ориентироваться в разбитых и выгоревших кварталах.

С этого дня наши бойцы, отлично знавшие все балки, проезды и пролазы в своем посёлке, стали действовать совместно с гвардейцами, служили им проводниками в ночных операциях, укрепляли противотанковые препятствия, помогали сапёрам минировать улицы.

В особенно тревожные ночи наш батальон ставился заслоном на один из участков обороны. Рабочие бойцы в серых и чёрных фуфайках, в касках, с винтовками и гранатами выходили, вернее, вылезали из тоннелей, из-под мартеновских печей и занимали оборону во дворе завода со стороны ремесленного училища и заводского клуба.

Передовая на мартенах Е. Т. Сисеров

С сентября наш рабочий батальон завода «Красный Октябрь» располагался под мартеновскими печами, в насадках и дымоходах. Печи еще не успели остыть, от кирпича шёл жар, люди потом обливались. Даже когда морозы начались, здесь можно было ещё в одной рубашке сидеть.

При бомбёжке цеха печь тряслась, как на пружинах, из стен кирпичи вылетали, пыль подымалась страшная, в палец толщиной ложилась на одежду. Соберёмся кучкой, присядем на корточки, лицом друг к другу, головы пригнём, накроем их пиджаками и сидим на кирпичной решётке, как в шалаше. Наверху всё рушится, грохочет; а тут спокойно — только кусочки кирпича по спинам барабанят.

Раз мы увидели рядом с собой овчарку и кошку, прижавшихся друг к другу. Чуть ли не в обнимку лежали. Собаки у нас раньше злые были — сторожевые, заводской военизированной охраны, на цепи сидели вдоль забора. Во время боёв забор сгорел, собаки разбежались, совсем одичали. Но при бомбёжке или сильном артиллерийском обстреле от страха они сразу ручными становились, ласковыми. Подойдёт к тебе овчарка, дрожит и руки лижет — чувствует, что с человеком рядом ей безопаснее.

Сначала мы одни занимали мартеновский цех. Воинские части держали оборону впереди — у железной дороги, в рабочем посёлке. В октябре они начали с тяжёлыми боями отходить к трамвайной линии, за которой уже территория самого завода начинается. Когда красноармейцы пришли на мартены, мы сразу освободили по их просьбе одну насадку. Но только они забрались под печь, как печь затряслась — налетели немецкие бомбардировщики. С непривычки красноармейцы выскочили наружу — думали, что печь сейчас завалится. Печь осталась цела, а они почти все погибли от разорвавшейся рядом бомбы. Потом и военные обжились на мартенах, натащили под печи кровати, столы. В насадках у них и штабы помещались и медпункты; боеприпасы там складывались.

До начала октября наш рабочий батальон нёс службу охраны — патрулировал завод, устанавливал заграждения, а когда воинские части рядом расположились, мы были переданы в состав гвардейской дивизии генерал-майора Гурьева.

Бойцы рабочего батальона несут службу охраны.

Официально передача произошла 6 октября. В этот день генерал вызывал нас к себе на берег Волги. Он помещался со своим штабом в блиндаже под горой за Банным оврагом. Мы пошли к нему вдвоём — Почевалов, командир наш, и я, замещавший тогда комиссара; понесли список личного состава и оружия.

В строю у нас было тогда ровно сто бойцов. Из них только несколько человек воевало в августе на Мечетке; остальные вступили в батальон как пополнение уже после. В большинстве это были пожилые люди, не служившие в армии по состоянию здоровья. Мы с командиром думали: куда нам в гвардейскую дивизию идти, разве мы похожи на гвардейцев! И когда генерал Гурьев спросил нас:

— Ну как себя чувствуете, орлы?

Я решил, что он подсмеивается над нами, и откровенно сознался:

— Неважно. Народ на войне неопытный, оружием плохо владеет.

— Ничего, ничего, только не робейте, — сказал он. — Я вот тоже пастухом был, а теперь дивизией командую.

Видим, что генерал в обхождении простой, душевный человек, поговорили с ним и приободрились. Он придал нас сапёрной роте в качестве вспомогательного рабочего отряда.

На площадке ремонтно-котельного цеха лежало много бронеколпаков амбразур, изготовленных на нашем заводе. Нам дали задание перетаскивать их на передовую, за трамвайную линию. Тащить было недалеко, метров триста, но амбразура весила около тонны и приходилось брать крутую гору, по грязи, в дождь. 10–12 человек с трудом волочили её, подкладывая под низ доски. Передвинешь на несколько метров — и ложись: немцы из миномётов бьют. Бывало, за одну ночь не успевали дотащить до передовой. Где рассвет застанет, там и оставляли амбразуру; а на следующую ночь опять тащили. Днём нельзя было работать — немецкие снайперы выслеживали рабочих. Ночью и то потери несли, каждый раз по два-три человека из строя выходило.

Недели за две мы установили на передовой 25 амбразур, сдали гвардейцам под огневые точки. Передовая в это время крепко держалась в посёлке за трамвайной линией. Но 23 октября немецкие автоматчики просочились на территорию завода, вышли в цех блюминга, чуть было не прорвались к штабу дивизии.

В этот день мы сидели в насадках: нельзя было вылезти из-под печей — немецкие самолёты летали низко над разбитой крышей цеха и стреляли из пулемётов. Ночью наступило затишье. Распространился слух:

— Немцы на заводе.

Мы не верили этому, так как передовая была там же, где накануне. Я пошёл в новосреднесортный цех, посмотреть, что делают наши люди, размещавшиеся в тоннеле этого цеха. По дороге услышал стрельбу. Стреляли в сторону Волги, но потом одна очередь была дана как будто по мне. Вернувшись, я сообщил командиру, что в новосреднесортном цехе какая-то подозрительная стрельба. Он меня успокоил, сказал, что это, наверное, наши бойцы тренируются. А утром, выйдя наружу, мы увидели немцев. Они шли цепочкой по литейной канаве на наш мартен.

Вместе со мной вышел Моргай, молодой парень лет семнадцати. На «Красном Октябре» он новичок был — с Украины эвакуировался. Там где-то в ремесленном училище обучался, а у нас поступил работать в цех касок. Рослый парень, видный из себя, но среди нас, как дитё, был. Один он из всей своей семьи эвакуировался и очень держался за новых товарищей. Особенно с молодым каменщиком Крюковым дружил. Тот тоже семью потерял — погибла во время бомбёжки. Вместе они на Мечетке с немцами дрались, вместе оттуда вернулись и остались на «Красном Октябре» воевать. Дальше эвакуироваться Моргай ни за что не хотел.

Бои на заводской территории. Разведка в цехе.

Стоим, смотрим с ним из-за печи на немцев. Мы — в тени; они нас не видят, прямо на нас идут. Я думаю: как же это так — передовая за трамвайной линией, а немцы уже на мартенах. Моргай испугался, что ребята пропадут, не успеют вылезти из насадок, кинулся за ними под печь. Я чувствую, что страшное что-то случилось, но что — не пойму. Одна только мысль: скорее командиру дивизии сообщить, а то всё погибнет.

Уже два месяца бои шли в Сталинграде, немцы всё время рядом были, но так близко, что лицо каждого разглядеть можно было, мы их еще не видели. Главное меня поразило, что они шагают канавой и разговаривают, показывают на что-то руками, как будто по какому-то делу идут у себя дома, а о том, что мы тут, вовсе и не думают.

Немцы были уже у самой печи, когда я кинулся в противоположную от них сторону, за шихту, и помчался к Волге. За мной — Моргай и еще несколько бойцов, успевших выбраться из насадки. Другие под печью остались.

Прибегаю к генералу Гурьеву в блиндаж, докладываю:

— Немцы на мартене!

Он сидел у столика, осанистый такой, небольшого роста. Смотрит на меня снизу вверх, прищурившись, говорит:

— Надо сейчас же выбить. — И кому-то приказывает: — Пошлите разведчиков на мартены.

Я не знаю, что мне делать, запыхался, отдышаться не могу. Генерал встаёт, накидывает на плечи кожаный реглан, выходит из блиндажа. Иду за ним. Он увидел наших ребят, прибежавших за мной к блиндажу, спрашивает у Моргая:

— А ты откуда такой орёл?

— С Украины, — отвечает Моргай. — Мы — эвакуированные. — Он всегда так говорил: «Мы — эвакуированные», как будто опомниться не мог от эвакуации. Генерал засмеялся и сказал:

— Бегите все к водокачке, к разведчикам, проводите их на мартены и выбейте немцев, а то они еще укрепятся там.

Когда мы прибежали на водокачку, разведчики уже выскакивали из подземелья. Человек пятьдесят их было. Развернулись цепью и пошли на мартены.

— Ну, показывайте же, где вы их видели! — говорили они.

Мы, заводские, сразу почувствовали себя смелее, стали забегать вперед, высматривать из-за углов и балок, где немцы. Злость появилась: как так — в нашем цехе немцы, сейчас вот перебьем их! Моргай беспокоился за товарищей, оставшихся под печами. Торопил всех, говорил:

— Да скорее же, скорее, а то наши там остались, немцы убьют их, — а потом закричал:

— Вон немцы по насадкам ходят!

Они, должно быть, собирались уже осматривать насадки и дымоходы. Мы увидели их в нижнем пролёте цеха, под рабочей площадкой, с которой печи загружаются шихтой. Они уже не цепью шли, а кучками.

Огневая позиция сталинградцев.

Красноармейцы ударили из автоматов, и немцы рассыпались по цеху, скрылись за печами, изложницами, стали с боем отходить с новых мартенов на старые.

После этого боя осталось заводских при дивизии всего двадцать четыре человека. Почевалов был ранен, за командира я стал. Передовая наша еще несколько дней держалась за трамвайной линией в окружении. Но и немцы, прорвавшиеся на завод, тоже были в окружении, пока наши с трамвайной линии Банным оврагом не отошли к Волге.

На новых печах, начиная с восьмой печи, заняли оборону красноармейцы. А на первых печах немцы засели. Передовая проходила теперь по мартеновскому цеху между старой и новой группами. В других цехах немцы пробрались еще ближе к Волге. Командир дивизии приказал мне занять рубеж у лесопилки, окопаться на берегу, над самым обрывом.

С 25 октября держали мы оборону у лесопилки. Справа от нас был учебный батальон. Он несколько дней подряд геройски отбивался от немцев. Они всё время на него наступали, а потом увидели, что им тут не пройти, и пошли в наступление на нас, забросав минами. Мы отстреливались из одного ручного пулемёта и винтовок. Немцы шли во весь рост, но, не дойдя метров сорока-пятидесяти, залегли.

Я попросил поддержки у генерала. Он ответил:

— Держитесь, пока получим пополнение из-за Волги.

В резерве дивизии уже никого не было. Все-таки генерал прислал нам на помощь троих красноармейцев: повара и двух санитаров. Явились они из-под горы, весёлые; особенно повар — маленький, востроносенький. Он всё голову задирал — каска ему, должно быть, видеть мешала: велика была для него, крутилась на голове, как на шесте.

— Прибыл, товарищ командир, резерв главного командования. Какое будет приказание?

— Да вот, — говорю, — немцы залегли рядом. Бьём, бьём, а выбить их не можем.

Не успели мы оглянуться, как двое из этих троих — повар и санитар — поползли вперёд, быстро-быстро, к бугорку. Наши заводские высовываться стали из окопов, смотрят и не поймут, куда это ползут красноармейцы — неужели такие отчаянные, что вдвоём фрицев атаковать хотят.

Не пришли нам генерал этих смельчаков, не знаю, что бы мы делали. Очень помогли — доползли до бугра и закидали немцев гранатами. Немцы отступили и пошли в атаку левее, на полк майора Мазного.

Майор просил у генерала поддержки. Генерал приказывает мне:

— Поддержите соседа слева, подкиньте ему шесть своих заводских. У меня к этому времени еще четверо выбыло из строя. Каменщика бригадира Ильюшина тяжело ранило. Любили его очень рабочие, говорили:

— Вот это чистейшей воды коммунист!

Пока мы ждали пополнения с левого берега, разные были разговоры. Некоторые думали, что погибнем мы все до одного, так и не дождавшись поддержки. Ильюшин говорил:

— Чего вы, ребята, скисли? Неужели думаете, что вам тяжелее всех? Когда погрузили Ильюшина ночью на наш заводской катерок «Сталь», прощаясь, он сказал каменщику Крюкову:

— Бейтесь, ребята, не отступайте, дотерпите как-нибудь до поддержки, оправдайте надежду товарища Сталина.

В эту же ночь прибыло в дивизию большое пополнение, и нас отправили на левый берег для обмундирования. Мы все еще ходили в гражданском. Красноармейцы спрашивали:

— Что это за народ ходит на передовой — в кепках, пиджаках, а с оружием?

Нас часто задерживали, документы проверяли, в штаб водили для выяснения личности. Генералу надоело это, и он сказал:

— Пора, наконец, обмундировать их по-гвардейски.

У стен своего завода П. А. Тяличев

5 октября по приказу командования Сталинградского фронта наш рабочий отряд Баррикадного района был передан в дивизию, которой командовал полковник Леонтий Николаевич Гуртьев.

Ночью часа в два, вместе с комиссаром отряда товарищем Ченцовым, секретарем партбюро одного из цехов нашего завода, я пробирался по берегу Волги в штаб дивизии, который был расположен в одном из оврагов между заводами «Баррикады» и СТЗ, у шлаковой свалки.

То и дело нас останавливали приглушенным криком: «Стой! Кто идёт?» — и только после проверки документов пропускали дальше.

По узким, крутым тропкам на верх оврага подымались бойцы и пропадали в темноте.

У входа в блиндаж штаба дивизии, закрытого плащ-палаткой, мы доложили о себе дежурному командиру. Ждать пришлось недолго. Полковник Гуртьев и его комиссар приняли нас очень тепло. Мы доложили о том, чем располагаем и как воюем. Наш отряд до этого был подчинён военному коменданту района; сначала мы несли патрульную службу, ловили шпионов и диверсантов; наш строительный взвод возводил переправы, строил противотанковые заграждения. С первых чисел октября мы дрались с немцами, наступавшими на Верхний посёлок. В этих боях мы понесли большие потери: из всего отряда осталось человек семьдесят пять — восемьдесят.

Полковник Гуртьев подробно расспросил нас о заводе. Узнав, что я работал заместителем главного конструктора и до войны окончил Артиллерийскую академию имени Дзержинского, он сделал небольшую паузу, посмотрел на нас, а потом сказал:

— Это хорошо, что среди вас, гражданских, много людей, которые проходили военную службу и знают военное дело. — И тут же он стал рассказывать нам, как два полка остановили немцев, рвавшихся к Волге. Эти полки понесли очень тяжелые потери, но поставленную задачу выполнили.

— Я надеюсь, что рабочие будут драться не хуже моих сибиряков. Передайте это рабочим, нашим новым бойцам, — сказал он.

Полковник включил нас в состав роты лейтенанта Бурлакова. За нами сохранялось название Рабочего отряда.

В это время наш отряд с боем отходил с Верхнего посёлка на территорию завода. Утром все бойцы собрались на заводе. От него оставались уже только полуразрушенные стены.

Мы шли по заводскому двору и вспоминали тех, кого уже не было вместе с нами. Здесь погиб молодой инженер Петр Денисович Борозна, заместитель начальника сборочного цеха. До последнего своего часа он собирал и отправлял на фронт боевое оружие. Отсюда наши баррикадцы уходили на фронт в составе орудийных расчётов.

В железнодорожном тупике стояла батарея морских орудий дальнего действия. Из этих пушек моряки Волжской флотилии вместе с нашими рабочими вели огонь по немцам, и теперь эта батарея стояла тут же, но она была уже разбита немецкой авиацией.

Я доложил о прибытии нашего отряда командиру роты, старшему лейтенанту Бурлакову. Он сам был сталинградцем: до войны работал директором МТС, с первых дней обороны Сталинграда сражался в рядах войск НКВД. Его рота недавно была передана в дивизию Гуртьева.

Бурлаков приказал нам проделать бойницы в железобетонном заводском заборе. В любую минуту со стороны «Красного Октября» и с Верхнего посёлка могли появиться немецкие танки.

Немцы уже подходили к трамвайной и железнодорожной линии, били по заводу прямой наводкой.

14 октября, когда немцы особенно рвались к Волге и уже заняли Сталинградский тракторный завод, наш рабочий отряд занял оборону западной части завода вдоль железобетонного забора.

На следующий день на завод прибыл стрелковый полк с сильными огневыми средствами. Мы перешли в наступление, но вскоре отошли на исходный рубеж. Территория завода с Верхнего посёлка хорошо просматривалась немцами, и их прицельный огонь не давал продвигаться нашим бойцам.

17 октября немцы начали ожесточённую артиллерийскую подготовку. Волна за волной на завод шли немецкие бомбардировщики. В середине дня в наступление на завод двинулось 50 немецких танков. За ними шли автоматчики.

Наши бронебойщики, расположенные вдоль железобетонного забора, метким огнем встретили немецкие танки. Немецкие автоматчики залегли. Разгорелся жаркий бой. Противотанковые орудия, расположенные у первых контрольных ворот, подбили семь танков. Они загородили проход. Лобовая танковая атака на завод была сорвана.

Затем немцы бросили танки с десантами пехоты. Они хотели обойти завод с севера и юга. Немецкие танки подошли вплотную к нашим цехам. Прямой наводкой они били по нашим огневым точкам. Немецкие автоматчики наступали густыми цепями.

Нам пришлось отойти и занять оборону по линии горячих и механических цехов.

На долю многих рабочих выпало бороться за Родину там, где они раньше трудились. Завязался бой на коротких дистанциях. Главным оружием были ручные гранаты. Два часа длился этот неравный бой в цехах завода.

Нам снова пришлось отойти и занять оборону по линии забора с восточной стороны. Трудно всё это передать словами.

Вот как об этих днях рассказывают донесения, которые писал старший лейтенант Бурлаков: «Командиру дивизии. Доношу, что северо-западные цеха завода: цеха 43 и 19 заняты противником. Гарнизон роты попал в окружение. Связь с ними прервана. На углу — северо-западнее — находятся шесть танков противника. Нахожусь в обороне с отрядом рабочих. Положение серьезное. Бурлаков».

17 октября в 20 часов 40 минут Бурлаков прислал новое донесение: «Доношу, что при обороне завода в ночь с 16 на 17 рабочий отряд 2-й роты НКВД занял оборону северо-западнее угла завода. Утром с соседнего участка прорвалась большая группа немцев. Принял бой с двумя батальонами пехоты немцев; часть их уничтожил. Положение серьезное. Старший лейтенант Бурлаков».

В те дни нам пришлось расстаться с начальником штаба нашего отряда Яковом Викторовичем Коробковым, работником отдела технического контроля завода. Это был неутомимый организатор, волевой и крепкий человек. Устраивались мы на ночь на алебастровом ящике, укрывались где-то найденным куском материи, шутили над тем, что никогда у нас не было такого огромного, двенадцатиметрового одеяла. У Коробкова сохранился в запасе один килограмм конфет. Каждый день он выдавал нам по одной конфете. Расставаясь, он роздал нам последние конфеты. Яков Викторович ушёл в коммунистический батальон, который формировался из добровольцев.

На всю жизнь останется в памяти момент, когда немецкие танки, обойдя завод, прорвались к Волге; их встретили там бойцы коммунистического батальона. Стоя по пояс в воде, они забрасывали гранатами немецкие танки.

На правый берег уже высаживались бойцы дивизии Людникова.

Своей кровью оросил разрушенные камни любимого завода наш комиссар Павел Иванович Ченцов. Погиб и отважный командир роты — товарищ Бурлаков.

На переправе у Тракторного А. И. Фомина

Тылы одного батальона, занимавшего оборону в районе Тракторного, расположились в заводском кинотеатре «Ударник». Здесь я познакомилась с девушкой-санинструктором, которая прибыла на защиту Сталинграда с далекого Алтая.

В мирное время, участвуя в комсомольских военизированных походах, я воображала себя Анкой-пулемётчицей. Теперь обстоятельства переменились. Действительность превзошла всякое воображение: я была уже бойцом взвода сандружинниц, имела некоторую боевую практику на своём заводе и высоко оценила роль медицинских работников на войне.

Батальон, в котором служила моя новая подруга, вёл бои у дороги на Дубовку. Прибыла первая партия раненых. Доставив их, моя подруга снова вернулась на поле боя и сама была смертельно ранена. Она умерла на моих руках, и я поклялась заменить эту девушку с Алтая, для которой Тракторный завод был так же дорог, как и для нас, тракторозаводцев.

Дома я не сразу сказала, что ухожу в армию — боялась, что маме будет очень тяжело. Пообедав в последний раз с милыми и близкими, я попросила маму отыскать мой комсомольский костюм. Он оказался в одном из узлов, в которые давно уже были сложены на случай пожара некоторые домашние вещи. Я оделась и только тогда решилась сказать:

— Иду, мама, на передовую.

В эту минуту мама была такой ласковой и милой, какой я никогда её ещё не видела. Она ничем не выдала своего страха за меня, только поцеловала. Она сама уложила в ранец необходимые мне на передовой вещи.

Я опоясалась и, простившись, пошла в штаб батальона. Тут я узнала, что в этом батальоне есть уже две девушки с Тракторного: Таня из отдела главного конструктора (фамилии её не помню, её все звали по имени) и Дуся Маркелова, подруга, с которой протекала вся моя жизнь, наполненная работой на заводе и в комсомоле, учёбой в педагогическом институте и весёлыми лодочными прогулками с друзьями по Волге.

Я уже служила в батальоне, когда немцы начали штурм Тракторного. Сотни самолётовылетов, бомбёжка фугасками и зажигалками сопровождались артиллерийско-миномётным обстрелом. Жилые дома и заводские корпуса превращались в груды развалин. Тяжело было бойцам смотреть на жителей, лишённых крова и убежища. На оборону встали все, включая повара Вертепу, у которого противотанковое ружьё играло в руках, как ковш на длинной ручке в кухонном котле.

Немецкие атаки следовали одна за другой. Вдруг среди дня наступило затишье. Комиссар батальона Архипов вышел из укрытия. Он наблюдал в бинокль за Горным посёлком, в котором были немцы. К нему подошёл политрук Воронков. В этот момент немцы возобновили огонь по нашему переднему краю. Три осколка пробили грудь Архипова. Воронков тоже был тяжело ранен: один осколок разрубил плечо, другой — ногу.

С наступлением темноты мне приказано было эвакуировать их вместе с другими ранеными за Волгу. Раненых бойцов и командиров было больше двадцати человек. Их надо было перенести к пешеходному мостику, что против яхт-клуба, а оттуда по этому мостику на остров. В помощь мне дали только одного санитара. О трудностях не буду говорить. Скажу только, что мною руководила какая-то неведомая сила. Перенеся одного, я бежала за другим. Ведь каждую секунду раненых могла накрыть мина или на берегу или на мостике посреди Волги. Волга бурлила от разрывов мин и снарядов.

Санитаров на острове не оказалось. «Ничто не обещает здесь возможности быстрой эвакуации», — подумала я, очутившись на сыром холодном песке под открытым небом, среди полуживых, беспомощных, но безмолвно терпеливых в такие тяжёлые минуты бойцов-защитников. Только изредка раздавался чей-нибудь голос, произносивший проклятие врагу.

В эту ночь мне было очень трудно. Перевязочный материал у меня иссяк. Я заменяла бинты полотенцем, разрезав его на ленты, простынкой, случайно оказавшейся в моем вещевом мешке, всем, что годно было для перевязки и подбинтовки.

Воронков от потери крови, которую я с трудом остановила, казался безжизненным. Комиссар очень страдал, но лежал спокойно, ничего не просил. Я бегала к мостикам, чтобы принести воды бойцам, просившим пить. У мостика рвались мины, но как я могла отказать бойцам, которые с такой жадностью пили волжскую воду, похваливали её и просили:

— А ну-ка, сестрёнка, принеси ещё.

Комиссар тоже, наверное, страдал от жажды, но он не хотел выпить и глотка воды. Ему было неприятно пить воду, которую девушке приходилось добывать с опасностью для жизни. Вообще он держал себя исключительно. Я ещё раз убедилась, какой это благородный человек. С перебитой грудью он находил в себе силы подбадривать меня. Называл меня сестрой песчаной палаты берегового госпиталя.

Чтобы бойцам было удобнее лежать на песке, я перетаскала им на подстилку целый стог сена, который нашла на острове. Чувствуя заботу, раненые перестали отчаиваться. Многие хотели подняться. Тем, кому это удавалось, я подыскивала палку, и они самостоятельно направлялись к переправе. Так постепенно началась эвакуация берегового госпиталя.

Это была уже не первая бессонная ночь, но я не чувствовала усталости. Если сядешь и станешь прислушиваться к себе — охватит отчаяние. Но я не прислушивалась к своим чувствам. Я слушала только внешние зовы: «Сестрёнка, помоги, умираю!», «Сестрёнка, подними голову, я посмотрю на Волгу, может быть, последний раз».

Из моих глаз невольно катились слёзы; я старалась замаскировать их улыбкой, найти слово ласки, зовущее наших защитников жить еще много-много лет. Разве я могла думать о своей смерти? Нет! Я боролась за жизнь людей, которые шли вперёд под убийственным огнём врага во имя нашего будущего. Их раны были моими ранами; я их ощущала — эти раны, — но не ждала смерти, так как это было только началом моей жизни. К такой суровой жизни я готовила себя и на производстве, и в комсомоле, и на учёбе. Я верила в свои силы и теперь рада была, что они меня не подводят.

В разрывах снарядов и шорохах раненых я услышала вдруг стук колёс и фырканье лошадей. Неподалёку от нас остановились две подводы с боеприпасами. Я бросилась к ним, чтобы помочь скорее сгрузить боеприпасы и погрузить раненых. Бойцы не хотели брать раненых, заявили, что должны торопиться, но я крепко поговорила с ними, и тяжело раненные были положены на подводы. Остальные должны были идти, придерживаясь подводы.

Комиссар очень страдал при встряске, ему было тяжело дышать. Воронков же чувствовал себя лучше. Повязки были сухие, и не было признаков возобновления подтёка крови. Ещё на берегу я отдала ему свое пальто. Он спросил:

— Товарищ Фомина, а руку мне отнимут?

— Что вы, товарищ политрук! — ответила я.

Но политрук не мог успокоиться. Я плетусь за подводой, преодолевая дремоту и поддерживая раненого бойца, а Воронков говорит:

— В Средней Азии, в городе Ленинабаде меня ждёт очень красивая девушка. Разве я могу явиться к ней без руки! Она не примет калеку.

Мне показался этот разговор очень сметным. Я от души рассмеялась, и от смеха у меня пропала дремота. Я сказала:

— Рука будет у вас, и никто вас не разлюбит, но прежде всего надо переправиться через Большую Волгу. Вот когда я вас переправлю, тогда думайте о девушках. Когда-нибудь, может, вспомните и обо мне. Как, вспомните или нет? — спросила я.

— Уж кого мне больше помнить, как не вас, Аня, — сказал Воронков. — После войны — хорошо ли буду жить или плохо, но обязательно приеду в Сталинград, — добавил он.

— Приезжайте, у нас будет хорошо, — сказала я и предупредила: — Нигде меня не ищите, а только на Тракторном.

Воронков умолк, о чём-то размышляя. Я стала думать о товарищах, оставшихся на Тракторном. Как там без меня справляются с работой Дуся и Таня; много, должно быть, работёнки. Вспомнила, что увидела во время боя свою старую подругу Тосю Карпову. Оказывается, она тоже в нашей части. Пожалела, что не удалось с ней поговорить. Она такая же весёлая, вообще точь-в-точь такая же, как была; только вместо белого платочка на ней зелёная косыночка.

Так, раздумывая обо всём, я и не заметила, как наша процессия перешла остров, обстреливавшийся методическим огнём артиллерии. На берегу Большой Волги нас встретили санитары. Они сгрузили раненых на берег и обещали немедленно переправить. Но время шло, стало быстро светать, а раненые всё лежали и уже теряли надежду на спасение. Я сама приходила в отчаяние; меня сильно знобило, так как я была в одной гимнастёрке, а шёл дождь и с Волги дул холодный ветер. Силы меня ещё не оставляли; я бегала среди множества людей, что-то разгружавших, разыскивала начальника переправы, но в голове у меня уже туманилось и я не помню, какие и с кем вела дипломатические переговоры. В конце концов раненые были уложены на понтон, и мы быстро пересекли Волгу, в водах которой горели буксиры, плашкоуты, трамвайчики.

Речные суда пробиваются к сталинградскому берегу.

На левом берегу Волги не пришлось долго ожидать. К переправе подходили подводы и машины из различных санбатов; все торопились с погрузкой раненых, чтобы не попасть под бомбёжку. Здесь я простилась с Воронковым. Когда его положили на носилки, я сделала инстинктивное движение — хотела взять своё пальто. Он сразу заметил это движение, понял мое намерение и спросил:

— Аня, вы хотите взять?

— Нет, нет, — что вы! Зачем мне пальто — завтра буду на передовой, там и без пальто жарко, — сказала я, сгорая от стыда за своё невольное движение.

С комиссаром я простилась уже на другой день. Состояние здоровья его оказалось очень тяжёлым. Из санбата нас направили в госпиталь, в Среднюю Ахтубу, а там сказали, что требуется немедленная эвакуация в Ленинск. Я должна была сопровождать комиссара до санпоезда.

Каким чистеньким и уютным показался мне санпоезд с его подвесными койками после тех тяжёлых условий, к которым я уже привыкла!

Я положила комиссара на койку, поправила подушку, поглядела, не будет ли сквозить из окна. Он смотрел на меня, о чем-то думал, потом спросил меня:

— Какие у вас, Аня, планы?

Я сказала:

— Какие могут быть у меня планы, — поскорей вернуться в часть.

— Да, да, торопитесь, Аня, — посоветовал он мне, и я поняла, как он тоскует по своим боевым товарищам, которые теперь без него защищают Тракторный.

Я поторопилась проститься, чтобы скрыть охватившее меня волнение.

В госпитале, где мне надо было отметить свою командировку, я услышала голос, зовущий меня:

— Аня! Милая Анечка! Откуда ты?

Это была Клава Шабанова с Тракторного, пионервожатая школы № 3. Она вместе с сестрёнкой Зоей окончила курсы медсестёр и вместе с ней ушла на фронт.

Мы обнялись, поцеловались и стали говорить обо всём: о Тракторном, о домах, которые разрушены, о годах учёбы. Клава познакомила меня с девушками-сталинградками, служившими в госпитале. Все усердно уговаривали меня остаться у них, но согласились со мной, что это невозможно: в части меня могли бы считать дезертиром. Подошла машина, хозяином которой был бравый гвардеец. Девушки приняли раненых, а я, попрощавшись с ними, села рядом с гвардейцем и помчалась в путь.

Солнечное утро предвещало тёплый день. Я наслаждалась сталинградской осенью. Дорога перед нами стелилась гладкой скатертью. Собеседник был замечательный. Он, как солдатский котелок, прошёл все огни и воды. Навстречу всё шли и шли автоколонны.

В посёлке Рыбачий я сошла с машины и стала разыскивать в лесу тылы нашей бригады. После трехчасовых блужданий, уже ночью, я попросила часовых какой-то части, на которых наталкивалась, в каком бы направлении ни пошла, проводить меня в штаб. Часовой проводил меня в землянку комиссара. Лицо комиссара показалось мне знакомым, но я не могла вспомнить, где видела этого человека. В смущении я молчала. Комиссар первый заговорил. Он спросил меня:

— Учились вы, девушка, в пединституте?

— Училась, — ответила я.

Комиссар улыбнулся и сказал:

— Я вас помню по экзамену. Историю народов СССР сдавали мне. Даже помню, что отвечали — Ледовое побоище; и с таким жаром, как будто сама в нём участвовала.

Я была ошеломлена этой встречей и такой памятью. Мы вспомнили общих знакомых по институту, затем комиссар устроил меня на ночлег.

Вот какие неожиданные встречи были у меня при возвращении в свою часть! Там меня давно ожидали, беспокоились за судьбу Архипова. Я доложила о выполнении задания и получила благодарность. Тут же в санчасти я встретила нового комиссара батальона товарища Трелина. На его лице было несколько осколочных ранений, и левую руку он держал на перевязи. Он сообщил мне тяжёлую весть: мои подруги Дуся и Таня погибли.

Редели ряды наших бойцов и командиров. На площади посёлка Рыбачий появилось свежее кладбище, но битва за жизнь продолжалась.