Сталинградцы

В блиндажах и подвалах Т. С. Мурашкина

Я давно уже не ночевала дома. Все наши работники перешли на казарменное положение. Моя тринадцатилетняя дочь Надя оставалась в квартире одна. Когда немцы бомбили наш район, она или бежала в убежище или, обнимая собаку Индуса, становилась между окнами в простенок. Уезжать из города она долго не хотела, говорила: «Мама, я ведь тоже могу быть полезной, умею раны перевязывать».

Я и не знала, что моя дочь посещала кружок Красного Креста, чтобы оказаться полезной и необходимой во время войны. С трудом мне удалось уговорить ее уехать к знакомым за Волгу.

Недалеко от командного пункта нашего Дзержинского района на церковной колокольне был установлен пост ПВО. Отсюда открывался вид на весь район, в котором я работала председателем Совета трудящихся. Колокольня эта была очень ветхой. Во время бомбёжки ее качало из стороны в сторону. Не раз немецкие лётчики пытались сбить нашу вышку. Кругом рвутся бомбы, звонишь бойцам наверх, спрашиваешь: «Ну, как?», а они отвечают только: «Качает».

Однажды, поднявшись на колокольню, я увидела, как горело здание облисполкома. Рядом со мной стояла заведующая РайОНО Мария Лисунова.

— Вот видишь, — говорила она, — горит дом, который ты сама строила.

Мы строили этот дом в 1929 году. Тогда я работала ещё шофёром, возила на строительство песок.

Начальником штаба МПВО в нашем районе был товарищ Пинчук — изумительно хладнокровный человек. В те дни я как бы пользовалась его хладнокровием. Я не знала, какое отдать приказание — ведь за несколько минут каких только ни поступало сообщений: то полный завал дома, столько то упало фугасок, столько то зажигалок; то надо отрыть заваленных людей в одном доме, то в другом. Я соглашалась со всеми приказаниями умелого и находчивого Пинчука и, глядя на него, училась держать себя так, чтобы не теряться в острые минуты, не ужасаться и не горевать, а вносить во всё ясность и помогать людям.

В здание исполкома райсовета на углу Невской и улицы Пархоменко попала авиабомба большого калибра. Здание было полностью разрушено. Кругом выгорели несколько кварталов. Мы перевели исполком в дом по Совнаркомовской улице, № 120, а рядом построили хорошую щель. Вскоре и это здание пострадало от бомбёжки. После этого мы на несколько дней переехали под дамбу, а потом решили, что наиболее безопасное место — это щель у разбитого дома на Совнаркомовской улице.

Во все эти дни работа исполкома райсовета не прекращалась ни на один час. Надо было устроить проезды на улицах, восстановить разрушенную водопроводную сеть, спасать раненых, убирать трупы, тушить пожары, расширять бомбоубежища, строить новые, охранять район от шпионов и диверсантов. Вместе с бойцами аварийно-восстановительной службы МПВО все трудящиеся района производили раскопку завалов, извлекали засыпанных людей.

Одна бомба разорвалась в здании тюрьмы. Заключённых в ней не было, но в нижнем этаже, под массивными сводами бывшей тюремной церкви, укрывалось, как в бомбоубежище, много людей.

Под осевшей стеной мы обнаружили девушку лет восемнадцати, Нину Петрунину. Она, должно быть, пыталась выползти из-под развалин, и её придавило. Обе ноги девушки были раздроблены выше колен. Никогда не забуду её красивого лица, вьющихся волос. Она смотрела с такой доверчивостью и надеждой на наших бойцов, а они не знали, как ей помочь. Полуразрушенная стена едва держалась. Казалось, достаточно подойти к ней, и она совсем обрушится.

Решено было во что бы то ни стало спасти эту девушку. Шесть дней продолжалась смертельно опасная работа. Бойцы осторожно выбивали из стены по одному кирпичику и одновременно ставили подпорки. Все эти дни девушка лежала, придавленная стеной. Возле неё непрерывно дежурили врачи, рядом сидела мать.

Девушка была в полном сознании. Ее кормили, давали ей наркоз, чтобы облегчить невыносимые страдания. Просыпаясь, она спрашивала:

— Ну, когда же меня вытащите?

Наконец, ее вытащили. Нина считала себя спасённой и не верила такому счастью.

— Неужели я буду жить? — говорила она.

Мы сделали всё, чтобы сохранить ей жизнь. Но после операции ей пришлось ампутировать обе ноги. Нина умерла. Весь район переживал ее смерть, хотя смерть тогда не казалась уже страшной — к ней привыкли.

Мать этой девушки — учительница. Она до сих пор живёт в Сталинграде.

Сейчас, когда вспоминаешь, как всё это было, поражаешься — с какой планомерной жестокостью враг уничтожал наших людей и как самые простые советские люди не щадили себя для того, чтобы спасти любого незнакомого человека.

Загорелись дома военведа на улице Медведицкой. На место пожара быстро прибыли пожарные работники и вместе с ними депутат Дзержинского совета товарищ Оводков. Немецкие лётчики снова сбросили бомбы на горящий дом. Я в это время находилась вместе с Оводковым в одной из воронок. Когда немецкие самолёты спикировали, Оводков увидел у здания женщину, которая металась с ребёнком на руках, не зная, куда ей деться. Оводков выскочил из щели, схватил женщину и быстро втолкнул её. Только он сделал это, как невдалеке упала бомба. Рассеялась пыль, мы бросились к Оводкову, но он был уже мёртв.

Не могу я забыть и депутата нашего районного совета Домну Кондратьевну Черемушкину. Её сын погиб в боях. Тяжело переживала мать свою утрату. Она боролась со своим горем тем, что старалась как можно больше сделать полезного для своих избирателей. Она работала председателем уличного комитета. Эта пожилая женщина была неутомима. Когда в Сталинград приходили эшелоны с эвакуированными, она всегда первая встречала их, находила особенно нуждающихся в помощи и не оставляла этих людей, пока не устраивала их, не обеспечивала всем необходимым.

Линия фронта подошла к нашему району; эта женщина появилась на Мамаевом кургане, выносила раненых с поля боя.

Немцы были уже на окраинах города, а городские предприятия не прекращали работы. Рабочим пекарни № 4 приходилось возить воду с Волги под артиллерийским и миномётным обстрелом, но пекарня бесперебойно выпекала хлеб и сушила сухари. Поистине героична была работа мельницы, директором которой был депутат нашего райсовета товарищ Кошелев. Эта мельница ежедневно подвергалась налётам вражеской авиации. Не раз она бывала в огне. Рабочие тушили пожар, и мельница снова молола зерно.

Так как большинство магазинов сгорело и нельзя было при ежедневной бомбёжке и постоянных обстрелах собирать людей в одно место за получением продуктов, пришлось установить иной порядок снабжения населения продовольствием. Район был разбит на участки, во главе участков поставлены депутаты райсовета или председатели уличных комитетов. На их обязанности было и получение продуктов и распределение их. Часто бывало, что товарищи, посланные за мукой на мельницу, попадали под бомбёжку и не возвращались. За мукой посылали других. Ценой человеческих жизней доставлялись в наш район продукты питания.

Работники РайОНО во главе с Лисуновой занимались питанием детей, потерявших родителей. На Двинской улице в доме № 60 была открыта детская столовая. За день эта столовая отпускала до трёх тысяч обедов. Больным и раненым ребятам обед доставлялся на дом; вернее — в щель или убежище, где они лежали.

Очень помогала нам инициатива самого населения. В больших уцелевших домах были созданы группы самозащиты. Одной из таких групп руководил шестнадцатилетний комсомолец Сердюк. Этот энергичный, быстрый парень стал буквально отцом и кормильцем около шестисот семейств, живших в подвале 3-го Дома Советов. Он был и завхозом и поваром. В разрушенном, горящем городе он добывал и мёд и картофель. Даже свиньями обзавёлся. А по ночам занимался эвакуацией — строго по плану, установив очерёдность. Больных и детей он доставлял к месту переправы на лошадях. Несколько недель назад его еще считали мальчиком, а теперь это был человек с непререкаемым авторитетом.

Мы забыли голос радио. А надо было держать оставшееся население в курсе событий, разъяснять приказы командования фронта и сообщения Совинформбюро. Этим делом занимались и партийно-комсомольский актив и депутаты Совета. Я обычно обходила убежища с секретарем райкома партии товарищем Халфиным. Сколько, бывало, щелей и блиндажей облазишь за один такой обход района! А как радовались люди, когда мы появлялись! То, что райком партии и райисполком продолжают работать, хотя бои уже шли в пределах нашего района, очень успокаивало жителей. Они говорили нам:

— Так вы ещё здесь? Значит, город не будет сдан?

Приятно было это слышать, и мы боялись думать, что обстановка на фронте может сложиться так, что нам прикажут перебраться в другой район города и тогда придётся оставить эти блиндажи, эти щели, заменявшие нам родные дома.

Как-то я проходила мимо дома, в котором осталась моя пустая квартира. Двери открыты, окна без стёкол. Я не удержалась и поднялась наверх. В квартире всё было перевернуто воздушной волной, только рояль стоял невредимый на своем месте. Вспомнила я вечера у этого рояля. Защемило сердце. Где теперь мой муж, как живёт дочь?.. Но это были редкие минуты, когда думалось о своём, личном.

Взвод наших девушек К. С. Богданова

Вместе с сорока девушками я как командир медико-санитарного взвода штаба МПВО Ерманского района оказывала первую помощь жителям, пострадавшим от вражеской бомбёжки. Всех тех, кого удавалось спасти из подвалов и горящих зданий, мы эвакуировали за Волгу.

Теперь меня часто спрашивают: «А страшно было?» — Да, страшно.

На углу Волгодонской и Коммунистической улиц в дом угодила немецкая бомба, а в большом подвале этого дома укрывалось много людей. Дом завалился. Обрушившиеся стены привалили подвал. Мы подъехали на машинах к этому дому, пытались разобрать землю, но не смогли. Пришлось пойти на риск. Под нависшими балками проделали узкое отверстие и через него стали вытаскивать людей. Немецкий самолёт нас заметил и стал кружиться над этим местом. Он опускался совсем низко и строчил из пулемёта. Но надо было вытаскивать раненых, и боец Князев несколько часов простоял у этой щели. Он передавал раненых на носилки девушкам.

Санитарки Клара Камнева и Тамара Богаева, шестнадцатилетние комсомолки, под градом осколков и под огнём пулемётов делали перевязки. Другие девушки отвозили раненых к Волге.

Бойцы медико-санитарных взводов МПВО за работой.

В конце августа мне и моим девушкам было поручено организовать медицинское обслуживание населения всего района. В районе не оказалось ни одной целой больницы. Вся ti наша «медицина» состояла из двух квалифицированных медицинских сестёр и трёх студентов мединститута, которых мы шутя называли «зауряд-врачами».

По всем разбитым больницам, амбулаториям и аптекам мы собирали медикаменты и перевязочный материал. В доме на углу Смоленской и Курской улиц уцелел первый этаж 3-й поликлиники. Здесь мы решили устроить наш стационарный медицинский пункт. Девушки разыскали даже гардины, внесли несколько мягких кушеток.

С утра наши «зауряд-врачи» делали обход района, оказывали помощь на месте — в подвалах и укрытиях. С двух часов дня начинался приём в медпункте. Раненых и больных было так много, что моя «медицина» буквально падала с ног от усталости.

В эти дни не было массовых бомбёжек, но то и дело Сталинград навещали отдельные группы бомбардировщиков и по нескольку раз в сутки начинался артиллерийский обстрел.

Однажды мне с Тамарой Беловой, впоследствии погибшей и похороненной в братской могиле на площади Павших борцов, пришлось столкнуться в одной щели с женщиной, которая должна была вот-вот родить. Уже начались родовые схватки. Я растерялась. Моя же помощница чуть не плачет. Но что делать? Новый гражданин должен появиться на свет, и надо было ему помочь в этом. Роженица была ранена. Пришлось нам стать акушерками. Малыш оказался отличным. Кричал он по всем правилам, как здоровенький мальчик; и как странно было слышать эти крики новорождённого среди развалин!

Бывали анекдотические случаи. Как-то, чуть ли не во время бомбёжки, к нам на приём пришла старушка лет семидесяти с жалобой на ревматизм в ногах, и её долго пришлось убеждать, что мы не можем дать ей нужное лекарство и что вообще сейчас не время лечить ревматизмы.

Бои уже проходили на окраинах города. Всё чаще и чаще мины ложились около нас. Но по-прежнему наш повар Аня Дульденко в развалинах дома по Новосоветской улице с утра до вечера готовила завтраки, обеды и ужины для бойцов команд. Частенько ей приходилось начинать сызнова свою готовку. Где-нибудь рядом упадёт бомба, и щи перемешаются с землей. Но Аня наперекор всем снарядам и минам всегда вовремя кормила бойцов.

На заводской окраине Сталинграда.

Теперь мы уже почти не замечали самолётов, потому что беспрерывно над головой что-то жужжало и выло; в щелях укрывались неохотно, многие приговаривали: «всё равно не возьмёт».

А немец становился всё злее и злее. Вспоминается одна жуткая ночь. Кажется, это было на 8 сентября. Невдалеке от нашего командного пункта на улице Халтурина стояла колонна автомашин с бензином, который надо было переправить на левый берег Волги. Ночью немцы нащупали автоколонну. Началась бомбёжка. Мы находились метрах в трёхстах от автоколонны в узкой щели. Спали в полусидячем положении. Проснулись от ужасного взрыва. Небо было багрово-красное. Над головой летели искры. Примерно в десяти метрах от нас был расположен склад с бензином МПВО. Надо было немедленно засыпать его землёй. И под бомбёжкой девушки сделали это.

Однажды я и моя постоянная спутница Тамара Белова обходили улицы Урицкого и Исполкомовскую. Налетели немецкие самолёты и начали бомбить. Мы укрылись в водопроводной трубе. А потом вышли и стали осматривать, что наделал враг. Из одного заваленного подвала до нас донёсся тихий плач. Мы стали откапывать проход в подвал, раскидывать камни. После долгих усилий удалось кое-как проникнуть внутрь. Среди обломков лежало несколько трупов. Около одного из них копошился ребёнок. Он даже не плакал — у него не было голоса, — а как-то тяжело хрипел. Мы с трудом оторвали его от убитой матери и стали выбираться назад. Мальчик был настолько худ, что выступали ребра. У нас был кусок хлеба. Мы протянули ему, и он с жадностью набросился на еду. У меня сердце сжалось. Я подумала о своих детях.

Теперь мы уже слышали не только артиллерийскую стрельбу, но и автоматную. Рядом с нашим командным пунктом МПВО расположились курсанты. Бойцы говорили нашим девчатам: «Пора вам за Волгу, это наше дело здесь быть».

Галина Васильева ответила им:

— Нам тоже хочется, чтобы о нас хорошо вспомнили.

Как-то на берегу Волги у центральной переправы она вытаскивала раненых из-под разбитого вагона. Ей попался тяжело раненный. Он с трудом переносил боль и кричал Галине: «Бросьте меня, всё равно уж умирать». А Галина ему в ответ: «Бросить всякий дурак сумеет, а вот вытащить это труднее будет, лежи и терпи». Только вытащила она бойца на линию, как самолёт снова начал бомбить. Галина накрыла собой бойца, а когда немец отбомбился, снова потащила раненого.

Тогда думалось так: может быть, короткой будет наша жизнь, но надо прожить ее не зря.

Трудный день М. А. Одиноков

Я работал секретарем Ворошиловского райкома партии. В 8 часов вечера 13 сентября на командный пункт вбежал связной и доложил, что немецкие войска прорвали фронт нашей обороны и подходят к Собачьей бойне; заняли первые кварталы у Дар-Горы, а в Дзержинском районе подошли к Красным казармам.

Я послал связных по району для того, чтобы как можно скорей собрать партийный актив и сообщить полученные мною указания. Секретари парторганизаций, директора заводов, работники райисполкома и штаба МПВО один за другим спускались в штольню. Многие из них раньше только изредка встречались друг с другом, теперь же всех сблизила опасность и напряжённая борьба. Наши люди работали на строительстве рубежей, на предприятиях района выпускали миномёты и гранаты, снабжали передовую водой, боролись со шпионами и диверсантами, с оружием в руках уходили на линию огня.

В нашем районе в типографии глухонемых печаталось городское издание газеты «Сталинградская правда», которая в сгоревшем и разрушенном городе продолжала нести боевое большевистское слово. Газета призывала сталинградцев достойно переносить выпавшие на их долю испытания и все свои силы отдавать обороне родного города.

Жители нашего района организованно и дисциплинированно вели себя в самые трудные дни обороны, — теперь же всем предстояло самое тяжёлое. Нелегко было мне объявить собравшимся приказ о том, что большинство из них должны немедленно переправиться на левый берег и там ждать дальнейших указаний. Мы должны были сохранить боеспособность нашей партийной организации. Я говорил о том, что борьба наша в самом разгаре и с ещё большей яростью мы будем мстить фашистам за страдания родного города.

В Сталинграде же остаётся только небольшая группа руководящих работников района.

Прощание было коротким. Опустел наш командный пункт. Бойцы районного рабочего батальона, располагавшегося невдалеке от штольни, также тронулись в путь. Они спешили влиться в ряды защитников города.

…В 2 часа ночи я получил приказание перейти со своими людьми на командный пункт Ерманского района.

Мы покинули штольню. Над нами, в ночном небе, кружились немецкие бомбардировщики, кругом было светло от пожаров и ракет. Содрогалась земля. С разных сторон немцы били из орудий и миномётов по центру города.

Ночь на баррикадах в центре города.

Выходя из штольни, я пожал руки двум бойцам-связистам из воинской части, оборонявшей наш район.

Мне хотелось что-нибудь сказать им, но я сказал только:

— До свиданья, товарищи!

В 3 часа ночи мы спускались в бетонный склеп, расположенный возле Домов специалистов. Там размещался командный пункт Ерманского района. Как раз в это время наши «катюши» дали залп по немцам, атаковавшим Красные казармы.

Бойцы и командиры МПВО Ерманского района не обрадовались нашему появлению. Они поняли, что в нашем районе немцы.

Никто не спал. Все сидели приунывшие, молчаливые.

— Давай, Иван Трофимович, — обратился я к товарищу Шишкину, председателю нашего райисполкома, — вспомним старину, запоём песню.

Иван Трофимович отмахнулся. — У меня не получится, а ты спой.

И не знаю, как это получилось — не часто это со мной бывало, — а тут я запел. И пел я под этими тяжёлыми бетонными сводами свою любимую песню:

Пел я и чувствовал, что песня моя нравится бойцам. Когда я кончил, все стали просить меня спеть еще что-нибудь, но у меня зарядки хватило только на одну песню.

Недолго мы пробыли на командном пункте Ерманского района. В тот же день всем нам приказано было перебраться на левый берег.

Мы спустились к Соляной пристани, где были расположены командные пункты НКВД и военных штабов. Здесь мы встретили начальника областного управления милиции товарища Бирюкова, который спешно формировал отряд для уничтожения немецкой разведки, просочившейся к Домам НКВД и Домам специалистов.

— Ну, брат, победим немцев, если мы с тобой живы будем, в день Победы поцелуемся, — сказал мне он.

Отряд формировался из работников НКВД, НКГБ и городской милиции.

Мы стояли у самой воды, дожидаясь команды на погрузку. Налетело 10 немецких бомбардировщиков. Они сделали два захода. Много наших людей было ранено и убито. Я оказался в воронке с одним неизвестным мне бойцом. С трудом мы откопали друг друга. Вылез я, землю отряхиваю, осматриваюсь. Впечатление такое, что вот-вот немцы прорвутся к берегу. Уже слышно было цоканье пуль, когда мы получили приказ начать погрузку. Мы грузились на речной трамвайчик, а в это время бойцы-чекисты подымались в гору отражать новые атаки немцев на переправу. В дни своей юности, в годы гражданской войны, в родном Царицыне я сражался в рядах чекистов. И поэтому теперь я с особой гордостью смотрел на этих людей.

Трамвайчик взял на буксир два плашкоута. Когда мы отчаливали, немецкие автоматчики, пробравшиеся в развалины домов, расположенных у берега Волги, открыли огонь. Они ранили двух человек, стоявших на палубе.

Капитан трамвайчика, старый волгарь, вёл его среди разрывов. Я смотрел на капитана и думал, как этот человек, который всю свою жизнь возил на трамвайчике рабочих Судоремонтного завода, молочниц и тех, кто хотел отдохнуть на песчаном пляже левого берега, теперь нашёл в себе и силы и умение так маневрировать среди огня.

Этот старик поразил нас всех своим спокойствием и выдержкой.

Тяжело было покидать Сталинград! Может быть, многое мы уже забыли, а вот этого никогда не забудем. И вспоминается не только то, что видели, но и то, что было на сердце.

Вот мы на левом берегу. Отошли метров на триста, остановились и обернулись. Между нами и теми людьми, которые так недавно ушли в бой, лежала Волга. Мы стояли на левом берегу, а всеми своими мыслями, всем существом своим были в Сталинграде.

Горит Сталинград, а это значит — горит вековой труд моей семьи — потомственных каменщиков. Ещё прадеды мои и со стороны отца и со стороны матери пришли из Мокшанского уезда строить Царицын. Они до самой смерти не бросали фартука, ведра и лопаточки. Строили они крепкие каменные дома в три кирпича, славились своими фигурными работами. Нас, Одиноковых, все знали в Сталинграде.

Набережную, которую я только что покинул на правом берегу, строил мой прадед, Одиноков Матвей. Здания Главного почтамта, Дворца пионеров, Дворца физкультуры строил мой дед, Одиноков Семён. Сожжены и разрушены театр имени Максима Горького, гостиница «Интурист», Универмаг… Зарево стоит над «Баррикадами» и «Красным Октябрём». Эти заводы, эти здания строил мой отец, Одиноков Афанасий Семёнович.

Разрушены и сожжены банно-прачечный комбинат по Курской улице, здание обкома партии и облисполкома. Их строили мои старшие братья, Одиноковы Степан и Виктор.

Бывало, когда мы ещё были маленькими детьми и в воскресные дни отец и мать водили нас по городу, всегда отец любил показывать, какое здание в городе кто из Одиноковых строил.

Там, на правом берегу, осталась моя мать, Анастасия Ивановна. Когда ей предложили выехать, она сказала: «Не поеду из города, где девятерых родила. Ты уж меня не уговаривай».

Я стоял на берегу и видел перед собой мать, которая осталась одна.

Встреча гвардейцев Родимцева И. Т. Петраков

14 сентября днём в воздухе появились эскадрильи фашистских бомбардировщиков, и началась страшная артиллерийская канонада… Этот день напоминает нам, сталинградцам, 23 августа, но тогда немцы обрушились на мирный город, теперь же среди развалин домов стояли баррикады, защищавшиеся воинскими частями.

Мины и снаряды стали рваться сплошной стеной на самом берегу Волги, в расположении нашей обороны и у блиндажей, где ждали переправы раненые бойцы.

Я командовал истребительной ротой, сформированной из работников милиции и управления НКВД.

Мы занимали оборону на берегу Волги от Домов специалистов до дома № 13 по Пензенской улице, имея задачу в случае подхода противника до прибытия подкрепления из-за Волги прикрывать центральную переправу.

Враг где-то был недалеко, но где точно, мы не знали. Наша истребительная рота приготовилась к бою. Я и мой помощник Ромашков пошли к площади 9 января на разведку. Из Дома военведа немцы открыли огонь. Метрах в пяти от нас по железному кузову сгоревшей автомашины прошла очередь немецких автоматчиков, перебегавших от окна к окну.

Я приказал Ромашкову вместе с пятнадцатью бойцами занять оборону и не дать прорваться противнику к переправе со стороны площади 9 января.

При спуске к Волге, когда я шёл к основной группе бойцов своей роты, невдалеке разорвался снаряд. Я был оглушён и опрокинут в кучу золы. Не помню, сколько я пролежал. Один из бойцов заметил меня и приволок к выходу штольни. Из горла текла кровь, в голове шумело, и я почти ничего не слышал. Бойцы обмыли мое лицо от запекшейся крови и напоили меня. Постепенно я стал приходить в сознание и начал разбираться в обстановке.

Немцы были уже над нами, метрах в ста пятидесяти, занимая верхние этажи зданий. Они уже овладели Пензенской улицей, заняли некоторые Дома специалистов, вошли в дом Госбанка, из которого били прямой наводкой из пушек и миномётов по городской переправе. Уже слышны были их голоса:

— Рус, Волга, буль, буль! Сдавайся!

Меня вызвал к телефону член Городского комитета обороны товарищ Воронин. Он приказал любой ценой удержать берег.

— Надо продержаться всего несколько часов, так как уже идёт помощь, — сказал он.

Несмотря на огромное превосходство в людях и вооружении, немцам не удалось потеснить наших бойцов. Тогда враг решил разведать наши силы.

В лощине, которая шла от Домов специалистов к нашему командному пункту, появился мальчик лет двенадцати. Это вызвало подозрение у одного нашего бойца-милиционера, и он задержал мальчика.

Задержанный оказался весьма смышлёным юнцом. Он потребовал, чтобы его отвели к командиру.

— Как зовут тебя? — спросил я его.

— Коля, — ответил он и начал рассказывать о том, что отец и мать его убиты при бомбёжке, а сам он с другими жителями скрывался в подвале Домов специалистов. Когда немцы ворвались в этот подвал, одна старуха, жившая тут, сказала им что-то по-немецки, и они послали её куда-то. Но старуха, должно быть, испугалась: она скоро вернулась. И тогда офицер послал его, Колю, пригрозив, что если он не узнает, сколько нас — его расстреляют. И не только это рассказал нам мальчик. От него мы узнали и о численности и о вооружении немцев.

Из показаний Коли и личных наблюдений мы выяснили, что перед нами батальон хорошо вооружённых, отборных немецких солдат.

Впоследствии было точно установлено, что против нас сражался в полном составе первый батальон 194-го полка 71-й стрелковой дивизии 6-й немецкой армии под командованием «рыцаря железного креста» капитана Гинделянга.

Нас же, прижатых к берегу, было всего человек 60.

Около 8 часов вечера мне доложили, что большая группа немецких автоматчиков, под прикрытием пулемётного огня, по балке от Домов специалистов продвигается к городской переправе. Около пивного завода немцы захватили две пушки, расчёты которых погибли, и готовятся открыть из этих пушек огонь.

Надо было немедленно принимать решение. Переправа от моего командного пункта была в 250 метрах, пивной завод — в 150 метрах. Я решил контратаковать противника с двух сторон. Ромашков возглавил группу бойцов из 15 человек. Столько же примерно было и в моей группе. С криком «ура» одновременно с Ромашковым мы бросились в атаку. По-видимому, немцы не были осведомлены о нашей численности. Дружная атака завершилась успехом. Пушки снова были наши.

Больше всего беспокоило то, что боеприпасы подходили к концу.

Стемнело. В небе — со стороны противника — повисли ракеты.

Немецкая авиация продолжала налёты на территорию заводов. В Нефтесиндикате загорелись баки с горючим. Горящая нефть плыла по Волге. Она приближалась к нам. Жуткая картина! Горящая нефть может отрезать нас от левого берега, откуда мы с минуты на минуту ждём помощи.

— Это грознее, чем немецкие автоматчики. Неужели мы погибнем? — сказал Ромашков, когда мы вышли с ним на берег Волги.

Я ему ничего не ответил.

О чём я только ни думал тогда…

Вспоминал, как вот в такие же вечера, на этом же самом месте, где сейчас расположились бойцы, где только что кипел жаркий бой, я часто гулял с детьми по набережной, по гудкам угадывал названия пароходов. Теперь всё сметено — причалы и пристани. Только кое-где из-под воды торчат горящие, как свечи, брусья и стойки.

Вся Волга была в огоньках, которые то вспыхивали, то угасали. Между ними мчалась к нашему берегу моторная лодка.

Прибыли наши товарищи, работники НКВД. Они привезли нам боеприпасы и поздравили с первым боевым успехом.

Ночью было решено до подхода воинских частей выбить немцев из Домов специалистов и из дома Госбанка. Оттуда они просматривали переправы и могли сорвать высадку войск на наш берег.

Пушки, отбитые у немцев, были приготовлены к стрельбе. Условились, что атака начнется после пяти орудийных выстрелов. Артиллеристов среди нас не было. Кое-как при помощи одного нашего работника, который понимал толк в артиллерийском деле, я зарядил и дал первый выстрел по дому Госбанка, затем второй и третий.

Конечно, артиллерист из меня, мягко сказать, был неважный и в цель я, видимо, не попал, так как не умел наводить. Открою замок и верчу рукоятку до тех пор, пока в просвете ствола пушки не увижу цель.

— Смотрите! — крикнул младший лейтенант Мрыхин, находившийся при мне.

Я вижу, что к городской переправе плывёт катер с бойцами. Немцы ведут по нему огонь из пушек, которые стоят около Домов специалистов. Снаряды рвутся вокруг катера. Вот-вот он разлетится в щепки. Тогда я снова бросаюсь к пушке и бью по Домам специалистов — туда, откуда ведёт огонь вражеская батарея.

Катер благополучно достиг нашего берега. Из него вышли полковник Елин и батальонный комиссар Кокушкин. Подошло ещё несколько катеров с бойцами. Это были гвардейцы дивизии генерала Родимцева.

На защиту Сталинграда прибыли гвардейцы.

До этого я никогда не видел гвардейцев, но когда они выходили на берег, все словно литые, уверенные в себе, я невольно подумал: «Вот это да, вот это гвардия!»

Расположив свой штаб в штольне, полковник пригласил меня доложить ему обстановку.

Тем временем его подразделения быстро располагались по окопам и сразу же открывали огонь по врагу.

Я повёл полковника Елина на возвышенность в районе пивного завода. Отсюда он произвёл короткую рекогносцировку местности.

Немецкие автоматчики вели огонь в нашу сторону, но, казалось, полковник этого не замечает.

К нему подбежал старший лейтенант и, не соблюдая уставных правил, стал докладывать о трудной обстановке, сложившейся на его участке обороны.

Елин спокойно, но строго спросил его:

— Вы из какой конторы прибыли ко мне?

Тогда старший лейтенант смутился, подтянулся и уже совсем по-другому сказал:

— Разрешите обратиться, товарищ гвардии полковник?

— Вот так, — сказал Елин. — В какой бы обстановке вы ни находились, не забывайте, что вы гвардеец.

С прибытием дивизии Родимцева наш небольшой отряд мог считать свою задачу выполненной. Но нам не хотелось покидать правого берега Волги, и генерал Родимцев, с которым мне пришлось встретиться на другой день, разрешил нам остаться в городе.

— Если вы здесь уже обжились, так и оставайтесь в своей штольне и держитесь, как держались. Ваши люди хорошо знают город, а это нам важно, мы ведь здесь гости, — засмеялся он.

Помню я, как, выйдя из штольни покурить, генерал остановил проходившего мимо командира:

— Ну как, орел, дела?

— Прекрасно, товарищ гвардии генерал-майор. Только что-то немцы обстрел усилили, хотят этим громом наше новоселье отметить.

— Да, не нравится им наше новоселье, — сказал генерал. — А главное потому, что у нас выгодная, заманчивая позиция. У нас рядом и воды и рыбки много, а у немцев с водичкой ох, как плохо… Волга рядом и жажда сильная, а попить нельзя. Наши орлы не дадут им напиться.

— Мы жадные на воду, — вставил кто-то из близстоящих солдат.

— Не можем зря воду расходовать на посторонних, — заметил другой боец. — И так Волга обмелела.

Когда генерал проходил у железнодорожного полотна, тянувшегося вдоль Волги, я слышал, как бойцы в окопах говорили:

— Куда — то наш отец опять пошёл, беспокоится, видимо, за фланги.

Как заняли гвардейцы позиции, которые мы удерживали до их подхода, так и простояли тут всю оборону. Недаром на стене соляной пристани они написали на память о себе:

«Выстояв, мы победили смерть».

Партизаны из Ельшанки В. А. Иванов

Работали мы с отцом на мебельно-ящичном комбинате в Ельшанке. Когда сгорел он, выдали нам в заводском бомбоубежище эвакуационные свидетельства, и мы пошли домой за мамой и вещами. Повернув за угол, увидели большой костёр. Это горел наш дом. Бомба упала рядом с ним. Воронка занимала весь двор. А здесь у нас было вырыто убежище, в котором, уходя на завод, мы оставили маму.

Чего только не было в этой воронке! Все мои самодельные приёмники — побитые, искрошенные; остатки радиолы, которую я сделал незадолго до войны; патефонные пластинки — у нас их было несколько альбомов; черепки посуды, куски одежды.

Отец увидел лоскуток маминого платья, поднял его.

— Вот и всё, — говорит.

Больше он ни слова не сказал. Долго мы ходили вокруг воронки молча. Отец поднимет патефонную пластинку, посмотрит на неё и кинет в сторону.

Не могли никак расстаться с этой воронкой. Походим, постоим…

Мне стало казаться, что мама кричит из-под земли, и я задрожал.

— Ну, пойдём, — сказал отец.

Не знаю, куда мы шли. По дороге завернули к старым знакомым — Палагушкиным. Отец Палагушкин на железной дороге работал, сын Юрий, мой товарищ, в девятом классе учился, музыкант, играл на альте в заводском оркестре.

— Что же будем делать? — спрашивает Палагушкин-отец.

Мой отец говорит:

— Из Сталинграда никуда не поеду, пойду в рабочий батальон.

Палагушкины тоже пошли с нами. Недели две воевали мы в рабочем батальоне. Сидели в окопах у Мечетки на Тракторном, отбивали гранатами немецкие танки в посёлке Купоросном, возле техникума, в котором я учился, действовали из засад, как снайперы, били по немцам, которые, просочившись через советскую оборону, засели в нескольких домиках. Потом нас сменили воинские части, и наш рабочий батальон решено было перебросить на левый берег.

Но отец упорно стоял на одном:

— Из Сталинграда — никуда.

Палагушкины тоже не хотели уходить из города. Мы решили перейти вчетвером на партизанские методы борьбы.

Из оружия мы оставили у себя только финские ножи, спрятали их под носки и пошли в тыл немцев.

Немцы, должно быть, не ожидали, что в городе появятся партизаны, и первое время не очень остерегались нас. Возле станции Сталинград-2 они складывали под открытым небом боеприпасы — мины, гранаты, патроны. Часовых было только двое, ходили вокруг. Ночью мой отец с Палагушкиным-отцом подползли к ним и сняли их бесшумно ножами. У меня было несколько плиточек толу — утащил ещё днём с одной немецкой автомашины. Мы с Юрием положили их под брезент на ящик с минами и от папироски подожгли шнур.

Этот взрыв встревожил немцев. Они стали прибивать на уцелевших телефонных столбах доски с надписью: «Смерть партизанам».

— Это к нам относится, — говорил отец.

На другую ночь мы залегли в кювете возле одного столба с такой надписью, выжидая, пока мимо пройдёт какой-нибудь немец. Дождались. Он и опомниться не успел, как повис на столбе. Надпись на доске мы не стали менять. Отец сказал:

— И без того понятно, кому смерть.

Это было на Дар-Горе в нашем Ворошиловском районе. Местность хорошо знакомая, укрыться есть где — кругом развалины; а пищи сколько хочешь — мы с Юрием быстро наловчились таскать продукты с немецких машин.

Несколько дней партизанили мы так вчетвером, сами по себе воевали. Потом наши старики решили, что это не годится, толку мало. Оба они — старые солдаты, участники обороны Царицына — хотели действовать организованнее, установить связь с какой-нибудь воинской частью. Ночью мы переползли линию фронта, вышли к погрузочной Волго-Донской пристани. Тут нас задержали моряки стрелковой бригады. Они привели нас в свой штаб, под железнодорожный мост через Царицу. Дежурный, сидевший у телефона, оказался наш хороший знакомый, мой старший школьный товарищ — лейтенант Степаненко. Мы с ним моментально договорились.

— Виктор, ты? — закричал он, освещая меня фонариком. Я не видел его с начала войны, но по голосу сразу узнал. Кричу:

— Сергей?

Он удивляется, спрашивает:

— Чего вы тут?

Я отвечаю:

— Хотим прикрепиться к какой-нибудь воинской части.

Тут же, под мостом, на наших удостоверениях, выданных штабом рабочего батальона, была сделана приписка: «Прикрепляется к ОСБ».

Моряки прозвали нас «партизанами из Ельшанки», а в отдельности каждого называли: стариков — «батями», молодых — «сынками». Мы выполняли задания комбатов — майора Минькова и капитана Шальмана: перевозили раненых на левый берег, а оттуда доставляли боеприпасы и продукты, как проводники ходили с моряками в разведку, забрасывали гранатами немецкие штабы, создавали панику в тылу немцев. Когда начались ожесточённые бои за элеватор, переходивший несколько раз из рук в руки, вместе с моряками ходили в атаку. Отец все вперёд рвался, расчищал мне дорогу штыком, а я шёл позади него с пистолетом — охранял отца, а то он в такие моменты забывался, ничего не видел вокруг себя, и немцы всё старались подобраться к нему сбоку.

Моряки штыковыми атаками опрокидывали немецкую пехоту; она бежала назад, но вместо пехоты выходили танки, вылетали самолёты. Морякам опять приходилось занимать оборону. Они несли большие потери. На берегу Волги собралось много раненых. Санитары не успевали эвакуировать их. Командование послало нас на помощь. Мы сбивали из брёвен плоты, грузили на них раненых, выводили на стрежень, потом возвращались вплавь и снова сбивали плоты.

Трудно стало морякам, когда немцы, прорываясь к Волге долиной речки Царица, вклинились здесь в центр города. Наша бригада была рассечена на части и отрезана от гвардейцев Родимцева, державших оборону к северу от устья Царицы за памятником Хользунову. Моряки дрались уже отдельными разрозненными кучками в развалинах зданий. Одна 45-мм пушка с расчетом стояла возле полуразрушенного дома. А вокруг во всех домах были немцы. Моряки не хотели сниматься с выгодной позиции, остались в окружении. Но у них кончился боезапас, пушка замолкла. Тогда капитан Шальман вызвал нас с берега и дал задание поднести к этому орудию снаряды. Мы подносили все четверо — я с отцом и оба Палагушкины, — пробирались развалинами между немцами. Мы передавали снаряды морякам в руки, и они вели огонь, пока не получили приказ выкатить пушку к берегу Волги. Метров сто надо было катить её открытым местом. Одни катили пушку, а другие шли вокруг неё и вели огонь из автоматов по домам, в которых сидели немцы.

Такие схватки шли по всей долине речки Царицы. Моряков всё меньше становилось. Отбиваясь, они отходили к Волге. К концу сентября наша передовая была уже метрах в двадцати от берега. Из-за Волги мы не могли получить ни подкреплений, ни боеприпасов, так как берег возле устья Царицы был под огнем немцев. Моряки лежали в грудах арматурного железа, отбиваясь гранатами. Позади — бетонная стенка площадки, на которой стояли подъемные механизмы причалов, а за этой площадкой — вода.

Самый памятный день — 28 сентября. До трёх часов ночи продолжался бой. Я лежал, зарывшись в железо. Вдруг слышу — немцы разговаривают, совсем рядом. Оглянулся вокруг — наших никого уже не видно, а немцы ползут. Я бросил в них две последние гранаты. В это время из-за бетонной площадки донёсся голос отца. Он кричал:

— Виктор! Давай сюда.

Я кинулся в тоннель под бетонную площадку. Прижался к стене, выпустил из автомата все патроны и бегу к Волге. Смотрю, отец тащит к воде какой-то мешок. Догоняю, спрашиваю:

— Чего это ты?

— Манка, — говорит. — В тоннели нашёл.

Отец мой — хозяйственный человек: что пригодится, обязательно поднимет.

— Брось, — говорю, — погибнешь из-за этой манки. Ну её к чёрту!

Меня обозлило, что отец в такой момент о какой-то манке заботится.

А отец на меня накинулся:

— Что же, по-твоему, — говорит, — немцам ее оставлять?

Заспорили мы с ним и забыли, что немцы уже у бетонной площадки.

Тут капитан Шальман бросил нам катушку с телефонным проводом, крикнул:

— Вяжите скорее плот.

Приказано было переправляться через Волгу, кто как может. Немцы стреляли по всему берегу — от устья Царицы вниз. Вся Волга была исчерчена трассирующими пулями. Моряки стаскивали в воду сухие брёвна.

Нас собралось пятеро: мы с Палагушкиными и один раненый моряк, который не мог сам плыть.

Луна всё время светила, но у самой воды, за брёвнами, тень была. Мы связали телефонным кабелем два бревна, сели на них и хотели было уже грести прямо на тот берег, но отец спрыгнул с плота и по грудь в воде погнал его вверх по Волге. Он увидал, что плывущие впереди нас падают с брёвен убитыми, и решил переправляться выше, за устьем Царицы. Это и спасло нас. Выше Царицы Волга почти не обстреливалась.

Вода покрывала брёвна и доходила нам по пояс. Мешок с манкой, чтобы его не смыло, отец себе на спину привязал. Он сидел за рулевого, а мы все гребли дощечками от снарядных ящиков. Разгорячились и не чувствовали, что сидим в холодной воде. Дрожь стала пробирать, только когда вылезли на песчаную косу Голодного острова.

С Голодного острова через старое русло Волги перебрались на понтоне. На том берегу зашли в какой-то пустой домик, затопили печь, разделись догола и стали сушить одежду.

Отец сразу взялся манку варить. В хате нашёлся большой котел, но ухвата не было. Стоим мы у печки, видим, что манка кипит, выливается из котла, а достать не можем. Есть страшно захотелось. Отец говорит мне:

— Ну-ка, возьми!

И Палагушкин-отец подмигивает Юре:

— Ну-ну, молодежь!

Жаль мне манку, а как спасти ее, не знаю: печь жарко горит, весь котел в огне. Отец смеётся, берёт мокрые портянки, обертывает ими руки и вытаскивает котел из огня.

Сели мы вокруг котла голые, наелись манки и тут же заснули. Просыпаюсь, смотрю — отец уже бреется.

— Подымайся, — говорит, — пойдём моряков искать.

Штаб моряков был неподалеку в лесу. Там формировался сводный батальон. Мы прикрепились к этому батальону и в тот же день на бронекатерах вернулись в Сталинград. Высадка произошла в северной части города, где в те дни начались жестокие бои на территории заводов «Красный Октябрь», «Баррикады» и на Тракторном.