Стальная сеть

Глава 20

Мелкий гоблин Микки оказался храбрым парнем. Испугался сначала, когда я его в дом эльвийский затащил. На лице написано: «погибель моя пришла». Но подрожал малец, подрожал, потом выпрямился во весь свой рост метр без кепки. Встал ровно, кулачки зелёные сжал, типа — нате, подавитесь!

Эльвийка подошла к нему, ладонью по голове провела. Говорит:

— Ты хочешь помочь своему хозяину, маленький гоб?

Микки закивал. Пищит:

— Кушайте меня, госпожа! Мой хозяин Дмитрий невкусный. Микки вкуснее!

Она засмеялась. Говорит:

— Верный маленький гоб. Молодец.

Повернулась ко мне:

— Дмитрий, у вас на руке под рубашкой есть амулет. Достаньте его.

Ничего себе. Как она узнала? Рентген в глазах, что ли?

Вытащил я из рукава амулет, что подарила Альвиния. Цепочка золотая, камешек — кошачий глаз. Эх, Альвиния...

Прекрасная эльвийка взяла амулет, покачала в воздухе:

— Да, это подойдёт.

Наклонилась к Микки, повесила амулет ему на шею, застегнула цепочку. Положила ладонь гоблину на лоб. Велела:

— Закрой глаза.

Микки послушно зажмурился.

Да, это тебе не стряпчий, пускай даже мэтр. Колданула эльвийка так быстро, что я даже не заметил. Никаких бумажек, договоров, даже заклинаний никаких. Раз — и всё. Я глазом моргнуть не успел. Смотрю: только что был гоблин мелкий, а уже нет его. Исчез. На полу сидит птица. Крупная, размером больше ворона. Или грача. Только не ворон и не грач. Попугай! Красивый такой, перья тёмно-синие, живот красный. На голове полоска белая, клюв чёрный, лапы когтистые, тоже чёрные.

Я глаза вытаращил, слова сказать не могу, так удивился.

А эльвийка присела, провела пальцем птице по голове, пёрышки пригладила. Говорит:

— Вот, Дмитрий, ваше устройство. Мой вам подарок.

— В смысле? — говорю. — Вы мне гоблина испортили!

Она засмеялась. Покачала головой:

— Я заметила — у вашего гоблина есть дар. Ещё в машине заметила. Он умеет видеть скрытое. Ещё я знаю, что вы его прячете от людских глаз. Теперь его никто не узнает.

Ёлки зелёные! Ну да, теперь уж точно никто не узнает. Был гоблин, стал попугай... И что мне с ним делать?

Я протянул руку. Позвал:

— Микки, Микки. Иди сюда.

Попугай повертел головой. Затрепыхался, запрыгал. Перьями по полу чиркает, коготками скребёт. Видно, неудобно ему в новом теле.

Потом как-то собрался, крыльями взмахнул, вжих — и на руку мне запрыгнул. Смотрит на меня, глазами блестит — боится.

Прекрасная эльвийка говорит:

— Собаки или кошки из него не вышло. Змею или ящерицу вы носить при себе не станете, неудобно. Попугай лучше всего. Забирайте и уходите, Дмитрий. Я сделала всё, что могла.

— Погодите, он хотя бы разговаривает?

— Прощайте, Дмитрий! — и на дверь показывает.

Вижу, всё — приём окончен. Пришлось уйти.

***

Вышел я из ворот, поймал извозчика — они тут всё время пасутся, место рыбное. Поехал в участок. Когда мимо дома чокнутого эльва проезжали, глянул, что там. Ничего, двор пустой. Коляски и кареты все разъехались. Всё тихо, спокойно. Как эльвийка и сказала.

Надо было бы в дом зайти, убедиться. Но страшно стало. Как представил, что там голодный брат Левикус сидит, зубы точит... Не-не-не.

Еду, и думаю: что сказать-то? Начальство спросит: чем ты занимался, офицер Найдёнов? Кого поймал, какие улики нашёл, докладывай! Узнал, кто динамит в паровоз бросил, на лучших людей города покушался? Кто графа Бобруйского на кусочки разметал? Кто высшего эльва по ветру развеял, даже клочка не осталось?

Не говорить же, что я теперь на крючке у папика своей любовницы бегаю, как пёс розыскной. Что по театрам рассекаю, с мажорами стреляюсь на дуэли. Во фраке, весь такой красивый.

А что крючок на мне только для вида, не докажешь ничем. Об этом только я знаю, да котик Талисман, что внутри меня живёт. Что я скажу? Что печать мне поставили при рождении — магическую, потому что я полукровка. Чтобы магией не занимался. Да вот блин — занимаюсь! Заклятья гашу, кота призрачного использую как хочу. Да, ещё сказать забыл: внутри меня эльв живёт, котом прикидывается. Он из прошлого дела взялся, за которое невинных людей повязали. Одного в дурку, другого — на каторгу. Эльв этот от зверски убитой эльвийки благородных кровей не родился. Ну, той, что в морге лежит, вся раскромсанная...

Ага. Как только я такое скажу, тут же и конец Димке Найдёнову. В лучшем случае в дурку отправят, за компанию с чокнутой женой Филинова.

Вот и думай, как отчёт писать. Что начальству докладывать.

Прикатили в участок. Я попугая Микки на плечо посадил, и на крыльцо. Полицейский у входа на попугая глаза вытаращил, но не сказал ничего. Может, решил, что я конфисковал птичку.

Прошёл я к себе в кабинет, Микки посадил на спинку стула. Стал в ящике рыться, карандаш на стол бросил, листок ищу.

Тут Микки как каркнет. Я аж подпрыгнул. Смотрю, тот клюв свой попугайский разевает, сказать что-то хочет. А не получается. Кар-кар — и всё.

— Микки, — говорю. — Ты же попугай. Ты говорящий должен быть.

Мой бывший гоблин башкой покрутил, крыльями замахал. На стол перепрыгнул. Карандаш клювом подцепил.

— Ты что, грамотный? — спрашиваю. Сейчас, думаю, он мне напишет...

Он клювом щёлкнул — тресь! Карандаш пополам.

Да, грамотный — неграмотный, толку нету. Обманула меня эльвийка. Посмеялась надо мной. Был гоблин, стала птица дурацкая. Микки можно было хотя бы в мешке носить, потихоньку выпускать. А это что? Красивая вещь. Только бесполезная.

Нашёл я листок, задумался. Ёлки, как лучше соврать-то? Ладно, что-нибудь придумаю.

Сунул я листок с карандашом в карман, попугая Микки взял под брюхо, подмышку себе сунул.

— Пойдём, — говорю. — Ты мне пригодишься.

Иду мимо буфетной, там никого, только старичок-буфетчик стаканы протирает. Меня увидел, окликнул.

— Ваше благородие, чайку не желаете? Самовар горячий, булки свежие!

— Некогда мне, — отвечаю, — спасибо.

— Ваше благородие, присядьте. У вас вид такой, словно всю ночь воров ловили. Нехорошо это, без крошки во рту ходить.

И то правда. Забегался я что-то.

Подошёл, плюхнулся на табурет. Попугая Микки на стол посадил.

Буфетчик крантик у самовара повернул, кипяток наливает, а сам на попугая моего смотрит.

— Экая птица у вас знатная. Никогда таких не видал. Заморская, небось?

— Это подарок, — говорю. — От дамы.

Старичок-буфетчик покивал:

— Ох уж эти дамы. Им бы всё дарить. Ну да вы, ваше благородие, юноша видный, вот дамочки и млеют.

— Им виднее, — говорю. Взял чаю, отхлебнул. Хорошо!

А буфетчик моему Микки кусок булки протянул. Тот клювом щёлкнул, попятился.

— Он булок не ест, — говорю. Сам булку взял, откусил как следует. Вкусно. — Ему орешки надо, семечки всякие.

— Есть такие! — старичок в кармане порылся, достал горсть. — Вот, для детишек припас. На-ко, птичка. Полакомись.

Микки ещё попятился, чуть со стола задом не свалился, крыльями замахал. Каркнул.

— Да он как ворон у вас — каркает. В кондитерской у Саввы такой птиц был, только зелёный. Так он говорить мог. Всё кричал: Попка-дурак, Попка-дурак!

— Не научился ещё, — говорю, а сам булку жую и чаем запиваю. — Микешка, возьми орех. Разрешаю.

Микки на меня глазом круглым блеснул. К старичку повернулся, цапнул орех с ладони. Только хруст пошёл, да скорлупа полетела.

— Ишь ты! — восхитился буфетчик. — Ну-ка ещё! А вы, ваше благородие, кушайте. Да вон, газетка лежит. Почитайте на досуге. Опосля булочек вам на дорожку заверну в неё.

Взял я газету. Читаю.

Всякие светские новости... Благотворительный вечер — в пользу вдов и сирот...

Мой тайный агент — журналист Иванищев, и здесь отметился. Как всегда, поругал полицию. Маленько по властям прошёлся. Борец за правду, ёлки-палки. Сейчас для разнообразия по местному бизнесу статейку выдал. Пишет: доколе мы, господа, будем восхищаться инженерной мыслью иностранных мастеров? Неужто у нас нет своих умельцев? Видим мы, к чему приводит чрезмерное увлечение продуктом иноземцев!

Про что это он... А, вон чего. Ловко. Паровоз, что недавно взорвали, был импортный. За границей куплен. На государственные деньги, между прочим. Вот журналист и ухватился. Нет, Иванищев, конечно, чувак неприятный. Но тут по делу пишет, и даже не глумится, как обычно. На жареной теме вылезает. Вот борзописец.

Отложил я вчерашнюю газету, взял сегодняшнюю. Про старейшин гоблинов и оргов, что на поклон к старшему эльву ходили, ни слова. То ли не успели пропечатать, то ли дело секретное. И здесь Иванищев. Но тут уже всё по-взрослому. Статейка ругательная. Журналист весь в сарказме. Чего это, пишет, у нас господа полиция почивает на лаврах? Радуются, что господин полицмейстер лежит в беспамятстве. Расслабились! Отправили бедных инородов землицу пахать, и всё — успокоились. А воз и ныне там! Не поискать ли нашей доблестной полиции настоящих виновных?

Да, это он сильно припечатал...

Задумался я, а буфетчик мне булки во вчерашнюю газету заворачивает, всё бубнит над ухом:

— Ежели вы господина Бургачёва ищете, так он не здесь. Давеча по делам поехали, важным. А после у них дело благотворительное. С барышней Лизаветой Ивановной поедут сирот привечать. Да там не задержатся, сказали. Сразу к дому нашего полицмейстера, его высокородия поедут. Навестить, значит.

— С Елизаветой Ивановной? — я аж булку выронил. Опять она. Нет, надо мне эту девицу прощупать. Не в смысле — пощупать, а для дела. На предмет подозрительности.

Буфетчик аж удивился.

— А вы что же, ваше благородие, тоже виды на барышню имеете? Ну так вам с нашим поручиком не тягаться. Он, конечно, не так хорош с лица, как вы. Зато при чинах и роду благородного. Не в обиду вам сказать.

— Да нет, — говорю. А сам вид делаю, что смутился. Пускай думает, что я лопух влюблённый. — Куда поедут они?

— Так навестить его высокородие Ивана Витальевича нашего, — отвечает буфетчик. — Его высокородие, как от того паровозу пострадали, так и лежат без памяти. Вот наши, стало быть, его и навещают.

Сам ухмыльнулся с пониманием, подмигнул тихонько:

— Ежели хотите барышню там увидеть, так езжайте. Аккурат успеете.

— Да неловко, — говорю, — просто так в дом к начальству без приглашения.

— Отчего же? Вон у Кузьмы на столе пакет лежит. Письма всякие для его высокородия. Курьера ждём, чтоб отправить. Так вы возьмите, да отнесите сами. Не сомневайтесь, его высокородие человек с пониманием.

А это идея! Сейчас я там всех застану. И Бургачёва найду, и шефа. Отчитаюсь, заодно девицу эту в уголке зажму. Выясню, зачем она на карьер каталась. Ещё узнаю, что за Тосик такой, кузен её. Двух зайцев убью одним махом.

— Да, — говорю, а сам вскочил, стакан отодвинул. — Его высокородие человек строгий, но справедливый.

— В точку, Дмитрий Александрович! — говорит старичок-буфетчик. — Они такие. Да вы сами знаете. Его высокородие человек хотя из благородных, в жизни солдатской каши нахлебался. Они ж на корабле служили. На флоте служба тяжкая. Их высокородие и ранен был, с тросточкой ныне ходят. И тонули в воде морской. На доске плавали, едва не потонули. Три дня по волнам плавали, акулами питались. Едва рыбам на корм не пошли. Потому — моряк.

— Моряк? — говорю. — Рыбами питались?

Старичок закивал.

— Ага, рыбами. Ловил, да ел. Дело такое, моряцкое.

А я стою, как столб. Что-то у меня в голове щёлкнуло. Кто такой влиятельный, что всех бандитов на районе знает и в страхе держит? Кто может знатной эльвийке указывать, а она ему — нет? Кто сильный и знатный человек в наших краях, но не губернатор? Вопрос на миллион. Не моряк. Хотя рыбов ловил и ел. Рыбак.