Становление Гитлера. Сотворение нациста

Глава 1. Государственный переворот

20 ноября 1918 года вскоре после выписки из военного госпиталя в Пазевалке двадцатидевятилетний Адольф Гитлер оказался перед выбором. После его прибытия на Штеттинский вокзал в Берлине по пути в Мюнхен, куда он должен был явиться в демобилизационное подразделение своего полка, у него был выбор из нескольких маршрутов, чтобы попасть на вокзал Анхальтер, откуда отходили поезда на Баварию. Наиболее очевидным был самый короткий — через центр Берлина вдоль Фридрихштрассе. Идя этой дорогой, он, скорее всего, мог видеть или слышать в отдалении огромный социалистический митинг и марш, проходившие в тот день как раз рядом с бывшим имперским дворцом, из которого еще совсем недавно сбежал кайзер Вильгельм II.

Другим вариантом было пройти как можно дальше от социалистических революционеров. Гитлер легко мог это сделать, не теряя много времени, некоторое время направляясь на запад к тому району, из которого он станет править Третьим Рейхом спустя много лет, поскольку вокзал Анхальтер находился от него к юго-западу, а демонстрация была к востоку от него. Третьим вариантом было отклониться к востоку, чтобы вблизи наблюдать социалистическую демонстрацию в честь рабочих, убитых полутора неделями ранее во время революции.

Следуя логике его собственного признания в Mein Kampf о том, как он узнал о революции на предыдущей неделе в Пазевалке, и как при этом событии он был радикализован и политизирован, первые два варианта были единственно истинно правдоподобными, при этом второй был наиболее вероятным. Если его собственная история о том, как он стал нацистом, верна, по всей вероятности он бы попытался проложить дорогу как можно дальше от социалистических революционеров. Это было бы единственным способом избежать риска вновь потерять своё зрение и быть вблизи подвергнутым воздействию той доктрины, которую он столь презирал.

Тем не менее, Гитлер не сделал ничего, чтобы избежать социалистической революционной демонстрации. В сильном контрасте к тому, как он описал в Mein Kampf возвращение своей слепоты и как он игнорировал революцию, он разыскивал левых революционеров, чтобы видеть их своими собственными глазами и ощутить социализм в действии. В действительности, в другом месте в Mein Kampf Гитлер неосторожно допустил, что он буквально отклонился от своего пути, чтобы увидеть, как социалисты демонстрируют силу в тот день: «В Берлине после войны я наблюдал массовую марксистскую демонстрацию перед королевским дворцом и в Лустгартене», — писал он. «Океан красных флагов, красных шарфов и красных цветов придавали этой демонстрации […] мощный облик, по крайней мере, внешне. Я сам мог чувствовать и понимать, сколь легко человек из народа поддаётся гипнотическому очарованию такого грандиозного и впечатляющего спектакля».

Поведение Гитлера в Берлине показывает человека, у которого нет признаков недавнего обращения к национал-социализму с глубокой антипатией в отношении социалистических революционеров. Всё же когда он, в конце концов, сел на поезд, который отвезёт его обратно в Мюнхен, город, охваченный даже более радикальным левым переворотом, чем имевший место в Берлине, то ещё должно было проясниться, как он станет реагировать на каждодневное воздействие революционной жизни.

Гитлер сел на направлявшийся в Мюнхен поезд на вокзале Анхальтер не из-за особенной любви к городу и его обитателям, но по двум различным причинам. Во-первых, у него не было настоящего выбора в этом отношении. Поскольку демобилизационный отдел полка Листа размещался в Мюнхене, ему было приказано проделать свой путь обратно в столицу Баварии. Во-вторых, его самые лучшие надежды воссоединиться со своими фронтовыми товарищами из полкового штаба должны были направить его в Мюнхен.

Даже хотя они и обращались с ним как с несколько чудаковатым человеком, Гитлер ощущал себя чрезвычайно близким к своим братьям по оружию из вспомогательного персонала полкового штаба, в отличие от солдат в окопах. Поскольку его контакты с довоенными знакомыми за время войны иссякли, и он, лишившийся родителей в восемнадцать лет, давно уже прекратил контакты со своей сестрой, сводной сестрой, сводным братом и обширной остальной семьёй, то вспомогательный персонал штаба полка Листа стал его новой квази-суррогатной семьёй. В течение войны он предпочитал общество своих товарищей какому-либо ещё. Когда Гитлер направился на юг от Берлина, солдаты Списочного полка всё ещё служили в Бельгии, но теперь это был лишь вопрос времени, когда члены полкового штаба тоже вернутся в Мюнхен. В то время, как поезд Гитлера, пыхтя, продвигался через равнины и долины центральной и южной Германии, он мог с нетерпением ожидать вскоре воссоединения с товарищами военного времени, к которым был так привязан.

Оказавшись в Мюнхене, Гитлер добрался до казарм демобилизационного подразделения своего полка на Обервизенфельд, в северо-западной части столицы Баварии. По пути он обнаружил город, истощённый более чем четырьмя годами войны и двумя неделями революции. Он проходил мимо осыпавшихся фасадов и по улицам, полным выбоин. Это был город, где краска отставала от большинства поверхностей, трава была не скошена, а парки стали почти неотличимы от дикой местности.

Должно быть, это приводило в уныние того, кто выбрал Мюнхен своим убежищем, имея подданство Австро-Венгерской Империи, — австрийского немца, живущего среди немцев Баварии. Бело-голубые баварские флаги были вывешены повсюду для приветствия возвращающихся воинов, в то время как флагов Германии можно было видеть очень немного. Это свидетельствовало о том, что город всё ещё ставил свою баварскую идентичность выше германской, именно так, как это было, когда Гитлер столкнулся с этим и невзлюбил Мюнхен в зиму 1916–1917 гг. В умах многих людей «германский вопрос» — должны ли все территории с говорящим по-немецки населением действительно быть объединены и жить вместе под одной национальной крышей — всё ещё не был разрешён.

Когда Гитлер шёл по улицам Мюнхена, он встретился с таким вариантом социализма у власти, который, следуя логике его более поздних заявлений, он должен был бы ненавидеть ещё более, чем тот, с которым столкнулся в Берлине. Даже хотя у Баварии была и более умеренная политическая традиция, чем у Пруссии, революция в Берлине возглавлялась умеренными социал-демократами (SPD), в то время как в Мюнхене у руля были более радикальные отколовшиеся независимые социал-демократы (USPD) левого толка. Несмотря на гораздо меньшую опору в народе у радикальных левых, они действовали более решительно и, таким образом, преобладали в Баварии.

Невозможно понять, почему Бавария обеспечит Гитлеру сцену, с которой он начнёт свою политическую карьеру, без понимания особенностей баварской революции, которые поставили её в стороне от большей части остальной Германии. События конца 1918 и начала 1919 года разрушили структуру умеренной баварской традиции, создавая, таким образом, условия, при которых в конечном счёте мог возникнуть Гитлер в качестве национал-социалиста.

В отсутствие опытного вождя, вследствие недавней отставки их больного и слабого здоровьем долговременного председателя Георга фон Волльмара, и основываясь на вере в действенность постепенных реформ и заключения сделок с оппонентами, умеренные социал-демократы в Баварии просто не знали, как извлечь выгоду из неожиданного начала политического хаоса в ноябре 1918 года. В последние дни войны по всей Германии вспыхнули протесты, требовавшие демократизации и скорого окончания войны. Неумение «Баварских Королевских социал-демократов», как с насмешкой именовали умеренных, справиться с ситуацией стало очевидным во время массовой политической демонстрации, которая прошла солнечным днём 7 ноября на Терезиенвизе [ «луг Терезы»], месте проведения знаменитых мюнхенских ежегодных народных пивных фестивалей, «Октоберфест». Демонстрация была созвана скорее для того, чтобы потребовать немедленного мира, а также отречения кайзера Германии Вильгельма II, чем для начинания революции или для требований положить конец монархии как институту власти.

На демонстрации умеренные намного превосходили числом радикалов. И всё же когда мероприятие подходило к концу, у них не хватило решительных лидеров и они были захвачены врасплох, когда вождь независимых социал-демократов Курт Айснер уловил момент. Айснер и его сторонники устремились к военным казармам в Мюнхене, намереваясь пригласить солдат присоединиться к ним в немедленной революционной акции. Тем временем умеренные социал-демократы и большинство присутствовавших на демонстрации отправились домой поужинать и лечь спать.

Когда Айснер и его сторонники достигли военного городка, государственные учреждения Баварии не сумели отреагировать на революционную акцию, происходившую в тот момент в городе. Оглядываясь назад, сумма индивидуальных решений, принятых в ту ночь, вылилась в крах старого порядка. Однако реагировавшие на действия независимых социал-демократов намеревались совершить иное и осмысливали свои принятые в то время решения совсем иначе.

Люди реагировали на местные события часто вполне рационально, не видя, не говоря уже о понимании, картины большего масштаба, и поэтому не предвидя последствия своих действий. Например, организация без необходимости сопротивления действиям Айснера и его сторонников, которые не угрожали неминуемо благоденствию короля Баварии, выглядела бы нецелесообразной поздним вечером 7 ноября по простой причине. Ранее тем вечером король Людвиг III, вовсе без багажа, кроме коробки сигар, которую он нёс в своих руках, покинул город, веря в то, что он покидает Мюнхен просто на время, чтобы пережить бурю.

Если короля не было в городе, а правительственные чиновники все были по домам, то не было непосредственной опасности для безопасности королевской семьи и для правительства. Когда революционеры из независимых социал-демократов достигли первых военных казарм, унтер-офицеры, оставленные дежурными на внеурочные часы, решили, что нет необходимости устраивать битву. Поэтому они разрешили солдатам покинуть казармы и присоединиться к революционерам на улицах Мюнхена, если они так желают. С одним исключением подобные сцены последовательно произошли в казармах по всему городу, включая казармы воинской части Гитлера. Тем временем изредка слышались случайные выстрелы.

До вечера 7 ноября было очень мало признаков того, что народ в Мюнхене требует революционных перемен. Когда швейцарская женщина-фотограф Рене Шварценбах-Вилле, посещавшая свою подругу и любовницу Эмми Крюгер в Мюнхене в дни, предшествовавшие революции, покинула Мюнхен и вернулась в свою родную Швейцарию, то у неё не было и малейшего подозрения, что революция может разразиться в ближайшие часы. Мать Рене отметила в своём дневнике после возвращения своей дочери домой, что она «не заметила ничего, а в тот вечер Баварии стала республикой!»

Только небольшое число решительных и идеалистических радикальных левых вождей, многие из них мечтатели в самом лучшем смысле слова, нежели умеренные социал-демократы, приняло участие в акции тем вечером. По словам Рахель Штраус, врача и сионистской активистки, которая присутствовала на демонстрации днём: «Лишь горстка людей — как утверждают, едва сотня — овладела моментом и начала революцию».

Ближе к полуночи, когда почти все в Мюнхене крепко спали, Айснер провозгласил Баварию свободной республикой, Freistaat — в буквальном переводе, свободным государством — и отдал указание издателям газет обеспечить, чтобы его декларация появилась в утренних газетах. Баварская революция в действительности была левым государственным переворотом, которого мало кто ожидал, и ещё меньше предвидели его наступление. Это не была народная волна протеста, возглавляемая Айснером, которая осуществила революцию; скорее, Айснер ждал, чтобы массы и их вожди отправились спать, прежде чем узурпировать власть. Как телеграфировала в газету Neue Zürcher Zeitung в Швейцарии служба по делам прессы новообразованного Совета рабочих, солдат и крестьян, «буквально в течение ночи с четверга на пятницу после большой массовой демонстрации был успешно совершён умело управляемый переворот».

Утром 8 ноября, когда Мюнхен пробуждался от сна, большинство людей сначала не поняли, что это не будет только лишь ещё один обычный день. Например, Эрнст Мюллер-Майнинген, один из либеральных лидеров Баварии, сказал женщине, сообщившей ему новость о революции, что сейчас не то время года — рассказывать ему первоапрельские шутки. Людвиг III тем временем до полудня не знал, что он стал королём без королевства.

Как написал в своём дневнике Йозеф Хофмиллер, учитель одной из мюнхенских средних школ и умеренный консервативный эссеист, «Мюнхен лёг спать как столица королевства Бавария, но проснулся как столица Баварского „народного государства“». И можно добавить, что даже когда поезд Гитлера из Берлина подходил к Мюнхену позже в тот месяц, то будущий диктатор прибыл в город с довольно умеренной политической традицией — такой, который, несмотря на свой недавний опыт радикального захвата власти решительными действиями сектантского меньшинства, был маловероятным местом для рождения политического движения, которое принесёт в мир беспрецедентные насилие и разрушение.

Когда 21 ноября 1918 года Гитлер в конце концов явился в резервный батальон Второго пехотного полка, демобилизационное подразделение полка Листа, в котором он служил, он снова оказался перед выбором. Он мог выбрать демобилизацию и отправиться домой, что теперь, когда война окончилась, было ожидаемой стандартной процедурой для людей, не бывших профессиональными солдатами. Более того, возвращавшимся в свои демобилизационные подразделения при их прибытии в Мюнхен выдавали заранее отпечатанные документы об увольнении. В качестве альтернативы Гитлер мог принять демобилизацию и затем вступить в один из правых добровольческих корпусов (Freikorps), как называли народное ополчение, сражавшееся в восточных пограничных землях Германии как против этнических поляков, так и против русских большевиков, или защищавших разваливающуюся южную границу Германии. Последнее было бы действием, ожидаемым от человека, антагонистически настроенного и политизированного наступлением социалистической революции.

У Гитлера однако был и иной выбор: предпринять необычный шаг отказа от демобилизации и таким образом поступить на службу новому революционному режиму, что он и сделал, вступив в Седьмую запасную роту Первого запасного батальона Второго пехотного полка. По словам Хофмиллера, это были прежде всего «нескладные молодые люди, уклоняющиеся от работы», кто принимал такое же решение, как Гитлер, и оставался в армии. По контрасту с этим, «домой отправлялись хорошие, зрелые, трудолюбивые солдаты». Большинство солдат, замечает он, «просто возвращались домой. Наши люди чрезвычайно миролюбивы. Долгая война измотала людей на фронте».

В послереволюционном Мюнхене люди, подобные Гитлеру, которые не приняли демобилизацию, слонялись по городу. Их красочный внешний вид был большой разницей по сравнению с их дисциплинированным видом во время войны. «Они одевали свои круглые полевые шапки щегольски заломленными набекрень. На плечах и на груди у них были красные и синие украшения, такие как банты, ленты и маленькие цветы», — как наблюдал Виктор Клемперер, академик еврейского происхождения и журналист во время своего визита в Мюнхен в декабре 1918 года. Клемперер добавил: «Но все они тщательно избегали комбинации красного, белого и черного [цвета имперской Германии], и на их шапках не было следа имперской кокарды, в то время как они сохранили баварскую». В поведении солдат на улицах Мюнхена было мало контрреволюционного. В одном случае одна и та же группа солдат распевала по очереди традиционные баварские военные марши и «Марсельезу» немецких рабочих — песню немецких социалистов, которая пелась на мелодию французского национального гимна с припевом: «Не боясь врага, мы сплотимся и сражаемся! Мы маршируем, мы маршируем, мы маршируем, мы маршируем; через боль и нужду, если потребуется, за свободу, права и хлеб!»

Репутация запасного подразделения Гитлера и подобных ему в Мюнхене была не просто та, что они помогли революции устоять, но такая, что как авангард радикальных изменений они в первую очередь осуществили революцию. Некоторые люди в Мюнхене даже говорили о солдатах, служащих в городе, как о «большевистских солдатах». В самом деле, в дни после революции группы солдат из Второго пехотного полка видели марширующими с красными флагами по Мюнхену.

Решение Гитлера остаться в армии не обязательно было следствием политических соображений. Поскольку его единственным значимым социальным сообществом в то время был вспомогательный персонал полкового штаба, его решение отвергнуть демобилизацию несомненно было следствием осознания, по меньшей мере частично, того, что у него нет семьи или друзей, к которым можно вернуться. Не является невероятным и то, что материальные проблемы также играли роль в его решении остаться в армии. Он вернулся с войны совершенно без средств к существованию. Его сбережения к концу войны составляли 15 марок 30 пфеннигов, приблизительно 1 процент от годового заработка рабочего. Если бы он выбрал демобилизацию, он бы встал перед перспективой жизни на улице, если бы только не исхитрился немедленно найти работу, что было не простым делом вследствие войны. Обращение в австрийское консульство за помощью также было бы напрасным, поскольку в Мюнхене было полно австрийцев. В соответствии с данными консульства, предполагалось, что австрийская дипломатическая миссия в Мюнхене будет обеспечивать двенадцать тысяч австрийских семей, однако у неё попросту не было ресурсов для этого.

Оставаясь в армии, по контрасту с этим, Гитлер получал обеспечение бесплатными жильём, едой и ежемесячным жалованьем приблизительно в 40 марок. Позже в частном разговоре он подтвердит, насколько важным для него было получаемое им армейское обеспечение. «Это было единственное время, когда я был свободен от забот: мои шесть лет с армией», — заявит он 13 октября 1941 года в одном из своих монологов в Верховной Ставке, «ничто не воспринималось очень серьёзно; меня обеспечивали одеждой, которая, хотя и была не очень хороша, всё же была почётна, и пищей; а также жилищем, или же позволением улечься там, где я захочу».

Основной мотив Гитлера в отказе от демобилизации вполне мог быть приспособленческим. Тем не менее, своим активным и необычным решением остаться в армии он продемонстрировал, что не имеет ничего против того, чтобы служить новому социалистическому режиму, если этот выбор позволяет ему избежать бедности, бездомности и одиночества. Вкратце, как минимум, приспособленчество победило политику.

Служба Гитлера не позволяла ему держаться в стороне, поскольку солдатам в Мюнхене было приказано поддерживать и защищать новый порядок. Поскольку всё чаще у людей возникало желание противостоять новому режиму, Курт Айснер вынужден был отказаться от своих пацифистских убеждений и положиться на поддержку тех солдат в Мюнхене, которые, подобно Гитлеру, выбрали отказ от демобилизации. Как замечает 2 декабря Йозеф Хофмиллер: «Толпа пришла к министерству иностранных дел, чтобы заставить Айснера выйти и потребовать от него отставки. Но немедленно подъехал военный автомобиль. Пулеметы, направленные на толпу, заставили ее быстро рассеяться. Солдаты заняли [примыкающий] „Баварский Двор“».

Одной из задач для Гитлера и других солдат в Мюнхене была защита режима от антисемитских атак, которые быстро увеличивались в числе, не в последнюю очередь вследствие бросающегося в глаза вовлечения в революцию евреев, не родившихся в Баварии. Например, как Айснер, так и его главный помощник Феликс Фехенбах были не баварскими евреями. Рахель Штраус и некоторые из её друзей среди установившегося в Мюнхене еврейского сообщества ощущали тревогу с момента взятия власти Айснером по поводу того, как на отношение к евреям может повлиять революция. «Нас в то время стало беспокоить, как много евреев неожиданно стало министрами», — вспоминала Штраус спустя много лет. «Вероятно, дела хуже всего обстояли в Мюнхене; дело не только в том, что было много евреев среди вождей, но даже ещё больше среди правительственных служащих, с которыми сталкиваешься в правительственных зданиях. […] Это была большая беда. Это было началом еврейской катастрофы […] И не то, что мы знаем это только теперь; мы знали это тогда, и мы так и говорили».

Действительно, через несколько часов после свержения старого порядка в Мюнхене стали слышны голоса, обвиняющие новый режим в том, что им управляют евреи. Например, оперная певица Эмми Крюгер, подруга и любовница Рене Шварценбах-Вилле, отметила в своём дневнике 8 ноября: «Оборванные солдаты с красными флагами, пулемёты, „поддерживающие порядок“ — стрельба и крики повсюду — революция в полном разгаре. […] Кто у власти? Курт Айснер, еврей?? О, Боже!» В тот же день Хофмиллер написал в своём дневнике: «Наши еврейские соотечественники, похоже, беспокоятся, что ярость толпы может повернуться против них». Более того, маленькие листовки, направленные против Айснера и евреев в целом, были расклеены на Фельдхеррнхалле, монументе, прославляющем военные победы Баварии в прошлые времена, на месте множества народных собраний.

Через неделю после возвращения Гитлера в Мюнхен его решение остаться в армии было вознаграждено. Оно позволило ему воссоединиться с членом его «суррогатной» семьи на фронте, с которым он был ближе всего во время войны: Эрнст Шмидт, живописец и член профсоюза, связанного с социал-демократической партией. Как и Гитлер, Шмидт выбрал остаться в армии, когда 28 ноября он явился в демобилизационное подразделение Списочного полка. Шмидт вернулся в Мюнхен задолго до того, как другие солдаты полка прибудут обратно в столицу Баварии, поскольку он был в отпуске дома с начала октября. Вследствие развала Западного фронта ему не требовалось более возвращаться в северную Францию и Бельгию.

Шмидт, подобно Гитлеру, был одним из его собратьев-связных в штабе полка на Западном фронте. Это было далеко не единственное сходство между Гитлером и Шмидтом. Оба были не-баварцами, родились в один и тот же год вдали от баварской границы — Шмидт вышел из Вюрцбаха в Тюрингии, в то время как Гитлер родился вблизи южной границы Баварии, в Браунау-ам-Инн в Верхней Австрии. Оба, Шмидт и Гитлер, жили в довоенной Австрии и их общей страстью была живопись: Гитлер как рисовальщик почтовых открыток и честолюбивый художник, Шмидт как художник орнаментов. Они даже внешне выглядели в некоторой степени схоже: оба были худощавы, хотя Гитлер был слегка выше, а у Шмидта были светлые волосы. Как и Гитлер, Шмидт был одинок. Как и Гитлер, он не выказывал какого-либо явного глубокого интереса к женщинам, и подобно Гитлеру, у него не было близкой семьи, к которой можно вернуться. Единственное настоящее различие было в их религиозном воспитании: в отличие от Гитлера, который номинально был католиком, Шмидт, как многие будущие национал-социалисты, был протестантом. Помимо этого, Шмидт и Гитлер выглядели и действовали почти как близнецы.

С возвращением Шмидта в Мюнхен Гитлер мог надеяться, что он сможет просто продолжать свою жизнь, какой она была в полковом штабе во время войны, и которую он нашёл эмоционально столь удовлетворяющей для себя. Если верить последующему свидетельству Шмидта, два друга проводили своё время в дни, последовавшие за их воссоединением, за сортировкой военного обмундирования. При этом Гитлер от всех остальных держался на дистанции. Можно с уверенностью предположить, что эти двое страстно ожидали возвращения в Мюнхен своих товарищей из полкового штаба.

До этой поры в течение двух недель, которые он провёл в столице Баварии после своего возвращения с войны, Гитлер действовал весьма отлично от той истории, которую национал-социалистическая пропаганда будет рассказывать о том, как он стал вождём национал-социалистов. Он был человеком, плывущим по течению и оппортунистом, который быстро приспосабливался к новым политическим реалиям. В его поведении не было ничего антиреволюционного.

Мюнхен, в котором он обретался, был теперь в руках социалистических революционеров, которые, в отличие от вождей большевиков в России, воздерживались от применения силы во время своего переворота — почти совершенно бескровной революции. Более того, лидер этой революции, Курт Айснер, пытался выстроить мосты от социал-демократов к центристам и умеренным консерваторам. Как стало ясно в последующие недели и месяцы, проблема будущего Баварии не состояла в целях Айснера. Она заключалась в том факте, что его государственный переворот разрушил существующие институты и политические традиции Баварии, не заменив их жизнеспособными новыми. На данный момент, однако, Гитлер выказывал мало знаков того, что его беспокоит что-либо из этого. Будущий диктатор Третьего Рейха был не аполитичной личностью, но приспособленцем, для которого стремление избежать одиночества значило больше всего прочего.

Мечте Гитлера о воссоединении со своими товарищами по военному времени не суждено было претвориться. Рано утром 5 декабря, за неделю до возвращения в Мюнхен их братьев по оружию из полка Листа, Гитлер и Шмидт собрали свои пожитки в Луизеншуле, школьном здании как раз к северу от Центрального вокзала Мюнхена, где располагалось их подразделение и где Гитлер выздоравливал зимой 1916–1917 года от своего ранения на Сомме. Они оделись в зимнее обмундирование и отправились в короткое путешествие, которое привело их в Траунштайн, маленький живописный город к юго-востоку от Мюнхена рядом с Альпами, где они должны были нести службу в лагере для военнопленных и гражданских интернированных лиц.

На поезде, который повёз их в Траунштайн, они были в числе 140 рядовых и двух унтер-офицеров из Запасного батальона их полка, которым было приказано нести службу в городе недалеко от австрийской границы. Из этих солдат было отобрано в общей сложности пятнадцать человек для работы в лагере. Состояние здоровья Гитлера скорее всего послужило причиной того, что он попал в списки солдат, направленных в Траунштайн, поскольку местные жители характеризовали подразделение, в котором ему надо было служить, как по сути «команду выздоравливающих».

Гитлер и Шмидт станут позже утверждать для политической выгоды, что они вызвались добровольцами для службы в Траунштайне, так, чтобы поддержать историю о том, что их будущий вождь нацистской партии вернулся с войны как почти полностью сформировавшийся национал-социалист и потому не чувствовал ничего, кроме отвращения к революционному Мюнхену. В Mein Kampf Гитлер утверждал, что его служба «в резервном батальоне моего полка, который был в руках „солдатского“ совета […] настолько внушала мне отвращение, что я решил немедленно уйти снова, если будет возможно. Вместе с моим преданным товарищем по войне, Эрнстом Шмидтом, я теперь прибыл в Траунштайн и оставался там до тех пор, пока лагерь не был закрыт». Шмидт, между тем, позже заявит, что когда искали добровольцев для службы в Траунштайне, «Гитлер сказал мне: „Слушай, Шмидт, давай вызовемся, ты и я. Я не могу здесь больше находиться“. И я тоже не мог! Так что мы вышли вперёд».

Заявления Гитлера и Шмидта противоречат фактам. Даже если они добровольно вызвались исполнять свои обязанности в лагере, их решение всё ещё не было направлено против нового революционного режима, поскольку эти двое всё ещё служили этому самому режиму в Траунштайне. Солдатские советы существовали повсюду в Баварии так же, как они существовали в Мюнхене. Революционные советы были учреждены в военных частях по всей Баварии, на заводах, а также и крестьянами, с надеждой на то, что они более, нежели парламент, теперь представляли народную волю и что они приведут к политическим переменам. Только лишь вступив в Добровольческие корпуса или согласившись быть демобилизованным, мог Гитлер избежать служения режиму Айснера.

Когда Гитлер и Шмидт прибыли в Траунштайн, почти исключительно католический город с населением немногим более восьми тысяч человек, они были встречены впечатляющим видом, особенно после жизни посреди разорённого пейзажа Западного фронта в течение более четырёх лет. В морозный зимний день покрытые снегом величественные горные цепи Баварских Альп, видимые вблизи Траунштайна, выглядели почти нереальными.

Гитлер и Шмидт были теперь членами караульной команды, которая, как и команда пограничной стражи (Grenzschutz), проживавшей вместе с ними, поддерживала новое революционное правительство. В день революции солдаты в Траунштайне действительно приветствовали новую республику. И на волне революции члены караульной и пограничной команд избрали солдатский совет, решительно высказавшись в поддержку нового порядка.

Лагерь, в который были посланы Гитлер и Шмидт, располагался в бывшей соляной фабрике, лежавшей ниже располагавшегося на возвышенности исторического центра Траунштайна. В начале войны здание в форме креста в плане, увенчанное большой дымовой трубой в центре, было огорожено деревянным забором. Хотя лагерь прежде содержал как вражеских гражданских лиц, так и военнопленных, его гражданские интернированные лица покинули лагерь ко времени прибытия Гитлера. Оставшиеся в нём военнопленные, которые не видели себя более заключёнными вследствие окончания войны, теперь проводили своё время, входя и выходя из лагеря, исследуя район или посещая фермы и мастерские, в которых они прежде использовались как работники.

В противоположность утверждению нацисткой пропаганды, что задачей Гитлера было контролировать выход и вход у ворот лагеря, имея в виду поддержку истории о нём как о честном, контрреволюционном будущем нацисте, который избежал безумия Мюнхена, чтобы поддерживать порядок, похоже, что он работал в центре распределения одежды лагеря, выполняя задачи, сходные с теми, что были назначены ему в Мюнхене. Другими словами, Гитлер служил революционному режиму в Траунштайне на должности в самом низу лагерной иерархии.

Когда он прибыл в Траунштайн, людей в лагере было существенно меньше его полной вместимости. Оставлено было только шестьдесят пять французских и приблизительно шестьсот русских военнопленных. Почти определённо это было первый раз в жизни Гитлера, когда он встретил вблизи большое число русских. Он также встретил там группу евреев, которые были поселены вместе, как принадлежавшие к одной этнической группе, поскольку власти лагеря предполагали, что русские военнопленные будут репатриироваться по национальной принадлежности вследствие развала царской империи.

К сожалению, остаётся неясным, какое впечатление произвело на Гитлера знакомство с пленниками из страны, которая в конце концов станет столь значимой для его идеологии, как и с религиозной общиной, которой он вскоре станет столь одержим. Он прибыл в лагерь во время немногих оставшихся трений между русскими военнопленными и их тюремщиками. Пленники, надсмотр над которыми был минимален, ощущали себя политически близкими баварскому вождю Курту Айснеру. Кроме того, Германия и Россия были в состоянии мира между собой с начала 1918 года. Таким образом, непохоже, чтобы ежедневные встречи Гитлера с русскими в Траунштайне должны были иметь немедленное негативное влияние на него. Только позже, существенно позже после того, как он стал правым радикалом, он превратится в русофоба.

Когда Гитлер был не на службе и ходил вверх по скалам в центр Траунштайна, он встречал город, который не ощущал горечь или чувство мщения, по той простой причине, что осознание поражения Германии ещё не проникло в головы людей. Это стало очевидным на параде, который город устроил в начале января 1919 года в честь местных ветеранов, возвращающихся с войны.

В назначенный солнечный зимний день ветераны и члены местных клубов и объединений промаршировали по городу, в котором над частными домами развевались флаги Баварии и местный флаг Траунштайна. Только общественные здания вывесили имперский флаг Германии. Всё время звонили церковные колокола, играли военные марши, салютовали пушки и народ ликовал. В своей официальной речи Георг Фонфихт, бургомистр Траунштайна, чествовал вернувшихся с войны как «победителей».

Несомненно, местные жители знали, что французы и британцы безусловно видели себя победителями в войне и требовали условий мира, отражающих эту реальность. И всё же Гитлер и остальные читатели газет в Траунштайне по всей видимости верили в то, что британцы и французы вряд ли добьются своего и что война окончилась вничью. Осознание людьми реальности поражения Германии, которое станет столь важным для зарождения Гитлера как национал-социалиста, всё ещё было в будущем.

В декабре 1918 года местные газеты в Траунштайне раз за разом сообщали о том, что президент США Вудро Вильсон всё ещё придерживается своих четырнадцати пунктов — наброска нового мирового порядка и послевоенного мирного соглашения, которое отвергает штрафные санкции. Гитлер мог причесть в местных газетах Траунштайна, что Вильсон не верил в аннексии и полагал, что немецкая земля должна оставаться немецкой. Далее, пресса сообщала, что американские официальные лица, недавно прибывшие в Париж в процессе подготовки мирных переговоров, поддерживали членство Германии в должной быть вскоре основанной Лиге Наций и полагали, что интересы Германии должны быть учтены в любом мирном соглашении. Это освещение международных новостей в местных газетах объясняет, почему местным жителям в Траунштайне всё ещё казалось, что их ветераны вернулись домой как «победители», или в самом крайнем случае не как проигравшие.

В конце речи бургомистра Траунштайна все присутствующие запели «Песню Германии» (Deutschlandlied) с её знаменитой фразой «Германия превыше всего» (Deutschland über alles), которой предполагалось завершить мероприятия дня. Но затем произошло нечто, что должно было напомнить Гитлеру, что едва ли в Траунштайне он когда-либо сможет чувствовать себя как дома.

Даже не будучи приглашённым сделать это, лейтенант Йозеф Шлагер — двадцатишестилетний местный житель и ветеран войны на подводных лодках — взошел на трибуну и начал нападать на три группы людей среди присутствующих: увиливающих от работы, «женщин и девушек без чести» (т. е. тех, кто предположительно спал с военнопленными), и «угнетателей пленников [войны]!» Упоминание последней группы было явным указанием на офицеров и стражей лагеря Гитлера и на то, что с интернированными там скверно обращались. Нападки Шлагера на Гитлера и его товарищей не было мнением одиночки. За этим последовали неожиданные аплодисменты из толпы. Это вовсе не говорит о том, что Гитлер лично жестоко обращался с военнопленными, в частности, поскольку он прибыл в Траунштайн только после окончания войны. Но безотносительно того, как он лично обращался с пленниками, поведение стражей лагеря во время войны повлияло на то, как местные вели себя с новыми стражами, тем самым обеспечивая то, что Гитлер и Шмидт не чувствовали себя особенно желанными в Траунштайне.

Находясь в Траунштайне, Гитлер должен был полагаться на газеты и на молву, чтобы следить за продолжением разворачивания нового политического порядка в городе, куда он вскоре должен был вернуться. Новости из Мюнхена подтверждали, что даже хотя революция в Баварии и была более радикальной, чем происходившее в остальной Германии, будущее всё ещё выглядело обнадёживающим. Особенно в канун Нового Года многие в Мюнхене хотели наслаждаться жизнью после лет войны. Как неодобрительно писала в своём дневнике 6 января Мелания Леманн, жена националистического издателя Юлиуса Фридриха Леманна: «Мюнхен ринулся в Новый Год с большим шумом на улицах, множеством стрельбы, резвых танцев. Похоже, что наши люди всё ещё не отдались какому-либо серьёзному осмыслению. После 4 лет лишений солдаты хотят теперь развлекаться, равно как и городская молодёжь».

Зимой 1918–1919 гг. всеобщим настроением в Мюнхене была скорее неопределённость, чем безысходность. Иногда люди были полны надежд и сдержанно оптимистичны в отношении будущего; в другое время они испытывали тревогу, беспокойство и множество сомнений. Мира, в котором они выросли, более не существовало, и многие люди всё ещё гадали для себя, в какого рода будущем мире они хотели бы жить. По всей видимости, они всё время встречались с друзьями и знакомыми, чтобы попытаться понять смысл событий, происходивших и всё ещё разворачивавшихся вокруг них, и поговорить о своих ожиданиях и надеждах на будущее.

В то время, как старый порядок распадался на «хаотическую мешанину безымянных фрагментов», как это выразил поэт, романист и житель Мюнхена Райнер Мария Рильке, всё еще было неясно, как эти фрагменты будут собраны заново, чтобы сформировать нечто новое. Тем не менее, 15 декабря 1918 года Рильке думал, что наступающее Рождество будет гораздо счастливее, чем было предыдущее. Как он писал своей матери, он думал, что дела были не столь плохи в сравнении не с картиной совершенного мира, но с картиной прошлого: «Когда мы сравним, дорогая мама, это Рождество с последними четырьмя, оно представляется мне неизмеримо более обнадёживающим. Сколь сильно не расходились бы мнения и стремления — теперь они свободны».

Даже политически дела выглядели всё ещё обнадёживающе, несмотря на тот факт, что вследствие переворота Айснера и американской политики Бавария уже утратила свой наилучший шанс на успешную демократизацию — шанс, который был бы основан на местных традициях постепенности и реформ, подобных британской конституционной традиции, нежели чем на революционном духе 1776 и 1789 гг. Как написал Йозеф Хофмиллер в своём дневнике 13 ноября: «Я верю, что всеобщее чувство — это то, что революция вещь неплохая, но люди в Мюнхене хотели бы революции, возглавляемой господином фон Дандль [дореволюционный премьер-министр Баварии] […] и, быть может, королём Людвигом, или, ещё лучше, дорогим старым регентом». Он заключил так: «В этом много подобострастия, но также и естественный инстинкт, что у монархии есть свои практические стороны, даже с социал-демократической точки зрения».

В решающий момент кронпринц Руппрехт дал явное согласие на продолжение демократизации Баварии. 15 декабря Руппрехт отправил телеграмму кабинету министров, предлагая создать «национальную конституционную ассамблею». Хотя и существовало растущее возмущение его отцом во время войны, поскольку в глазах многих баварцев Людвиг III стал прислужников пруссаков, но чаще всего это не переходило в постановку вопроса о существовании монархии как института, или даже самой династии Виттельсбахов, правивших Баварией на протяжении семисот лет. В самом деле, многие баварцы видели в кронпринце Руппрехте противоположность Людвигу. Многие славили его за то, как он противостоял пруссакам, поскольку его неприязнь к генералам Паулю фон Гинденбургу и Эриху Людендорфу, бывшими де-факто верховными военачальниками в конце войны, была хорошо известна. Существовал даже широко распространявшийся в Баварии слух о том, что в конце войны Руппрехт отказался продолжать жертвовать своими войсками в конфликте, который был уже проигран, и таким образом нанёс Гинденбургу в противостоянии с ним сильный удар.

В ноябре 1918 года триумф республиканского революционного духа 1776 и 1789 гг. над местным духом постепенных реформ — родственным британской традиции реформирования — непреднамеренно удалил умеренные и стремящиеся к умеренности силы с центра политической сцены. В результате многократно возрос риск того, что экстремистские группы левых или правых смогут сорвать демократизацию Баварии.

Разумеется, революция в Баварии не происходила в изоляции. Она имела место не только в контексте коренных перемен по всей Германии, но также и в процессе великой глобальной фазы разрушительных волнений, смятений и переходов, происходивших со времени убийств коронованных особ и террористических атак анархистов 1880-х годов и позже, через революции довоенного десятилетия до середины 1920-х. И всё же дело тут именно в том, что многие из государств, которые лучше всего прошли через этот период глобального хаоса — в этом они не были сломлены внутренними противоречиями — предпочли путь постепенных реформ и конституционной монархии. Британия и её доминионы, Скандинавия, Нидерланды и Бельгия обратились к разуму. И хотя государства, здесь упомянутые, либо были на стороне победителей в войне, либо в ней не участвовали, монархии на территориях проигравшей стороны не были неустойчивыми. В конце концов, монархия в Болгарии пережила поражение в войне.

В Германии монархия вполне могла бы выжить в конституционной форме, если бы Вильгельм II и его сыновья прислушались к родственникам и многим другим и отреклись. Убеждение реформистов военного времени в том, что политические перемены стали бы наиболее успешны в том случае, если они придут в форме конституционной монархии, не были ограничены реформистами среди социал-демократов, либералов и склонными к реформам консерваторами в Германии. Финляндия, например, в 1918 году пыталась основать конституционную монархию, что, тем не менее, державы-победительницы в войне не допустили. Подобным образом во время войны Томаш Масарик, вождь чешского национального движения, который станет первым президентом Чехословакии, пытался убедить британцев в том, что новое послевоенное независимое государство «может быть только королевством, не республикой». Точка зрения Масарика состояла в том, что только монарх — и только тот, кто не являлся бы членом ни одной из этнических групп в землях чехов и словаков — мог бы предотвращать этническое напряжение и тем самым удерживать страну единой.

Если её собственные политические традиции и институты указывали на умеренное будущее, почему Бавария потерпела поражение в своей лучшей попытке демократизации, что в конечном счёте вывело на сцену Гитлера?

Условия, которые сделали возможным неожиданный коллапс германских монархий, были результатом чувства всеобщего изнеможения и желания мира почти что любой ценой. В общем и целом революция не была по своей природе социальной. Скорее это был бунт против войны. Как заметила в своём дневнике Мелани Леманн через четыре дня после начала баварской революции: «Огромное большинство армии, равно как и народ, хотели только мира, и таким образом мы должны были принять позорный мир: не потому, что мы были разгромлены нашими врагами (мы не были), но только потому, что мы сами сдались, и у нас не было силы терпеть». Более того, люди верили, что предпосылкой заключения приемлемых условий мира — основываясь на четырнадцати пунктах президента Вудро Вильсона и последующих американских заявлениях — была ликвидация монархий. Комбинация этих настроений ослабила иммунную систему Баварии и сделала её почти беззащитной к фатальным ударам. Имел ли в виду Вильсон действительно ликвидацию монархии или только лишь автократии, но он был понят большинством немцев как настаивавший на первом.

Таким образом, поведение держав-победительниц было более важным в прекращении существования монархий в Европе к востоку от Рейна, чем проигрыш этих регионов в войне. В Баварии это способствовало левому путчу и в большой степени определило то, как люди реагировали на переворот. Действия победителей в войне устранили от власти институцию, которая в прошлом часто была как умеренной, так и сдерживающей. На территориях, которыми правила династия Виттельсбахов, чувство коллективного изнурения уменьшило защитные функции и вероятно было наиболее важной причиной для принятия большинством людей как крушения старого порядка, так и переворота Айснера. Стремление к миру почти что любой ценой было чётко и ясно выражено на митингах и собраниях, происходивших в Мюнхене в недели и дни, приведшие к революции.

Хотя наилучший шанс Баварии на успешную демократизацию, основанный на традициях баварской стратегии постепенных изменений и реформ, был погублен революцией Айснера и требованиями победителей в войне, переход к более демократическому будущему вовсе не был мертворожденным. Поскольку политическая трансформация собственно Гитлера была, как это станет ясным со временем, зависимой от политических условий вокруг него, то и будущее Гитлера также всё ещё было неопределённым.

Одна из причин того, что демократизация a la bavaroise [«по-баварски»] не была обречена с самого начала, состоит в готовности умеренных социал-демократов сформировать правительство с радикалами Айснера. В то время как вожди баварской СДПГ предпочли бы исполнить революцию иного рода, они желали сотрудничать с правительством Айснера, таким образом приручая радикалов на левом фланге. Некоторое время эта стратегия СДПГ работала на удивление хорошо, чему помогали собственный примиренческий и благородный идеалистический подход Айснера к политике и его способность, по меньшей мере вначале, осознавать, где остановиться, не заходя чересчур далеко. Хотя он и возглавлял независимых социал-демократов, он не разделял цели крайне левых революционеров в Мюнхене. Айснер рассматривал себя умеренным социалистом более в традициях великого философа Просвещения Иммануила Канта, нежели чем тех, что породили большевиков, произведших революцию в России.

Другая равным образом важная причина того, что демократизация в баварском стиле всё же имела шанс, состоит в прагматической готовности многих членов старой элиты и верноподданных режима сотрудничать с новым правительством, даже если часто их собственное предпочтение явно было в пользу иного политического порядка. Это прежде всего вследствие поведения верноподданных прежнего режима революция прошла так гладко. Когда они проснулись в республике 8 ноября, то предпочли просто согласиться с новыми реальностями, нежели устраивать сражение.

Конечно, само собой разумеется, что многие верноподданные режима предпочли бы реформы скорее, чем ликвидацию старого порядка. И всё же они приняли новый. Даже Отто Риттер фон Дандль, последний премьер-министр короля, убеждал Людвига отречься, добавляя при этом, что он тоже потерял свою работу. Подобным образом Франц Ксавер Швайер, высокопоставленное должностное лицо при короле и непоколебимый роялист, станет тем не менее лояльно служить республике, сначала как чиновник в Берлине и затем в качестве баварского министра внутренних дел. Макс фон Шпайдель, один из бывших командиров военного времени и стойкий монархист, также помогал новому режиму. Через три дня после захвата власти Айснером он отправился к королю Людвигу, чтобы убедить его освободить баварских офицеров от их присяги верности монарху. Так как Людвига нигде нельзя было найти, Шпайдель решил сам выпустить предписание, которое побуждало солдат и офицеров сотрудничать с новым режимом. Даже Михаэль фон Фаульхабер, архиепископ Мюнхена, который полагал, что революция принесла не «конец несчастьям», но «несчастье без конца», сказал священникам своей епархии помогать поддерживать общественный порядок. Он также отдал им указание заменить традиционную молитву за короля в церковных службах «так незаметно, как это возможно» другой молитвой, и поддерживать «официальные отношения с правительством».

Наиболее важными причинами того, почему будущее Баварии выглядело многообещающим, были результаты двух выборов, которые имели место 12 января. Они выявили, что Айснер и его товарищи, независимые социал-демократы, которые возглавляли баварскую революцию во время их переворота, практически не имели никакой поддержки среди населения, и, таким образом, у них не было легитимности. Партия Айснера получила только жалкие 3 места из 180 в баварском парламенте, что означало преобладающую поддержку парламентской демократии, или по меньшей мере её принятие. Более того, суммарное количество голосов за социал-демократов, левых либералов и католическую Баварскую Народную партию (BVP) дало трём партиям в сумме 152 места в новом баварском парламенте. Политические лагери этих партий уже сотрудничали друг с другом на национальном уровне во время войны, продвигая идеи мира без аннексий и конституционных реформ. Теперь, после войны, они были главными силами при основании Веймарской республики, как она была названа по имени города, в котором собралась конституционная ассамблея страны.

Результаты выборов в Национальную Ассамблею, которые имели место спустя неделю, 19 января, выявили существование линии непрерывности поддержки реформистских партий через водораздел Первой мировой войны. Результаты в Баварии доказали, что ни война, ни революция не изменили фундаментально политическое мировоззрение и предпочтения баварцев. Суммарное голосование за СДПГ, левых либералов и политический католицизм в Верхней Баварии был почти точно таким же, как в последние довоенные выборы в Рейхстаг 1912 года: в 1912 году за одну из этих партий голосовали 82,7 процентов избирателей по сравнению с 82,0 процентами в 1919 году. Если человека, совершенно не знающего истории двадцатого века, попросить назвать время катастрофической войны, которая, как говорили позже, всё изменила, пользуясь при этом только результатами выборов в Баварии на протяжении всего столетия, то он или она определённо не выбрали бы период 1912–1919 гг.

В самом деле, результаты выборов в Баварии ставят под вопрос частое предположение о том, что по крайней мере для региона, который станет местом рождения немецкого национал-социализма, Первая мировая война была «зародышевой катастрофой» последующих бедствий двадцатого века. Перспективы демократизации, или по крайней мере умеренного политического будущего в Баварии, продолжали быть обещающими в январе 1919 года, не несмотря на, но вследствие отсутствия разрыва с прошлым. На политические идеи и предпочтения баварцев удивительно мало повлияла война; те же соотношения голосов избирателей, которые в прошлом подпитывали довоенный реформистский политический строй в Баварии, теперь поддерживали новый либеральный парламентский порядок в Германии.

Если вернуться в Траунштайн, то там зрели проблемы, поскольку по словам Ганса Вебера, одного из офицеров лагеря, люди, с которыми служил Гитлер, были индивидами, «которые похоже расценивали свою военную работу после перемирия и революции чисто как средство продолжения своего беззаботного существования за счёт государства. […] Они были самыми отвратительными созданиями из когда-либо бывавших в Траунштайне: ленивые, недисциплинированные, требовательные и нахальные. Они регулярно покидали свои посты, не исполняли своих обязанностей и отлучались без увольнительной». Вследствие их распущенного поведения глава солдатского совета срочно затребовал, чтобы солдат вернули в Мюнхен, когда большинство из оставшихся военнопленных было репатриировано в конце декабря. Запрос был удовлетворён. Однако офицеры в лагере исключили Гитлера и Шмидта из числа тех, кого попросили покинуть Траунштайн. Решение начальников оставить Гитлера, когда отослали так много других стражников, указывает на то, что в глазах его офицеров он продолжал быть добросовестным солдатом и послушным долгу исполнителем приказов, каким он был в течение войны. То есть, в отличие от большинства других солдат, которые были вместе с ним посланы в Траунштайн, он не был ни недисциплинированным, ни бунтовщиком. Всё ещё не было признаков какой-либо трансформации в личности Гитлера, по крайней мере во внешнем проявлении.

По этой причине Гитлер и Шмидт всё ещё были в Траунштайне после того, как большинство военнопленных было отправлено по домам. Не совсем ясно, когда эти двое вернулись в Мюнхен. Сам Гитлер ложно утверждал в Mein Kampf, что они оставались в лагере до его роспуска и что «в марте 1919 года мы снова вернулись в Мюнхен». Это была своекорыстная ложь, поскольку она удобно размещала Гитлера вне Мюнхена во время политического хаоса, который должен был разразиться в конце февраля.

Наиболее вероятно, что Гитлер и Шмидт покинули Траунштайн вскоре после отбытия 23 января 1919 года последних из остававшихся русских военнопленных. С этого времени оставался только основной состав для закрытия лагеря, который был демонтирован в конце февраля. Похоже, что самое позднее 12 февраля Гитлер вернулся в Мюнхен, поскольку в этот день он был переведён из Седьмой роты Запасного батальона Второго пехотного полка во Вторую демобилизационную роту полка.

Тот факт, что Гитлер и Шмидт не были среди стражников, отосланных обратно в Мюнхен, как только большинство военнопленных покинуло лагерь, важен не только потому, что он показывает Гитлера, продолжающего угождать своему начальству. Он также указывает на пропасть, существовавшую между Гитлером и большинством солдат, с которыми он служил, как это было во время войны. Его добросовестная служба вбила клин между недисциплинированным большинством служивших в Траунштайне и им. Как результат, Гитлер и Шмидт продолжали быть чужаками там так же, как они были во время войны в качестве членов полкового штаба.

Когда Гитлер вернулся в Мюнхен, недавний опыт будущего вождя Третьего Рейха на границе Альп не дал ничего, что восстановило бы его против нового революционного режима. Они оба, Шмидт и он, добросовестно служили ему, не делая в этот момент никаких попыток для демобилизации. Их продолжающаяся поддержка правительств Баварии и Германии, несмотря на их превращение из монархий в республики, не образует противоречия с той мыслью, что Гитлер по сути был всё тот же человек, каким он был в течение войны, когда, так же как и теперь, он был в хороших отношениях со своими начальниками и послушно следовал их приказам. В конце концов, многие представители старого режима, включая командира дивизии Гитлера, также служили новому режиму. Но только после возвращения Гитлера в Мюнхен его вовлечённость в новый политический порядок начнёт заходить гораздо дальше, чем у его бывших начальников.

Глава 2. Маленький винтик в машине социализма

Однажды 15 февраля 1915 года поэт-романист Райнер Мария Рильке сидел за своим столом в Мюнхене и разглядывал фотографию, которую графиня Каролина Шенк фон Штауффенберг, его знакомая, вложила в своё последнее письмо. На ней были изображены три сына графини — Клаус, Бертольд и Александр.

Политическая ситуация в Мюнхене резко изменилась к худшему с того времени, когда Рильке написал осторожно оптимистическое рождественское письмо своей матери. Тем не менее, когда он начал писать свое письмо графине Каролине, он пытался оставаться позитивным, выражая на бумаге свою надежду, что из нынешних невзгод вырастет лучший мир для мальчика графини Каролины, «который уже теперь подаёт признаки большого будущего».

Рильке писал: «Кто знает, не доведётся ли нам преодолеть величайшие смятение и опасность так, что следующее поколение вырастет в ощущении естественности этого мира, который будет очень сильно обновлён». Он писал графине Каролине, что существует надежда на то, что несмотря на нынешние лишения, будущее её троих сыновей будет блестящим, «поскольку несомненно за водоразделом войны, несмотря на всю его ужасающую высоту, течение реки должно легко течь в направлении нового и открытого».

Осторожно оптимистичный в отношении будущего двадцатидвухлетнего Клауса и его братьев, он выражал надежду, что нынешний кризис не станет предвестником чего-то худшего в будущем, но приведёт к «решению в пользу гуманизма как такового». В тот день, когда Рильке писал своё письмо, было просто невообразимо, что спустя двадцать пять лет Клаус Шенк фон Штауффенберг и его брат Бертольд будут казнены за попытку убийства 20 июля 1944 года человека, который был теперь лишь двадцатидевятилетним никем, недавно вернувшимся в Мюнхен после своей службы в Траунштайне.

Одной из причин, по которой политическая ситуация в Мюнхене быстро изменилась к худшему к середине февраля, было продолжение экономических трудностей и голода, царивших в городе, который снова стал домом для Гитлера.

Спустя несколько дней после революции эссеист и учитель Йозеф Хофмиллер полушутя выразил сомнение, что революция вряд ли бы произошла, «если бы у нас было приличное пиво». С тех пор дела не улучшились заметно, за что многие в Мюнхене возлагали вину на державы-победительницы в войне. Как вспоминала активная сионистка Рахель Штраус, «заключение перемирия не положило конец блокаде Германии. Это было поистине ужасно. Люди были в состоянии пережить тяготы, зная, что альтернативы нет, это была война. Война окончилась, [но] всё ещё были закрыты границы, голод оставался. Никто не мог понять, почему дозволялось голодать целому народу».

Эти чувства голода и предательства, описанные Штраус, сделали гораздо больше для подпитки политической радикализации города, нежели пережитая война или существовавшие прежде до войны политические настроения. Такова была, по крайней мере, оценка двух офицеров британской разведки, капитанов Соммервиль и Броад, которые были посланы в Мюнхен. В конце января они докладывали в Лондон, что «если только помощь не будет оказана до апреля, когда запасы продовольствия будут истощены, то будет невозможно удержать народ Баварии — уже недоедающий — в известных пределах». Они предсказывали: «Голод приведёт к мятежам и большевизму, и нет сомнений в том, что это будет большой причиной беспокойства для властей».

Однако развороту событий к худшему в столице Баварии даже более, чем продолжавшаяся блокада, способствовало то, что Курт Айснер просто не знал, как управлять. Хотя сердце у него было в правильном месте, он просто не понимал искусство политики. Он не постигал, что для того, чтобы быть успешным политиком, требуется совершенно иной набор инструментов, чем тот, который нужен для успешного интеллектуала. Многие из качеств, что являются достоинствами в мыслителях — это активная обуза в политиках, по каковой причине теоретическая проницательность чаще всего сочетается с политической неудачей. В то же время революционному лидеру Баварии недоставало приспособляемости и хитрости, равно как и способности, придя к власти, быстро реагировать и использовать ситуации к своему преимуществу. Он был приятным, но не имел понятия, как вдохновлять, очаровывать и вести. Во всём этом он был полярной противоположностью Гитлеру, который возникнет на политической сцене позже в этом году.

Критики всех политических направлений полагали, что Айснер был интеллектуалом без какого-либо таланта для лидерства. В глазах журналиста Виктора Клемперера Айснер был «деликатным, хрупким, согнутым маленьким человеком. Его лысая голова не была впечатляющего размера. Грязные седые волосы беспорядочно лежали на его воротнике, его рыжеватая борода имела грязный, сероватый оттенок; глаза его были скучно серыми за линзами его очков». Писатель еврейского происхождения не смог обнаружить «никаких признаков гения, почтенности, героизма». Для Клемперера Айснер был «посредственной, тусклой личностью». Некоторые из министров в правительстве Айснера, которые не вышли из его партии, отзывались о его талантах как политика даже ещё менее комплиментарно. Например, Хайнрих фон Фрауэндорфер, министр транспорта, говорил Айснеру на заседании кабинета министров 5 декабря: «Весь мир говорит о том, что Вы не знаете, как управлять», добавив при этом: «Вы не государственный человек, … Вы дурак!»

Другой проблемой было то, что большое число вышестоящих лиц в правительстве и в советах не были баварцами по рождению. Курт Айснер не смог понять, что если бы он поставил на руководящие должности в революции больше местных революционеров, то это улучшило бы легитимность нового режима в народе. В феврале Клемперер, который освещал революцию в Мюнхене для лейпцигской газеты, язвил в одной из своих статей: «Что раньше было верно в отношении искусств в Мюнхене, стало верным в отношении политики; все говорят: где народ Мюнхена, где баварцы?»

Хуже того, в результате отсутствия таланта политического деятеля, у Айснера не было реалистичных мыслей о том, как лучше всего удерживать радикальных революционеров внутри его собственных рядов и в тех группах, что были левее его партии, таких как «Спартаковцы», когда эйфория первых дней революции пошла на убыль. («Спартаковцы» — революционная группа, названная так в честь вождя римских рабов Спартака, которая пропагандировала диктатуру пролетариата). Айснер отмахивался от повторяющихся и настойчивых предупреждений, что он чересчур доверяет крайним левым и что он недооценивает опасность переворота с их стороны. Он говорил своему правительству, что люди на крайнем левом фланге всего лишь выпускают немного пара: «Нам следует дать людям выпустить его из их систем». Он не смог понять, что пытаясь приручить крайних левых в Мюнхене, он достиг противоположного: он раздул левый радикализм, роя тем самым могилу для своего примиренческого подхода к политике.

Радикальные революционеры ощущали, что Айснер продался реакционерам, которые в их глазах включали всех от социал-демократов (СДПГ), либералов и умеренных консерваторов до истинных реакционеров. В их идеалистическом, но параноидальном видении мира, которое следовало стандартным большевистским рассуждениям, парламентская демократия, либерализм, постепенность и реформизм с одной стороны, и правый авторитаризм с другой были двумя сторонами одной и той же медали.

В начале декабря 1918 года Фриц Шрёдер, один из представителей независимых социал-демократов Айснера, недвусмысленно высказался в Совете солдат против парламентской демократии: «Слухи о национальном собрании — это не более чем реакционная болтовня». Схожим образом анархист Эрих Мюэзам требовал установления мягкой диктатуры, нацеленной не на поддержку пролетариата, но на то, чтобы «разделаться с пролетариатом». Тем временем, близкий соратник Мюэзама, Йозеф Зонтхаймер, по существу требовал разрушительной власти толпы. «Я надеюсь», — выкрикивал Зонтхаймер по время митинга в начале января, «что мы все возьмёмся за оружие, чтобы посчитаться с реакцией». Несколькими днями раньше коммунисты потребовали на публичном митинге в Мюнхене, что люди должны «пойти на выборы Национальной Ассамблеи не с избирательными бюллетенями, но с ручными гранатами».

К концу ноября 1918 года Эрхард Ауэр, министр внутренних дел и лидер СДПГ, уже пришёл к заключению, что продолжающийся радикализм крайне левых делает демократизацию в Баварии нежизнеспособной. Глубоко обеспокоенный тем, что это может перерасти в тиранию, Ауэр постоянно набрасывался на Айснера и на отсутствие решительных действий с его стороны против левых радикалов, заявив 30 ноября: «Не может, не должно быть диктатуры в нашем свободном народном государстве». Поскольку сторонники Айснера чувствовали себя всё более осаждёнными со всех сторон, они фактически отменили свободу слова уже 8 декабря. В этот день они приказали нескольким сотням солдат атаковать офисы газет: консервативных, либеральных и умеренных от СДПГ. Двумя днями позже американцы, проживавшие в Мюнхене, получили срочное уведомление от государственного департамента США, что более не безопасно проживать в Германии; им было сказано «отправиться домой как можно раньше».

Повсюду в Германии попытки радикалов левого крыла свергнуть новый либеральный политический порядок были даже более экстремальными, доказывая то, что опасения Ауэра не были безосновательными. В начале января коммунисты попытались устроить в Берлине государственный переворот, нацеленный на свержение национального правительства, уничтожение парламентской демократии путём предотвращения проведения национальных выборов и установления вместо неё Германской Советской Республики. Только с помощью милиции умеренным социал-демократам удалось спасти зарождающуюся парламентскую демократию Германии. И попытки левых свергнуть силой парламентскую демократию в Германии не были ограничены столицей. Например, с января до 4 февраля Советская Республика существовала в Бремене, старом ганзейском городе на северо-западе Германии. В конце 1918 и в начале 1919 года основной вызов установке либеральной демократии в Германии не исходил от правых. Он пришёл слева.

Единственный серьёзный вызов в Баварии, не исходивший от радикальных левых, был от Рудольфа Бутманна, библиотекаря, работавшего в библиотеке баварского парламента, который недавно вернулся с войны и который станет возглавлять нацистскую партию в баварском парламенте между 1925 и 1933 гг. Вместе с пангерманистским издателем Юлиусом Фридрихом Леманном и другими соучастниками заговора Бутманн планировал свержение правительства Айснера и с этой целью в конце декабря основал милицию («бюргервер», Burgerwehr). Однако его сотоварищи были политически различными. Они включали и консерваторов, и радикальных правых экстремистов, которые мечтали устроить путч против Айснера, и известных членов Общества Туле — радикального правого тайного общества, которое будет играть выдающуюся роль в начале становления нацистской партии. В числе заговорщиков Бутманна также были ведущие социал-демократы; в самом деле, когда основывался «бюргервер», он контактировал с Эрхардом Ауэром, который также сотрудничал с другим членом Общества Туле, Георгом Грассингером, в попытке свергнуть Айснера.

После того, как он очень скоро понял, что реставрация монархии, которую он бы предпочёл, не была жизнеспособным вариантом, Бутманн решил перекинуться к умеренным революционерам. В течение зимы 1918–1919 гг. он снова и снова пропагандировал прагматическое сотрудничество с социал-демократами, профсоюзами и другими группами. В отличие от радикальных левых, он хотел согласиться с новой послевоенной парламентской системой. В это время Бутманн ещё не был национал-социалистическим активистом и политиком, которым он должен был стать. Запись от 6 января 1919 года в дневнике жены Леманна, Мелании, наводит на мысль, что Бутманн и Леманн искренне сотрудничали с министрами от СДПГ. В ней также отмечено, что эти двое в тот момент не намечали активно свергнуть правительство, но скорее намеревались помочь ему против предполагаемых выпадов со стороны крайне левых. Мелания писала: «В начале декабря в Мюнхене тихо формировалась милиция для противостояния разрушительной деятельности группы Спартака, которая вооруженными самозванцами сорвала несколько собраний и вынудила уйти в отставку министра внутренних дел Ауэра, умеренного социалиста». Она добавила: «Юлиус работал с большим удовольствием и усердием, и надеялись, что милиция будет организована и готова победить спартаковцев при следующем мероприятии, которое, как ожидалось, пройдёт до выборов. Правительство знало об этом, и умеренные министры это решительно поддерживали».

Как отмечает случай Бутманна и Леманна, послевоенная демократизация в Баварии не была мертворождённой; в то время некоторые из тех людей, которые в будущем станут одними из наиболее важных сторонников Гитлера, всё ещё хотели развивать парламентаризацию и демократизацию Баварии. Даже Общество Туле, членом которого был Юлиус Фридрих Леманн, тогда представляло будущую Баварию во главе с лидером СДПГ. В начале декабря СДПГ разрабатывало планы ареста Айснера и замены его Ауэром.

В то время, как политическая ситуация в Мюнхене в начале 1919 года продолжала радикализовываться, Гитлер и Шмидт продолжали своими действиями поддерживать революционное правительство, даже когда по их возвращению из Траунштайна в свой полк в Мюнхене его состав стал поощряться к демобилизации. Для содействия быстрого возвращения к гражданской жизни его членов полк организовал «Отдел службы занятости» и позволил его членам брать отпуск до десяти дней за один раз с целью поиска работы, с правом возвращения в часть, если в этот период работа не будет обеспечена. И всё же Гитлер и Шмидт выбрали продолжение службы новому режиму, даже когда противники Айснера пытались выступить, чтобы сместить его 19 февраля.

Попытка переворота 19 февраля остаётся покрытой тайной до сегодняшнего дня. Нацеленный на отстранение Айснера от власти, он возглавлялся моряком, старшим унтер-офицером флота Конрадом Лоттером, членом Баварского солдатского совета. В нём участвовали шестьсот моряков — большинство из них были баварцами — которые лишь несколькими днями ранее вернулись в Баварию с Северного моря. Путч окончился схваткой и перестрелкой на центральном вокзале Мюнхена. Большинство сохранившихся отрывочных свидетельств наводят на мысль, что Лоттер был обеспокоен тем, что Айснер как не желает, так и не способен передать власть партиям, которые выиграли выборы в Баварии, и следовательно, что более радикальная революция, поддерживаемая войсками, симпатизирующими крайне левым, была неминуема. Примечательно, что ни полк, членом которого был Гитлер, ни другие располагавшиеся в Мюнхене войска не пришли спасать Лоттера и его людей.

Имеются веские причины верить тому, что руководство СДПГ было замешано в путче, поскольку Лоттер встретился с вождём СДПГ Эрхардом Ауэром незадолго до попытки переворота для обсуждения вопроса о создании проправительственных войск для обеспечения безопасности Мюнхена. Лоттер также публично заявлял 13 декабря, что если Ауэр станет вождём революции в Баварии, то 99 процентов баварцев поддержат революционное правительство. Более того, в соответствии с дипломатической телеграммой папского нунция в Баварии Евгенио Пачелли, будущего папы Пия XII, моряки Лоттера заявили, что их целью было защитить здание, в котором размещался парламент, и сделать так, чтобы открытие новой парламентской сессии прошло 21 февраля, как было запланировано.

Продолжая служить в воинской части, лояльной Айснеру, Гитлер, в сущности, поддерживал скорее баварского революционного вождя, нежели Лоттера. Он продолжал обитать и выполнять свои обязанности в казармах Второго пехотного полка на Лотштрассе, прямо к югу от Обервизенфельд, где он размещался с момента своего возвращения из Траунштайна. Одной из его задач была функция охраны в различных местах в Мюнхене. Например, некоторые из солдат его части общим числом тридцать шесть человек, среди которых вероятно был и сам Гитлер, с 20 февраля до марта были использованы для защиты места, у которого попытка переворота Лоттера окончилась перестрелкой, и для защиты центральной железнодорожной станции Мюнхена. Своей службой Гитлер помогал предотвращать попытки других людей отстранить от власти еврейского социалистического вождя Баварии, таким образом защищая режим, с которым, как он заявит, став национал-социалистом, всегда боролся.

Несмотря на усилия Гитлера и его соратников защитить Айснера, прошло только лишь два дня со времени провалившейся попытки переворота Лоттера, когда противники Айснера ударили снова. На этот раз удачно. 21 февраля, в день открытия парламента Баварии, молодой студент и офицер придворного пехотного полка Антон граф фон Арко ауф Валлей подкрался к Айснеру сзади как раз в тот момент, когда вождь независимых социал-демократов вышел из баварского министерства иностранных дел по пути в парламент на открытие сессии законодательной власти Баварии, где он намеревался подать в отставку. Арко дважды быстро выстрелил ему сзади в голову. Айснер скончался на месте.

Наиболее вероятно, что Айснер погиб в результате заговора офицеров придворного пехотного полка, элитной части, обязанностью которой ранее была защита короля. Внучатой племяннице Михаэля фон Годин, офицера-однополчанина Антона фон Арко, и брата одного из командиров полка Гитлера во время Первой мировой войны, одна из её двоюродных бабушек говорила, что офицеры придворного пехотного полка строили планы убить Айснера. Двоюродная бабушка поделилась с ней, что Михаэль фон Годин и его товарищи в придворном пехотном полку тянули жребий — кто будет стрелять, что и определило — Арко будет тем, кто убьёт Айснера.

Вследствие убийства Айснера ничто больше не было как прежде, определённо не так, как представляли себе Арко и его соучастники заговора. Высокопоставленный американский официальный представитель Герберт Филд обнаружил это на своём непростом опыте. Через несколько часов после убийства Филд, представитель военной комиссии союзников по контролю от США в Мюнхене, которая была организована после перемирия, шёл к центральной станции Мюнхена, сопровождаемый немецким офицером. На станции солдаты набросились на них двоих, опрокинули немецкого офицера на пол и сорвали с его формы эполеты. Через несколько дней после этого события Филд написал в своём дневнике: «Перспективы чрезвычайно мрачные. Я ожидаю увидеть в ближайшем будущем установление большевистского господства.» Поскольку станция охранялась солдатами из подразделения Гитлера и других того же полка, это происшествие даёт нам хорошо почувствовать, с какого рода людьми Гитлер служил в своей части в конце февраля 1919 года, независимо от того, был ли он лично на месте во время нападения на Филда (см. фото 4).

Если, как Гитлер станет намекать в Mein Kampf, он был настолько не согласен с левыми солдатами, служившими в Мюнхене, почему он не запросил в этот момент демобилизации? Почему он никогда не говорил о путче Лоттера? В последующие годы он станет до отвращения много говорить о своём опыте во время войны, но лишь в общих словах о революции. В конце концов, если бы он рассказал о нападении на американского офицера или о подобных событиях, которые происходили по всему городу, — то есть, если бы он действительно противостоял им — то эти эпизоды хорошо бы проиллюстрировали некоторые из его более поздних взглядов на революцию, включая повторяющееся заявление о том, что революция фатально ослабила Германию в момент её величайшей нужды. Но в Mein Kampf Гитлер предпочитал молчать о своей службе в Мюнхене во время убийства Айснера и делать вид, что в то время он всё ещё был в Траунштайне.

В часы, дни и недели, последовавшие за вероломным убийством Айснера, радикализация Баварии ускорялась по мере того, как центр политики быстро разрушался. В глазах многих компромисс и умеренность просто не сработали.

И тем не менее убийство Айснера не было коренной причиной последующей радикализации Баварии. В действительности радикальные левые так никогда и не приняли результаты выборов в Баварии в начале января. С того дня, когда были объявлены результаты выборов, готовились планы упразднить парламентскую демократию и передать всю политическую власть в руки Советов солдат, рабочих и крестьян, как в Советской России.

Например, на митинге Совета рабочих в начале февраля Макс Левин[2], родившийся в Москве лидер баварских радикальных революционеров, спартаковцев, доказывал необходимость новой, второй, «неминуемой» революции, нацеленной на сокрушение буржуазии «в гражданской войне без пощады». Он полагал, что Советы должны взять себе всю исполнительную и законодательную власть до тех пор, пока в Германии не будет прочно установлен социализм. На той же сессии Эрих Мюэзам потребовал, чтобы Совет предпринял действия против парламента Баварии в том случае, если парламент будет действовать так, что это не понравится Советам. Он считал, что как в России, вся власть в любом случае принадлежит Советам.

16 февраля была проведена громадная демонстрация на Терезиенвизе, организованная совместно независимыми социал-демократами, коммунистами и анархистами. По пути на митинг толпа, наводнённая солдатами, выкрикивала «Долой Ауэра!» и «Да здравствует Айснер!» На этом событии, на котором красные флаги развевались наряду с лозунгами, требующими диктатуру пролетариата, присутствовал не только Айснер, но, по всей видимости, и никто иной, как Адольф Гитлер, поскольку его подразделение на митинге тоже было. Во время митинга Мюэзам заявил, что протест образует прелюдию к мировой революции, в то время как Макс Левин угрожал, что парламент должен принять власть пролетариата.

Как отмечено в дипломатическом докладе папского нунция Евгенио Пачелли от 17 февраля, люди задавали себе один важный вопрос в дни, которые вели и к путчу Лоттера, и к убийству Айснера: что станут делать радикальные левые, когда 21 февраля (в день, когда будет убит Айснер) откроется парламент Баварии? Пачелли доказывал, что, судя по последним действиям группировки, представляется маловероятным, что радикальные левые примут переход власти к парламенту и откажутся от своей веры в необходимость второй, более радикальной революции. Он также доказывал, что Айснер, после неудачи с обеспечением какой-либо существенной электоральной поддержки, склонялся к тому, чтобы дать больше власти Советам.

Если коротко, то убийство революционного вождя Баварии не было настоящей причиной второй революции, которая произошла после этого события. Смерть Айснера обеспечила радикальным левым оправдание попытки захватить власть и полностью похоронить парламентскую демократию, существенно увеличив легитимность того, что группировка так или иначе желала сделать.

Каковы бы ни были его намерения, Айснер сам посылал сигналы, которые легко могли быть поданы как поощрение действовать против правительства. Незадолго до его убийства он заявил: «Мы скорее можем обойтись без Национального Собрания, чем без Советов. […] Национальное собрание — это выборный орган, который может и должен быть изменён, когда от народных масс исходит иное мнение». Прежде он делал немало заявлений, которые меньше всего годятся для их неверного понимания. Например, 5 декабря он говорил членам баварского кабинета министров: «Я не обращаю внимание на публику, она меняет своё мнение каждый день». Он также говорил о парламенте, как об «отсталом органе», добавляя, что полагал, что настоящей проблемой его правительства было то, что «мы недостаточно радикальны». Когда на том же заседании кабинета министров Иоганнес Тимм, министр юстиции, спросил его: «Считаете ли Вы, что солдатам следует распустить Национальное Собрание в том случае, если Вам оно не понравится?», то ему был дан ответ, который предполагает, что он ожидал своей отставки 21 февраля для того, чтобы подготовить почву не для мирной передачи власти, но для более радикальной революции. Его ответом было: «Нет, но при определённых обстоятельствах будет другая революция».

Независимо от того, было ли решение Айснера подать в отставку 21 февраля тактическим, сделанным в ожидании того, что его отставка вызовет возобновление революции, как подозревали многие в то время, или он искренне принял верховенство парламента, одно ясно: члены радикального левого крыла, наконец, могли сделать то, что многие недели они хотели делать с самого начала — начать новую революцию.

В тот же день, когда был убит Айснер, Советы встретились и учредили Центральный Комитет, который по существу забрал себе исполнительную власть, делая всё, что только мог, чтобы предотвратить образование в парламенте нового правительства. На следующий день самолёты сбросили на Мюнхен листовки, которые объявили установление военного положения. В последующие после политического убийства дни по городу бродили солдаты, а по улицам продолжали носиться автомобили с красными флагами. Красный флаг — цвет революции — теперь также развевался на крыше университета. Декреты, выпускавшиеся Советом рабочих и солдат, информировали население Мюнхена о том, что «мародёры, воры, грабители и те, кто агитирует против нынешнего правительства, будут расстреливаться». В ночное время звуки стрельбы из винтовок и пулемётов наполняли воздух города. Священники, которые в глазах революционеров были контрреволюционными реакционерами, больше не допускались в военные госпитали.

Новый режим возглавлялся Эрнстом Никишем, левым социал-демократом и учителем из Аугсбурга в Швабии. Его восхождение к власти в Баварии было признаком явного отхода от процесса демократизации, сравнимого с парламентской демократией в западном стиле. Он был сторонником национал-большевизма, политического движения, которое отвергало интернационализм большевиков, но в остальном верило в большевизм. Никиш придерживался того мнения, что Германии следует повернуться спиной к Западу, что, как он полагал, позволит Германии остановить своё падение. Думая, что будущее находится на Востоке, новый лидер Баварии считал, что если дух Пруссии и дух России будут объединены, а либерализм отвергнут, то впереди будут золотые дни как для России, так и для Германии.

Спустя пять дней после убийства Курта Айснера, 26 февраля, он был кремирован. Ранее в тот день в его честь в течение получаса звучали церковные колокола и выстрелы в воздух, прежде чем погребальная процессия отправилась от Терезиенвизе. Десятки тысяч людей прошли в ней через центр Мюнхена. Над их головами кружили самолёты. Делегации социалистических партий Мюнхена и профсоюзов, русские военнопленные, представители всех располагавшихся в Мюнхене полков, равно как и множество других групп, прошли с гробом Айснера через город. Марш окончился на площади перед Остбанхоф — Восточным вокзалом Мюнхена, где были произнесены траурные речи, прежде чем тело Айснера было обращено в пепел на близлежащем Восточном кладбище.

Как свидетельствует огромное количество народа на его похоронах, Айснер в смерти был более популярен, чем когда-либо при жизни. Однако чувства присутствовавших на марше не обязательно являются показательными для населения Мюнхена в целом. Правительство потребовало, чтобы жители по всему Мюнхену вывесили флаги в честь Айснера в день его кремации. Тем не менее, это требование в значительной степени было проигнорировано. Флаги были видны преимущественно на общественных зданиях; очень небольшое число частных домов вывесили их. Для Фридриха Люэрса, сторонника либеральной Немецкой Демократической партии, который служил с Гитлером в том же самом подразделении полка Листа в начале войны, похоронное шествие выглядело как «скверная шутка».

Если бы Люэрс сам принял участие в марше и прошёл весь путь до Остбанхоф, он вполне мог бы воссоединиться со своим прежним боевым товарищем, Адольфом Гитлером. Фотография, сделанная Хайнрихом Хоффманом, со временем ставшим придворным фотографом Гитлера, изображает прибытие похоронного марша на Остбанхоф (см. фото 6). Она показывает группу русских военнопленных в форме, один из которых держит большую фотографию или портрет Айснера. Группа немецких солдат в форме стоит как раз за ним. Один из них, как полагают, это Адольф Гитлер. Участие в марше указывает на желание Гитлера отдать дань уважения убитому еврейскому социалистическому вождю, поскольку для солдат присутствие не было обязательным. Однако продолжаются жаркие споры о том, действительно ли групповая фотография включает Гитлера. Фотография слишком зернистая, чтобы идентифицировать солдата с какой-либо степенью уверенности. Тип телосложения, рост, осанка и форма лица человека под вопросом выглядят именно так, как предположительно выглядел бы Гитлер на зернистом фото. Однако в феврале 1919 года в Мюнхене, вне всякого сомнения, квартировало много других солдат подобного внешнего вида. И тем не менее очень похоже, что человек на фотографии — это действительно Адольф Гитлер. Например, на копии этого изображения, которая была среди фотографий, проданных внуком Хайнриха Хоффмана Государственной Библиотеке Баварии в 1993 году, имеется стрелка, указывающая на человека, который, как полагают, Адольф Гитлер. Стрелка не была нанесена на отпечаток фотографии, которая принадлежит Государственной Библиотеке Баварии; соответственно, она должна была быть нанесена на её негатив либо Хоффманом, либо его сыном или внуком. Сын Хоффмана также подтвердил в начале 1980-х, что фотография изображает Адольфа Гитлера.

Оставляя в стороне вопрос, действительно ли фотография Хоффмана изображает Гитлера, обратимся к событию, происшедшему где-то между февралём и началом апреля, более ярко проливающему свет на тесные взаимоотношения Гитлера с революционным режимом. Это событие было выборами доверенного лица (Vertrauensmann, представитель солдат) в подразделении Гитлера, Второй демобилизационной роте. На выборах Гитлер был избран представителем людей своей роты. У него теперь была должность, которая существовала для того, чтобы служить, поддерживать и обеспечивать левый революционный режим.

Задачей Гитлера была помощь в обеспечении беспроблемного функционирования полка. Если верить статье, опубликованной в марте 1923 года в Münchener Post («Почта Мюнхена») — пристрастной социал-демократической газете, которая, однако, в целом была хорошо информирована о рождающемся национал-социалистическом движении — его ответственность со временем зашла далее этого. В соответствии со статьёй, он также действовал как посредник между пропагандистским отделом своего полка и революционным режимом. Статья утверждала, что Гитлер принимал активную роль в работе отдела, выступая в защиту республики. Статья была написана Эрхардом Ауэром, антагонистом Курта Айснера, который при нападении отмщения чуть не был убит в день убийства Айснера и который в 1920 году стал главным редактором газеты Münchener Post.

Даже если статья Ауэра 1923 года в той газете и преувеличивала вовлечённость Гитлера в прореспубликанскую пропагандистскую работу, факт остаётся фактом, что в начале 1919 года Гитлер активно и обдуманно решил баллотироваться на должность, задачей которой было служить, поддерживать и обеспечивать революционный режим. Точная дата этих выборов не сохранилась. Но они имели место не позже, чем в начале апреля, поскольку в приказе, изданном по демобилизационному батальону Второго пехотного полка, датированным 3 апреля 1919 года, Гитлер числится в качестве Vertrauensmann'а (доверенного лица) своей роты.

Избрание Гитлера в качестве доверенного лица его товарищей солдат было настоящим поворотным моментом в его жизни, в меньшей степени из-за его политического подтекста и в большей степени вследствие того факта, что теперь, впервые в его жизни, он занимал лидерское положение. Его трансформация из послушного получателя приказов — того, кто всю свою жизнь был либо в самом низу иерархий, либо одиночкой, плывущим по течению вне всяких иерархий, в лидера других людей, наконец, началась. И всё же его метаморфоза не началась внезапно. Её контекст сильно наводит на мысль, что она была воспламенена тлеющими углями целесообразности и приспособленчества.

Как было возможно, что человек, который никогда не показывал каких-либо лидерских качеств и не имел явного желания вести за собой людей, неожиданно решает заняться политикой? Даже в Траунштайне Гитлер не проявил каких-либо характерных черт лидерства. Если бы он это сделал, то несомненно был бы отослан обратно в Мюнхен с большинством караульных из Второго пехотного полка в конце декабря 1918 года — поскольку его считали бы ответственным за их поведение — скорее, чем его выбрал бы кто-то из офицеров лагеря, желавший, чтобы он остался. И как это было возможно, что его товарищи хотели теперь отдавать за него голоса, когда в прошлом в самом лучшем случае с ним обращались как со всеми любимым одиночкой?

Единственный правдоподобный ответ на эти вопросы — это то, что перевод Гитлера в середине февраля во вторую демобилизационную роту его части стал сигналом для него, что его демобилизация была неминуема, если он не сможет обеспечить себе положение, которое предотвратит это. Вакантная должность доверенного лица точно была таким положением. Перспектива продолжения службы в армии наиболее вероятно была причиной того, почему Гитлер решил принять вызов и избираться на должность. Любые другие возможные объяснения либо противоречат с его предшествующим поведением, в котором он не проявлял интереса к лидерству, либо не могут обеспечить правдоподобного объяснения желания людей из роты Гитлера голосовать за него.

Если бы товарищи Гитлера голосовали за него потому, что большинство из них придерживалось праворадикальных взглядов и они видели в нём родственного по духу, это предполагало бы, что Гитлер высказывал и обсуждал с ними контрреволюционные, ксенофобские, националистические идеи. Однако большинство солдат в Мюнхене, и, соответственно, голосовавших на выборах доверенного лица, придерживались в то время левых убеждений.

На январских выборах в Баварии подавляющее большинство людей Запасного батальона Второго пехотного полка — вполне в унисон с солдатами других базировавшихся в Мюнхене частей, для которых был учреждён специальный избирательный округ — голосовали за социал-демократов. Например, в одном из избирательных участков Запасного батальона Второго пехотного полка, в том, что на Амалиенштрассе, ошеломляющие 75,1 процента голосов были отданы за СДПГ. Независимые социал-демократы Айснера были вторыми с несущественными 17,4 процентами голосов.

Более того, незадолго до избрания Гитлера людьми Второй демобилизационной роты, солдаты батальона, к которому принадлежала рота, избрали своим представителем Йозефа Зайса, который был известен своими левыми склонностями. В действительности, он спустя несколько недель присоединится к Красной Армии. Те же люди, которые подавляющим числом голосовали за левые партии в январе и только что избрали закоренелого левого кандидата в качестве представителя батальона, вряд ли выбрали бы представителем своей роты кандидата-новичка с известными и высказанными правыми убеждениями. Подобным же образом трудно увидеть, как бы они голосовали за кого-либо, кого бы они воспринимали как сторонника крайне левых.

Ответ состоит в степени левизны. Солдаты в Мюнхене колебались между поддержкой умеренных левых, то есть СДПГ, и радикальных левых в их различных инкарнациях, но не между левой и правой идеологиями. В конце концов, более 90 процентов солдат в воинской части Гитлера голосовали либо за умеренных, либо за радикальных левых в январских выборах в Баварии. Это не обязательно означает, что Гитлер откровенно высказывался в поддержку революции; только то, что если бы он сказал что-то против революции даже в умеренном виде, то тем самым он уничтожил бы свои шансы на избрание. Вкратце, какими бы не были его внутренние мысли, Гитлера воспринимали как поддерживающего по меньшей мере умеренные левые идеи.

Большинство солдат из резервной части Гитлера, сопротивлявшиеся демобилизации и служившие с ним в Траунштайне и в других местах, не были известны своим рвением служить и возглавлять. Поэтому весьма непохоже, чтобы планка требований для кандидатов, которых они хотели избрать, чтобы не заниматься самим этими делами, была очень высокой. Это создало окно возможностей для Гитлера. Даже с низко установленной планкой требований трудно себе представить, что они могли бы голосовать за откровенного правого кандидата на эту должность.

Контекст выборов Гитлера в качестве доверенного лица сильно наводит на мысль, что его решение баллотироваться на должность, когда в прошлом он не интересовался лидерством, было продиктовано целесообразностью и приспособленчеством с его стороны. Но теперь, когда у него была его первая лидерская должность, ему представилась возможность научиться работе, что в свою очередь дало ему возможность понять, что у него действительно имеется потенциал лидера. В разговорах с некоторыми из своих близких товарищей по первым годам нацистской партии Гитлер раскрыл, что он совершенно ничего не знал о своём таланте лидерства до весны 1919 года. Он определённо не признавал позже своей роли в качестве доверенного лица. Предпочтительнее он приукрасил своё пробуждение как лидера в фантастическом повествовании о том, как предположительно бросил вызов радикальным революционерам в гостинице на своём пути обратно из Траунштайна в Мюнхен. Этот рассказ кем-то был передан Конраду Хайдену. Как этот социал-демократический журналист изложил эпизод в своей биографии Гитлера, написанной в эмиграции, Гитлер «взобрался на стол, переполненный страстью, едва осознавая, что он делает — и неожиданно обнаружил, что может говорить».

Реальное значение зимы и весны 1919 года, в течение которых Гитлер был маленьким винтиком в машине социализма, не лежит в политической плоскости. Скорее оно находится в том, что через рациональность и приспособленчество он пришёл к неожиданной радикальной трансформации своей личности. Почти что за одну ночь Гитлер из неуклюжего, но всем симпатичного одиночки, в котором никто не видел каких-либо лидерских качеств, превратился в вождя, находящегося в процессе развития.

Глава 3. Арест

12 апреля 1919 года Эрнст Шмидт решил, что настало время покинуть армию. Его друг Гитлер, в отличие от него, выбрал остаться. Это было инициативное решение со стороны будущего правого диктатора Германии — служить режиму, который в то время клялся в преданности Москве.

7 апреля Баварский Центральный Совет вдохновился недавним установлением Советской Республики в Будапеште. В надежде, что социалистическая ось сможет полностью протянуться от Мюнхена через Вену и Будапешт до Москвы, Совет провозгласил Баварию Советской республикой. Он подчеркнул, что не будет какого-либо сотрудничества с «презренным» социал-демократическим правительством в Берлине. И заключил следующими словами: «Да здравствует Советская Республика! Да здравствует мировая революция!» Совету удалось провести провозглашение, несмотря на плохие результаты радикальных левых на выборах, потому что весы недавно качнулись против парламентского правления. Это произошло потому, что основные секции социал-демократической партии Германии (СДПГ) в Верхней Баварии начали противостоять своему собственному лидеру, Йоханнесу Хоффману, который встал во главе партии после попытки покушения на Эрхарда Ауэра.

В тот же самый день, когда была провозглашена Советская Республика, баварское правительство меньшинства, возглавляемое Хоффманом — которое было сформировано 17 марта после голосования в парламенте и с тех пор соревновалось с Центральным Советом за власть — вынуждено было спасаться бегством в безопасную гавань Бамберга на севере Баварии. Базировавшиеся в Мюнхене военные части отказались прийти на помощь правительству Хоффмана. Как писал 7 апреля в своём дневнике принц Адальберт Баварский, сын двоюродного брата изгнанного короля, «гарнизон Мюнхена заявил, что он ничего не будет делать для защиты парламента Баварии». Как бы там ни было, парламент уже приостановил 18 марта свои полномочия на неопределённый срок. Он сделал это путём утверждения закона о чрезвычайных полномочиях, по букве, хотя и не по духу, напоминавшего гитлеровский Закон о чрезвычайных полномочиях 1933 года, который ликвидирует парламентскую демократию в Германии на последующие двенадцать лет.

В отсутствие в городе правительства меньшинства в Мюнхене воцарился революционный социализм. 10 апреля правители Баварской Советской Республики объявили, что все части мюнхенского гарнизона станут основой вновь формирующейся Красной Армии. Таков был контекст, в котором Эрнст Шмидт решил, что настало время демобилизоваться и таким образом прекратить служить революционному режиму. Вместо того, чтобы и далее проводить как можно больше времени с единственным оставшимся членом своей «суррогатной» семьи времён войны, Гитлер остался в воинской части, которая отказалась выступить в поддержку правительства в Бамберге и которая, поскольку это имело отношение к Советскому правительству, была частью вновь создаваемой Красной Армии.

Почему Гитлер не последовал примеру Шмидта, когда тот покинул армию? Почему он предпочел проводить меньше времени с человеком, который был самым близким для него в течение нескольких месяцев, а возможно даже и лет? Один из возможных ответов состоит в том, что избрание Гитлера доверенным лицом изменило его. Это придало смысл его существованию, снабдило его новым домом и дало ему новое место, чтобы в него вписаться. И впервые в жизни это дало ему влияние и власть над другими людьми. Если бы он последовал за Шмидтом и отвернулся от революционного режима, ему пришлось бы от всего этого отказаться.

Гитлер остался, даже когда 13 апреля, в Вербное воскресенье, революция поглотила своих детей, когда ещё более радикальный режим — новая и более жестокая Советская Республика во главе с коммунистами — был установлен в Мюнхене. Правительство Республики, Исполнительный комитет, имело прямую линию связи с советским руководством в Москве и в Будапеште. Зашифрованные телеграммы шли туда и обратно между столицей России и Мюнхеном. В действительности в лице Товиа Аксельрода Ленин и его товарищи, вожди большевиков в Москве, даже имели своего человека в Исполнительном комитете, через которого они могли непосредственно влиять на решения, принимаемые мюнхенской Советской Республикой.

Создание второй Советской Республики было кровавым. 13 апреля, когда в уличных боях погиб двадцать один человек, и на следующий день в Мюнхене царили хаос и беспорядок. «Мы чрезвычайно изолированы и находимся во власти красного сброда», — писала оперная певица Эмми Крюгер в своём дневнике 14 апреля. «В то время, как я пишу, раздаются выстрелы и звонят колокола — отвратительная музыка. Все театры закрыты, Мюнхен в руках спартаковцев — убийства, воровство, все пороки получили свободу действий».

И всё же вскоре после этого ощущение нормальности вернулось в Мюнхен. Например, Рудольф Гесс, будущий заместитель Гитлера, который недавно перебрался в Мюнхен и жил теперь на Элизабетштрассе, близко к казармам, в которых в то время обитал Гитлер, не думал, что Советская Республика была чем-то таким, чему стоило огорчаться. «Если судить по тому, что пишут иностранные газеты, похоже, что о Мюнхене распространяются самые неандертальские слухи. — Однако, я могу сообщить, что здесь было и есть в настоящее время совершенно тихо», — писал Гесс своим родителям 23 апреля. «Я не ощутил вовсе никаких беспорядков. Вчера у нас был организованный марш с красными флагами, а больше ничего необычного».

Несмотря на внешнее спокойствие, политическая, социальная и экономическая ситуация в Мюнхене становилась всё более изменчивой по мере того, как с каждым днём всё больше ощущался недостаток продовольствия и ресурсов в городе. Даже хотя для жителей Мюнхена стало привычным ложиться спать голодными в течение последних четырёх с половиной лет, всё же был предел того, что могли вынести люди. 15 апреля учитель Йозеф Хофмиллер заключает, что «либо они введут войска, либо мы умрём с голода».

Британская разведка разделяла чувства Хофмиллера. Уинстон Черчилль, военный министр, уже 16 февраля пришел к заключению, основываясь на донесениях разведки, что Германия «проживает свой капитал в отношении запасов продовольствия, и либо всеобщий голод, либо большевизм, возможно и то, и другое, произойдут до следующего урожая». Тем не менее, он хотел поиграть с огнем, дав Германии почувствовать страдания, что даст Британии рычаги воздействия. Он полагал, что «поскольку Германия всё ещё вражеская страна, не подписавшая пока условия мира, было бы нецелесообразно устранить угрозу голодной смерти слишком неожиданными и обильными поставками продовольствия».

Офицеры британской разведки на месте в Баварии менее, нежели Черчилль, желали рискованной авантюры. Капитан Броад и лейтенант Бейфус, исследовавшие ситуацию в Баварии до и после провозглашения Мюнхенской Советсткой Республики, полагали, что существовал начальный массовый оптимизм в отношении будущего после войны. Однако со временем эти надежды испарились, когда ожидание мира, приемлемого для всех сторон, всё ещё не претворилось в жизнь, и материальные условия вместо улучшения ухудшились. К апрелю они высказывали мнение, что ситуация стала неустойчивой, считая, что недостаток продовольствия является «серьёзной угрозой для страны», поскольку он имеет «наиболее деморализующее влияние на людей». Они настаивали, что «припасы должны быть посланы с чрезвычайной поспешностью».

Как в начале апреля сформулировал Бейфус, «отложенная надежда измучила сердце Германии. С высот надежды прошлого ноября — и несмотря на катастрофу, которая охватила страну, перемирие приветствовалось с истинной радостью в Германии — они теперь погрузились в пучину отчаяния». Лейтенант писал, что в результате отсутствия «безотлагательного мира» «нервы немецкого народа, похоже, сломлены». Он утверждал, что продолжавшееся разложение дало большевизму шанс в Баварии. Вкратце, британская разведка полагала, что они наблюдают в Баварии политическое явление, порождённое социально-экономическими факторами.

К 15 апреля правители Советской Республики решили, что они проведут новые выборы в каждой из воинских частей, расположенных в Мюнхене. К этому подталкивала обостряющаяся политическая ситуация и тот факт, что Йоханнес Хоффман из своей штаб-квартиры в Бамберге замышлял собрать военные силы, которые атакуют Мюнхен. Выборы были объявлены в надежде обеспечить то, что отныне все избранные представители будут «безоговорочно поддерживать Советскую Республику» и защищать её от «всех атак объединённой буржуазно-капиталистической реакции».

Выборы, которые были проведены 15 апреля, предоставили Гитлеру блестящую возможность остаться в стороне, если он был глубоко озабочен установлением коммунистической Советской Республики. В самом деле, многие солдаты в Мюнхене, которые прежде хотели идти вместе с революцией, изменили своё мнение и теперь выражали поддержку правительству в Бамберге. Чувствуя изменчивость настроений солдат, а также происходящее среди них размежевание на умеренные и агрессивные революционные фракции, коммунистические правители города попытались купить их лояльность, объявив 15 апреля, что «все солдаты получат 5 марок в день дополнительно».

В отличие от многих других, кто предпочёл отказаться, Гитлер решил продолжить своё соучастие в коммунистическом режиме и снова выдвинуться на выборах. Проявив себя с момента своего избрания в качестве доверенного лица, он теперь выдвинул свою кандидатуру на должность Bataillons-Rat (батальонного советника) — представителя своей второй демобилизационной роты в совете батальона. Когда результаты выборов были опубликованы на следующий день, он узнал, что получил второе место по количеству голосов, 19, в сравнении с 39 голосами победителя, что означало, что он был избран в качестве Ersatz-Bataillons-Rat (заместителя советника батальона) своего подразделения.

Избрание Гитлера не обязательно следует истолковывать как знак явной и искренней поддержки Советской Республики с его стороны или со стороны голосовавших за него. Хотя не может быть полностью исключена возможность того, что он и люди его подразделения были захвачены потоком событий последних недель, предыдущие и последующие формы поведения и Гитлера, и голосовавших за него уверенно предполагают нечто иное: что голосовавшие воспринимали его как сторонника умеренных революционеров.

Каковы бы ни были его внутренние мысли и намерения, Гитлер теперь должен был служить в качестве представителя своего подразделения внутри нового советского режима. Благодаря своему желанию выдвинуться на должность батальонного советника, он стал даже более значительным винтиком в машине социализма, чем это было раньше. Более того, действия Гитлера помогали удержаться Советской Республике.

К тому времени, когда Гитлеру в пасхальное воскресенье 20 апреля исполнилось тридцать лет, удача стала явно сопутствовать коммунистическим правителям с тех пор, как они назначили выборы в военных частях Мюнхена. Поскольку Советская Республика продолжала распространяться по Баварии, они теперь контролировали большие зоны страны. А 16 апреля Красная Армия под руководством Эрнста Толлера, драматурга и писателя, уроженца Западной Пруссии, отпраздновала огромный успех. Она отразила нападение импровизированной армии приблизительно в восемь тысяч человек, лояльных правительству в Бамберге, на маленький город Дахау к северу от Мюнхена, предварявшее атаку на столицу Баварии.

Плакаты по всему Мюнхену объявляли: «Победа Красной Армии. Дахау взят». Кроме того, в знак поддержки коммунистического режима число кадровых и нерегулярных солдат и матросов в городе, кто носил красные повязки и другие знаки отличия, с каждым днём росло. Правительство, жившее в изгнании в Бамберге, совершенно недооценило силу и решимость красных сил. Оно не могло быть на равных с коммунистическим режимом в Мюнхене.

Правители Советской Республики получили ещё одну поддержку, когда 17 апреля они потребовали, чтобы русские военнопленные, кто ещё не вернулся домой, вступили в Красную Армию Мюнхена. Точное число военнопленных, кто записался, не сохранилось. И всё же их вклад в боеспособность Красной Армии Мюнхена был значителен, не в последнюю очередь вследствие их боевого опыта и их компетенции в разработке оперативных регламентов и планов для армии.

Очень мало известно о том, как Гитлер отпраздновал свой тридцатый день рождения в пасхальное воскресенье в казармах имени Карла Либкнехта, как советские правители Мюнхена недавно переименовали военный комплекс, в котором квартировал его полк, в честь убитого сооснователя Коммунистической Партии Германии. Мы знаем, однако, что Гитлер провёл свой день рождения с красной повязкой на рукаве, которую требовалось носить всем солдатам в Мюнхене. Мы также знаем, что 20 апреля во время ежедневной переклички своего подразделения он должен был объявить, как он это делал каждый день, самые последние декреты и объявления советских правителей Мюнхена, что доводилось до полка через его отдел пропаганды. (Гитлер также должен был раз в неделю являться в отдел пропаганды Второго пехотного полка, чтобы забирать новые пропагандистские материалы).

Между тем Йоханнес Хоффман с неохотой обратился к Берлину за помощью, поняв, что он не сможет сместить советский режим без помощи извне. Просить Берлин о помощи было нелёгким делом, поскольку баварские и общенациональные власти боролись друг с другом с момента окончания войны относительно той степени, до которой Бавария будет оставаться суверенным политическим субъектом под крышей федеративной Германии, как это было до войны. Хоффман теперь должен был смириться с тем, что его товарищ по социал-демократической партии Густав Носке, министр национальной обороны, станет всем командовать.

Более того, Хоффман вынужден был принять и то, что не баварский генерал станет командовать всегерманскими силами, которые Носке и Хоффман старались собрать, чтобы сломать шею Советской Республике Мюнхена. Баварское правительство запросило военную помощь от правительства Вюртемберга, своего южно-германского соседа, и от нерегулярных войск вне Баварии, призывая баварцев быстро учредить милицию и присоединиться к ним. Подобным образом руководство баварской СДПГ призвало баварцев записываться в милицию, чтобы положить конец «тирании незначительного меньшинства чуждых большевистских войск».

Когда в Мюнхене распространились новости о том, что правительство в Бамберге собирает силы для свержения Советской Республики, люди начали толпами покидать город, чтобы присоединиться к «белым» войскам, как 23 апреля написал в своём дневнике Фридрих Люэрс, бывший товарищ Гитлера по полку Листа. Другие в Мюнхене начали думать о том, чтобы покинуть не только Мюнхен, но и совсем уехать из Германии и начать новую жизнь в Новом Свете. Интерес к эмиграции был настолько велик, что периодическое издание, специализировавшееся на этом предмете, Der Auswanderer («Эмигрант»), продавалось на улицах Мюнхена. Например, за день до дня рождения Гитлера прилично одетых людей видели покупающими этот журнал у газетчицы в центре Мюнхена.

Тем не менее Гитлер не проявлял какого-либо явного интереса к тому, чтобы оставить свою должность. Он ни отвернулся от Советской Республики, ни поддерживал её активно в этот момент, равно как он не покинул Мюнхен, чтобы присоединиться к милиции, но и не вступил в активные части Красной Армии.

Теоретически все базировавшиеся в Мюнхене военные части и, таким образом, также и полк Гитлера были частью Красной Армии. В этом смысле Гитлер служил в Красной Армии. В действительности же, однако, большинство полков ни поддерживали активно советский режим, ни противостояли ему. Это не означает, что они открыто заняли нейтральную позицию, поскольку любое нежелание предоставить себя в распоряжение законным правительствам в Баварии и в Берлине представляло собой, строго говоря, государственную измену.

Так что большинство частей, расположенных в Мюнхене, не поддерживали Советскую Республику активно и военными средствами. Мнения в большинстве из частей в городе были разделены. Некоторые солдаты поддерживали Советскую Республику и таким образом вошли во вновь сформированные части Красной Армии, которые были готовы сражаться, в то время как большинство людей старались оставаться нейтральными. Это было именно то, что случилось в подразделении Гитлера. Будущий лидер нацистской партии был среди тех людей своей части, которые держались позади и не присоединились к вновь формируемым активным подразделениям Красной Армии.

И всё же Гитлер не был больше лишь простым солдатом. Он был в положении, в котором было почти невозможно занять нейтральную позицию. И это была должность, в которой демонстрацию нейтральности можно было легко неверно истолковать как поддержку статус-кво или как недостаточную поддержку в этом отношении. Выдвинув себя на должность и служа в должности представителя своей части после того, как была установлена (вторая) Советская Республика, в то же время не поддерживая вновь сформированные части Красной Армии в момент, когда новый режим был под осадой, Гитлер неумышленно мог оказаться между двух стульев. Он рисковал оказаться под гневом нового режима за то, что был на ответственном посту и тем не менее не использовал его для более активной поддержки республики; подобным же образом он рисковал подвергнуться гневу войск Хоффмана и Носке в случае, если они захватят Мюнхен, за то, что служил Советской Республике на выборной ответственной должности. Так что Гитлер оказался перед возможностью ареста с любой стороны.

По мере того, как в конце апреля веревка затягивалась на шее Советской Республики, жизнь для любых настоящих или воспринимаемых таковыми контрреволюционеров, оставшихся в Мюнхене, стала, безусловно, очень опасной. Например, 29 апреля и на следующий день революционеры появились в неоклассическом дворце на Бриеннер Штрассе, в котором располагалось представительство папского нунция, вошли в здание и угрожали нунцию Евгенио Пачелли ружьями, кинжалами и даже ручными гранатами. Пачелли так сильно ударили в грудь револьвером, что это деформировало крест, который он носил на цепочке на шее. Нападение на будущего папу Пия XII не было единственным задокументированным случаем прерванной акции, предпринятой против настоящих или предполагаемых противников Советской Республики. Во второй наиболее известный случай был вовлечён сам Гитлер.

В Mein Kampf Гитлер заявлял, что 27 апреля красные стражники пришли в его казармы, чтобы взять его в заложники: «В ходе новой, советской, революции я впервые выступил с речью, которая вызвала недовольство Центрального совета. 27 апреля 1919 г. рано утром меня попытались арестовать. Трех молодцов, которые пришли за мною, я встретил с карабином в руках. У них не хватило духа и молодчики повернули оглобли». Эрнст Шмидт, который не мог присутствовать при аресте, но который оставался близким к Гитлеру, сделал подобное заявление в своём интервью пронацистскому биографу Гитлера Хайнцу А.: «Однажды утром, очень рано, три красных стражника вошли в казармы и отыскали его в своей комнате. Он уже встал и был одет. Когда они взбирались по лестнице, Гитлер догадался, что затевается, так что он схватил свой револьвер и приготовился к стычке. Они забарабанили в дверь, которая немедленно была открыта. „Если вы не уберётесь немедленно, — закричал Гитлер, размахивая своим оружием, — я поступлю с вами так, как мы поступали с мятежниками на фронте“. Красные тотчас же повернули и спустились обратно по лестнице. Угроза была чересчур реальной, чтобы подвергаться ей хоть на мгновение дольше».

Гитлер и Шмидт могли придумать историю попытки ареста Гитлера, или, более вероятно, приукрасили историю, которая имела какую-то правду в основе. Трудно себе представить, как именно Гитлер мог бы справиться с тремя. Суть их заявлений о том, как он едва избежал ареста, тем не менее, не является невероятной. Даже если сила правителей мюнхенской Советской Республики и ослабла к 27 апреля, именно эта слабость делала режим опасным. Он в самом деле действовал исключительно агрессивно, как часто делают обречённые политические движения, когда ослабевают.

29 апреля, два дня спустя после означенного инцидента с Гитлером, Рудольф Эгельхофер, вождь Красной Армии, планировал согнать и казнить мюнхенскую буржуазию на Терезиенвизе, если лояльные правительству в Бамберге войска войдут в Мюнхен. На собрании советских вождей его предложение не прошло большинством всего лишь в один голос. В действительности, восемь политических заключённых — семеро из них члены Общества Туле — арестованные в Мюнхене 26 апреля, будут казнены 30 апреля во внутреннем дворе местной школы, где по приказу Эгельхофера их поставили к стене и расстреляли.

Дополнительные аресты были произведены по всему Мюнхену в конце апреля, когда военные лидеры Советской Республики отчаянно пытались собрать под собой как можно больше войск до ожидаемой атаки на Мюнхен. Так что весьма правдоподобно, что Гитлер должен был быть арестован за отсутствие активной поддержки Красной Армии. Даже если стычки, которую он описывает, никогда не было, нежелание избранного представителя выступить в поддержку вновь формируемых активных частей Красной Армии стало бы причиной гнева по отношению к нему со стороны советского режима.

27 апреля войска, собранные Хоффманом и Носке — значительные силы из тридцати тысяч человек — вошли в Баварию. Они включали остатки сил, разбитых в Дахау, части из Швабии и Вюртемберга, и милицию со всей Баварии и других частей Рейха. К 29 апреля они обратно взяли Дахау.

Правительственные войска ожидали столкнуться с существенным сопротивлением в Мюнхене. Меморандум, изданный 29 апреля, предостерегал от недооценки Красной Армии. Он оценивал количество войск под ружьём в Мюнхене в 30–40 тысяч человек, из которых 10 тысяч следовало рассматривать как «серьёзных и чрезвычайно стойких бойцов». В меморандуме подразделение Гитлера, Второй пехотный полк, описывалось ни как воинская часть, которая «не станет поддерживать Советскую Республику и склонна дезертировать», ни как такая, «что [можно предположить] будет полностью стоять за красных». На следующий день начался массовый уход из Красной Армии. Гитлер, однако, не дезертировал. Более того, существенное число людей поддержало Рудольфа Эгельхофера в организации последнего сопротивления.

30 апреля повсюду в Мюнхене царила нервозная неопределённость. Как свидетельствовала некогда обедневшая румынская принцесса Эльза Кантакузене — чье замужество за мюнхенским издателем Гуго Брукманном превратило её в Эльзу Брукманн и вернуло её к благосостоянию — в городе была суматоха. Люди бродили по городу в поисках последних новостей, солдаты были при пулемётах или сидели в военных автомобилях и грузовиках, и всё это время вдалеке на востоке можно было слышать грохот орудий. Все признаки обычной жизни исчезли. Прекратили работу трамваи, а всеобщая забастовка остановила деловую активность. Повсюду были расклеены плакаты, которые либо изливали ненависть революционеров к правительству, надвигающимся войскам и к прусакам, либо сообщали подробные сведения о станциях скорой помощи и перевязки, которые, как ожидалось, в скором времени очень потребуются. Повсюду раздавались листовки. На каждом углу можно было слышать разговоры, полные недовольства.

Ночью принцесса Эльза уселась с тяжелым сердцем и начала сочинять письмо своему мужу, её «любимому, дорогому сокровищу», который покинул город. Она размышляла, «действительно ли сегодня вечером и завтра придёт решение и наше спасение, как говорят все?», и продолжала: «Где это окончится? Многие говорят, что красные сдадутся быстро; другие полагают, что они будут сражаться до конца, что дворец Виттельсбахов, казармы и железнодорожную станцию придётся брать силой. В этом случае, те безрассудные люди станут принуждать народ вступить в уличные сражения».

В одиннадцатом часу правители Советской Республики предприняли отчаянные, но всё же безнадёжные меры. Например, поздно вечером 30 апреля они вывесили жёлтые объявления, которые пытались использовать мюнхенские анти-прусские чувства. Объявления гласили: «Прусская Белая гвардия стоит у ворот Мюнхена». На следующее утро, когда прибытие правительственных войск стало неминуемым, жители Мюнхена, лояльные к правительству и с доступом к оружию, начали восставать против Советской Республики. Рано утром 1 мая, певица-сопрано Эмми Крюгер наблюдала «бунты на улицах» и видела, как члены Красной Армии «стреляли в людей». Атаку на Мюнхен предполагалось начать 2 мая, однако когда вспыхнули уличные сражения, она была перенесена на день раньше. Когда правительственные войска и милиция начали выдвигаться в город и вступили в контакт с Красной Армией, произошли жестокие схватки, не в последнюю очередь благодаря участию закалённых в сражениях бывших русских военнопленных в качестве бойцов ударных частей.

Везде, где Красная Армия воздвигала баррикады, происходили уличные сражения. Население Мюнхена к этому моменту было настолько голодным, что Михаэль Бухбергер, католический священник, наблюдал из своего жилища, как люди выходили на улицы, несмотря на бушевавшую битву, чтобы отрезать мясо от туш четырёх лошадей, убитых перекрёстным огнём. Поздно утром 2 мая контрреволюционные силы — обычно называемые «белыми войсками» по наименованию антибольшевистских сил в России — наконец смогли прорваться в центр города. Последовала «гражданская война», как писала Крюгер в своём дневнике, «Немцы против немцев, дороги заблокированы — солдаты с револьверами и штыками очищают дома, а красные стреляют с крыш».

«Белые» войска действовали с особенной свирепостью по отношению к реальным или воображаемым красногвардейцам, когда они полагали себя под огнём снайперов. Один из таких моментов произошёл, когда прусские и гессенские войска приблизились к казармам Гитлера (имени Карла Либкнехта) в конце утра 1 мая. Если мы можем доверять рассказу, который Гитлер, выглядевший «весьма измученным и истощённым», поведал Эрнсту Шмидту спустя несколько дней и который Шмидт, соответственно, пересказал, «когда белые вошли, было похоже, что со стороны казарм прозвучало несколько случайных выстрелов. Никого нельзя было посчитать ответственным за них, но белые быстро приняли меры». Они «забрали в плен всех людей на месте, включая Гитлера, и заперли их в подвалах гимназии Макса».

Как и версия Шмидта о том, как Гитлер едва спасся несколькими днями ранее, его рассказ об аресте Гитлера правительственными войсками правдоподобен. Во-первых, она не вписывается в обычный шаблон Шмидта — преувеличение степени, в которой Гитлер и он были против революции. В соответствии с этим шаблоном непохоже, чтобы Шмидт вообще упомянул историю ареста, и скорее вместо этого рассказал бы историю о том, как войска, занимая казармы, немедленно распознали бы в Гитлере антисоветского активиста. Далее, аресты такого сорта, что описал Шмидт, были обычными после падения Советской Республики. Любой человек с симпатиями или вовлечённый в Красную Армию рисковал быть арестованным. Аресты производились настолько часто, что стало обычным видеть пленников с поднятыми руками, идущими по улицам Мюнхена в центры задержания для арестованных. Всего не менее 2 500 человек содержались в заключении в Мюнхене по крайней мере в течение дня после поражения мюнхенской Красной Армии.

Был или не был Гитлер действительно арестован и лишён свободы в гимназии Макса, теперь он стоял перед перспективой весьма неопределённого будущего после прибытия в Мюнхен «белых» войск. Как он мог обеспечить то, что его предыдущая деятельность не будет расценена как служба для Советской Республики за пределами служебных обязанностей? Гитлеру нужно было понять, как спасти собственную шею, что будет зависеть более от того, как другие изобразят его службу в предшествующие недели, чем от того, как он сам определил свою политическую лояльность в апреле.

Одним из наиболее устойчивых наследий мюнхенской Советской Республики был огромный подъём антисемитизма. И всё же весной 1919 года он возрастал образом, несовместимым с конечным появлением собственного радикального антисемитизма Гитлера. Будет невозможно понять, как последнее случилось позже в этом году без уяснения природы антисемитизма, от которого он отличался.

В отличие от нацистского антисемитизма, наиболее распространённый вид антисемитизма в Мюнхене в 1919 году не был направлен против всех евреев одинаково. В действительности многие евреи в городе выражали соё открытое отвращение к еврейским революционерам и не воспринимали подъём антибольшевистского антисемитизма весной 1919 года как направленный также и против них. Как вспоминал сын Рафаэля Леви, его отец, доктор, был равным образом ортодоксальным иудеем и патриотом-монархистом: «Мой отец и все наши друзья имели консервативные взгляды», — отмечает он. «Они не думали, что их это затронет. Они думали, что это было направлено против революционеров, подобных Айснеру. Мой отец, мой дядя, так же как и их еврейские и нееврейские собратья солдаты — никто из них не выражал симпатии к тем революционным „горячим головам“ и „атеистам“. Я всё ещё отчётливо это помню».

В отличие от последующего антисемитского преображения Гитлера, рост антисемитизма в революционном Мюнхене в начале 1919 года в большой степени был явлением католических влиятельных кругов города, порождённым из столкновений с поборниками Советской Республики. Его наиболее известное выражение можно найти в дипломатическом докладе Евгенио Пачелли от 18 апреля, в котором будущий папа римский описывает, пользуясь языком антисемитизма, грубое столкновение, которое было у его помощника Лоренцо Шиоппа с Максом Левиеном и другими революционерами в Резиденции, королевском дворце, использовавшемся тогда как штаб-квартира правителей Советской Республики. Оно описывает, как революционеры превратили королевский дворец в «настоящий ведьмин котёл», полный «непривлекательных молодых женщин, среди них больше всего евреек, которые провокационно располагались во всех кабинетах и двусмысленно смеялись». Левин, который в действительности не был евреем, описывался как «молодой человек, русский и еврей к тому же», который был «бледен, грязен, с бесстрастными глазами», а также как «умный и коварный».

В своём докладе будущий папа Пий XII и его помощник явно разделяют чувства, распространённые среди многих в Мюнхене, что революция была преобладающим образом еврейским предприятием. Вдобавок к своему антикоммунизму с сильными антисемитскими нотками Пачелли также отвергал еврейские религиозные практики (подобно тому, как он в качестве главы католической церкви, отвергал все некатолические религиозные практики). И тем не менее он был счастлив поддерживать евреев в нерелигиозных делах, раз за разом помогая сионистам, которые обращались к нему за помощью, пытаясь вмешаться в поддержку евреев, озабоченных подъёмом антисемитского насилия в Польше, или предупреждая в 1922 году министра иностранных дел Германии, еврея Вальтера Ратенау, о готовящемся заговоре с целью его убийства. Действия Пачелли с целью помощи еврейским сообществам были подобны таковым же Михаэля фон Фаульхабера, архиепископа Мюнхена, который был счастлив оказать услугу, когда еврейские представители обращались к нему с просьбой о помощи. И в письме к главному раввину Люксембурга Фаульхабер неодобрительно упоминает рост антисемитизма в Мюнхене: «Здесь в Мюнхене мы также видели попытки […] раздуть огни антисемитизма, но к счастью, они не сильно разгорались». Архиепископ также предлагал Центральной Ассоциации граждан Германии иудейского вероисповедания помощь в предотвращении распространения антисемитских памфлетов за пределами церквей.

Вкратце, в отличие от нацистской юдофобии, антибольшевистский антисемитизм Пачелли и Фаульхабера и их отрицание некатолических религиозных практик не рассматривали евреев как источник всяческого зла. Скорее, евреев считали родственными человеческими существами, заслуживающими помощи во всех нерелигиозных делах, до тех пор, пока они не поддерживали большевизм. И в своей сути антисемитизм Пачелли и Фаульхабера не был расовым по характеру. В этом отношении он фундаментально отличался от сути антисемитизма Гитлера во время Третьего Рейха. Это не означает преуменьшения господствующего в католичестве антисемитизма. Скорее, это предполагает то, что глядя на рост антибольшевистского антисемитизма в Мюнхене весной 1919 года, мы не продвинемся далеко в объяснении антисемитской трансформации Гитлера. Несомненно, для некоторых баварцев расовый и антибольшевистский антисемитизм шли рука об руку. И всё же для гораздо большего числа баварцев две ветви антисемитизма не сводились в одну.

То же было верным в отношении антисемитизма традиционного баварского политического истэблишмента. Например, 6 декабря 1918 года, месяц спустя после революции, неофициальная газета католической Баварской Народной Партии (BVP, Bayerische Volkspartei) «Баварский Курьер» (Bayerischer Kurier), утверждала: «Раса не играет никакой роли для BVP», и что члены партии «уважают и соблюдают права каждого честного еврея. […] С чем, тем не менее, нам следует сражаться — это множество атеистических элементов, образующих часть беспринципного международного еврейства, которое является главным образом русским по характеру». Подобным образом Георг Эшерич, который должен будет возглавить одну из крупнейших правых военизированных групп в Германии в послереволюционный период, выразил мнение Виктору Клемпереру во время случайной встречи в поезде в декабре 1918 года, что будущее правительство BVP будет открыто равным образом для католиков, протестантов и евреев. Он сказал Клемпереру: «Человек будущего уже здесь: Доктор Хайм, организатор Крестьянского Союза; человек партии Центра, но не „чёрный“ [т. е. обращающийся только к католикам]. Протестанты и евреи также являются частью Крестьянского Союза».

Юдофобия Пачелли, Фаульхабера и BVP имеет значение в объяснении конечной антисемитской трансформации Гитлера по двум причинам: Во-первых, это характеризовало основное направление антисемитизма в революционном и постреволюционном Мюнхене. Во-вторых, это определяло антисемитизм, который Гитлер станет считать неэффективным в тот самый момент, когда он превратится в антисемита. Что многозначительно, основное направление антисемитизма в Баварии, а равно и позиции Пачелли, Фаульхабера и политического истэблишмента Баварии, имели больше общего с антисемитизмом Уинстона Черчилля, чем с таковым у Гитлера, когда он обратился против евреев. В феврале 1920 года бывший тогда британским военным министром Черчилль напишет в воскресной газете, что для него существует три вида евреев: хороший, плохой и безразличный. «Хороший» еврей для Черчилля это «национальный» еврей, который был «англичанином, практикующим иудейскую веру». По контрасту с этим, «плохой» еврей был «интернациональным евреем» революционной марксисткой разновидности, разрушительным и опасным, и который, в соответствии как с убеждениями множества баварцев, так и Черчилля, был во главе революции. Черчилль напишет: «С известным исключением в случае Ленина большинство ведущих фигур — это евреи. Более того, основное вдохновение и стимуляция идут от еврейских вождей».

Нерасистский характер антисемитизма многих баварцев объясняет, почему, несмотря на головокружительный рост антибольшевистского антисемитизма во время революции, евреи могли служить и служили в добровольческих корпусах (Freikorps) и других милицейских формированиях, которые помогли сокрушить мюнхенскую Советскую Республику. Это также объясняет, почему не-евреи желали служить наряду с евреями, чтобы остановить продвижение коммунизма. Более важно то, что служба многих евреев в добровольческих корпусах (Freikorps) ставит под сомнение всеобщее суждение о том, что политическое движение, возглавляемое Гитлером, выросло из этих корпусов. Часто верят, что Freikorps были авангардами нацизма, разжигаемыми фашистским духом, а также полным отрицанием демократии, культуры и цивилизации. В соответствии со всеобщим мнением, члены Freikorps формировали культ разрушения, который стремился к единству и основанию расового общества. Члены Freikorps якобы следовали неконтролируемой и неподконтрольной «логике истребления и чистки», что произведёт дух, который позже станет вдохновлять SS (сокращение от Schutzstaffel, «охранные отряды») — военизированные силы нацистской партии, которые станут ответственными за осуществление Холокоста. Также считается, что они были в равных долях антисемитскими и антикапиталистическими, или в действительности гораздо более антисемитскими, чем они были антикапиталистическими. Если в самом деле так зародился национал-социализм, то как это было возможно, что много евреев служило в этих добровольческих корпусах?

Добровольческий корпус «Оберланд», например, включал несколько членов-евреев. «Оберланд» не был просто одним из добровольческих корпусов. В нём также состоял один из товарищей-связных Гитлера на войне, Артур Родль, будущий командир концентрационного лагеря, а также никто иной, как будущий глава SS Генрих Гиммлер. В конце войны, когда стали искать добровольцев для службы в этих Freikorps, очень мало солдат выразили желание, поскольку большинство людей просто хотели попасть домой. Например, только восемь человек из полка Гитлера вступили добровольцами в начале декабря, когда в Списочном полку был объявлен набор добровольцев. Но когда весной 1919 года демократически избранное правительство попросило людей защитить свои дома от коммунистического государственного переворота, это было воспринято как совершенно другое дело. Людей просили присоединиться временно, поскольку регулярная армия и правоохранительные органы не были теперь численно достаточно сильны, чтобы ответить на радикальный левый вызов новому политическому порядку.

Большое число людей вызвались записаться добровольцами. Так что не пережитая долгая и жестокая война, не стремление к насилию предполагаемых протофашистов, не поколение нигилистов, ненавидящее культуру и цивилизацию, но динамика и логика послевоенного конфликта объясняют, почему большое число — и всё же меньшинство — баварцев присоединилось к полувоенным формированиям в 1919 году. Например, членство в либеральной Немецкой Демократической Партии не остановило Фридолина Золледера, офицера из полка Гитлера, от присоединения к добровольческому корпусу.

Движение добровольческих корпусов было на удивление гетерогенным. По меньшей мере 158 евреев служили в Баварском добровольческом корпусе после Первой мировой войны. Также следует подчеркнуть, что евреи продолжали вступать в добровольческий корпус в дни и недели после конца мюнхенской Советской Республики, что, отмечая очевидное, следует рассматривать как одобрение действий «белых» войск против мюнхенской Советской Республики. Например, 6 мая 1919 года Альфред Хайлброннер, еврейский торговец из Меммингена, вступил в добровольческий корпус «Швабия», в котором Фриц Видеман, командир Гитлера во время войны, служил командиром роты. Добровольческий корпус Видемана и Хайлброннера участвовал в операциях в Мюнхене между 2 и 12 мая, и впоследствии сражался в Швабии.

158 евреев — членов Баварского добровольческого корпуса — составляли примерно 0,5 процента от его численности. Эта цифра не сильно отличается от общего процента евреев среди населения Баварии, который к 1919 году составлял где-то между 0,7 и 0,8 процента. Действительное число еврейских членов добровольческого корпуса, кто причислял себя к иудейской вере, было гораздо больше, чем 158, поскольку сохранившиеся записи о членстве неполные. Например, Роберт Ловензон, из Фурта во Франконии, не числится в сохранившихся списках личного состава корпуса. Этот еврейский офицер и в военное время командир пулемётной части вступил в милицию или в добровольческий корпус весной 1919 года. Поскольку его умеренно левые симпатии были несовместимы с идеями мюнхенской Советской Республики, он помог разгромить её. Когда он был вновь арестован в 1942 году, его прошлая служба во время Первой мировой войны и в 1919 году больше ничего не значили. Ветеран похода добровольческого корпуса против мюнхенской Советской Республики проведёт остаток войны в лагерях на востоке и умрёт в феврале 1945 года на марше смерти. Вследствие отсутствия в сохранившихся записях членства баварской милиции евреев, подобных Ловензону, весьма похоже, что доля евреев среди членов Freikorps в действительности была равна или превышала долю евреев в общем населении Баварии.

Более того, логика диктует, что существенное число светских евреев — то есть евреев, которые не определяли себя принадлежащими к иудейскому вероисповеданию и которые не состояли в какой-либо религиозной общине или перешли в одну из христианских церквей, — также служили в добровольческих корпусах. Вкратце, если на то пошло, обычный взгляд на добровольческие корпуса, в соответствии с которым они были более антисемитскими, чем антикоммунистическими, и в соответствии с которым они образовали зародыш национал-социалистического движения, следует повернуть с головы на ноги. В конце концов, добровольческий корпус Баварии включал по меньшей мере 158 евреев, но не Гитлера.

Ничто из этого не ставит под вопрос то, что для части членов движения добровольческих корпусов была явная преемственность от их действий в 1919 году до прихода к власти национал-социалистов. Важным моментом здесь является то, что они образовывали только часть движения. Представление движения добровольческих корпусов весны 1919 года как авангарда национал-социализма будет означать неумышленное согласие с той историей, какой её преподносила нацистская пропаганда. Например, в 1933 году Герман Геринг отзовётся о членах Freikorps как о «первых солдатах Третьего Рейха» в попытке переделать историю подъёма национал-социализма между 1919 и 1933 гг. в героический эпос. Подобным образом сам Гитлер заявит в 1941 году, что хотя некоторые евреи могли по тактическим соображениям желать противопоставить себя Айснеру, «никто из них не взялся за оружие для защиты Германии от своих собратьев-евреев!»

Что бы там «белые» войска ни увидели в заместителе батальонного советника из Второй демобилизационной роты, когда они вошли в столицу Баварии 1 мая, одно вполне ясно спустя столетие: Гитлер не выступал против умеренных социал-демократических революционеров в революционном Мюнхене, равно как он и не поддерживал идеалы второй Советской Республики.

Однако, даже если он открыто не выражал определённые политические и антисемитские идеи в течение более чем пяти месяцев революции, которые он пережил в Мюнхене и в Траунштайне, по крайней мере в теории возможно, что Гитлер тем не менее мог уже хранить их глубоко в своём сердце. То есть, хотя он мог внешне казаться бесцельным в течение революции, его политические идеи уже могли быть разработанными и устоявшимися. Другими словами, возможно, что он мог полностью возненавидеть зрелище революции, когда добирался обратно в Мюнхен при своём возвращении из Пазевалка, и что в действительности он мог никогда не иметь каких-либо левых симпатий.

Можно утверждать, что опыт революции и Советской Республики в Мюнхене пробудил в Гитлере глубокую ненависть ко всему, что было чуждым, интернациональным, большевистским и еврейским — вдобавок к предшествующему, что скрытно уже существовало во время его жизни в Вене. И всё же свидетельство, которое подтверждает заявления такого рода, скорее является свидетельством постфактум, как, например, заявление, которое Гитлер предположительно сделал в своей ставке в 1942 году, в то время, когда его политика истребления евреев набирала обороты. Он скажет своим гостям в 1942 году, что в «1919 году еврейка написала в газете Bayerischer Kurier: „Что Айснер делает теперь, однажды отзовётся на нас, евреях!“ Это странный случай ясновидения».

Цитата из Гитлера в самом деле разоблачающая, но не потому, что она проливает свет на возникновение его мировоззрения как следствие мюнхенской Советской Республики. Скорее это демонстрирует то, сколь заметно он станет использовать революцию в качестве влияющего события для своей политики постфактум, находясь у власти, таким же образом, как он станет вызывать свои впечатления от Первой мировой войны, переходящие в послевоенные, в качестве вдохновения для руководства усилиями Германии во Второй мировой войне. Утверждать, что Гитлер был отрицательно расположен по отношению к революции с самого её начала, и что он никогда не выказывал никакой симпатии к социал-демократам, значит неумышленно согласиться с нацистской пропагандой. Важно отметить, что сотрудничество с новым режимом даже не дистанцирует Гитлера от многих из его прежних начальников. В конце концов, некоторые из них, как, например, генерал Макс фон Шпайдель, сотрудничали с новым режимом и поддерживали его. Если даже его бывший командир дивизии принял революционный режим, не должно удивлять то, что Гитлер, который на протяжении всей войны смотрел снизу вверх на своих начальников, тоже сделал бы так же.

Хотя вероятное присутствие Гитлера на похоронах Айснера подтверждает присутствие у него симпатий к левым, это не обязательно делает его сторонником независимых социал-демократов Айснера, поскольку Айснер после его убийством был весьма уважаемой личностью среди и радикальных, и умеренных левых, а также и среди солдат, служивших в Мюнхене. Вопрос не в том, поддерживал ли Гитлер левых во время революции, что он явно делал, а какого рода левые идеи и группы он поддерживал или, по крайней мере, признавал. Поскольку Гитлер служил всем левым режимам на протяжении всех фаз революции до самого конца, он явно принимал все из них, или по меньшей мере молчаливо соглашался с ними по причинам целесообразности. К тому же его предыдущие политические заявления времён войны, равно как и стиль его поведения во время и войны, и революции, отмечают, что количество политических идей, с которыми он активно соглашался, было гораздо меньше тех, каким он был готов служить.

Принимая во внимание то, что солдаты, в преобладающем числе голосовавшие за СДПГ на выборах в Баварии в январе 1919 года, избрали Гитлера своим представителем; что самый близкий товарищ Гитлера во время революции был членом связанного с СДПГ профсоюза; и что СДПГ под руководством Эрхарда Ауэра выступала против интернационального социализма и во многих случаях сотрудничала с консервативными и центристскими группами, одно совершенно ясно: Гитлер был близок к СДПГ, но либо упустил возможность, либо ему не хватило силы воли «спрыгнуть с корабля» после установления второй Советской Республики.

В действительности во время Второй мировой войны Гитлер в частном разговоре допустит, по крайней мере косвенно, что он одно время симпатизировал Эрхарду Ауэру. В своей военной ставке 1 февраля 1942 года он говорил (это было записано): «Но существует разница в том, что касается людей в ситуации 1918 года. Некоторые из них просто оказались в ней, как Понтий: они никогда не хотели быть частью революции, и сюда относится Носке, так же как и Эберт, Шайдеманн, Северинг и Ауэр в Баварии. Я не был в состоянии принимать это в расчёт, пока шла битва. […] Только после того, как мы победили, я был в состоянии сказать: „Я понимаю ваши аргументы“». Гитлер добавил: «Единственная проблемой социал-демократов в то время — это отсутствие вождя». Даже говоря в узком кругу о Версальском договоре, карательном мирном договоре, который завершил Первую мировую войну, он станет обвинять католическую партию центра больше, чем социал-демократов, за предательство Германии: «Было возможно достичь весьма иных условия мира», — скажет Гитлер в частном разговоре 27 января 1942 года в военной ставке. «Были социал-демократы, готовые стоять на своих позициях до конца. [Однако] Вирт и Эрцбергер [из партии Центра] подписали сделку».

Сам Ауэр также утверждал, что у Гитлера были симпатии в отношении СДПГ в течение зимы и весны 1919 года. В статье 1923 года, написанной для газеты Münchener Post, Ауэр утверждал, что Гитлер «вследствие его убеждений рассматривался как социалист большинства [Mehrheitssozialist] в кругах департамента пропаганды и заявлял, что он им является, как столь многие другие; но он никогда не был политически активным или членом профсоюза».

Чрезвычайно маловероятно, что такой проницательный и осторожный политический деятель, как Ауэр, стал бы измышлять такое заявление в политически насыщенной атмосфере весны 1923 года. Выдумка такого рода принесла бы риск быть легко разоблачённым в качестве мошенника и тем самым обернулась бы против него. Невозможно теперь установить с определённостью, кто в этом случае был источником Ауэра, но нетрудно догадаться. С большой степенью вероятности это был Карл Майр, который должен будет стать отеческим наставником Гитлера летом 1919 года, когда Майр стал главой департамента пропаганды армии в Мюнхене. Его задачей станет выполнять задачи пропаганды, а также расследовать более раннюю деятельность департамента пропаганды в течение революции. Майр сменит в 1921 году политические пристрастия и начиная с этого времени станет регулярно снабжать Эрхарда Ауэра информацией для его статей.

Ауэр не был единственным социал-демократическим писателем с доступом к людям, подобным Майру, который сообщал о близости Гитлера к СДПГ в течение весны 1919 года. Конрад Хайден, социал-демократ и еврей по матери, который прибыл в Мюнхен студентом в 1920 году и после выпуска начал работать в Мюнхене корреспондентом либеральной газеты Frankfurter Zeitung, сообщит в 1930-х годах, что Гитлер поддерживал СДПГ и даже говорил о присоединении к партии. По словам Хайдена, Гитлер «среди своих товарищей заступался за социал-демократическое правительство и в их горячих дискуссиях поддерживал сторону социал-демократов против коммунистов». Драматург Эрнст Толлер между тем станет утверждать, что в то время, как он позднее в 1919 году был в заключении за своё участие в революции, один из его товарищей заключённых рассказал ему, что он случайно встретился с «Адольфом Гитлером в первые месяцы республики в военных казармах в Мюнхене». В соответствии с Толлером, заключённый рассказал ему, что «в то время Гитлер заявлял, что он был социал-демократом». Кроме того, сам Гитлер намекнул, что у него были в прошлом социал-демократические симпатии, когда он рассказывал своим товарищам — национал-социалистам в 1921 году, что «каждый был когда-то социал-демократом». Свидетельство Фридриха Крона — одного из первых членов партии и её финансового покровителя, который обращался к Гитлеру с фамильярным «ты» до тех пор, пока они не разорвали отношения в 1921 году по причине растущей мегаломании Гитлера — также подтверждает, что у Гитлера вначале были социал-демократические пристрастия. Когда Крон и Гитлер в первый раз встретились примерно в то время, когда Гитлер впервые посетил собрание того, что должно было стать нацистской партией, Гитлер сказал ему, что предпочитает «социализм», который принял форму «национальной социал-демократии», лояльной к государству, подобной такой, как в Скандинавии, Англии и в довоенной Баварии.

Осмысливая время, проведённое Гитлером во время мюнхенской Советской Республики и его последствия, было бы ошибкой представлять Гитлера служившим в полку, в котором сторонники левых и правых противостояли друг другу. Поэтому было бы неверным описывать его в то время, когда он был выборным представителем солдат своей части, как тайного представителя солдат с правыми политическими убеждениями. Как отмечено ранее, разделительная линия в военных частях, базировавшихся в Мюнхене во время Советской Республики, проходила не между левыми и правыми, но между радикальными левыми и умеренными левыми, что определяет Гитлера как умеренного левого.

Как заявил Карл Майр в сообщении, опубликованном в Америке в 1941 году, когда он был заключён в один из гитлеровских концентрационных лагерей, Гитлер был бесцельной «бродячей собакой» после войны. «После Первой мировой войны», — напишет Майр, «[Гитлер] был просто одним из многих тысяч бывших солдат, бродивших по улицам в поисках работы. [.] В это время Гитлер был готов связать свою судьбу с любым, кто проявил бы к нему доброту. [.] Он стал бы работать на еврейского или французского работодателя с такой же готовностью, как и на арийца. Когда я впервые встретил его, он был как уставшая бродячая собака, ищущая хозяина».

Разумеется, Майр мог преувеличить степень, до которой сознание Гитлера было подобно чистой грифельной доске в первые полгода или около того после войны. Определенно, правда то, что Гитлер вернулся с войны без предначертанного направления и встал на путь самоопределения. Всё же приспособленчество, рациональность и смутные политические идеи сосуществовали и временами соперничали друг с другом внутри Гитлера. Его политическое и личное будущее было неопределённым. Гитлер остался в армии, потому что ему некуда больше было идти. И конечно же, он часто был побуждаем приспособленчеством, питаемым стремлением избежать одиночества, и временами был человеком, плывущим по течению. Тем не менее, было бы преувеличением предположить, что он был бесстрастным, без политических интересов, и побуждаемым единственно стремлением к выживанию.

Модель поведения Гитлера и его действия, а также критическое прочтение ранних и более поздних заявлений его и других людей, выявляют человека с изначальной симпатией к революции и к СДПГ, который в то же самое время отвергал идеи интернационализма. На протяжении нескольких месяцев посредством комбинации рациональности, приспособленчества и умеренных левых предпочтений Гитлер из неуклюжего одиночки и исполнителя приказов превратился в того, кто желает и способен занять лидерскую позицию. Эта перемена произошла точно в тот момент, когда большинство людей предпочло бы не высовываться, чтобы пережить бурю. Однако с падением Советской Республики Гитлеру необходимо было понять, должен ли он выйти и каким образом из того угла, в котором он оказался в конечном итоге вследствие своих действий в предшествующие недели.

Глава 4. Перебежчик

То, каким образом «белые» силы свергли Советскую республику и восстановили порядок в Мюнхене, проясняет, почему положение для любого заподозренного в симпатиях к Советской республике было столь опасным.

В то время как громкие возгласы «Ура!» и «Браво!» приветствовали проправительственные войска на улицах верхнего среднего класса, прибытие «белых» войск часто приносило с собой массовые казни подозреваемых в принадлежности к Красной Армии. Они происходили повсюду, даже в школьных дворах. Как отметил 8 мая 1919 года в своем дневнике Клаус Манн, сын романиста Томаса Манна: «В нашем школьном дворе были застрелены два спартаковца. Один из них, семнадцатилетний юноша, даже отказался от повязки на глаза. Пошенридерер сказал, что это был фанатизм. Я нахожу это героическим. Школу захватили уже к полудню».

Многие из служивших в «белых» войсках подозревали сопротивление повсюду. Например, 3 мая «белые» войска осыпали пулями особняк, в котором располагалась резиденция папского нунция Пачелли, после того как его помощник Лоренцо Шиоппа включил свет в своей спальне поздним вечером. У Шиоппы не было иного выхода, кроме как покинуть комнату на карачках. «Белые» войска, ответственные за эту акцию, предположили, что их собираются обстрелять, когда они увидели включенный свет.

В большой степени насилие, нацеленное на истинных и воображаемых сторонников Советской республики, имело происхождение в агрессивной ментальности некоторых, но ни в коем случае не всех членов Freikorps («Добровольческих корпусов»). Что ухудшало ситуацию, так это хаотичная и сбивающая с толку обстановка, ожидавшая войска, которые часто были незнакомы с географией Мюнхена. Например, один из «белых» командиров получил карту Мюнхена лишь значительно позже своего прибытия в город. Кроме того, новости об убийстве заложников приводили к тому, что даже те члены «белых» сил, кто считал себя левыми и кто сражался неохотно, прибегали к насилию. По словам издателя Юлиуса Фридриха Леманна, который убежал из Мюнхена и вернулся в город в качестве командира милиции из юго-западного германского государства Вюртемберг, «мне удалось заставить двигаться вперёд моих людей из Вюртемберга, бывших искренними сторонниками красных, только когда я поведал им о недостойных деяниях по убийству заложников». По словам Леманна ещё за пять минут до начала сражение его люди отказывались стрелять.

Охота за предполагаемыми членами Красной Армии подпитывалась не только лишь паранойей, страхом и хаосом, но также и тем фактом, что твердолобые красногвардейцы продолжали свою борьбу, применяя тактику партизан, даже после занятия Мюнхена. Фридрих Луэрс, который жил на Штигльмайрплац, к северу от центрального вокзала Мюнхена, в районе с сильной поддержкой Советской республики, четыре дня спустя после первого прибытия «белых» войск всё ещё наблюдал, как «красные» активисты сражаются и ведут снайперский огонь по «белым» захватчикам. Действительно, время от времени посты проправительственных войск убивали в ночное время под прикрытием темноты. Эскалация насилия в первые дни мая в конечном счёте следовала логике асимметричной городской войны, в которой неравное распределение потерь среди атакующих и обороняющихся не обязательно отражает то, у какой стороны был более агрессивный склад ума.

И всё же Гитлер смог не попасться в круговорот насилия, направленный против настоящих и воображаемых сторонников Мюнхенской Советской республики. По словам его друга Эрнста Шмидта, он снова был отпущен из-под ареста посредством вмешательства офицера, который неожиданно встретился с ним после его ареста и который знал его с фронта.

Как показали действия Гитлера в марте и апреле, по крайней мере на это время он ещё не овладел наиболее важным искусством из всех в политике: способностью заглядывать за пределы известного и формировать мнение, основанное на неполной информации. Другими словами, он ещё не научился, как наилучшим образом обращаться с неопределённостью окружающих вариантов выбора и как выбирать путь действий, которые произведут максимальную степень преимущества. Тем не менее, он добился успеха в преобразовании себя из человека, в котором никто ещё никогда не видел каких-либо лидерских качеств, в того, кто держал власть над другими. Примечательным образом авторитет был дарован ему не сверху, но демократически снизу. Хотя в процессе он приблизился к краю пропасти, как он продемонстрировал в хаотические дни в начале мая, он уже отточил искусство возвращения с задних позиций и превращения поражения в победу. Тут мы можем видеть первые признаки манеры поведения Гитлера в публичной жизни, в которой он почти всегда станет более успешен в режиме ответных, а не упреждающих действий.

Во всяком случае, политическая ситуация в Мюнхене в течение мая становилась всё более неустойчивой. В то время, как кровавые события вследствие падения Советской республики ожесточили обе стороны в конфликте, умеренный центр политики испарился. Умеренные социал-демократы были крупными неудачниками в мюнхенской Советской республике, даже несмотря на то, что, говоря объективно, они сделали больше для защиты нового послевоенного демократического порядка, нежели чем любая другая группа. Однако в глазах умеренных и консерваторов социал-демократическая партия (СДПГ) оказалась неспособной держать в узде радикальных революционеров и защищать новый порядок, тогда как многим на левом фланге представлялось, что СДПГ предала свои корни.

Как отметил в письме другу 20 мая поэт-романист Райнер Мария Рильке, просто не было видно света в конце туннеля. Из-за наследия, оставленного Советской республикой и её падением, «наш уютный и безопасный Мюнхен похоже отныне останется источником общественных волнений. Советский режим разорвался на миллион маленьких щепок, которые невозможно будет удалить повсюду. […] Горечь, спрятанная во множестве потайных мест, ужасно выросла и рано или поздно взорвётся снова».

Опасаясь, что взрыв горечи и сжатие политического центра в Мюнхене может привести к возрождению радикальных левых, новые правители города решили, что военные части, базировавшиеся в Мюнхене в дни Советской республики, следует распустить как можно скорее. Озабоченные тем, что солдаты, служившие в тех частях, всё ещё могут быть заражены радикальными левыми идеями, военные власти объявили 7 мая, что все оставшиеся солдаты гарнизона в Мюнхене, которые обитали в городе до вступления в него вооружённых сил, подлежат немедленной демобилизации. В течение недель большинство солдат старой баварской армии были освобождены от службы.

Поскольку распускаемые части, имевшие опыт Советской республики, могли быть недостаточно эффективными для предотвращения возрождения левого радикализма, военные власти также желали удалить из воинских частей при их роспуске как можно больше «заноз», оставленных Советской республикой. Их цель — идентифицировать и наказать солдат, которые наиболее рьяно поддерживали Советскую республику — предоставила Гитлеру благоприятную возможность. Играя на страхе среди новых правителей Мюнхена относительно повторения мюнхенской Советской республики, он добровольно вызвался стать информатором для новых хозяев города. Став перебежчиком, он смог против всех шансов не только уклониться от демобилизации и тем самым избежать неопределённого будущего, но также выйти усиленным из ситуации, которая в ином случае могла привести к депортации в его родную Австрию, тюремному заключению или даже смерти.

Новая жизнь Гитлера в качестве информатора началась 9 мая, когда он вошёл в помещение прежнего полкового солдатского совета и начал служить в комиссии по расследованию и демобилизации Второго пехотного полка. Он был младшим членом комиссии из трёх человек, состоявшей из офицера, обер-лейтенанта Марклина, офицера запаса, фельдфебеля Клебера, и его самого. В последующие дни и недели комиссия должна была заниматься перед демобилизацией кандидата установлением того, искал ли тот возможность активной службы в Красной Армии.

Гитлер мог быть предложен к службе в комиссии командиром Второго пехотного полка Карлом Бухнером, который короткое время возглавлял полк после разгрома мюнхенской Советской республики. Они возможно познакомились во время войны, когда Бухнер возглавлял Семнадцатый Баварский Резервный пехотный полк. Так как эта часть была родственной его собственному полку, Гитлер в качестве посыльного своего полкового штаба регулярно отправлялся в штаб полка Бухнера. Если в самом деле верно, что после его ареста 1 мая Гитлер был освобождён посредством вмешательства офицера, знавшего его с войны, то не будет большой натяжкой воображения указать на Бухнера, как скорее всего, бывшего тем офицером.

Для службы в комиссии Гитлер был забран из его батальона, который был в процессе роспуска, и 19 мая 1919 года переведён в часть, непосредственно приданную штабу Второго пехотного полка. Таким образом, побуждаемый большей частью приспособленчеством, Гитлер умудрился ухватиться за ещё один спасительный канат внутри преобразуемой армии.

Он теперь доносил на своих собственных полковых товарищей. В показаниях, данных комиссии, Гитлер, например, указывал на то, что Йозеф Зайхс, его предшественник в роли доверенного лица (Vertrauensmann) от его роты, а также Георг Дуффер, прежний председатель Совета демобилизационного батальона, вербовали солдат полка присоединиться к Красной Армии. «Дуффер был самым скверным и наиболее радикальным подстрекателем», — заявит Гитлер, давая показания 23 мая в судебном разбирательстве, инициированном комиссией, в которой он сам служил. «Он постоянно занимался пропагандой в пользу Советской республики; на официальных собраниях полка он всегда занимал наиболее радикальную позицию и приводил доводы в пользу диктатуры пролетариата». Он уточнял: «Несомненно то, что в результате пропагандистской активности со стороны Дуффера и батальонного советника Зайхса отдельные части полка вступили в Красную Армию. В результате его подстрекательских речей против проправительственных войск, которыми он докучал вплоть до 7 мая, солдаты полка присоединились к первопроходцам враждебности к правительственным частям».

Превращение Гитлера в перебежчика далеко не было уникальным явлением. В действительности, всё это время Мюнхен был полон перебежчиков. Например, некоторые из прежних членов Красной Армии присоединились к Добровольческим корпусам.

Как только Гитлер вступил в комиссию, он начал переделывать своё прошлое в предшествующие полгода. Множеством искусных и не столь искусных способов он начал создавать свой фиктивный образ в русле той истории своего возникновения, которую он теперь желал рассказывать: что он всегда стоял в оппозиции к следовавшим друг за другом революционным режимам. Попытку Гитлера переписать историю своего соучастия в революционном Мюнхене следует рассматривать, как ранний знак его последующей способности постоянно заново изобретать свой образ, переписывая свое собственное прошлое. Например, он станет рассказывать одному из своих начальников, что после своего возвращения из Траунштайна (т. е. во время убийства Айснера) он искал работу вне армии. Другими словами, он подразумевал, что пытался найти возможность не служить революционному правительству. Однако поскольку похоже, что он не использовал время, предоставленное солдатам в его демобилизационной части для поисков другой работы, это представляется своекорыстной ложью, созданной для поддержки его заявления в послереволюционный период, что он никогда не был запятнан более радикальными воплощениями баварской революции.

Следует отметить, что стать перебежчиком было сравнительно легко для Гитлера, в отличие от тех, кто активно участвовал в сражениях на стороне Красной Армии. Даже хотя он занимал должность в мюнхенской Советской республике, он не был преданным приверженцем идеалов вождей того режима. Как симпатизировавший СДПГ и умеренным среди крайне левых, непохоже, что он выработал искреннюю симпатию к радикальным левым интернационалистам, что сделало его полезным кандидатом для службы в комиссии по расследованию и демобилизации своего полка.

Тогда как ранее в том году Гитлер был маленьким винтиком в машине социализма, теперь он был таковым в машине постреволюционной армии. Даже хотя правительство Баварии в теории снова было ответственно за состояние дел в Мюнхене, в реальности на месте делами заправляла армия, поскольку правительство Баварии не вернётся в Мюнхен еще в течение более трёх месяцев, оставаясь в Бамберге до 17 августа. Новые начальники Гитлера были офицерами нового армейского командования в Мюнхене, окружного командования 4-го военного округа (Reichswehr-Gruppenkommando 4), которое было учреждено 11 мая. Возглавляемому генералом Арнольдом фон Молем, ему было вверены все регулярные воинские части, расположенные в Баварии. В то время, как в течение лета сохранялось военное положение, окружное военное командование 4 в сущности имело исполнительную власть в Мюнхене.

Политические взгляды командования были резко антиреволюционными. Однако комиссия, в которой служил Гитлер, была нацелена скорее на тех, кто был связан с радикальными левыми, чем на умеренных левых, как показало свидетельство Гитлера на процессе Зайхса. Как утверждалось в заявлении об учреждении комиссии, «все офицеры, офицеры запаса и срочнослужащие, в отношении которых было доказано их членство в Красной Армии или принадлежность к спартаковцам, большевикам или к деятельности коммунистов, подлежат аресту». Следует добавить, что 10 мая полк Гитлера был возвращён в руки офицера, который менее всего был позитивно предрасположен — из прагматических причин либо по убеждению — по отношению к умеренным левым: полковника Фридриха Штаубвассер, который был командиром полка с конца декабря 1918 до февраля 1919 года. Штаубвассер поддерживал создание Народной Армии («Volksheer»), которая станет служить республике, возглавляемой правительством СДПГ. Вкратце, среди военных в Мюнхене после падения Советской республики явно всё ещё существовало место для умеренных социал-демократических идей.

Тот факт, что анти-левая реставрация в городе была направлена прежде всего и более всего против радикалов, нежели умеренных левых, также нашёл своё выражение в визите президента Германии Фридриха Эберта и рейхсминистра обороны Густава Носке в столицу Баварии в мае, где два высокопоставленных социал-демократа присутствовали на параде «белых» войск. Сам Гитлер также всё еще выражал симпатии к СДПГ, если мы сможем поверить свидетельству, опубликованному либеральной ежедневной газетой Berliner Tageblatt («Берлинер Тагеблатт») 29 октября 1930 года: «3 мая 1919 года, через 6 месяцев после революции, на митинге членов 2-го пехотного полка в полковой кантине на Обервизенфельд Гитлер сказал, что он одобряет демократию большинства». Это свидетельство утверждает, что митинг был созван для обсуждения того, кто должен стать новым командиром полка, добавив, что Гитлер обозначил себя «как приверженец социал-демократии [Mehrheitssozialdemokratie; т. е., СДПГ], хотя и с некоторыми оговорками».

Растущая неустойчивость политической ситуации в Мюнхене и эрозия политического центра были не единственными, а возможно даже не главными результатами последовательности революционных режимов, которые испытала Бавария между ноябрём и маем. Как отмечали доклады британской разведки в апреле, дальнейшая политическая радикализация могла быть предотвращена или даже обращена вспять при соблюдении двух условий: улучшения ситуации с продовольствием в Баварии и заключения мирного договора, который немцы не восприняли бы как слишком карательный.

Ни одно из этих условий не было выполнено. Неудивительно, что за этим последовали возмущения. 7 мая, за два дня до того, как Гитлер стал служить информатором, были опубликованы условия мира, разработанные в Париже державами-победительницами. Они требовали от Германии больших территориальных уступок, роспуска большей части её вооружённых сил, уплаты репараций и признания ответственности Германии за войну. В течение нескольких часов условия мира произвели огромный шок как в Мюнхене, так и по всей стране. «Итак, мы, немцы, узнали, — высказывала свое мнение Münchner Neuesten Nachrichten, газета баварского католического консервативного истэблишмента в редакционной статье на следующий день, — что мы не только побеждённый народ, но и народ, брошенный на полное уничтожение, если воля наших врагов станет законом».

Опубликование 7 мая условий мира разрушило прежний послевоенный оптимизм в Мюнхене на то, что мир придёт более или менее в соответствии с линиями, очерченными президентом Вильсоном и таким образом станет приемлемым для всех сторон. Условия мира не были необычайно жёсткими. Говоря беспристрастно, они были не более суровыми, чем те, что привели к концу предшествующие войны. Более того, большинство миротворцев в Париже были гораздо более благоразумными людьми, чем можно будет предположить по их последующей репутации. Дело в том, что в 1919 году условия мира были восприняты в Мюнхене как чрезвычайно карательные. Полное пренебрежение победителей в войне к пожеланию Временной Национальной Ассамблеи немцев Австрии, чтобы Австрия присоединилась к Германии, показало, что не будет рассвета новой эры в международных делах, основанной на принципе самоопределения наций. «Четырнадцать Пунктов» Вильсона и его видение нового типа международного порядка, равно как и последующие обещания, сделанные его администрацией, теперь рассматривались как пустые, ничего более, кроме как вероломная уловка.

С того момента, как новости об условиях мира достигли Мюнхена, в городе начало расцветать политическое недовольство. Хайнрих Вольффлин, швейцарский профессор истории искусств в Мюнхенском университете, например, писал 8 мая своей сестре о «огромном напряжении касательно мирного договора» в Мюнхене. Тремя днями ранее Михаель фон Фаульхабер, мюнхенский архиепископ, делился своими мыслями с другими баварскими епископами: «Такой вынужденный мир создаст основы не для мира, но для вечной ненависти, которая подвергнет общество неисчислимым внутренним потрясениям и сделает полностью невозможным существование Лиги Наций, на которую Святой Отец смотрел в течение войны как на цель развития и гарант мира».

Недовольство, вызванное опубликованием условий мира, не ушло. Например, 18 июня оперная певица Эмми Крюгер записала в своём дневнике: «Этому унижению Антанта осмеливается подвергнуть мою гордую Германию! Но она снова воспрянет. Никто не сможет раздавить такой народ, как наш!»

Шок, который почувствовали от условий мира, принял такие интенсивные формы потому, что только теперь, в дни и недели после 7 мая 1919 года, люди в Мюнхене осознали, что Германия была побеждена. Почти что мгновенно осознание отравило уже хрупкий политический климат города, как очевидно, например, проявилось во взаимодействии местных с представителями стран, с которыми воевала Германия.

До опубликования условий мира в Мюнхене было на удивление мало франко-германских трений, несмотря на большие потери баварских войск в сражениях против французов во время войны. Как отметил еврейский журналист Виктор Клемперер, вследствие того факта, что многие баварцы возлагали вину за войну на пруссаков, с французскими офицерами и должностными лицами, служившими в военных комиссиях, которые были образованы как часть соглашений по перемирию, обращались хорошо, когда люди встречались с ними на улицах Мюнхена. Клемперер сам был свидетелем этого, отмечая, что «они казались ни мстительными, ни даже заносчивыми, просто весёлыми и довольными их приёмом. И явно не без причины, потому что враждебных взглядов не было; на самом деле, некоторые были даже благожелательными — и благорасположение исходило не только из женских глаз». Он добавлял: «Я полагаю, что для людей в Баварии война прекратила своё существование. Война всегда была делом довлеющего прусского духа в Рейхе; Рейха более не существовало, Бавария снова была самой собой. Почему новое Свободное Государство не может вести себя общительно с Французской Республикой?»

Сцены, подобные этим, теперь были явлением прошлого. Например, в августе 1919 года, немецкие военнопленные, возвращавшиеся из Сербии, были полны презрения к французам. «Все придерживаются того мнения, что винить за позорный мир следует главным образом французов», — заявил солдат, который встретился с военнопленными. «Они все говорят, что если нам придётся снова воевать с французами, они все пойдут на войну».

Вполне может быть правдой, что в Центральной Европе Первая мировая война оставила после себя чрезвычайно взрывоопасную смесь горькой ненависти, воинственности и неисполненных мечтаний. Однако для многих людей — не только в Мюнхене, но по всей Германии — будет полугодовая задержка до тех пор, пока они осознают, что война не окончилась своего рода вничью, но что Германия действительно проиграла.

Из-за наследия Советской республики и её насильственных последствий, продолжавшихся материальных затруднений и опубликования жёстких условий мира в Париже, ситуация в Мюнхене оставалась чрезвычайно изменчивой в июне, как было очевидно для каждого при виде проволочных заграждений и импровизированных окопов, воздвигнутых и выкопанных на улицах города. Повсюду в Баварии дела обстояли не лучше. Как докладывал в начале июля служащий из сельской Нижней Баварии и Баварского Леса, работавший для Окружного военного командования 4, не только не был сокращён левый радикализм, но в действительности росла поддержка независимых социал-демократов. В соответствии с его докладом «Существует мощная пропагандистская активность в пользу независимых социал-демократов в Баварском Лесу, и почти никакой контрпропаганды». Служащий свидетельствует о том, как исчезает в регионе поддержка правительства, возглавляемого умеренными социал-демократами, заключая: «Похоже на то, что было много дискредитации и волнений снова в подготовке еще одного переворота». Он также предупреждал военные власти в Мюнхене о том факте, что «сельское население настроено враждебно в отношении нового рейхсвера», как была названа новая послевоенная армия.

Для разрядки политической ситуации в Мюнхене и в других местах Окружное Военное командование 4 и правительство в Бамберге решили уже в мае учредить «Народные курсы» (Volkskurse), чтобы обратиться непосредственно к тем, кого рассматривали потенциально увлечёнными возобновлением коммунистических экспериментов. План был провести серию из шести вечерних лекций в университете с целевой аудиторией среди рабочих. Но он не сработал так, как предполагалось, поскольку целевая аудитория не проявила к ним интереса. Как сообщал 13 июня своей сестре Хайнрих Вольффлин, которого привлекли вести один из классов, «лекция для рабочих 11 числа потерпела фиаско. Посетителей было немало, но присутствовало лишь немного тех людей, для кого это событие было предназначено». Фиаско продолжилось: «Лекционный зал был заполнен полностью, но что было заметно — то были костюмы, а не халаты рабочих».

Даже хотя «Народные курсы» завершились фиаско, Военное командование 4-го Округа решило, что ситуация была настолько зловещей, что классы следует учредить также для состоявших в армии. Целью было натренировать солдат в качестве ораторов, которые соответственно стали бы распространять контрреволюционные идеи среди рядовых военных частей, а также среди гражданских лиц по южной Баварии. Как устанавливал военный декрет от 1 июня 1919 года, лекции имелись в виду как «анти-большевистская тренировка», нацеленная на поощряемое «гражданское мышление». Задача их организации, равно как и более широкого отслеживания политической активности в Баварии и выполнения антиреволюционной пропаганды, была возложена на Отделение 1b (Abteilung 1b) Окружного Военного командования 4, более известное как Отделение разведки, образования и прессы. Внутри департамента задача организовать и вести курсы была возложена на капитана Карла Майра, главу подотдела пропаганды (Abt. 1b/P)

Как знак того, насколько важной считалась его работа, Майру — который расценивал себя как «главного человека в разведке» в Баварии — дали в качестве базы операций самый элегантный отель, который гордился тем, что был самым современным в Европе. Из комнаты 22 в «Регина Палас-отель» (Regina Palasthotel) Майр разрабатывал планы, как он изгонит коммунистические идеи из Баварии. Его целью было использовать пропагандистские курсы для того, чтобы привить их участникам «принятие необходимости действий государства, и новое чувство политической морали». Его целью не было «натренировать и послать законченных ораторов в страну и в войска». Скорее, он верил в то, что «многое будет достигнуто уже в том случае, если точки зрения, которым мы учим в этих классах, будут восприняты людьми, хорошо настроенными к нашей родине и к нашим солдатам, и эти честные люди пойдут вперёд и станут распространять такие идеи в своих кругах».

Майр изо всех сил старался найти тех, кого он имел в виду как подходящих участников для его курсов пропаганды, жалуясь своему партнёру 7-го июля, когда два его курса уже были завершены: «Ты не поверишь, сколь мало умелых, образованных людей имеет подход к людям, кто может разговаривать с людьми, но без партийных лозунгов. Невозможно остановить их от разглагольствований на тарабарщине».

Одним из немногих, кто соответствовал запросам Майра, был член комиссии по Расследованию и Демобилизации Второго пехотного полка — Адольф Гитлер. Вероятно, назначенный на курсы своим командиром полка, полковником Отто Штаубвассером, он посещал третьи курсы пропаганды Майра, которые проходили с 10 по 19 июля в барочном особняке Palais Porcia. Параллельные курсы для офицеров, которые должны были иметь место в то же время, будут включать в качестве участников Альфреда Йодля, будущего начальника штаба оперативного руководства Верховного Командования вермахта, и Эдуарда Дитля, который станет любимым генералом Гитлера во Второй мировой войне.

Курсы обеспечили Гитлера ещё одним спасательным кругом в армии. Приказ по полку, датированный 30 мая, разъяснил, что Гитлер может избегать демобилизации только до тех пор, пока он нужен в комиссии по расследованию своей части. Если бы не возможность принять участие в одних из пропагандистских курсов, у него было бы мало шансов не оставить армию. Курсы в Palais Porcia не только дали ему ещё один спасательный круг в армии, но и обеспечили будущего вождя Третьего Рейха его первым формальным политическим образованием. Что даже более важно, это тесно связано с его неожиданной политизацией в середине 1919 года.

9 июля 1919 года, в предшествующий началу пропагандистского курса Гитлера день, произошло событие, объясняющее реальное значение курсов. В тот день Германия ратифицировала Версальский договор. Ратификация символизировала конечную точку в радикальном сдвиге общего мировоззрения людей в Мюнхене, которое происходило с 7 мая, когда державы-победительницы в войне впервые опубликовали свои условия мира. Вплоть до момента ратификации противники условий мира могли жить в надежде, что Ватикану удастся воздействовать на Соединённые Штаты, чтобы они настояли на некарательном мире. Или, по меньшей мере, они могли надеяться, что Германия будет достаточно сильна и у неё будет воля, чтобы сопротивляться карательному миру. Даже Мелания Леманн, жена правого издателя Юлиуса Фридриха Леманна, одобрительно отметила в своём дневнике 7 июня, что Национальная Ассамблея Германии «заявила, что эти условия мира были невозможными», таким образом чувствуя или надеясь, что у держав-победительниц в Первой мировой войне ничего не выйдет с карательным мирным договором. Однако, к своему ужасу, в конце июня она осознала, что парламент собирается принять условия мира, на основании чего она заключила: «Теперь мы действительно потеряли всё».

Девятое июля изменило всё для Гитлера, поскольку ратификация мирного договора имела следствием его запоздалую реализацию того, что Германия действительно проиграла войну. Это был момент прозрения Гитлера, его драматическое политическое преображение. Оно произошло ни во время его жизни в Вене, ни в течение войны, ни во время революционного периода, ни вследствие кумулятивного опыта войны и революции. Наоборот, оно случилось вследствие его отложенной реализации поражения в постреволюционном Мюнхене. Это теперь началась политическая трансформация и радикализация Гитлера.

Подписание и ратификация Версальского договора (см. фото 7) были травматичны не только для Гитлера, но и для людей в Мюнхене по всему политическому спектру. Например, Рикарда Хух, романист, драматург, поэт и документалист либерально-консервативных убеждений, а также защитник прав женщин, напишет своей лучшей подруге, либеральному члену Национальной Ассамблеи, Марии Баум позже в том месяце: «Подписание мира оставило у меня ужасное впечатление. Я не могла полностью оправиться. Постоянное ощущение дискомфорта».

Несмотря на последующее обращение Гитлера из политической целесообразности к 9 ноября 1918 года — когда революция в Берлине покончила с имперской Германией — как к тому дню, который предположительно «сотворил» его, в действительности же 9 июля 1919 года было гораздо более важной датой в метаморфозе Гитлера. Его более позднее подчёркивание важности 9 ноября, как преобразившего его политически, позволит Гитлеру датировать более ранней датой своё политическое преображение и тем самым натянуть покров над своим соучастием в последующих революционных режимах. Это позволит ему в Mein Kampf мельком пройтись по своему опыту между его возвращением в Мюнхен в ноябре 1918 года и падением мюнхенской Советской республики. Его описание в Mein Kampf своей жизни во время этих шести судьбоносных месяцев насчитывает 189 слов и могло бы уместиться на обратной стороне почтового конверта. Даже его описание своих разногласий с отцом в возрасте одиннадцати лет — какую школу он должен посещать — более чем в два раза длиннее этого.

Тем не менее, его фокусировка на 9 ноября 1918 года не была исключительно приспособленческой. На всю оставшуюся жизнь Гитлер снова и снова станет возвращаться к одним и тем же двум вопросам: как может быть аннулировано поражение Германии в ноябре 1918 года? И как следует преобразовать Германию, так, чтобы в ней никогда снова не смог случиться ноябрь 1918 года, но и чтобы она была в безопасности на все времена?

Например, в ночь с 22 на 23 июля 1941 года, через несколько часов после налёта бомбардировщиков люфтваффе на Москву, мысли Гитлера будут сфокусированы не на самой России. Вместо этого он станет размышлять о том, как военная кампания в России сможет помочь сбалансировать взаимоотношения Британии и Германии, тем самым отменить ноябрь 1918 года и создать устойчивую международную систему, в которой смогут сосуществовать Германия и Британия: «Я верю в то, что конец войны [с Россией] будет началом прочной дружбы с Англией. Условия для нашей жизни в мире с ними станут нокаутом, который англичане ожидают от тех, кого они должны уважать. 1918 год должен быть стёрт». До своего смертного дня Гитлер твёрдо верил, что обращение вспять условий, которые в его сознании сделали возможным поражение в Первой мировой войне, было единственным способом устранить стоявшую перед ней Германией угрозу её существованию, и дать ей возможность выжить в быстро меняющемся международном окружении. Оглядываясь в прошлое, события 9 ноября 1918 года, таким образом, составляли для Гитлера самую суть всех проблем Германии.

С ратификацией 9 июля 1919 года Версальского договора СДПГ больше не была подходящим политическим домом для Гитлера. И события того дня обеспечили то, что политический католицизм не станет его новым домом. Почему? Хотя возглавляемое социал-демократами правительство Германии подало в отставку в знак протеста против условий мира, новое правительство, сформированное СДПГ и Партией Католического Центра, в конце концов подписало мирное соглашение, а депутаты рейхстага от СДПГ и Партии Центра ратифицировали его.

Последующие свидетельства людей, которые взаимодействовали с ним летом 1919 года, открывают важность Версальского договора для Гитлера в то время. Один из его товарищей по демобилизационной части будет утверждать в 1932 году, что в начале лета 1919 года Гитлер стал одержим мирным соглашением: «Я всё ещё вижу его сидящим передо мной с первым изданием Версальского договора, которое он изучал с утра до ночи». Далее, Германн Эссер в интервью в 1964 году заявит, что как пропагандист рейхсвера Гитлер фокусировался прежде всего на темах Версальского договора и Брест-Литовского мира, который закончил войну между Германией и Россией в начале 1918 года. Кстати, Гитлер сам в одной из своих ранних речей 4 марта 1920 года заявит, что вначале люди поверили, что обещание Вудро Вильсоном мира между равными станет явью: «Мы, немцы, огромное большинство нас, кто добродушен и честен, поверили обещаниям Вильсона примирительного урегулирования мира и были столь горько разочарованы».

Поскольку Гитлер, когда он приобрёл власть, тщательно разрушал любые следы о своей деятельности во время революции и после неё, любое свидетельство, что отложенное воздействие поражения было его «дорогой в Дамаск[3]», должно быть прежде всего вытекающим из контекста. Все ранние речи Гитлера в конечном счёте будут связаны с постижением смысла проигрыша Германии в войне. Они не будут просто направлены на врагов Германии. Скорее они станут попыткой понять причины поражения и попыткой очертить план создания Германии, которая никогда снова не проиграет войну.

Поскольку в Мюнхене и в Траунштайне до мая 1919 года не было настоящего беспокойства о том, что Германия проиграла войну, маловероятно, что опорная точка Гитлера по объяснению причин поражения и провозглашения планов построения иной Германии, которая без последствий переживёт будущие удары, возникла прежде этого времени. В отсутствие этого понимания не было нужды для фантазий о победоносной Германии, которую ударили кинжалом в спину, и для составления планов предотвращения будущих поражений. Весьма похоже на то, что Гитлер, как и люди вокруг него, вообразил, что война окончилась своего рода ограничениями, возможно не слишком благоприятными для Германии, но не теми, что равны поражению.

Плюс к этому, маловероятно, что политизация Гитлера произошла до того, как парламент Германии ратифицировал Версальский договор, поскольку только ратификация подтвердила слабость и поражение Германии. Прежде этого всё ещё было возможно представить себе, что правительство Германии и парламент откажутся подписать и ратифицировать договор. Но наиболее важный ключ к разгадке, позволяющий нам определить дату политического превращения и пробуждения Гитлера, это та степень, до которой суть его последующих политических идей зеркально точно отображает многие идеи, которые были открыты ему во время его пропагандистских курсов в Palais Porcia. Тем самым существует очень высокая степень вероятности того, что Гитлер начал посещать свои курсы в тот самый момент, когда он начал понимать значение поражения Германии и извлекать из этого поражения политические уроки.

Курс состоял из лекций известных местных докладчиков по истории, экономике и политике, за которыми следовали сессии в стиле семинара и дискуссий. Их центральной темой, как наметил в меморандуме граф Карл фон Ботмер — который вёл курсы для Майра — было отрицание большевизма и «анархических и хаотичных условий». Они также скорее отстаивали новый «обезличенный политический порядок», чем цели любой отдельной партии.

Преподаватели на курсах Гитлера приняли такой подход, как к своим лекциям, так и к политике и искусству управления государством в целом, который был сколь историческим, столь и идеалистическим. Курс был построен на предпосылке, которая немедленно бы стала привлекательна для любителя истории, каким был Гитлер со своих школьных дней в Австрии: что исторический прецедент объясняет мир и обеспечивает инструментами для решения возникающих проблем настоящего и будущего. Далее, как это сформулировал меморандум Ботмера, предполагалось, что лекции будут передавать ту мысль, что идеи, более чем материальные условия, приводят мир в движение: «Прежде всего, история Германии будет использована для демонстрации связи между миром идей и составом государства, а также для понимания того, что не единственно материальные вещи влияют на ход истории, но мировоззрение и идеи [Weltvorstellungen und Lebensauffassungen] — то есть тот факт, что всё существование человечества основано на идеализме [Idealitat]. Подъёмы и упадки будут показаны в связи с положительными и отрицательными качествами нашего народа и в связи с его историческим развитием».

Как проясняет также меморандум Ботмера, в лекциях следовало высоко оценивать разъяснение того, почему регулирование ограниченных запасов продовольствия и естественных ресурсов было неотъемлемой частью выживания государства. Равным образом они подчёркивали — сходно с коммунистическими пропагандистами, против которых докладчики направляли свои усилия, — как международный капитализм и финансы разрушали саму суть общества и были, таким образом, коренной проблемой социального неравенства и страданий. Это было послание, которое станет резонировать с Гитлером более, чем антибольшевистский посыл курсов.

В заключение лекции также предполагались как средство усилить этическую и политическую важность работы (Arbeit). В соответствии с меморандумом Ботмера, это работа «по существу дела» создаёт различие между «человеком и зверем … не только как необходимое средство существования, но и как источник моральной прочности, которая рассматривает работу как силу, лишь единственно от которой может вырасти владение и собственность, и преимущественное право работы, которая стоит выше любых доходов без усилий: работа выковывает общины; работа есть проблема сознания, понимание того, что делание и продолжение делания работы почётной являются идеалом личности всех работающих классов».

Значение меморандума Ботмера о целях Карла Майра и его пропагандистских курсов лучше всего измеряется, если посмотреть на его отзвуки в том подходе к политике, который впоследствии предпримет Гитлер. Прежде всего, Ботмер доказывал, что было бы неверно «иметь дело» с «чисто негативной формулировкой» своих целей; что равно важно определить позитивно, за что ты выступаешь. И таким образом Гитлер станет структурировать свои аргументы в будущие годы. Также на всю оставшуюся жизнь Гитлер станет подходить к проблемам с исторической точки зрения, именно как предположил Ботмер в своём меморандуме, и станет обращаться к историческим прецедентам, как для понимания мира, так и для определения политики на будущее.

Критериями раннего антисемитизма Гитлера между тем были преклонение перед идеализмом, отрицание материализма и прославление этического измерения работы, во многом так же, как определил эти этические и политические измерения Ботмер. Более того, именно таким же образом, как Ботмер сфокусировался на значении регулирования ограниченных запасов продовольствия и природных ресурсов для выживания государства, Гитлер на оставшуюся жизнь станет одержим как продовольственной безопасностью, так и вопросами доступа к природным ресурсам и их геополитическим смыслам. Далее, подобно меморандуму Ботмера, в котором подчёркивалось, что международный капитализм и финансы разрушают саму суть общества и что они являются, таким образом, коренной проблемой социального неравенства и страданий, в складывающемся мировоззрении Гитлера станут доминировать тот же сорт антикапитализма и отвержение международных финансов.

Курсы Гитлера вели по меньшей мере шесть докладчиков. Сам Ботмер вёл лекции о СДПГ, а также о связи внутренней и внешней политики. Другими докладчиками были: исполнительный директор группы поддержки аграрной политики Михаэль Хорлахер, экономист Вальтер Л. Хаусманн; директор Баварского музея рабочих Франц Ксавер Карш, инженер Готфрид Федер и профессор истории Мюнхенского университета Карл Александр фон Мюллер.

Судя по сравнению документов, написанных докладчиками пропагандистских курсов Гитлера, и его собственных последующих произведений и речей, двое из докладчиков в особенности — Федер и Мюллер — обеспечили Гитлера ответами, когда он пытался понять причины поражения Германии и извлечь из него уроки.

Франконец по рождению, сын высшего баварского чиновника и внук бабушки-гречанки, проживавший в Мюнхене самозваный экономический теоретик Федер читал лекции своим слушателям о предположительно разрушительном влиянии процентного финансирования. Тридцатишестилетний инженер защищал запрет процентного капитала и «процентного рабства». Его целью было создание мира, в котором крупным финансам нет места, поскольку для него капитал и проценты были источником всего зла. Он защищал запрет таких финансов, которые были известны, в которых он видел только деструктивный капитал, но ратовал за поддержку «продуктивного капитала»: фабрик, шахт и механизмов — всего того, что, по его мнению, имело объективную ценность.

Гитлер открыто признал влияние Федера в Mein Kampf, что мало удивительно, поскольку разновидность антикапитализма Гитлера будет весьма близким отражением антикапитализма Федера: «Впервые в моей жизни я слышал теперь обсуждение в принципе международного биржевого и заёмного капитала». Он был под воздействием Федера целый день на шестой день курсов, 15 июля 1919 года, когда Федер читал лекцию на пропагандистских курсах утром, за которой после полудня последовала сессия в виде семинара. Гитлер был захвачен обеими: «В моих глазах заслугой Федера было то, что он с беспощадной жесткостью очертил характер биржевого и заёмного капитала, который наносит вред экономике, и что он раскрыл исходное и вечное предположение процентного капитала», — напишет он в Mein Kampf. «Его аргументы были настолько верными во всех фундаментальных вопросах, что те, кто критиковал их, с самого начала менее отрицали теоретическую правильность идей, но более практическую возможность их выполнения. Но что в глазах других было слабостью аргументов Федера, в моих глазах было их силой».

Федеру понравился опыт чтения лекций участникам курсов Гитлера. Позже он записал в своём дневнике, что в тот день он «был совершенно удовлетворён» тем, как прошли занятия. Однако он мало что знал о том, насколько глубокое впечатление его идеи о международном капитализме и финансах оставили в тридцатилетнем Гитлере.

Что у Федера и Гитлера было общего, то простиралось далеко за пределы их шока и смятения от условий мира — в своём дневнике Федер записал в тот день, когда они были опубликованы: «finis Germaniae [конец Германии].» После войны они оба развивали и отшлифовывали свои политические убеждения о роли государства, социальные и экономические теории, и о социальной справедливости, что непросто подходило к политической среде от крайне левого до крайне правого фланга. Таким образом, неудивительно, что как и Гитлер, Федер выказал активное желание сотрудничать с революционерами после падения старого режима в конце 1918 года и в 1919 году; однако когда он предложил свои экономические идеи и экспертные познания крайне левому революционному режиму, то к его разочарованию, тот отстранился от него. Теперь, после падения мюнхенской Советской республики, он переместился с крайне левого фланга на крайне правый, чему содействовало частичное совпадение, но определённо не идентичность, идей о роли государства, экономики и социальной справедливости среди сторонников крайне левых и крайне правых в Мюнхене. Даже хотя идеи Федера и не были оригинальными, это через него Гитлер узнал о них в тот самый момент, когда он искал ответы на вопрос, почему Германия проиграла войну.

Гитлер никогда открыто не подтверждал глубокое влияние, оказанное на него другим лектором на его курсах, Карлом Александром фон Мюллер, шурином Федера, который в отличие от Федера был баварским консерватором в более традиционном смысле. Тем не менее, Мюллер, который читал Гитлеру и другим слушателям курсов лекции по немецкой и международной истории, рассказывал в своих мемуарах о его встрече с Гитлером: «После окончания моей лекции и последующих оживлённых дебатов я встретил в теперь почти пустом зале небольшую группу, которая задержала меня». Мюллер вспоминал: «Казалось, их вниманием завладел человек в середине группы, который непрерывно говорил им странно гортанным голосом и с нарастающей горячностью». Профессор истории добавил: «У меня было странное ощущение, что их возбуждение было его делом, и что в то же время оно наделяло его голосом. Я увидел бледное, суровое лицо под невоенной прядью волос, стриженые усы и поразительно большие бледные голубые глаза с холодным фанатическим блеском».

Мюллеру было любопытно, будет ли Гитлер участвовать в дискуссии после его следующей лекции. Однако, как и после первой лекции Мюллера, Гитлер этого не сделал. Так что Мюллер предупредил присутствовавшего Майра о талантах Гитлера: «Вы в курсе, что среди Ваших инструкторов имеется талантливый природный оратор?» — спросил он Майра. «Такое впечатление, что он может говорить без перерыва, стоит ему начать». Когда Мюллер указал на Гитлера, Майр ответил: «Это Гитлер, из полка Листа». Майр попросил Гитлера выйти вперёд. Мюллер вспоминал про этот случай: «Он послушно вышел, вызванный к кафедре, с неуклюжими движениями и как будто у него было дерзкое смущение. Наш разговор не был плодотворным».

Основываясь на сообщении Мюллера, стало общей практикой полагать, что пропагандистские курсы Майра имели значение для Гитлера, потому что здесь он осознал, что он может говорить, и что он был впервые обеспечен, как выразился один выдающийся исследователь Гитлера, «некоей формой направленного политического образования». Однако в реальности Гитлер уже осознал, что он может говорить и вести за собой, будучи дважды избранным представителем солдат своей части той весной. К тому времени, когда он занимался на курсах, он уже трансформировался из неуклюжего одиночки в лидера. Вместо этого Мюллер имел значение для Гитлера по двум иным причинам: во-первых, он передал Гитлеру знание, как прилагать историю к политике и к искусству государственного управления. И во-вторых, он обозначил отношения Германии с англо-саксонским миром как дающее ключ к пониманию того, почему Германия проиграла войну и как Германии следует реорганизовать себя, чтобы быть в безопасности на все времена.

Не осталось никакой информации о лекциях, которые проводил Мюллер на пропагандистских курсах Гитлера, но статьи, написанные Мюллером в 1918 и в начале 1919 года, имели ту же суть, что и его лекции. Со своих уроков в предвоенном Оксфорде в качестве стипендиата Родса Мюллер был увлечён Британией и её ролью в мире. В январе 1918 года он написал статью для Süddeutsche Monatshefte, озаглавленную «Как англичане выигрывают мировые войны», в которой он представил роль и положение Германии в мире как результат роли Британии в нём, и обозначил Британию как главного врага Германии. В другой статье в том же году «К немецкому рабочему» Мюллер набросился, как будет затем снова и снова делать Гитлер, на англо-американский финансовый капитализм, задавая вопрос «хочет ли народ Германии отдать всю Землю англо-американским финансовым олигархам». Затем в феврале 1919 года он написал статью об угрозе «Англо-саксонского мирового доминирования».

Таким образом, лекции Мюллера, Федера, Ботмера и возможно также Михаэля Хорлахера по сельскому хозяйству — которые, похоже, были сфокусированы на связи продовольственной и национальной безопасности — снабдили Гитлера ответами на два вопроса, которые у него были в результате своего прозрения. Тем не менее, он не впитывал как губка всё, что приходило к нему во время курсов пропаганды. Неудивительно, что фигура Франца Ксавера Карша малоизвестна в наши дни. Гитлер определённо не был воодушевлён его экономическими идеями, в центре которых были понятия мира и избежание войны. Также он никогда не выражал симпатии к воззрениям Ботмера о том, что сильное, унитарное германское государство будет источником небезопасности в Европе, или к его выводу, что, следовательно, Бавария и немецкоговорящая Австрия должны образовать монархическое государство, отдельное от остальной Германии. Курсы также не снабдили его гомогенным набором политических идей. Поскольку лекторы на курсах Гитлера не все поклонялись более или менее одним и тем же идеям, возникшая впоследствии идеология Гитлера, возможно, не может быть описана как попросту бывшей суммой их идей.

Для понимания его неожиданного политического преображения в 1919 году, таким образом, будет проясняющим моментом проверить, какие идеи не будут иметь отклика у Гитлера, также как и те, что воодушевят его, в тот самый момент, когда он начал становиться человеком, известным в настоящее время каждому.

Когда были впервые учреждены пропагандистские курсы Майра, Майр и Ботмер отбирали лекторов из интеллектуального и семейного круга Мюллера, которого Майр знал с тех пор, как они ещё мальчиками ходили в одну и ту же школу. Ранние курсы, так же, как и некоторые из дискуссий, которые организовал Майр для других аудиторий, включали Мюллера, Йозефа Хофмиллера и журналиста Фрица Герлиха — трёх постоянных авторов для Süddeutsche Monatshefte, консервативного журнала, издававшегося Николаусом Коссманном, еврейским новообращённым в католицизм. Федер между тем был шурином Мюллера и в прошлом также писал для Monatshefte. Далее, Ботмер писал статьи для еженедельной газеты сотрудника Федера — Дитриха Экарта, который станет играть выдающуюся роль в жизни Гитлера. Хотя более поздние курсы, включая те, что посещал Гитлер, были расширены другими лекторами, ядро группы лекторов всё ещё составляли пришедшие из кругов Мюллера.

И всё же, несмотря на всю их схожесть и близость социальных кругов, лекторы на пропагандистских курсах Майра и Ботмера были далеки от того, чтобы составлять однородную группу сходно мыслящих правых идеологов. Все лекторы определённо сходились в отвержении большевизма и на некоторых принципах, которые Ботмер изложил в своём меморандуме. За пределами этого, однако, их идеи относительно политики и экономики чрезвычайно отличались. Например, некоторые лекторы были закоренелыми германскими националистами, в то время как у других была склонность к баварскому местничеству. Далее, хотя и Готфрид Федер и Вальтер Л. Хаусманн были очень критичны по отношению к финансам, заключения, которые они выводили из своего отвержения финансов, были радикально различными.

Хаусманн, который в своих лекциях на курсах Гитлера освещал политическое образование, а также макроэкономику, сделал себе имя книгой о «иллюзии золота». В своей книге Хаусманн выдвинул идею о том, что использование золота в международной торговле и финансах было источником не только плохо функционирующей экономики, но также и всех войн и социальных бедствий. Хаусманн полагал, что в двадцатом веке войны станут происходить только по экономическим причинам, порождённые завистью и стремлением к новым рынкам. Он, таким образом, придерживался того мнения, что установление нового и отличного от прежнего экономического мирового порядка, без зависимости от золота, сделает будущие войны ненужными и произведёт «мир во всём мире». Как станет ясным через некоторое время, цель Федера и партии, к которой он принадлежал, Германской Рабочей партии, определённо было не установление мира во всём мире посредством избегания войн. И Гитлер совершенно определённо не возьмёт от курсов веру в мир во всём мире путём уклонения от войн, подобную вере Хаусманна.

Последующие жизни некоторых из лекторов также напоминают нам, что из пропагандистских курсов Гитлера не выходило никакой явной траектории в будущее, даже если идеи некоторых из них станут иметь для него центральное значение. Хотя Федер станет служить Гитлеру в качестве заместителя министра, а Мюллер в конечном счёте станет новообращённым приверженцем национал-социализма, Хорлахер, который на курсах Гитлера вёл лекции по сельскому хозяйству и который расценивал происходящее как экономическое удушение Германии, будет заключён в концентрационный лагерь. Майр и Герлих оба умрут в концентрационном лагере.

Случай Фрица Герлиха имеет особенное значение в понимании смысла политического направления пропагандистских курсов Карла Майра, поскольку Герлих был предпочтительным выбором Майра в качестве напарника по управлению ими. Только лишь слишком большая занятость Герлиха помешала ему принять приглашение возглавить курсы, и потому Майр обратился к Ботмеру, которого Герлих рекомендовал Майру вместо себя. В то время как Герлих и Ботмер были ярыми антикоммунистами, в отношении Герлиха к евреям существовало глубокое различие между ним и некоторыми из других лекторов Майра. Герлих не поддерживал антисемитизм. Он особенно отрицал существование связи между большевизмом и иудаизмом. Поскольку Герлих был столь решителен в своём отрицании антисемитизма, то Гитлер столкнулся бы с весьма другими курсами в тот самый момент, когда он старался понять, что удерживает мир вместе, если бы предпочтительный избранник Майра для возглавления курсов был бы менее занят. Герлих был озабочен тем, что «травля наших еврейских сограждан идёт к риску стать опасностью для общества и к дальнейшему усилению тех элементов, которые раскалывают людей и государство». И всё же, Герлих был предпочтительным выбором Майра в ведении пропагандистских курсов Командования 4-го Военного Округа, и он продолжал вести пропаганду для Майра.

К тому же, в то время как брошюры, которые Майр раздавал своим пропагандистам и широко распространял среди войск в южной Баварии, все были антибольшевистскими, за пределами этого они существенно различались в своих политических воззрениях. Среди них была брошюра, озаглавленная «Что Вы должны знать о большевизме», которая словами одного из пропагандистов Майра «доказывала, что вожди большевизма — это преимущественно евреи, которые усердно ведут свои грязные дела». Однако другая брошюра из числа распространяемых Майром включала статью Фрица Герлиха «Коммунизм на практике», которую восхвалял один из мюнхенских пропагандистов Майра, несмотря на отсутствие в ней антисемитизма, как ясно показывающую тёмную сторону коммунизма. Другая брошюра, «Большевизм» — полагавшаяся одним из пропагандистов Майра «достойной для широкого распространения» — была издана Католическим издательским домом, связанным с Католической Баварской Народной партией (BVP, Bayerische Volkspartei). Майр также распространял брошюру, которая расценивалась его отделом пропаганды как «приблизительно социал-демократические взгляды». Более того, он советовал офицеру по пропаганде полка в швабском городе Аугсбург получить копии и консервативно направленного журнала Süddeutsche Monatshefte, и социал-демократического Sozialistische Monatshefte, говоря ему: «Вы можете тем самым возбудить интерес людей, и таким образом, содействовать нашим интересам».

Весьма трудно определить личные политические взгляды Майра, поскольку некоторые из близких к нему людей страстно ненавидели друг друга. Например, он был близок не только к Герлиху, но также и к Дитриху Экарту, будущему наиболее влиятельному наставнику Гитлера в ранней нацистской партии. И всё же Экарт так рьяно нападал на Герлиха за его политические взгляды в статьях в своём еженедельнике Auf gut Deutsch («На чистом немецком языке»), что Герлих в конце концов подаст на него судебный иск. Несмотря на своё очень публичное столкновение с Герлихом, даже Экарт не общался исключительно с одинаково с ним политически мыслящими людьми. Летом 1919 года люди всё еще разговаривали друг с другом через политические водоразделы. Например, на регулярных собраниях под председательством Экарта в Bratwurst-Glockl, гостинице рядом с мюнхенским собором, «собирались вместе люди из множества различных политических групп», как напишет Германн Эссер. Эссер был молодым горячим журналистом и будущим шефом пропаганды нацистской партии, который часто бывал на этих собраниях. По словам Эссера, на регулярных собраниях Экарта «было возможно беседовать с политическими противниками» в «атмосфере, где встречаются различные взгляды и мнения». В тот момент, когда вскоре должно было начаться политическое преображение Гитлера, будущий вождь нацисткой партии был, таким образом, подвержен воздействию довольно разнородного набора политических идей.

Мюнхен в 1919 году был городом, в котором люди всё ещё пытались найти новую политическую опору в послевоенном, постреволюционном мире. Существовали даже признаки того, что будущий политический наставник Гитлера Карл Майр, как и столь многие в то время, всё ещё колебался между различными политическими идеями. У него явно не было симпатии к постреволюционной жизни в Баварии. 7 июля 1919 года он жаловался на «нескладность, недисциплинированность и дезорганизацию нашей революционной эры». И всё же за пределами антибольшевизма политические идеи Майра были в постоянном движении. В отличие от прошлого, он не рассматривал более себя как близкого к Баварской Народной партии, но как человека правых убеждений. И он определял себя как антисемита. С одной стороны, он поддерживал людей, мечтавших о великой Германии; с другой, в течение лета 1919 года Майр написал сепаратистский меморандум. Когда меморандум в сентябре стал известен, и против него было возбуждено судебное разбирательство, он выступил с малоправдоподобной историей о том, что он всего лишь изображал поддержку сепаратистских идей, и это должно было стать ловушкой для выявления сепаратистов.

Участники пропагандистских курсов Майра также различались по своему происхождению и по их политическим взглядам. На самом деле, лекции, читавшиеся на курсах Гитлера, равно как и на других курсах, организованных Майром летом 1919 года, воспринимались по-разному среди соучеников Гитлера вследствие их разнородности. В теории люди, которых отбирали военные части для обучения у Майра, предположительно должны были иметь ясно определённую характеристику, как устанавливала телеграмма, посланная Майром в воинские части по всему Мюнхену: люди должны были быть «зрелыми» и «надёжными», и иметь «острый природный интеллект». Однако в реальности те, кто записались на курсы, не обладали очевидным общим лицом.

Среди участников были люди в возрасте от двадцати с небольшим до изрядно за тридцать лет; как католики, так и протестанты; солдаты срочной службы, офицеры запаса и кадровые офицеры; студенты университета и люди со скромным образованием; а также ветераны, повидавшие службу на фронте, те, кто служил в тылу и ветераны Добровольческих корпусов. И некоторые из записавшихся, как Гитлер, вовсе не покидали армию, в то время как другие вначале были демобилизованы в конце войны и восстановлены в армии в начале мая. Один заявлял, что он вновь присоединился к армии только в мае, чтобы избежать безработицы. Некоторые между тем жаждали посещать лекции; другие уклонялись. Как жаловался один из участников курсов: «К сожалению, многие, в особенности молодые, присоединились к обучению только для того, чтобы хорошо провести время за счёт общества и иметь несколько дней вне повседневной службы». Другой соглашался: «Состав участников оставляет желать много лучшего. Я обнаружил здесь людей, которые, я уверен, не окажутся теми, кого хотели видеть организаторы».

Разнородность их подоплёки также передалась на политическую разнородность, всё, разумеется, внутри ограничений отрицания радикальных левых экспериментов. Среди участников были те, кто подобно Гитлеру, флиртовали с политическими левыми, но стали политическими перебежчиками, которые вскоре станут придерживаться глубоко антисемитских взглядов, равно как и те, кто резко не соглашался с ними. Например, Германн Эссер в начале года всё ещё работал для радикально левой газеты Allgauer Volkswacht, однако к лету он превратился в глубоко антисемитски настроенного антикапиталиста на правом политическом фланге. К тому времени, когда он принял участие в четвёртых курсах Майра, у него были стычки с другими участниками.

Эссер жаловался, что другой участник курсов не одобрял его восхищение и поддержку Федера, что очень важно вследствие роли, которую Федер будет играть в нацисткой партии: «На открытой дискуссии в пятницу я укорил организаторов курсов, потому что не мог понять, почему великолепные произведения герра Федера не доступны бесплатно для участников курсов таким же образом, как другие брошюры», — напишет Эссер Майру через несколько дней после происшествия. «Среди других вещей я сказал, вот именно этими словами: „Я полагаю, что слишком много внимания уделяется здесь определённым кругам, в чьих естественных интересах то, чтобы эти произведения, которые потрясают сами основы эксплуататорских крупных финансов, не достигли широкой публики.“ Я даже осмелился назвать имя этих кругов, этой раковой опухоли, разъедающей нашу немецкую экономику: это международное еврейство». Эссер добавил: «Другой участник, который использовал прежние возможности выступить на защиту этих кругов, полагал, что его долгом является снова заступиться за них. Он старался смягчить воздействие моих слов, обвиняя меня в бестактности из-за того, что я тем самым выразил недоверие организаторам курсов».

Несомненно то, что отклики на идеи Федера среди участников курсов Майра в наибольшей степени привносили разнородность курсов на передний план. Другому посещавшему пропагандистские курсы Эссера, герру Бош, настолько понравились произведения Федера, что он без разрешения продавал их другим участникам. Курсант же другого потока принял противоположную точку зрения и написал Майру письменную жалобу относительно включения в курсы Федера и его идей. В действительности даже у Майра были смешанные чувства относительно Федера, который станет оказывать одно из наиболее важных ранних влияний на Гитлера. Хотя Майр решил включить его в курсы, он по меньшей мере дважды заявит в письмах к прежним участникам своих курсов, что не согласен с идеями Федера относительно «разрывания цепей процентного рабства», которые он считал слишком радикальными и которые при внедрении принесут разруху. Всё же в типичной для Майра манере он политически колебался в своей оценке Федера. Казалось, что он не способен окончательно составить свое мнение о Федере, который является одним из интеллектуальных отцов-основателей нацистской партии, как очевидно из письма, которое он послал другому из своих прежних пропагандистов: «Относительно речей герра Федера, — писал он, — я бы хотел порекомендовать Вам купить и внимательно прочесть его „Манифест о запрете процентного рабства“, и Вы увидите, что он содержит много ценных предположений».

Как наводит на мысль разнородность как инструкторов, так и участников его пропагандистских курсов в Palais Porcia, политизация и радикализация Гитлера не были просто результатом разочарования и негодования в ответ на проигрыш Германии в войне. Его последующие речи, произведения и высказывания отчётливо указывают в другом направлении. Они отмечают то, что Гитлер присмотрел и выбрал большие куски из буфета идей, выражавшихся лекторами, в случае, когда и если он чувствовал, что они помогали ему найти свои собственные ответы на вопросы о поражении Германии и о том, как учредить государство, нечувствительное к внешним и внутренним ударам. И всё же он не делал свой выбор бездумно; скорее, он создал свою собственную модель, по которой одни идеи отвергал, а другие — принимал. Блюдо, которое он составил во время своих пропагандистских курсов в 1919 году, станет доминирующим в меню его политических идей и будет разжигать его на протяжении следующих двадцати шести лет. Вот почему курсы были столь важны в стимуляции радикализации, которая станет влиять на судьбы сотен миллионов людей в 1930-х и в 1940-х годах.

Было бы ошибкой доказывать, что идеи не были важны для Гитлера и его конечного успеха. Равным образом было бы ошибкой доказывать, что менее значительно то, что Гитлер сказал, чем то, как он это сказал. Он был человеком, который сам определял для себя политические вопросы и который искал свои собственные ответы на них, что, однако, не означает, что его ответы были полностью оригинальными. Однозначно то, что летом 1919 года Гитлер зародился как человек идей. Вскоре он станет также проявляться как политик, у которого было прозорливое восприятие политических процессов. Он вскоре начнёт оттачивать искусство передачи идей в политику, а также искусство потворства и манипуляции. С войны, когда он в больших подробностях изучал немецкую и вражескую пропаганду, он понял важность создания повествований, которые были политически полезными, даже если они были ложью. Вот почему в своих речах и в Mein Kampf он создаст мифическое повествование о своём возникновении — повествование, в соответствии с которым он развил свои политические идеи уже в предвоенной Вене и в соответствии с которым война и разразившаяся революция превратили его из олицетворения немецкого неизвестного солдата в будущего спасителя страны.

Хотя ни в коем случае не будучи постыдной, служба Гитлера во время войны была политически бесполезной для того, что он хотел достичь. Его настоящие действия и пережитый опыт между концом войны и крушением Советской республики были не только политически бесполезными, но и вредными для его политической карьеры и преследования своих конечных политических целей. Вот почему Гитлер изобрёл фиктивное повествование о своём возникновении, которое было оформлен в Mein Kampf. Оно было столь крепко и умно создано, что переживёт падение Третьего Рейха на десятилетия. Он создал его целенаправленно, чтобы заслонить своё истинное возникновение — из одиночки, который воспринимался многими солдатами его подразделения военного времени как «тыловая крыса», в приспособленца с умеренными левыми симпатиями, который служил последовательности революционных режимов до того, как стать перебежчиком, в конце концов ставшим политизированным и радикализированным, только когда летом 1919 года установилось отложенное понимание поражения Германии.

На следующие несколько лет Гитлер останется замечательно гибким в изменении и совершенствовании своих политических идей и в прокладывании своего пути наверх. Хотя нацистская пропаганда станет представлять Mein Kampf как Новый Завет нового немецкого мессии, он будет писать, изменять и отбрасывать множество черновиков этого «Нового Завета» до его публикации. Некоторое время он будет продолжать искать ответы на вопрос о том, как может быть учреждена новая, жизнеспособная Германия.