Становление Гитлера. Сотворение нациста

Глава 5. Наконец-то новый дом

После окончания своих пропагандистских курсов Гитлер был представлен генералу Арнольду фон Моль. Командир Окружного Военного командования 4 был настолько впечатлён недавним выпускником курсов Карла Майра, что решил — Гитлер будет служить в качестве пропагандиста отдела разведки Майра.

Новая должность позволила Гитлеру часто взаимодействовать с Майром в то время, когда новоиспеченный пропагандист продолжал искать ответы на вопрос — как должна быть перестроена Германия, чтобы быть устойчивой в быстро меняющемся мире. Вскоре после того, как Гитлер начал работать для него, Майр, бывший только на шесть лет старше него, начал играть роль отца-наставника Гитлера, как он делал для множества других пропагандистов. Это взаимодействие Майра и Гитлера в 1919 году запустило в движение наиболее разрушительную цепь событий, какую когда-либо видел мир. Эта цепь событий потерпит крушение только в 1945 году, когда умрут два человека, один из них в концентрационном лагере Бухенвальд, а другой в бункере рейхсканцелярии в Берлине.

Поскольку Карл Майр станет играть столь важную роль в жизни Гитлера, стоит познакомиться с ним получше. Родившийся в 1883 году в католической семье среднего класса в Миндельхайме в баварской Швабии, Майр был сыном судьи. После завершения своей учебы в школе юный Майр вступил на путь карьеры профессионального солдата и офицера. Во время Первой мировой войны он был на службе в действующей армии на Западном фронте (где был серьёзно ранен пулей в правую ногу), на альпийском фронте и на Балканах, после чего служил в генеральном штабе Немецкого Альпийского корпуса. Позже в войну он, как и многие другие, кто станет важными фигурами в Третьем Рейхе, служил сначала в военной миссии Германии в Константинополе, затем в Восточной группе армий (Халил-паша) и в Исламской армии Кавказа. К концу войны начальники оценивали его как «высоко талантливого, разностороннего офицера с исключительной интеллектуальной энергичностью».

После своего возвращения в Германию в октябре 1918 года он сначала служил в Военном министерстве в Мюнхене и на других постах в столице Баварии, затем как командир роты в Первом пехотном полку, но 15 февраля 1919 года его отправили в отпуск до последующего извещения. Однако в отличие от Гитлера капитан Майр активно боролся с коммунистическим режимом изнутри. С 20 апреля до 1 мая он возглавлял тайное подразделение, целью которого было свержение Советской республики. После падения Советской республики он, таким образом, был очевидным выбором для оказания помощи руководству антикоммунистической реставрации в Мюнхене. Судьбоносное взаимодействие Майра и Гитлера летом и осенью 1919 года по воле случая могло бы и не произойти, потому что Майру было приказано вернуться на Ближний Восток и нести службу в Военной миссии в Турции. Однако приказ был затем отменён. Вскоре после этого Майр стал главой отдела пропаганды в командовании 4‑го Военного Округа.

Внешний вид Майра был каким угодно, только не впечатляющим (см. фото 8). Он был небольшого роста, гладко выбритое широкое лицо придавало тридцатишестилетнему офицеру вид даже более молодого человека, чем он был. И всё же за его мальчишеским лицом скрывался внушительный характер и большое эго. Через свои курсы пропаганды Майр старался сформировать группу людей, которыми он сможет руководить подобно тому, как дирижёр управляет оркестром. Для создания своего «оркестра» он отбирал тех людей, кто принимал его видение и кто соглашался идти с ним вместе и быть слепленным им. Он видел себя наставником и учителем для людей, служивших под его началом, как очевидно из письма, которое он напишет в сентябре 1919 года офицеру запаса, который хотел работать для него:

Параллели в прошлом корреспондента Майра, Макса Ирре, и Гитлером проявляются в том, что Майр искал людей, которых он всё ещё мог сформировать. Родители как Ирре, так и Гитлера, рано умерли; оба они какое-то время плыли по течению — Гитлер, пребывая в приюте бездомных, Ирре в детском приюте; страсть обоих была в рисовании, и оба были добровольцами, прослужившими всю войну.

В выборе своих служащих Майр также проявил склонность к политическим перебежчикам. Когда Гитлер входил и выходил из отдела Майра, который теперь располагался в заднем крыле Военного министерства как раз рядом с Баварской Государственной библиотекой, он регулярно встречался с Германном Эссером, молодым журналистом, который в начале 1919 года работал в штате радикально левой газеты. Эссер, также вошедший в штат Майра, теперь работал как гражданский служащий в офисе прессы. Похоже, что у Майра работали другие политические перебежчики, кроме Гитлера и Эсера, но эти двое станут теми, кто будут доминировать совместно в национал-социалистической пропаганде до путча 1923 года.

Гитлер больше не носил униформу ефрейтора (Gefreiter, рядовой первого класса), но куртку и брюки от униформы серого полевого цвета без каких-либо знаков различия, кроме баварской кокарды, которая украшала его фуражку. Впоследствии он станет утверждать, что работал в качестве «офицера по образованию» для командования 4‑го Военного Округа. Даже хотя с технической точки зрения он не был офицером, его заявление не содержит неоправданного хвастовства. Общей практикой было обращаться к людям, служившим у Майра наряду с Гитлером, как к «офицерам по образованию» или же «офицерам разведки», в то время как те, кто были инструкторами на одних из армейских пропагандистских курсов, рассматривались как «офицеры-инструкторы».

В своей новой роли Гитлер продолжал подвергаться воздействию политически разнородного окружения, как это было во время его пропагандистских курсов. В своей повседневной работе он и его товарищи пропагандисты сталкивались с трудной борьбой. Как жаловался один из них, всё ещё было много людей, «которые с поразительным упорством продолжали верить, что война была ошибкой Германии». И другой из пропагандистов Майра заключал, «что только ораторы способны выполнять эффективную пропаганду», поскольку большинство солдат больше не воспринимали серьёзно пропагандистские брошюры, распространяемые в баварских войсках. Как докладывал пропагандист о солдатах в своём подразделении: «Моральный дух войск нехороший. Я раньше мало слышал столько ворчания в действующей армии, как сейчас». Главной причиной низкого морального духа среди солдат были, согласно пропагандисту, нехватка и низкое качество питания: «Следует сказать, что рационы полностью неудовлетворительны и всё невкусно. […] Всё, что я слышу, это 'Прежнее мошенничество'». Затем пропагандист продолжает в терминах, сходных с использовавшимися офицерами британской разведки в Мюнхене, предупреждать об опасности возвращения большевизма, доказывая, что в то время как большевики в меньшинстве, условия таковы, что если их не контролировать, большевики могут снова взять власть.

Даже хотя Гитлер и его сотоварищи, таким образом, видели множество препятствий в поднятии морального духа южных баварцев, бывшие участники курсов Майра, которые оставались близки к нему — по крайней мере сама собой отобравшаяся группа — упорно пытались изменить распространённые тенденции. В их речах и письмах можно услышать эхо речей, произносившихся во время их курсов обучения. Например, один из них говорил о том, что Англия стоит на пути геополитического выживания Германии. Пропагандист говорил о том, как в течение столетия Германия поднялась до величия и была остановлена на своём пути только решением Англии стереть Германию с карты. Другие пропагандисты фокусировались в своих речах на «еврействе» и «большевизме», или на «условиях мира».

Речи, произносимые пропагандистами Майра, даже если они следовали определённым темам, всё ещё содержали эхо диссонанса, отражая многообразие лекторов и участников в пределах широкого антибольшевистского мировоззрения. В то время как Гитлер, похоже, уже многие годы отвергал «внутренний интернационализм», что было направлено равным образом против династической мультиэтничности, католицизма, капитализма, а также большевистских идей, другие среди пропагандистов Майра отрицали только коммунистическое воплощение интернационализма. Например, в конце августа лейтенант Кайзер, ветеран Добровольческого корпуса «Швабия», произнёс речь, в которой он призвал людей отвергать «Интернационал», но ни «космополитизм», ни создание «Лиги Наций». Кайзер говорил, что им следует отказаться и от красного, и от золотого (т. е. коммунистического и капиталистического) интернационалов. Он выражал мнение о том, что им следует быть «патриотичными [völkisch] и социальными» в своём мировоззрении, в то же время будучи «космополитичными» и стремиться основать «Лигу наций».

Многообразие солдат и гражданских лиц, к которым должны были обращаться вновь обученные пропагандисты Майра, делало задачу невозможной, как это стало очевидно в лагере для возвращавшихся военнопленных в конце августа 1919 года. 20 августа Гитлер и двадцать пять его товарищей пропагандистов проехали приблизительно тридцать миль к западу от Мюнхена. Их назначением был Лехфельд, где Гитлер тренировался с полком Листа в течение 10 дней в октябре 1914 года в начале войны до отправки на фронт. (см. фото 9) К лету 1919 года в Лехфельде был бывший лагерь военнопленных, который теперь использовался как лагерь для приёма немецких военнопленных, возвращавшихся домой. Гитлер и другие члены его команды должны были проводить «практическую тренировку в ораторском искусстве и агитации» в качестве упражнения или «испытательной службы» до 25 августа, таким образом, проверяя, насколько хороши они стали в качестве пропагандистов.

В последующих рассказах Гитлера и в нацистской пропаганде заявлялось, что пропаганда, выполнявшаяся Гитлером и его соратниками в Лехфельде и в других местах, была несравненным успехом. Например, он будет утверждать в Mein Kampf: «Таким образом, в ходе своих лекций я привёл сотни, возможно, даже тысячи к их народу и отечеству. Я „национализировал“ войска, и таким способом я был также способен помочь в усилении общей дисциплины». История, которую нацистские пропагандисты рассказывали об усердной работе Гитлера в Лехфельде, должна была поддерживать заявление о том, что он нашёл новый дом в армии, что его принимали там исключительно хорошо и что его политические идеи были теми же, что и у людей вокруг него.

В действительности командир лагеря в Лехфельде даже не доверил Гитлеру и его товарищам-пропагандистам обратиться к великому множеству солдат в его лагере. В течение всего лета в лагере пышно расцвели крайне левые идеи. Например, офицер, инспектировавший лагерь в середине июля, докладывал: «Моральный дух […] в лагере […] произвёл на меня очень скверное впечатление и заставил меня почувствовать, что сама его почва была заражена большевизмом и спартакизмом… [Солдаты там] смотрели на меня в моей форме рейхсвера так, что будто бы, прямо по пословице, эти взгляды убили бы меня, если бы могли».

Поскольку к концу августа ситуация не улучшилась, Гитлера не подпускали куда-либо близко к возвращающимся военнопленным. Командир лагеря пришёл к заключению, что моральный дух и дисциплина были настолько низкими в лагере, что Гитлер и его товарищи должны обращаться только к солдатам рейхсвера под его прямым командованием, что неудивительным образом пошло хорошо. Один из его товарищей пропагандистов впоследствии восхвалял Гитлера за его «яркие лекции (которые включали примеры из жизни)». Другой добавил: «Герр Гитлер в особенности, по моему мнению, является прирождённым оратором для народа, чей фанатизм и народная манера вести себя абсолютно вынуждали его слушателей в собрании обращать на него внимание и следовать за его мыслями». Однако Гитлеру даже не позволили обращаться к тем, для кого пропаганда была бы наиболее необходима. Равнозначно предварительной игре в спорте, в которой подбирают слабого противника, чтобы усилить моральный дух и уверенность себе, Гитлера и его товарищей-пропагандистов попросили обращаться только к наиболее лояльным и преданным солдатам.

Когда Гитлер не бывал обеспечен отобранными субъектами для своей пропагандистской работы, дела шли, мягко говоря, гораздо менее гладко. Как расскажет американским следователям в 1947 году Макс Аманн, старший сержант из главного штаба полка Гитлера военного времени и будущий ведущий национал-социалист, он случайно столкнулся с Гитлером тем летом. В соответствии с записью в протоколе допроса, Гитлер рассказал ему о своей должности пропагандиста в армии. «Я провожу лекции против большевизма», — сказал Гитлер, после чего Аманн спросил его, заинтересовало ли это солдат. «К сожалению, нет», — ответил Гитлер. «Это бессмысленно. Мне не нравится продолжать делать это». В соответствии с Аманном, Гитлер сказал, что офицеры в особенности не слушают его предупреждения об опасностях, которые стоят перед Германией. «Солдаты больше верят в них, чем старые майоры, кого они вовсе не интересуют».

Несомненно, что Гитлер должен был думать, что даже обычные солдаты не особенно заинтересованы в его стараниях, поскольку иначе он не считал бы свои лекции бесполезными. Суть вопроса, которую он доносил до Аманна, была та, что офицеры не одобряли его разговоры даже более, чем обычные солдаты. Гитлер сказал: «Я проводил лекции группам солдат до размера батальона, [но] майорам это совсем не понравилось. Они бы предпочли, чтобы я развлекал солдат танцующим медведем, но я этого не люблю, и вот почему я уйду».

Хотя в одном случае Гитлер, несомненно, предпочёл бы, чтобы к нему относились как к танцующему медведю, чем пострадать от полученного им обращения. Во время этого происшествия Михаэль Кеог, ирландец, служивший в немецкой армии, вынужден был спасать Гитлера от солдат, к которым он обращался, если верить рассказу Кеога об инциденте. (см. фото 10).

Кеог попал в руки немцев во время Первой мировой войны и стал военнопленным. Когда власти Германии попытались набрать Ирландскую бригаду из ирландских военнопленных, которая стала бы сражаться за независимость Ирландии против британцев, он стал одним из добровольцев, которые присоединились к ней. Даже хотя попытка учредить Ирландскую бригаду потерпела фиаско, Кеог, теперь предатель британского правительства, остался в Германии и в мае 1918 года вступил в регулярную немецкую армию, в результате чего в конце войны он встретился с Гитлером. Демобилизованный в конце войны, он вступил в Добровольческий корпус в качестве капитана, когда требовались добровольцы, чтобы положить конец мюнхенской Советской республике. После крушения недолговечного коммунистического эксперимента в Мюнхене Кеог был восстановлен в армии и служил в городе в пятой демобилизационной роте Четырнадцатого пехотного полка под принятым им немецким именем Георг Кёниг.

Будучи в армии летом 1919 года, Кеог снова встретил Гитлера. Он вспоминает: «[Однажды] я был дежурным офицером в казармах на Туркен Штрассе, когда получил срочный вызов около восьми часов вечера. В гимнастическом зале произошли беспорядки из-за двух политических агентов. Этим „политическим офицерам“, как их называли, было позволено посетить каждую казарму и произнести речи или обратиться к солдатам за голосами и поддержкой». Кеог рассказывает: «Я отдал приказ сержанту и шести солдатам и с примкнутыми штыками ускоренным шагом повёл их. В гимнастическом зале было около 200 солдат, среди них несколько крепких тирольцев. Двух политических агентов, которые читали лекции со стола, стащили на пол и били. Некоторые из толпы пытались спасти их. Начали сверкать штыки (у каждого солдата висел такой на поясе). Двое на полу были в опасности, что их забьют насмерть».

Кеог приказал караульному сделать один выстрел поверх голов бунтующих. «Это остановило беспорядки. Мы вытащили двоих политических. У обоих были порезы, шла кровь и им требовался доктор. Можно было сделать только одно. Один из двоих, бледный человек с усами, выглядел более в сознании, несмотря на побои. Я сказал ему: „Я арестовываю вас. Я подвергаю вас аресту для вашей собственной безопасности“. Он кивнул в знак согласия. Мы отнесли их в караульное помещение и вызвали доктора. Пока мы его ждали, я опросил их. Малый с усами тотчас же назвал своё имя: Адольф Гитлер».

Гитлер был не единственным, кто встретил противодействие своей работе в качестве пропагандиста в рейхсвере. Деятельность Карла Майра также часто встречала сопротивление. Майру приходилось иметь дело с военными и гражданскими властями в Мюнхене, которые временами были далеки от того, чтобы поддерживать его и его идеи.

Как отмечено в письме Германна Эссера к Майру с жалобой на исключение публикаций Федера из свободно доступных пропагандистских материалов Окружного Военного командования 4, Майр был далеко не всесильным в Мюнхене. Хотя он мог пригласить Федера читать лекции, он не мог добиться бесплатного распространения написанных Федером работ среди участников курсов, и потому вместо этого посоветовал Германну Эссеру самим покупать брошюры Федера. Кроме того, он сказал, что посещать как можно большего числа книжных магазинов и задавать вопрос о наличии брошюры было бы «наиболее дешёвым способом рекламирования брошюры, которая в противном случае несомненно будет в опасности снова и снова быть убранной с витрин книжных магазинов еврейскими агентами».

Майр не чувствовал, что его положение было особенно безопасным среди разнородного политического и военного истэблишмента Мюнхена. Например, 30 июля он писал предполагаемому участнику одних из его курсов: «Мы можем увидеть Вас позже, если только к тому времени организаторы не уступят партийно-политическим махинациям, происходящим главным образом, возможно, от (еврейских) филистеров и обструкционистов». Подобным образом 16 августа Майр говорил ещё одному из своих корреспондентов: «В этой связи я могу сказать Вам доверительно, что множество влиятельных кругов, прежде всего еврейской ориентации, произвели определённые усилия, чтобы сместить меня, графа Ботмера и несколько других человек, отобранных мной». Это было не в последний раз, когда Майр столкнулся с противодействием из-за своих взглядов и действий. В последующие месяцы у него будут различные стычки с другими офицерами, служившими в Мюнхене, что в конечном счёте сделает его положение в командовании 4-го Военного Округа невыносимым.

Хотя оба они встречались с большими препятствиями в своей пропагандистской работе летом 1919 года, деятельность Гитлера под опекой Майра дала ему возможность развить антисемитские идеи. В этом заключается истинное значение пропагандистской работы Гитлера летом 1919 года, включая его применение в лагере Лехфельд. Его антисемитские идеи были не особенно ясно выраженными до лета 1919 года. Первое из сохранившихся антисемитских заявлений человека, который станет более ответственен за Холокост, чем кто-либо ещё, относится к его времени работы в Лехфельде. То, как он выражал там и впоследствии в других местах антисемитские идеи, весьма отчётливо указывает на то, что его зарождающийся антисемитизм был прямым результатом его попыток понять, почему Германия проиграла войну и какой должна была выглядеть будущая Германия, чтобы выжить навсегда. В ранних антисемитских высказываниях Гитлера присутствует сильный отзвук идей — таких, как предполагаемая роль евреев в ослаблении Германии, — с которыми он познакомился на пропагандистских курсах в июле.

В Лехфельде Гитлер участвовал в групповых дискуссиях с солдатами и провёл по меньшей мере три беседы: «Условия мира и преобразование», «Эмиграция» и «Социальные и экономические условия». И именно во время его беседы «Социальные и экономические условия», которая была сфокусирована на связи между капитализмом и антисемитизмом, Гитлер сделал свое первое известное антисемитское заявление. К тому времени антисемитизм был настолько важен для него, что он сфокусировался на нём более, чем это делали его товарищи-пропагандисты, как это очевидно из рапорта высокопоставленного офицера в лагере, старшего лейтенанта Бендта. Рапорт, в целом хвалебно отзываясь о Гитлере за его «очень вдохновенную, легко воспринимаемую манеру [говорить]», делал исключение для резкости, с которой он набрасывался на евреев:

Тот факт, что антисемитизм Гитлера был выражен скорее через антикапитализм, чем через антибольшевизм, делает весьма маловероятным то, что Советская республика пробудила в Гитлере латентный антисемитизм. Скорее, осознание поражения Германии и результирующая попытка найти причины, почему Германия проиграла войну, были неотъемлемой частью его трансформации. Однако в недели после его политического пробуждения стало ясно, что постреволюционная армия была слишком разнородным и запретным местом, чтобы стать домом для Гитлера. Он всё ещё нуждался в новом месте, где он почувствует себя в своей тарелке. Пройдёт немного времени, прежде чем он найдёт его. Однако должен был случиться ещё один фальстарт, прежде чем Гитлер найдёт заново «дом» для себя.

Где-то в начале сентября Гитлер представился Георгу Грассингеру, члену «Общества Туле», который сотрудничал с социал-демократами в попытках сместить Айснера. Грассингер был основателем и председателем Социалистической партии Германии, близкой к «Обществу Туле», а также управляющим директором Völkischer Beobachter («Фёлькишер Беобахтер», «Народный наблюдатель») — будущей национал-социалистической газеты, которая в то время была де-факто органом Социалистической партии Германии. Гитлер предложил свои услуги — писать для газеты — и сказал Грассингеру, что хочет вступить в партию и принимать участие в её деятельности. Однако партийное руководство дало понять Гитлеру, что они не желают ни его в партии, ни чтобы он писал для их газеты. И всё же спустя несколько дней Гитлер был более успешен.

Вечером 12 сентября он шёл по Старому Городу Мюнхена. В тот вечер на нём была его единственная гражданская одежда, а также его непромокаемый плащ и свободно свисающая над лицом и шеей шляпа.

Его целью был ресторан, названный по имени одной из бывших мюнхенских пивоварен, Sterneckerbrau, которая расхваливала хорошую еду и ежедневные представления комических певцов. Придя туда, Гитлер не проявил интереса к ежедневному театральному представлению в ресторане из диалогов и песен. Он прошёл прямо в одну из задних комнат ресторана, Leiberzimmer, поскольку Карл Майр послал его поприсутствовать и понаблюдать на собрании Немецкой Рабочей партии (Deutsche Arbeiterpartei, или DAP), которое там происходило. Похоже, что Майр сам был приглашён на собрание, но он не мог или не хотел идти, и, таким образом, он послал вместо себя Гитлера.

Название группы, собравшейся в Leiberzimmer, было в самом лучшем случае желаемым, поскольку DAP не была партией в каком-либо традиционном смысле, ни в коей мере, поскольку она не выступала в действительности за выборы. Даже хотя у неё были и национальный и местный председатель, на самом деле она не существовала нигде, кроме как только в Мюнхене; и членство в ней было настолько ограниченным, что она легко помещалась в одну из задних комнат Sterneckerbrau. В действительности даже ещё в феврале 1921 года председатель партии напишет своему партнёру, что он не стал бы называть их газету как Parteiblatt («партийный листок»), поскольку «мы не партия, и не имеем никаких намерений становиться ею».

Немецкая Рабочая партия была рыхлым сообществом крошечного числа рассерженных неудачников. Она даже не объявляла публично о своих собраниях. Скорее людей приглашали посещать собрания либо устно, либо письменными приглашениями. Из перспективы сентября 1919 года DAP была самым маловероятным из претендентов на то, чтобы однажды стать массовым политическим движением, которое подойдет близко к тому, чтобы поставить мир на колени.

Когда Гитлер уселся в Leiberzimmer слушать ход собрания, он был окружён памятными вещами от ветеранов полка телохранителей баварского королевского дома, Пехотного Лейб-полка, которые висели на стенах комнаты. Однако вечером 12 сентября комната была заполнена не ветеранами полка, а симпатизировавшими DAP людьми числом от сорока до восьмидесяти, которые пришли послушать приглашённого на этот вечер оратора. Этим оратором был Готтфрид Федер, который — так же, как он это делал во время пропагандистских курсов Гитлера, — давал лекцию по своей коронной теме: зло капитализма. Это была шестнадцатая лекция Федера в том году, но первая, которую он давал DAP. Названием его лекции было: «Как и какими методами может быть устранён капитализм?»

Будучи в Лехфельде, Гитлер сам набрасывался на капитализм, и если бы оратором был только Федер, Гитлер, возможно, никогда снова не посетил бы собрание того, что должно было стать нацистской партией. Однако Гитлера разгневал человек, который выступал после Федера: Адальберт Бауманн, учитель одной из мюнхенских местных школ, Luitpold-Kreisoberrealschule, и председатель политической группы в Мюнхене, Burgervereinigung (Ассоциация Граждан). Бауманн также был автором книги, которая стала основой для создания ориентированного на немецкий международного языка (lingua franca), предназначенного для соперничества с эсперанто и его замещения. Ранее, в январе, Бауманн неудачно выдвигался представителем в баварский парламент от недолго жившей Демократическо-Социалистической партии граждан. Эта партия, как и Burgervereinigung, разделяла большинство из целей политики Немецкой Рабочей партии (DAP).

Фундаментальным различием между DAP и Бауманном было то, как он и многие из его политических сотрудников подходили к вопросу о баварском сепаратизме. Например, 4 января, когда Берлин был на грани гражданской войны, Munchener Stadtanzeiger, газета, видевшая себя как рупор Демократическо-Социалистической партии граждан, опубликовала страстное воззвание в защиту независимости Баварии. Она доказывала, что «призыв к „независимости от Берлина“ откликнулся тысячекратным эхом, и правомерно», и заключала: «Теперь пришло время избавиться от злополучного доминирования Берлина. „Бавария для баварцев“ должно быть нашим лозунгом; и нам не следует обращать внимание на причитания тех, кто из-за своих деловых связей с Берлином всегда будет выступать за Великую Германию».

Вслед за речью Федера — неизвестно, чтобы атаковать идеи Федера или найти в DAP сходно мыслящих людей, — Бауманн продолжил доказывать правоту сепаратизма Баварии. Председатель Ассоциации Граждан доказывал, что Баварии следует отделиться от Германии и образовать новое государство с Австрией, веря в то, что державы-победительницы в Первой мировой войне предоставят Австро-Баварскому государству более благоприятные условия мира, чем Германии, в которой доминирует Пруссия. Бауманн также доказывал, что установление Австро-Баварского государства оградит Баварию от риска возобновления революции, что он полагал чрезвычайно возможным в северу от Баварии.

Слушая заявление Бауманна, Гитлер подскочил со своего стула и начал вдохновенную атаку против сепаратизма Бауманна. Только через четверть часа Гитлер закончил излагать своё старое убеждение — возвращаясь назад к своей юности в Австрии; другими словами, своей первоначальной политизации, задолго до своей новой политизации и радикализации в это лето, — что все этнические немцы должны жить под одной национальной крышей. Неожиданно инициированный Бауманном, Гитлер в эту судьбоносную ночь из пассивного наблюдателя превратился в активного участника собрания DAP.

Нападая на председателя Ассоциации Граждан, Гитлер втолковывал мысль, что только объединённая Германия будет способна противостоять экономическим вызовам. Он настолько успешно и активно нападал на Бауманна, обвиняя его в отсутствии характера, что Бауманн покинул место собрания, когда Гитлер ещё говорил.

Антон Дрекслер, местный председатель DAP, вспоминал об этом случае: «[Гитлер] произнёс короткую, но воодушевляющую речь в пользу [установления] Великой Германии, которая была воспринята мной и всеми, кто его слышал, с огромным энтузиазмом». Вмешательство Гитлера оставило такое немедленное впечатление на Дрекслера, что, если мы можем поверить его собственным воспоминаниям, он сказал своим соратникам по DAP: «Он умеет говорить, он будет нам полезным».

Дрекслер использовал момент сразу после речи Гитлера, чтобы обратиться к нему. «Когда этот оратор закончил, я подбежал к нему, восторженно поблагодарил его за речь и предложил взять мою брошюру, озаглавленную „Моё политическое пробуждение“ и прочесть её, поскольку она содержала фундаментальные взгляды и принципы нового движения». Дрекслер спросил Гитлера, «будет ли приемлемым для него вернуться через неделю и начать работать с нами более тесно, поскольку такие люди, как он, очень нужны нам».

Гитлеру не потребовалось много времени, чтобы погрузиться в манифест Дрекслера. Если мы можем поверить его собственному заявлению в Mein Kampf, он начал читать на следующий день в 5:00 утра, проснувшись в своей комнате в казарме Второго пехотного полка, так как не мог снова заснуть.

В соответствии с Mein Kampf Гитлер понял, читая манифест, что председатель DAP и он подверглись очень сходной политической трансформации несколькими годами ранее во время его жизни в Вене. Гитлер заявлял, что в брошюре Дрекслера «событие [т. е. политическая трансформация Дрекслера] отражало то, через что я прошёл лично подобным образом двенадцать лет назад. Я вновь увидел своё собственное развитие как живое перед своими глазами». Заявление Гитлера является свидетельством того факта, что он иногда не полностью продумывал скрытый смысл того, что он писал в Mein Kampf. Подчёркивая то, что он подвергся во многом такой же политической трансформации, как и Дрекслер, Гитлер непреднамеренно допустил своё левое прошлое, заявляя, что центральной темой манифеста Дрекслера было «как из мешанины марксистских и профсоюзных фраз он снова начал думать в национальных дефинициях».

Когда Гитлер изучал страницы брошюры Дрекслера, пока Мюнхен пробуждался ещё к одному дню позднего лета, он понял, какого рода партию он обнаружил предыдущей ночью в Старом Городе Мюнхена. Брошюра была манифестом против интернационализма, который, так же, как в случае Гитлера, не был направлен прежде всего на социалистический (т. е. радикальный левый) интернационализм. Убеждения Дрекслера были направлены против «интернационализма Партии Центра» (т. е. католического интернационализма), «интернационального масонства», «капиталистического или, можно сказать, золотого интернационала» и социалистического интернационализма. Но интернационализм, который больше всего раздражал Дрекслера, был его «золотой» вариант. По Дрекслеру, еврейский финансовый капитал был тем, что подпитывало капиталистический интернационализм.

Для него международный социализм был просто инструментом в руках еврейских банкиров, с помощью которого они стремились разрушить государства, чтобы впоследствии взять власть над ними. Еврейские социалистические лидеры, писал он, были агентами, которых еврейские финансисты использовали для инфильтрации в рабочие классы. Далее, он полагал, что социалистические лидеры были членами международных масонских лож, в которых предположительно доминировали еврейские миллиардеры и которые работали как тайные штабы для еврейских банкиров, чтобы взять власть над миром. По словам Дрекслера, еврейские финансисты «нацеливались не менее чем на глобальную капиталистическую республику». Вдобавок он заявлял: «Имеется растущее свидетельство того, что „еврейский большевизм“ и „[движение] Спартака“ организуются и взращиваются международным капиталом».

Мюнхенский председатель DAP также возлагал на «золотой» еврейский интернационал ответственность за Версальский договор, в результате которого «у нас теперь вместо интернационала всех наций имеется диктатура капиталистического интернационала». Дрекслер говорил своим читателям, что он сделал «задачей своей жизни» сражаться с «глобальной системой финансовых трестов» и учить рабочих тому, кто их настоящий враг. Его целью, заявлял он, было освободить мир от еврейских банкиров и их соучастников в масонских ложах. Он рассматривал свою брошюру как призыв к оружию против капитализма англо-американского мира, повторно подчёркивая, что Россия и Германия должны быть друзьями. Что должны делать люди, так это бороться против «англо-еврейских амбиций» и против «еврейского духа в них самих».

Для достижения своих целей Дрекслер стал сооснователем Немецкой Рабочей партии. Партия была плодом умственных усилий двух человек: Дрекслера, мюнхенского председателя, и Карла Харрера, её национального лидера. Дрекслер, бывший старше Гитлера на пять лет, родился в Мюнхене и был сыном железнодорожного рабочего. В возрасте семнадцати лет, в 1901 году, Дрекслер покинул Мюнхен и отправился в Берлин, но не смог найти работу и с того времени вёл жизнь бродяги по всей Германии. Он наскребал на жизнь игрой на цитре и, как говорят, имел жёсткие стычки с еврейскими торговцами скотом. Через год он вернулся обратно в Мюнхен и нашёл работу на Баварских государственных железных дорогах, как и его отец. Во время войны он оставался в тылу, продолжая работать слесарем по металлу в мюнхенских железнодорожных мастерских.

Со своим скромным, серьёзным и плотным обликом молодой Дрекслер был маловероятным кандидатом на роль основателя политического движения. Однако он был разъярен тем, что он видел как провал марксистского социализма в отношении «национального вопроса». Это вдохновило его написать статью «Банкротство Пролетарского Интернационала и идеи Братства Людей». Если можно верить его собственным заявлениям, он стал даже ещё более рассержен, когда понял, что военные усилия Германии были подорваны военными спекулянтами и деятелями чёрного рынка в тылу, которых он обвинял в голоде и невзгодах, царивших в Мюнхене. В ответ на это в конце 1917 года Дрекслер основал Лигу Борьбы с ростовщичеством, спекуляцией и профессиональными оптовыми покупателями. Однако к его великому разочарованию мало кто разделял его оценку происхождения мюнхенских бедствий; не более сорока человек вступили в его Лигу Борьбы. Это не было единственным разочарованием самопровозглашённого социалиста в 1917 году. Когда в тот год Дрекслер присоединился к мюнхенскому отделению Немецкой партии Отечества, которая была создана во всей стране для поддержки консервативными и правыми группами военных усилий, он надеялся построить мост между социалистами и буржуазией, но его сторонились. В течение трёх месяцев он покинул партию. Однако он не сдался.

7 марта 1918 года он основал «Комитет Свободных Рабочих за Хороший Мир», направленный на объединение рабочих классов вокруг поддержки военных усилий и на кампанию против военных спекулянтов. Даже хотя и теперь присоединилось очень мало людей, на первом публичном собрании Комитета Рабочих 2-го октября 1918 года произошло судьбоносное знакомство, т. к. собрание посетил Карл Харрер.

Харрер, молодой спортивный журналист, родившийся в маленьком городе северной части Верхней Баварии, верил, как и Дрекслер, в срочную необходимость объединения рабочего класса и буржуазии вокруг нации. Харрер был военным ветераном, для которого война окончилась, когда он получил в одно из своих колен пулю или шрапнель, и он верил, что для целевой аудитории рабочих следует основать организацию в духе секретного общества. Целью будет отвратить их от крайне левых и привести в сообщество народного (völkisch[5]) движения. Так что Харрер и Дрекслер основали «Кружок политических рабочих».

Völkisch практически невозможно перевести на английский язык. По словам одного из учёных, «это слово переводится как понятный, популистский, народный, расовый, расистский, этно-шовинистический, националистический, объединяющий в коммуну (только для немцев), консервативный, традиционный, нордический, романтический — и оно в действительности означает всё это». Оно свидетельствует о «чувстве германского превосходства», также как о «духовном сопротивлении „злу индустриализации и атомизации современного человека“».

К концу декабря 1918 года Дрекслер заключил, что тщетно обсуждать будущее Германии и её спасение только в узком кругу, и решил, что им следует основать новую партию. Это увенчалось основанием Немецкой Рабочей партии в отеле в Старом Городе Мюнхена 5-го января 1919 года, на котором присутствовало примерно пятьдесят человек, едва ли больше, чем было раньше в 1917 году на собраниях Лиги Борьбы. Её ядро состояло из двадцати пяти товарищей по работе Дрекслера из Королевских Баварских Государственных Железных дорог. И она определяла себя, по словам Дрекслера, как «социалистическая организация, которая [должна] будет руководиться только немцами» — вкратце, её главной целью было примирение национализма и социализма.

После радикализации революции в начале 1919 года Немецкая Рабочая партия вскоре прекратила свои действия и ушла в состояние спячки до того момента крушения мюнхенской Советской республики, когда она попыталась использовать подъём антибольшевистского антисемитизма в Мюнхене. Теперь партия время от времени собиралась в задней комнате Sterneckerbrau и в других ресторанах. Это всё ещё было в лучшем случае крошечное, сектантское тайное общество. В действительности, это было немного больше, чем политизированный Stammtisch, стол для встречи завсегдатаев в трактире или в пивном зале, за которым люди горько жалуются на то, как была унижена Германия, и обращают свои чувства разочарования на евреев. В плохой день на собраниях партии показывалось только около двадцати человек. Даже в хороший день присутствовало лишь вдвое больше. Кроме того, работа «партийного руководства» не имела ничего общего с таковой у традиционной политической организации. Она была сродни местному клубу или ассоциации. Время от времени Дрекслеру удавалось заполучить местных völkisch-знаменитостей для выступлений на собраниях партии.

Завершив чтение брошюры Дрекслера, Гитлер столкнулся с выбором — принять ли приглашение местного председателя DAP и стать активным в партии. Однако прежде, чем он мог уделить этому вопросу больше размышлений, он должен был встать с кровати и заняться своей ежедневной службой — исполнением пропагандистской работы для Карла Майра.

Как часть своих обязанностей, Гитлер должен был разгружать Майра от отнимающих много времени задач. В один из дней после прочтения Гитлером брошюры Дрекслера, Майр передал ему письмо, которое он получил от Адольфа Гемлиха в Ульме, бывшего участника одних из его пропагандистских курсов. В своей приложенной записке Майр просил Гитлера составить ответ на одну-две страницы. Гемлих, двадцатишестилетний протестант, родившийся в Померании в Северной Германии, — кстати, в том же маленьком городе был армейский госпиталь, в котором Гитлер провёл последние недели войны, — спрашивал Майра: «Какова позиция правящих социал-демократов в отношении еврейства? Являются ли евреи частью „равенства“ наций в социалистическом манифесте, даже если их следует рассматривать как опасность для нации?»

Как стало ясно в Лехфельде, запрос имел отношение к теме, которая теперь более всего заботила Гитлера. Поэтому, когда 16 сентября он уселся за работу, то вложил всю свою энергию в сочинение ответа Гемлиху, произведя заявление гораздо более длинное, чем его попросили написать.

Его письмо выказывает как то, что оно утверждает, так и то, о чём оно не говорит. Гитлер писал Гемлиху, что большинство немцев были антисемитами, главным образом, по неверным причинам. Их антисемитизм, высказывался он, был результатом неблагоприятных личных столкновений с евреями, и, вследствие этого, проявлял склонность принимать «характеристики простых эмоций». Однако такой вид антисемитизма, продолжал он, игнорировал нечто гораздо более существенное, а именно «пагубное воздействие, которое евреи в целом, сознательно или бессознательно, оказывают на нашу нацию». Он, следовательно, призывал к антисемитизму, который базировался не на эмоциях, но на «основанном на фактах проникновении в суть».

Гитлер говорил Гемлиху, что евреи действовали как «пиявки» в отношении к людям, среди которых они жили. Далее, он утверждал, что «еврейство является безусловно расовым, а не религиозным сообществом»; что евреи принимают язык стран, в которых они выбрали проживать, но никогда не принимают ничего другого от принимающих их людей. Вследствие «тысячи лет межродственного скрещивания», писал он, они никогда не смешиваются с нациями, в которых они живут. Игнорируя или не замечая большого количества браков между евреями и не-евреями в предвоенной Германии, Гитлер доказывал, что евреи поддерживали свою собственную расу и её признаки. Следовательно, они были «не-немецкой, чуждой расой», живущей среди немцев, таким образом, инфицируя Германию своим материализмом.

Гитлер заявлял, что «чувства» евреев и, даже более того, их «мысли и устремления» доминировались «их танцем вокруг Золотого Тельца», в результате чего «еврей» превратился в «пиявку принимающей его нации». Евреи делают это — и тут мы слышим явное эхо идей, выраженных Готфридом Федером — посредством «власти денег, процентная ставка которых приводит к их бесконечному умножению без приложения усилий. Деньги накладывают это наиболее опасное из всех ярмо на шеи наций, которым так трудно различить его скорбные последствия сквозь начальный золотой туман».

По Гитлеру, еврейский материализм вызывал «расовый туберкулёз наций», потому что евреи растлевали характер принимающих их народов. По сути дела, он предполагал, что как результат «пиявочного» поведения евреев, принимающие нации сами начинали действовать как евреи: «Он [т. е. еврей] разрушает […] национальную гордость и собственную силу нации посредством смехотворного и бесстыдного побуждения к злу». Скорее, чем производить бесцельные погромы евреев, писал он, правительства должны ограничивать права евреев и в конечном счёте полностью удалить евреев из своих принимающих наций: «Антисемитизм из чисто эмоциональных причин находит своё крайнее выражение в виде погромов. Но антисемитизм здравомыслия должен вести к применению закона, чтобы систематически устранять преимущества, которые есть у евреев […]. Но окончательной, непоколебимой целью антисемитизма здравомыслия должно быть полное устранение евреев».

Гитлер заключает, что для ограничения прав евреев Германия нуждается в другом правительстве, «правительстве национальной силы, а ни в коем случае не правительства национального бессилия». Будущий вождь Третьего Рейха утверждал, что «Возрождение» Германии может быть достигнуто лишь посредством «безрассудных усилий патриотических вождей с внутренним чувством ответственности». В своём заявлении Гитлер противопоставил себя католическому истэблишменту Баварии. Например, архиепископ Мюнхена Михаэль фон Фаульхабер осенью 1919 года на собрании в цирке Кроне, самой большой площадке для ораторов в Мюнхене, публично предостерегал от «придания слишком большого значения суверенным правам правителей и высказывался против поклонения абсолютному государству».

Гитлер выступил против Фаульхабера и католического истэблишмента Мюнхена также в своей ненависти к интернационализму. Для архиепископа Мюнхена не было противоречия в том, чтобы быть баварцем, быть немцем и быть интернационалистом, как становится очевидно из письма, которое он написал политику либеральной Немецкой Демократической партии (DDP) и автору исследования интернационализма Фридриху Фику: «Я хотел бы выразить свою искреннюю благодарность за то, что Вы очень любезно послали мне Ваше исследование о „Защите интернационала от клеветы и оскорблений среди людей“. Я очень рад видеть, что Вы […] защищаете правдивость среди людей в такой тщательной и практической манере». 7-го ноября 1919 года, ровно через год после начала революции в Баварии, Фаульхабер заявил: «Опустошение, вызванное нациями, обменивающимися клеветой, и гарантирование международного мира, которое состоит во всеобщей правдивости, сами по себе являются хорошими причинами для организации международного конгресса, на котором следует обсуждать эти темы в соответствии с основами, данными в Вашем исследовании».

Спустя столетие после его написания письмо Гитлера Адольфу Гемлиху на поверхности читается как леденящее душу предсказание холокоста. Внешне оно также кажется и отражающим, и представительным в отношении неожиданного подъёма антисемитизма в Мюнхене в 1919 году. Однако наиболее вероятно, что оно не было ни тем, ни другим.

Хотя антисемитизм Гитлера в сентябре 1919 года не был оригинальным по своему характеру, и хотя он выражался также существенным меньшинством баварцев, особенно в армии, он не принял формы наиболее популярной разновидности антисемитизма в постреволюционном Мюнхене — антибольшевистской ненависти к евреям. Скорее он был антикапиталистическим по своему характеру и был направлен против финансового капитализма. Например, в ноябре 1919 года мюнхенское управление полиции вынесет заключение, что распространённый антисемитизм в Мюнхене подпитывался «особенным появлением евреев на поверхности с начала революции Советской республики в Мюнхене и т. д.», а также идентификацией евреев как спекулянтов и вымогателей, однако оно не будет упоминать о финансовом капитализме.

Между тем антибольшевизм попросту не представлен в письме Гитлера, даже несмотря на то, что запрос Гемлиха недвусмысленно задавал вопрос об отношениях социализма и евреев. Антисемитизм Гитлера, таким образом, не вдохновлялся антисемитским штормом, который накопился во время революции и мюнхенской Советсткой республики. Тот был в своей сути антибольшевистским по своему характеру. В отличие от антисемитизма Гитлера, который был без разбора направлен на всех евреев, это был антисемитизм, в котором всё ещё было место для евреев, как это было в традиционном католическом антисемитизме в Верхней Баварии. В действительности это был антисемитизм, который всё ещё позволял тем евреям, которые были самим воплощением евреев, ненавидимых Гитлером, чувствовать себя в Мюнхене непринуждённо. Например, Кларибель Коне, несмотря на то, что она была еврейкой, американкой и чрезвычайно богатой, всё ещё совершенно наслаждалась жизнью в Мюнхене и похоже, что с ней в городе обращались хорошо.

Врач и судебно-медицинский эксперт на шестом десятке лет, ставшая хорошо обеспеченной женщиной, ведущей праздный образ жизни, и коллекционером предметов искусства, Коне жила в Мюнхене с 1914 по 1917 год и с конца войны до 1920 года. Её жизнь в этом городе была настолько экстравагантной, что она проводила всё своё время в Мюнхене в его самом шикарном отеле, Regina Palasthotel, где ей потребовалась отдельная комната в отеле просто для хранения некоторых из её вещей. Хотя она жила в том же отеле, в котором у Карла Майра и других офицеров командования 4‑го Военного Округа был их офис и который, похоже, часто навещал Гитлер, её послевоенные воспоминания о жизни в Мюнхене были столь же позитивными, как и о её прежней жизни.

После войны она вынуждена была запланировать переезд в Америку из-за ограничений на её американский паспорт. Однако почти седая американская женщина всё ещё настолько наслаждалась пребыванием в Мюнхене, что 2 сентября, за десять дней до первого посещения Гитлером собрания DAP, она написала своей сестре: «Как обычно, я пустила настолько глубокие корни в то место, где мне пришлось жить, что и лошади не смогут вытащить меня отсюда». В начале декабря она напишет своей сестре в Балтимор: «В действительности я не спала здесь — у меня было „erlebing“ — слово, которое я выдумала сама, поскольку не существует английского слова, выражающего Erlebnisse [впечатления, жизненные опыты], которые у меня были здесь в эти последние пять с половиной лет». И как раз перед Рождеством, 23 декабря, она доложит своей сестре, что в Германии дела действительно медленно движутся в правильном направлении. Она определённо не была слепа в отношении политического хаоса, который переживал Мюнхен. И всё же в её письме не было признаков тревоги о том, как с ней — живым воплощением богатого американского еврейского капиталиста — обращались:

Еврейка-коллекционер предметов искусства поясняет, почему она настолько наслаждается пребыванием в Германии: «У неё столько чудесных качеств. […] Это нация „Dichter and Denker“ [поэтов и мыслителей]. […] Атмосфера старого мира, культура и традиции всё ещё оставили свои следы на этом мире будничности, и когда шторм — (кипение, если быть последовательным) утихает — начинаешь снова чувствовать очарование мира, у которого в качестве фона — (её позвоночника, можно сказать) — культура, которая существовала или начала существовать до того, как мы были рождены».

Даже в антисемитизме Эрнста Пёхнера, начальника полиции Мюнхена, который станет выдающимся членом NSDAP, всё ещё имелось место для существования евреев осенью 1919 года. Но в антисемитизме Гитлера никакого места не было, тем не менее, именно потому, что он был в своей сути не антибольшевистским по характеру, его антисемитизм в то время был не только отличным от главного течения антисемитизма в Мюнхене; он также отличен от его антибольшевистского антисемитизма 1940-х. Равным образом антисемитизм Гитлера сентября 1919 года не был непосредственно связан с его поиском Lebensraum, или жизненного пространства, как это станет впоследствии, даже хотя и посылка, на которой основывается письмо Гитлера к Гемлиху, была той, что мир без евреев будет лучше.

Неожиданное преображение Гитлера летом 1919 года в радикального антисемита было не только прямым следствием, но и функцией его поиска способа построить Германию, которая станет устойчивой к внешним и внутренним ударам по её системе. То есть, хотя антисемитизм и расизм были неотъемлемой частью мировоззрения Гитлера, они не были его исходной точкой; его политизация и его непрерывная центральная идея, основанная летом 1919 года, были стремлением избежать ещё одного поражения Германии и построить государство, которое станет способствовать этой цели, а не взращивание антисемитизма и расизма ради их самих.

Антисемитское преображение Гитлера основывалось на двух идеях: во-первых, что еврейский капитализм в тех определениях, которым его научил Готтфрид Федер, был величайшим источником слабости Германии; и во-вторых, что евреи образовали расу с неизменно вредными качествами, которую следует изгнать из Германии раз и навсегда. В черновике письма Гитлера к Гемлиху, которое Майр переправил ему со своей приложенной запиской, мы можем видеть рациональное приложение аргументов, которые основаны на иррациональных верованиях и изначальных принципах того вопроса, как может быть выстроена навечно безопасная Германия.

В немалой степени вследствие гипнотизирующей риторики Гитлера по принципу «всё или ничего» было бы соблазнительно доказывать, что к сентябрю 1919 года ему уже было ясно и понятно, что в конечном счёте он хочет изгнать из Германии каждого отдельного еврея, даже если он и не мог ещё вообразить, каким образом исполнит это. Было ли это так или нет в действительности, и понимался ли в то время ранний послевоенный антисемитизм Гитлера людьми, которые встречались ему, остаётся ещё увидеть.

Между тем, пока он сочинял своё письмо е Гемлиху, Гитлеру также нужно было принять решение, принимать ли приглашение Антона Дрекслера начать работать для Немецкой Рабочей партии. Во время прошедшего собрания рядовой Гитлер не разочаровал местного председателя DAP. Воспоминание о собрании DAP 12-го сентября и о его чтении рано утром брошюры Дрекслера всё ещё возбуждали Гитлера. Поэтому он решил принять приглашение Дрекслера прийти на собрание руководителей партии.

Собрание руководителей DAP, которое посетил Гитлер, имело место, в соответствии со свидетельством присутствовавших, где-то между 16 и 19 сентября в ресторане в Мюнхене. На собрании Гитлер сказал Дрекслеру, что он примет его приглашение начать работать для партии и что он вступит в партию.

В соответствии с утверждением самого Гитлера в Mein Kampf, он не вступил в партию так охотно и так быстро, как предполагает сохранившееся свидетельство. Он заявлял, что колебался относительно вступления в партию, изображая себя человеком, который принимает значительные решения в результате долгих раздумий, и как человек, полностью контролирующий себя и людей вокруг себя. Делая так, Гитлер увернулся от факта, что он вступил в партию сломя голову, не имея никакой гарантии, сколь важную роль он будет играть в ней. Он заявлял, что через несколько дней он пришёл к заключению, что сам факт того, что партия была скверно организована, позволит ему приложить немного усилий, чтобы забрать её под свой контроль и сформировать её по своему собственному представлению. Он писал, что даже после посещения собрания руководства партии, он размышлял более двух дней, присоединяться ли к партии, прежде чем наконец сделать это в пятницу 26 сентября 1919 года.

Не совсем ясно, насколько велика была DAP к тому времени, когда Гитлер присоединился к ней. Когда партия начала присваивать номера членства в начале февраля 1920 года, они начали с номера «501», чтобы замаскировать, сколь плачевно малым в действительности было членство. Гитлеру был присвоен номер 555, что указывает на действительное количество членов — 55. Это не означает, что он был хронологически пятьдесят пятым членом партии. Вначале номера присваивались в алфавитном порядке по фамилии, нежели чем по дате вступления. Антон Дрекслер, например, стал членом партии под номером 526, несмотря на то, что был председателем-основателем DAP. Таким образом, Гитлер был пятьдесят пятым именем в алфавитном списке из 168 членов партии.

Сохранившееся свидетельство наводит на мысль, что на дату присоединения к ней Гитлера членов партии было несколько десятков. Однако, присоединение к партии, когда существенное количество других людей уже сделало это, не подходило для истории Гитлера в будущие годы, в соответствии с которой он присоединился к партии в её младенчестве и был тем единственным человеком, кто выстроил партию. Он станет утверждать, что вступил в партию как её семнадцатый член. В Mein Kampf он писал, что вступил в «партию из шести человек». Нацистские пропагандисты соскребут его истинный членский номер 555 с оригинального членского билета Гитлера и заменять его на номер 7. Гитлер не вдруг извлек этот альтернативный членский номер. Номер относится не к общему членству в партии, но к числу его исполнительного комитета. Он на самом деле принял приглашение Дрекслера вступить в исполнительный комитет (Arbeitsausschuss) партии, который теперь де-факто включал семь человек. С юридической точки зрения он присоединился к исполнительному комитету только летом 1921 года. Естественно, что вследствие потребностей партии, как их определил Дрекслер, ему дали портфель пропагандиста.

Что просвечивает сквозь старание Дрекслера завербовать Гитлера, так это убеждение в том, что партия недостаточно успешна в обращении к новым членам. Кто был нужен DAP, это некто с чрезвычайными риторическими способностями и навыками пропагандиста. Пока ей не удалось привлечь внимание к себе в Мюнхене за пределами сектантских кругов. Например, еженедельник ведущего идеолога в партии в то время Дитриха Экарта Auf gut Deutsch оставался неприметным изданием. Как жаловался в начале октября бывший участник одних из пропагандистских курсов Карла Майра: «Жаль, что их издание такое незначительное. Что также весьма примечательно, это как такие публикации проходят в почти полном молчании прессы».

Гитлер был теперь членом гибридной политической группировки. Это была рабочая партия, равно как и партия с апелляцией ко всем социальным классам. По меньшей мере 35 процентов её членов были рабочими по происхождению. Эти 35 процентов, например, не включают Антона Дрекслера и его товарищей рабочих из железнодорожных мастерских у Donnersberger Brücke, которые сформировали самое ядро партии и которые установили общую атмосферу Немецкой Рабочей партии. И хотя они самоопределялись как рабочие, и их род работы явно определял их принадлежащими к лагерю рабочего класса, они классифицировались для статистических целей как принадлежащие к среднему классу, потому что они были государственными служащими. Однако для понимания партии, самоидентификация членов и задачи, которые они исполняли, явно должны преобладать над тем, как они классифицируются в соответствии с хитросплетениями Закона о труде Германии.

Неудивительно, что партия, в которую вступил Гитлер, состояла преимущественно из мужчин. Тем не менее, 13,5 процентов её членов были женщинами, что, относительно говоря, делает DAP вначале гораздо более женской партией, чем она когда-либо будет после своего основания заново в 1925 году. Гитлер в возрасте тридцати лет был слегка моложе, чем средний член партии. Средний возраст членов партии был в 1919 году тридцать три года, что всё же делает DAP очень молодой, почти юной партией. Что, однако, делало партию наиболее необычной, это высокий процент протестантов среди её членов. В 1919 году 38,3 процента членов DAP были протестантами в сравнении с 57 процентами католиков. В абсолютных числах, разумеется, католиков было большинство. Всё же, что делает долю протестантов столь удивительной, так это тот факт, что только примерно 10 процентов населения Мюнхена было протестантами. Это означает, что примерно в десять раз более вероятно было то, что в партию вступит житель Мюнхена католик. Также очень вероятно то, что DAP была непропорционально партией мигрантов, которые, подобно Гитлеру, сделали Мюнхен своим домом.

Гитлер также был теперь членом партии, которая по самому своему наименованию и вследствие членства во время войны её мюнхенского председателя в Партии Отечества, рассматривала себя как защиту против растущей волны баварского местничества — другими словами, повышенного пристрастия к интересам Баварии — и сепаратизма. Рост местничества в Баварии имел глубокие корни в истории, в первую очередь подпитывался огромным ростом анти-прусских настроений во время войны, и затем возмущением новой конституцией Германии, которая была написана в течение лета.

В глазах большинства баварцев новая конституция Германии, которая вступила в действие в течение лета, не позволяла более баварцам быть хозяевами в своём собственном доме. И хотя число сепаратистов, ратовавших за разрыв между Баварией и остальной новой Германией, было значительным, большее число баварцев надеялись на конституцию, которая была бы в традициях предвоенной конституции имперской Германии. И довоенная, и послевоенная Германия были федеративными государствами, но тем не менее было множество различий между имперской Германией и Веймарской республикой. Одна, разумеется, была монархией; другая республикой. Однако форма правления не была тем, что более всего заботило баварцев. Настоящий предмет разногласий состоял в том, кому принадлежал суверенитет.

В предвоенной Германии, поскольку они были в этом заинтересованы при установлении Германского Рейха в 1870/1871 гг, Бавария и другие немецкие государства, за исключением Австрии, просто объединили свои суверенитеты. В соответствии с этой концептуальной разработкой новый Германский Рейх был равнозначен городской стене, воздвигнутой вокруг нескольких домов, одним из которых была Бавария. Вкратце по этой концепции баварцы оставались хозяевами в своём собственном доме. Объединяя свои суверенитеты, власть делегировалась наверх в Рейх, но она в конечном счёте оставалась у баварцев.

В соответствии с восприятием большого числа баварцев, послевоенная конституция Германии 1919 года была противоположна предвоенному конституциональному соглашению. Суверенитет теперь был у Рейха, часть которого просто делегировалась обратно в Баварию. Другими словами, теперь больше не было баварского дома, в котором баварцы были сами по себе хозяева. Скорее, существовал только дом Германия, в котором баварцы занимали только одну комнату и в которой баварцы должны были отвечать перед своими хозяевами, жившими наверху.

У DAP, несмотря на её отрицание послевоенной конституции Германии во многих других пунктах, не было проблем с этой концепцией новой Германии. Если на то пошло, партия хотела создать даже более сильное централизованное немецкое государство, чем то, которое устанавливалось новой конституцией. Гитлер, таким образом, был теперь членом партии, которая находилась в открытой оппозиции к баварскому истэблишменту и, возможно, к взглядам большинства баварцев в 1919 году. Однако для него с этим всё было в порядке, поскольку его самым старым политическим убеждением была крепкая вера в необходимость учредить объединённую Германию — посредством разрушения домов, в которых обитали отдельные немецкие государства и постройкой вместо этого одного единственного немецкого дома со стенами, которые будут противостоять любому и чему угодно. Вот почему вступление в партию, выступающую против основного течение баварских политических взглядов, было для Гитлера естественным, поскольку он хотел помочь изменить эти взгляды.

Отрицание сепаратистских движений на любой немецкоговорящей территории и желание учреждения объединённой Германии в самом деле было возможно единственной политической константой, которая прошла через всю жизнь Гитлера с его юности до дня смерти. В самом деле, когда в 1922 году Гитлера отправят в тюрьму впервые в его жизни, это будет не из-за его антисемитских действий. Он будет обвинён и приговорён к трёхмесячному заключению в тюрьме (из которых отсидит только месяц и три дня) за насильственный срыв политического митинга Отто Баллерштедта, лидера сепаратистского Bayernbund («Баварский Союз»), которого он убьёт после «Ночи Длинных Ножей» в 1934 году. Его презрение к баварскому сепаратизму также отразится в том факте, что с 1934 года ни одно государственное учреждение в Баварии не будет нести флаг Баварии, после того, как Гитлер выразил свое неприятие флага.

Даже когда он разговаривал со своей свитой 30 января 1942 года, через десять дней после конференции в Ваннзее, которая решила судьбу евреев в Европе, Гитлер, всё еще помешанный на Баллерштедте и на том, как он предположительно подрывал единство Германии, заявит, что среди всех ораторов, с какими он когда-либо встречался, Баллерштедт был самым большим его противником. Двумя днями позже Гитлер выделит сепаратистов как предположительно единственных политических оппонентов, кого он преследовал без какого-либо компромисса. В своей военной ставке в Восточной Пруссии «Волчье Логово» он скажет своей свите: «Я уничтожил всех тех, кто принимал участие в сепаратизме, как предупреждение, чтобы все знали, что для нас это не шутка. К остальным я был снисходителен». Тем не менее, Гитлер верил, что в отличие от сепаратистов, активисты левого фланга могут быть исправлены. Месяцем ранее, в ночь с 28 на 29 декабря 1941 года, он заявит, что был уверен в том, что он мог бы обратить в свою веру даже последнего вождя парламентской группы Коммунистической партии Германии Эрнста Тоглера перед тем, как он забрал власть. «Если бы я только встретил этого человека десятью годами ранее! — скажет о нём Гитлер. — Он, в сущности, был умным человеком». Гитлер уже излагал подобные мысли в речи, которую произнёс 26 февраля 1923 года.

С того времени, когда генерал фон Моль приказал ему работать непосредственно для Карла Майра, Гитлер сделал две вещи: во-первых, попытался найти новый дом для себя, и во-вторых, сделал попытки найти ответы, какие он искал для объяснения поражения Германии в войне и найти рецепт, как наилучшим образом создать новую и устойчивую Германию. Рейхсвер в конце концов оказался неприветливым местом для Гитлера. И всё же он обеспечил его полигоном, на котором он мог опробовать свои появляющиеся политические идеи, равно как и технику пропаганды. И богатый выбор разнородных идей, с которыми он познакомился во время своей работы в Рейхсвере, позволил ему отобрать ингредиенты для новой Германии, которую он хотел слепить. В таком контексте Гитлер развил антикапиталистический (скорее, чем преимущественно антибольшевистский) антисемитизм. Он рассматривал «еврейский дух» как яд, который следует вытащить из Германии, прежде чем она сможет подняться. В соответствии с его возникающими политическими идеями «еврейский дух» был единственным наиболее важным препятствием, которое несло опасность для будущего Германии и её выживания.

Однако Гитлер не находил нового дома до тех пор, пока он не натолкнулся на DAP в своей работе для Карла Майра, и буквально, и в политическом смысле. Тут было место, в которое он действительно вписывался. Больше не было вежливого осмеяния, которому он подвергался во время войны, когда он высказывал политические идеи; не было больше страха быть избитым постреволюционными солдатами. Тут была группа мужчин и несколько женщин, которые возбуждались его политическими идеями и аплодировали ему. И была группа сходно мыслящих людей, которые, подобно ему, старались постичь, как наилучшим образом выстроить новую Германию, которая будет безопасной на все времена. Единственной проблемой, с которой всё ещё сталкивался Гитлер, было то, что некоторые люди в DAP, в отличие от Антона Дрекслера, вовсе не были обрадованы его присоединением и не стремились дать ему место.

Глава 6. Две концепции

Карл Харрер не разделял энтузиазма Антона Дрекслера относительно нового рекрута партии. Как вспоминал в 1929 году Гитлер, «Национальный председатель DAP был, в частности, глубоко убеждён, что у меня вовсе не было никаких риторических способностей, мне недоставало необходимого спокойствия для публичных речей. Он был убеждён, что я говорю слишком торопливо, я недостаточно обдумываю свои предложения. Мой голос слишком криклив, и, наконец, я постоянно машу руками».

Харрер сопротивлялся приглашению Гитлера в сообщество главным образом потому, что его представление о Немецкой Рабочей партии (DAP) сильно отличалось от представления Дрекслера, несогласие, которое имело свои корни ещё в дни их начального сотрудничества во время войны. Их послевоенное расхождение во взглядах на будущее DAP определит перспективы Гитлера в партии. Харрер рассматривал Гитлера как неотёсанного мужлана, который не будет вписываться в партию такого рода, какой он видел DAP. В течение осени и зимы Гитлера будут проверять, сможет ли он соответствовать высоким ожиданиям, какие были относительно него у Дрекслера.

Харрер всегда представлял, что DAP станет для рабочего класса версией Общества Туле, членом которого он был. Тайное Общество Туле, которое объединяло интерес к причудливому нордическому оккультизму и мистические идеи с народно-патриотическими (völkisch) и антисемитскими политическими идеями, принимало в свои члены только людей нееврейского происхождения. Члены общества верили в то, что Туле было доисторической нордической страной, возможно Исландией или возможно своего рода Германской Атлантидой, домом для первых германцев, чья цивилизация исчезла. Целью общества было исследование и возрождение культуры и религиозных практик Туле для того, чтобы построить новую Германию.

Общество Туле, символом которого была свастика, явилось плодом размышлений скитальца, посланного в Мюнхен весной 1918 года руководством Германского Ордена в Берлине, на основании убеждения в том, что деятельность Германского Ордена в столице Баварии была недостаточно успешной. (Germanenorden — антисемитское и пангерманское тайное общество, основанное в 1912 году). Этим скитальцем был Адам Глауэр, который называл себя Рудольфо фон Себоттендорф. Сын машиниста поезда в Нижней Силезии, Себоттендорф провёл много лет в Оттоманской Империи, где стал её гражданином и в 1913 году сражался во Второй Балканской войне. Он вернулся в Германию незадолго до Первой мировой войны, но поскольку был гражданином Оттоманской Империи, не должен был служить во время войны в вооружённых силах Германии.

Общество Туле функционировало в Мюнхене как прикрытие для Германского Ордена, направленное на координацию и побуждение народно-патриотической (völkisch) деятельности в городе. В период расцвета в начале 1919 года в нём было приблизительно две сотни членов и оно вело свою деятельность из снимавшихся комнат клуба военно-морских офицеров в роскошном отеле Vier Jahreszeiten («Четыре времени года»). Чтобы иметь как можно более широкую аудиторию, Себоттендорф купил Münchener Beobachter, доселе незначительную газету, специализировавшуюся на местных и спортивных новостях, которую по имеющимся сведениям Гитлер начал читать в Лехфельде. Общество также пыталось изменить реальную жизнь. Для этой цели оно 10 ноября 1918 года учредило военизированную группу.

Поскольку направленность Общества Туле была ограничена верхним и образованным средним классами, некоторые из его членов пришли к выводу, что следует учредить второе тайное общество под его опекой для обращения к рабочим. Вот почему Карл Харрер вошёл в контакт с Антоном Дрекслером, и эти два человека объединились для основания DAP как «Общество Туле» для рабочего класса. Тот же самый импульс породил Немецкую Социалистическую партию, которая в начале сентября оттолкнула Гитлера.

Себоттендорф позже станет утверждать, что Общество Туле, а не Гитлер, породило и вырастило Национал-социалистическую Немецкую Рабочую партию. В соответствии с Себоттендорфом общество обеспечило DAP как политическими идеями, так и организационной структурой. В его глазах Гитлер был не более чем одарённым инструментом в руках Общества Туле. «Мы признаём достоинства, величие и силу Адольфа Гитлера», — напишет Себоттендорф в 1933 году. Однако, доказывал он, работа Общества Туле была тем, что «выковало оружие, которое Гитлер мог использовать». В заявлениях Себоттендорфа наличествует некая правда. Харрер и Общество Туле были эффективными инструментами в первоначальном основании DAP. Кроме того, несколько будущих ведущих национал-социалистов были регулярными гостями на собраниях Туле, включая Антона Дрекслера, Дитриха Экарта, Рудольфа Гесса (будущего заместителя Гитлера), Ганса Франка (ведущий юрист Гитлера и администратор оккупированной Польши) и Альфреда Розенберга (будущий главный идеолог нацистской партии).

Роль Общества Туле также имела значение в той мере, в какой она указывала на неверхнебаварский, на некатолический посыл в учреждении будущей нацистской партии. Происхождение и окружение Себоттендорфа, равно как и значительных гостей группы, предполагает, что общество непропорционально посещалось теми жителями Мюнхена, кто не был ни католиком, ни верхнебаварцем, и кто лишь недавно сделал город своим приемным домом. Розенберг и Гесс родились за границей, Себоттендорф родился на Востоке, Экарт родился в Верхнем Пфальцграфстве в северо-восточной Баварии, а Франк происходил из юго-западного немецкого государства Баден. Гесс и Розенберг были протестанты; Экарт был сыном протестантского отца и католической матери, которая умерла, когда он был ещё ребёнком; Франк был «Старым Католиком[6]»; а Себоттендорф порвал с христианством, будучи привлечён к оккультизму, эзотерическим идеям и определённым течениям в исламе во время своего пребывания в Оттоманской Империи. Далее, Йоханнес Херинг и Франц Даннель, оба соучредители Общества Туле, прибыли соответственно из Лейпцига в Саксонии и из Тюрингии. Схожим образом большинство из казненных в качестве заложников членов Общества Туле в конце апреля в последние дни Советской республики не были верхнебаварцами и не были католиками. То, что говорилось уничижительно в послевоенные годы о тех, кто возглавлял революцию в Мюнхене в 1918 и 1919 годах — а именно, что они были «чуждыми к земле элементами» (т. е. элементами, чуждыми к Земле Бавария) — может быть равным образом приложено к Обществу Туле. Его ведущие члены в своём происхождении были правым зеркальным отражением руководства мюнхенской Советской республики.

Харрер рисовал в своём воображении, что DAP станет функционировать как привилегированное и отчасти секретное общество или ложа, которая посредством отбора своих членов, имевших влияние среди рабочих, через какое-то время станет популяризировать народно-патриотические (völkisch) и антисемитские идеи внутри рабочего класса. Нескладное поведение Гитлера не вписывалось в его концепцию партии.

Мало кто знал о существовании общества до казни некоторых из его членов в последние дни существования мюнхенской Советской республики. Даже такие имевшие хорошие связи в консервативных кругах люди, как эссеист и школьный учитель Йозеф Хофмиллер, не подозревали об Обществе Туле до конца Советской республики. 7 мая в одной из последних сохранившихся записей в его дневнике Хофмиллер задаёт себе вопрос: «Общество Туле? Что это такое?» Однако в последующие дни, когда казни были у всех на слуху, общество стало всеобщей темой в городе. Политически почти что за одну ночь Общество Туле приобрело легитимность как защитник Баварии против левых экстремистов в глазах многих людей, которые в ином случае рассматривали бы группу как не что иное, как эксцентричную «периферийную» организацию. На некоторое время казалось, что Общество Туле находится на подъёме, и поэтому концепция Харрера выглядела жизнеспособной.

Однако к тому времени, когда в сентябре на сцене появился Гитлер, у Дрекслера и людей, близких к местному председателю DAP, давно уже были сомнения относительно концепции Харрера, что DAP должна быть тайным обществом для рабочего класса в духе Общества Туле. Прежде всего, Дрекслер и его партнёры были самодостаточными людьми, и непохоже, что их воодушевляла идея понизить их до роли инструмента в руках Общества Туле. Также, слава и значение общества по следам крушения мюнхенской Советской республики продлились не более семи дней. В действительности глава группы самозваный аристократ Рудольф фон Себоттендорф покинул Мюнхен вскоре после падения Советской республики. По прошествии лишь немногим более года город Мюнхен ему уже наскучил.

За лето Общество Туле стало постепенно отходить на обочину политической жизни Мюнхена. Несомненно, что для членов DAP поддержка общества выглядела всё менее и менее важной. Члены Общества Туле должны были понять, что многие, кто состоял в оппозиции к Советской республике, были готовы вступить в Общество по тактическим соображениям, но не станут активно и продолжительно поддерживать Общество, когда республика была побеждена. Более того, было маловероятным, что общество, чьё само наименование означало отрицание христианства, сможет пустить глубокие корни в католическом истэблишменте Баварии. Себоттендорф и его соратники назвали общество «Туле», веря в то, что Исландия, до своего упадка, служила убежищем для германского народа, сопротивлявшегося христианизации в начале Средневековья. Вкратце, к осени 1919 года Общество Туле было лишь тенью себя прежнего.

Вместо того, чтобы встать на сторону Харрера в его видении DAP как тайного общества, Дрекслер активно предлагал привлечение Гитлера в партию в качестве эффективного устного передатчика его пропаганды; то есть использовать его для обращения прямо к публике. Дрекслер рекомендовал Гитлера для произнесения его первой официальной речи для DAP на октябрьском собрании партии. Поскольку Харрер стал «хромой уткой» внутри партии вследствие сворачивания Общества Туле, Дрекслер сделал по-своему. Единственной уступкой, которой смог добиться Харрер, было то, что Гитлер будет не первым, главным докладчиком, но вторым в этот вечер.

Инаугурационная речь Гитлера на собрании DAP была мгновенным успехом. Она имела место вечером 16 октября 1919 года сразу после главного доклада партийному собранию в Хофбройкеллер, одном из наиболее известных пивных залов Мюнхена, расположенном через реку от центра города. Как сообщала спустя несколько дней газета Münchener Beobachter, Гитлер говорил «вдохновляющими словами», защищая «необходимость объединения против общего врага наций» — то есть евреев — и призывая людей поддерживать «германскую прессу так, чтобы нация узнала вещи, о которых умалчивают еврейские газеты».

Хороший приём дебюта Гитлера доказал правоту Дрекслера, в результате чего новобранец партии стал одним из её систематических ораторов. Германн Эссер, который подобно Гитлеру работал для Майра и который теперь регулярно посещал собрания DAP, также вскоре понял, что Гитлер превосходит всех остальных в своём таланте оратора. Эссер вспоминал об этих ранних речах: «Я полагаю, что эффект Гитлера даже тогда основывался на обстоятельстве, раз за разом замечавшемся мною позже: люди из Австрии, урождённые австрийцы, обычно обладают большим талантом для выступления без записей, чем северные немцы или мы, баварцы». И всё же, согласно Эссеру, австрийское происхождение Гитлера было не единственной причиной для его успеха как оратора: «И он также проявлял хорошее чувство юмора в некоторых из своих наблюдений, он мог быть довольно ироничным временами. Всё это вместе и было тем, что воздействовало на его слушателей». Более того, Гитлер воспринимался более неподдельным, чем другие ораторы. Люди полагали, что в нём есть нечто особое, что делало его такой привлекательной фигурой. Они видели в нём того, кто был «солдатом и того, кто голодал», того, кто производил «впечатление бедолаги», и того, чьё использование иронии делало его речи особенными.

Гитлер выступал снова на собрании 13 ноября, на фоне подъёма антисемитской агитации в Мюнхене в виде антисемитских листовок, раздаваемых или разбрасываемых на улицах. На этот раз речь шла о Версальском договоре. Гитлер использовал своё собственное ощущение предательства — которое у него было с конца весны или начала лета по отношению к Соединённым Штатам, Британии и Франции — чтобы настроиться на аудиторию. Он заключил, что «не существует международного взаимопонимания, только лживость; нет примирения, только насилие». За чем последовали, в соответствии с докладом полиции о событии, «громогласные, длительные аплодисменты».

Пятнадцатью днями позже Гитлер был пятым оратором на другом партийном мероприятии. Он снова вернулся к теме пустоты обещаний, сделанных в конце войны о самоопределении народов, призывая: «Мы требуем человеческих прав побеждённых и обманутых», и спрашивал свою аудиторию: «Мы граждане или мы собаки?» Однако Гитлер не только нападал на державы-победительницы Первой мировой войны; он также привёл позитивный пример для установления правительства технократов. Под смех своих слушателей он говорил о Матиасе Эрцбергере, министре финансов, который родился в городе Буттенхаузен в Швабии и был учителем: «Человек, который является лучшим учителем в городе Буттенхаузен, всё же может быть наихудшим министром финансов», — и потребовал: «Нам нужны эксперты в нашем правительстве, а не некомпетентные лица».

Когда осень перешла в зиму, собрания DAP стали проводиться в ужасно холодных местах из-за запрета обогрева залов для собраний вследствие сильного недостатка топлива в Мюнхене. Но всё же вовлечение Гитлера начало окупаться, поскольку посещаемость мероприятий DAP начала расти. Когда 10 декабря он вышел вперёд в зале ресторана Zum Deutschen Reich для обращения к митингу — в своих чёрных брюках, белой рубашке, чёрном галстуке и старом изношенном пиджаке, который по слухам был подарком еврейского лоточника в предвоенной Вене, — перед ним было три сотни человек. Это было более чем в десять раз больше размера аудитории, какая посещала некоторые из партийных собраний предыдущим летом.

Как и в других своих выступлениях, Гитлер старался определить выводы из того, что он рассматривал как пустые обещания Вильсона о рассвете новой эры в международных делах. Он задавал три вопроса: «Кто виновен в унижении Германии? Что есть право? Может ли быть право без права? [Т. е. может ли существовать справедливость без формальной системы правосудия?]».

Для Гитлера могущество, власть были более важными, чем право, верование, которое для него в то время не было следствием социально-дарвинистских размышлений. Скорее это разжигалось тем, что он видел как воплощение того, что данные Соединёнными Штатами обещания Германии к концу войны стали ничего не значащими, когда подверглись проверке. Гитлер говорил: «Мы сами могли видеть это к концу войны. Северная Америка отклоняет вступление в Лигу Наций, потому что она могущественна сама по себе и ей не требуется помощь других, и потому что она стала бы чувствовать себя ограниченной в своей свободе действий».

Вера Гитлера в то, что «сила и знание того, что за его спиной имеются союзники в тесном строю, решают, что является правильным», была основана также на прочтении истории предшествующих столетий. Он доказывал, что обращение Китая с Японией в девятнадцатом веке, подход Британии к Индии, дискриминация не-белых иммигрантов в Соединённых Штатах и подход Англии к Голландии в начале современной эры — всё это было следствием силы, а не права. Он заявлял, что только если немцы осознают то, что уже знают все остальные — что нет права без силы — тогда лишь Германия сможет выжить. Он также утверждал, что Германия должна найти ответ на проблему недостаточности продовольственных запасов, что вело к эмиграции её населения в Британскую Империю. Эмиграция была пагубной, поскольку она приводит к потере для Германии её лучших людей, следствием чего Германия будет ослаблена, а Британия усилена в международных делах.

Сутью выступления Гитлера в холодном зале Zum Deutschen Reich были два положения: во-первых, Германия должна преобразовать себя, чтобы выжить на всемирной сцене. И во-вторых, Германии следует понять, какие страны всегда будут её врагами и какие лишь разовьют враждебность к ней из целесообразности. Он продолжил, утверждая, что существует два вида врагов: «Первые включают наших извечных врагов, Англию и Америку. Во второй группе нации, которые выработали враждебность к нам как следствие их собственной прискорбной ситуации или вследствие других обстоятельств». Одной из стран, которую Гитлер выделил как не являющуюся естественным врагом Германии, была та, что понесёт наибольшие потери в своей борьбе против Германии во Второй мировой войне: Россия.

В отношении внутренних дел Гитлер выделил для обвинений, так же, как он это делал в Лехфельде и в своём письме к Гемлиху, не большевизм, а еврейский финансовый капитализм: «Мы боремся с деньгами. Нас спасёт единственно только работа, не деньги. Мы должны раздавить процентное рабство. Наша борьба — с расами, которые представляют деньги».

Таким образом, он заключает, что немцы должны противостоять еврейскому капитализму и англо-американскому миру, если немцы хотят стать «свободными людьми в свободной Германии».

Даже хотя Гитлер в течение осени 1919 года стал более активным в DAP, его повседневной работой оставалась пропаганда для Командования 4-го Военного Округа. До конца октября он всё ещё формально служил во Втором пехотном полку. 26 октября он был переведён в 41-й Стрелковый полк (Schutzenregiment 41), где он станет служить в качестве «офицера по образованию» при штабе полка. В результате этого перевода Гитлер был перемещён ближе к сердцу Мюнхена, где он получил место проживания в казармах 41‑го Стрелкового полка, в Турецких Казармах, в том самом месте, куда его спас от побоев Михаэль Кеог, ирландский доброволец в вооружённых силах Германии.

У Гитлера теперь была должность, которая ему нравилась. Ему надо было лишь выйти из казарм, чтобы оказаться прямо в сердце мюнхенского квартала искусств, в центре которого были наиболее известные музеи искусств, Старая Пинакотека и Новая Пинакотека. И оставаясь внутри Турецких Казарм, он мог проводить своё время в полковой библиотеке, за которую он теперь был ответственен, и погружаться в своё любимое времяпрепровождение: чтение.

Выходя из казарм по официальным делам, Гитлер иногда будет обращаться к воинским частям в Мюнхене. В одном случае его перебросили в Пассау на баварско-австрийской границе, где он провёл часть своего детства, для беседы с солдатами полка, размещённого в этом городе. В январе и феврале 1920 года он также участвовал в качестве докладчика в двух пропагандистских курсах того рода, в каких он сам принимал участие предыдущим летом, делая доклад на тему «Политические партии и что они означают», а также на свою излюбленную тему «Версальский мир».

Офицер, возглавлявший эти два курса, не Карл Майр, был настолько впечатлён вдохновенной речью Гитлера о Версале, что он поручил ему сочинить листовку, которая бы сравнила, как следует из её заголовка, «Карательный Брест-Литовский мир и Версальский мир примирения и международного взаимопонимания». Гитлер вложил в составление листовки всю свою страсть, демонстрируя, как, по его мнению, Брест-Литовский мир, который Германия навязала России в начале 1918 года, был миром равных. Он старался продемонстрировать, что Германия сохранила Россию в полном порядке и немедленно возобновила с ней отношения, а также отказалась почти от всех требований репараций. Вкратце, Гитлер представил Брест-Литовский мир как результат стремления установить «мир и дружбу». По контрасту с этим Версальский договор он описывал как «карательный мир, который не только ограбил Германию на её исконные территории, но и который продолжит обращение с Германией как с парией, делая материальное и социальное восстановление Германии невозможным».

В течение поздней осени 1919 года и последующей зимы Гитлер курсировал между Турецкими Казармами, офисами Окружного Военного командования 4 и местами, в которых встречались члены DAP и её руководство. Его деятельность для DAP и работа на армию дополняли друг друга.

Карл Майр явно рассматривал работу Гитлера для DAP как служащую интересам окружного командования. Это очевидно из его продолжавшейся поддержки своего протеже. Во-первых, он поддержал решение Гитлера вступить в DAP. Во-вторых, вдобавок к регулярному жалованью, которое Гитлер продолжал получать от армии, Майр давал Гитлеру, так же как и Эссеру, который также продолжал для него работать, дополнительные деньги из тех, что, похоже, были секретным фондом. Каждые три-четыре недели Майр будет давать каждому от десяти до двадцати марок наличными, особенно в тех случаях, когда они наблюдали для него за множеством вечерних политических собраний в качестве аналитиков или шпионов. Сам Майр также посетил выступление Гитлера на собрании DAP 12-го ноября.

Но хотя сначала Майр и послал Гитлера в DAP, это был сам Гитлер, который предпринял активные шаги для вхождения в политику, уже будучи политизированным к тому времени, когда он появился в Немецкой Рабочей партии. То есть Майр явно одобрял решения и действия Гитлера и старался использовать их в интересах рейхсвера, но Гитлер не вошёл в политику по его инструкциям. Теперь, когда Майр пытался использовать его как инструмент, с Гитлером становилось всё труднее управляться. В действительности Гитлер начал освобождаться от влияния Майра в конце 1919 года, пытаясь использовать других людей — возможно даже самого Майра — как свой инструмент. Хотя Майр лишь в марте 1921 года полностью понял, что Гитлер больше не находится у него в руках, Гитлер начал заменять Майра как своего отеческого наставника уже к концу 1919 года.

Его новым наставником был ведущий идеолог в DAP Дитрих Экарт, поэт, драматург, представитель богемы и журналист с общительным, но легко поддающимся переменам настроения характером, морфинистом с лицом моржа. Экарт был старше Гитлера на двадцать один год. Хотя большинство его предприятий были финансово неудачны, его драматическая версия пятиактной пьесы Генрика Ибсена в стихах «Пер Гюнт» в 1912 году принесла ему неожиданные увечье, успех и достаток.

По словам Германна Эссера, с конца 1919 года Гитлер «более или менее почитал Экарта как своего отеческого друга, как на самом деле делал и я». По Эссеру «Экарт играл роль отца для нашей семьи, и мы уважали его в этой роли». Экарт, между тем, впоследствии будет утверждать, что он немедленно был впечатлён Гитлером при первой с ним встрече: «Я чувствовал себя привлечённым всем его существом, и очень скоро я понял, что он точно правильный человек для нашего молодого движения». Для Экарта, впечатлённого его энергией, Гитлер был безоговорочно самым лучшим оратором. Он обращался с Гитлером как со своим любимым протеже в партии. Когда Эссер и Гитлер сцеплялись, как они это время от времени делали тогда, Экарт выступал в роли миротворца, но он также говорил Эссеру, как последний вспоминал позже: «Не мни о себе лишнего; он гораздо лучше тебя».

Подобно столь многим ранним национал-социалистам Экарт, который был привлечён городом, был чужаком в южно-баварской католической местности вокруг Мюнхена. Родившийся и выросший в северной Баварии, он много лет провёл в Берлине, прежде чем переехать в Мюнхен в 1913 году, в том же году, в котором Гитлер сделал столицу Баварии своим домом. В жизни Экарта и Гитлера присутствует много параллелей, несмотря на их разницу в возрасте. Оба в душе были художники, оба, похоже, страдали от депрессии, оба пережили тяготы жизни — Гитлер в Вене, Экарт в Берлине — и страсти обоих находились равно в искусстве и в политике. И оба были подвергнуты еврейскому влиянию до войны, о котором они позже предпочтут умалчивать.

Когда Гитлеру был двадцать один год, у него в Вене были еврейские партнёры по бизнесу и знакомые в жилище людей из рабочего класса, с которыми у него сложились хорошие отношения. Для Экарта еврейское влияние заходило даже глубже этого. Два человека, которыми он более всего восхищался до встречи Гитлером, были евреями: Генрих Гейне и Отто Вайнингер. Гейне, великий немецко-еврейский поэт, был героем юности Экарта. Первая публикация Экарта была изданием стихов Гейне. Ещё в 1899 году Экарт восхвалял наиболее известную еврейскую литературную личность Германии девятнадцатого века как гения страны этого столетия: «Если принять во внимание всю эту безжизненную немецкую эпоху — во всей её суетности — нельзя не удивляться силе гения, с которой один единственный человек неожиданно сотряс недостойную литературную культуру [людей] и вывёл их освобождённый дух на поразительные новые пути. Этим человеком был Генрих Гейне». В 1893 году Экарт даже написал и опубликовал поэму, которая возносила хвалу прекрасной еврейской девушке.

Вайнингер стал важен для Экарта во время его антисемитского преображения в первые годы двадцатого столетия. Вайнингер был австрийским евреем, который уже взрослым перешёл в протестантизм. Он опубликовал свою книгу Geschlecht und Charakter (Пол и характер) в 1903 году, незадолго до своего самоубийства в возрасте двадцати трёх лет. Её центральной темой была полярность мужского и женского в индивидуальном и во вселенной, характеризуя при этом женские принципы как еврейство. Для Вайнингера главной чертой женского принципа был его материализм, отсутствие души и личности. После прочтения книги Экарт начал героизировать еврейского автора за ненависть к самому себе. Он писал в своей записной книжке в то время: «Если у меня в руках книга Вайнингера, разве я не держу в своих руках также его мозг? Разве у меня самого нет мозга, чтобы читать между строк его мыслей? Разве он не мой? Разве я не его?»

Несмотря на раннее еврейское влияние, после Первой мировой войны и революции Гитлер и Экарт разделяли риторику истребления относительно евреев. В своём письме к Гемлиху Гитлер определил как свою конечную цель «полное устранение евреев»; а Экарт во время своего первоначального знакомства с Гитлером выразил своё желание погрузить всех евреев на поезд и вывезти их в нём в Красное море.

Экарт имел первостепенное значение для Гитлера не только вследствие его политического влияния на него, и не потому, что, похоже, под его влиянием Гитлер впервые начал верить, что является высшим существом. Он был также чрезвычайно важен для Гитлера из-за своей жизни вне политики, или, можно сказать, на границе политики и искусств. Это через Экарта Гитлер — который сам никогда бы не смог найти устойчивое положение на мюнхенской сцене искусств — был представлен сходно мыслившим людям искусства, образовывавшим субкультуру в городе, в котором доминировали прогрессисты. Для Гитлера наиболее важным представлением, которое сделал Экарт, было знакомство с Максом Цэпером, пейзажистом, чьей целью было изгнание еврейского влияния из искусства, и который держал салон для подобных ему людей искусства. Когда Экарт впервые привёл Гитлера в салон Цэпера осенью 1919 года, он представил его как знатока архитектуры с происхождением из рабочего класса. Гитлер определённо выглядел с головы до ног бедным знатоком для остальных участников салона. Как вспоминал один из них, Гитлер появился в салоне «со слегка прикрытыми серыми глазами, тёмными голосами, висячими усами и примечательно широкими ноздрями. Его костюм был тёмным и поношенным, брюки старые и потёртые, топорщившиеся на коленях».

Дитрих Экарт будет иметь такое важное влияние на Гитлера, что второй том Mein Kampf будет полностью посвящён ему. Однако Гитлер не упомянул Экарта в тексте книги, потому что он пытался выставить себя как человека, полностью обязанного всем самому себе. Тем не менее, несмотря на отсутствие упоминания в Mein Kampf, в частном разговоре Гитлер допустит, что Экарт играл роль его наставника и учителя. В ночь с 16 на 17 января 1942 года он расскажет своей свите в военной ставке: «С тех пор мы все ушли вперёд, вот почему мы не видим, чем [Экарт] был тогда: путеводной звездой. Сочинения всех остальных были наполнены банальностями, но если он отчитывал тебя — какое остроумие! Я был тогда совсем ребёнком в смысле стиля». Экарт безусловно имел сильнейшее влияние на Гитлера в годы становления партии.

В сравнении с тем, чем была DAP летом 1919 года, она феноменально преобразилась к концу того года. И всё же даже тогда она оставалась едва различимой политической группировкой, как очевидно, например, по её судьбе среди студентов Мюнхена. Хотя к тому времени многие из появлявшихся на собраниях DAP были студентами университета, преобладающее большинство их товарищей студентов не проявляли никакого интереса к партии и её деятельности. Например, студент из Рейнланда провёл зимний семестр 1919–1920 гг. в Мюнхенском университете, ни разу не посетив мероприятия DAP. Он был никем иным, как Йозефом Геббельсом, который станет шефом пропаганды Третьего Рейха. Это не означает, что студенты, подобные Геббельсу были все аполитичны; просто у них не было интереса к DAP.

Геббельс колебался между своим католическим воспитанием, с одной стороны, против которого он начал восставать даже хотя он всё ещё голосовал за Баварскую Народную партию (BVP), когда в январе был студентом в Вюрцбурге — и своими растущими социалистическими, антиматериалистическими, немецко-националистическими и прорусскими чувствами, с другой стороны. Живя в Мюнхене, он работал над драмой под названием «Борьба рабочего класса», и ощущал себя интеллектуально близким к еврейскому поэту — писателю Эрнсту Толлеру, ведущему члену Мюнхенской Советской Республики. Единственное место, где Геббельс предположительно мог мимолётно встретиться с Гитлером, не осознавая этого, была опера, поскольку и он, и Гитлер любили посещать оперы Вагнера.

Социалистические, антиматериалистические и националистические чувства Геббельса и Гитлера, равно как и зарождавшейся DAP, не были очень далеки друг от друга. А вот их отношение к антисемитизму было. Яростный антисемитизм DAP, похоже, был единственной причиной того, почему партия не стала домом для студентов, подобных Геббельсу. Ранее в 1919 году Геббельс написал своей подруге Анке: «Ты знаешь, мне не особенно нравится этот преувеличенный антисемитизм. […] Я не могу сказать, что евреи такие уж друзья мне, но я не думаю, что мы избавимся от них посредством проклятий или пререканий, или даже погромов, и если это станет возможно, то будет очень неблагородно и бесчеловечно».

И всё же, несмотря на продолжавшуюся неприметность DAP, на горизонте для неё был проблеск надежды в зиму 1919–1920 гг., возможно наилучшим образом представленный событием, которое случилось 16 января 1920 г. В тот день, наконец, подошёл к концу судебный процесс над графом Арко, убийцей Курта Айснера.

Приговор, вынесенный в тот день, едва ли был источником ликования на правом политическом фланге, поскольку Арко был приговорён к смерти. Как засвидетельствовал Геббельс, университет Мюнхена в тот день бурлил, после того, как донеслась новость о вердикте, в результате чего многие студенты начали горячо заступаться за Арко. Даже то, как государственный обвинитель процесса восхвалял Арко, показывает, как далеко вправо сдвинулся политический климат за прошедшие месяцы, тем самым создавая возможности для групп и партий на правом фланге. В своей оценке Арко государственный обвинитель был более похож на его защитника, чем на прокурора: «Это был истинный, основательный патриотизм с глубокими корнями, который мотивировал обвиняемого». Он добавил: «Если бы только все наши молодые люди были вдохновлены таким пылким патриотизмом, мы могли бы надеяться быть способными глядеть вперёд в будущее нашего отечества с радостными сердцами и уверенностью».

Даже баварский министр юстиции, Эрнст Мюллер-Майнинген, член либеральной Немецкой Демократической партии (DDP), имел симпатии к убийце Айснера и быстро смягчил наказание сначала до пожизненного заключения, а затем до четырехлетнего срока, который Арко должен был отсидеть в комфортабельной камере в крепости Ландсберг. Во время процесса Арко удалось очаровать половину Мюнхена. Эльза Брукманн, например, находила его «чрезвычайно привлекательным». Бывшая румынская принцесса думала, что «он действовал полностью из благородных побуждений». Брукманн говорила своей матери, что «все говорят о нём только самое лучшее».

DAP не была прямым выгодоприобретателем правого сдвига в баварской политики, который подпитывал выражения симпатии к Арко. Политические и идеологические различия между Арко и DAP были по меньшей мере столь же значительны, как и их сходные черты, поскольку Арко был баварским сепаратистом и монархистом. На самом деле самым большим выгодоприобретателем сдвига Баварии вправо было сепаратистское, монархистское, авторитарное крыло BVP (Баварской Народной партии). В действительности, даже когда Гитлер был у власти, не было любви между убийцей Айснера и партией солдата, служившего режиму Айснера. В 1933 году Арко будет помещён в «обеспечивающий арест» из-за опасений, что он может снова превратиться в убийцу и избрать своей целью Гитлера.

Тем не менее, сдвиг вправо в политике Баварии также пошёл на пользу DAP. Все партии критически относились к Айснеру, и это теперь помогало держать под контролем потенциальные возобновленные попытки левых переворотов, опасность которых нарастала в глазах больших рядов сторонников консервативных и центристских политиков. Другими словами, в то время как относительно мало людей активно поддерживали подобные политические группы в начале 1920‑х, и в то время как многие из политических целей DAP часто открыто конфликтовали с целями баварских центристов и консерваторов, роль DAP как части антиреволюционного бастиона обеспечила ей положение в политике Баварии. Эта роль, в отличие от прошлого, обеспечила партию правом и способностью быть услышанной, на чём DAP смогла выстроиться в последующие месяцы и годы.

Вдобавок, многие консерваторы в Германии, особенно молодые, после войны пришли к пониманию того, что нет возврата к старому режиму. Они заключили, что предвоенные консервативные партии и организации не смогли решить «социальный вопрос»; иными словами, социальные и классовые трения, возникшие в результате индустриализации. Также у них не было убеждения в том, что предвоенная консервативная партия, Немецкая Консервативная партия (Deutschkonservative Partei), даже в своей модернизированной послевоенной форме, будет способна превратиться в народную партию и обращаться к рабочим. Даже хотя новая консервативная партия в своём названии провозгласила себя народной — Немецкая Национальная Народная партия (Deutschnationale Volkspartei, or DNVP) — молодые консерваторы в Германии, такие как Ульрих фон Хассель, сомневались, что партия действительно будет способна достичь этого.

Хассель, зять Альфреда фон Тирпица, ультраконсервативного главы ВМФ кайзера Вильгельма, и крупная фигура в DNVP, опубликовал манифест «Мы, молодые консерваторы» в ноябре 1918 года, сразу после окончания войны, доказывая, что консерваторы и социалисты, скорее, чем консерваторы и либералы, найдут общую почву и пойдут вместе. Как противник англо-американского международного капитализма, он не видел шанса политического альянса с либералами. Однако, как заявил в своём манифесте молодой член DNVP, он верил в то, что сотрудничество между социалистами и консерваторами было как возможно, так и желательно, для того, чтобы решить «социальный вопрос» и охватить будущее. Он полагал, что это единственный путь, который обеспечит выживание консерватизма в век массовой политики. Изначально Хассель имел в виду Социал-демократическую партию (СДПГ), когда очерчивал своё видение консервативно-социалистического альянса, но в течение месяцев он отказался от социал-демократов.

Раздумья за фасадом предложения Хасселя были частью более широкой стратегической перегруппировки, от которой больше всего выиграли бы в конечном счёте коллективистские партии, которые были отпрысками и социализма, и национализма. Другими словами, дух манифеста Хасселя воодушевлял консерваторов по всей Германии по крайней мере проявить интерес и открытость к таким партиям, как DAP. Они виделись как партии, которые могут потенциально обращаться к избирателям, недоступным консервативным партиям, даже если консерваторы не разделяли все политические цели таких партий.

В краткосрочной перспективе новая открытость консерваторов была ограниченно полезна для DAP, пока она работала внутри Баварии, поскольку за пределами Баварии существовала гораздо более благодатная почва для процветания таких партий, как DAP. В остальной стране основные консервативные партии — главная среди них Немецкая Национальная Народная партия — полагали, что они сами были, несмотря на свои наилучшие усилия, маловероятно успешными в обращении непосредственно к рабочему классу и к нижнему среднему классу. Вот почему они делегировали обращение к рабочему классу и к нижнему среднему классу небольшим партиям типа DAP. Однако в Баварии DNVP, или если быть точным, её баварская ветвь — партия Центра — не была ведущей консервативной партией. В баварском консерватизме доминировала Баварская Народная партия (BVP), которая в отличие от DNVP была партией, обращавшейся ко всем классам. Хотя политики BVP могли рассматривать DAP как полезного антибольшевистского союзника, они не чувствовали, что они должны передавать ей права на обращение к рабочим и к нижнему среднему классу. Они полагали, что BVP была вполне способна сделать это сама. По этой причине партия с таким профилем, как DAP, наиболее вероятно могла бы выбиться за пределами Баварии.

Однако на пользу DAP в Баварии существенное меньшинство баварских католиков начали ощущать враждебность к интернационализму Святейшего престола Ватикана и к демократизации BVP. Как результат, они начали испытывать враждебность как к католической партии, так и к BVP. Для них DAP обеспечивала потенциальный и жизнеспособный новый политический дом. Они чувствовали себя воодушевлёнными статьями и брошюрами местных политических авторов, таких как Франц Шрёнгхаммер-Хаймдаль, близкий друг Дитриха Экарта. Шрёнгхаммер-Хаймдаль, который вскоре вступит в DAP, пропагандировал национальный, народно-патриотический (völkisch) католицизм. Для него Иисус был не евреем, а галилейским арийцем из Назарета. В некоторых из статей Экарта также имелись отзвуки католицизма, пропагандировавшегося его другом.

Католики в Мюнхене, которые верили в тот вид национального католицизма, за который ратовал Шрёнгхаммер-Хаймдаль, более не ощущали себя представленными архиепископом Мюнхена. Даже хотя Фаульхабер не был другом нового политического порядка, его главной целью было бороться с урезанием прав католической церкви. Однако к смятению части правых католиков, Фаульхабер поддерживал «мир» и «взаимопонимание между нациями». Он даже начал признавать демократию, пока она не будет прилагаться к внутренним делам церкви. Как он изложил это в своём пасторском письме на Великий Пост 1920 года, «Деревья на земле растут вверх, но звёзды на небе сияют на нас сверху». Другими словами, он полагал, что политическое правление на земле должно быть легитимизировано снизу — демократически — в то время как религия должна управляться через Папу прямо с неба. Значимое меньшинство баварских католиков, отвернувшееся от Фаульхабера и католического истэблишмента, обеспечило в краткосрочной и среднесрочной перспективе величайший потенциал для роста DAP.

Что ещё шло на пользу DAP, так это продолжавшиеся нужда и голод, царившие в Мюнхене на фоне возвращения в Мюнхен инфлюэнцы. Ситуация в Мюнхене была настолько скверной, что Фаульхабер и Папа Бенедикт XV во время визита мюнхенского архиепископа в Рим в декабре 1919 года говорили о том, насколько голод впечатался в лица детей. Так что 28 декабря Папа выпустил воззвание к миру с просьбой помочь детям Германии, послав им как хлеб, так и любовь.

И наконец, наиболее важной причиной того, что будущее DAP начало выглядеть блестящим, был исход борьбы между Дрекслером (председателем мюнхенского отделения партии) и Харрером (национальным председателем партии), которая достигла апогея к концу года. После того, как Харреру не получилось не допустить Гитлера на сцену в октябре, он всё ещё старался забрать инициативу. И всё же Харрер вёл уже проигранную битву, поскольку Гитлер и Дрекслер объединялись против него для расшатывания видения Харрером партии в стиле Общества Туле всякий раз, когда могли. Эти двое смогли изолировать Харрера внутри руководства партии. Гитлер доказывал, что партия должна добиваться расположения масс как можно раньше, в то время как Харрер постоянно продолжал доказывать, что DAP не следует подыгрывать массам.

5-го января 1920 года силовая борьба между Харрером, Дреклером и Гитлером была окончена, поскольку «национальный» лидер DAP понял, что он загнан в угол, из которого он не сможет выбраться. Поэтому Харрер вышел из партии. Никогда снова он не станет нигде играть какой-либо значительной роли, и преждевременно умрёт в 1926 году в возрасте тридцати пяти лет.

С отставкой Харрера видение DAP в стиле Общества Туле было мертво. Гитлер и Дрекслер одержали победу. Дрекслер теперь стал абсолютным председателем партии, при этом какое-либо сопротивление против включения Гитлера в руководство партии исчезло. Как наиболее одарённый пропагандист партии, Гитлер теперь был способен работать без значительной оппозиции со стороны руководства DAP.

С уходом Харрера Дрекслер и Гитлер могли беспрепятственно строить планы для выхода партии на арену и прекращения её существования в виде квази-секретного общества. Первые попытки построить инфраструктуру профессиональной партии имели место уже с ноября, когда были очерчены планы напечатать бланки заявлений для вступления в партию, а также объявления о мероприятиях DAP и устав партии.

Далее, 15 января 1920 года DAP учредила свой первый настоящий офис. Пивной ресторан Sterneckerbrau предложил партии комнату для офиса бесплатно с тем условием, что DAP будет проводить свои регулярные еженедельные собрания членов партии в этом заведении. Предложение было сделано также с той договорённостью, что люди, собирающиеся или работающие в офисе, станут заказывать напитки или еду от ресторана. Вот как Гитлер позже описывал новый офис: «Это была маленькая сводчатая тёмная комната с коричневыми деревянными панелями, примерно шести ярдов длиной и три в ширину. В облачные дни в ней было совсем темно. Мы оживили стены плакатами, объявляющими о наших митингах, и в первый раз повесили наш новый партийный флаг. Когда мы проводили собрания, он расстилался на столе — короче говоря, он всегда оставался перед нашими глазами».

В офис можно было попасть только через узкий проход, идущий вдоль Sterneckerbrau. Когда Гитлер и его сотрудники впервые заняли офис, они убрали в сторону всё, кроме стола, поставив оставшийся стол посредине. Вокруг этого стола располагалось руководство во время собраний. Они поставили меньший стол для управляющего директора (Geschäftsfuhrer) рядом со столом для собраний и установили на нём пишущую машинку, подаренную членом партии, у которого была канцелярская и табачная лавка за углом. Для хранения денег была приспособлена старая сигарная коробка.

С тех пор, как Гитлер вступил в партию, его речи срабатывали как необыкновенно успешная вербовка для DAP. Например, 1 декабря 1919 года Эмиль Морис — двадцатилетний помощник часовщика гугенотского происхождения, родившийся рядом с Северным морем, который переехал в Мюнхен во время войны и который будет возглавлять СА, полувоенную организацию партии, в её ранние дни, и который на некоторое время станет одним из лучших друзей Гитлера — вступил в DAP как член партии под номером 594. Даже после 1945 года он будет утверждать, что это речь Гитлера от 13 ноября сделала его новообращённым.

В новом году членство в партии продолжило расти по мере того, как усилия Дрекслера и Гитлера построить инфраструктуру профессиональной партии начали приносить плоды. Среди новых январских рекрутов был Германн Эссер. Вскоре другие новообращённые из левого фланга присоединились к нему в партии. Одним из них был Зепп Дитрих, бывший глава Солдатского Совета военной части, который позже станет возглавлять личную охрану Гитлера — Лейбштандарт СС «Адольф Гитлер» — и станет генералом в Ваффен-СС во Второй мировой войне. Юлиус Шрек, другой новый член DAP, который станет служить у Гитлера в качестве водителя и помощника, в дни мюнхенской Советской республики был членом Красной Армии. Гитлеру было хорошо известно о прошлом многих новобранцев партии. Как заявит Гитлер 30 ноября 1941 года, «Девяносто процентов пополнения моей партии в то время были из левых».

Особенно важный новый член вступил в партию 16 января 1920 года: капитан Эрнст Рем, будущий глава СА (Sturmabteilung, SA), который пришёл в DAP с другого конца политического спектра. Он посетил собрание DAP 16 января из чувства разочарования консервативной Немецкой Национальной Народной партией. Он был настолько захвачен партией, что вступил в неё тут же на месте. В последующие годы Рем будет использовать своё влияние, чтобы сделать доступными для DAP/NSDAP деньги, автомобили и оружие рейхсвера. Вскоре Гитлер и Рем станут обращаться друг к другу с фамильярным «ты», и Гитлер станет частым посетителем в семье Рема, который будет нередко приглашать его на ужин. В феврале будущий заместитель председателя NSDAP Оскар Кёрнер вступил в партию после прослушанной речи Гитлера. Подобно Эмилю Морису Кёрнер был ещё одним протестантом не из Верхней Баварии, проживавшим в Мюнхене, где у него был магазин игрушек. Родившийся в Силезии на немецко-польской границе, будущий заместитель вождя партии сделал столицу Баварии своим домом с конца войны.

Даже хотя действия Дрекслера и Гитлера после изгнания Харрера начали приносить плоды довольно быстро, у них двоих не было намерения только лишь постепенно выстраивать профиль партии и набирать новых членов партии по одному за раз. Вместо этого они хотели выйти на публику с парадного входа. С этой целью исполнительный комитет написал новую программу и рискнул на 24 февраля 1920 года снять Festsaal («Зал празднований»), самое большое место для собраний в Hofbrauhaus («Хофбройхаус») — самом известном пивном зале Мюнхена. Попытка заполнить зал, который мог вместить до двух тысяч человек, была огромным риском для партии, собрания которой привлекали несколько десятков человек менее чем полгода тому назад.

Плакаты, объявляющие о событии, начали появляться за пять или шесть дней заранее. Это было в первый раз, когда DAP вывешивала плакаты в Мюнхене. Тем временем Дрекслер и Гитлер пребывали в нервном ожидании, принесёт ли плоды их авантюра. В Mein Kampf Гитлер размышлял о риске, который предприняла партия: «У меня в то время была только одна забота: будет ли зал наполнен, или нам придётся говорить перед пустым залом?» Он добавлял: «Я с нетерпением ожидал того вечера». И тем не менее объявления сработали, как сообщал Гитлер: «В 7:30 произошло открытие. В 7:15 я вошёл в банкетный зал Hofbrauhaus на Platzl в Мюнхене, и моё сердце чуть не взорвалось от радости. Огромное помещение, ибо оно тогда казалось мне таким, было переполнено людьми, плечо к плечу, числом почти две тысячи. И сверх того, пришли все те люди, к которым мы хотели обращаться».

В Mein Kampf Гитлер выставит это так, как будто зал наполняло чувство предвкушения того, что за вид примет новая программа партии. Он только вскользь отметил, что перед ним к аудитории обращался другой оратор, даже не приводя имя этого оратора. Но это как раз был тот оратор, кто привлёк толпы, нежели чем любопытство о партийной платформе DAP. В действительности красный плакат, развешанный по всему городу, не упоминал ни партийной программы, ни Гитлера. Он объявлял только то, что в тот вечер в Хофбройхаус будет выступать Йоханнес Дингфельдер, врач, народно-патриотический (völkisch) активист и сверх того, любимец публики.

Очевидной тактикой DAP, как всё ещё весьма неприметной партии, неспособной привлечь толпы обещанием выступить с новой партийной программой, было использовать способ «заманить и подменить» для своего митинга 24 февраля. Она использовала Дингфельдера как наживку, чтобы заполнить Хофбройхаус до представления собравшейся аудитории партии и её новой платформы.

Когда Дингфельдер закончил свою речь, Гитлер, самый талантливый оратор партии, объявил программу партии. Хотя он быстро поднялся в DAP, в тот момент он тем не менее был первым и превосходящим всех других «агентом по продажам» партии. Таким образом, непохоже, что Гитлер, даже хотя он и представлял программу, был её главным архитектором. В действительности, по свидетельству Германна Эссера, который был близок и к Дрекслеру, и к Гитлеру: «Гитлер не принимал совершенно никакого участия в формулировке платформы». В самом деле, похоже, что роль Гитлера в составлении партийной платформы была ограничена помощью Дреклеру отредактировать, отшлифовать и расширить её основные моменты. Если бы Гитлер сам был одним из первичных авторов программы, учитывая его высказывания о евреях с предыдущего лета и его сильный акцент на евреях в своих замечаниях до и после публикации программы, то в ней был бы выраженный фокус на евреях, чего не было в этом случае.

Программа, которая вышла в форме списка из двадцати пяти пунктов требований, включая различные моменты с кросс-партийной апелляцией: призыв к установлению меритократии[7], требование, чтобы все граждане имели равные права и обязанности, равно как и требования развития страхования по возрасту и запрет детского труда. За пределами этого, она балансировала между националистическими и социалистическими требованиями.

Её националистические требования включали установление «союза всех немцев в Великой Германии на базе права наций на самоопределение». Другими словами, требованием было создание государства, которое включит в себя Австрию и все другие немецкоговорящие территории за пределами нынешней границы Германии. С этой целью программа призывала к отмене Версальского договора. Она также призывала давать подданство Германии только этническим немцам, заменить Римское право Германским правом, и прекратить иммиграцию не-немцев.

Социалистические требования программы шли рука об руку с её другими пунктами. Они повторяли все требования, какие были коренным признаком с первого дня партии; они не были просто тактической, неискренней уловкой для обращения к рабочим. Они включали призыв к разрушению «процентного рабства», к упразднению доходов, не полученных работой, выявление военных спекулянтов и конфискацию их активов, национализацию трестов (т. е. разрушение монополии посредством национализации), земельную реформу, запрет спекуляции землёй, экспроприацию земли для общественных нужд без компенсации и введение смертной казни за ростовщичество и спекуляцию.

Программа была глубоко нелиберальной в том, что она защищала коллективизм и нападала на индивидуализм, доказывая, например, что общий интерес должен всегда превалировать над интересом личным. Конечный пункт программы требовал «создание сильного центрального государства на уровне Рейха», чтобы привести в действие все остальные пункты программы. В этом DAP вновь заявила своё стремление подавить баварское местничество и объявила себя в оппозиции к главному течению баварской центристской и правой политики. Платформа также требовала территориального расширения за пределы территорий, населённых немецкоговорящим населением. Однако, в отличие от будущих лет, не было требований аннексии территорий с населением, говорящим не на немецком языке в Европе. Наоборот, было требование колониальных заморских территорий «для прокормления нашего народа и расселения нашего излишнего населения».

Как отмечено, программа партии не фокусировалась явно и недвусмысленно на евреях. По словам Германна Эссера, «еврейский вопрос» был затронут в «довольно сдержанной манере и с чрезвычайной осторожностью». Разумеется, многие пункты программы были инициированы антисемитизмом DAP. Тем не менее, только два из двадцати пяти пунктов явно упоминали евреев: один фокусировался на самих евреях; другой был нацелен на идеи, которые предположительно были еврейским по характеру, но могли разделяться неевреями. Так что неясно, были ли еврейские массы или «еврейский дух» центральной заботой партийного антисемитизма. Пункт 4 ставил условие, что ни один еврей не может иметь гражданства Германии; пункт 24 призывал бороться с «еврейско-материалистическим духом внутри и вокруг нас».

В Mein Kampf Гитлер изобразит дело так, как если бы презентация партийной платформы была огромным триумфом, описывая, как многие коммунисты и независимые социалисты, которые пришли бросить вызов ораторам на собрании, вначале доминировали, когда он начал излагать свои вводные замечания. Однако, по словам Гитлера, как только он начал читать программу партии, протесты левого крыла были потоплены в рёве восторженной поддержки двадцати пяти требований партии: «И когда я в конце концов представил, пункт за пунктом, двадцать пять пунктов массам и лично попросил их выразить о них суждение, один за другим они принимались с большей и большей радостью, вновь и вновь единодушно, и когда таким образом последний тезис нашёл свой путь к сердцам масс, я оказался лицом к лицу с залом, наполненным людьми, объединёнными новым убеждением, новой верой, новой волей».

Нацистская пропаганда впоследствии станет утверждать, что всё, что было нужно, чтобы покончить с «попытками коммунистов прервать мероприятие», была горстка старых товарищей Гитлера по войне, которые охраняли место. Это будет частью попытки представить полк Гитлера и, путём расширения понятий, всю германскую армию во время Первой мировой войны как народное сообщество (Volksgemeinschaft), давшее рождение национал-социализму. Гитлер сам заявлял в Mein Kampf, что когда собрание разошлось в конце вечера 24 февраля 1920 года, «был разожжён костёр, и из его пламени однажды должен был выйти меч, который вернёт свободу германского Зигфрида и жизнь германской нации». Он добавлял: «И одновременно с приходящим подъёмом я чувствовал, что там ходит богиня неумолимой мести за клятвопреступное действие 9 ноября 1918 года. Затем зал медленно стал пустеть. Движение пошло своим курсом».

В реальности то, что произошло после речи Дингфельдера, было весьма иным. Сторонники левых вовсе не были заглушены, а за представлением Гитлером программы партии последовала горячая дискуссия. Когда представленные на мероприятии социал-демократы и коммунисты в конце концов поднялись и покинули зал, они громко декламировали лозунги в поддержку коммунистического Интернационала. Дингфельдеру сказали при входе в Festsaal, что присутствует около четырёхсот левых активистов. Как впоследствии узнал Дингфельдер, в преддверии события коммунисты угрожали убить обоих: Гитлера и главного докладчика на нём.

Газеты, освещавшие мероприятие, в дни после 24 февраля не заостряли внимание ни на программе партии, ни на Гитлере. Münchener Zeitung, например, дала подробный отчёт о речи Дингфельдера, но лишь походя заметила в последнем абзаце, что «после речи член комитета Гитлер изложил программу Немецкой Рабочей партии». Освещение газетой события также показательно, поскольку оно выявляет, сколь малоизвестной всё ещё была DAP, т. к. газета говорила о ней, как о «вновь основанной Немецкой Рабочей партии», явно в неведении о существовании партии более года. Münchener Neuesten Nachrichten даже не отметила Гитлера по имени, докладывая лишь, что во время обсуждения после выступления Дингфельдера «оратор представил партийную программу Немецкой Рабочей партии, при этом чрезвычайно резко нападая на Эрцбергера, на евреев, ростовщичество и спекуляцию и т. д.»

Однако даже если презентация программы партии и не была большим событием, каким её представляли Дрекслер и Гитлер, в целом их тактика «замены и подмены» была условным успехом: приём «вставить необъявленного оратора» сработал. DAP выслушали в аудитории из двух тысяч человек, которые пошли в тот вечер домой и стали распространять слух о вдохновленном представлении Гитлера, которое они только что наблюдали. Вечером 24 февраля в Hofbrauhaus стало ясно, что на мероприятии с Гитлером скучно никогда не будет.

Последовавшие затем митинги, на которых выступал Гитлер, привлекали необычно много публики. Посредством своих представлений новая звезда партии смогла укрепить растущий интерес к DAP. В течение 1920 года от 1200 до 2500 человек станут посещать каждый митинг, в сравнении с несколькими десятками посещавших собрания годом раньше.

Первое массовое мероприятие DAP отметило конец семейного спора внутри партии о её природе и направлении. Концепция Харрера в стиле Общества Туле — DAP как тайное общество, руководимое знаменитыми пангерманистами, остающимися в тени — была полностью побеждена. Доминировала концепция Дрекслера и Гитлера. Всё, что оставалось ликвидировать из доктрины Харрера, это было название партии. При изначальном основании партии с Дрекслером Харрер отверг предположение назвать её национал-социалистической партией. Через несколько дней после 24 февраля DAP изменила своё название на Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei (Национал-социалистическая Немецкая Рабочая партия, или NSDAP). По свидетельству дантиста Фридриха Крона, ведущего члена партии с её ранних дней, обоснованием для изменения названия партии было сделать ясным для всех, что партия не была интернационалистской марксистской рабочей партией. Однако любопытно, что термин «национал-социалистический» ни разу не был использован в программе партии, выпущенной 24 февраля. С юридической точки зрения партия в действительности не будет существовать под своим новым названием до конца сентября 1920 года, когда был основан Национал-социалистический Немецкий Рабочий Союз (Nationalsozialistischer Deutscher Arbeiterverein, e.V.).

Гитлер был в центре диспута внутри своей новой приёмной семьи и вместе с Антоном Дрекслером триумфально вышел из борьбы внутри партии. Когда Карл Майр впервые послал его посетить собрание DAP 12 сентября 1919 года, у Гитлера определённо не было в кармане плана о том, как он станет преобразовывать партию в последующие пять месяцев или как он лично выгадает от этой трансформации. Однако успех в политике редко является результатом внедрения шаг за шагом долгосрочного плана или стратегии. Искусство политики обычно награждает тех, у кого есть талант быстро реагировать на неожиданные ситуации и использовать их не только себе на пользу, но и на пользу политических идей, которые они пропагандируют. И в этом Гитлер уже начал совершенствоваться в начале 1920 года. Он не был просто марионеткой в руках рейхсвера или известных людей среди крайне правых в Мюнхене. Да, они использовали его. Но он также использовал их. Людей, которые поддерживали его, полагая, что он станет их инструментом, он с поразительной скоростью бил их же оружием. Часто они довольно продолжительное время не понимали, насколько быстро Гитлер освобождался от них.

Став в один ряд с Дрекслером, Гитлер смог вытолкнуть Харрера из DAP и прикончить его концепцию «Туле» для партии, тем самым помогая превратить партию в силу, с которой надо считаться. К началу 1920 года DAP стала группой с репутацией, с правом быть выслушанной и услышанной в баварской политике. В ходе этого к весне 1920 года Гитлер (стоит вспомнить, что ещё годом ранее его рассматривали как неуклюжего одиночку) умно переместился из позиции новобранца в партии на место второй наиболее важной и сильной фигуры в ней, второй лишь после председателя DAP Антона Дрекслера.

Гитлер хорошо понимал, что в определённый момент он всё ещё возможно должен будет полагаться на Харрера, на Общество Туле и на пангерманских знаменитостей, стоявших за обществом, для продвижения его идей и усиления его заметности. Поэтому, когда Харрер был вытеснен, Гитлер довольно часто выражал вежливость по отношению к Обществу Туле и к стоявшим за ним. Однако сам он никогда не посещал собрания Туле. И он будет глубоко обижаться на Харрера и его сторонников до конца своей жизни. Гитлер никогда не удовлетворится. Похоже, что он никогда не забыл, как Харрер обращался с ним, и потому он никогда не будет полностью доверять пангерманистам в Мюнхене, которые возглавляли Общество Туле. Он всегда выражал озабоченность в том, что они могут пытаться использовать его в качестве своего инструмента, как было очевидно в его индифферентном взаимодействии с ведущим пангерманистским народно-патриотическим (völkisch) знаменитым человеком в Мюнхене, издателем Юлиусом Фридрихом Леманном. Гитлер в очень большой степени стал хозяином своего собственного предназначения.

Различные элементы возникавших политических идей Гитлера не были оригинальными, однако он использовал их для построения чего-то такого, что возможно не было на 100 процентов новинкой, но, тем не менее, было отличительным. В речах Гитлера и конфликтах этого периода мы видим эхо его пангерманских взглядов — направленных на собирание всех этнических немцев вместе под одной крышей — которые уже существовали во время войны, реконфигурированные и соединённые с его поисками с начала 1919 года — как выстроить Германию, которая будет в безопасности на все времена. Он требовал объединения Германии и Австрии, заклинал своих слушателей сопротивляться эмиграции из Германии, нападал на Версальский договор и продолжал предостерегать о международном еврейском капитализме. Попутно вместе с Антоном Дрекслером он преобразовал DAP из партии, ориентированной на немецких рабочих, в партию с упором на национальный социализм.

И всё же пока Гитлер продумывал политику, как выстроить Германию, которая никогда снова не проиграет войну, он все ещё был несовершенным нацистом. Он всё ещё не фокусировался заметно на большевизме или на «жизненном пространстве» на Востоке, и не будет делать этого некоторое время в будущем. Его устойчивое отсутствие интереса к большевизму необычно, не в последнюю очередь в сравнении с продолжавшимися глубоко укоренившимися опасениями большевизма среди баварцев. Например, 17 февраля 1920 года принц Георг Баварский, внук умершего принца-регента Луитпольда Баварского, утверждал в письме к архиепископу Мюнхена Михаэлю фон Фаульхабер, что «наступление русских большевистских армий на Центральную Европу неминуемо». Позднее в тот месяц Фаульхабер написал принцу Вильгельму фон Гогенцоллерн-Зигмаринген, свергнутому главе одного из малых государств имперской Германии, что люди в Мюнхене ожидают установления Советских республик в Зальцбурге, Инсбруке и Вене в марте. Действительно, шпион, внедрённый внутри Коммунистической партии Германии (КПГ) докладывал пятью днями ранее: «В соответствии с заявлениями, сделанными членами КПГ, восстания [КПГ] должны ожидаться в следующие несколько недель в результате теснейшего сотрудничества с Россией». Шпион также докладывал о тайном собрании приблизительно ста членов КПГ секции мюнхенского квартала Гэртнер, заявляя: «Общее революционное настроение очень уверено в победе в ожидании неминуемых акций как справа, так и слева; слева с помощью русской Красной Армии».

В начале 1920 года всё ещё не было ясно, насколько глубоким был антисемитизм Гитлера. Хотя несомненно он был глубоко антисемитски настроен к этому времени, всё ещё оставалось нерешённым, была ли его непомерная и биологическая антисемитская риторика метафоричной или буквальной. Его главным занятием было — как реагировать на западные державы и западный капитализм. Он всегда будет разглагольствовать, объясняя, как Германия должна была противостоять Франции. Однако его настоящей озабоченностью были британская и американская мощь и англо-американский капитализм.

Глава 7. Инструмент возрастом в 2500 лет

Когда Гитлер 16 марта 1920 впервые в жизни поднялся на борт самолёта, он выглядел так, будто собирался пойти на бал-маскарад — с фальшивой бородой и одетый в смесь гражданского и военного платья. Однако он был на тайной миссии. Карл Майр попросил Дитриха Экарта и Гитлера полететь в Берлин и наладить контакт с Вольфгангом Каппом, политиком и активистом радикального крыла консервативной Немецкой Национальной Народной партии, родившимся в Нью-Йорке.

С окончания войны отклики радикальных правых на происходящее в Германии были чаще реагированием на события. У них было крайне мало позитивных мыслей о новой либеральной парламентской системе. Тем не менее в нескольких обстоятельствах они помогли как национальному, так и местным правительствам отреагировать на вызовы со стороны радикальных левых, как, например, во время спартаковского восстания в январе 1919 года в Берлине и Советской республики в Мюнхене. В 1918 и 1919 годах радикальные попытки правых свергнуть парламентскую демократию были в лучшем случае непродуманными. Однако, когда среди приверженцев правых стало нарастать недовольство, правые радикалы переключились с реагирования на упреждающие действия. К началу 1920 года Капп и множество его заговорщиков стали разрабатывать планы свержения национального правительства в Берлине, уничтожения либеральной демократии и предотвращения неизбежного сокращения вооружённых сил на 75 процентов. 13 марта регулярные войска и ополчение под командованием генерала Вальтера фон Луттвица заняли Берлин с целью установления военной диктатуры во главе с Каппом.

Когда Экарт, Гитлер с фальшивой бородой и их пилот взлетели в открытом самолёте с аэродрома в Аугсбурге, Экарт изображал торговца бумагой, направляющегося по делам бизнеса в столицу Германии со своим бухгалтером — Гитлером. Их истинной миссией было установление прямой линии связи между путчистами в Берлине и Майром.

В день путча эмиссар путчистов прибыл в Мюнхен и отправился с визитом к генералу Арнольду фон Моль, де-факто главе вооружённых сил в Баварии. Как вспоминал Германн Эссер, Моль «тотчас же попросил своего верного политического помощника присоединиться к разговору. Это был капитан Майр». Однако генерал быстро отверг просьбу путчистского эмиссара поддержать переворот. Эмиссар затем попытал счастья с Майром, чувствуя, что тот будет более отзывчив. По словам Эссера, Майр был «единственным […] с точным знанием о планах людей в Берлине», и он выразил свою готовность помочь перенести путч в Баварию.

Однако, как вскоре Майр вынужден был осознать к своему разочарованию, большинство из внутреннего круга близких к Молю офицеров весьма прохладно отнеслись к путчу Каппа. Так что Майр решил за спиной Моля взять инициативу в свои руки. С этой целью он вступил в контакт с Дитрихом Экартом, чтобы тот помог ему координировать пропутчистские действия в Баварии. Поняв, что невозможна никакая прямая связь с путчистами в Берлине, Майр решил послать Экарта и Гитлера с их тайной миссией.

Экарт был очевидным выбором для этого дела, поскольку он и Капп были знакомы друг с другом с той поры, как Капп посмотрел и восхитился одной из пьес Экарта в 1916 году. В то время Капп пришёл к заключению, что произведение Экарта необходимо широко распространить, так чтобы вызвать «пробуждение национальной жизни». Зимой 1918–1919 года Капп пожертвовал Экарту 1000 марок после того, как драматург основал свой еженедельный журнал Auf gut Deutsch. Благодаря Каппа за его пожертвование, Экарт написал: «Что меня более всего вдохновляет, это определённость, которую Вы мне даёте, что я руковожу своей газетой в верном духе, и я руковожу ею в Вашем духе». К тому же, за несколько недель до путча Экарт встречался с Каппом в Берлине.

Трудно узнать, что Гитлер полагал, он сможет достичь в Берлине, когда его самолёт направлялся на север и когда он, вследствие своего страха высоты, продолжал страдать рвотой над лесистыми холмами северной Баварии и центральной Германии. Невозможно уже установить, когда жестокий холодный ветер дул ему в лицо высоко над Германией, верил ли он в то, что использует Майра для достижения своих собственных целей и честолюбивых замыслов, или же тот его использует.

Независимо от того, кто кем играл, Майр, Гитлер и Экарт — все они, увы, не сумели постичь реалистичного ощущения степени поддержки, которую оказывали путчистам в Берлине, Мюнхене и в остальной Германии. Заполнить Хофбройхаус до предела — это было одно; адекватно оценить политическую ситуацию в Мюнхене и в Берлине и свергнуть правительство было совершенно иным, далеко за пределами возможностей трёх заговорщиков.

Дела пошли неверно почти с самого начала. Опыт Гитлера во время его первого в жизни полёта был таков, что должны будут пройти годы, прежде чем он вновь взойдёт на борт самолёта. Вначале самолёт даже не смог долететь до Берлина. Над равнинами к югу от Берлина у самолёта неожиданно закончилось топливо. Это потребовало посадки в городе Ютерборг, где враждебная толпа левых вскоре окружила Гитлера, Экарта и их пилота. Однако этим троим удалось разрешить переговорами конфликтную ситуацию, что позволило им продолжить свой путь в столицу Германии.

Когда они, наконец, добрались до Берлина, попытка переворота Каппа была уже в процессе крушения. Большинство чиновников в Берлине отказались поддерживать путчистов. Более того, многие консерваторы, которые были бы критичны для успеха переворота, решили продолжить занимать нейтральную выжидательную позицию. Например, Ульрих фон Хассель, который в то время служил дипломатом в германском посольстве в Риме и который был предназначен путчистами на роль министра иностранных дел, решил остаться в Риме и выждать. Когда переворот потерпел неудачу, он просто продолжил служить Веймарской республике. Крайние правые переоценили свои силы и степень оказываемой им поддержки.

Путешествие Гитлера и Экарта в Берлин превратилось в полное фиаско, за исключением того факта, что это сблизило их двоих. Они попытались как можно скорее вернуться в Мюнхен, но были задержаны дождём 17 марта, и вынуждены были подождать ещё день, прежде чем смогли вылететь обратно в Мюнхен.

Карл Майр потерпел неудачу в распространении капповского путча на Баварию. Тем не менее попытка переворота вызвала резкую трансформацию в самом южном государстве Германии. 13 марта Моль не только отверг эмиссара путчистов; он также публично заявил о своей поддержке правительства. Однако к вечеру того дня всё большее число офицеров стало нажимать на него, чтобы он не просто стоял в стороне. В ответ генерал надавил на правительство Баварии, чтобы объявить чрезвычайное положение и временно передать ему власть.

Моль играл совсем в иную игру, чем Майр. Как баварский монархист (но не сепаратист), целью Моля было, вероятно, использовать кризис как возможность снова сделать баварцев хозяевами в своём доме, не разрушая Германию, а также привести к власти правительство, возглавляемое Баварской Народной партией. Майр и Экарт, по контрасту с этим, хотели встать на сторону путчистов в Берлине.

На драматическом заседании кабинета министров Баварии, на котором присутствовал Моль, ему были переданы чрезвычайные полномочия. Тем самым он стал государственным комиссаром (Staatskommissar). Однако решение, принятое кабинетом министров, раскололо коалиционное правительство, состоявшее из Социал-демократической партии (SPD), Баварской Народной партии (BVP) и либеральной Немецкой Демократической партии (DDP) и существовавшее с предыдущего мая. В то время как все социал-демократические министры — кроме премьер-министра Йоханнеса Хоффманна — голосовали в пользу передачи чрезвычайных полномочий Молю, полагая, что это предотвратит распространение путча Каппа в Баварию, тем не менее министры от SPD пришли к заключению, что их положение в правительстве стало несостоятельным, и все подали в отставку в тот же день.

События ночи с 13 на 14 марта 1920 года были провоцирующим действием, но не коренной причиной разрыва коалиции между SPD и её двумя буржуазными партнёрами. С того момента, как было сформировано коалиционное правительство, SPD и BVP почти постоянно сталкивались по вопросам политики, в особенности относительно роли католической церкви в школах. В любом случае, было непохоже, что BVP навсегда примет свою роль младшего партнёра SPD, когда в действительности BVP была самой большой партией в парламенте, имея в нём на пять мест больше, чем было у социал-демократов. Передача чрезвычайных полномочий Молю была последней соломинкой, которая сломала шею правительству.

Моль не был заинтересован в сохранении своей власти. Его предпочтительным выбором было передать её Баварской Народной партии (BVP), которая хотела сохранить присутствие социал-демократов в правительстве, хотя и как младшего партнера — что теперь было спорным вопросом. Между тем было непохоже на то, что очевидный кандидат на главу правительства с Баварской Народной партией на ведущих ролях, Георг Хайм, получит большинство в парламенте вследствие своих сильных баварских сепаратистских убеждений. Поэтому BVP решила выдвинуть в премьер-министры технократа, Густава фон Кар, главу области Верхняя Бавария. Его назначение было подтверждено парламентом двумя днями позже, 16 марта.

Смена правительства в Баварии не была переворотом. И смена правительства не произвела резкого изменения, которое привело к власти новое руководство, что станет шагать рука об руку с национал-социалистами в пропасть и превратит Мюнхен в «столицу [национал-социалистического] движения», как Национал-социалистическая Немецкая Рабочая партия (NSDAP) станет называть Мюнхен, придя к власти. Спустя лишь два дня, 16 марта, чрезвычайное положение прекратило своё существование. Военные во главе с генералом фон Молем передали власть обратно гражданскому правительству — в тот самый день, когда Майр отправил Гитлера и Экарта в Берлин помочь установить там военную диктатуру.

Новое баварское правительство, поддерживаемое Баварской Народной партией, национальной либеральной Немецкой Народной партией и Крестьянским Союзом, обладало большинством в парламенте. Кроме того, после избрания премьер-министром Кар заявил: «Разумеется, я буду привержен Рейху и конституции государства». Разница между тем, что случилось в Мюнхене, и тем, что произошло в Берлине, выражается противоборствующими видениями будущего Моля и Майра. Оба желали более консервативной и авторитарной Германии. Однако видение первого было баварским консервативным, в то время как у последнего — германским националистическим. Один предпочитал, по крайней мере в 1920 году, конституционный путь, в то время как другой был сторонником установления военной диктатуры.

Тем не менее установление нового правительства в Баварии образовало резкий сдвиг вправо. Это также обеспечило NSDAP новым лучом надежды, несмотря на провал миссии Гитлера и Экарта в Берлине. Кар начал превращать Баварию в «ячейку порядка» (Ordnungszelle), в которой выдающееся положение было отдано местной милиции (Einwohnerwehren — «обороне жителей»), которая была учреждена вслед за поражением Советской республики. С благословления католической церкви — которая рассматривала милицию, по словам папского нунция Евгенио Пачелли, как «главного защитника против большевизма» — правительство Кара будет пытаться предотвратить роспуск Einwohnerwehren, чего требовали державы-победительницы в Первой мировой войне. Более того, «ячейка порядка» Кара станет предлагать убежище правым экстремистам со всей Германии, включая отдельных из лидеров капповского путча. Некоторые из них со временем обоснуют «Организацию Консул», военизированную группу, которая в последующие годы убьёт двух министров правительства, Матиаса Эрцбергера и Вальтера Ратенау. В частности, начальник полиции Мюнхена Эрнст Понер, протестантский мигрант из самого северо-восточного уголка Баварии, станет поддерживать и защищать правых экстремистов, устремившихся в Баварию, например, тем, что подделывал для них паспорта.

Несмотря на незначительное электоральное приращение уверенно правых партий, баварские выборы 6 июня 1920 года произвели даже более убедительное консервативное правительство. Снова возглавляемое Каром, оно основывалось на партиях его предшествующего правительства, а также на баварском отделении правой Немецкой Национальной Народной партии. В отличие от СДПГ, которая утратила половину своих избирателей в пользу радикально левых, Баварская Народная партия, хотя и глубоко расколотая в своём видении парламентской демократии и республики, удержала свои позиции. Как результат, BVP стала естественной правящей партией в Баварии, пока у неё насильственно не отобрали власть в 1933 году, и даже тогда возглавляемое BVP баварское правительство держалось дольше против нацистов, чем правительство любого другого германского государства. Во времена Веймарской республики, в отличие от консервативных партий в остальной Германии, BVP сможет удерживать под своим влиянием как умеренных, так и правых.

Тем не менее возглавляемое BVP правительство обеспечит прикрытие для групп правого крыла, частично из искренней симпатии к ним людей на правом фланге BVP. Более важно то, что так же, как лидеры BVP использовали капповский путч для возвращения власти обратно в Баварию и для взятия под свой контроль баварского правительства, последующие возглавляемые BVP баварские правительства станут использовать крайне правые группы, включая те, чьи основные политические цели имели мало общего с таковыми у BVP, в качестве инструментов, которые, как они думали, смогут использовать для возвращения ещё большей власти обратно в Баварию, для всего того, чтобы снова сделать баварцев хозяевами с своём собственном доме.

Для достижения этой тактической цели правительство Кара обеспечило плодородную почву, на которой могли расти радикальные правые группы. Вслед за событиями середины марта 1920 года и умеренные, и радикальные правые были поэтому на подъёме в Баварии. Однако что удивительно, в последующие месяцы NSDAP не станет одним из главных выгодоприобретателей подъёма правых в Баварии.

Неудача путча Каппа не была единственным разочарованием, постигшим Гитлера в марте 1920 года. В последний день месяца — после шестидесяти восьми месяцев в армии — он был, наконец, демобилизован, принужден прекратить свою службу в вооружённых силах, которую он столь лелеял со времени добровольного присоединения к ней в 1914 году. Ему вручили комплект одежды, состоящий из военной фуражки, форменной куртки, пары брюк, нижнего белья, одной рубашки, шинели и ботинок, а также 50 марок наличными — и он был уволен.

Наиболее вероятной причиной того, что Гитлер покинул армию, является конфликт Карла Майра с Молем, равно как и полёт Гитлера по поручению Майра в тот самый день, когда Моль вернул власть обратно гражданскому правительству Баварии. Это лишило Гитлера влиятельной поддержки в критический момент. Когда в конце марта нужно было принимать решение о том, кто должен быть демобилизован в ходе планового расформирования 4-го военного округа, то рядовой Гитлер, как протеже Майра, был очевидным выбором.

Со своим уходом из армии Гитлер в первый раз за более чем пять лет должен был сам о себе заботиться. Когда он вынужден был съехать из своего жилища в военных казармах, член его новой суррогатной семьи помог ему найти новый дом. Йозеф Берхтольд, владелец магазина канцелярских принадлежностей и табачных изделий, который подарил пишущую машинку исполнительному комитету NSDAP и который на короткое время будет возглавлять СС в 1926 году, нашёл Гитлеру комнату, которую сдавала в поднаём фрау Райхерт на улице Тирштрассе, где также жил он и его родители. Гитлер теперь жил в окружении мелкой буржуазии близко к реке Изар, недалеко от старого города Мюнхена. Поскольку его армейские ежедневные обязанности прекратились, он должен был найти новую структуру, чтобы заполнить свои дни.

Его прямоугольная узкая комната находилась в южном конце коридора квартиры фрау Райхерт в здании на Тирштрассе, 41, в фасаде которого располагалась ниша с видавшей виды статуей Девы Марии. Меблировка комнаты Гитлера времён конца 19 — начала 20 веков была дешевого и простого вида: рядом с окном стояла кровать, на которой он залёживался допоздна и с которой он станет подниматься ещё позже. Кровать была слишком широка для угла, в котором она стояла, и её изголовье частично перекрывало окно. Имелся буфет и шкаф для одежды, а также умывальник без крана с водопроводной водой. В середине комнаты на линолеумном полу стояла софа и овальный стол, где он станет читать ежедневные газеты во время завтрака.

Ближе к обеду Гитлер покидал свою комнату, спускался по скрипящей лестнице на улицу и шёл к партийному офису в Sterneckerbrau, ел или там, или в одном из соседних дешёвых ресторанов, или же в столовой, где обеды, приготавливаемые главным образом из овощей и репы, приправленные время от времени маленьким кусочком мяса, можно было получить за 30 пфеннигов. Затем он проводил на митингах весь остаток дня до позднего вечера. Почти мгновенно он стал профессиональным политиком. В действительности он был единственным профессиональным политиком партии в течение некоторого времени, поскольку он был единственным её членом без ежедневной работы, который поэтому мог посвящать всё своё время партийной деятельности. Формально Гитлер был первым офицером пропаганды (I. Werbeobmann) партии.

Посвящая всё своё время и все свои таланты NSDAP, Гитлер вскоре вынужден был признать, что партия и он не шли от успеха к успеху, несмотря на плодотворную почву, которую новое правительство обеспечило для правых группировок. Весна и лето 1920 года на самом деле были временем разочарований для NSDAP. Дважды в течение этого времени парламент Баварии обсуждал роль евреев в Баварии и рассматривал вопрос депортации евреев Восточной Европы из Баварии, однако NSDAP ни разу не была упомянута в парламентских дебатах. Хотя Гитлер сделал главной темой некоторых своих речей требование немедленно изгнать евреев из Германии и встречал при этом громкие возгласы одобрения, его требование редко отзывалось эхом за пределами мест, где он выступал.

На оживленном рынке правой политики в Баварии NSDAP не смогла отметиться даже в своей характерной установке — антисемитизме. Несмотря на то, что к лету 1920 года партия могла заполнять самые большие залы внутри мюнхенских пивных, её всё ещё не рассматривали как существенную силу, с которой считаются. Она выросла слишком большой и слишком крикливой к тому времени, чтобы быть способной вернуться к стратегии Харрера — распространять влияние в качестве квази-секретного общества, даже если бы и пожелала это сделать. Однако она не была достаточно большой и вовсе не была достаточно шумной, чтобы быть различимой.

К июлю Антон Дрекслер, придя к заключению, что последние события продемонстрировали недостаточную силу NSDAP стоять на своих собственных ногах, предложил партии рассмотреть слияние с другими группами, в особенности с Немецкой Социалистической партией (DSP). Как и в своём противостоянии с Харрером, Гитлер категорически не согласился со стратегией Дрекслера. И, как и в случае в Харрером, Гитлер одержал победу. Никакого сомнения, что это было в немалой степени из-за того, что он был отклонён DSP, когда хотел вступить в эту партию. У Гитлера не было никакого желания поделить партию с теми самыми людьми, которые отвергли его в прошлом. Вместо слияния с другой партией NSDAP вступила в свободную, и как следствие, необязывающую национальную социалистическую ассоциацию с Немецкой Социалистической партией и с двумя национальными социалистическими группами из Австрии и Богемии.

И всё же триумф Гитлера подвергался риску быть пустой победой, если только NSDAP не начнёт производить фурор своей характерной темой до такой степени, что партию не смогут более игнорировать в парламенте. Со своим исключительным талантом оратора Гитлер похоже увидел в моменте кризиса NSDAP возможность для себя, за которую он ухватился безоговорочно. Среди старших членов партии только он обладал умением представить аргументацию таким образом, какой привлечёт внимание на оживлённом рынке правой политики в Мюнхене. Как то, что он говорил, так и способ, каким он представлял себя, делали его заметным. Вот почему по следам неудачи NSDAP быть услышанной в парламентских дебатах по антисемитизму Гитлер в среду 13 августа произнёс программную речь по антисемитизму перед аудиторией из более двух тысяч человек в большом зале Hofbrauhaus. Речь задавала вопрос: «Почему мы антисемиты?»

Даже хотя антисемитизм был неотъемлемой частью возникающего мировоззрения Гитлера с лета 1919 года, только две из его предыдущих речей в 1920 году были недвусмысленно сфокусированы на антисемитизме. Похоже, что его речь 13 августа была следствием понимания того, что требуется сделать больше, чтобы донести своё послание до публики.

Гитлер выступал более двух часов во время вечернего мероприятия в среду в Hofbrauhaus. Со своего первого до последнего предложения он пытался донести основную идею того, что NSDAP — не просто как любая антисемитская партия. В своём вступительном заявлении он без сомнений провозглашал, что его партия стояла «во главе» антисемитского движения в Германии. Казалось, без каких-либо усилий Гитлер заворожил свою аудиторию. Пятьдесят восемь раз его речь прерывалась аплодисментами и даже криками «браво». Его речь была сдобрена шутками, полными насмешек, сарказма и иронии, смешанными время от времени со скучными или самокритичными шутками. Слушатели разражались смехом, когда он заявил, что Библия не была всецело произведением антисемита, и когда он сказал: «Мы постоянно ищем способы сделать что-либо, и когда немцы не могут найти, что им ещё делать, тогда они будут по крайней мере бить друг друга по голове».

Как и в прошлом, антисемитское послание, которое Гитлер представил в тот вечер, соединяло антикапиталистический антисемитизм с расовой юдофобией. Его центральной темой было предупреждение, что международный еврейский капитализм разрушает Германию и остальной мир; что евреи эгоистичны, работают лишь для себя, нежели чем для всеобщего блага. Вот почему, утверждал он, евреи были неспособны сформировать своё собственное государство, но должны были полагаться на паразитическое высасывание крови других людей. Таким образом, говорил он, евреи не могут не разрушать государства, чтобы управлять ими. Для него еврейский «материализм и корыстолюбие» были антитезой истинного социализма. Он снова и снова повторял идеи Готтфрида Федера о еврейских финансах, не упоминая его имени. И он определил Британию как «то другое еврейство».

Сутью доказательств Гитлера было то, что евреи ослабляли Германию, поскольку они вызывали «снижение расового уровня». Таким образом, люди оказывались перед выбором — либо «освободиться от непрошенных гостей или самим исчезнуть». Центральная политическая тема для Гитлера с дней его политизации в течение предшествующего года — как построить великую Германию, которая никогда снова не проиграет большую войну, и будет всегда выживать в возникающей международной системе — явно просвечивала во всей его речи.

Гитлер также использовал эту речь для атаки на господствующее в Баварии консервативное отношение к иудаизму, порицая наиболее важную газету Мюнхена, Münchner Neueste Nachrichten, за предоставление евреям города голоса на своих страницах. Не случайно новым главным редактором газеты был никто иной, как сотрудник Майра Фриц Герлих, противник антисемитизма. И, как и в первых антисемитских заявлениях Гитлера в 1919 году, антибольшевистский антисемитизм был лишь небольшим добавлением к его речи. Он не рассматривал интернационалистских коммунистов как самостоятельных деятелей, но представлял их, как и самого Карла Маркса, приспособленческими еврейскими деятелями в руках международной еврейской плутократии, состоящей из инвесторов и крупных финансистов.

В тот вечер Гитлер по существу дела протянул руку бывшим спартаковцам. Было ли это рефлексией на свои собственные левые действия во время революции в Мюнхене — представляется вероятным, но невозможным доказать (или опровергнуть, что касается этого). Он заявлял, что даже «самые ярые спартаковцы» были в действительности добропорядочными и попросту введёнными в заблуждение евреями-интернационалистами. Эту точку зрения он публично выразил не только из тактических целей. Он станет утверждать то же самое в частных беседах на протяжении остальной жизни. Например, 2 августа 1941 года он скажет своему близкому окружению в военной ставке: «Я не стану упрекать любого простого человека за то, что он был коммунистом. Это повод для упрёков только в отношении интеллектуалов».

Он также станет говорить, что «в целом я нахожу наших коммунистов в тысячу раз более приемлемыми», чем некоторых из аристократов, которые станут сотрудничать с ним на какое-то время.

В течение всей своей речи 13 августа Гитлер ни разу не упомянул термин «большевизм». Только во время дискуссии после его речи, когда политические оппоненты стали прямо нападать на него, ссылаясь на ситуацию в России, он в конце концов произнёс это слово. Однако он сделал это только чтобы сказать своим критикам, что они «понятия не имеют о всей системе большевизма», поскольку они не осознают, что его целью является не улучшение участи людей, но разрушение рас по поручению международных еврейских капиталистов. В антикапитализме Гитлера и в его возникающем антибольшевизме в 1919 и в 1920 годах была явная иерархия: он изображал большевизм как находящийся в руках международных еврейских капиталистов, обитающих в Британии, в Соединённых Штатах и во Франции, таким образом, представляя антибольшевисткий антисемитизм как важное средство для достижения целей.

Повторяющей особенностью выступлений Гитлера, не только 13 августа, была биологическая форма антисемитизма, на которую он намекнул в своём письме к Адольфу Гемлиху: использование медицинской терминологии для описания предположительно вредного влияния евреев. В речи 7 августа 1920 года он сказал: «Не думайте, что возможно сражаться с болезнью, не убивая причину, без истребления бациллы. И не думайте, что возможно сражаться с расовым туберкулёзом, не позаботившись об освобождении нации от причины расового туберкулёза». Отсюда следует, что с евреями необходимо сражаться без какого-либо компромисса: «Действие еврейства никогда не пройдёт, и отравление нации не окончится до тех пор, пока причина, евреи, не будут удалены из нашей среды».

От этих разговоров о евреях в 1920 году была прямая линия к биологизированным высказываниям Гитлера о евреях в то время, когда Холокост начинал проводиться в жизнь в начале 1940-х. В июле 1941 года, когда «Оперативные группы» (Einsatzgruppen) СС — мобильные истребительные подразделения СС, которые действовали в тылу регулярной армии во время вторжения в Советский Союз — убивали целые еврейские общины, Гитлер выразит практически ту же самую идею: «Я чувствую себя как Роберт Кох от политики», — скажет Гитлер своему окружению в военной ставке, «Он нашёл туберкулёзную бациллу и открыл новое поле деятельности для медицинской науки. Я открыл, что еврей является бациллой и ферментом всего социального разложения».

Антисемитские выражения Гитлера не были особенно оригинальными. Даже хотя его взгляды отличались от господствующей тенденции баварского антисемитизма, они, тем не менее, были сшиты вместе из идей, выраженных другими экстремистами в Баварии и в других местах. Однако настоящий вопрос не в том, был ли оригинален антисемитский язык Гитлера. Скорее он в том, имел ли он то же самое значение для него, какое он имел для других, употреблявших подобный язык.

Более того, вопрос состоит в том, почему неприкрытый антисемитизм Гитлера возник летом 1919 года. Связывание антисемитизма Гитлера с его опытом прозрения в июле 1919 года и идентификация антисемитских влияний, которым он был подвержен в тот момент времени, всё ещё не полностью объясняет, почему его недавно вновь найденный антисемитизм стал столь мощным и все объясняющим инструментом для его понимания мира и для объяснения этого другим.

Для понимания чрезвычайного антисемитизма Гитлера и его наследия для остальной его жизни, сравнение образов антисемитизмов его и других людей в послеверсальском Мюнхене будет мало полезным. Чтобы понять, почему антисемитизм стал столь привлекателен для Гитлера, необходимо понять, почему для столь многих людей в Европе после Первой мировой войны, включая Гитлера, антисемитизм стал призмой, через которую следует рассматривать и извлекать смысл из всех проблем мира. Далее, необходимо исследовать, использовали ли люди экстремальные формы антисемитизма как метафору для объяснения мира, или же они понимали свой антисемитизм в буквальном смысле.

Простое заявление, что антисемитизм — это древнейшая ненависть в мире и что он иррационален по своему характеру — скрывает столь же много, сколько и раскрывает. Почему люди ссылаются на такие иррациональные настроения в определённые моменты времени, а не в другие? Почему антисемитизм принимает такие многообразные формы? И почему в случаях социальных трений между евреями и не-евреями — не только в послевоенном Мюнхене, но и в истории западной цивилизации в целом, включая настоящее время — враждебность к евреям стремится принять форму чрезвычайно непропорциональную к акту или социальному явлению, которое её запускает?

История социальных отношений между евреями и не-евреями в течение последних двух с половиной тысяч лет не показывает постоянной, линейной и неизменной враждебности к евреям. Устойчивость антисемитизма и его способность пересекать культурные, религиозные, политические, экономические и географические границы, а также продолжение его существования из поколения в поколение лежит в том, что он является мощным инструментом, посредством которого обсуждаются и делаются попытки понять проблемы мира в отдельные времена. Впервые он был применён в Древнем Египте и впоследствии стал определяющей чертой уязвимого места западной традиции.

Порождая свежие волны анти-еврейских мыслей, последующие поколения антисемитов не реагировали на социальные практики евреев. Скорее, они переделывали более ранние выражения антисемитских идей в некое подобие рам, в которые они могли вставить проблемы своего собственного мира и таким образом разобраться в них. Это та традиция, которую Гитлер и другие европейцы призвали, чтобы понять смысл мирового революционного кризиса конца 1910-х и начала 1920‑х. И именно к этой традиции обратился Адольф Гитлер, чтобы разобраться в происхождении исторического зла в общем и слабости Германии в частности. Вот почему антисемитизм стал затем столь привлекательным в качестве мотивационной силы для Гитлера и бесчисленного множества других людей в направлении и преобразовании событий в момент глубокого национального кризиса.

Однако форма, в которой действовал антисемитизм в обеспечении указания направления в Германии после Первой мировой войны, была различной. Для некоторых людей антисемитизм был буквальным по характеру и претворялся в прямые акции против евреев; для других он был метафорическим; а для ещё кого-то его суть была буквальной, но некоторые из его более крайних выражений были метафорическими. Исследование этих возможностей поможет нам определить, как Гитлер понимал свою собственную юдофобию, и как другие интерпретировали её.

Это не только лишь главное течение антиеврейской ненависти в Мюнхене после падения Советской республики, принявшее форму антибольшевистского антисемитизма, которое не было огульно направлено против всех евреев. В случаях, в которых антисемитизм стремился объяснить мир, но был метафорическим, антисемитизм был не всегда направлен намеренно против всех людей еврейского происхождения. Превосходным примером этого является антисемитизм Хьюстона Стюарта Чемберлена, который имеет величайшую важность, поскольку в речах и писаниях Гитлера имеются сильные отзвуки работ Чемберлена, и сам Гитлер определит Чемберлена как произведшего на него сильное влияние.

Антисемитизм уроженца Англии, зятя Ричарда Вагнера, наиболее известным образом был выражен в его изданной в 1899 году книге «Основы 19 века» (Die Grundlagen des 19. Jahrhunderts), двухтомном трактате о связи между расой и культурным развитием, которую вдохновил его написать издатель Чемберлена Хуго Брукманн — муж обедневшей румынской принцессы Эльзы. Произведение имело целью осмысление столетия, которое подходило к концу, так, чтобы помочь людям найти опору и направление в новом столетии.

Даже хотя центральной категорией у Чемберлена является «раса», его основной озабоченностью был иудаизм, не евреи. Для Чемберлена раса не была по-настоящему биологической категорией. Более вероятно, он поддерживал ту точку зрения, что создание новой «чистой» расы позволит цивилизации двигаться вперёд. Для Чемберлена этот новый вид расы будет определяться скорее общей приверженностью к набору идей, нежели общими биологическими чертами. Так что у Чемберлена не возникало проблем в посвящении своих «Основ» Юлиусу Виснеру, венскому учёному еврейского происхождения. Более того, известный драматург Карл Краус, ассимилировавшийся еврей, не сионист и обращённый в католицизм еврей, очень хвалил «Основы» и не верил, что расовый антисемитизм Чемберлена был нацелен на ассимилировавшихся евреев или обратившихся в христианство, как он сам.

В самом деле, как прояснил Чемберлен в письме к Хьюго Брукманну, он думал, что «еврей является полностью искусственным продуктом». В своём письме от 7 августа 1898 года зять Вагнера доказывает, что «возможно быть евреем, не будучи им; и что не требуется обязательно быть „евреем“, при этом будучи еврейским». Чемберлен действительно не думал, что евреи — то есть, люди, которых можно встретить — были реальной проблемой: «Правда в том, что „еврейская опасность“ гораздо глубже, и еврей в действительности не несёт за неё ответственность: мы сами создали её и мы должны её преодолеть». Другими словами, для Чемберлена быть еврейским означало быть приверженным набору идей, которые могут вдохновлять одинаково евреев и не-евреев. Его основной целью было изгнать предположительно вредные идеи из мира.

Антисемитизм Отто Вайнингера, человека, которым более всего восхищался отеческий наставник Гитлера, Дитрих Экарт, близко напоминал таковой у Чемберлена. Для Вайнингера иудаизм был состоянием разума, которое отрицало трансцендентальные идеи и прославляло материализм. По Вайнингеру иудаизм был психологическим складом ума, присущим всему человечеству и который достигал своего высшего выражения в еврее, как идеальном типе. Он проповедовал, что все люди должны бороться против еврейства в самих себе, предупреждая, что западная цивилизация становилась всё более еврейской по духу в современную эпоху.

Вкратце, Чемберлен и Вайнингер — два мыслителя, имевших самое большое влияние, или в любом случае одно из самых больших, в развитии антисемитизма Гитлера и его наставника — понимали свой собственный антисемитизм как отрицание определённого набора идей. Чемберлен не был единственным, кто рассматривал свой расовый антисемитизм как метафорический по характеру. Многие из тех, кто были или станут близкими к Гитлеру, разделяли его идеи. И именно потому, что они воспринимали антисемитизм Чемберлена как метафорический по характеру, им его антисемитизм нравился.

Например, Хуго Брукманн — который впервые был представлен Чемберлену еврейским другом автора, жившим в Байройте дирижёром Германном Леви — равно как и его жена Эльза, были очарованы книгой Чемберлена. После её публикации Эльза Брукманн написала в своём дневнике: «Читая „Основы 19 века“ Чемберлена, я в самом деле была очарована содержанием и формой; после неё никакая книга не доставляет удовольствия». Метафорический антисемитизм Чемберлена соответствовал её вкусу, поскольку он не создавал какого-либо конфликта с её продолжавшейся дружбой с её близкой подругой Йеллой и многими другими евреями.

Её взаимодействие с евреями тогда и в течение всей её остальной жизни имеет величайшее значение, не только из-за дружбы её мужа с Чемберленом, но потому, что с середины 1920-х до 1940-х Эльза и Гитлер будут настолько близки, что Эльза станет почти что играть роль матери для него. Её взаимодействие с евреями, таким образом, проливает свет на взаимодействие евреев и неевреев в некоторых из самых близких к Гитлеру кругах, и путём экстраполяции на то, как близкие к нему люди рассматривали характер антисемитизма собственно Гитлера, и на то, как их восприятие его отношения к евреям менялось с годами.

Эльза Брукманн и Габриэла «Йелла» фон Оппенгеймер были близкими подругами с тех пор, как они впервые встретились в 1893 году, когда Эльза, тогда всё ещё обедневшая принцесса, провела несколько недель во дворце Тедескос, венской еврейской семьи из высшего класса. В годы, последовавшие за Первой мировой войной, отношения двух женщин были настолько близкими, как это в пределах человеческих сил возможно было поддерживать людям, жившим в разных городах. Например, в 1921 и 1922 годах Эльза и её муж проведут больше двух недель с Оппенгеймерами в их имениях в Австрийских Альпах.

Эльза Брукманн будет продолжать восхищаться произведениями звёздного автора её мужа. Например, 31 декабря 1921 года она напишет письмо австрийскому поэту-националисту Максу Мелл, в котором она поделится своими мыслями о только что опубликованной глубоко антисемитской книге Чемберлена «Человек и Бог» (Mensch und Gott): «Я не удивлена, что книга Ч. „Человек и Бог“ произвела столь глубокое впечатление на Вас: это очень личная, очень искренняя книга; настоящая встреча с важнейшими вещами!»

Эльза Брукманн также была близка к еврейскому писателю Карлу Вольфскелю и его жене Ханне. В 1913 году Ханна заявляла, что и её муж, и она «очень её [т. е. Эльзу] любят». Три страсти Карла были мистицизм, коллекционирование предметов (в частности, старых книг, тросточек и слонов в любой форме) и сионизм. До начала столетия он даже встречался с Теодором Херцлем, отцом современного сионизма. Он также дружил с Мартином Бубером, возможно наиболее известным сионистским философом двадцатого века. Вольфскель также был связан с местным мюнхенским сионистским филиалом и в 1903 году освещал для мюнхенской газеты сионистский конгресс в Басле (Уганда). Тем не менее он прежде всего считал себя немцем, а затем евреем. Вольфскель проявлял мало интереса к политическому сионизму; скорее, он видел в сионизме источник культурного и духовного обновления иудаизма. Возможно причиной того, что Эльза Брукманн и Карл Вольфскель могли быть друзьями, было то, что её антисемитизм и его сионизм, хотя и реальные и укоренившиеся, были оба в первую очередь и прежде всего метафорическими.

Эдьза будет продолжать придерживаться своего раннего антисемитизма 1920-х даже после того, как у неё развились отношения матери и сына с Гитлером. Поэтому оба Брукманна станут шокированы сгустившейся антисемитской бурей в 1938 году, как и Карл Александр фон Мюллер, историк, который имел такое большое влияние на Гитлера во время его пропагандистских курсов и который был близок к супружеской паре. Эти трое особенно не одобряли преследование евреев после «Кристальной ночи», как они сообщили своему общему другу Ульриху фон Хасселю во время визита в его дом в Эбенхаузене, к югу от Мюнхена. Как напишет Хассель в своём дневнике 27 ноября 1938 года: «Их [т. е. Брукманнов, а также Мюллера и его жены] ужас от бесстыдного преследования евреев столь же велик, как и у всех порядочных людей. Даже наиболее лояльные национал-социалисты, живущие [в городе] Дахау, которые „придерживались этого“ до сих пор, совсем удручены после того, как они видели дьявольское варварство СС, пытающих этих несчастных задержанных евреев».

В мае и в июне 1942 года Эльза Брукманн будет раз за разом вступаться перед нацистскими властями, пытаясь предотвратить депортацию Йеллы, в конце концов устроив для Йеллы разрешение остаться до конца жизни с её внуком Германном в замке Вартенбург в Австрии. В ноябре 1942 года её дружба с еврейским драматургом Эльзой Бернштайн позволит последней избежать депортации из концентрационного лагеря Терезиенштадт в лагерь смерти в Польше, просто в силу упоминания Бернштайн того, что она в близких отношениях с Эльзой Брукманн и невесткой Чемберлена Винифред Вагнер (Бернштайн переживёт Холокост).

Антисемитизм Чемберлена, Брукманн и многих других был, таким образом, направлен прежде всего и более всего на идеи, которые они считали еврейскими, нежели чем на евреев. Вопрос, который естественным образом следует, обусловленный отзвуками Чемберлена в сочинениях и речах Гитлера и собственной идентификацией Гитлером его как источника вдохновения — воспринимали ли люди антисемитизм Гитлера таким же образом, как они видели антисемитизм Чемберлена? Другими словами, ощущали ли они его как главным образом метафорическим по характеру? И как Гитлер рассматривал свой собственный антисемитизм?

Метафорический антисемитизм Чемберлена и таких людей, как Эльза Брукманн, равно как и две с половиной тысячи лет периодических анти-еврейских размышлений, обеспечили систему отсчёта, относительно которой люди в послевоенном Мюнхене измеряли антисемитизм Гитлера. Поэтому неудивительно, что многие в то время, так же как и в последующие годы, рассматривали истребительный, биологизированный, бескомпромиссный антисемитский язык как не являющийся буквальным по своему характеру.

В некотором смысле, именно из-за своего неодобрения антисемитизма эмоциональных вспышек и погромов, и настаивания, что он борется с иудаизмом в целом для того, чтобы спасти Германию и улучшить мир, Гитлер, по меньшей мере внешне, поставил себя в традиции антисемитизма Чемберлена, равно как и анти-еврейских идей предыдущих двух с половиной тысяч лет. Во время Холокоста, разумеется, истребительный, биологизированный, бескомпромиссный антисемитизм Гитлера был чем угодно, но только не метафорическим по характеру. Однако из перспективы 1920 года неясно, пересёк ли он уже линию в течение этого года.

Совершенно правдоподобно, что Гитлер воспринимал свой истребительный и биологизированный антисемитизм буквально с самого начала; то есть, со второй половины 1919 года. Другими словами, невозможно опровергнуть то, что в отличие от многих других он действительно верил в то, что еврейская кровь приносила паразитов в немецкое общество. В этом случае он мог или не мог уже иметь в мыслях конечный геноцид евреев. Как бы там ни было, логика развития раннего послевоенного антисемитизма Гитлера, независимо от того, понял ли он это или ещё нет, вероятно, уже указывала в направлении геноцида.

Однако, равным образом возможно более правдоподобно доказывать, что Гитлер вначале говорил метафорически, или, более похоже, что он сам ещё не решил, был ли его антисемитизм буквальным или метафорическим. В своих речах он порой, казалось, соглашался с убеждением Чемберлена в том, что можно быть евреем, не будучи им, и что основная цель антисемитизма — это бороться с еврейским духом. Например, в качестве приглашённого лектора на мероприятии Федерации Защиты и Сопротивления Немецкого Народа он сказал 7 января 1920 года под аплодисменты слушателей: «Величайший злодей — это не еврей, но тот, кто делает себя доступным еврею», добавляя: «Мы сражаемся с евреем, потому что он препятствует борьбе с капитализмом. Мы большей частью сами навлекли на себя наше великое несчастье».

Совершенно невозможно узнать, понимал ли в 1920 году Гитлер свой расовый, биологизированный, бескомпромиссный антисемитизм как буквальный или метафорический, потому что никто не может заглянуть в голову Гитлера. Никакая степень изобретательности не может, вероятно, полностью преодолеть это препятствие. Даже если появятся новые документы, которые были сделаны самим Гитлером или те, что зафиксировали его слова, дилемма такова: поскольку он постоянно переделывал себя и был общеизвестным лжецом, говорившим все, что, как он верил, люди хотят слышать, мы можем никогда не узнать при отсутствии разумных оснований для сомнения, когда он говорил правду и когда он лгал. Отсюда всё, что мы можем сделать, это объяснить, почему некоторые заявления о его намерениях и внутренние мысли более правдоподобны, чем другие, а также исследовать примеры его действительного поведения и экстраполировать заключения на то, как работало его сознание и что за намерения у него были.

Один из возможных способов проверить, воспринимал ли Гитлер свой собственный биологизированный, расовый, бескомпромиссный антисемитизм буквально, — это посмотреть, как он обращался с евреями, которых он знал лично. Более вероятно, что он действовал бы по отношению к ним бескомпромиссно, если бы он воспринимал свой собственный тип биологизированного расового антисемитизма буквально.

В своей речи 13 августа 1920 года Гитлер доказывал, что не следует пытаться различать отдельных евреев как хороших либо плохих. Он говорил, что даже евреи, которые имели бы внешность хороших людей, своими действиями тем не менее разрушили бы государство, поскольку это присуще их природе — делать так, независимо от их намерений. Сходным образом в начале 1940-х он категорично заявит, что в преследовании евреев не должно делаться исключений, сколь ни сурово это могло бы быть в некоторых случаях. В ночь с 1 на 2 декабря 1941 года, когда индустриализированный процесс убийства евреев начал претворяться в жизнь, он заявит в своей военной ставке: «Наше расовое законодательство приносит большие трудности отдельным людям, это правда, но не следует основывать его оценку на судьбе индивидуумов». Однако это именно то, что сам Гитлер делал не один раз.

Одним из исключений, сделанных Гитлером, был Эмиль Морис, когда в середине 1930-х Генрих Гиммлер пытался изгнать Мориса из СС и из партии из-за еврейского происхождения Мориса. Гитлер не только отверг намерения Гиммлера, но и сделал жест, предложив воспользоваться своими апартаментами для приёма по случаю свадьбы Мориса в 1935 году, дав ему довольно большую сумму денег в качестве свадебного подарка, а также даровав ему особое изъятие из правил, чтобы тот мог остаться в партии и в СС.

Они сблизились вскоре после вступления Мориса в Немецкую рабочую партию в конце 1919 года. Морис был один из немногих людей, кому позволялось обращаться к Гитлеру неформальным «ты». В бесчисленных баталиях в пивных залах и на улицах Мюнхена он был одним из наиболее жестоких среди ранних национал-социалистов. В знак признания его талантов Гитлер в 1921 году сделал его главой СА; Морис станет служить как адъютант его личной охраны — «Ударной группы Гитлер» — в 1923 году и продолжит это дело, став одним из основателей СС. Некоторое время он служил Гитлеру в качестве его водителя, и когда они оба они окажутся в заключении в тюрьме Ландсберг после провала путча 1923 года, Морис будет помощником Гитлера.

Не совсем ясно, когда Морис и Гитлер узнали о еврейском прадеде Мориса. В соответствии с некоторыми утверждениями, слухи о его еврейском происхождении стали витать с 1919 года, в то время как по другим сведениям это осознание наступило гораздо позже. С одной стороны, учитывая долгую службу Мориса Гитлеру и партии, не особенно удивительно, что Гитлер стал защищать Мориса, даже если член СС номер два был, в соответствии с логикой гитлеровского режима, на одну восьмую евреем.

Однако с другой стороны решение Гитлера было удивительным, поскольку его заступничество за Мориса произошло после длительной, глубокой и горькой ссоры двух друзей, произошедшей от неспособности Гитлера примириться с тем фактом, что его племянница Гели Раубаль и Морис влюбились друг в друга. К тому времени, когда он станет помогать Морису против Гиммлера, для Гитлера было бы легче не возобновлять связь с ним и не защищать, чем делать это. И тем не менее он не только дарует Морису специальное изъятие из правил в пику Гиммлеру, но также пригласит Мориса и его жену в свои апартаменты.

Поддержка Мориса Гитлером раскрывает природу его антисемитизма по другой причине: в 1939 году с началом войны Гитлер неожиданно прекратил все контакты с Морисом. Он также отказался увидеться с ним, когда Морис попросил встречи в конце 1941 года. Эта неожиданная перемена точки зрения со стороны Гитлера столь же значительна, как и его прежняя поддержка Мориса. Если бы он продолжил взаимодействовать с Морисом и поддерживать его на протяжении Второй мировой войны, то было бы простительно преуменьшить важность того факта, что Гитлер прежде поддерживал близкого товарища, у которого был один еврейский прадед. Однако изменение отношения на противоположное с началом войны предполагает, что еврейское происхождение Мориса было важным для Гитлера с тех пор, как он узнал про него. Пересмотр Гитлером отношения к Морису во время середины 1930-х предполагает, что это было частью более широкого изменения точки зрения со стороны Гитлера. Это поднимает вопрос — мог ли быть радикальный, основанный на биологии антисемитизм Гитлера изначально метафорическим и затем стал буквальным только накануне Второй мировой войны. Однако, начиная примерно с 1922 года, поведение Гитлера сильно подсказывает, что геноцид уже был его предпочитаемым «окончательным решением» проблемы — что делать с евреями Европы. Его взаимодействие с такими лицами, как Морис, наводит на мысль, что — до тех пор, пока он полагал, что было непрактично проводить в жизнь геноцидное «окончательное решение» — он был готов помогать евреям, которые ему нравились лично. Веря в течение многих лет, что у него нет иного выбора, кроме как принять в качестве альтернативы не геноцидные решения для очищения Германии от еврейского влияния, имело смысл защищать некоторых евреев, к которым он или его соратники были близки.

Гитлер также всячески старался помогать Эдуарду Блоху, еврейскому доктору умершей матери Гитлера и его собственному семейному доктору с детства, который жил в Линце в Австрии. После германского вторжения в Австрию в 1938 году Гитлер присвоит Блоху особый статус (Sonderstatus), который позволит доктору продолжать жизнь в Линце более или менее невредимым. Как и в случае с Морисом, не видя Блоха в течение многих лет, было бы гораздо легче не вступаться за него, чем защищать его.

Гитлер также лично позволил многим евреям-ветеранам из его полка времён Первой мировой войны эмигрировать. Более того, у жены учёного геополитика Карла Хаусхофера отец был евреем, что, похоже, не беспокоило Гитлера, когда он обратился к Хаусхоферу за помощью в развитии его идей геополитики и «жизненного пространства». Также не похоже, чтобы его беспокоило то, что Рудольф Гесс, его ближайший помощник с середины 1920-х, был близок к старшему Хаусхоферу — которого он видел почти как фигуру отца — и был другом сына Хаусхофера. В действительности, Гитлер признается Гессу, что у него имелись сомнения относительно антисемитизма того. Как напишет Гесс Карлу Хаусхоферу 11 июня 1924 года, когда Гитлер и он были заключены в крепости Ландсберг, он понял, что убеждения Гитлера были гораздо менее прямолинейными, чем он представлял прежде: «Я не думал, например, что он пришёл к своей нынешней позиции по еврейскому вопросу только после серьёзной внутренней борьбы. На него снова и снова нападали сомнения, что он, в конце концов, может быть не прав». Письмо Гесса наводит на мысль, что изначально Гитлер не был уверен относительно природы своего биологизированного, расового, бескомпромиссного антисемитизма, который мог лишь постепенно трансформироваться из метафизического в буквальный, потенциально геноцидный между 1919 и серединой 1920-х.

Также трудно понять, что означает эпизод, происшедший в 1930-х годах, после того, как племянник Гитлера, наполовину ирландец Вильям Патрик, приехал в Берлин. Разочарованный холодным приёмом дяди, Вильям угрожал раскрыть прессе семейные секреты, если ему не дадут работу лучше и он не получит больше привилегий. Это событие привело Гитлера к тому, что он тайно попросил своего адвоката Ганса Франка проверить утверждения о его еврейском происхождении. Сегодня ясно, что слухи о том, что дед Гитлера по линии отца был евреем, равно как и слухи о происхождении его семьи от чешских или венгерских цыган, были необоснованны. Однако важным моментом здесь является не то, был ли Гитлер еврейского происхождения. Скорее, это то, что Гитлер чувствовал себя вынужденным просить Ганса Франка проверить слухи, что предполагает то, что какое-то время он был не уверен — правда ли они.

К лету 1920 года мало что указывало на то, что Гитлер полностью сформировал своё мнение о природе своего антисемитизма или выработал свой предпочитаемый вариант окончания антиеврейской кампании. В это время он использовал антисемитизм как инструмент, чтобы разобраться в проблемах мира, в той традиции, что была придумана за 2500 лет до того на берегах реки Нил.

Экстремальную риторику его зарождавшегося антисемитизма следует рассматривать в контексте трудностей, с которыми Гитлер и NSDAP столкнулись весной 1920 года. В то время, когда партия просто не смогла сделать себя адекватно слышимой, Гитлер должен был найти способ выделить себя и свою партию на оживлённом рынке политики правого крыла в Баварии. Его разновидность антисемитизма, таким образом, стала его инструментом для отличия себя от множества других антисемитских ораторов и политиков в Мюнхене.

Гитлер смог произвести сенсацию в городе предложением более радикального и образующего единое целое варианта знакомого экстремального антисемитизма. Чем больше он представлял свою позицию как бескомпромиссное суждение, чем более экстремально он выражал свой антисемитизм, тем больше он увеличивал свой шанс быть услышанным и продвинуть свою версию антисемитизма посреди оживлённого рынка правых политиков в Мюнхене. Таким образом, это желание быть услышанным и быть отличимым раздувало радикализацию его антисемитизма. В то время его целью для NSDAP было не получить поддержку большинства; это просто стремление для партии быть более различимой, чем её соперники на крайне правом фланге. С этой целью он, похоже, настраивал свою антисемитскую риторику методом проб и ошибок, развивая дальше те идеи и лозунги, которые получали наибольшее одобрение от восприимчивых аудиторий — и наибольшее освистывание слева, тем самым запуская усиливающийся сам по себе цикл радикализации его антисемитской риторики.

Вскоре Гитлер найдёт способ представить себя даже более эффективно для увеличения своей привлекательности.

Глава 8. Гений

К началу осени 1920 года Вольфганг Капп был пережитком прошлого, однако Карл Майр всё ещё держался за него. Бывший армейский начальник Гитлера 24 сентября 1920 года сел за стол, чтобы написать неудачливому путчисту: «Мы продолжим нашу работу. Мы создадим организацию национального радикализма — принцип, между прочим, не имеет ничего общего с национальным большевизмом». Майр также хотел гарантировать, что Капп будет знать личность человека, которого он тщетно пытался послать к нему в марте: «Некий господин Гитлер, например, стал движущей силой». Майр подчеркнул, что он был «в контакте с ним ежедневно на протяжении более 15 месяцев».

Майр, конечно же, сильно преувеличил частоту своих контактов с Гитлером, что было своекорыстно. Это служило для представления себя более значительным, чем он в действительности был в новой роли, которую обрёл в предыдущий месяц. К тому времени, когда он сочинял своё письмо Каппу, Майр больше не был на военной службе, поскольку в начале июля он покинул рейхсвер. Похоже, что это не было добровольно, но что он был уволен в результате неповиновения, которое он выказал по отношению к генералу Арнольду фон Моль. В действительности давление на него, видимо, было оказано не только со стороны Моля.

Звезда Майра начала светить менее ярко уже в марте — потому ли, что его пропагандистская работа рассматривалась как неэффективная, либо же вследствие политических разногласий между Майром и другими — причина остаётся неясной. Какова бы ни была причина, оппозиция ему чрезвычайно выросла после провалившегося путча Каппа. 25 марта 1920 года один из его противников на воинской службе в Мюнхене написал рейхсминистру обороны Отто Гесслеру жалобу на Майра. Написавшим письмо был Георг Ден, прежде возглавлявший гражданский отдел штаб-квартиры комплектования личным составом рейхсвера в Мюнхене и который был теперь генеральным секретарём баварской секции либеральной Немецкой Демократической партии (DDP), одной из партий, которые затем сформировали правительство Баварии. Ден предупреждал министра об офицерах в Мюнхене, которые были ненадёжны и готовы подорвать конституцию. Наихудшим из офицеров, доказывал Ден, были те, что заняты «военной пропагандой», главным образом Карл Майр и граф Карл фон Ботмер.

Письмо Дена поучительно не только в том, что оно проливает свет на уход Майра из армии, но также и для понимания характера людей Военного Окружного Командования 4 в Мюнхене. Оно даёт дополнительное свидетельство политической неоднородности армии в Мюнхене. Ден информировал Гесслера, что офицерский корпус был разделён на двуе группы: на тех, кто подобно Майру, поддерживали путч, и тех, кто мог не быть республиканцами всей душой, но кто примет служение Веймарской республике. Сам Ден был живым доказательством неоднородности рейхсвера в Мюнхене: офицер, который был евреем по рождению, но перешёл в протестантство. Во время войны рождённый евреем офицер и археолог служил в полку Гитлера, где он подружился с Фрицем Видеманом, командиром Гитлера. К концу войны он служил, как и Майр, в Оттоманской империи. Интернированный в конце войны в Турции и заразившийся малярией, Ден вернулся в Германию весной 1919 года. После падения Мюнхенской Советской республики он возглавил гражданский отдел штаб-квартиры рекрутирования рейхсвера в этом городе.

Дена продолжали уважать в офицерском корпусе в Мюнхене, несмотря на его заметное положение в DDP и на его еврейское происхождение. Это очевидно из того факта, что он был одним из восьми авторов из полка Гитлера в Первой мировой войне, чьи военные воспоминания были опубликованы в ноябре 1920 года выходившим раз в две недели журналом Das Bayerland («Бавария»). Ден также будет одним из авторов официальной истории полка Гитлера, опубликованной в 1932 году. Он переживёт Холокост, поскольку покинет Германию, когда это ещё было возможно, и поселится в Кито, столице Эквадора. Тот факт, что офицеру, еврею по рождению и должностному лицу либеральной Немецкой Демократической партии, было доверено возглавлять учреждение по набору в армию в Мюнхене в то же самое время, когда Гитлер служил под командованием Майра, является напоминанием об относительной неоднородности послереволюционного рейхсвера в столице Баварии и тем самым о невозможности Гитлеру быть просто суммой индивидуальных частей послереволюционного рейхсвера в Мюнхене.

С тех пор как Майр перестал пользоваться благосклонностью в армии и поэтому покинул рейхсвер, он подыскивал себе новое пристанище. Однако он не просто искал группу, которая примет его. Он искал организацию, которую он захватит, как он полагал. Его личные качества не подразумевали быть ведомым. Как проявилось в той манере, в какой он вербовал и учил своих пропагандистов, он не желал быть управляемым; скорее, он сам хотел быть дирижёром. Покинув армию, он, таким образом, оборвал все свои оставшиеся связи с Баварской Народной партией (BVP) и вскоре после этого вступил в Национал-социалистическую Немецкую Рабочую партию ((NSDAP). Преувеличение Майра в его письме Кару о частоте его контактов с Гитлером следует рассматривать в этом контексте. В этом письме Майр пытался донести послание, что с того момента, как он вступил в NSDAP, он взял на себя всё управление и контроль. Он писал: «Я с июля был занят стараниями сделать движение сильнее. Я организовал некоторых очень способных молодых людей».

Майр видел будущее NSDAP в том, что она под его влиянием станет своего рода новой Национал-социалистической Ассоциацией (Nationalsozialer Verein), которая существовала на стыке столетий с целью привлечь людей рабочего класса в национальный либеральный лагерь. Ассоциация пыталась сделать это, адресуясь к их социальному недовольству, которое было вызвано растущим социальным неравенством, царившим тогда в Германии.

Однако вскоре после сочинения письма Каппу Майр осознал, что его вера в то, что он может управлять NSDAP таким же образом, как он дирижировал пропагандой для армии, была иллюзорной. Вскоре он начал осознавать то, что какое-то время уже шло полным ходом, но что он не смог понять или принять: а именно, что Гитлер освободился от Майра, и у него нет никакого интереса более быть его марионеткой. По словам Германна Эссера, который как и Гитлер, работал для Майра и вступил в нацистскую партию, Майр к его величайшему разочарованию пришёл к пониманию, «что Гитлер не был готов работать для него». Он вынужден был заключить, что в то время, как Гитлер пытался использовать его как помощника, его бывший протеже не желал быть под его влиянием. Майр с трудом понял, что вопреки его намерениям NSDAP не было продуктом ни рейхсвера, ни его самого. Его растущее понимание того, что ведущие члены партии отказались быть дирижируемыми им, увенчается его решением в марте 1921 года покинуть NSDAP. После этого он никогда снова не встретит Гитлера.

Постепенное осознание Майром своей неспособности сформировать NSDAP в соответствии с его желаниями шло рука об руку с разочарованием в политических целях партии. Вопрос был не в том лишь, что NSDAP отвергла его политические цели. Скорее, Майр начал сомневаться в своих собственных правых идеях. Как результат, он начал двигаться к политическому центру, в конечном счёте оказавшись в руках социал-демократов (СДПГ). С этого времени он станет пытаться подорвать репутацию Гитлера и NSDAP на страницах близкой к СДПГ газеты Münchener Post, тесно сотрудничая с бывшим лидером баварской СДПГ Эрхардом Ауэром и снабжая его сведениями о политическом правом фланге.

Сдвиг Майра влево сделает его предателем в глазах многих офицеров, которые станут соответственно порочить его. Они станут с насмешкой говорить о капитане Майре как о «маленьком человечке, выглядящим слабаком, темнокожем, черноволосом», с «носом явно в форме динара», в котором они обнаружат еврейские черты. С этого момента они станут упоминать бывшего отеческого ментора Гитлера как «Майр-Коэн». В 1923 году Майр назовёт себя «республиканцем по рассудку» — другими словами, политическим «обращенцем», кто головой, но не сердцем полностью, был с республикой. На следующий год он не будет больше просто «республиканцем по рассудку». Он вступит в СДПГ, а также в Reichsbanner («Знамя Рейха») — прореспубликанскую ассоциацию ветеранов, связанную с СДПГ. В Reichsbanner он наконец найдёт группу, которая захочет быть руководима им. В конце 1920-х прежний наставник Гитлера будет регулярно писать для Das Reichsbanner («Газета Чёрно-Красно-Золотого Знамени Рейха»), еженедельного органа организации. Майр станет близок к национальному руководству Reichsbanner и станет заместителем главного редактора журнала ассоциации. В своей деятельности он будет страстным оппонентом и критиком NSDAP. Майр будет также движущей силой в деле восстановления дружеских отношений ветеранов Reichsbanner с союзами французских ветеранов, в результате которых его сделают почётным членом одного из них, Federation nationale.

В 1933 году из страха гнева своего бывшего пропагандиста, который теперь обитал в рейхсканцелярии, Майр убежит во Францию, страну, где он в 1913 году провёл два месяца до Первой мировой войны, готовясь к экзаменам на звание франко-немецкого переводчика. Вместе со своей женой, Штеффи, дизайнером-графиком, он станет жить в пригороде Парижа, с трудом зарабатывая на жизнь преподаванием немецкого языка. После падения Франции в 1940 году он будет арестован, интернирован на юге Франции, затем его будут держать в заключении в подвале Главного Управления безопасности Рейха в Берлине, прежде чем переведут сначала в концентрационный лагерь Заксенхаузен, а затем в Бухенвальд. Там офицера, который выпустил в 1919 году джинна из бутылки, заставят работать в Веймаре на заводе боеприпасов «Густлофф», который управлялся эсэсовцами. Британская бомба убьёт его во время воздушного налёта 9 февраля 1945 года.

Одна из причин, по которой Гитлер не хотел быть управляемым Майром, была прагматичной: он начал использовать популярное стремление немцев к новому типу лидера, гения, что позволит ему представить себя более эффективно и таким образом расширить свою привлекательность. Однако на пути его попытки оседлать эту волну стоял Карл Майр.

Увлечённость гениями в концепциях Запада началась со спора на французской сцене искусств в конце семнадцатого столетия. Французские мыслители спорили друг с другом о том, возможно ли превзойти то, что создали мастера древности с помощью гениев, которые будут способны изобрести новые формы артистического выражения, лучше подходящие для настоящего времени. К восемнадцатому веку жажда гениев перешла в социальный мир. Возникающий новый, просвещённый средний класс теперь полагал, что гении будут способны помочь им в их стремлении к культурной гегемонии, личной автономии и высвобождении от власти старого порядка. Гении, как считалось, имели чрезвычайные способности для оригинальности и творчества и потому были способны разрушить матрицы прошлого. Пока все другие будут возиться с проблемами, гении создадут совершенно новые ответы или даже радикально преобразуют задаваемые вопросы.

Гений, в соответствии с этой концепцией, — это тот, кого не следует учить, как достичь личной независимости и созидательности, или как быть лидером. У гениев есть природные качества, с которыми они рождены и которые они развивают и воплощают в жизнь, когда вырастут. Скрытый смысл и подтекст немецкого термина Bildung[8] — это отражение этой веры немцев в природные качества, которыми обладают люди. В то время как английский термин education основан на идее индивидуума, выводимого из невежества другими, слово Bildung выражает веру в способность индивидуума к самоформированию. Так что гении — это совершенная и чистая форма индивидуумов с прирождённым даром оригинальности и созидательности. Вкратце, у гениев внутри бог. И будучи таковыми, они не должны придерживаться общепринятых условностей публичной речи или даже логики. Гении создают нечто новое, что будет на пользу каждому и что они не обязаны оправдывать; гениям нужно только провозгласить это. Также для гениев нет нужды в компромиссах, поскольку полагается, что компромиссы ослабляют то, что создали гении. Более того, для гениев нет нужды придерживаться правил или даже общепризнанных правил морали, потому что они создают новые правила и принципы морали, которые заново определяют, что есть добро и что есть зло. Как выразил это Ницше в своём наиболее плодотворном произведении «Так говорил Заратустра»: «То, что всё вообще есть добро и зло — это его создание».

В восемнадцатом и в девятнадцатом веках термин «гений» чаще всего применялся к людям искусства. Поскольку оригинальность и нарушение условностей являются самой сутью гения, существовало стремление к типу человека искусства, который является enfant terrible[9], кто в результате этого стремления мог делать почти что угодно. К началу двадцатого столетия восторженное стремление к гению стало настолько распространённым и настолько вошедшим в практику в немецких школах, что образованный средний класс чествовал Гёте и Шиллера, две величественных фигуры в немецкой литературе, поэзии и драме конца восемнадцатого и начала девятнадцатого века, как знаковые фигуры гениев. Между тем, Хьюстон Стюарт Чемберлен прославлял Вагнера как наиболее выдающегося «гения» девятнадцатого века.

Чемберлен представлял своего тестя как оригинального артиста, определившего столетие, — другими словами, как человека, чьё влияние перешло границы мира искусства и вошло в политику, социальную теорию и философию. Неудивительно, что к 1920-м годам, чтобы подняться от поражения, стремление немцев к гению перешло в желание решительно нового типа политика и лидера, который был бы гением и, таким образом, истинно одарённым, неподдельным, новым и оригинальным. Этот гений будет в глубине души не политиком, но артистом, который, как это выразил Чемберлен, будет проводить не политику, но «искусство управления государством» (Staatskunst). Не существует английского слова, которое полностью передаёт значение этого термина. Ближайший английский термин, statecraft, обозначает умелую профессиональную деятельность, в то время как Staatskunst рассматривает управление делами государства как созидательную и оригинальную артистическую деятельность. Гении, как верили, имели уникальную способность видеть и понимать архитектуру мира, который был скрыт за фальшивыми фасадами, равно как и способностью снимать с мира ложные внешние признаки.

В Германии после Первой мировой войны стремление к лидерам, которые были бы гениями, не было ограничено ни крайне правым политическим флангом, ни основным право-консервативным, антиреспубликанским, «желающим обратно нашего кайзера Вильгельма», спектром общества. У про-республиканского, прогрессивного, оптимистичного среднего класса тоже было это стремление, поскольку члены этого класса искали новые фигуры, появляющиеся снизу, так как, следуя идеям времени, происхождение человека не играло роли в появлении гения. Другими словами, стремление к гению подпитывалось совместным и освободительным желанием, чтобы он пришёл снизу, основываясь на вере семнадцатого и восемнадцатого веков в существование личностей с врождёнными исключительными качествами, которые не могут быть наследованы, равно как которым невозможно обучить. Про-республиканский средний класс Германии видел в этом освободительном и всеобщем элементе гения воплощение демократизации, направленной против старого порядка.

Таким образом, это было желание не Вильгельма III, но совершенно нового типа лидера, который отражал всеобщее стремление к новому созидательному и оригинальному политическому лидеру — гению. Друзья и враги старого режима одинаково высмеивали как «эпигонов», плохих и слабых подражателей политиков, которые основывались на моделях предвоенных лидеров. Даже многие люди на правом фланге верили, что к прошлому нет возврата. Прошлое могло быть блестящим, но прошлое — это прошлое, а будущее требовало новых ответов, даже если будущее вдохновлялось прошлым. Разумеется, не существовало консенсуса в том, как должно выглядеть будущее. Однако существовало почти единодушие в том, что гении помогут проложить путь в будущее.

Это пересекающее социальные границы томление по гению создало для Гитлера уникальную возможность, поскольку то, как он смог представить себя, близко примыкало к политическим и культурным представлениям о «гении», как богоподобном спасителе. Таким образом, не был неуспехом разрыв с существовавшим до 1918 года политическим порядком Вильгельма, который создал условия, давшие подъём Гитлеру. Скорее, это был радикальный разрыв с тем порядком, который, не делая неминуемым подъём национал-социализма, создал возможность для использования его Гитлером. Поскольку повсеместно верили, что гении создаются природой, не воспитанием, Гитлер не мог рассматриваться как произведённый Карлом Майром, или кем-то ещё, что касается этого. Скорее, он должен был представлять себя как некую личность, которая была сформирована полностью без какого-либо внешнего вклада.

Сказав это, будет справедливо предположить, что отеческий наставник Гитлера Дитрих Экарт поддержал того в том, чтобы видеть себя гением. Кумир Экарта Отто Вайнингер создал противопоставление между гением и евреями, рассматривая «гения» как высшее выражение мужественности и не-материального мира, при этом видя евреев как чистейшую форму женственности. Для Экарта целью гения было очистить мир от предположительно вредного влияния иудаизма.

Трудно установить точную дату, когда Адольф Гитлер начал рассматривать себя как гения, или представлять себя таковым. Провозгласить открыто «Я гений» сделало бы его источником насмешек. Такое заявление было бы также менее эффективно, чем оставить это его пропагандистам — описывать его как «гения».

Он начал обсуждение этого вопроса в речи уже 17 апреля 1920 года, когда заявил: «Что нам нужно — это диктатор, который также является гением, если мы вообще хотим снова подняться в мире». Только гораздо позже он открыто отметит, что рассматривает себя как этого гения. Например, в Mein Kampf он раз за разом ссылается на гения таким образом, что это явно подразумевается — он говорит о себе. Далее, в 1943 году он заметит одному из своих секретарей, что причина, по которой он решил не иметь детей, было то, что жизнь для детей гениев всегда была трудной.

Вполне правдоподобно, что когда Гитлер произносил свою речь 17 апреля, он видел себя готовящим почву для кого-то другого, кто бы это ни был. Однако, даже более правдоподобно и вероятно, что через само действие призвания гения для спасения Германии Гитлер понял, что вождём и диктатором может и должен быть он сам.

Вся суть гения в том, что те, кто обладают этими качествами, не являются общепризнанными фигурами, но возникают как будто бы из ниоткуда. 17 апреля Гитлер явно не говорил о вышестоящей личности, долженствующей стать спасителем Германии. Более того, он сам обладал всеми характеристиками, которые люди обычно ассоциируют с гениями: он был человек без родословной и без высокой степени формального образования, в душе человек искусства, но имеющий страсть к политике. Он желал не имитировать и восстановить потерянный и разрушенный мир, но создать совершенно новую, непобедимую Германию, которая будет противостоять ударам по своей системе во все будущие времена. Подобным образом он представлял себя как независимого, энергичного мыслителя. Он предпочитал вещать людям, нежели чем говорить с людьми, и рассматривать политику не как совещательную деятельность, но как акт представления — вкратце, скорее провозглашать, чем вовлекать.

В самом деле, с того времени, как он вступил в DAP/NSDAP, Гитлер старался изо всех сил сделать так, чтобы ни его партия, ни он сам не играли вторую скрипку для кого бы то ни было. Будь это в его борьбе с первым национальным председателем DAP Харрером или в его отказе в слиянии с другими группами на протяжении 1920 года, Гитлер ясно дал понять, что он твёрдо верил в то, что DAP/NSDAP должна скорее вести, чем быть ведомой. Так что сложно представить то, как Гитлер стал бы воспринимать себя как просто приглашающего кого-то ещё, когда он призывал гения спасти Германию, поскольку гении могли прийти только снизу, поскольку он не позволял DAP/NSDAP быть второй в любой другой группе, и поскольку он обладал всеми характеристиками, какие люди обычно ассоциировали с гением в то время.

Трудно сказать, призвал ли сначала Гитлер гения и диктатора для спасения Германии, и только лишь делая это, осознал, что он в действительности говорит о ком-то подобном ему; или же он сначала понял, что он удовлетворяет всем критериям гения, и затем использовал это понимание как инструмент подогнать ситуацию под себя. Подобным же образом невозможно сказать, искренне ли Гитлер начал верить, что он был гением (хотя последующие примеры поведения подтвердили бы, что это было так), или же он начал демонстрировать себя в качестве гения только по тактическим соображениям. В любом случае, ранняя заявка Гитлером на роль гения и диктатора предполагает, что его высказанная цель — быть пропагандистом для новой Германии — была необходимой уловкой в то время, когда заявление о том, что он сам может быть этим гением, стала бы выглядеть нелепой.

Гитлер также использовал идею, популяризованную Хьюстоном Стюартом Чемберленом, что в случае Германии и других тевтонских наций для обеспечения свободной и независимой жизни тевтонская нация нуждается в движении вперёд как «чистая раса» — основанная по существу не на биологической реальности, но такая, что ещё нуждается в формировании через действие самосоздания. Неотъемлемой логикой требования Чемберлена было то, что только гений будет способен осуществить последнее. Более того, помещая себя в традицию гения, Гитлер — каковы бы ни были его истинные намерения — помещал себя в наследие того, как гении воспринимались. Это может объяснить, как люди, которые не были радикальными антисемитами, могли всё же очаровываться Гитлером и поддерживать его, весьма подобно тому, как они восхищались Чемберленом и чествовали его как гения, в то же время не принимая всерьёз некоторые из его доводов.

Одной из причин, почему Чемберлен был настолько успешен как автор, было то, что от гения ожидали, что он будет enfant terrible. Он говорил множество возмутительных вещей в своей книге, которые, в глазах многих, не отвлекали от её предположительно оригинальной и позитивной сути. Например, Теодор Рузвельт в обзоре «Основ» Чемберлена резко возражал антисемитизму автора и тем не менее отметил, как много мир может узнать от Чемберлена о состоянии мира и о будущем тевтонских наций. Это была та традиция рассматривать гениев как блестящих и созидательных дилетантов, что станет прокладывать дорогу к тому, как многие люди будут реагировать на Гитлера в предстоящие годы. Люди верили, что гении в процессе создания чего-то нового могут время от времени быть увлечены, в результате чего они могут говорить вещи, которые не следует воспринимать серьёзно или буквально, и это не должно отвлекать от сути их творения.

Независимо от того, когда точно Гитлер начал видеть себя как гения, он обыгрывал в 1920 году свои речи, придерживаясь ожиданий того, как действовал бы новый гениальный вождь, представляя себя скорее как художника-ставшего-политиком, нежели как профессионального политика или лидера, рождённого с привилегиями.

В этом Гитлер использовал намёк от Вагнера, своего любимого мастера всех времён. В действительности артистическое влияние, которое оказывал Вагнер на презентации Гитлера, было гораздо более важным, чем воздействие его политических идей на мышление Гитлера. Например, концепции антисемитизма у Гитлера и у Вагнера были более различающимися, чем они были схожими. Не углубляясь в антисемитизм Вагнера, Гитлер предпочитал вдохновляться тем, как ставились оперы Вагнера, которые он посещал так часто, как мог. Оперы ставились как артистические синтетические произведения, Gesamtkunstwerke, объединявшие во взаимодействии звук, образ, слово и пространство для создания спектаклей, полных очаровывающей гармонии. В конечном счёте Гитлер станет сотрудничать с архитекторами, художниками света, кинорежиссёрами и многими другими для создания спектаклей, увековеченных в фильмах Лени Рифеншталь о партийном съезде в Нюрнберге 1934 года и об Олимпийских играх 1936 года, которые содержат такие эффекты, как слияние образа и голоса Гитлера, постановку десятков тысяч сторонников перед ним и использование световых куполов. Пока же Гитлер ставил свои речи как устные постановки. Это было необычно в визуальном мире католической Южной Баварии с её местными традициями представлений, в центре которых были изображения Святого Семейства и святых, как на фасадах барочных зданий, так и в церквях. До лета 1923 года Гитлер непреклонно отказывался фотографироваться.

Со своим предпочтением слова перед образом в его ранние годы, равно как и с запретом изображений (Bilderverbot), Гитлер отталкивался от протестантской традиции, идущей от Реформации и разрушения большей части интерьера прежних католических церквей. Культ гения также в основе своей был протестантским явлением. Но речи Гитлера не были эквивалентом искренних проповедей в протестантских церквях, лишённых почти всех орнаментов. Скорее, они были устными спектаклями, в которых в местах совершения действа произносились речи, по всему городу расклеивались плакаты, оповещающие о событиях, и вся атмосфера, в которой они происходили, были столь же важны, как сам голос Гитлера. Другими словами, несмотря на свой Bilderverbot, Гитлер быстро овладел использованием визуальной образности для поддержки и улучшения своих устных представлений.

Например, Гитлер редко станет произносить речи на открытом воздухе, поскольку он осознал, что для него гораздо легче наполнить внутренние пространства своим голосом. Внутри он мог контролировать, как разносится голос, и мог также контролировать всё остальное, создавая гармонию из своего голоса, пространства и визуализации — всё направленное на создание ошеломляющего совместного впечатления.

Он также тщательно координировал то, как его выступления рекламировались по всему Мюнхену. Большие красные плакаты, которые партия помещала на специальных рекламных колоннах, популярных в немецких городах в то время, немедленно привлекали внимание людей. Гитлер позже станет утверждать, что он выбрал красный, потому что «это наиболее раздражающий [цвет] и такой, что наиболее вероятно приведёт в ярость и спровоцирует наших оппонентов, и, таким образом, сделает нас заметными и запоминающимися для них, так или иначе».

Устные спектакли Гитлера были отличающимися от обычных политических событий Мюнхена. Как результат, люди начали стекаться на его речи, среди них многие из растущего числа недовольных и разочаровавшихся. Это были люди, которые с политической точки зрения «сидели на заборе», не решив ещё, присоединяться ли к движению политического протеста, и какое направление выбрать. Сложной задачей для любой политической группы было привлечь внимание потенциальных сторонников на сбивающем с толку, быстро меняющемся и фрагментированном политическом рынке. И именно речи Гитлера, то, как он представлял их, смогли выполнить именно это. Нет надобности говорить, что не все среди разочарованных, кто посещал речи Гитлера, стали новообращёнными приверженцами NSDAP. Однако увеличивающееся число слезло со своих заборов и вступило в ряды сторонников партии. Речи Гитлера в 1920 году были тем, что привело партию в движение и превратило её в значительное социальное протестное движение.

Своим голосом Гитлер смог привлечь и удерживать внимание больших толп людей. К 1920 году он отшлифовал использование своего голоса; ушли в небытие дни слегка неуклюжего, но всеми любимого одиночки времён Первой мировой войны. В частной жизни Гитлер был склонен говорить мягко — однако на сцене его голос превращался в нечто иное. Конрада Хайдена, который, несмотря на то, что он был пылким оппонентом Гитлера, посещал его речи в начале 1920-х, впечатлил голос Гитлера как «нечто неожиданное. Между этих скромных, узких плеч у него были лёгкие. Его голос был самим воплощением силы, твёрдости, власти и воли. Даже когда спокоен, это был гортанный гром; когда возбуждён, он ревел как сирена, предвещающая неумолимую опасность. Это был первый рёв неодушевлённой природы, однако сопровождаемый гибкими человеческими нотками дружелюбия, ярости, или презрения». Как вспоминала Ильзе Проль, будущая жена Рудольфа Гесса, о первой речи Гитлера, которую она посетила в 1920 году, «там было только 40 или 60 человек. Но возникало впечатление, что он обращался ко всей Германии».

Где-либо ещё в Германии Гитлеру, возможно, было бы труднее привлечь того же рода внимание, какое он получил в Южной Баварии. Как это сформулировал ранний биограф Гитлера, Эрнст Дойерляйн — франконец по рождению, который провёл много лет своей взрослой жизни в Мюнхене — «проворный язык» был качеством, вызывавшим большое восхищение в Южной Баварии. «Способность „растолковать“ вызывает особенное одобрение в баварской глубинке. Чем более воодушевлён оратор, тем более уважаем он будет среди своих современников, — писал Дойерляйн. — У людей имеется сильная барочная черта, одобрение грубого веселья и простоватой комедии. Тот факт, что вот тут есть простой солдат, который знает, как говорить о вещах, с которыми обыкновенно имеют дело власти — это было сенсацией».

Способности Гитлера выступать были очень важны для NSDAP, потому что такие события в послевоенном Мюнхене выполняли двойную функцию: как места для выражения политических убеждений и как средство развлечения для поколения без доступа к удобствам электронных медиаресурсов. Люди посещали политические события в пивных залах Мюнхена, чтобы избежать скуки сидения по домам и глазения из окон. Талант Гитлера как оратора и актёра приносил обещание того, что NSDAP будет бенефициаром любой будущей консолидации среди радикальных правых Мюнхена, в ситуации, когда было трудно распознать незначительные политические отличия различных городских правых группок. В самом деле, для этого Гитлер вложил большую часть своей энергии, произнося в 1920 году столько речей, сколько возможно.

В тот год Гитлер был главным оратором на двадцати одном мероприятии DAP/NSDAP, многие из которых имели место не только в Хофбройхаус, но также в пивных залах некоторых других городских пивоварен — включая Бюргерброй, Мюнхнер Киндлькеллер, Вагнерброй и Хакерброй — и привлекали аудитории, варьировавшиеся по количеству участников между 800 и 3500 человек. Наиболее популярное событие года было по теме, лежавшей в основе политизации и радикализации Гитлера. Это была протестная акция, проводившаяся в Мюнхнер Киндлькеллер против условий мира Версальского договора, в частности, против потери района Западной Германии Eupen-Malmedy в пользу Бельгии, и угроза потери Верхней Силезии на востоке. Мероприятие привлекло от 3000 до 3500 человек. Гитлер также принял участие в по меньшей мере семи дискуссиях, последовавших за речами на митингах других политических групп в Мюнхене. Более того, он произнёс шестнадцать речей за пределами Мюнхена.

Численность присутствовавших на речах Гитлера обеспечивает лишь ограниченное ощущение его популярности, поскольку мероприятия привлекали также в больших количествах политических оппонентов, которые пытались помешать его выступлениям. Таким образом, невозможно выразить в числах поддержку, которую Гитлер получил в 1920 году. Однако сам факт того, что он привлекал большие количества как сторонников, так и противников, является великолепной мерой его всё возрастающей известности. Это играло на руку Гитлеру, поскольку привлекало внимание публики к NSDAP, которое в ином случае могло бы уйти к другим политическим группам со сравнимыми политическими идеями.

Его речевые баталии были чрезвычайно большой нагрузкой. Он говорил на мероприятиях, которые начинались в 7:30 или в 8:00 вечера на протяжении от двух до трёх часов, иногда дольше, без микрофона или громкоговорителей в местах с зачастую плохой акустикой. Вначале Гитлер даже не говорил с использованием заметок; только в 1921–1922 годах он начал приносить на свои выступления систематизированные тезисы. После одного или двух часов речей он часто останавливался, чувствую физическую слабость. Столь частое произнесение речей имело негативные последствия для его тела, пища была всё ещё относительно скудной в Мюнхене — как результат, Гитлер, равно как и большинство людей в Мюнхене, часто действовал на полупустой желудок. Чтобы выдержать своё марафонское мероприятие и для поддержки энергии, прежде чем начать речи, он часто мешал сырое яйцо с сахаром в цилиндрическом металлическом сосуде и залпом выпивал смесь прямо перед своей речью.

Одна из причин, по которой Гитлер произносил столь длинные речи, была прагматической: он хотел убедиться, что партийные мероприятия, на которых он говорил, будут по характеру более представлениями, чем рассудочными действиями. Он хотел обращаться к людям, не разговаривать с ними. Традицией того времени было то, что оратор мероприятия произносит речь, за которой следуют продолжительные дискуссии. Гитлер полагал, что ничего хорошего дискуссии не принесут, и что они могут выйти из-под контроля и привести к скандалу. Следовательно, он обеспечивал произнесение речи как можно дольше, чтобы оставалось мало времени для дискуссии между концом его речей и временем закрытия в 11:00 вечера.

После окончания своих речей Гитлер всё ещё находился в возбуждённом состоянии какое-то время и чтобы успокоиться, общался со своими самыми близкими товарищами. После многочасовых речей он умирал с голоду. Если митинг оканчивался до 11:00 вечера, внутренний круг членов партии шёл пешком в Sterneckerbrau, чтобы там поужинать. В противном случае они все шли домой к члену партии и оставались там до поздней ночи, что было легче выполнить Гитлеру, чем его товарищам, поскольку в отличие от него у них была нормальная дневная работа, и они не могли, как он, допоздна лежать в кровати. Когда он находился вместе только с близкими партийными товарищами, он расслаблялся. Как вспоминал один из них, «Гитлеру нравилось приятно проводить время, смеяться, и он показывал своё полное довольство, хлопая по коленям». Подобным образом вспоминала Ильзе Проль, будущая жена Рудольфа Гесса: «Когда сидели вместе с Гитлером, мы вместе смеялись, мы шутили вместе. Мы были очень близки, нам нравилось смеяться».

Во время партийных мероприятий и его поздних ужинов привычки Гитлера в еде и питье соответствовали таковым у людей вокруг него. В то время как он никогда не курил, он тогда, в отличие от более поздних времён, всё ещё ел мясо и пил алкоголь. Его любимым блюдом был Tiroler Grostl, жаркое из картофеля, говядины и яиц, которое он поглощал с тёмным пивом, всегда им предпочитаемым по сравнению со светлым или пшеничным. В течение мероприятия, во время речей и после них, Гитлер выпивал две-три пинты пива. Однако он поглощал это количество в течение нескольких часов, и пиво, которое он пил, было слабым вследствие продолжавшегося дефицита продовольствия в Мюнхене. Даже тогда наркотиком Гитлера был не алкоголь — это был акт произнесения речи. Как заключил в 1942 году доклад разведки США, основанный на интервью с близко знавшими Гитлера людьми, «он, возможно, счастлив и спокоен только тогда, когда довёл себя разговорами до точки обморока от изнурения».

Ко второй половине 1920 года ораторствование и занятия политикой стали для Гитлера всем. Это было для него теперь больше, чем работа. Это было призвание. Это стало для него тем, что питает жизнь. Поскольку он оказался неспособным поддерживать человеческие отношения среди равных на продолжительный период жизни или заполнять свои дни работой в нормальной профессии — вкратце, поскольку он был неспособен жить того вида жизнью, которой наслаждаются почти все остальные — у него буквально не было ничего больше, чтобы придать системность и значение его жизни. Как это выразил Конрад Хайден, «у других есть друзья, жена, профессия; у него были только массы, к которым он обращался».

Следовательно, прогрессивная радикализация Гитлера не была приводима в действие лишь чисто политической тактикой. Другими словами, она не приводилась в движение только попыткой быть отличимым на оживлённой арене правой политики в Мюнхене. В этом также присутствовал личный элемент. Так же, как наркоман сделает что угодно, чтобы завладеть субстанцией — источником наркотического подъёма, вероятно, Гитлер приобрёл наркотическую зависимость к реагированию, получаемому им во время его речей, что усиливало его желание получить больше. Поскольку он получал самые большие отклики на наиболее вопиющие и экстремальные идеи, выражаемые им, он продолжал, усиливал и дальше развивал эти идеи в последующих речах.

Диалектическое взаимодействие между Гитлером и его аудиторией не ускользнуло от внимания его товарищей. Германн Эссер вспоминал: «Сначала Гитлер обращался к массам неосознанно, а затем осознанно. Но в действительности это массы сформировали Гитлера». В соответствии с Эссером «[Гитлер] обладал чувствительностью к [тенденциям]; он мог ощущать их, когда бы он ни выходил, и как следствие, это массы сформировали его; тут имело место взаимодействие [между Гитлером и его слушателями]».

Близко к традиционным понятиям о том, что делает гения — вера в индивидуума, у которого есть оригинальный взгляд на природу мира и который открывает взору устройство лучшего мира — Гитлер, говорил Эссер, не давал в своих речах текущих комментариев о повседневных политических событиях. Вместо этого, то что он говорил, принимало форму деклараций о природе вещей.

Обычным штампом его речей было рассматривать проблемы исторически. Для него вопросы национальной безопасности, понимание текущего затруднительного положения Германии и нахождение ответов на вопросы могли пониматься только исторически. Для Гитлера история была определяющим фактором в национальном самоосознании и в понимании соперников и союзников, равно как и никогда не иссякающим источником разъясняющих аналогий. Это была и память государств, и объект для изучения, чтобы понять правила государственного управления и международных дел. Это было средство для распознавания законов человеческого развития. Он всегда думал и будет думать исторически. И как оратор, и как политик, а впоследствии как диктатор, Гитлер изначально и прежде всего был человеком истории.

Теория Гитлера о том, как история оживляет политику и искусство государственного управления, исходила из его подхода к гению. Целью обращения к истории было не копировать и воспроизводить прошлое, но действовать как источник вдохновения для создания чего-то нового. Другими словами, Гитлер видел полезность истории в понимании настоящего и в определении будущих проблем. Когда в будущем он станет вешать картины с Фридрихом Великим и устанавливать бюсты Бисмарка в штаб-квартирах своей партии или в рейхсканцелярии, это будет означать только то, что он воодушевляется ими, а не то, что хочет быть Бисмарком или Фридрихом Великим. То же самое было верно в его отношении к Оливеру Кромвелю, вождю республиканского движения во время Английской гражданской войны семнадцатого века. Не подтверждая публично влияния на него Кромвеля, в частной обстановке он заявлял, что воодушевляется англичанином, восхищается им как самоназначенным диктатором, создателем Королевского военно-морского флота, и как противником парламентаризма, всеобщего избирательного права, коммунизма и римского католицизма.

Речи Гитлера 1920 года следовали общему шаблону, который определялся его подходом к истории: он изображал блестящее прошлое Германии, прежде чем нарисовать картину её жалкого настоящего. Затем он описывал причины, как он их видел, того, как первое стало вторым, следовал к определению средств борьбы с этой деградацией и затем заканчивал обещанием надежды на будущее.

Таким образом, Гитлер не определял себя лишь тем, против чего он выступал, и его цели не были ограничены поиском отмщения. Не был он и нигилистом. Примечательным образом его речи скорее были полны бактериологических метафор, чем — как это было столь популярно везде на правом политическом фланге Германии — упоминаний о том, как победоносную Германию ударили кинжалом в спину, подобно тому, как убивающий дракона герой Зигфрид из средневекового эпоса «Песнь Ниббелунгов» был предательски убит своим заклятым врагом Хагеном фон Тронхе. В то время как возможно отомстить за удар кинжалом в спину, такое невозможно сделать против бактерии. Борьба с бактерией, которая вела к деградации тела или метафорически — государства и общества — не требовала мести. Скорее Гитлер представлял точку зрения, что путём уничтожения бактерии, которая привела её к плачевному состоянию, Германия восстановится и впоследствии будет иммунной к новым инфекциям и станет способна жить хорошей и самостоятельной жизнью. Таким образом, Гитлер проповедовал разрушение как средство достижения цели, всегда определяя конечные цели в позитивных терминах. Именно это обещание «солнца свободы» сделает Гитлера привлекательным для поколения идеалистичных молодых немцев, которые достигли совершеннолетия между 1920-ми и 1940-ми годами.

Борьба с деструктивными силами настоящего и создание лучшего и обнадёживающего будущего были двумя сторонами одной медали не только для Гитлера, но также и для многих из его товарищей национал-социалистов. Готтфрид Федер, например, не только нападал на то, что он видел как разрушительные силы иудаизма и финансов, но также предлагал видение «нового города» как прототипа для немецкого образа жизни, который станет ядром для новой Германии. Его целью было основание новых городов по всей стране с числом жителей примерно 20 000 в каждом, которые в свою очередь будут сооружены из ячеек в приблизительно 3500 обитателей. Федер доказывал, что эти города будут лишены недостатков жизни в большом городе, таких как детская бедность, большое количество дорожно-транспортного травматизма, и распространение болезней и нищеты.

Повторяющейся темой речей Гитлера в 1920 году было то, что Германия будет способна снова жить под «солнцем свободы» только если будут усилены национальная солидарность и вера в собственные возможности. Далее, это золотое будущее может быть достигнуто, только если будет побеждён баварский сепаратизм, установлено бесклассовое государство рабочих, отменены условия мира по Версальскому договору и уничтожены крупный финансовый капитал и «процентное рабство». Гитлер снова и снова будет возвращаться к одной и той же теме: необходимости для Германии извлечь уроки из мощи Британии и Америки. Ненависть Гитлера к англо-американскому миру была неотъемлемой частью его политизации и радикализации в Мюнхене после Версальского договора. Это было чувство, которое хорошо отыгрывалось на его слушателях, поскольку оно широко разделялось среди других ультраправых групп в Мюнхене. Например, оратор от Немецкой Народной Федерации Защиты и Сопротивления (German Völkisch Protection and Defiance Federation) гневно говорил на мероприятии 7 января 1920 года — на котором также был Гитлер в качестве приглашённого оратора — о «громадных еврейских банках и миллиардерах, таких как Морган (Америка) и Ротшильд (Англия), которые образовали секретное общество». Оратор заявил, что «завещание Моргана ясно показывает его убеждение в том, что Германия должна быть уничтожена, чтобы Америка оставалась конкурентоспособной».

Как результат растущей популярности и известности Гитлера, NSDAP начала привлекать внимание за пределами Мюнхена — возникла ситуация, которую он пытался использовать. В 1920 году он выступал общим числом одиннадцать раз в местах за пределами городских границ, но всё же внутри орбиты Мюнхена, в попытке усилить заметность партии в регионе и способствовать установлению отделений партии за пределами столицы Баварии. Делая это, Гитлер, по сути, стал разъездным «агентом по продажам» для партии.

Первое отделение NSDAP за пределами Мюнхена было основано в близлежащем Розенхайме. 18 апреля 1920 года Теодор Лаубок, местный старший служащий национальной железнодорожной компании, Reichsbahn, основал местное отделение NSDAP, включавшее изначально четырнадцать членов. Как было и в случае с исходной ячейкой DAP в Мюнхене, железнодорожники доминировали в партии в Розенхайме. Гитлер и Лаубок сразу же поладили друг с другом. Гитлер теперь часто приезжал в Розенхайм, чтобы навестить Лаубока, его жену Дору и их сыновей, или же Лаубоки приезжали в Мюнхен и встречались с Гитлером в одном из пивных залов города. Из своих поездок Гитлер посылал им открытки.

Единственный раз, когда Гитлер выступал вдали от дома в первой половине 1920 года, это когда он был приглашённым оратором на митинге Немецкой Народной Федерации Защиты и Сопротивления (German Völkisch Protection and Defiance Federation) в Штутгарте 7 мая. Однако во второй половине 1920 года он начал регулярно обращаться к слушателям за пределами Южной Баварии. Например, он пересёк южную границу Германии из-за национальной выборной кампании в Австрии. Во время этой поездки, которая длилась с 29 сентября по 9 октября, Гитлер произнес общим числом четыре речи по следам кампании. В электоральном смысле поездка в страну его рождения была полным провалом: только 24 015 человек во всей Австрии голосовали за национал-социалистов. Во время поездки и в течение последующих визитов в Австрию в следующие годы Гитлер сблизился с вождём австрийских национал-социалистов Вальтером Риэлем. Хотя Риэль впоследствии заявлял, что сыграл роль Иоанна Крестителя для мессии Гитлера, трудно видеть, как он мог бы осуществлять какое-либо существенное влияние на Гитлера во время коротких и редких поездок того в Австрию.

Заключительная часть ораторского тура Гитлера в Австрию привела его в Вену, город, который он будет ненавидеть до конца своей жизни как место его величайших унижений. Находясь там, он решил, что может также воспользоваться случаем для посещения человека, которого он не видел много лет. Он пришёл к маленькой квартире и позвонил.

Когда обитательница квартиры, двадцатичетырёхлетняя незамужняя женщина с черными стянутыми в узел волосами, работавшая клерком в публичной страховой компании, открыла дверь, она не сразу узнала стоявшего перед ней человека. Она не видела его в течение долгих двенадцати лет, с тех пор как её мать умерла от рака груди, когда она была ещё ребёнком. Так что ей потребовалось какое-то время, чтобы понять, что незнакомец у её двери — это её брат Адольф. «Я была настолько удивлена, что просто стояла и смотрела на него», — будет позже вспоминать Паула Гитлер об этом моменте.

Так же, как и для её брата, формирование личных взаимоотношений с другими людьми не было лёгким для Паулы. Брат и сестра схожим образом провели много лет как одиночки. Однако в отличие от Адольфа она старалась поддерживать с ним контакт. Раньше, в 1910 и в 1911 годах, она писала ему в Вену несколько раз, но никогда не получала ответа. К 1920 году Паула даже не знала, жив ли он ещё. Так что при его неожиданном возвращении у неё были смешанные эмоции. «Я сказала ему, что мне было бы легче, если бы у меня был брат», — вспоминала она позже об этой встрече. Однако Гитлер сумел очаровать свою маленькую сестру, говоря ей: «Но у меня самого ничего не было. Как я мог бы помогать тебе?» И затем повёл её по торговым местам Вены, покупая ей новое облачение. В конце концов, её чувства были отметены в сторону в видах перспективы не быть больше одинокой старой девой: «Мой брат был почти подарком небес. Я привыкла быть совсем одной в мире». Во время своего визита в Вену Гитлер также встретился со своей сводной сестрой Ангелой, которая в то время была управляющей кафетерия еврейского студенческого сообщества в Венском университете.

Вера Паулы в то, что она, наконец, снова обрела своего брата, станет правдой только частично. Гитлер будет поддерживать контакт с ней в последующие годы, но этих контактов будет мало, и они будут редкими. Много лет спустя, в 1957 году, Паула скажет об отношении Адольфа к ней и к их сводной сестре в годы между 1920 и смертью Гитлера в 1945 году следующее: «В его глазах мы, сёстры, слишком завидовали своему брату. Он предпочитал окружать себя незнакомцами, которым он мог платить за их услуги».

Ещё меньший интерес, чем к сестрам, Адольф Гитлер проявлял к своему сводному брату Алоизу. Алоиз эмигрировал в Англию перед войной и женился на ирландке, родившей ему сына. (Этот его сын, племянник Гитлера Вильям, в 1930-х угрожал Гитлеру раскрыть секреты их семьи). Затем Алоиз покинуть их. Он переехал в Германию и женился снова, фактически став многожёнцем. Тюремное дело Гитлера из крепости Ландсберг, куда он будет заточён после провалившегося путча в ноябре 1923 года, наводит на мысль, что он даже не допускал существование своего сводного брата, поскольку в деле упоминаются только его сёстры в Вене.

В 1921 году, через год после посещения Адольфом своих сестёр в Вене, Алоиз, не видевший его более двадцати лет, прочтёт о нём в газетах. Хетте, его вторая жена, станет убеждать его связаться со своим сводным братом. В конце концов Алоиз сдастся, написав в городское регистрационное бюро в Мюнхене, попросив дать ему адрес Адольфа и послав тому письмо. Однако Адольф не ответит ему непосредственно, вместо этого попросив свою сводную сестру Ангелу ответить Алоизу по его поручению. Он явно не имел интереса к своему сводному брату.

Отношения Гитлера с его сёстрами и братом выявляют, кем он был. Это раскрывает и его личность, и генезис его политических идей. Единственными членами семьи, к кому он будет какое-то время проявлять неподдельный интерес, будут Ангела и, в весьма нездоровом стиле, её дочь Гели.

Причины, лежащие за недостатком у Гитлера интереса к большинству членов его семьи и его неспособность формировать долгосрочные отношения, следует искать в мире психологии и в его ментальном характере. Каково бы ни было их происхождение, они указывают на суть его личности. И всё же, несмотря на его неспособность создавать длительные искренние взаимоотношения с другими людьми, он был социальным животным. Хотя он и был одиночкой в различные периоды в своей жизни, он никогда не был отшельником. Его стиль поведения в течение многих лет показывает человека, который нуждается в людях вокруг себя, равно как и в их одобрении.

Гитлер был человеком, находящимся в постоянном поиске новой суррогатной семьи и человеческой компании. Люди, знавшие его хорошо, будут рассказывать разведке США в 1940-х годах: «Он ложится спать как можно позже, и когда его последние друзья покидают его уставшими в два или в три часа утра, а то и позже, то это выглядит как будто бы он боится быть один». Однако трагедия Гитлера состояла в том, что он мог функционировать только в вертикальных, иерархических отношениях — как ведомый, что он делал в полковом штабе своей воинской части во время войны, или на верхушке иерархии. Он был неспособен к горизонтальным человеческим взаимодействиям, то есть среди равных ему. Подобным же образом он был неспособен поддерживать межличностные близкие отношения в течение длительных периодов времени.

Его неспособность формировать горизонтальные взаимоотношения и поддерживать близкие человеческие отношения, соединенные с его потребностью в одобрении и в социальных контактах, имели непосредственное влияние на его стиль руководства. Это делало невозможным какое бы то ни было совместное обсуждение, направленное на исследуемые политические вызовы и на решение проблем государственного управления. Так же, как Гитлер не хотел вступать в дискуссию со своими слушателями после окончания его речи, он будет не хотеть заниматься (и будет неспособен это принять) политикой как искусством компромисса и заключения сделок. Единственным видом политики, к которой он был способен, была политика представления, с ним как главным действующим лицом.

Категорическое нежелание Гитлера и неспособность его к компромиссу были не только выражены в его личном поведении, но также стали заклинанием его речей. Например, 27 апреля он сказал среди «громких аплодисментов» на митинге NSDAP тем вечером в Хофбройхаус: «Пришло время, наконец, начать сражение против этой расы. Тут не может быть более компромиссов, потому что это будет фатально для нас самих».

Сектантский политический стиль Гитлера, в соответствии с которым каждый истинный компромисс был мерзким делом, был не только выражением его радикальных политических взглядов. Это было также отражением его личности, поскольку любой компромисс, который не просто тактический по своей природе, должен быть основан на принятии противоположной стороны как равной, что Гитлер делать был неспособен. Так что на политической арене он будет способен действовать только как вождь сектантской группы, стоящей за пределами конституционного политического процесса или как диктатор в пределах формальной структуры.

Причина, по которой семейная подоплёка Гитлера проливает свет на происхождение его политических идей, состоит в том, что четверо братьев и сестёр Гитлер проявляли чрезвычайно различные предпочтения, политические и прочие. При таких обстоятельствах политизация и радикализация Гитлера, возможно, не могли не быть почти неминуемым результатом его воспитания в семействе Гитлер. Во-первых, его две сестры приняли Вену, в то время как его нелюбовь к космополитичному городу Габсбургов была и личной, и политической. Паула, в частности, будет любить Вену всю её жизнь. Более важно то, что Паула была преданной католичкой и будет глубоко религиозна до конца своей жизни, в то время как Адольф вероятно порвал с религией к тому времени, как он занялся политикой. Более того, в 1920 году, в отличие от своей сводной сестры Ангелы, он был бы наиболее невероятным кандидатом для управляения еврейским студенческим рестораном. Вдобавок его сводный брат Алоиз был сторонником монархии Габсбургов, в то время как начальной точкой политического развития Адольфа было страстное отрицание империи Габсбургов.

Так что братья и сёстры Гитлер не вели параллельных жизней в развитии своих политических убеждений. Существовал только очень непрямой путь от воспитания Гитлера к политику-в-процессе-создания образца 1920 года. Что делает ясным его отношения с братом и сёстрами, так это то, что в отличие от столь многих других поднявшихся во власть или ставших диктаторами, в случае Гитлера непотизм[10] не стал играть заметную роль.

В декабре 1920 года Гитлер мог оглянуться на двенадцать месяцев, что вывели его и DAP/NSDAP из безвестности и катапультировали его к местной славе. В начале года он был некто, кто уже был достаточно силён, чтобы вытолкнуть из партии её председателя. Однако он всё ещё был в очень большой степени младшим у Антона Дрекслера. Теперь, к концу года, он, не Дрекслер, был звездой партии. NSDAP всё более выглядела как его партия, чем Дрекслера.

Хотя Гитлер продолжал настаивать, что он был только пропагандистом партии, его оттеснение на второй план Карла Майра, и, что более важно, его воззвание к гению и диктатору для спасения Германии наводят на мысль, что он был неискренен в утверждении, что лишь призывал кого-то другого. Поскольку он определённо не призывал или не продвигал какую-либо из известных фигур, остаются варианты, что либо он уже видел себя в качестве этого гения, либо вскоре придёт к выводу, что сам соответствует запросу.

Говорили, что к концу 1920 года Дрекслер уже делал Гитлеру предложение поста председателя партии, которое он отверг. Если это правда, то его отказ не следует рассматривать как поддержку той идеи, что Гитлер сам видел себя только пропагандистом для кого-то ещё и что у него не было собственных амбиций. Если бы он принял председательство в партии в то время, то был бы на коротком поводке исполнительного комитета партии. Ни стиль руководства гения, ни личность Гитлера не допускали командной работы, особенно в комитете, где некоторые члены испытывали — как это станет очевидным в 1921 году — серьёзные опасения относительно его личных качеств и идей управления. Если председательство в партии действительно предлагалось ему, то это должно было представиться Гитлеру как чаша с ядом. Чтобы стать вождём типа гения, каким его личность стремилась быть, он должен был ждать возникновения такой ситуации, что позволит ему стать вождём на его собственных условиях.

Глава 9. Поворот Гитлера на Восток

16 декабря 1920 года у Гитлера были гораздо более неотложные проблемы, чем раздумывать о том, как лучше всего иметь дела со своими сестрами и братом, или как планировать будущее Национал-социалистической Немецкой Рабочей партии (NSDAP) в долгосрочной перспективе. Поздно тем вечером Гитлер, Германн Эссер и Оскар Корнер, будущий заместитель председателя партии, узнали, что была неминуема продажа графу Карлу фон Ботмеру и его партнёрам газеты Völkischer Beobachter («Народный наблюдатель»), как к тому времени называлась Münchener Beobachter («Мюнхенский наблюдатель») Рудольфа фон Себоттендорфа. Это, безусловно, были плохие новости для NSDAP.

Себоттендорф, бывший председатель Общества Туле, отчаянно старался какое-то время продать газету и её издательский дом, Eher Verlag, который был в больших убытках. К лету 1920 года дела дошли до того, что бывший председатель глубоко антисемитского общества даже пытался продать газету Центральной Ассоциации Немецких Граждан Иудейской веры.

Пока газета всё ещё была в руках Себоттендорфа и его партнёров, это был де-факто орган Немецкой Социалистической партии (DSP), но она была также благожелательно предрасположена к другим националистическим («völkisch») партиям. Эта ситуация не была идеальной для NSDAP, поскольку партия тогда концентрировалась на попытках победить радикальных правых Мюнхена, но газета по меньшей мере обеспечивала её позитивным освещением. Если, однако, Völkischer Beobachter была бы забрана Ботмером, который также вёл пропагандистские курсы Гитлера в 1919 году, то она стала бы органом баварских сепаратистов. Она, следовательно, не станет более поддерживать NSDAP и, скорее всего, станет нападать на неё.

Следующие двадцать четыре часа продемонстрировали исключительный талант Гитлера разрешить совершенно неожиданным способом кризис, который он не предвидел, и выйти из него более сильным и победоносным. Вечером 16 декабря NSDAP не владела газетой; она стояла перед угрозой того, что наиболее симпатизирующая партии городская газета обернётся против них; и у неё определённо не было средств для покупки газеты. К следующему вечеру партия Гитлера станет владеть своей собственной, выходящей дважды в неделю газетой, и, таким образом, у неё будет свой собственный рупор, который сделает гораздо более лёгким делом для NSDAP быть услышанной и извлечь выгоду из любой будущей консолидации на радикальном правом фланге в Мюнхене.

Ночью 17 декабря Гитлер, Эссер и Корнер спешили через город в западную часть Мюнхена, чтобы увидеться с Антоном Дрекслером, председателем NSDAP. Они прибыли к его квартире в 2:00 после полуночи. В течение следующих нескольких часов они разрабатывали планы, как взять контроль над Völkischer Beobachter. Затем, пока на улице всё ещё было темно, четверо направились на север по узким улицам округи рабочего класса, где жил Дрекслер, в сторону элегантных улиц Нимфенбурга, где они разбудили раздражённого Дитриха Экарта и заставили его подняться с постели в 7:00 утра.

Как только Экарт понял, почему Дрекслер, Гитлер, Эссер и Корнер стояли у его порога, он мгновенно приступил к действиям. Партия должна была достать 120 000 марок к полудню, чтобы быть способной перебить Ботмера в покупке Völkischer Beobachter. Но у партии не было состоятельных доноров, к которым можно было бы обратиться. Единственным жившим в Мюнхене человеком, желавшим пожертвовать деньги NSDAP для покупки газеты, был Вильгельм Гутберлет, доктор и протестантский мигрант из сельской местности северного Гессена, который вступил в партию в предыдущем месяце. У него был вклад в бумагах на 10 000 марок, и в октябре он предлагал Дрекслеру половину имевшегося у него вклада даром.

Единственный способ для NSDAP быстро изыскать необходимые деньги был следующий: заложить Экарту его собственность и имущество, что обеспечит половину суммы, и обратиться к своему другу Готфриду Гранделю в Аугсбурге за займом на оставшееся. Обращение в банк за займом, похоже, не рассматривалось как жизнеспособное решение, возможно потому, что никакой банковский заём не мог быть получен так быстро. Более того, для группы людей, одержимых идеей неприятия процентного рабства, стать должником банка не было бы наиболее желательным выбором. Дрекслер и Экарт затем отправились на встречу с генералом Францем Риттером фон Эпп. Генерал весной 1919 года основал свою собственную милицию, «Добровольческий корпус Эпп» (Freikorps Epp), который был одним из наиболее жестоких среди «белых» сил, положивших конец Мюнхенской Советской республике. Впоследствии соединение Эппа было включено в рейхсвер в Мюнхене, где он представлял реакционную часть политического спектра.

Обращение к Эппу оказалось успешным: Дрекслер и Экарт получили заём в 60 000 марок из фондов рейхсвера, доступных Эппу, обеспеченных собственностью и имуществом Экарта в качестве залога. Не сохранилось никаких записей их разговора, но похоже, что точка зрения Дрекслера и Экарта была сфокусирована более на сохранении Völkischer Beobachter от попадания в руки сепаратистов, чем на создании позитивного обстоятельства для NSDAP.

Гитлер между тем поспешил на поезде в Швабию разыскать Гранделя, который владел химическим заводом в Аугсбурге и который в августе основал отделение NSDAP в городе. Гитлер быстро вернулся с гарантией займа в кармане на оставшуюся сумму денег для покупки газеты.

С возвращением Гитлера в Мюнхен всё было готово для покупки Völkischer Beobachter. В офисе нотариуса сделка была заключена. В результате способности Гитлера быстро соображать в предыдущий вечер и стремительно реагировать на новые ситуации NSDAP, или, если быть более точным, Национал-Социалистическая Ассоциация Рабочих, теперь владела своей новой газетой и была в выигрышном положении, чтобы стать ведущей группой среди радикальных правых в Мюнхене.

Как показывает та трудность, с которой встретились старшие члены NSDAP при быстром поиске денег, двери в верхние слои Мюнхена всё ещё оставались закрытыми для Гитлера. Только однажды в 1920 году ему удалось получить доступ в городской истэблишмент, благодаря своему интересу к искусству, не к политике. Его интерес к оперному сценическому дизайну обеспечил ему приглашение на виллу Клеменса фон Франкенштайна, бывшего главного администратора Мюнхенского Королевского театра. Однако, как вспоминал его друг Фридрих Рек, Франкенштайн через некоторое время пожалел о своём приглашении Гитлера.

Когда Рек, сын прусского консервативного политика, который поселился в Мюнхене, прибыл на виллу Франкенштайна, слуга сообщил ему, что кто-то прорвался часом ранее. Рек вошёл в комнату с мраморными стенами, наполненную гобеленами, где собрались люди, и обнаружил, что кто-то — это Адольф Гитлер. «Он пришёл в дом, где никогда не был раньше, одетый в гетры, мягкую широкополую шляпу и держа в руке хлыст для верховой езды, — записал Рек в своём дневнике об этом случае. — Ещё там была колли». Гитлер выглядел совершенно неуместно. Он напоминал «ковбоя, сидящего на ступенях барочного алтаря в кожаных бриджах, шпорах и с кольтом на боку». По словам Река, «Гитлер сидел там, представляя собой стереотип метрдотеля — в то время он был более худой и выглядел несколько голодающим — одновременно и под впечатлением, и скованный присутствием настоящего, живого господина барона; благоговеющий, не осмеливающийся полностью усесться в своём кресле, но примостившийся более или менее на краешке своими худыми чреслами; не беспокоящийся вовсе, что в сказанных ему хозяином вещах было изрядно невозмутимой и элегантной иронии, но нетерпеливо хватающийся за слова, подобно как собака бросается за кусками сырого мяса». При этом Гитлер постоянно стегал «свои ботинки хлыстом для верховой езды».

Затем Гитлер приступил к действиям. Он разразился «речью. Он говорил и говорил, бесконечно. Он проповедовал. Он втолковывал нам как дивизионный капеллан в армии. Мы ни в коей мере не противоречили ему и не вступали в дискуссии каким бы то ни было образом, но он начал кричать на нас. Слуги подумали, что на нас напали, и вбежали защищать нас».

Нисколько не удивительно, что автор дневника не был очарован Гитлером, поскольку Рек и его еврейская любовница тогда жили вместе. Все остальные присутствовавшие также не чувствовали себя в восторге от присутствия Гитлера. «Когда он ушёл, — писал Рек, — мы сидели тихо, смущённые и вовсе не позабавленные. Было чувство смятения, подобно тому, как в поезде вы неожиданно обнаруживаете, что разделяете купе с больным психозом. Мы долго сидели, и никто не говорил. Наконец, Кле [т. е. Клеменс фон Франкенштайн] встал, открыл одно из огромных окон и впустил в комнату весенний воздух, теплый от южного ветра. Не то чтобы наш зловещий гость был нечистым и испортил воздух в комнате так, как это столь часто случается в баварской деревне. Но свежий воздух помог изгнать чувство подавленности. Не то чтобы в комнате побывало нечистое тело, но нечто другое: нечистая сущность чудовищности».

Даже хотя в 1920 году правившие Баварией создали условия, позволившие Гитлеру и NSDAP преуспевать, социальный мир богатых и влиятельных в то время оставался недостижимым для Гитлера. Как выражает поведение Гитлера в доме Франкенштайна, он был неподходящим в обществе верхнего класса Мюнхена и не смог войти в контакт с членами городского истеблишмента. Их нежелание открыть свои двери Гитлеру создало огромную финансовую проблему для него и для партии. Хотя NSDAP удалось приобрести газету Völkischer Beobachter, финансовые проблемы партии не прекратились. Когда речь шла о получении щедрых пожертвований, Мюнхен продолжал оставаться запретной территорией для Гитлера и NSDAP.

Во всяком случае, финансовые заботы партии увеличились. Она не только должна была найти деньги для оплаты займов, полученных для покупки газеты и Издательства «Эер», она также была теперь обязана оплачивать огромные долги, которые накопил издательский дом перед своей продажей. И она должна была находить деньги для ежедневной работы партии и поддержки Гитлера на плаву.

В последующие месяцы NSDAP добудет большинство своих денег в форме пожертвований по 10 марок от своих рядовых членов. Однако к досаде Готтфрида Гранделя она никогда не получит достаточно денег, чтобы вернуть ему заём. Летом 1921 года Рудольф Гесс всё ещё должен будет говорить своей кузине Милли, что в то время как члены партии с чрезвычайно ограниченными средствами были щедры в пожертвованиях денег для NSDAP, партия совершенно потерпела неудачу в получении больших пожертвований. На некоторое время Гитлер сам часто должен был полагаться финансово и материально на добрую волю людей с ограниченными средствами, таких как Анна Швайер, его соседка, у которой была лавка овощей и фруктов на Тирштрассе, или как его сосед Отто Гар и его жена, Каролина, которые регулярно снабжали его яйцами.

После покупки Völkischer Beobachter Гитлер и Экарт определённо ходатайствовали о поддержке у состоятельных лиц. Однако в Мюнхене эти двое просто не смогли пойти далеко. По свидетельству Германна Эссера, Адольфа Дреслера, который вступил в NSDAP в 1921 году, и женщины, работавшей в штаб-квартире партии, NSDAP получала существенную финансовую поддержку в Южной Баварии в свои начальные годы только от небольшого числа лиц, главным образом от доктора, издателя, бизнесмена и зубного врача. Предположительно, врачом был Вильгельм Гутберлет, протестантский мигрант из северного Гессена; бизнесменом, похоже, был Готтфрид Грандель из Аугсбурга; издателем, почти определённо, был Юлиус Фридрих Леманн, в то время как зубным врачом был Фридрих Крон, прежде живший в Эльзасе и в Швейцарии, и переехавший в Южную Баварию только в 1917 году. Впоследствии, фройляйн Доэрнберг, о которой известно только то, что она была другом мюнхенского врача-женщины; балтийская баронесса, жившая в Мюнхене (наиболее вероятно, вдова Фридриха Вильгельма фон Зайдлиц, бывшего одним из членов Общества Туле, казнённых в последние дни существования Советской республики); и кузен Дитриха Экарта, живший за пределами Мюнхена, который тоже щедро давал деньги партии. Гитлер также должен был полагаться на добрую волю Йоханнеса Дингфельдера, врача, который был главным оратором в тот вечер, когда партия объявила свою платформу, и на господина Фолль, владельца магазина канцелярских принадлежностей в Мюнхене. Партия часто была настолько без средств, что господин Фолль ходил из дома в дом по своим друзьям и знакомым с просьбой о пожертвованиях, пока Гитлер ждал в квартире своего благодетеля до поздней ночи, надеясь, что Фолль вернётся с достаточным количеством денег для выпуска следующего номера газеты Völkischer Beobachter.

Так как в Мюнхене деньги было трудно достать, вскоре после приобретения Völkischer Beobachter Экарт и Гитлер снова отправились в Берлин. Будучи в столице Германии перед войной, Экарт имел там гораздо лучшие связи, чем в Мюнхене. В Берлине, в отличие от баварской столицы, он мог открывать двери в дома некоторых из богатых и могущественных. В последующие месяцы и годы он и Гитлер станут возвращаться в Берлин довольно часто для продолжения добывания таких денег, какие они не были способны получить в Мюнхене. Эти двое, похоже, были особенно успешны в этих стараниях со старшими лицами одной из ведущих ультранационалистических организаций Германии, Пангерманской Лигой. Более того, в 1923 году они получат крупное пожертвование от Рихарда Франка, берлинского торговца кофе.

Во время одного из своих первых визитов в Берлин Экарт представил Гитлера Хелене и Эдвину Бехштайн, владельцам производства пианино под тем же именем. Эти симпатизировавшие пангерманизму люди станут двумя наиболее лояльными сторонниками Гитлера в последующие годы. Это через них он получил свой первый доступ в общество верхнего класса. Каждый раз, как он будет ездить в Берлин, он станет навещать Бехштайнов в их элегантной вилле восемнадцатого века в районе Берлин-Митте. С ними, и с Хеленой в особенности, он разговаривал не только о политике. За чаем они станут разговаривать о своей общей любви к Вагнеру и о жизни в общем. Со временем Хелена начнёт обращаться с Гитлером скорее как с сыном, нежели как с политическим посетителем. В 1924 году она на самом деле скажет полиции: «Я хотела бы, чтобы Гитлер был моим сыном». Даже хотя политика редко была в центре их разговоров, Бехштайны снова и снова станут открывать свои «сундуки», чтобы дать деньги партии и Гитлеру лично.

По возвращении в Мюнхен Экарт продолжал знакомить Гитлера с людьми, которые как он полагал, будут иметь интерес для него. Однако в отличие от Берлина, те, кому Экарт представлял Гитлера в Мюнхене, были преобладающим образом из городских консервативных кругов людей искусства. Например, Экарт свёл вместе Гитлера и фотографа Хайнриха Хоффманна, который сделал ту фотографию на похоронах Айснера, на которой мог быть изображён Гитлер. Нельзя установить, познакомил ли Экарт Хоффмана и Гитлера уже ранее или же только в 1923 году. Как бы там ни было, в 1923 году двое начнут очень сближаться, настолько, что это в ателье Хоффманна Гитлер впервые встретил Еву Браун, свою любовницу и будущую жену, которая работала у Хоффманна. Одной из многих вещей, что были общими для этих двоих, было то, что каждый хотел служить хозяевам по обеим сторонам политического водораздела. Многие фотографии, на которых Хоффманн снял Айснера и других революционных вождей, составили книгу по названием «Год баварской революции в иллюстрациях» (Ein Jahr bayerische Revolution im Bilde), изданную в 1919 году тиражом 120 000 экземпляров.

Поскольку к 1921 году Гитлер со своим обаянием не смог попасть в дома богатых и влиятельных людей в столице Баварии, его путь к успеху станет проходить в стороне от салонов высшего общества Мюнхена, вместо этого пролегая через наполненные дымом пивные залы и рестораны города. А с газетой Völkischer Beobachter, NSDAP теперь могла нести своё послание прямо в дома своих сторонников.

Одним из немедленных изменений, видимых в линии, взятой Völkischer Beobachter после того, как она стала официальной, выходящей дважды в неделю газетой NSDAP, был её подход к турецким делам. Прежде она не проявляла много интереса к Малой Азии. Во всяком случае, она сообщала в негативном ключе о состоянии дел в Анатолии, даже хотя (или потому, что) её предыдущий владелец, Рудольф фон Себоттендорф, был гражданином Оттоманской империи. С покупкой газеты NSDAP всё это изменилось мгновенно, и Турция стала такой же заметной темой, какой она уже была в газетах и журналах по всему политическому спектру Германии.

Турецкие дела весьма занимали умы немцев после Первой мировой войны. Хотя либеральное и левое общественное мнение горячо обсуждало судьбу армян в руках оттоманских властей во время войны, что в результате привело к 1,5 миллионам смертей, Турция имела важное значение для правых по другой причине: они восхищались и черпали вдохновение из отказа Турции принять карательные условия Севрского договора (мирного договора между державами-победительницами в Первой мировой войне и Оттоманской империей), поскольку они рассматривали его как имеющий тот же характер, что и Версальский договор. Они также восхищались неповиновением, проявляемым новым лидером Турции, Мустафой Кемалем Ататюрком, и его поднимающимся политическим движением против оккупации Турции союзниками, и пропагандировали, что немцам следует брать вдохновение у Ататюрка, как наилучшим образом реагировать на державы-победительницы Первой мировой войны.

Теперь, когда NSDAP владела Völkischer Beobachter, газета начала прославлять «героизм» Турции и представлять страну как ролевую модель противостояния державам-победительницам в Первой мировой войне и как устанавливающую государство, у которого немцы многому могут научиться. Например, 6 февраля 1921 года газета заявляла: «Сегодня турки являются наиболее молодой нацией. У немецкой нации однажды не будет иного выбора, кроме как обратиться к турецким методам с таким же успехом».

Турция интересовала ранних национал-социалистов не только из-за действий Кемаля после войны, но также потому, что поразительное число людей, вращавшихся в орбите партии — включая прежнего отеческого наставника Гитлера, Карла Майра, и Рудольфа фон Себоттендорфа — недавно подвергались прямому турецкому воздействию. Самым старшим из первых национал-социалистов с непосредственным опытом в Малой Азии был Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, который служил вице-консулом Германии в Эрзеруме в восточной Анатолии во время войны. Служа в Эрзеруме, он был свидетелем этнической чистки армян с геноцидными последствиями. Он был настолько шокирован тем, чему был свидетелем, что посылал срочные телеграммы в посольство Германии в Константинополе в надежде повернуть вспять анти-армянскую политику.

Через пять лет после свидетельствования ужасного положения армян Шойбнер-Рихтер был представлен Гитлеру. Вскоре после их первой встречи в конце 1920 года они стали близки. В конечном счете, Шойбнер-Рихтер станет, возможно, наиболее важным советником Гитлера по политике в иностранных делах. Даже хотя он появился на сцене примерно в то же время, когда партия приобрела Völkischer Beobachter и начала представлять Турцию как источник вдохновения для Германии, собственный отрицательный опыт Шойбнер-Рихтера в Эрзеруме делает его маловероятным источником восхищения, проявляемого ранними национал-социалистами по отношению к Турции. Вместо этого он был гораздо более важен в консультациях Гитлера по русским делам, когда взгляд того обратился на Восток в 1920 и 1921 годах.

Поглощённость Шойбнер-Рихтера русскими делами была личностной. Родившийся как Макс Эрвин Рихтер в Риге за пять лет до рождения Гитлера, он вырос среди балтийских немцев в то время, когда этнические немцы доминировали в верхних эшелонах военной и гражданской службы Российской империи. Его опыт взросления как балтийского немца в царской империи во времена увеличивавшихся социальных и политических волнений станет доминировать в его жизни и над его действиями до его последнего часа. В этом будущий советник Гитлера по международной политике был типичным продуктом балтийских провинций бывшей царской империи. Однако за пределами этого в Максе Рихтере было мало чего типичного. В действительности, после его внешнего вида — он был почти лыс и носил усы — в советнике Гитлера по международной политике не было ничего обычного.

В 1905 году Рихтер сражался в подразделении казаков против революционеров во время Русской революции того года. Вскоре после этого он иммигрировал в Германию, поселившись в Мюнхене в 1910 году. Спустя год, в 1911, Макс Эрвин Рихтер превратился в Макса Эрвина фон Шойбнер-Рихтера, когда он женился на аристократке старше его более, чем в два раза, Матильде фон Шойбнер. Для того, чтобы получить её имя и самому стать аристократом, он должен был в 1912 году устроить своё легальное усыновление тёткой жены. Во время Первой мировой войны Шойбнер-Рихтер вступил добровольцем в армию Баварии, точно как и Гитлер. После службы на Западном фронте он был переведён в Оттоманскую империю, где его использовали как вице-консула в Эрзеруме, хотя он и не был дипломатом.

Впоследствии, после секретной миссии на лошадях в Месопотамию и Персию и короткой службы в качестве офицера разведки на Западном фронте, Шойбнер-Рихтер был отправлен политическим отделом Главного штаба армии со специальной миссией в Стокгольм, чтобы наладить контакты с антибольшевистскими группами в царской империи. Его работа для Главного штаба армии свела его с возможно наиболее могущественным человеком в Германии после кайзера Вильгельма, генералом Эрихом Людендорфом, который сделал Шойбнер-Рихтера своим протеже. К концу войны Шойбнер-Рихтеру была поставлена задача основать антибольшевистскую секретную службу в оккупированной немцами Балтике. В начале 1919 года его жизнь чуть было не прервалась преждевременно, когда силы большевиков арестовали его в Латвии во время гражданской войны, которая шла в регионе, и революционный трибунал приговорил его к смерти. Только вследствие давления, оказанного министерством иностранных дел Германии на вождей латвийских большевиков, смертный приговор не был исполнен и ему было разрешено вернуться в Германию. Шойбнер-Рихтер затем обосновался в Берлине, вращаясь в völkisch [националистических] кругах, равно как и среди балтийских немцев и в «белых» русских эмигрантских кругах, и принял участие в капповском путче.

После того, как путч провалился, Шойбнер-Рихтер, равно как и многие другие балтийские немцы и «белые» русские эмигранты, многие из которых были аристократами, бывшими чиновниками высокого ранга и офицерами, присоединился к исходу в Баварию, где баварское правительство под предводительством Густава фон Кара обеспечило им убежище. Мюнхен теперь стал центром монархистских эмигрантов в Германии. На своём пике в 1921 году «белое» эмигрантское население в Мюнхене насчитывало 1105 человек. Число балтийских немцев-эмигрантов, товарищей Шойбнер-Рихтера, также быстро увеличивалось. К 1923 году приблизительно для 530 балтийских немцев Мюнхен стал приютившим их домом.

В столице Баварии Шойбнер-Рихтер усилил свою деятельность, направленную на восстановление монархии в России и Германии. С середины июня до конца октября 1920 года он возглавлял миссию на Крымский полуостров в ошибочной уверенности, что «белые» войска всё ещё на подъёме в регионе. К концу октября он был снова в Мюнхене. Там он сблизился с членами своего студенческого братства в Риге, «Рубениа», которые, как он, иммигрировали в столицу Баварии. Одним из них был Альфред Розенберг, который к тому времени вступил в NSDAP и получил в ней известность, и который должен будет стать одним из ведущих идеологов партии. Это Розенберг представил Шойбнер-Рихтера Гитлеру в ноябре 1920 года.

Вскоре после их первой встречи Шойбнер-Рихтер посетил выступление Гитлера. Впечатлённый и речью, и их встречей, балтийский немецкий искатель приключений вскоре после этого вступил в партию и начал консультировать Гитлера в то самое время, когда всё чаще Гитлер стал говорить о России. Однако влияние Шойбнер-Рихтера на него всё ещё было в будущем, и он не был ответственен за начальный поворот Гитлера к Востоку. В действительности речи Гитлера уже были полны упоминаний о России к тому времени, когда Шойбнер-Рихтер впервые посетил какую-то из них. Например, 19 ноября 1920 года Гитлер заявил, что Советский Союз[11] неспособен накормить даже свой народ, несмотря на то, что это аграрное государство, «до тех пор, пока большевики правят по указке евреев». Он говорил своим слушателям, что Москва, Вена и Берлин все были под еврейским контролем, заключая, что преобразование не произойдёт ни в одном из этих мест, поскольку евреи были слугами международного капитала.

Растущий интерес Гитлера к Востоку тогда какое-то время развивался. Например, в соответствии с докладом полиции, в своей речи 17 апреля 1920 года в Хофбройхаус он «сообщал о России, которая была разрушена экономически, о 12-часовом рабочем дне там, о еврейском кнуте, о массовых убийствах интеллигенции и т. д., за что был вознаграждён сильными аплодисментами». К середине 1920-х Гитлер начнёт рассматривать Россию как естественного союзника Германии против власти англо-американского мира. Будучи глубоко анти-западным, но ещё не анти-восточным, он говорил своим слушателям 21 июля 1920 года: «Наше спасение никогда не придёт с Запада. Нам следует добиваться альянса [немецкий термин Allianz обозначает в действительности нечто даже более сильное, чем английское слово alliance] с националистической, антисемитской Россией. Не с Советами […] это там, где правят евреи […]. Московский Интернационал не поддержит нас. Скорее, он поработит нас навечно». Неделей позже он поднял тему возможности альянса с Россией, «если иудаизм будет свергнут [там]».

Речи Гитлера теперь выказывали растущий интерес не только к Востоку, но также к антибольшевистскому антисемитизму. Однако в отличие от, например, принца Георга Баварского и мюнхенского архиепископа Михаэля фон Фаульхабера, он не побуждался в первую очередь страхом большевистского вторжения. Его растущий интерес к России был совершенно иной природы. Он подпитывался геополитическими соображениями, относящимися к начальной политизации и радикализации Гитлера, равно как и его целью создания Германии, которая станет достаточно сильна внутренне и внешне, чтобы устойчиво выживать в быстро меняющемся мире. Смещение его интересов было не от озабоченности антикапиталистическим антисемитизмом в сторону антисемитизма антибольшевистского. Скорее, это было от смещения фокуса с национальной экономики, как ключевого вопроса реформирования Германии, на геополитические соображения.

В соответствии с его размышлениями, должно быть «слияние» (Anschluss) с Россией, потому что Гитлер в то время думал, что Германия не выживет сама по себе. Он делал вывод: чтобы быть достаточно сильными и иметь одинаково устойчивое положение с Британией и Америкой — т. е. с «абсолютными» врагами Германии — Германия и Россия должны стать союзниками и партнёрами. Основная озабоченность Гитлера была связана с англо-американской властью, не с большевистской. Однако на данный момент решение Гитлера по созданию Германии, которая будет столь же сильна, как и наиболее сильные империи мира, не было связано с захватом новых территорий. Его целью было не приобрести Lebensraum, «жизненное пространство», а объединить силы с Россией.

Подтекстом заявления Гитлера в его речи 21 июля 1920 года было то, что с помощью постоянного и длительного союза с Россией Германия получит безопасные восточные границы; она будет иметь доступ к пищевым и природным ресурсам от Рейна до Тихого океана; и что совместная военная, политическая и экономическая мощь в объединённых России и Германии была бы такой, что она станет на равных с Британской империей и Соединенными Штатами.

Предположительные большевики-евреи России заботили его не потому, что он опасался неминуемого большевистского вторжения, но потому, что по его мнению они стояли на пути германо-российского альянса. И даже хотя его антисемитизм был антибольшевистским в том смысле, что он уравнивал иудаизм с большевизмом, иерархия внутри антисемитизма Гитлера оставалась нетронутой: его антибольшевизм имел вторичное значение по отношению к антикапитализму. Фокус его антисемитизма теперь лежал на представлении большевизма как заговора еврейских финансистов, чем на предупреждении в стиле Готтфрида Федера о процентном рабстве. Как прояснил Гитлер в своей речи 19 ноября 1920 года, он верил, что большевики-евреи были ничем иным, как слугами международного капитала. Для Гитлера антибольшевистский антисемитизм продолжал быть функцией его антикапиталистического антисемитизма, даже хотя он теперь упоминал большевизм более часто, чем делал это в прошлом. В отличие от прошлого, он теперь концентрировался больше на том, как еврейские банкиры использовали большевизм в качестве инструмента для управления и нейтрализации рабочего класса, чем на том, как они эксплуатировали людей через начисление процентов.

Обращение взора Гитлера на Восток и восприятие антибольшевистского антисемитизма более серьёзно произошли в то время, когда Альфред Розенберг и Дитрих Экарт стали иметь важное значение в его жизни. Розенберг, приятель-однокашник Шойбнер-Рихтера по братству «Рубениа», станет одним из ведущих идеологов партии. Гитлер скажет о нём в 1922 году: «Он единственный человек, к которому я всегда прислушиваюсь. Он мыслитель».

Хотя Шойбнер-Рихтер и Розенберг и разделяли в целом общие политические взгляды, последний, в отличие от первого, определённо не был лихим искателем приключений. Даже многие другие национал-социалисты находили Розенберга невозможным и не имеющим никакого обаяния. В последующие годы за спиной Розенберга и Гитлера люди из окружения Гитлера станут сравнивать Розенберга с «недокормленным газовым светом» из-за его бледного лица без какого-либо выражения и его холодной, безжизненной и саркастической личности, равно как и его очевидной неспособности воспринимать красоту и прекрасные вещи в жизни; их другие описания включали «кусок льда» и «человек без эмоций, холодный, как кончик собачьего носа», чьи «бледные тусклые глаза смотрели в твоём направлении, но не на тебя, как если бы тебя там не было вовсе».

Балтийский немец с родословной от немцев, эстонцев, латышей и гугенотов, Розенберг — который вырос как подданный царя Николая II, учился в Москве во время войны и испытал в Москве правление большевиков — покинул Россию в 1918 году. После пребывания в Берлине он сделал своим домом Мюнхен. Однако пройдёт еще какое-то время, прежде чем он впишется в южную Германию, поскольку он говорил по-немецки с сильным русским акцентом. Даже в то время, когда Розенберг работал для Völkischer Beobachter, Германн Эссер должен был редактировать его статьи, поскольку его немецкий не был похожим на речь носителя немецкого языка. Подобно столь многим другим ведущим фигурам ранних лет национал-социализма в Мюнхене, Розенберг был протестантом и не происходил из Верхней Баварии.

Он встретил Гитлера ещё осенью 1919 года и вскоре после этого вступил в NSDAP. Через несколько месяцев Розенберг стал играть важную роль в партии, даже хотя он не мог предложить ей какой-либо материальной помощи, потеряв всё, когда иммигрировал в Германию. Оказавшись в Мюнхене, он был вынужден полагаться на питание в благотворительных столовых, в которые он должен был приносить свою собственную ложку, и квартировал бесплатно с вышедшим на пенсию военным доктором, что было устроено через комитет беженцев.

Розенберг имел значение для NSDAP из-за своего интеллектуального влияния на Гитлера. Если мы поверим свидетельству Хелены и Эрнста Ханфштэнглей, которые стали близки к Гитлеру зимой 1922–1923 гг, Гитлер, по крайней мере вначале, выражал большую веру в Розенберга и обращался к нему особенно по вопросам, связанным с большевизмом, арийской расой и тевтонизмом. По словам Эрнста Ханфштэнгля, желание Гитлера выполнить свою антисемитскую программу «любой ценой» было результатом влияния Розенберга.

Главной заботой Розенберга был антисемитский антибольшевизм. Более того, его самая первая политическая речь, произнесённая, пока он был всё ещё в Эстонии, накануне его отъезда в Германию, была о связи, которую он видел между марксизмом и иудаизмом. Для Розенберга русский большевизм не был движением славян, но скорее одним из примитивных и разрушительных азиатских нашествий кочевников, ведомых евреями. Однако в то время как Розенберг ссылался на предположительно еврейский большевизм более часто, он тем не менее верил, что еврейский большевизм в сущности связан с еврейским капитализмом. Для него большевизм и еврейский финансовый капитализм шли рука об руку. Например, 1 мая 1921 года он написал в Völkischer Beobachter, что «еврейская фондовая биржа объединилась с еврейской революцией».

Розенберг верил в существование еврейского заговора, заявляя, что еврейские большевистские вожди ответственны перед еврейскими финансистами. В своей написанной в 1922 году книге Pest in Russland! («Чума в России!») он доказывал, что в России, в конечном счёте, заправлял еврейский финансовый капитализм: «Если понимать капитализм как энергичную эксплуатацию масс совсем небольшим меньшинством, то тогда никогда не было более капиталистического государства в истории, чем еврейское Советское правительство с дней октября 1917 года». Он также верил в то, что президент Вудро Вильсон был просто марионеткой в руках еврейских банкиров — которые, как он думал, также управляли фондовыми биржами Нью-Йорка, Лондона и Парижа — равно как и вожди большевиков в России. По Розенбергу еврейские лидеры, встречаясь в масонских ложах, разрабатывали планы захватить мир. Он видел еврейское влияние повсюду, веря в вездесущность еврейского духа. В брошюре, написанной им в 1923 году, он призывал человечество освободиться от «евреизации мира».

Это та форма представления антисемитизма, которая, насколько это касается Розенберга, не была истребительной по характеру, но которая представляла большевизм находящимся в руках финансовых капиталистов, что позволила Гитлеру более полно интегрировать антибольшевизм в свою собственную изначально антикапиталистическую форму антисемитизма.

Хотя в конечном счёте это изменится, Розенберг всё ещё выражал про-русские чувства в ранние годы его взаимодействия с Гитлером. 21 февраля 1921 года Розенберг опубликовал статью в Auf gut Deutsch, которая доказывала, что «Русские и немцы — самые благородные народы Европы; […] они будут зависеть друг от друга не только политически, но также и с культурной точки зрения».

Другие идеи, происходившие из царской России, иногда попадали к Гитлеру косвенным путём, через Дитриха Экарта, на которого сильно влияли множество личных контактов, что были у него с тех пор, как первые русские «белые» эмигранты появились в Мюнхене. Уже в марте 1919 года он утверждал в Auf gut Deutsch, что «у немецких политиков едва ли есть другой выбор, чем войти в союз с новой Россией после устранения большевистского режима». В феврале 1920 года он заявлял, что русские люди, подавляемые еврейскими большевиками, были естественными союзниками Германии. «То, что Германия и Россия зависят друг от друга, не подлежит какому-либо сомнению», — писал Экарт, делая акцент на необходимости для немцев связаться с «русским народом» и поддерживать его против «нынешнего еврейского режима» в России.

На Экарта, как и на многих других людей среди националистически настроенных (völkisch) правых в Германии, оказывали влияние «Протоколы сионских старцев» — поддельное описание заговорщической международной организации, посвятившей себя установлению еврейского мирового правления. «Протоколы» едва ли имели какое-либо влияние в Германии предвоенной и военного времени. Однако, когда российские эмигранты привезли с собой копии в Германию после войны, они были переведены на немецкий язык и быстро приобрели известность в правых кругах.

Трудно определить меру роли Альфреда Розенберга и Дитриха Экарта в повороте Гитлера на Восток. Его сдвиг к Востоку определённо начал происходить в то время, когда балтийские немцы и «белые» русские эмигранты впервые появились в Мюнхене. Однако трудно сказать, было ли появление Розенберга и других на сцене основной причиной поворота Гитлера на Восток и к антибольшевистскому антисемитизму; или же его интерес к Розенбергу и, соответственно, к Шойбнер-Рихтеру был результатом сдвига в его мышлении в сторону Востока. Другими словами, трудно сказать, произошёл ли культурный перенос идей на спинах миграции в Баварию Розенберга и других эмигрантов из России, или эволюция радикальных правых идей в России и в южной Баварии шли в связи друг с другом. Вкратце, трудно определить, имелись ли специфические русские корни в национал-социализме и в мышлении Гитлера.

Что делает почти невозможным сказать, был ли сдвиг к заговорщическому антисемитизму, ассоциируемый с Розенбергом и русскими правых убеждений, делом рук Розенберга и его партнеров, это то, что их идеи не были ни новыми, ни ограниченными Россией. Такие чувства, выражавшиеся после Первой мировой войны, существовали прежде и кочевали из страны в страну перед войной. Таким образом, определённо возможно найти немецкое доморощенное воплощение антисемитизма, которое выглядит очень сходно с таковым у правых русских. Тем не менее, в случае Гитлера трудно прийти к какому-либо иному заключению, чем сказать, что это через Розенберга и других среди втекающей волны балтийских немцев и «белых» русских Гитлер явно подвергался идеям преувеличенного заговорщического антисемитизма.

Более важно то, что через этих эмигрантов Гитлер был свидетелем существования прямо перед его глазами симбиозной немецко-русской группы, что снабдило Гитлера воодушевлением в его поиске ответа на проблему — как создать Германию, которая никогда снова не проиграет большую войну. В то время он не проявлял каких-либо явных анти-славянских чувств; его расизм всё ещё принимал довольно избирательную форму. Казалось, что на него больше влияет наследие близких отношений немецких и русских консерваторов, относящееся к дням Екатерины Великой, немецкой женщины, которая правила Россией в конце 18 столетия, чем антиславянские чувства, с которыми он встретился в довоенной Вене.

Гитлер едва ли столь явно обратился бы к Розенбергу и Шойбнер-Рихтеру, как он это сделал, если бы их идеи не дополняли его ранее существовавших идей. Подобным образом, к этим двоим едва ли Гитлер продолжал бы относиться как к имевшим чрезвычайную важность, если бы он прежде уже полностью развил свои идеи о Востоке и о восточных евреях.

Русское влияние на Гитлера имело значение в той мере, в какой он столкнулся с балтийскими немцами и «белыми» русскими и их идеями в то время, когда старался усовершенствовать и пересмотреть ответ, найденный им в 1919 году на вопрос — как выстроить жизнеспособную Германию. Оба его полученных из первых рук впечатлений от тесного немецко-русского сотрудничества в Мюнхене и культурный перенос из России в Германию заговорщических антибольшевистских идей подпитывали его поворот на Восток и его растущий интерес к антибольшевистскому антисемитизму. В этом смысле существовал сильный русский элемент в эволюции Гитлера и национал-социализма.

В лице Розенберга и Экарта у Гитлера были советники, которые сделали рациональный факт немецко-русского сотрудничества способствующим возрождению Германии и России и которые подчёркивали важность антибольшевистского антисемитизма. В лице Шойбнер-Рихтера у Гитлера был советник, который в отличие от Розенберга и Экарта был человеком действия и который не просто разрабатывал, но и внедрял политику. Таким образом, это посредством Шойбнер-Рихтера он увидел, как идеи, отстаиваемые Розенбергом и Экартом, переносились в реальность, и Шойбнер-Рихтер помогал Гитлеру переводить его собственные идеи в действия — важное умение для любого честолюбивого лидера, но имевшее особенную важность для Гитлера, потому что он считал очень ценным силу воли и действие. Например, в своей речи 1 января 1921 года он сказал:

После своего возвращения с Крымского полуострова и незадолго до его первой встречи с Гитлером Шойбнер-Рихтер основал общество Aufbau («Реконструкция»), тайную, базирующуюся в Мюнхене группу немцев и «белых» эмигрантов, которые станут очень активны в конце 1920 и в первой половине 1921 года. Направленное почти в равной степени против большевизма, евреев, Веймарской республики, Британии, Америки и Франции, оно ставило своей целью свергнуть большевистский режим в России и сделать великого князя Кирилла Романова главой новой прогерманской монархии. Более широко, целями Aufbau были восстановление монархии и в России, и в Германии, а также одержание победы над еврейским доминированием.

Технически Шойбнер-Рихтер был первым секретарём Aufbau, но де-факто он возглавлял группу. Его заместителем был Макс Аманн, старший сержант штаба полка, в котором служил Гитлер в Первую мировую войну. Гитлер вскоре завербует Аманна на должность управляющего директора NSDAP. Таким образом, двое людей, которые фактически руководили Aufbau, были также ведущими национал-социалистами и были близки к Гитлеру.

Однако членские составы NSDAP и Aufbau были коренным образом различны, особенно поскольку мало кто из членов партии мог позволить себе вступить в Aufbau. Предполагалось, что члены Aufbau должны финансировать деятельность, направленную на свержение советского режима, и потому должны были заплатить для вступления 100 000 марок, а затем ещё 20 000 марок ежегодных взносов. Вследствие секретности группы и скудности сохранившейся документации мало что известно о её членах. Формально она возглавлялась бароном Теодором фон Крамер-Клетт, который направлял деньги в Aufbau из различных бизнесов, которыми владела его семья. Её вице-президентом был Владимир Бискупский, высокопоставленный бывший русский генерал. Различные другие «белые» офицеры и должностные лица, которые переместились в Мюнхен после путча Каппа, также были её членами, включая Фёдора Винберга, который, находясь ещё в Берлине, переиздал «Протоколы сионских старцев». Винберг также редактировал русскую газету в Мюнхене «Луч света», в которой он доказывал, что евреи и масоны представляли зло, поскольку они хотели уничтожить христианство и взять власть над миром.

Шойбнер-Рихтер не только представил Гитлера обществу Aufbau и русским эмигрантам; в марте 1921 года он также представил его человеку, который, намеренно или нет, будет способствовать подъёму Гитлера к национальной известности: генералу Эриху Людендорфу, самому могущественному военному начальнику Германии во второй половине Первой мировой войны.

Во время Германской революции 1918–1919 гг. Людендорф покинул Германию переодетым и как можно незаметнее переехал в Швецию, которая обеспечила ему безопасное убежище. Окончательно вернувшись, он был вовлечён в капповский путч. Летом 1920 года он присоединился к исходу правых экстремистов в Мюнхен, где жила его младшая сестра. Столица Баварии была и гостеприимна, и неприятна для него: баварский консервативный политический истэблишмент обеспечивал Людендорфу безопасное убежище таким же образом, как он принял других правых экстремистов с северной Германии, даже хотя тот же самый истэблишмент почитал заклятого врага Людендорфа — Руппрехта Баварского. Оказавшись в Баварии, он обратился к своему протеже Максу Эрвину фон Шойбнер-Рихтеру, который стал главным планировщиком его деятельности. Шойбнер-Рихтер также представил Людендорфа членам Aufbau, равно как и Гитлеру. Поскольку к 1921 году Шойбнер-Рихтер тесно работал и с Людендорфом, и с Гитлером, то это через него был заключён судьбоносный союз между прежде самым могущественным генералом Германии и Гитлером.

Это союз будет стимулироваться совместным пониманием того, что они нужны друг другу. Гитлеру требовался значительный националистический лидер с национальным статусом, который возьмёт его под своё крыло и поможет ему тоже стать национальным лидером. Людендорф между тем будет видеть в Гитлере энергичного молодого человека, который был выдающимся оратором и который будет способен обращаться к людям за пределами его собственной доступности.

Пока же, однако, образование этого альянса всё ещё было в будущем. В первой половине 1921 года, чтобы консолидировать и увеличить поддержку NSDAP в Мюнхене и южной Баварии, Гитлер ещё больше увеличил свои появления перед публикой. В своих речах он старался быть как можно более провокационным, пытаясь найти пределы того, что было допустимо законом делать и говорить, до такой степени, что 24 февраля 1921 года, через год после объявления Гитлером платформы партии в Хофбройхаус, Рудольф Гесс выразил своей матери удивление, что «Гитлер всё ещё не в тюрьме». В начале июля Гесс написал своей двоюродной сестре Милли, что Гитлер притворяется для политической выгоды, сопоставляя личность, которую видят люди во время речей Гитлера, с тем Гитлером, которого он знал в остальное время: «Тон Гитлера в его речах не каждому по вкусу. Однако он доводит массы до точки, где они слушают и приходят снова. Нужно приспосабливать инструменты к материалу и Г[итлер] может изменять манеру своей речи. Мне особенно нравится слушать, когда он говорит об искусстве». Ранее в тот год он уже говорил своей кузине, что «внешне грубый человек внутри мягкий, что очевидно проявляется в том, как нежно он обращается с детьми, и в его жалости к животным».

Весь тот шум, который произвёл Гитлер в 1920 и в начале 1921 года, а также приобретение газеты Völkischer Beobachter, окупились впечатляюще хорошо: членство в NSDAP увеличилось десятикратно между началом и концом 1920 года, и к середине 1921 года добавилась ещё тысяча, доведя количество членов NSDAP примерно до 3200 человек. С началом распространения партии по южной Баварии NSDAP медленно меняла своё лицо. Она всё ещё была преимущественно городской партией, но к концу 1920 года почти каждый четвёртый из её членов был не из Мюнхена. С распространением партии за пределы Мюнхена было небольшое увеличение членов из среднего класса. И было некоторое уменьшение в числе членов партии, которые были протестантами, из-за даже ещё меньшей доли протестантов в населении южной Баварии за пределами Мюнхена. Тем не менее, протестанты всё ещё оставались самой большой группой в NSDAP — более, чем один из трёх её членов был протестантом. И в своём представлении о себе NSDAP также оставалась партией, которая удовлетворяла требованиям рабочих. Как писал Рудольф Гесс своей двоюродной сестре Милли: «Более половины всех членов — это люди физического труда, что гораздо большая доля, чем во всех других немарксистских партиях. Будущее Германии в первую очередь зависит от того, сможем ли мы вернуть рабочего к национальному идеалу. В этом отношении я вижу наибольший успех в этом движении — вот почему я сражаюсь в их рядах».

Партия всё еще оставалась политически весьма разнородной, поскольку многие люди в столице Баварии всё ещё старались найти опору в послевоенном мире и ещё не перестали держаться меняющихся политических убеждений. Например, Хайнрих Грассль, человек в возрасте после сорока лет, был одновременно членом NSDAP и либеральной DDP. Он оставит NSDAP только тогда, когда партия будет взята под контроль Гитлером.

В сравнении со всем населением Мюнхена количество членов партии Гитлера всё ещё было очень маленьким. Существенно менее 0,5 процентов населения Мюнхена вступило в партию к лету 1921 года. И всё же, несмотря на свои начальные проблемы в 1920 году раскрытия своего политического послания, NSDAP в конечном счёте к середине 1921 года смогла стать главным бенефициаром консолидации раздробленного радикального правого фланга.

Возможно, существовали две главные причины успеха в выходе NSDAP в первые ряды после консолидации. Одной было то, что партия пошла своим путём, отказываясь играть вторую скрипку с кем бы то ни было и отказываясь объединить силы с равными партнёрами. Другой было то, что она выставляла себя лучше, и была громче и занимательней, чем её соперники. Человеком, ответственным за всё это, был прежде всего и более всего Адольф Гитлер.

В течение почти двух лет, что прошли с момента его неожиданного прозрения накануне его пропагандистских курсов с Карлом Майром, Гитлер старался найти ответы на то, как следует реорганизовать Германию для выживания в быстро меняющемся мире. Он не рассматривал свою роль как просто предложение практических советов или содействие в переупаковке стремлений других людей в более привлекательном виде. Скорее, в том духе, что ожидался от «гения», он стремился предложить откровения о скрытой архитектуре мира и о природе вещей, представляя их как новый завет для новой Германии. Провозглашая их на квази-религиозном языке, он декларировал, что эти меры были необходимы для спасения от невзгод прошлого и настоящего.

«Майн Кампф», равно как и последующие произведения и заявления пропагандистов Гитлера, станут изображать это, как если бы новый завет новой Германии был явлен Гитлеру очень рано, в его годы обучения и бедствующего художника в Вене. Позже было популярно верить, что «новый завет» пришёл к нему в упакованном виде, либо во время революции или же после неё. Говорили, что Гитлер просто присвоил этот готовый «новый завет», претендуя на то, что это его откровение, когда в действительности он просто заменил этикетку на «завете», написанном другими, и затем функционировал с ним до конца жизни.

Хотя, провозглашая «новый завет» Германии, он, конечно же, в изобилии заимствовал у других, он не ограничивал себя ни производством идентичных копий идей людей, окружавших его, ни оставаясь неизменно верным им. Он подбирал и выбирал из богатой палитры мыслей, доступных ему, чтобы рисовать, стирать и перерисовывать своё видение для Германии. Это видение стало источником не одного «нового завета», но нескольких конкурирующих и изменяющихся его воплощений. Гитлер был поразительно гибок в изменении своего «нового завета», когда его идеи казались недостаточными для объяснения мира.

Гитлер изначально фокусировался на обеспечении макроэкономического обвинения западного капитализма и финансового капитала. В то время раса имела значение для него настолько, насколько это позволяло ему создать двойственность между еврейским и не-еврейским «духом», что определяло бы, будет ли страна иметь блестящее будущее или будет оттеснена на путь окончательного упадка и смерти. Что за этим последовало, было не только поворотом на Восток, но также поворотом от макроэкономической к геополитической силе как средству для понимания и объяснения мира. В результате Гитлер стремился установить постоянный союз с Россией (рассматривая страну как восточного соседа Германии и таким образом игнорируя само существование Польши), чтобы поставить Россию и Германию на все времена на такое же основание, как англо-американский мир. Попутно антибольшевистский и заговорщический антисемитизм стал более важным, чем это было прежде. Однако иерархия его антисемитизма оставалась нетронутой в том, что он всё ещё видел антибольшевистский антисемитизм как функцию антикапиталистического антисемитизма.

При написании и переписывании своего «нового завета» судьба Гитлера была впечатляюще трансформирована. Летом 1919 года он был талантливым, но бедствующим незначительным пропагандистом рейхсвера в Мюнхене. К началу лета 1921 года он был де-факто вторым в руководстве партии, которая была у всех на устах в Мюнхене. В своём подъеме к известности в NSDAP он пренебрёг обычным путём к власти внутри политических партий, который обычно наполнен закулисными сделками, компромиссами и ударами в спину. Скорее, общераспространённая одержимость идеей гения в то время позволила человеку с беспощадной волей к власти и талантом реагирования на непредвиденные события вознестись почти на самый верх. Более того, харизматический театрализованный, нежели рассудочный, стиль политики Гитлера идеально подходил для мелкой партии, которая хотела стать услышанной в городе, где существовало много соперничающих групп на крайнем правом фланге политики.

Гитлер теперь стоял перед новой проблемой: по пути трансформирования судьбы NSDAP он сделал себе много врагов не только вне партии, но также внутри её. К началу лета 1921 года его враги внутри партии стали составлять заговор против него, и он встал перед неминуемой угрозой. На кону были и его собственная судьба, политический успех, и его «новый завет».