Становление Гитлера. Сотворение нациста

Эпилог

Когда Гарвардский Музей Германского искусства — ныне приют для университетского центра европейских исследований — в середине 1930‑х заказал Льюису Рубинштейну написать фрески для своего входного холла, молодой американский художник решил, что он должен применить своё искусство для атаки на Гитлера и его осмеяния. Фрески еврейского художника с семейными корнями в Германии и в Польше изображали сцены из любимого оперного произведения диктатора «Кольцо Нибелунгов» Рихарда Вагнера. В центре своих фресок, как раз над главным входом в музей, Рубинштейн нарисовал Гитлера в образе Альбериха, злобного карлика и антагониста героев круга Кольца, главный среди которых Зигфрид.

Проходя каждый день мимо фресок Рубинштейна по пути в свой офис во время исследований материалов для этой книги, я часто останавливался, чтобы восхититься ими. Они умно перевернули нацистскую мифологию. Для немецких националистов Зигфрид стал символической персонификацией их страны во время Первой мировой войны. Например, наиболее известная оборонительная линия Западного фронта была названа «Линией Зигфрида». А распространённые послевоенные нападки правых на евреев, левых и либералов — то, что они предательским образом ударили в спину кинжалом победоносную Германию — было намеком на то, как сын Альбериха Хаген убил Зигфрида.

На фресках Рубинштейна не евреи и демократы теперь были трусливыми предателями Германии, а Гитлер и его сторонники.

И всё же, глядя на Альбериха Рубинштейна, я не мог не чувствовать, что фреска изображает Гитлера неверно. (См. фото 32). Представленный как карлик, который отрицанием любви превращает золото в волшебное кольцо, которое позволит ему править миром, Гитлер понижен до оппортуниста, для которого не имеет значения ничто, кроме вожделения власти и доминирования. Этот взгляд хорошо согласуется со взглядом наиболее известного биографа Гитлера времени сразу же после Второй мировой войны, Алана Буллока, и многих других с тех пор.

Рубинштейн и Буллок по крайней мере поняли, что Гитлер действительно имел значение. В последнее время в стране, которой он некогда правил как диктатор, Гитлер стал почти что пустым местом, поскольку новое поколение немцев понятным образом, но антиисторично, беспокоится, что придание особого значения Гитлеру может казаться примирительным и уводить от ответственности обычных немцев за ужасы Третьего Рейха. Сегодня обычным делом является как задавать вопрос, был ли Гитлер в действительности исторической «фигурой высочайшего значения», так и изображать его лишь как немного более, чем чистый холст, на котором другие немцы изображали свои желания и свои цели.

Как показывает эта книга, Гитлер был чем угодно, но не чистым холстом, который заполнялся коллективными желаниями немцев. И он не был и оппортунистом, для которого власть имела значение только сама по себе. Изучение его метаморфозы между 1918 и 1926 годами помогает нам понять, что подпитывало его, а также Третий Рейх, во время 1930-х и 1940-х.

В конце 1920-х и в начале 1930-х он станет использовать свой риторический стиль демагога, в той форме, в которой он развил его между 1919 и 1923 годами, чтобы использовать изменчивое и безнадёжное настроение публики во время Великой Депрессии. Это позволит Национал-социалистической Немецкой рабочей партии (NSDAP) быстро расти от имевшей поддержку только лишь 2,6 процентов населения до самой крупной партии в Германии. Гитлер не повторит свои тактические ошибки 1923 года. И на этот раз ему нужно будет конкурировать не с хорошо организованной консервативной партией — Баварской Народной партией (BVP) — а с другой: Немецкой Национальной Народной партией (DNVP), которая недавно была ослаблена приходом в ней к власти популистского бизнесмена Альфреда Гугенберга.

Становление Гитлера в послереволюционном Мюнхене дало рождение идеологии, которая обеспечит главный стимул для его действий между 1933 и 1945 годами. И развивающаяся динамика того, как он определял и преследовал политические идеи в 1919 и в последующие пять лет, станет центральной движущей силой прогрессировавшей радикализации как Гитлера, так и Третьего Рейха после 1933 года. Его намерение преобразовать Германию так, чтобы сделать страну устойчивой в быстро меняющемся мире, проистекало из его начальной политизации и радикализации летом 1919 года. Оно останется тем же самым до дня его смерти. Вся его политика при нахождении у власти была соответственно направлена к этой цели.

Гитлер оставался столь же неопределённым относительно некоторых из своих политических целей после 1933 года, каким он был, когда впервые обдумал их в начале 1920-х. Эта неопределённость поощряла импровизацию тех, кто работал для него, парадоксальным образом устанавливая чрезвычайно успешную систему политических операций не несмотря на, но именно из-за её гибкого и реагирующего характера. Во многих случаях это способствовало радикализации, поскольку его сторонники старались разгадать, что он хотел бы, чтобы они сделали, и соревновались друг с другом за его благосклонность, каждый стараясь предложить наиболее всестороннее и далеко идущее решение. В таких случаях — другими словами, когда люди пытались исполнять желания фюрера, которые оставались неопределёнными — его последователи, а не сам Гитлер, способствовали радикализации режима.

Однако в областях политики, которые для Гитлера лежали в центре переформирования Германии и обеспечения её выживания на все времена, он вовсе не был неопределённым. Тут он сам проводил прогрессирующую радикализацию своего режима между 1933 и 1945 гг. В отличие от многих популистов в истории, он не просто проповедовал, что надо сделать свою страну великой. Он всегда был личностью, которая желает понять природу вещей и превратить свое понимание сути вещей в политику. Когда речь заходила о двух областях политики, которые во время послереволюционного периода он определил как ключевые для преодоления первичных источников слабости своей страны — то есть, евреи Германии и территория Германии — то единственная гибкость Гитлера состояла в его готовности урегулировать вопрос на столь долгое время, как было необходимо, выбрав второе из наилучших решений, если его предпочитаемое решение (всё ещё) было труднодостижимым.

Две центральные цели политики в той форме, в которой он определил их в 1919 году, будут доминировать в его мышлении и политике на последующие двадцать пять лет. И они объясняют его готовность начать ещё одну мировую войну и приступить к геноциду. Этими целями были: полное удаление любого еврейского влияния из Германии и создание государства, у которого имеется достаточно территории, людей и ресурсов, чтобы быть геополитически на равных с наиболее мощными государствами в мире. Ко времени написания Mein Kampf стало ясно, что предпочитаемое Гитлером окончательное решение обеих проблем — предположительно губительного влияния евреев и недостатка территории у Германии — станут иметь последствия в форме геноцида.

Даже из перспективы 1924 года, когда Гитлер оставил идею постоянного альянса с восстановленной царской Россией в пользу жизнеспособной Германии, созданной захватом Lebensraum, эволюционная логика преследования своих целей уже была геноцидной. Просто невозможно представить, как его цели могли бы быть реализованы без применения по меньшей мере этнической чистки поляков, русских и других славян.

Безотносительно того, понимал ли полностью Гитлер геноцидное развитие логики его геополитических целей, не может быть сомнения, каким было его предпочитаемое окончательное решение «еврейского вопроса». Как показало письмо Улле Вилле к Рудольфу Гессу в конце 1922 года, к тому времени Гитлер и Гесс должны были уже подумывать об идее использования пулемётов для истребления евреев. Вдобавок в интервью, которое Гитлер дал каталонскому журналисту незадолго до попытки путча в 1923 году, он был даже более недвусмысленным: в ответ на утверждение Гитлера, что выполнение погромов в Мюнхене было бессмысленным, поскольку впоследствии евреи в остальной части страны всё ещё будут продолжать доминировать в политике и финансах, журналист спросил его: «Что вы хотите сделать? Убить их всех внезапно?»

Гитлер ответил: «Это, разумеется, было бы наилучшим решением, и если бы кто-то смог провернуть это, то Германия была бы спасена. Но это невозможно. Я смотрел на эту проблему со всех сторон: это невозможно. Вместо того, чтобы благодарить нас, как им следовало бы, мир набросится на нас со всех сторон». Он добавил: «Следовательно, остаётся только изгнание: массовое изгнание».

Ответ Гитлера является проясняющим в объяснении возникновения Холокоста, так как он делает совершенно ясным, что его предпочтением в 1923 году был геноцид, но что если прямой геноцид не был возможен, он проявит прагматизм и обратится ко второму из наилучших решений: массовому изгнанию. Что он имел в виду, когда говорил о массовых изгнаниях, становится очевидным из контекста времени, в котором имело место интервью. Так как радикальные правые в Мюнхене только что были подвержены влиянию статьи Ганса Тробста об «армянских уроках», то для «еврейского вопроса» ответ Гитлера едва ли мог означать что-то иное, кроме поддержки этнической чистки по образцу геноцида армян.

Достигнув власти, Гитлер вначале поощрял эмиграцию евреев. Однако его поддержку эмиграции следует понимать как третье из наилучших решений, обоснованным скорее тактическим прагматизмом, чем как свидетельство того, что он ещё не представлял себе предпочитаемое решение. Как сообразительный политический оператор, он также понимал, что временами он должен приглушить свой антисемитизм. Например, во время избирательной кампании 1932 года он едва упоминал евреев.

Тем не менее, как только он начнёт совместно осуществлять свои две основные политические цели — создание достаточно большой Германии путём захвата новых территорий на Востоке и удаление евреев из государства, которое он пытался создать (поскольку вредоносное влияние евреев, по его мнению, было основной причиной внутренней слабости Германии) — одна вещь становится ясной: у Гитлера больше не было какой-либо благовидной альтернативы либо прямому геноциду, либо этнической чистке с геноцидными последствиями. Изгнание не было практическим решением в военное время: просто не было страны, куда могли быть отправлены евреи. И в отличие от случая с армянами во время Первой мировой войны, вследствие реалий военной судьбы Германии в 1940-х, евреев нельзя было переместить из их основной зоны проживания в какие-то другие места под германским управлением.

Вполне может быть правдой то, что в техническом смысле физическое истребление евреев в Польше началось с решений, сделанных на месте, без ясных приказов из Берлина. Однако, они были сделаны только потому, что Гитлер вступил в войну, нацеленную на одновременные захват территории и устранение евреев, в таком контексте, в котором его предпочитаемое решение, вероятно, всегда было геноцидным, как была логика развития его действий и намерений. Более того, приказы, исходившие непосредственно от Гитлера, начали войну и прямо результировали в последующих приказах Гитлера, которые давали полномочия для заключения евреев Польши в гетто и концлагерях, равно как и выкашивание пулемётами евреев Советского Союза. Так что идея, что Холокост начался только во второй половине 1941 года — т. е. когда сотни тысяч евреев уже были убиты в Советском Союзе в ходе операции «Барбаросса» — не согласуется с фактами. Их убийство проистекало из желания Гитлера создать Германский Рейх не только с наличием достаточной территории, но такой, что был бы очищен от евреев тем способом, какой он представлял себе уже в 1922 и 1923 годах, как очевидно из контактов Гесса и его самого с Ульрихом Вилле и каталонским журналистом.

Когда началось систематическое убийство евреев в Польше, то не осталось реальной альтернативы для ответственных лиц на местах, кроме как выбирать геноцид вследствие решений, ранее принятых Гитлером. Другими словами, более ранние решения Гитлера направили его администраторов в Польше по пути, на котором единственными правдоподобным решением проблем, с которыми им прошлось встретиться, был геноцид. Так что любое мнение, что инициативы, приведшие к Холокосту, изначально пришли снизу, является иллюзией. Гитлер сам был в основе возникновения Холокоста.

Прогрессивная радикализация политики Гитлера и Третьего Рейха в целом была также прямым результатом его метаморфозы между 1919 и серединой 1920-х годов по другой причине. Вследствие своего нарциссизма и своего желания выделиться на оживлённом рынке Мюнхена в постреволюционной Баварии, Гитлер почти всегда старался быть более экстремистом, чем его конкуренты, чтобы привлечь внимание. Это запустило процесс прогрессивной радикализации, который будет подпитываться циклами подтверждения. В процессе дальнейшего развития идей в его речах, на которые люди больше всего реагировали, он делал свои идеи ещё более экстремальными, чтобы получить ещё больше отклика, таким образом, запуская самоусиливающийся цикл радикализации.

Жажда Гитлера всё большего внимания была в конечном счёте его собственным уничтожением. Она посеяла семена саморазрушения Третьего Рейха, даже хотя, разумеется, много других факторов помогали подгонять радикализацию нацистской Германии. Нарциссизм Гитлера и его усиление его поклонниками, равно как и циклы подтверждения, через которые он проходил, оставляли ему мало выбора, кроме как всегда идти к более экстремальным решениям. В этом смысле, Германия Гитлера была автомобилем без задней передачи и без тормозов, которая в некоторый момент неминуемо свалится с обрыва.

Ничто из этого не сказано для того, чтобы предположить, что если бы Гитлер смог уйти в Австрию после провалившегося переворота, или если бы, как Дитрих Экарт, он умер в 1923 году, то Германия не пошла бы по авторитарному пути в 1930-х и в 1940-х годах. В конце концов, в период между войнами либеральная демократия пала повсюду к востоку от Рейна и к югу от Альп, за примечательным исключением Чехословакии. А в других местах в Европе она часто лишь едва выжила. Подобным образом, ничего из этого не говорится для снятия ответственности с миллионов немцев, поддерживавших Гитлера и совершивших преступления нацистской Германии. Без них Гитлер остался бы никем. Однако история его становления выявляет критическое понимание: что пустота, оставленная крушением либеральной демократии в Германии и заполненная Гитлером, а не большинством других возникавших и конкурировавших с ним демагогов, многократно увеличила риск катастрофической войны и геноцида.

История метаморфозы Гитлера в равной степени о том, как делаются демагоги, и о том, как получается особенный, которого не следует принимать за представляющего всех демагогов. Это предостерегающий рассказ о том, что случается, когда чрезвычайная экономическая неустойчивость и крах, чувства недовольства, а также неминуемого национального и личного упадка, сходятся вместе. Это о том, как делаются новые радикальные вожди, когда либеральная демократия и глобализм находятся в большом кризисе и когда этот кризис превращается в тоску по сильной руке и вождям нового типа.

Как учит история, определённые структурные условия делают возможным возникновение демагогов. Однако история Европы в 1920-х и в 1930-х годах и мира на протяжении двадцатого столетия показывает, что демагоги приходят в различных вариантах. Их диапазон простирается от популистов с отсутствующими основными взглядами до идеологов различных политических убеждений. Они включают как рациональных, так и иррациональных деятелей. Они включают деятелей, чья личность всегда будет вести их к самым экстремальным решениям и которые никогда не знают, где остановиться, тем самым сея зёрна саморазрушения своего режима, а также и тех с умеренными качествами личности, чей режим может выживать десятилетия. Они также встречаются в диапазоне от тех, кто верит, что любой компромисс, кроме тактического, отвратителен, до тех, кто в конечном счёте полагает, что политика — это искусство компромисса. Фундаментальная проблема в предсказании того, какого рода станет возникающий демагог, состоит в общем стиле их демагогии, когда они впервые появляются на публичной арене. Их общий язык и стиль и их общее утверждение, что они аутсайдеры, могущие представлять истинные интересы народа, мешает видеть, какого вида демагогами они скорее всего станут. Вот почему существует тенденция невозможности предсказать, превратится ли некто в реинкарнацию Гитлера, Франко, Ленина, или в популиста образца конца девятнадцатого века, который, флиртуя с авторитаризмом, в конечном счёте умудряется противостоять его обольщению.

Вкратце, встречаясь с вновь возникающими демагогами, история может не быть способна сказать нам, пока не станет слишком поздно, указывает ли надпись на стене в направлении Гитлера, Альбериха или на совершенно другую личность. Тем не менее условия, которые подвергают опасности либеральную демократию и делают возможным возникновение демагогов, могут быть обнаружены достаточно рано, на них можно отреагировать, и таким образом обуздать, прежде чем они станут такими критическими, какими они были в 1920-х годах. В самом деле, мы должны обнаруживать их рано, до того, как они станут такими критическими, как во время метаморфозы Гитлера. В конце концов, национал-социализм рождён во время великого кризиса либерализма и глобализации конца девятнадцатого века. Коммунизм также был на подъёме в эту эру, и свирепствовал анархистский террор.

Ткань, что удерживала вместе глобализацию, общие нормы и зарождающуюся либеральную демократию, уже была разрушена популистами в десятилетия, последовавшие за крахом Венской фондовой биржи в 1873 году, даже хотя их конечные цели стремились быть весьма отличными от целей демагогов периода всемирной эры экстремизма между 1914 и 1989 годами.

И всё же это разрушение той ткани в конце девятнадцатого века сделало возможным возникновение демагогов в начале двадцатого столетия. Без разрушения ткани первого века мировой глобализации не было бы ни Хорти, ни Метаксы, ни Сталина, Муссолини, Гитлера, Хо Ши Мина, Франко, Тито или Мао.

Придёт ли однажды новый век тиранов, будет зависеть не только от нашей бдительности против будущих Гитлеров. Что более важно, это будет определяться нашей готовностью защищать и исправлять ткань либеральной демократии нашего нового века глобализации, прежде чем условия станут таковы, что будут расцветать подобные демагоги наихудшего вида.