Становление Гитлера. Сотворение нациста

Глава 10. Баварский Муссолини

«Адольф Гитлер — предатель?» — таким был заголовок анонимной листовки, которую множество членов Национал-социалистической Немецкой Рабочей партии (NSDAP) печатали и распространяли летом 1921 года. Листовка, целью которой было нейтрализовать Гитлера и его роль в политике, была столь же бескомпромиссной, как любая критика, которую политические левые направляли на него. Она обвиняла его в том, что им управляют «зловещие люди в тени в Берлине». В ней также высказывалось мнение, что он был марионеткой в руках еврейских заговорщиков, которые использовали его для раскола партии и для её ослабления изнутри. Дополнительно она представляла Гитлера мегаломаньяком, который неспособен воспринимать других людей как себе равных и обвиняла его в том, что он возбуждается и сердится каждый раз, когда кто-либо спрашивает о его прошлом. Ему также был навешен ярлык сторонника кайзера Карла, последнего императора Австрии, что было особенно странным обвинением, учитывая свидетельство его продолжительной оппозиции династии Габсбургов. В то же время Германа Эссера, который продолжал быть одним из самых близких сотрудников Гитлера, обвинили в том, что он шпион социал-демократов.

Выпуск антигитлеровской листовки говорил об эскалации борьбы, которая назревала внутри партии в течение месяцев. В её основе было несогласие относительно будущего направления развития NSDAP, а также относительно роли, которую Гитлер мог бы играть в нём. Распространение листовки также отмечало окончание постепенного разлада между Дрекслером и Гитлером о будущей стратегии партии. В то время как Гитлер поддерживал революционный, насильственный путь, Дрекслер защищал правовой, парламентский. Хотя весной Дрекслер поддерживал слияние с другими национал-социалистическими группами в Германии, Австрии и Чехословакии, и он продолжал отстаивать тесное сотрудничество с Социалистической партией Германии (партией, которая однажды оттолкнула Гитлера, когда он желал вступить в неё). По контрасту, Гитлер яростно противился любому такому ходу, твёрдо веря в то, что NSDAP должна идти своим собственным путём.

Борьба между двумя людьми достигла максимума в июле 1921 года, когда за спиной Гитлера Дрекслер добился расположения Отто Дикеля, главы Немецкого Промышленного Объединения (Deutsche Werkgemeinschaft), базировавшейся в Аугсбурге националистической (völkisch) группы, и пригласил его выступить в Мюнхене. Гитлер в это время был в Берлине в продолжительной поездке для сбора средств. (Вопрос о том, покинул ли Гитлер Мюнхен на несколько недель для того, чтобы продемонстрировать, что партия не будет способна функционировать без него, остаётся нерешённым).

Дикель, школьный учитель, родившийся в Гессене, который уже взрослым переселился в Баварию, был автором книги, которая призывала к возрождению стран Запада по отношению к остальному миру. Его аргументация была основана на комбинации национализма, экономического социализма и антисемитизма. Популярный подход Дикеля обеспечил то, что его речь в Мюнхене стала немедленным успехом, в результате чего Дрекслер пригласил его стать постоянным оратором для NSDAP. Дрекслер, между тем, принял приглашение прибыть в Аугсбург 10 июля для обсуждения с Дикелем и вождями базировавшейся в Нюрнберге Немецкой Социалистической партии будущего сотрудничества между NSDAP, Deutsche Werkgemeinschaft и Немецкой Социалистической партией.

Когда Эссер связался с Гитлером в Берлине и рассказал ему, что происходило в Мюнхене и о предстоящей встрече Дрекслера в Аугсбурге, Гитлер поспешил сорвать её. Его появление на митинге превратилось в фиаско. Дикель разобрал программу партии по пунктам и раскритиковал название партии как вводящее в заблуждение и громоздкое, в то время как Гитлер постоянно прерывал его, причём всё это было напрасно, поскольку присутствовавшие члены руководства NSDAP были впечатлены концепцией Дикеля и его качествами вождя и не стали поддерживать Гитлера. Гитлер бросился прочь с митинга — и вышел из партии на следующий день.

Нет полной ясности в том, покинул ли Гитлер партию в уверенности, что для него в NSDAP всё было потеряно, или же это было ничем иным, как умным ходом и рискованным предприятием. Каковы бы ни были его намерения, он триумфально вышел из кризиса, который был вызван его выходом из NSDAP. Без Гитлера партия потеряла своё положение. Дикель просто был не способен заменить его. Кризис выявил, что с момента своего вступления в партию осенью 1919 года Гитлер постепенно стал де-факто её вождём. Теперь, летом 1921 года, наконец, возникла ситуация, которая позволила ему забрать власть на своих собственных условиях.

По следам выхода Гитлера из партии его наставник Дитрих Экарт начал оказывать влияние в его поддержку, что привело к повороту на 180 градусов Дрекслера и других членов его исполнительного комитета, который теперь послал Экарта к Гитлеру убедить Гитлера вернуться в партию. В ответ Гитлер отправил список требований к руководству NSDAP, которые должны были быть выполнены до того, как он вернётся. Он не выбирал слова. Он ожидал, что ему будет дан, как он выразился, «пост 1-го председателя с диктаторскими полномочиями». Другим его условием было то, что штаб партии останется в Мюнхене навсегда и что не будет изменения в наименовании партии или её платформы на следующие шесть лет. Он также требовал, чтобы немедленно были прекращены связи NSDAP с Дикелем.

29 июля Дрекслер представил требования Гитлера и поставил их на голосование на внеочередном митинге партии. Благодаря повороту на 180 градусов в позиции Дрекслера этот день стал триумфом для Гитлера. Из присутствовавших 554 членов все, кроме одного, проголосовали в пользу его заявки. Гитлер был теперь, наконец, новым вождём партии. Дрекслер был сделан почётным пожизненным председателем партии.

Правопреемство от Дрекслера к Гитлеру отмечало более, чем смену караула, и означало более, чем смену политики. Хотя прежде партия отвергла парламентскую демократию, в то же время защищая внутреннюю демократию в себе самой, теперь демократия в NSDAP была мертва. В то время как до сих пор руководство партии (Parteileitung) NSDAP функционировало как исполнительный комитет, в котором председатель партии был первым среди равных, вождь партии теперь стоял над Parteileitung и имел, как требовал Гитлер, диктаторские полномочия. Спустя полтора года после выталкивания из партии её сооснователя Карла Харрера Гитлер смог оттеснить в сторону также и другого основателя партии. Устранением или оттеснением одного за другим тех, кто в партии был старше его или конкурировал за власть с ним, он проявил замечательное умение политической манипуляции в стиле Макиавелли. Впоследствии он ловко добавит много таких соперников к своим сторонникам.

Гитлер теперь был лидером и диктатором NSDAP с возможностью развернуться для придания партии новой формы в соответствии со своими желаниями. Он вышвырнул Отто Дикеля из партии. Макс Аманн, его бывший начальник по фронтовому полку военного времени, был поставлен заведовать финансами партии и внутренней организацией, с намерением установить в партии тот же тип организационной структуры, как в штабе полка Листа — единственный функционирующий организационный порядок, который он знал из первых рук. Гитлер сказал Аманну, что он срочно нуждается в нём, потому что предыдущий штаб партии был некомпетентным, а опасность большевистской революции неминуема.

В это время усилилось положение тех, кто, подобно Гитлеру, имел военное прошлое и кто всегда равнялся на него. То же было верно в отношении тех его сторонников, кто сожалел, что они были слишком молоды, чтобы служить в войну. С этой целью была основана эвфемически названная «Гимнастическая и спортивная секция» как её собственная военизированная организация, лояльная Гитлеру. Вскоре она будет переименована в Sturmabteilung («Штурмовое отделение»), или SA. Большинство первых членов SA было моложе двадцати пяти лет, и почти все моложе тридцати. Вновь основанная SA, таким образом, внесла свой вклад в молодой имидж NSDAP, особенно в сравнении с другими партиями на правом политическом фланге.

В результате захвата NSDAP Гитлером партия разделилась. Многие её члены остались в оппозиции к направлению, в котором новый вождь старался вести NSDAP. По инициативе Йозефа Берхтольда, который помогал Гитлеру найти жильё на Тирштрассе, они основали «Свободную Национальную Социалистическую Ассоциацию». Однако они вели проигранную битву; к следующему году новая группа была настолько слаба, что Берхтольд вновь вступит в NSDAP, которая к тому времени будет под твёрдым управлением Гитлера.

Готтфрид Грандель, друг Экарта в Аугсбурге, чей заём позволил NSDAP приобрести Völkischer Beobachter, также вёл тщетную борьбу. Встревоженный триумфом Гитлера, он писал Экарту: «Мне нравится Гитлер, и я ценю его, но его стремление к абсолютной власти тревожит меня». Он добавлял: «Это плохо кончится, если он не сойдёт с этой дорожки и не позволит другим разделять власть. Нам следует иметь в виду, что насилие и назначение на посты по знакомству отпугивают лучших товарищей и наносят ущерб лучшим силам, и таким образом оказывают поддержку менее желательным элементам». Грандель убеждал Экарта поставить Гитлера обратно в один ряд с остальными. Однако у Экарта не было намерений делать это, поскольку поэт-драматург начал видеть в Гитлере воплощение главного персонажа своего величайшего успеха, пьесы «Пер Гюнт».

Пьеса Экарта была адаптацией оригинальной драмы Генрика Ибсена, в которой главный герой, по имени которого названа пьеса, покидает свою родную норвежскую деревню, намереваясь стать «королём мира». В пьесе Ибсена Гюнт эгоистичен и коварен, и разрушает и свою душу, и тело, прежде чем вернуться домой в крахе и стыде. В версии Экарта по контрасту Пер Гюнт — главное действующее лицо, чьи проступки полны героизма, потому что они делают вызов миру троллей, которые для Экарта символизировали иудаизм. Благодаря благородным целям своих действий Гюнт возвращается к чистоте и невинности юности в финальной сцене пьесы Экарта. Эта новая концепция персонажа была создана под влиянием Отто Вайнингера, который сам писал о Пер Гюнте. Это Пер Гюнт — антисемитский гений, который нацелен на изгнание женственности и, таким образом, иудаизма из мира.

Послание Экарта к Гитлеру было таковым, что он должен стремиться стать Пер Гюнтом Германии, ему не следует тревожиться относительно применения насилия и нарушения существующих норм. Этот вид нарушения будет оправдан концом, которому он служит, и в конечном счёте всё будет прощено. Во введении к изданию «Пер Гюнта», которое он дал Гитлеру меньше чем через два месяца после того, как тот стал вождём NSDAP, и на котором было написанное от руки посвящение его «дорогому другу Адольфу Гитлеру», Экарт написал: «Идею [Гюнта] стать королём мира не следует воспринимать буквально как „стремление к власти“. За этим скрыта духовная вера, что он, в конечном счёте, будет прощён за все свои грехи». Как подчёркнуто в его введении, миссией Пер Гюнта и Германии в целом было истребление троллей в мире: «[Это] в природе германцев, что означает в более широком смысле способность самопожертвования, что мир излечится, и найдёт свой путь назад к чистой божественности, но только после кровавой войны уничтожения против объединённой армии „троллей“; другими словами, против змеи Мидгарда, опоясывающей землю, подлого воплощения лжи».

Гитлер был более чем счастлив стать реальным Пер Гюнтом Германии. Для соответствующего преобразования своего публичного образа он поставил своих доверенных лиц в Völkischer Beobachter. Экарт стал её главным редактором, а Розенберг его заместителем, в то время как Германн Эссер работал непосредственно под их началом в качестве редактора, ответственного за макет газеты. С приходом к жёсткому контролю над газетой NSDAP и над её издательством людей Гитлера, они немедленно приступили к созданию образа Гитлера как гораздо большего, чем председатель партии — как некоего божественного лица, избранного. Розенберг и другие начали изображать Гитлера как мессию, Розенберг также обозначал Гитлера на страницах Völkischer Beobachter как «вождя Германии». Между тем в ноябре 1922 года Traunsteiner Wochenblatt, еженедельная газета из города, в котором Гитлер служил зимой 1918–1919 года, ждала то время, «когда массы народа поднимут его вверх, как своего вождя, и дадут ему своё обязательство верности и повиновения, несмотря ни на какие препятствия».

Поскольку Гитлер согласился с представлением себя как мессии и поскольку в 1922 году баварские газеты начали говорить о нём как о «баварском Муссолини», в то время, как Германн Эссер публично делал то же самое на мероприятиях NSDAP, то было бы немыслимо доказывать, что в то время Гитлер продолжал видеть себя как просто подготавливающего почву для кого-то другого.

Несомненно то, что Гитлер не планировал тщательно свой захват NSDAP в том виде, в каком это произошло. Однако он не был подобен примадонне, расстроенным, пассивным участником, который время от времени неожиданно выказывает приступы гнева и который почти случайно стал вождём партии. Его политический талант лежал в определении целей в очень широких терминах и в его способности ждать возникновения ситуаций, которые позволят ему придвинуться ближе к реализации этих целей. Широкая природа его целей позволяла Гитлеру большую степень гибкости в использовании и реагировании при возникновении возможностей. Более того, у него был редкий инстинктивный политический талант знать, когда поставить всё на одну карту.

Несущественно то, что Гитлер часто не предвидел политических событий, на которые он откликался. Он в этом не нуждался, так как его инстинкт и навыки снабдили его высочайшей способностью принимать решения и формировать политику, основанную на неполной информации. Другими словами, его талант состоял в том, как он отшлифовывал свою способность реагировать на непредвиденное и справляться с неизвестным, когда возникали различные варианты действий. Тут Гитлеру помогала его склонность подходить к проблемам исторически, так как его общий подход к искусству политики состоял в том, чтобы рассматривать исторические тенденции и брать их как определяющий побудитель его действий.

Базируясь на своём основном убеждении о природе реальности и об исторических тенденциях, Гитлер начинал овладевать проблемой предсказания в политике, искусством быть способным прогнозировать за пределы известного. В отличие от первой половины 1919 года он теперь знал, как справляться с наиболее трудной из задач в политике — иметь дело с неопределённостью среди вариантов выбора, и отсюда как действовать без определённости, основанной на своей оценке любой данной ситуации. Другими словами, у Гитлера была способность действовать в ситуациях огромной неопределённости с инстинктом делать правильный ход. Вот почему его предпочтение определения целей в широком смысле, нежели чем детальное планирование и стратегии, было для него не проблемой, но благословением. Это позволяло ему иметь максимум гибкости в обращении неожиданных и незапланированных ситуаций в свою пользу. Это не вопреки, но вследствие его реагирующего стиля политики, совмещённого с талантом прогнозировать за пределы известного вопреки неполноте информации, Гитлер был высоко успешным политическим оператором.

Гитлер также развил превосходное чувство нужного момента времени в политике. Инстинктивно он знал, что если вы планируете всё и действуете слишком рано и слишком негибко, вы потерпите неудачу; также, что если вы ждёте слишком долго и не реагируете на события без промедления, то вы станете пленником событий. Его подход к политике, и ключ к его успеху как политика и впоследствии в качестве государственного деятеля, возможно, лучше всего выражены в ответе, который он даст адмиралу Эриху Редеру 23 мая 1939 года, когда тот задал ему вопрос о его планах: было три вида секретов о его планах на будущее. Первым были секреты, которые он рассказал бы ему, если бы рядом никого не было; второй — это секреты, которые он будет хранить в себе; в то время как «третий — это проблемы будущего, которые я не продумываю до конца». У Гитлера также была привычка говорить членам свое свиты, что многие проблемы не требуют быть решёнными преждевременно, заявляя: «Когда время созреет, дело будет улажено так или иначе».

Значение разговоров Гитлера с Редером и членами его свиты в том, что они выявляют то, что он определял проблемы и их решения только в общем виде и оставлял их решение на будущее, была ли проблема в том, как захватить власть над партией, или, например, как решать вопросы большой политики. Тут нам становится понятно, почему невозможно провести прямую линию между широко определёнными целями политики Гитлера, как они были поставлены в начале 1920-х, и реализацией многих из этих целей в начале 1940-х. Последнее представляет именно тот вид «проблем будущего», которые Гитлер отложил в сторону, чтобы обдумать их только тогда, когда ему будет необходимо обратиться к ним.

Был ли «еврейский вопрос» тогда «проблемой будущего», который он ещё пока не решал? Одна возможность — это то, что мировая война и геноцид были «только» среди разнообразия потенциальных вариантов будущего, которые могли возникнуть из рождающихся идей Гитлера, как он определил их в начале 1920-х. Основываясь на этой возможности, что сделал бы Гитлер относительно «еврейского вопроса» и когда, зависело бы от хаотической структуры Третьего Рейха, накопительной радикализации национал-социалистической политики в 1930-х и 1940‑х, развивающейся международной ситуации и инициатив, предпринимаемых ответственными лицами второго и третьего уровня, которые будут черпать вдохновение из широких политических целей Гитлера, как они были определены в начале 1920‑х. Однако другая возможность — это то, что еврейский вопрос имел такую важность для Гитлера, что он составлял вопрос другого рода — такой, который он не стал бы откладывать до 1930-х и 1940-х, чтобы вычислить своё предпочтительное «окончательное решение» его. Оставляя в стороне этот вопрос, не может быть сомнения, что в большинстве областей политики Гитлер много не занимался предварительным планированием. В самом деле, в одном из своих монологов в военной ставке во время Второй мировой войны он подтвердил, что дела часто развивались тем образом, который он одобрял, но не планировал осознанно заранее. Например, 31 января 1942 года он объяснял, что он основывал SA и SS постепенно, не зная о существовании итальянских фашистских военизированных групп, и был удивлён, когда увидел, что они развивались подобным образом:

Гитлер добавил, что Муссолини сам действовал подобным образом: «Дуче сказал мне однажды: Фюрер, когда я начал борьбу против большевизма, я не имел понятия, как всё это будет происходить».

В NSDAP Гитлер использовал свои новые диктаторские полномочия для сокращения влияния любой группы людей, которая когда-либо пыталась использовать его просто как инструмент для продвижения своих собственных интересов. И он станет продолжать рассматривать их как потенциальных будущих претендентов на его власть. Однако он выкидывал людей из партии, как он это сделал в случае Дикеля, только когда не существовало перспективы, что он сможет трансформировать их в свой собственный инструмент. Более типично, как он сделал в случае Дрекслера, Гитлер станет передвигать людей на позиции с малой или никакой реальной властью, что позволит им спасти репутацию.

Чаще он продолжал вежливо обращаться с теми, с кем он порвал отношения или к кому он испытывал неприязнь, поскольку ему не нравилось открыто противостоять людям, с которыми он был знаком. Например, в марте 1935 года издатель Юлиус Фридрих Леманн, не понимая, насколько сам он был отвергнут Гитлером, будет порицать вождя NSDAP в письме, написанном на смертном ложе, однако очевидно никогда не доставленным предполагаемому получателю. Леманн упрекал его за то, что «твоё собственное сердце слишком мягкое и доброе к старым товарищам, даже когда у них были недостатки». Подобным же образом Франц Пфеффер фон Саломон, который станет возглавлять SA во второй половине 1920-х, отметит, что «Гитлер не отделял себя от кого бы то ни было, когда их вышвыривали. „Я не могу“, говорил он, и предоставлял другим заниматься этими делами, когда их было невозможно избежать — у него был определённый „комплекс лояльности“».

Во многих случаях нежелание Гитлера проводить чистку своего окружения в сталинском стиле будет ему дорого обходиться. Например, Фриц Видерманн, его командир в Первую мировую войну, который станет служить Гитлеру в качестве одного из его помощников в мирные годы Третьего Рейха, будет предлагать свои услуги британской разведке и властям США, после того как Гитлер порвал с ним. Вовсе не из-за недостатка попыток со стороны Видерманна его предательство на вершине славы Германии после триумфов 1940 и 1941 годов не свалит Гитлера, это было из-за того, что британцы и американцы не примут предложения Видерманна.

В большинстве случаев оставление «двери открытой» помогало Гитлеру. Это позволяло ему обращаться к людям, когда он нуждался в их помощи. Это особенно относилось к случаю с пангерманцами и членами Общества Туле — другими словами, с теми, кто поддерживал видение партии Карла Харрера как тайного общества в противоположность к соперничавшему собственному видению Гитлера.

Таким образом, после того, как он стал вождём NSDAP, Гитлер продолжал ездить в Берлин для получения денег от сторонников пангерманизма. Он также с удовольствием принимал деньги от Леманна. За пределами этого он держал дистанцию от них, даже хотя издатель раз за разом всячески старался поддерживать его. Гитлер гораздо меньше интересовался Леманном, чем последний был заинтересован в нём; однако вследствие его постоянной вежливости к Леманну легко переоценить значимость таких людей, как Леманн, для Гитлера. Это была того же рода обманчивая вежливость, которую Гитлер будет выражать к баронессе Лили фон Абегг, что приведёт к тому, что аристократка пожертвует свой дом в Мюнхене в пользу NSDAP, даже хотя за её спиной Гитлер станет язвительно говорить про неё: «Её муж прыгнул в озеро Кёнигзее, что не удивительно». Гитлер будет говорить своим товарищам в военной ставке в феврале 1942 года: «Я сделал бы то же самое! У неё было только двое поклонников, один из них умер, а другой сошёл с ума!»

Юлиус Фридрих Леманн был наиболее важной движущей силой Пангерманской Лиги в Мюнхене, и он также был одним из наиболее важных членов Общества Туле во времена его расцвета. Родившийся в 1864 году в Цюрихе у немецких родителей и бывший гражданином Швейцарии, Леманн, пока рос, был одним из многих протестантских не-баварцев, которые сделали Мюнхен своим домом и кто стал поддерживать зарождающуюся DAP/NSDAP. Он основал свой собственный издательский дом в столице Баварии, и затем в марте 1920 года он вступил в партию, в то же время также оставаясь членом консервативной Немецкой Национальной Народной партии.

Сдержанная реакция Гитлера на Леманна определённо не была результатом их различных взглядов на антисемитизм, поскольку отношение издателя к евреям несомненно соответствовало юдофобии Гитлера. Даже жена Леманна, Мелания, несмотря на свои собственные националистические взгляды, была испугана одержимостью своего мужа антисемитизмом. 11 сентября 1919 года она написала в своём дневнике, что только что прочла «в свободное время книгу против евреев — Judas Schuldbuch („Книга вины и долгов Иуды“)», добавляя: «Юлиус как раз работает так много в области антисемитизма. Я нахожу эти односторонние обличительные речи ужасающими. Я вижу, что да, чрезмерная власть иудаизма должна быть обуздана, так, чтобы их доминирование в прессе не разрушало наших людей, но я просто не могу это выносить, и это противоречит моему сокровенному чувству справедливости — делать евреев ответственными за наши текущие невзгоды и за всё, что было вызвано нашей германской слабостью и недостатком патриотизма и национальной гордости. […] Для Юлиуса и для меня представляет трудность в отношении этого вопроса, что у нас нет полного согласия. Он нападает со всей предвзятостью и безразличием авангарда на противника».

Леманн — чей издательский дом специализировался на медицине, расовой гигиене, расовой теории, антисемитизме, а также на военно-морских и военных областях — определённо думал, что книги, которые он публиковал, будут представлять большой интерес для Гитлера. Сегодня в Библиотеке конгресса в Вашингтоне, округ Колумбия содержатся приблизительно 1200 сохранившихся книг из личной библиотеки Гитлера, которая к 1945 году состояла примерно из 16 000 наименований, включая четыре книги, опубликованные Леманном до 1924 года, на которых имеется написанная от руки дарственная надпись Гитлеру. Невозможно сказать, сколько всего книг Леманн послал Гитлеру до этого года. Однако сохранившиеся экземпляры книг, которые Леманн дал ему, равно как и другие, которые Гитлер либо купил сам, либо они были даны ему другими людьми, проявляют читательские предпочтения Гитлера между концом Первой мировой войны и его попыткой переворота в ноябре 1923 года и тем самым проливают свет на его эволюционирующие политические идеи.

Гитлер регулярно посылал вежливые, но формальные записки Леманну, благодаря его за посылаемые им книги, но сохранял дистанцию. В середине 1920-х он всё ещё обращался к нему формально как «Высокоуважаемый господин Леманн!» Похоже, что Гитлер в своей комнате на Тирштрассе оставлял непрочитанными большинство книг, которые Леманн посылал ему. Действительно, большинство книг, полученных им от Леманна или других людей до 1923 года, не имеют ни пометок, ни вида изрядно зачитанных книг. Из четырёх сохранившихся книг, посланных Леманном, только первые тридцать страниц книги Гуго Кершнаве — сборника военных мемуаров австрийских ветеранов Первой мировой войны — несут видимые следы того, что они были прочитаны, хотя три остальные книги были более политическими по сути и включали наиболее известную книгу по расовой теории, опубликованную на немецком языке в двадцатом веке: Rassenkunde des deutschen Volkes («Расовая наука немецкого народа») Ганса Гюнтера. Если Гитлер читал посылаемое ему Леманном, то это, скорее всего, были военные мемуары и военно-морские календари, чем книги по радикальной теории. Например, Гитлер писал ему в 1931 году: «Моя сердечная благодарность Вам за присланные последние издания Вашего издательского дома, некоторые из которых я прочитал с большим интересом. Статистические сборники всегда имеют для меня особенную ценность, как в этом случае „Справочник по военно-воздушным силам“».

Единственный раз, когда, похоже, Гитлер написал Леманну длинное письмо, это когда 13 апреля 1931 года, полагая, что он находится под атакой со стороны Пангерманской Лиги, надеялся, что издатель вмешается от своего имени. «Если я стал выступать против деятельности Пангерманской Лиги или её прессы, то это сделано просто по причине того, что я не желаю сидеть за одним столом с этими силами в будущем, которые при первом удобном случае и благоприятной возможности предадут меня столь бесчестным образом». Он добавит: «Но у меня всё ещё имеется слабая надежда, что даже в Пангерманской Лиге возможно всё же есть несколько человек, которые могут подвергнуть сомнению точность, полезность и благопристойность Deutsche Zeitung [газеты Пангерманской Лиги]».

В течение 1930-х, хотя Леманн и он жили в одном городе, и несмотря на то, что его партии в то время почти всегда недоставало денег, у Гитлера не было интереса в общении с человеком, который был, возможно, его самым большим финансовым спонсором в Мюнхене в начальные годы NSDAP. Когда Леманн писал Гитлеру письмо на смертном одре 12 марта 1935 года, он ссылался на личную встречу, которая у них была в 1923 году, в таких словах, которые указывают на то, что личное взаимодействие между Гитлером и им было необычным событием: «12 лет назад Вы нанесли мне визит в моём издательском доме, и я использовал эту возможность тогда обратиться к Вам лично». Отсутствие регулярных встреч Гитлера и наиболее значительного мюнхенского издателя книг по правой расовой теории было бы чрезвычайно странным, если бы у Гитлера не было презрения к людям, которых он соотносил, по праву или ошибочно, с видением партии Харрера. Однако его старание держать Леманна на дистанции могло также иметь другую причину.

Странным образом, но до написания Mein Kampf Гитлер никогда не проявлял какого-либо настоящего интереса к расовой теории. Для него раса была интересна только как инструмент, с помощью которого создаётся противопоставление между евреями и «ариями». Это позволяло ему говорить о вредном влиянии евреев в распространении финансового капитализма и большевизма практически таким же образом, как Чемберлен говорил о расе. Гитлер не выказывал большого интереса к «чёрной» или «жёлтой» расам.

В отличие от более поздних изданий книги Ганса Гюнтера Rassenkunde des deutschen Volkes («Расовая наука немецкого народа»), которые имеются среди сохранившихся книг Гитлера в Библиотеке Конгресса, издание 1923 года книги Гюнтера, которое Леманн дал Гитлеру, не несёт видимых следов того, что книга была исчерпывающе прочтена. Гюнтер, литературный филолог из Фрайбурга в юго-западной Германии, ставший социальным антропологом, впервые опубликовал «Расовую науку» в предыдущем году. Книга, включавшая более пятисот иллюстраций, изображает в графических деталях расовую иерархию с нордической расой наверху, и приписывает характеристики, равно как и телесные черты, каждой расе. В будущем идеи Гюнтера нанесут глубокий отпечаток и на Гитлера, и на политику, относящуюся к «расовой чистоте», проводившуюся Третьим Рейхом, включая результирующий Холокост. Однако пока её воздействие на Гитлера было ограниченным, даже хотя в угоду тем людям в партии, что были одержимы расовыми идеями, книга Гюнтера была включена в список из сорока одной книги, что были перечислены как рекомендованные для чтения, на обратной стороне членского билета NSDAP, напечатанного в 1923 году. В то время, когда Гитлер поддерживал альянс с русскими монархистами и присоединился к взгляду на арийскую традицию, который оставлял место для греческих и римских традиций, идеи Гюнтера имели для него ограниченную привлекательность.

Ещё меньше интереса Гитлер проявлял к работам по нордическому оккультизму и мистицизму. Иногда сторонники давали ему книги по оккультизму или другие печатные произведения, в которые они вписывали посвящения, содержавшие ссылки на оккультизм. Например, на его день рождения в 1921 году Бабетт Штайнингер, доктор, специализировавшаяся на болезнях лёгких, вступившая в NSDAP в самом начале, дала ему копию Nationalismus («Национализм») бенгалийского писателя Рабиндраната Тагора, в которую она вписала слова: «Iogare, wodan wigiponar. Господину Адольфу Гитлеру, моему дорогому Арманскому брату». Обращаясь к Гитлеру как к её «Арманскому брату», она равнялась на австрийского оккультиста Гвидо фон Листа.

Мы не можем знать, как много из книги Тагора прочёл Гитлер. Однако та страница в книге, что обсуждает «проблему расы» явно была прочитана, поскольку на ней есть маленькая дыра, отремонтированная и снова покрытая. Что бы Гитлер ни извлёк из обсуждения расы бенгалийского писателя, факт, что Штайнингер дала книгу Гитлеру, наводит на мысль, что люди, лично знавшие в 1921 году Гитлера, не ассоциировали с ним в то время расизм Гюнтера. «Но с начала нашей истории Индия всегда ясно видела свою проблему — расовую проблему», — писал Рабиндранат Тагор. Тагор полагал, что различные расы должны найти способ жить друг с другом. «[Индия] искала способы сосуществования для различных рас, возможность сохранять реальные различия там, где они существуют, и, тем не менее, находить взаимопонимание. Это взаимопонимание было найдено нашими чтимыми святыми людьми, такими как Нанак, Кабир, Чайтанья и другими — которые проповедовали тождество Бога всем расам Индии».

В дополнение к книге, которая была опубликована в 1921 году как часть серии про алхимию, Каббалу (еврейская эзотерическая идея), масонство, ведьм и дьяволов, Гитлеру значительное количество изданий об оккультистских и других идеях дали энтузиасты доисторического германского прошлого. Однако он не озаботился изучением рун и доисторических языческих культов, и он не стремился к возрождению древнего германского прошлого. Гитлер верил, по крайней мере вначале, скорее в арийскую теорию, чем в специфическую нордическую традицию. Его арийство влекло за собой веру в превосходство европейцев, которое, как упоминалось ранее, было основано на эллинской и римской традициях. Его отрицание нордических культов было также эстетическим, поскольку в сфере искусств он также видел себя в традициях Греции и Рима. Гитлер любил искусство эпохи Возрождения, и он любил оперы Верди почти так же сильно, как он обожал оперы Вагнера.

В Mein Kampf Гитлер станет набрасываться на людей, интересующихся оккультизмом и мистицизмом: «В целом даже тогда, а также и в последующее время, я должен был снова и снова предостерегать о тех странствующих народных грамотеях, чьи позитивные достижения всегда равны нулю, но чьё самомнение едва ли может быть превзойдено». Его нападение на одержимых доисторической Германией следует рассматривать как напористую атаку на Общество Туле и на тех, кто пытался внедрить концепцию Туле при строительстве DAP/NSDAP: «Столь же мало, как бизнесмен, деятельность которого в течение сорока лет методично разрушала большое дело, подходит на роль основателя нового, так и такая группа древних старцев (которые в то же самое время обесценили великую идею и омертвили её) подходит для лидерства нового и молодого движения!» Гитлер продолжал:

Интерес Гитлера к германскому прошлому был чрезвычайно избирательным и носил скорее исторический, чем квази-религиозный характер. Например, в Mein Kampf он станет прославлять «германскую демократию», то есть выборы вождя с высочайшей властью в сравнении с парламентской демократией западного типа.

Несмотря на ограниченный интерес Гитлера к некоторым из присланных ему книг, он тем не менее был книгочеем. Его страстью с поры взросления в деревенской Австрии было чтение. Он не проявлял интереса к художественной литературе, предпочитая историю, военное дело, искусство, архитектуру, технологию и инженерное искусство, до некоторой степени философию и превыше всего энциклопедические статьи. Как выразился Эссер, основной интерес Гитлера в чтении был в «современной политической истории того времени. […] В действительности, никаких произведений идеологической природы, но исторические интерпретации. Например, он никогда не занимался произведениями социо-революционеров, Маркса, Энгельса и так далее». Вдобавок, «Он очень пристрастился к чтению исторических произведений. Он приобрел для себя все работы о Фридрихе Великом, затем о принце Ойген [Евгении]. Затем всё по военной истории Первой мировой войны. […] Я также полагаю, что у него был [Леопольд фон] Ранке. И у него был Шопенгауэр». Гитлер также старался прочитать всё, что он мог достать про Вагнера. Свидетельство Эссера подтверждает, что до 1923 года интерес Гитлера к расизму и социальному дарвинизму был ограниченным: «Он также не читал Дарвина. Только впоследствии он познакомился с Дарвином. Это всё произошло после 1923 года. До того это всё было по истории. Военная история и историческая тематика».

Книги из личной библиотеки Гитлера в Библиотеке Конгресса, которые были опубликованы до его вступления в DAP и те, которые он, скорее всего, приобрёл сам, подтверждают, что его основной интерес был в истории и искусстве. Они включали историю Французской революции, историю фортификации Страсбурга, книгу о встрече немцев с Ренессансом в Италии, архитектурные планы для муниципального театра Кракова, путеводитель по искусству Брюсселя и сборник карикатур на Бисмарка. Кроме того, у Гитлера была книга, опубликованная в 1900 году, которая сейчас принадлежит университету Брауна, об истории Траунштайна в девятнадцатом веке, которую предположительно он купил во время своей службы в городе зимой 1918–1919 года. Из книг, хранящихся в Библиотеке Конгресса, сборник карикатур, похоже, читался больше всего, в то время как из книг по оккультизму и по расовой теории, которые были даны Гитлеру между его вхождением в политику и 1923 годом, выглядят так, как если бы они лежали на полке нечитанными.

Его ранняя антибританская враждебность, между тем, также нашла своё выражение в другой из его книг, «Книга вины Англии в порабощении мира в 77 стихотворениях» (Englands Schuldbuch der Weltversklavung in 77 Gedichten) Адолара Эрдманна, опубликованную в 1919 году. Другим индикатором предпочтений Гитлера книг по истории и по текущим делам состоит в том факте, что между 1919 и 1921 годом он брал различные книги по истории, политическим и социальным идеям и антисемитизму в библиотеке с правым уклоном в Мюнхене. Он также брал на время книги у своих товарищей, склоняясь к книгам по истории Французской революции и о Фридрихе Великом.

Гитлер редко читал книгу от корки до корки. Вместо того, чтобы стараться понять текст в его собственных терминах и во всей его сложности, он пролистывал работы по философии и политическим идеям, ища подтверждения своих возникающих идей, новых вдохновений, или фразы, которые выразили бы его идеи лучше, чем он мог это делать ранее. У него был ум пытливого самоучки. Заманчиво посмеяться над стилем чтения Гитлера, хотя его техника в одинаковой мере обычна среди людей с более мягкими политическими идеями.

Каковы были результат и назначение его стиля чтения? Он был предназначен прежде всего и более всего для подтверждения его существовавших прежде идей. Его чтение вдохновлялось склонностью к подтверждению. Он погружался в книги и выходил из них, чтобы искать идеи, подтверждающие его убеждения, в то же время игнорируя или преуменьшая значимость противоречащих идей. Это объясняет, почему Гитлер так же, как люди на противоположном конце политического спектра станут обращаться к работам Иммануила Канта, Фридриха Ницше и других философов для оправдания конкурирующих мировоззрений, у которых мало общего, если оно вообще имеется. И вот почему так трудно измерить относительную важность влияния на Гитлера печатных изданий, с которыми он был знаком. В то время как достаточно легко найти отзвуки работ различных писателей и мыслителей в его речах и статьях, гораздо труднее различить влияния, которые на самом деле сформировали Гитлера, от тех, к которым он впоследствии обратился, ища подтверждения.

Тем не менее, было бы слишком просто видеть только стремление найти подтверждение в его чтении. В действительности произошёл ограниченный сократический диалог между Гитлером и его идеями, с которым он был связан. Даже хотя он отбрасывал большинство противоречащих свидетельств во время чтения, он тем не менее натыкался на новые идеи, которые вначале он часто сохранял на периферии своего сознания. Когда и если политический контекст, в котором он оперировал, менялся, он иногда возвращался к тем идеям в поисках вдохновения — как наилучшим образом реагировать на новую ситуацию. В 1924–1925 годах это станет верным для работ Ганса Гюнтера о расе в то самое время, когда природа расизма Гитлера фундаментально изменилась.

Как показывает книга, данная ему в середине апреля 1923 года, к весне того года Гитлер всё ещё верил в то, что альянс между немцами и русскими славянами решит стратегическую проблему Германии, и, соответственно, он не выказывал того вида расизма по отношению к славянам, который станет для него столь важным в середине 1920-х. Он гораздо более верил в то, что такой альянс станет бороться с тем, что он видел как вредное влияние евреев. Как указывает посвящение, написанное 10 апреля на книге её автором Николаем Снесаревым, он и Гитлер недавно встречались. Снесарев был шестидесятисемилетним бывшим журналистом русской националистической газеты «Новое время» и бывшим членом городской Думы Санкт-Петербурга. В изгнании он стал одним из ведущих сторонников великого князя Кирилла, обосновавшегося в Кобурге претендента на русский трон.

Книга, которую Снесарев дал Гитлеру, Die Zwangsjacke («Смирительная рубашка»), заявляла, что «Фашизм предлагает первую реалистическую возможность для европейской цивилизации спастись от своего неминуемого крушения». Однако Снесарев доказывал, что не осталось времени ждать триумфа фашизма во всей Европе, и он писал, что в краткосрочной перспективе только альянс между Германией и Россией сможет спасти Европу: «Объединённая Германия и объединённая Россия. Не начало ли это осуществления величайшей и и наиболее гуманной мечты нашего времени — объединение двух самых молодых, но также и самых энергичных народов нашего старого мира?»

Взаимоотношения Гитлера и Николая Снесарева были лишь самой последней главой в попытке Гитлера, Шойбнер-Рихтера и других первых национал-социалистов выковать постоянный альянс с русскими националистическими монархистами для защиты от «коммунистов и еврейского интернационала». Например, Владимир Бискупский, сопредседатель Aufbau, равно как и лидер пан-российской Военной Лиги Русского народа, видел в Гитлере изумительно «сильного человека» и развивал тесные связи с ними. Кроме того, Фёдор Винберг, «белый» активист русского Aufbau, который переиздал «Протоколы сионских старцев» после своего прибытия в Германию, проводил продолжительные встречи и личные дискуссии с Гитлером летом и осенью 1922 года. Гитлер, между тем, осенью 1922 года поддерживал притязания великого князя Кирилла на русский трон и в благодарность за это получил большие суммы денег от Кирилла (см. илл.14). Гитлер, его товарищи и великий князь Кирилл стали настолько близки друг к другу, что жена Кирилла, великая княгиня Виктория Фёдоровна, останавливалась в доме Шойбнер-Рихтера в ночь путча Гитлера в ноябре 1923 года.

Гитлер также продолжал публично высказываться о России в хвалебном духе. Например, в своей речи 4 августа 1921 года он сказал: «Война оказалась особенно трагичной для двух стран: Германии и России. Вместо того, чтобы войти в естественный союз друг с другом, оба государства заключили показные альянсы себе в ущерб». На следующий год, через день после его 33-летия, он призвал русских «стряхнуть своих мучителей» (т. е. евреев), после чего Германия сможет «стать ближе» к русским.

Чем дольше Гитлер был под влиянием Шойбнер-Рихтера и чем больше он взаимодействовал с русскими монархистами, тем больше он говорил о необходимости противостоять угрозе большевизма. Например, статья на первой странице в Völkischer Beobachter, опубликованная 19 июля 1922 года и подписанная «руководство партии», представляла NSDAP как вовлечённую в антибольшевистскую борьбу. «Германия стремится к большевизму гигантскими шагами», — говорилось в ней. Руководство партии под предводительством Гитлера заявляло — немцы должны понять, что «следует сражаться сейчас, если хочешь жить». Они изображали борьбу с «еврейским большевизмом» как борьбу, в которой решается вопрос жизни и смерти, подобно тому, как Дитрих Экарт призывал Пер Гюнта и немцев вести смертельную схватку с троллями мира.

Сдвиг Гитлера к заговорщическому антисемитизму под влиянием Экарта, Розенберга, Шойбнер-Рихтера и других эмигрантов из царской России получил подпитку в 1922 году после публикации немецкого перевода книги Генри Форда «Международный еврей» (The International Jew). Опубликованная изначально на английском языке в четырёх частях между 1920 и 1922 годами, The International Jew была написана американским промышленником, основавшим автомобильную компанию Ford. Мысли Форда питались как доморощенными западными традициями антисемитизма, так и русскими идеями о мировом еврейском заговоре. Мысли, выраженные Фордом, не отличались существенно от тех, с которыми был до этого знаком Гитлер. Однако книга Форда важна, поскольку она обеспечила Гитлеру подтверждение, пришедшее из самого сердца Америки, идеи, созревавшей в его сознании с первого дня его политизации и радикализации, и усовершенствованной влиянием Розенберга, Шойбнер-Рихтера и Экарта: а именно, что еврейский финансовый капитализм составляет самую суть центральной проблемы, стоящей перед миром. Если подробнее — что еврейские финансисты были за кулисами всемирного заговора с целью порабощения мира, в котором еврейский большевизм был частью. Таким образом, Генри Форд стал символом антисемитизма для Гитлера.

Как сообщала в декабре 1922 года газета New York Times, «Стена за столом Гитлера в его частном офисе украшена большим изображением Генри Форда». Газета также сообщала, что в вестибюле офиса было множество копий немецкого перевода книги The International Jew. На следующий год Гитлер скажет журналисту из Chicago Tribune в ответ на вопрос о его мыслях относительно возможного выдвижения Форда на пост президента США, что он хотел бы отправить некоторое количество своих отрядов SA в Чикаго и в другие главные города США, чтобы помочь Форду в его избирательной кампании. Даже во время Второй мировой войны Гитлер в своих монологах в своей военной ставке всё ещё будет обращаться к работе Генри Форда по антисемитизму.

Примерно в то время, когда Генри Форд стал важен для него, и когда в целом он надеялся получить американскую поддержку, Гитлер начал несколько снижать и скрывать свой антиамериканизм. Например, в одной из своих речей он размышлял: «Если бы Вильсон не был бы мошенником, он не стал бы президентом Америки». Когда в 1923 году NSDAP подготовила сборник речей Гитлера для опубликования в виде книги, то ссылка на Америку была убрана из этой речи. Теперь в ней было следующее: «Если бы Вильсон не был бы мошенником, он не стал бы президентом демократии». Когда спустя десять лет книга была переиздана, цитата полностью исчезла из речи.

К осени 1922 года дела пошли в самом деле очень хорошо для Гитлера и NSDAP. Он был её неоспоримым главой. Под его руководством партия распространялась по всей Южной Германией и начала также вторгаться в центральную Германию и другие регионы страны. Особенно большой триумф он пережил в октябре, когда Юлиус Штрайхер, один из сооснователей Немецкой Социалистической партии, у которого было огромное количество сторонников в Нюрнберге, Франкония, перешёл в NSDAP. Штрайхер привёл за собой столь много новых членов, что членство в партии удвоилось.

Снижая накал своего антиамериканизма, посредством аккуратных тактических компромиссов, и очаровывая — а не уничтожая — тех, кого он оттеснил на второй план или чьи идеи он находил неинтересными или бесплодными, Гитлер начал увеличивать свою привлекательность. Тем временем он продолжал работу по установлению постоянного немецко-русского союза. И казалось, что дела идут по его плану. Через два дня после объединения сил Штрайхера с Гитлером Бенито Муссолини отправился в свой «марш на Рим». Спустя неделю он был премьер-министром Италии. Среди сторонников Гитлера было чувство возбуждённого ожидания — если Муссолини смог привести к власти фашизм в Италии, то Гитлер вскоре будет способен сделать то же самое в Баварии.

Однако NSDAP всё еще не смогла решить свои финансовые проблемы. Мюнхен оставался весьма недоступным местом для получения Гитлером и его партией больших пожертвований. Даже хотя общая политическая ситуация была благоприятна для роста NSDAP, царило чувство разочарования от неудачи убедить достаточно большое число состоятельных людей в Мюнхене оказать партии поддержку и дать ей денег для роста. Гитлер и внутренний круг членов NSDAP поэтому обратились к отчаянным мерам в попытках добыть деньги за границей, надеясь извлечь выгоду из того, что Рудольф Гесс проводил зимний семестр 1922–1923 гг. в Цюрихе и начал регулярно общаться с Ульрихом «Улли» Вилле на вилле Шонберг. Это был большой особняк, в котором Рихард Вагнер жил в 1850-х годах и который был на расстоянии пешей прогулки от центра Цюриха и от Цюрихского озера.

Вилле был влиятельным должностным лицом и фигурой на правом политическом фланге в Швейцарии. Он был братом фотографа Рене Шварценбах-Вилле, сыном Ульриха Вилле старшего, который командовал швейцарской армией в Первой мировой войне, и другом отеческого наставника Гесса Карла Хаусхофера. Улли Вилле неоднократно поддерживал ультраконсервативные и радикальные правые группы в Германии, налаживая связи с Хайнрихом Классом, бывшим лидером Пангерманской Лиги, и с Альфредом фон Тирпицем, чья жена была родственницей жены Вилле, а также с другими членами Немецкой Национальной Народной партии.

Потеряв большую часть своих денег в военных облигациях Германии во время войны, Вилле не был в состоянии помочь ослабить финансовые заботы движения Гитлера. Однако его сестра Рене была замужем за Альфредом Шварценбах, богатым предпринимателем, который сделал состояние в шёлковой промышленности. Таким образом, Гесс устроил приезд в Швейцарию и переговоры с Рене и её мужем в их поместье в окрестностях Цюриха 1-го ноября 1922 года для Дитриха Экарта и Эмиля Ганссера, фармацевта из Берлина, бывшего главным собирателем денег партии за границей, и который, как и столь многие из первых ведущих национал-социалистов, был протестантом.

Не осталось подробных записей об этом визите. Но поскольку Ганссер и Экарт год спустя вернутся в Цюрих для повторного визита и на этот раз приведут с собой самого Гитлера, то будет верным утверждать, что их встреча со Шварценбахами была весьма удачна для национал-социалистов с финансовой точки зрения.

Записи 1922 года трёх визитёров в гостевой книге поместья Шварценбахов являются свидетельством того, почему руководство NSDAP полагало, что ему срочно нужны дополнительные фонды. Гесс и Ганссер просто вписали свои имена, но Экарт вписал свою «Песню бури» («Sturmlied»), призывавшую всех, живых и мёртвых, отомстить врагам Германии с её известной последней строкой: «Германия, проснись!» Примечательно, что он добавил к песне фразу «В решающий год, 1922». Экарт и его товарищи в руководстве NSDAP явно жили в предвкушении неминуемого захвата Баварии в итальянском стиле под предводительством баварского Муссолини, Адольфа Гитлера, который затем распространится на остальную Германию.

Глава 11. Немецкая девушка из Нью-Йорка

Когда прошло Рождество 1922 года, стало ясно, что в отличие от ожиданий Дитриха Экарта, выраженных в гостевой книге Шварценбахов, 1922 год не будет «годом решения». Однако в Новый Год произошло событие, которое, не вызывая политической трансформации, было чрезвычайно важным для Адольфа Гитлера, поскольку оно обеспечит его домом вдали от дома. И оно обнаружит, кто в Мюнхене откроет для него свои двери и кто в лучшем случае просто будет рассматривать его как политический инструмент, посредством которого можно продвигать свои собственные интересы.

Событие случится в тот день в начале 1923 года, когда Гитлер сядет на трамвай, шедший из Швабинга, артистического района Мюнхена, в центр Мюнхена. В трамвае он повстречался с Эрнстом Ханфштэнглем, германо-американским торговцем репродукциями искусства и выпускником Гарварда, который в 1921 году вернулся в Германию, и с его женой Хеленой. Эрнст Ханфштэнгль был взволнован тем, что он, в конце концов, обрёл шанс представить свою жену Гитлеру. Выпускник Гарварда впервые встретил вождя NSDAP после речи, произнесённой Гитлером в ноябре, когда он представился Гитлеру. Ханфштэнгль был чрезвычайно впечатлён мастерским управлением Гитлера своим голосом и его великолепным применением намёков, издевательским юмором и иронией во время его речи. По возвращении домой Ханфштэнгль не говорил ни о чём другом, кроме как о своём знакомстве с Гитлером, возбуждённо рассказывая своей жене об этом «искреннем, притягательном молодом человеке». С тех пор он и Гитлер встречались несколько раз. Хелена пылко пригласила объект восхищения своего мужа прийти в их квартиру по адресу Гентцштрассе 1 на обед или ужин, как ему будет удобнее.

Гитлер был весьма счастлив принять это приглашение. С его первого визита к Ханфштэнглям, где он сразу почувствовал себя как дома, он приходил в их квартиру более или менее ежедневно. Сама частота визитов Гитлера в их трёхкомнатную съёмную квартиру даёт нам увидеть то, чего ему недоставало в его жизни. К началу 1923 года Гитлер возможно и нашёл политическую обитель, но за пределами этого он всё ещё был обособленным человеком, каким он был в 1919 году, который страстно пытался найти суррогатную семью в Мюнхене.

Если бы он прежде нашёл «дом» и если бы городские средние и высшие слои общества открыли свои двери ему, то трансформация Гитлера в часть жизни Ханфштэнглей без сомнения была бы более постепенной. Но он не нашёл ни того рода дома, где он мог бы просто быть самим собой, ни истинного социального взаимодействия со средним и высшим слоями общества Мюнхена. Единственным другим «суррогатным» домом, какой он нашёл, был дом Гермины Хоффманн, пожилой вдовы учителя и одного из первых членов партии, жившей в пригороде Мюнхена, которую он часто навещал и к которой он обращался — пользуясь нежным южно-немецким уменьшительным для слова мать — как к своей «Mutterl (мамочке)».

Несмотря на последующую славу Эрнста Ханфштэнгля, которая будет произрастать из книг и статей, что он напишет о своём общении с Гитлером, его жена была гораздо более важна эмоционально для Гитлера. Во время своих визитов Гитлер чувствовал притяжение к двадцатидевятилетней блондинке, стройной и высокой — выше, чем сам Гитлер — которая видела себя как «немецкая девушка из Нью-Йорка». Для Гитлера она была, как он будет впоследствии вспоминать, «настолько прекрасной, что рядом с ней всё другое просто исчезало», в то время как для Хелен вождь NSDAP был «пылким мужчиной», который, как она будет вспоминать позже в своей жизни, «имел восхитительную привычку открывать свои большие голубые глаза и использовать их».

Родившиеся и выросшие в Нью-Йорке, немецкие родители Хелен всегда говорили с ней на немецком языке. Даже хотя она и настаивала, что её чувства были «чувствами немки, не американки», у неё была смешанная идентичность. Она говорила, что порой думала на немецком, а порой на английском. Для всех в Мюнхене она была просто die Amerikanerin (американка). Так что это с «американкой» — которая, подобно Гитлеру, была немкой из-за границы и которая также сделала Мюнхен своим домом, не принадлежа по-настоящему к нему — он чувствовал себя непринуждённо. Был ли он сексуально увлечён Хелен или нет — её квартира начала быть его домом в Мюнхене.

Когда она готовила ему обеды в импровизированной кухне, которую она с мужем соорудила за кустарной перегородкой в вестибюле их квартиры, или когда Гитлер растворял ломтики шоколада в своём черном кофе, Гитлер и Хелен лучше узнавали друг друга. Временами он разговаривал с ней о своих планах на будущее для партии и Германии. Или он просто тихо сидел в углу, читая или делая заметки. В других случаях он разыгрывал в реалистичной манере случаи из своего прошлого, проявляя свой дар и любовь к драме, или просто играл с двухлетним сыном Хелен, Эгоном, к которому он вскоре стал очень привязан, поглаживая его и выказывая ему свою привязанность. Каждый раз, когда он приходил в её квартиру, Эгон подбегал к двери поприветствовать «дядюшку Дольфа».

Для Хелен Гитлер был не восходящей звездой и оратором политической партии, а «худощавым, застенчивым молодым человеком с отрешённым взглядом в его очень голубых глазах», который одевался бедно в дешёвые белые рубашки, черные галстуки, поношенный тёмно-синий костюм с несочетающейся тёмно-коричневой кожаной жилеткой и дешёвые чёрные туфли, который за пределами её квартиры надевал «бежевый плащ, неподходящий для носки», и «мягкую, старую серую шляпу». Это была характеристика, которая была бы немедленно распознана другими женщинами, знакомыми с рядовым Гитлером. Словами Ильзе Проль, будущей жены Рудольфа Гесса, которая тоже описывала Гитлера как «скромного», и «он был очень, очень вежливым, это в нём было австрийское».

В одном из их многих разговоров Гитлер признался Хелен, что ребёнком он хотел стать проповедником: что он оборачивался передником матери как стихарём, взбирался на табуретку в кухне и изображал произнесение долгих проповедей. Возможно, не понимая этого, он открывал Хелен Ханфштэнгль не только то, что он прослеживал истоки своего стремления говорить с массами людей в своё раннее детство, но то, что он, в конечном счёте, предпочитал говорить людям, нежели чем разговаривать с людьми. Очевидно, что с раннего возраста он рассматривал коммуникацию с другими людьми как односторонний процесс. Как наблюдала Хелен, даже когда присутствовали только она и её муж, и говорил Гитлер, то он расхаживал туда и обратно. Ей представлялось, что у Гитлера «тело должно двигаться в соответствии с его мыслями — чем более напряженной становилась его речь, тем быстрее он двигался».

Гитлер рассказывал Хелен о своих отношениях с его родителями, но никогда не упоминал своих сестер и брата, даже об их существовании. И он только изредка рассказывал о времени до своего переезда в Вену. Он не сердился, когда она спрашивала его о его прошлом — в отличие от того, как он реагировал на подобные вопросы людей в партии. Однако даже хотя он был счастлив разговаривать о своём отрочестве в Австрии и о своей жизни с момента переезда в Мюнхен, он по-настоящему не разговаривал с ней о своих переживаниях в Вене. Упоминания о его пребывании в австрийской столице случались только в его частых тирадах против евреев города. В 1971 году она заметила: «Он был действительно очень уклончив в разговорах о том, что он действительно делал [в Вене]». Хелен полагала, что что-то личное должно было произойти с Гитлером в Вене, за что он проклинал евреев и о чём он не мог или не хотел разговаривать: «Он взрастил это — эту ненависть. Я часто слышала его тирады относительно евреев — абсолютно личное, не просто политическое».

Хелен Ханфштэнгль вполне могла быть права. Он не только не хотел разговаривать с кем-либо о своих годах в Вене, но он также продолжал скрывать реальную дату своего переезда в Мюнхен. Все свидетельства подтверждают, что Гитлер не прибыл в Мюнхен до 1913 года. Однако в статье для Völkischer Beobachter от 12 апреля 1922 года он заявлял, что переехал из Вены в Берлин в 1912 году. То же самое заявление он сделал во время судебного процесса над ним, последовавшего за провалившимся переворотом в 1923 году.

Гитлер не просто сделал одну и ту же ошибку дважды, поскольку в кратком наброске биографии, который он включил в написанное им письмо Эмилю Ганссеру, главному сборщику денег для партии за границей, он сделал идентичное заявление. И он сделает это снова в 1925 году в заявлении австрийским властям, прося освободить его от австрийского гражданства. Никогда не было окончательно понято, почему Гитлер добровольно сместил на год раньше дату своего прибытия в Мюнхен.

Хотя Хелен была эмоционально ближе к Гитлеру, чем её муж, Эрнст также становился всё более важен для Гитлера в течение 1923 года. Он познакомил его с американскими песнями колледжей и футбольных команд Гарварда, которые Гитлеру понравились. По словам Эрнста, восклицание «Sieg Heil», использовавшееся впоследствии на всех съездах и политических митингах нацистов, было прямым копированием техники, использовавшейся группами поддержки в американском футболе. Более того, Эрнст Ханфштэнгль предлагал для политического движения Гитлера свой опыт в бизнесе, равно как и впечатления об Америке. Например, Эрнст проявил особенный интерес к Völkischer Beobachter и убедил Гитлера увеличить газету до размера американской страницы.

Ни происхождение его семьи из Мюнхена, где он вырос как ребёнок и юноша, ни время, проведённое на другой стороне Атлантики, не сделали его естественным, почти неизбежным новообращённым для движения Гитлера. Его родители, дружившие с Марк Твеном, имели космополитичное мировоззрение. Причина, по которой он в первую очередь был привязан к Гитлеру, имела мало общего с чувством вины за то, что он оставался в Соединённых Штатах во время Первой мировой войны или со стремлением компенсировать потерю своего брата во войне. В действительности Эрнст Ханфштэнгль в Америке чувствовал себя дома. Он был женат на «немецкой девушке из Нью-Йорка», провёл предыдущее десятилетие в тесном общении с американским высшим обществом и был наполовину американцем по рождению: его мать была американка. Более того, другой его брат, Эдгар, столь же потерявший брата в войну, как и Эрнст, был после войны одним из основателей мюнхенского отделения либеральной Немецкой Демократической партии.

В Гарварде «Ханфи», как его знали в то время, был центром университетской общественной жизни, очаровывая и развлекая своих соучеников и их семьи своими остроумными и забавными историями и музыкальными представлениями. В результате этого он получал приглашения в их дома, в том числе и в Белый Дом, благодаря дружбе со своим классным товарищем Теодором Рузвельтом младшим. Покинув Гарвард, он принял на себя американское отделение семейного бизнеса по торговле репродукциями произведений искусства на Пятой Авеню.

В 1917 и 1918 годах было время, когда Ханфштэнгль в самом деле не смог бы покинуть Соединённые Штаты и отправиться в Германию, даже если бы он это пожелал сделать. В то время после вступления Америки в войну вследствие связей его семьи с Германией художественный бизнес на Пятой Авеню был конфискован и в конце концов продан. И всё же, даже после войны, Ханфштэнгль не вернулся в Германию сразу, как только он законно мог это сделать.

Во время своего пребывания в Америке после войны Ханфштэнгль не проявлял чувства вины за то, что он оставался на западной стороне Атлантического океана во время войны, и нет признаков того, что он полагал, что предал своего брата, павшего в Первой мировой войне. Вместо того, чтобы поспешить обратно в Германию после войны, Эрнст Ханфштэнгль основал свой новый процветающий собственный бизнес на Пятьдесят Седьмой улице, прямо напротив Карнеги Холл. В послевоенном Манхэттене он наслаждался обслуживанием знаменитых, богатых и влиятельных людей Америки, включая Чарли Чаплина, Дж. П. Моргана младшего и дочь президента Вудро Вильсона, а также обедая в клубе «Гарвард» с Франклином Д. Рузвельтом, кандидатом в вице-президенты в 1920 году, и с другими. Только спустя три года после войны Ханфштэнгль наконец решил вернуться в Германию.

Если вкратце, то в недавней истории Ханфштэнгля и его семьи было мало того, что поставило бы его на дорожку, ведущую в объятия Гитлера. Более того, чем отстраняться от политики США, их идеалов и институций, он был социально так близок, как это возможно, к американскому политическому истэблишменту Республиканской партии и Демократической партии — хотя он предпочитал первую второй.

Вернувшись в Мюнхен, вместо того, чтобы посвятить себя отмщению за смерть во время войны своего брата, он изучал историю и работал над сценарием фильма с восточноевропейским еврейским писателем Рудольфом Коммером, которого он знал со времени своего пребывания в Нью-Йорк Сити и который, подобно ему, вернулся в Европу и теперь жил в южной Баварии. Очевидно, что Ханфштэнгль не начал бы общаться с Гитлером, если бы он нашёл суть его идей глубоко отталкивающими. Но учитывая его послужной список и его характер и личность, похоже, что он был привлечён движением Гитлера прежде всего потому, что оно предлагало ему эмоциональное возбуждение и дух приключений в городе и в политическом окружении, которое он должен был ощущать как провинциальную деревню после лет, проведённых в Гарварде и в Нью-Йорк Сити.

Историческая роль Ханфштэнгля также не состоит в открывании дверей для Гитлера в высшее общество Мюнхена, поскольку его способность открывать двери для Гитлера в истэблишмент города была ограничена. Он сам был лишь маргинальной его частью, что очевидно из факта, что после более чем десятилетия, проведённого в Америке, он говорил на немецком с германо-американским акцентом. И он вряд ли мог обратиться к своему брату в либеральной Немецкой Демократической партии и попросить его устроить для Гитлера представление мюнхенскому высшему обществу.

Скорее Эрнст Ханфштэнгль помог Гитлеру войти в маленькую американскую и германо-американскую общину в Мюнхене, устраивая встречи с таким людьми, как Вильям Байярд Хэйл и германо-американский художник Вильгельм Функ. Как и Ханфштэнгль, Хэйл был человеком Гарварда, и он был европейским корреспондентом для прессы Хёрста. После своей работы в военное время в качестве немецкого пропагандиста Хэйл был подвергнут остракизму в Соединённых Штатах и, таким образом, жил, выйдя в отставку, в отеле Bayerischer Hof в Мюнхене. И по свидетельству Ханфштэнгля это в салоне Функа Гитлер встретил принца Гвидотто Хенкель фон Доннерсмарк, высшего аристократа из Верхней Силезии, у которого мать была русская. Один из самых богатых людей Германии, чьё родовое гнездо находилось в части Силезии, перешедшей к Польше, он теперь жил в Роттах-Эгерн на Тегернзее в предгорьях Альп.

Единственной мюнхенской видной семьёй, кому Ханфштэнгль, похоже, представил Гитлера, была семья Фридриха Аугуста фон Каульбах, бывшего директора Академии Искусств Мюнхена и широко известного художника, который умер в 1920 году. Даже вдова Каульбаха, Фрида, едва ли была урождённой баваркой. Датчанка из Копенгагена, она путешествовала по миру в качестве виртуоза игры на скрипке, и когда влюбилась в Каульбаха, который был на двадцать один год её старше, она сделала Мюнхен своим домом. В 1925 году одна из их дочерей, Матильда фон Каульбах, выйдет замуж за Макса Бекманна, который в глазах национал-социалистов станет символом изготовителя «дегенеративного» искусства.

Несмотря на всевозможные старания своего друга, Гитлер оставался большей частью отрезанным от социальной жизни местного верхнего и верхнего среднего классов Мюнхена, и, таким образом, в 1923 году ему не удалось приобрести новых и состоятельных покровителей в высшем обществе Мюнхена.

Семейство Ханфштэнглей, между тем, стало центром общения для множества товарищей Гитлера, которые, подобно ему и Ханфштэнглям, не были рождены в Германии или жили за границей многие годы. Хелен вскоре стала особенно близка к новой невесте Германа Геринга, которая впервые встретила Гитлера в октябре 1922 года и стала женой главы SA в декабре. Рождённая в Швеции Карин Геринг, чья мать была ирландкой и у которой также были немецкие предки со стороны отца, проводила много времени в компании «немецкой девушки из Нью-Йорка» или в квартире Ханфштэнглей, или в присутствии их соответственных мужей в курительной и барной комнате под гостиной (в которую можно было попасть через откидной люк в полу) в доме Геринга в одном из предместий Мюнхена.

Поразительно то, что в первые годы NSDAP австрийский немец Гитлер общался со столь многими этническими немцами, которые выросли за границей, смешиваясь с германо-американцами, швейцаро-немцами, немецкими русскими и даже с немцами-египтянами. Им восхищались многие люди из скромных кругов в Мюнхене, которые чувствовали себя жертвами социальных или экономических перемен, жившие в городе протестанты, католики, хотевшие порвать с интернационализмом своей церкви, и юные идеалистические студенты. Баварский истэблишмент между тем не видел в нём ничего, кроме талантливого инструмента, который они надеялись использовать для конституционных соглашений в пользу Баварии. Они не предвидели, что наоборот, Гитлер может ими воспользоваться.

Гитлер предпочитал компанию своей новой приёмной семьи, а не компанию своей семьи истинной. Так, в конце апреля 1923 года он вовсе не был рад неминуемому визиту своей сестры Паулы в Мюнхен. Даже хотя она покинула Австрию в первый раз в своей жизни, чтобы увидеться с ним, он делал всё, что мог, для минимизации времени, проводимого с ней. Удобным образом в его комнате на Тирштрассе не было места, чтобы ей разместиться. Так что он спросил Марию Хиртрайтер, которую он знал с тех пор, как пятидесятилетняя владелица канцелярского магазина вступила в партию вскоре после него самого, не могла бы Паула остановиться у неё на время пребывания в Мюнхене.

Хотя Гитлер не был особо озабочен визитом своей сестры, он сообразил, что визит Паулы обеспечит ему отличное прикрытие для посещения Дитриха Экарта, который скрывался в Баварских Альпах. Бегство его отеческого наставника в горы было обусловлено публикацией очернительской поэмы о Фридрихе Эберте, президенте Германии. За это Экарт заслужил ордер на арест от Верховного Суда Германии (Staatsgerichtshof für das Deutsche Reich), располагавшегося в Лейпциге. Со времени своего бегства из Мюнхена Экарт скрывался высоко в горах рядом с Берхтесгаденом, на германо-австрийской границе, в нескольких милях к югу от Зальцбурга, под фальшивым именем: Д-р Хофманн.

Так что Гитлер предложил своей сестре, которая не знала о его скрытом мотиве, что они предпримут поездку в горы. Когда они 23 апреля 1923 года направились на юг в сторону Альп в красном автомобиле с откидным верхом, который тогда был у Гитлера, то с ними были Хиртрайтер, чьей обязанностью было сопровождать Паулу, и Кристиан Вебер как помощник Гитлера и водитель. Оказавшись в Берхтесгадене, двое мужчин оставили женщин исследовать и наслаждаться курортом, сказав, что им надо отправиться на встречу в горах и что они вскоре вернутся.

Гитлер и Вебер направились в горы. Как первый вспоминал в 1942 году, он жаловался Веберу о восхождении: «Вы полагаете, что я буду взбираться в Гималаи, что я неожиданно превратился в горную козу?» Но вскоре они пришли в маленькую деревню Оберзальцберг, деревню фермеров, гостиниц и летних домов преуспевающих людей. Они прошагали по направлению к пансиону Мориц, где Экарт остановился под своим фальшивым именем. Гитлер постучал в дверь комнаты Экарта, зовя «Дидль!» Экарт открыл дверь в своей ночной рубашке, взволнованный при виде своего друга и протеже.

Визит Гитлера к Экарту в горы высоко над Берхтесгаденом, который длился несколько дней, стал его первым знакомством с Оберзальцбергом. Оберзальцберг станет его альпийским убежищем, любимым местом, в которое он станет удаляться, находясь во власти, перед принятием больших решений. Впоследствии он скажет: «В самом деле, это благодаря Дитриху Экарту я оказался здесь». Поездка Гитлера повидать Экарта — равно как его визиты к Ханфштэнглям — также даёт свидетельство того, кто на самом деле имел значение в его жизни: не его настоящая семья, но человек, которого он рассматривал как фигуру отца, и «Немецкая девушка из Нью-Йорка» — тогда как когда у него была возможность провести время со своей сестрой, он покидал её. И вдобавок он использовал Паулу, чтобы иметь возможность увидеть человека, с которым он на самом деле хотел провести время, Дитриха Экарта.

К этому времени Гитлер чувствовал себя как никогда близким к Экарту. И всё же их отношения претерпевали болшую трансформацию. Гитлер недавно заменил Экарта Альфредом Розенбергом на посту главного редактора Völkischer Beobachter, в результате чего Розенберг стал главным идеологом NSDAP. Понижение в должности Экарта было прежде всего следствием осознания того, что Экарт просто не подходил для задачи ведения каждодневных дел. В 1941 году Гитлер скажет: «Никогда я не дал бы ему возглавлять большую газету. […] В один день она была бы опубликована, в другой не была бы». Однако Гитлер всё ещё будет говорить о нём с восхищением и добавит относительно руководства большой газетой: «Я тоже не был бы способен делать это; мне повезло, что у меня есть несколько человек, кто знает, как это делается. Дитрих Экарт также не мог бы возглавлять Reichskulturkammer (Палату Искусств Рейха), но его таланты бесконечны! Это было бы, как если бы я попытался заняться фермерством! Я не смог бы делать это».

Тем не менее, между Гитлером и Экартом во время одного из последующих визитов Гитлера в горы тем летом возникло напряжение, поскольку каждый думал, что другой поставил себя в глупое положение из-за женщины. По словам Экарта, Гитлер ставил себя в неудобное положение тем, что не мог скрыть того, сколь сильно ему нравилась блондинка шести футов роста, жена хозяина гостиницы. В её присутствии его щёки краснели, дыхание прерывалось, а глаза сверкали, в то время как он нервно расхаживал или крутился вокруг неё, подобно достигшему половой зрелости мальчику. Явно раздражённый неодобрением Экарта, Гитлер за его спиной в свою очередь насмехался над ним, говоря, что Экарт «стал старым пессимистом» и «дряхлым слабаком, влюбившимся в эту девушку Аннерль, которая на тридцать лет его моложе». Гитлер также был очень раздражён тем, что Экарт не одобрял того, что он представлял себя политически как «мессия» и сравнивал себя с Иисусом Христом, и был в бешенстве от сомнений Экарта в том, что успешный баварский путч может превратиться в успешную национальную революцию. Экарт заявлял: «Предположим, мы даже добьёмся успеха в захвате Мюнхена при помощи путча; Мюнхен — это не Берлин. Это не приведёт ни к чему, кроме окончательного провала». Ответ Гитлера был таков: «Вы говорите о недостатке поддержки — это не причина медлить, когда придёт время. Начнём выступление, затем сторонники найдутся сами».

Вследствие ненадёжности Экарта в оперативных делах и, несомненно, по причине временного раздражения от него, Гитлер начал пытаться руководить партией без его прямой помощи. Например, он обратился к берлинскому торговцу кофе Рихарду Франку в надежде, что Франк сможет помочь ему улучшить печальные результаты его кампании по сбору денег в Мюнхене. Берлинский предприниматель свёл его с Альфредом Куло, главой Баварской Федерации Промышленников. Однако Гитлер не смог найти общий язык с промышленником Куло на устроенной им встрече, вследствие антимасонских и антисемитских позиций NSDAP. Услышав их условия предоставления малопроцентного займа, Гитлер ответил: «Оставьте себе свои деньги!» — и покинул комнату. Как он вспоминал в 1942 году: «Я понятия не имел, что все они были масонами! Как часто после этого я должен был выслушивать, как люди говорят мне: „Ну, если бы только Вы прекратили всю антиеврейскую агитацию“».

Потерпев неудачу раздобыть необходимые средства в Мюнхене, Гитлер ещё раз попытался использовать Экарта в качестве политического оператора, пока они оба и их соратники продолжали жить в ожидании политического кризиса, которым они могли бы воспользоваться для осуществления захвата Баварии и Германии в стиле Муссолини. Так что Гитлер и Эмиль Ганссер взяли Экарта с собой в поездку в Цюрих в августе 1923 года в надежде, что семья Вилле сможет снова помочь партии, и веря, что присутствие Экарта произведёт нужное действие в этом предприятии.

Даже несмотря на то, что Улли Вилле собрал несколько десятков швейцарских бизнесменов, членов немецкой колонии, а также швейцарских офицеров с правыми взглядами, чтобы 30 августа встретить вождя NSDAP на вилле Шонберг, и обращение Гитлера к его швейцарской аудитории, и его встреча на следующий день с родителями Вилле оказались провальными. Гитлер, Экарт и Ганссер вынуждены были вернуться в Баварию с пустыми руками.

По всей вероятности, миссия Гитлера в Швейцарию провалилась из-за недостаточности общего в политической основе между ним и партнёрами принимавших его швейцарских хозяев. Тем не менее, Гитлер и Ганссер обвиняли поведение Экарта вечером и недостаток социальной обходительности. Как это выразил Ганссер: «Люди там почти что были склонены к новой идее, если бы Дитрих Экарт не напился в первые же часы и не стучал кулаком по столу, и не действовал как слон в посудной лавке. Эти баварские методы здесь неуместны».

Неудача в Швейцарии усилила веру Гитлера в то, что как политический оператор Экарт стал обузой. И всё же он не обращался с ним таким же образом, как с теми, кто стоял на его пути. Харрер был отброшен, Дрекслер был оттеснён в сторону, в то же время с ним продолжали обходиться с внешней вежливостью. Экарта, между тем, просто удалили от оперативных дел по необходимости, вследствие его пристрастия к спиртному, а также его неорганизованности. Тем не менее, эмоционально и интеллектуально Гитлер оставался близок к Экарту, несмотря на их ссору летом, и продолжал в то лето навещать его в горах. Более того, то, как станет говорить Гитлер об Экарте во время Второй мировой войны, показывает, что их отношения не были только лишь политической природы. Это также была эмоциональная связь, чего никогда не было между Гитлером и его сестрой. Например, в ночь с 16 на 17 января 1942 года Гитлер будет вспоминать: «У Дитриха Экарта было так приятно, когда я навещал его на Франц-Йозеф-Штрассе».

Политический кризис в Германии принял резкий поворот к худшему с тех пор, как Экарт написал в гостевой книге Щварценбахов в декабре 1922 года, что пришёл «решающий год». В январе французские и бельгийские войска оккупировали Рурскую область, промышленное сердце Германии, из опасений, что Германия прекратит выплачивать репарации. Этот ход, безусловно, привёл к обратному результату, поскольку иностранная оккупация области укрепила решимость немцев противостоять французам и бельгийцам. То, что последовало, были условия, подобные гражданской войне, длившиеся несколько месяцев. Немецкое правительство тем временем печатало всё больше и больше денег для оплаты репараций и пытаясь наладить экономику страны, тем самым неумышленно производя гиперинфляцию. К лету экономика Германии и её денежная система были в свободном падении.

Вынашивая планы, как наилучшим образом извлечь выгоду как личную, так и для своей партии из ухудшающегося политического кризиса, Гитлер всё меньше и меньше обращался к другим людям за советом в оперативных и тактических делах, всё более полагаясь на свой внутренний инстинкт, а также на своё изучение истории. Продолжая избегать политического стиля, основанного на искусстве компромисса и заключения сделок, он был совершено счастлив совершать лицемерные тактические компромиссы. Другими словами, он охотно делал и говорил что угодно для достижения своих политических целей. Компромисс для него никогда не был подлинным, но всегда только средством. Благодаря своему манихейскому мировоззрению, своей экстремистской личности и природе своих конечных политических целей, Гитлер, в отличие от других политиков, никогда не был удовлетворён компромиссами. Его конечной целью была полная трансформация Германии. Поскольку он полагал эту трансформацию вопросом жизни или смерти, то любой компромисс для него мог быть только тактической и временной природы.

Тактически у Гитлера был поразительный талант представления себя таким образом, который заставлял людей, придерживавшихся противоположных политических взглядов, верить, что он поддерживал их. Например, монархисты думали, что глубоко в своём сердце он был монархистом, в то время как республиканцы полагали, что в действительности он был убеждённым республиканцем. Тот факт, что сохранившиеся книги из личной библиотеки Гитлера включают книгу с множеством пометок о социалистической монархии как государстве будущего, даёт основания полагать, что он искренне пытался понять, какую роль в будущем должны иметь монархии, если они вообще иметь какую-либо роль. Однако публично он не оглашал своё мнение по этому вопросу, но, как вспоминал Германн Эссер, оставался неопределённым касательно своих предпочтений. Таким образом, он позволял монархистам верить, что он поможет им вернуть монархию, в то время как другие думали, что он поможет им основать социалистическое и националистическое государство. Например, в речи 27 апреля 1920 года Гитлер заявлял: «Выбор теперь не стоит между монархией и республикой, но нам следует двигаться к той форме государства, которая в любой данной ситуации является наилучшей для народа».

Странная смесь резких и неопределённых заявлений Гитлера и в начале 1920-х, и впоследствии, всегда будет оставлять открытым вопрос — что было истинным в отличие от тактических заявлений с его стороны. Это позволит людям переносить их собственные идеи на него. Гитлер ухитрился сделать себя холстом, на котором каждый мог нарисовать свой собственный образ него. Как результат, люди несовместимых идей и убеждений станут поддерживать его, даже хотя их образы него сильно различались. Это в свою очередь позволит ему подняться в последующие годы. По пришествии к власти это обеспечит дымовую завесу, за которой он сможет преследовать цели, что часто были отличными по характеру от тех, которые, как думали люди, они поддерживали, идя за ним. Вкратце, он смог представить себя таким образом, который гарантировал, что у каждого есть свой собственный Гитлер, тем самым уполномочивая его преследовать свои собственные политические цели, которые, например, позволяли и монархистам, и их противникам рассматривать Гитлера как одного из их рядов.

Для Гитлера в 1923 году имело чрезвычайное значение не антагонизировать монархистов. NSDAP была крайне мала сама по себе, чтобы быть чем-то иным, кроме как организационной оболочкой или структурой протестного движения. Более того, партия должна была полагаться на добрую волю баварских монархистов и других в политическом истэблишменте, чтобы не быть запрещёнными, как это уже недавно было в Пруссии и в Гессене. Если его партия желала использовать быстро ухудшающуюся политическую ситуацию в Германии и возглавить национальную революцию, то Гитлер должен был попытаться на некоторое время посадить NSDAP на спину более сильного политического движения. Соответственно, ему потребуется сталкивать вождей этого движения друг с другом, и делая это, сокрушить и устранить их тем же самым способом, каким он смог удалить Харрера и Дрекслера от руководства своей собственной партией. Очевидным выбором для Гитлера было идти к власти на спинах баварских и прусских консерваторов.

Объединение сил с монархистами, которые были закоренелыми баварскими сепаратистами и противниками объединённой Германии, конечно же, было для него проклятием. Но сотрудничество с консервативными элементами, мечтавшими о восстановлении баварской монархии, которая будет оставаться в пределах более националистической Германии, тактически было приемлемо. Как вспоминал Эссер, Гитлер не оспаривал их по простой причине — он хотел получить поддержку патриотических союзов, действующих в Баварии. Те союзы де факто были скрытыми военизированными организациями, предназначенными обойти как условия Версальского договора, так и роспуск отдельной Баварской армии, созданной по следам послевоенной революции в Баварии.

Получение поддержки консерваторов Баварии и Северной Германии стало бы внушительным вызовом, не в последнюю очередь потому, что истэблишмент Баварии был глубоко расколот в своём отношении к NSDAP. Чтобы завоевать политический истэблишмент Баварии в качестве сотрудничающей стороны, Гитлер, таким образом, станет представлять себя как человека, который из патриотического долга сделает за них ставки. Поскольку преобладающее большинство членов баварского истэблишмента всё еще имело по меньшей мере монархистские симпатии, Гитлеру пришлось всячески стараться, чтобы не казаться противником монархии. Насколько они знали, будущее баварской монархии всё ещё висело в воздухе. Даже хотя Людвиг III умер в конце 1921 года, ожидалось, что его сын, Руппрехт Баварский, в конце концов провозгласит себя королём, когда политические обстоятельства будут подходящими, поскольку с формальной точки зрения Людвиг никогда не отрекался от трона.

Что помогло Гитлеру, так это то, что увеличивающееся число людей в политическом истэблишменте Баварии, включая многих из тех, кто не уступил демократии, ошибочно думали, что они могут использовать вождя NSDAP как пешку в своей собственной игре. Например, граф Гуго фон Лерхенфельд, который сменил Густава фон Кара на посту баварского премьер-министра в сентябре 1921 года, твёрдо поддерживал парламентскую демократию. В действительности, граф Лерхенфельд хотел сформировать коалиционное правительство из Баварской Народной партии (BVP) и Социал-Демократической партии (SPD). Конечная неудача формирования альянса произошла не вследствие непреодолимого несогласия относительно демократии. Скорее, насколько это имело отношение к BVP, это было результатом нежелания SPD принять то положение, что суверенитет должен прежде всего оставаться у Баварии. Когда годом позже правительство Лерхенфельда потерпело крах, было сформировано более консервативное правительство под руководством ещё одного технократа, Ойгена Риттера фон Книллинг. Тем не менее главным занятием правительства Книллинга было возвращение власти обратно в Баварию, не упразднение демократии, и для этого правительство было готово использовать Гитлера, если это потребуется.

Как показал визит в Мюнхен американского дипломата в ноябре 1922 года, баварские политики и технократы тогда полагали, что Гитлер является лишь полезной пешкой в их игре. Капитану Трумэну Смит, помощнику военного атташе посольства США в Берлине, было сказано получить впечатление из первых рук об «этом человеке Г[итлере]» во время его исследовательской поездки в Мюнхен, однако целью баварского политического истэблишмента не было упразднение конституции. Скорее, целью было «пересмотреть Веймарскую конституцию так, чтобы дать [баварскому] государству больше независимости» и таким образом вернуть Германию к того рода федеративной системе, которая существовала перед войной.

Должностные лица, с которыми встречался Трумэн Смит, объясняли, что у баварского истэблишмента по существу очень отличные идеалы и цели от тех, что есть у национал-социалистов, и что поддержка Гитлера была, следовательно, не более, чем средством для достижения цели. Более того, чиновники баварского министерства иностранных дел проинформировали Смита, что хотя национал-социалисты были настроены враждебно к баварскому правительству, некоторые из их целей могут быть перенаправлены к выгоде баварского истэблишмента. Смиту также было сказано, что национал-социалистов можно использовать для отвлечения рабочих от крайне левых, и тем самым обуздать их.

Смиту — во время пребывания в Мюнхене посетившему митинг национал-социалистов, на котором Гитлер выкрикивал среди неистовых возгласов одобрения «Смерть евреям» — было также сказано, что «Гитлер не настолько радикален, каким он представляется по его речам». Один из чиновников баварского министерства иностранных дел, с которым встретился атташе, был того мнения, что «за кулисами [национал-социалисты] являются благоразумными людьми, которые лают громче, чем они кусаются». Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, между тем, информировал Смита, что «Гитлер добился секретного соглашения с баварским правительством относительно того, что партия может и не может делать в пределах Баварии».

Как показывает информация, доступная Смиту, уловка Гитлера на некоторое время сработала поразительно хорошо. И всё же перед ним стояли два главных вызова: ему всё ещё нужно было продемонстрировать, что он может разыгрывать членов баварского истэблишмента друг против друга, и таким образом сокрушить их столь же легко, как он смог ввести их в заблуждение и заставил их поверить, что они в действительности играли им. Более того, он должен был иметь дело с важным и могущественным меньшинством лиц в истэблишменте, которых он не смог одурачить и заставить поверить в то, что он их пешка.

Например, баварский министр внутренних дел, Франц Ксавьер Швайер, последовательно видел в Гитлере серьёзную и неконтролируемую опасность. Ещё весной 1922 года Швайер обдумывал вопрос о принятии решительных мер против вождя NSDAP. 17 марта 1922 года Швайер пригласил лидеров BVP, консервативной Партии Центра, либеральной Немецкой Демократической партии, Независимых социал-демократов и социал-демократов на встречу для обсуждения Гитлера. На собрании Швайер на своём швабском наречии жаловался о бандитизме сторонников Гитлера на улицах Мюнхена. Гитлер, говорил он, вёл себя «как хозяин столицы Баварии, в то время как в действительности он был человеком без гражданства». Швайер тогда поделился с собравшимися лидерами партий информацией о том, что он рассматривает вопрос о высылке Гитлера из Баварии. В то время, как Хелен Ханфштэнгль, «немецкая девушка из Нью-Йорка», была готова поддерживать его более вероятно, чем члены местного истеблишмента Мюнхена, шаг Швайера представлял серьёзную угрозу для Гитлера. Он стоял перед крайним риском того, что его политическая карьера рассыплется, как карточный домик.

Глава 12. Первая книга Гитлера

В конце концов Гитлер прослышал о планах министра внутренних дел Франца Ксавьера Швайера выкинуть его из страны. Угроза неминуемого ареста и депортации настолько обеспокоила его, что он несколько дней не возвращался домой в свою комнату на Тирштрассе, скрываясь в квартире своего телохранителя Ульриха Графа. В результате, однако, Гитлер был избавлен от высылки в Австрию вследствие поддержки, которую он получил с неожиданной стороны: от вождя социал-демократов Эрхарда Ауэра. Либеральный политический соперник Гитлера раскритиковал предложение Швайера, доказывая, что высылка из Баварии вождя Национал-социалистической немецкой рабочей партии (NSDAP) было бы недемократичной и что в конечном счёте Гитлер был слишком незначительной фигурой, чтобы представлять опасность. Ироническим образом попытке Гитлера устроить заговор для прихода к власти вскоре будет брошен ещё один спасательный круг, скорее, благодаря трагической недооценке его социал-демократами, чем поддержке «Ячейки порядка», основанной BVP и её союзниками в 1920 году.

Перед лицом неприятностей Гитлер не сдался. Он не опустил голову, а интенсифицировал свои усилия оказаться наверху в ходе углубляющегося политического кризиса. В течение лета и осени 1923 года он выискивал способы отшлифовать своё умение ещё более эффективно, чем прежде. Он оценил текущее положение и пришёл к заключению, что должен радикально изменить свою тактику, так, чтобы он, а не кто-либо ещё, возглавил национальную революцию, когда ситуация созреет. Показательно, что его амбиции и мегаломания настолько возросли к 1923 году, что, едва избежав депортации как политического активиста без гражданства, он, тем не менее, полагал, что это он может и должен возглавить национальное и националистическое революционное движение. Также показательно, что к тому времени его политические таланты достаточно развились, чтобы обеспечить ему возможность самокритично оценить, что пошло не так и привело его на грань депортации, и таким образом извлечь урок из своих оперативных и тактических ошибок.

Одним источником вдохновения в том, как двигаться вперёд, была статья, появившаяся в вышедшем 1-го сентября издании Heimatland, газеты народной милиции (Einwohnerwehren) Мюнхена. Статья побуждала её читателей вдохновляться не только примером Италии, но также и Турции, в том, как устроить успешный националистический переворот. Написанная Гансом Тробст, офицером в возрасте тридцати одного года, который провёл предыдущие двенадцать лет на воинской службе — сначала в регулярной армии, затем в Добровольческом корпусе (Freikorps) и совсем недавно в кемалистских силах во время турецкой войны за независимость — она извлекала уроки для Германии из ответа Турции на Севрский договор. Турция, как и Германия, была на проигравшей стороне в Первой мировой войне и летом 1919 года была принуждена подписать договор в Севре, в пригороде Парижа, который был столь же карательным, как и тот, что вынуждена была подписать Германия примерно в то же время в Версале. Но, в отличие от правительства Германии, турецкое кемалистское руководство впоследствии отказалось выполнять договор.

Как доказывали издатели Heimatland в своём редакционном одобрительном комментарии к статье Тробста, Германии следует взять пример из кемалистского ответа на соглашение после Первой мировой войны: «Судьба Турции поразительно подобна нашей собственной; у Турции мы можем научиться, как мы могли бы улучшить дела. Если мы хотим стать свободными, то у нас нет иного выбора, кроме как так или иначе подражать примеру Турции». Тробст вернулся в Германию в начале предыдущего месяца. Вместо того, чтобы отправиться обратно домой в свой родной Веймар в центральной Германии, он направился в Мюнхен побыть некоторое время со своим братом. В столице Баварии он встретился с генералом Эрихом Людендорфом, который тогда координировал деятельность многих ультранационалистов в городе. С Людендорфом он придумал написать серию из шести статей для Heimatland, которые преподадут турецкие уроки для Германии.

Идеи, высказанные в статье от 1 сентября, явно перекликались с идеями, которые Гитлер сам выразил в речи в ноябре 1922 года, когда он говорил о примерах, что показали для Германии и Ататюрк, и Муссолини. Когда Гитлер прочитал статью, он страстно захотел встретиться с Тробстом. Так что Фриц Лаубок, секретарь Гитлера и сын основателя первого отделения NSDAP за пределами Мюнхена, написал Тробсту 7 сентября 1923 года следующие слова: «Однажды мы тоже должны будем сделать то, что испытали Вы в Турции, чтобы стать свободными», и что Гитлер хотел встретиться с Тробстом на следующей неделе на час в офисе Völkischer Beobachter на Шеллингштрассе.

Гитлер не желал иметь лишь общую беседу с Тробстом; он надеялся получить детальные и работоспособные идеи о том, как произвести успешный переворот, что объясняет, почему он хотел, чтобы на встрече присутствовали вожди SA (Sturmabteilung, «штурмовые отряды»). Лаубок подчеркнул в письме к Тробсту, насколько важным полагал Гитлер беседовать напрямую с участником «событий в Турции». К огромному разочарованию Тробста, предполагаемое собрание в конце концов не произошло, поскольку Тробст уже покинул Мюнхен и отправился на север Германии к тому времени, когда Лаубок отправил письмо.

Даже хотя встреча Тробста и Гитлера не осуществилась, статьи Тробста имеют чрезвычайно большое значение. Они не только выявляют некоторые источники вдохновения Гитлера в течение осени 1923 года, когда он пытался понять, как лучше всего привести себя к власти. Они также чрезвычайно важны в пролитии света на происхождение Холокоста, поскольку одна из статей Тробста, опубликованная 15 октября 1923 года, предоставляла уроки для «национального очищения» Германии по примеру Турции, основываясь на геноциде армян в 1915 году:

Странно то, что хотя в этой статье Тробст изложил план того, как Германия могла бы избавиться от своих собственных «кровососов и паразитов» — что каждый понял бы как ссылку на евреев Германии — Гитлер публично не рассматривал его слегка закамуфлированное предположение, что евреи Германии должны встретить ту же судьбу, что и армяне во время Первой мировой войны.

В действительности единственный известный раз, когда Гитлер прежде упомянул армян — во время разговора с одним из своих финансовых спонсоров, Эдуардом Аугустом Шаррером, в конце декабря 1922 года — он вовсе не пророчил, что евреи встретят судьбу армян, хотя упоминание это произошло в контексте угрозы, которую он сделал в отношении евреев. Напротив, Гитлер сравнил судьбу Германии с судьбой армян, доказывая, что евреи всё больше и больше берут в свои руки контроль над Германией. По словам Гитлера, Германия разделит судьбу армян и станет увядающей беззащитной нацией, если только немцы не защитят себя от евреев:

Только в 1939 году, в преддверии Второй мировой войны, когда Гитлер пытался разгадать, как очистить от людей территорию на Востоке, которую он намеревался завоевать, он подхватит предложение Тробста в 1923 году относительно армян. 22 августа 1939 года, когда руководители вооружённых сил, общим числом приблизительно пятьдесят генералов и других высокопоставленных офицеров, будут собраны в его альпийском убежище, чтобы быть проинформированными о неминуемых военных планах Гитлера, он обратится к судьбе армян во время Первой мировой войны:

Точка зрения Гитлера в 1939 году была такова, что Германия сможет выйти из ситуации посредством такого же обращения с населением, живущим на территориях, намеченных для немецкой колонизации, как Оттоманская империя обращалась с армянами во время Первой мировой войны. Другими словами, задавая вопрос «кто в конце концов сегодня говорит об уничтожении армян,» он доказывал, что даже если и будет публичный протест относительно поведения немцев на Востоке, то он вскоре будет забыт.

Отсутствие публичного рассмотрения Гитлером предположения Тробста может быть расценено как показатель того, что в 1923 году не было очевидного интереса или желания со стороны Гитлера определить конечную фазу для меньшинств, на которые он нацеливался, или, по меньшей мере, решение этой проблемы посредством геноцида ещё не было приоритетным в его повестке. В самом деле, заявление, сделанное в адрес Шаррера предполагает, что, несмотря на своё упоминание «кровавого конфликта», его предпочтение было в пользу «решения, диктуемого разумом» по примеру антиеврейской политики Фридриха Великого.

Даже упоминание о «газовой дезинфекции» евреев, которое Гитлер сделает в конце Mein Kampf, не демонстрирует в нём намерения совершить геноцид и само по себе таковым не является. Он заявит: «Если в начале войны и во время войны двенадцать-пятнадцать тысяч этих иудейских разрушителей нации были бы подвергнуты воздействию отравляющего газа, такого, какой вытерпели в поле сотни тысяч наших самых лучших немецких рабочих всех классов и профессий, тогда бы жертвоприношение миллионов на фронте не было бы напрасным». Здесь он говорит о чём-то совершенно отличном от истребления евреев в Европе во время Холокоста посредством газовых камер. Скорее, он предлагал, что евреев Германии следует терроризировать и привести в покорность, нежели убивать, подвергнув несколько тысяч их воздействию горчичного газа.

Однако, как указывает письмо Улли Вилле, посланное Рудольфу Гессу в предыдущем году, Гитлер и Гесс явно уже по крайней мере забавлялись с возможностью антиеврейского решения посредством геноцида к тому времени, когда Тробст опубликовал свою статью об армянском уроке для Германии. 13 ноября 1922 года, во время заграничной учёбы Гесса в Цюрихе, Вилле — который в начале Первой мировой войны выражал равное восхищение евреями Германии и германским милитаризмом — написал ему, что он находит антисемитизм NSDAP нецелесообразным и контрпродуктивным: «Верить в то, что вы можете истребить (Ausrotten) марксизм и евреев при помощи пулемётов, — это фатальная ошибка». Он добавил: «Они не являются причиной недостатка национальной гордости в народе. Наоборот, марксизм и евреи были способны приобрести столь скандальное влияние среди немецкого народа именно потому, что у народа Германии уже не было достаточно национальной гордости». Письмо более интересно тем, на что ссылается Вилле, чем его собственным отношением к евреям. Несомненно, он не стал бы говорить Гессу, что пытаться истребить евреев пулемётами было ошибкой, если бы Гесс до этого не говорил Вилле, что национал-социалисты рассматривают эту идею. Таким образом, то, что Гитлер публично не проявил интереса к предположению Тробста, не следует принимать за доказательство того, что он не чувствовал себя воодушевлённым им, в особенности поскольку его заявления своим генералам 22 августа 1939 года будут близко напоминать некоторые из идей, выраженных Тробстом. В действительности, как стало очевидно в его интервью, которое Гитлер дал каталонскому журналисту позже в 1923 году, его предпочтительным «конечным» антиеврейским решением к 1923 году уже был геноцид.

Однако его главной целью в тот год было понять, как организовать успешный переворот, вот почему первая статья Тробста возымела самое непосредственное влияние на него. Когда одетый в длинное чёрное пальто и чёрную шляпу из мягкого фетра с широкими опущенными полями Гитлер гулял по улицам Мюнхена с хлыстом в руке со своей немецкой овчаркой по кличке Вольф; когда он проводил время в своём любимом кафе «Хек» на Хофгартен; когда он посещал еженедельные собрания внутреннего кружка руководства NSDAP в старомодном кафе «Ноймайр» на Виктуалиенмаркт; или когда его угощали кофе, выпечкой и последними слухами на другом конце города в канцелярском магазине Квирина Дистля и его жены, двух его поклонников, — он анализировал, как изменить свою тактику, чтобы ускорить пришествие национальной революции и возникнуть в качестве её вождя.

Одной из его проблем было то, что множество людей в Мюнхене, что были в общем позитивно предрасположены к его политическим идеям, выражали сомнения, что Гитлер действительно был правильным человеком, чтобы вести их. Например, Готтфрид Федер — старейшая фигура в партии, кто познакомил его с полагаемым вредом от «процентного рабства» — думал, что политические шансы партии были подорваны стилем работы Гитлера. 10 августа 1923 года Федер писал Гитлеру: «Я действительно должен сказать Вам, что нахожу анархию в Вашем управлении расписанием чрезвычайно пагубной для всего движения». Более того, некоторые из людей, которых Ганс Тробст встретил в Мюнхене в течение лета, сомневались, есть ли что-то у Гитлера, кроме пустых слов, не подкреплённых действием. Например, тем летом Тробст случайно услышал, как служанки его брата говорят: «Когда же Гитлер наконец начнёт? Должно быть, он тоже получил деньги от евреев, если он всегда только говорит». У жены издателя Юлиуса Фридриха Леманна также были свои сомнения. Как она записала в своём дневнике в начале октября: «Теперь мы больше, чем когда либо, ждём спасителя. Здесь в Мюнхене многие полагают таковым Гитлера, вождя национал-социалистов. Я знаю его слишком мало и на данный момент невысокого мнения о нём».

Как подразумевает эта запись в дневнике, самое большое препятствие, что должен был преодолеть Гитлер, было не существование сомнений относительно него среди некоторых людей, хорошо знавших его. Скорее, это было то, что Гитлер был всё ещё слишком мало известен. Это, полагал он, был единственный самый большой фактор, тормозивший его. Если даже жена одного из его самых лояльных сторонников в Мюнхене полагала, что она в действительности не знает его, главу NSDAP, он не мог надеяться стать «спасителем» Германии. Если Гитлер не только хотел проповедовать обращённым в его веру в Мюнхене, он должен был разительно изменить свою тактику. Он срочно нуждался в рекламировании своего образа среди консерваторов и популистов на правом фланге по всей Баварии и по всей Германии, чтобы в конечном счёте обеспечить возможность стать их Муссолини.

До того времени жизнь Гитлера большей частью оставалась загадкой. Если только его не принуждали, он никогда не говорил публично о себе. За исключением краткого упоминания своего вступления в партию в речи, произнесённой им 29 января 1923 года, он не сообщал ничего о своей жизни в своих речах. Только в малом количестве частных писем — в полиции и в заявлениях в суде, и в двух статьях для Völkischer Beobachter в ответ на то, что он воспринял как клеветническое утверждение о нём, где-то сделанное — он предоставлял детали о своей жизни.

Пока же большинство людей даже не знало, как выглядит Гитлер, и никогда не было опубликовано ни одной его фотографии — более того, он ввёл Bilderverbot, запрет на фотографирование него и распространение фотографий. Даже большинство из посещавших его речи видело его только на расстоянии. В мае 1923 года немецкий сатирический журнал Simplicissimus даже высмеивал это, публикуя серию глупых рисунков и карикатур, изображающих внешность Гитлера (см. фото 19). Если мы можем поверить Конраду Хайдену — который впервые встретился с Гитлером, когда Хайден был главой группы демократических про-республиканских студентов университета, противостоявших NSDAP, а затем как журналист — Гитлер боялся быть узнанным и убитым, потому отказывался фотографироваться. Как результат, даже весной и летом 1923 года Гитлер всё ещё мог смешиваться с людьми в Мюнхене и в южной Баварии без того, чтобы его опознали. Во время Второй мировой войны он станет вспоминать, как его развлекало во время посещений Дитриха Экарта в горах «прислушиваться к дебатам о Гитлере, что вели люди во время еды […] Не существовало никаких изображений меня. Если только вы не знали меня лично, вы не знали бы, как я выгляжу. Те дни, когда никто не узнавал меня, были для меня самым прекрасным временем. Как мне нравилось путешествовать везде по Рейху в то время! Все полагали, что я кто-то другой, но только не Гитлер».

Стратегия Гитлера создать свой публичный образ, не используя каких-либо фотографий, срабатывала хорошо до тех пор, пока он действовал исключительно в Мюнхене и его окрестностях. Хотя он планировал свои мероприятия до 1923 года и добивался своего стиля политики с помощью визуальных образов, он должен был полагаться на своих сторонников, что они расскажут своим друзьям и знакомым о зрелище его речей, и надеяться, что в следующий раз они тоже захотят испытать это. В самом деле, люди посещали его речи потому, что им был любопытен его голос более, чем его лицо. Такой подход позволил Гитлеру превратиться из господина Никто в местную знаменитость. Но этого было недостаточно для превращение его в баварского Муссолини. В течение лета 1923 года он неожиданно изменил свою точку зрения. Казалось, что он осознал, что если никто не знает, как он выглядит, то он не может быть символом, или, по крайней мере, лицом национальной революции, которую он полагал неминуемой. Потому он перешёл от одной крайности к другой, поручив Хайнриху Хоффманну сделать его фотографии и затем отпечатать тысячи почтовых открыток со своим изображением, в результате чего фотографии Гитлера появились по всему Мюнхену к осени 1923 года (см. фото 22 и 23).

Гитлер и его партия теперь старались изобразить Гитлера как молодое и энергичное лицо — будущее — стоящее рядом с генералом Людендорфом, который, как надеялись многие люди на радикальном правом фланге, возглавит национальную революцию. В течение следующих двадцати лет, до тех пор, когда Гитлер неожиданно восстановит в 1943 году Bilderverbot, Хоффманн и его товарищи пропагандисты станут тщательно режиссировать фотографирование и киносъемки Гитлера, что превратит его в икону. Результирующая иконография была столь мощной, что она доминирует над нашим образом Гитлера до настоящего времени.

Радикальная переработка Гитлером своего публичного образа в предвидении неминуемой национальной революции пошла гораздо дальше, чем отмена его предыдущего Bilderverbot. В попытке усилить свою позицию среди консерваторов в остальной части страны он решил опубликовать подборку своих речей в форме книги — сборника речей, вычищенных от отрицательных упоминаний Соединённых Штатов, что было нацелено на презентацию себя аудитории консервативных читателей. Гитлер также решил написать автобиографический очерк своей жизни, который предварит его речи в книге, чтобы убедить в том, что он был ожидаемым спасителем Германии. Написав девятистраничный набросок, он дал его для копирования и редактирования своему близкому товарищу Йозефу Штольцинг-Черни — журналисту австрийского происхождения и национал-социалисту, который также будет помогать Гитлеру в доведении до кондиции Mein Kampf.

Очерк — который образует первую опубликованную биографию Гитлера — рассказывает о жизни Адольфа Гитлера с его лет в Вене до 1923 года. Он повествует о том, как его жизненный опыт в качестве чернорабочего в Вене обеспечил его откровениями о природе политики и о том, как может быть спасена Германия. Он утверждал, что Гитлер полностью развил все свои основные идеи к тому времени, когда ему исполнилось двадцать лет. Поскольку книга была нацелена на консервативных читателей, она старалась продемонстрировать, как жизненный опыт Гитлера научил его тому, что рабочие и буржуазия нуждаются быть собранными вместе под одной крышей. Для него они все были рабочие: одни использовали свои руки, другие свою голову. Очерк также доказывает, что все немцы, как внутри, так и вне нынешних границ страны, должны быть собраны под одной крышей. Он прославляет идеализм и жертвенность немцев как антитезис деятельности «международного еврейского корыстолюбия». И в нём даётся обещание немцам, как фигурально, так и буквально, вернуть цвета довоенного Германского Рейха — черный, белый и красный: «Мы вернём немецкому народу старые цвета в новой форме».

Биографический очерк также рассказывает историю о том, как Гитлер был необычайно храбрым солдатом на Западном фронте и всё же в своих чувствах был олицетворением неизвестного солдата Германии. В согласии с тем, что Гитлер напишет в Mein Kampf, он представляет его время в Пазевалке в конце войны как момент, трансформировавший его в вождя, и рассказывает историю предполагаемой попытки его ареста красногвардейцами, а также его службу в качестве «офицера по образованию» в 1919 году. Далее, он ложно представляет Гитлера как одного из семи основателей NSDAP. Он завершается отчётом о росте движения между 1919 и 1923 годами, доказывая, что высвобождение для Германии было близко, поскольку Гитлер будет спасителем нации.

Поскольку написание восхваляющего его биографического очерка им самим едва ли прошло бы хорошо у традиционных консерваторов, Гитлер решил, что более подходящим будет найти консервативного писателя, у которого не было предшествующего вовлечения в национал-социализм, кто согласится одолжить своё имя для очерка и заявит, что это он составитель и комментатор речей. Другими словами, Гитлер написал автобиографию, но хотел опубликовать её как биографию под чьим-то другим именем так, чтобы прорекламировать информационный материал о себе в предвосхищении национальной революции. Если найти консервативного писателя, желающего представить себя автором первой из всех опубликованных биографий Гитлера, то это отплатилось бы вдвое: бесстыдный акт самопродвижения Гитлера был бы скрыт, и в то же время было бы создано впечатление, что он уже получает широкую поддержку среди традиционных консерваторов.

Так как с помощью Эрвина фон Шойбнер-Рихтера Гитлер и Эрих Людендорф всё чаще обменивались мнениями о необходимости инициировать национальную революцию, то Гитлер обратился к отставному генералу для помощи в отыскании автора для своей книги. Людендорф был рад оказать услугу и свёл Гитлера с молодым человеком, которого хорошо знал: Виктором фон Кёрбером.

Голубоглазый и светловолосый молодой аристократ отлично отвечал всем требованиям. Кёрбер был героем войны и писателем, чувствовавшим себя привлечённым обещанием нового консерватизма, который перебросит мостик между консерватизмом старого стиля и национал-социализмом. Моложе Гитлера на два года, он происходил из аристократической протестантской семьи в Западной Пруссии, одном из форпостов немецкого консерватизма. Он вырос на острове Рюген в Балтийском море, где его отец служил губернатором округа, и впоследствии избрал карьеру профессионального солдата и офицера в элитных войсках. В 1912 году Кёрбер тренировался в качестве одного из первых лётчиков-истребителей в вооружённых силах Пруссии. Однако, поскольку его истинной страстью была литература, то перед Первой мировой войной он покинул армию и в столице Саксонии Дрездене начал новую карьеру поэта, драматурга и художественного критика. Он также много путешествовал по Европе. Во время войны он вновь поступил на военную службу, служил сначала на Западном фронте, а затем был переведён в главный штаб военно-воздушных сил в Берлин, где возглавлял департамент прессы. В 1917 году он был демобилизован по причине здоровья и вернулся в Дрезден, прежде чем переехать в Мюнхен весной 1918 года.

Весной 1919 года он покинул город после установления в нём Советской республики и вступил во Вторую Морскую бригаду (Вильгельмсхафен), дивизион Леттов-Форбек, где он отвечал за пропаганду. В начале мая он был среди войск, которые положили конец Советской республике. Именно в это время Кёрбер начал рассматривать большевизм как глобальную опасность, что продолжит быть его основной заботой на многие предстоящие годы.

Даже хотя он покинул вооружённые силы в июле 1919 года, следующей весной он участвовал в злополучном капповском путче. Тем временем антисемитизм Кёрбера усиливался, как свидетельствует письмо, написанное им брату весной 1922 года: «В настоящее время расовые исследования продвинулись достаточно далеко, чтобы определить и доказать то, как международное еврейство через своих людей целенаправленно стимулировало разложение немцев». Кёрбер жаждал претворить свой антисемитизм в жизнь: «Неделями я пытался найти работу, — говорил он своему брату. — Везде предпочитали увольнять, нежели нанимать. Кроме того, само по себе очень трудно найти что-либо подходящее. Работа пропагандиста для национальной партии, антисемитизм, который здесь сильно расцветает, были бы подходящими. Но эти должности редкие и притом плохо оплачиваются».

Однако позже в тот год его судьба начала улучшаться. Он на несколько месяцев ездил в Финляндию с антибольшевистской миссией для изучения того, как финны победили русских зимой 1918–1919 гг. и приобрели национальную независимость. После его возвращения из Скандинавии в столицу Баварии в середине октября 1922 года он начал работать корреспондентом для трёх финских газет. Тем не менее, как он жаловался своему брату, дела всё ещё обстояли скверно, и не только потому, что финские газеты, для которых он писал, ненадёжно платили ему: «Мы здесь просто разрушаемся физически. Какой смысл всей тяжкой работы, всего статуса, чести и славы. Еврейство хочет разрушить всю интеллигенцию и средний класс, как в России. [Народ] мчится к своему собственному уничтожению! Мы всеми силами работаем, чтобы сорвать маску с еврейства».

Хотя ему не заплатили за некоторые из его статей, его новая работа оправдалась для него политически. В результате своей работы иностранным корреспондентом он завязал контакт с Людендорфом, которого он прежде встречал во время войны и которым восхищался с оптимизмом молодости. Как и Ульрих фон Хассель — консерватор, написавший манифест о будущем консерватизма после Первой мировой войны — Кёрбер верил, что к старому консерватизму возврата нет. Он полагал, что следует обратиться к социальному вопросу. И он был того мнения, что рабочий и средний классы могут посеять семя, из которого вырастет новая и омолодившаяся Германия. Таким образом, Кёрбер видел в развивающемся сотрудничестве Людендорфа с Гитлером реализацию мечты о консерватизме нового вида, который оживит Германию. Трудно было представить лучшего консервативного писателя, чем Кёрбер, в качестве фасада книги Гитлера.

После того, как Людендорф познакомил Гитлера с Кёрбером в своём доме и сделка между ними относительно книги Гитлера была заключена, молодой аристократ и вождь NSDAP встречались лицом к лицу ещё только два раза. Книга появилась той осенью под названием Adolf Hitler, sein Leben, seine Reden («Адольф Гитлер. Его жизнь и его речи»). Поскольку книга была в продаже только несколько недель до того, как она была запрещена и конфискована, её воздействие было гораздо более ограниченным, чем Гитлер надеялся и ожидал, несмотря на то, что она и была отпечатана тиражом в семьдесят тысяч экземпляров. И всё же книга имеет меньшее значение в плане действительного воздействия на консерваторов в Германии, чем свет, который она проливает на то, каким Гитлер видел себя осенью 1923 года, и на то, как он старался улучшить свой образ в то время, чтобы стать национальным лидером правого крыла в политике, а не политическим активистом без гражданства, вынужденным жить под угрозой депортации, как это было ранее в том году.

Книга опровергает то представление, которое Гитлер время от времени признавал своими словами, что до написания Mein Kampf он видел себя только как «барабанщика», который призывал других и не имел амбиций вести Германию в будущее. В своём автобиографическом очерке он вложил в уста Кёрбера своё собственное определение, что он был «вождём наиболее радикального подлинного национального движения». Далее, автобиографический очерк описывал его как «архитектора» (Baumeister), который «строит могучий собор Германии». И он призывал людей вручить власть ему, как человеку, «кто и готов, и подготовлен вести борьбу Германии за освобождение».

Как свидетельствует более ранний призыв Гитлера к гению стать новым вождём Германии, было бы странно доказывать, что он просто хотел играть роль «барабанщика» для какого-то другого, нового гения. Так как в соответствии с идеями времени гении были не общепризнанными фигурами, но людьми с прошлым и историями жизни, очень похожими на его, то почему бы ему хотеть быть «барабанщиком» для личности, как он сам, а не быть этой личностью самому? Более того, сам факт того, что в 1921 году Гитлер принял положение вождя NSDAP на том условии, что ему будут даны диктаторские полномочия, указывает на человека, который не желал быть просто пропагандистом для кого-то другого.

Книга Гитлера 1923 года демонстрирует, что не только другие люди видели в нём «мессию», но и — как уже показала размолвка с Дитрихом Экартом летом — он сам так считал. В его автобиографическом очерке постоянно используется библейский язык, доказывая, что изданная под именем Кёрбера книга должна «стать новой библией сегодняшнего времени, так же, как „Книга немецкого народа“!» В ней также используются такие термины, как «святой» и «спасение». Более важно то, что она прямо сравнивает Гитлера с Иисусом, уподобляя заявленный момент его политизации в Пазевалке воскрешению Иисуса:

Временами Гитлер прежде сравнивал и себя, и свою партию с Иисусом или описывал Иисуса как свой образец для подражания. В других ситуациях Гитлер также не давал повода сомневаться в том, что он уже видел себя спасителем Германии. Не только в преддверии Второй мировой войны и во время конфликта, когда он переживёт несколько попыток ликвидировать его, Гитлер поверит сам, что он охраняется «провидением». Но он рассматривал себя избранным «провидением» уже в 1923 году, как стало очевидно во время одного из уикендов в сентябре и октябре, которые он и Альфред Розенберг провели с Хелен Ханфштэнгль в летнем доме Ханфштэнглей в Уффинге на Штаффельзее, в маленькой живописной деревне у подножия Альп. Во время этих уикендов с хозяйкой дома Розенберг и Гитлер проводили время любимым образом последнего: в его красном Мерседесе они исследовали замки и деревни, лежавшие у подножия Альп, даже хотя Гитлер никогда не выучился водить машину сам. Если мы можем поверить свидетельству Хелен, он сказал ей в одном случае, когда его автомобиль оказался в канаве, но они не были ранены: «Это будет не единственный случай, который оставит меня невредимым. Я пройду через них все и добьюсь успеха в моих планах».

Причина, по которой Гитлер, несмотря на то, что он видел себя как мессия и спаситель Германии, тем не менее, время от времени претендовал на роль просто «барабанщика» для кого-то другого, совершенно проста. Он вынужден был пытаться совершить невозможное: с одной стороны, он желал разрекламировать свой собственный национальный образ посредством публикации книги и изданием изображающих его фотографий и тем самым поставить себя в положение, из которого он мог возглавить национальную революцию. С другой стороны, он был зависим от поддержки как от консерваторов баварского политического истэблишмента и Людендорфа, так и от консерваторов севера, и он хотел прийти к власти на их спинах. Вкратце, он старался напрямую продать себя консервативным кругам Германии и пытался создать впечатление, что его поддержка среди них уже была больше, чем она была в действительности, в то же время стараясь избежать антагонизма с их вождями.

Поскольку у Людендорфа, равно как и у других консервативных лидеров в Баварии и на севере, были свои собственные политические амбиции, и они видели в Гитлере инструмент, который они могли использовать для своих собственных целей, Гитлер в течение лета и осени 1923 года должен был делать вид, что он охотно играет эту роль. В нескольких сохранившихся письмах, которые Людендорф написал Кёрберу как до, так и после приближавшегося путча, он всесторонне размышляет о различии между «национальным» и «völkisch» видениями Германии. Письма также пространно обсуждают наследие Бисмарка. Однако вождь NSDAP не фигурирует в них. Отсутствием упоминания Гитлера письма показывают, что Людендорф рассматривал его просто как инструмент для продвижения своих собственных планов.

Следовательно, Гитлер не мог открыто утверждать, что он видел себя в качестве гения и мессии, хотя он говорил своим доверенным лицам уже в 1922 году, что он сам хотел возглавлять Германию. Публично он вынужден был рекламировать себя в качестве барабанщика. И всё же неизвестная первая книга Гитлера, опубликованная под именем Виктора фон Кёрбера, представляла Гитлера и Людендорфа как равновеликих вождей. Биографический очерк в ней утверждал, что Германия политически пробуждается: «Генерал Людендорф и Гитлер встанут рядом! Два великих вождя [Kampfführer] из прошлого и настоящего! Военный вождь [Feldherr] и человек из народа [Volksmann] […] Руководство непобедимого вида, от которого немецкий народ по праву ожидает лучшего будущего!» Это было настолько далеко, насколько мог зайти Гитлер в то время, преподнося себя в качестве спасителя Германии и мессии, потому что Людендорф «видел в Гитлере, которого он не воспринимал серьёзно», — как вспоминал Виктор Кёрбер, — «популярного барабанщика для массового движения против коммунизма».

То, как Гитлер написал и пустил в ход свою первую книгу под именем другого писателя, равно как и множество других его действий между вступлением в DAP и осенью 1923 года, показывает умного, знающего и коварного политического деятеля в процессе становления. Образ Гитлера, который выходит на передний план, опровергает то, что он был примитивной, свирепой и нигилистической тёмной простейшей силой. Скорее, он был человеком с возникающим глубоким пониманием того, как работали политические процессы, системы и публичная сфера. Его изучение в военное время техники пропаганды снабдило его пониманием важности создания политически полезных и эффективных повествований, что поможет ему проложить свой путь к власти.

Его эпизодическое настаивание на том, что он «барабанщик» для кого-то другого, равно как и его прежнее показное нежелание принять пост вождя NSDAP, следует рассматривать в ключе западных традиций и ожиданий, ведущих начало от эпохи Рима, в соответствии с которыми будущий вождь делает вид, что его не интересует власть, даже если он всё время ищет способы, как получить её. Они делают это как по тактическим причинам, так и для соответствия популярному мнению о том, что если кто-то слишком сильно рвётся к власти, то ему не следует доверять. Как известно, Юлий Цезарь отверг корону римского императора трижды. Вильям Шекспир, который в Германии начала двадцатого века был столь же популярен, как и в своей родной Англии, в пьесе «Юлий Цезарь» вложил в уста одного из убийц Цезаря, когда его спросили, подтверждение этого: «Клянусь, что трижды, и он трижды отталкивал ее, с каждым разом все слабее, и, когда он отталкивал, мои достопочтенные соседи орали.[12]»

Убийца ясно даёт понять, что отказ Цезаря был противоположным тому, чего он пытался достичь:

Написание автобиографии и затем издание её как биографии под чужим именем в комбинации с речами, которые он произносил, под своим собственным именем, помогло Гитлеру в его стремлении создать политически полезную легенду. Это подготовило почву для вождя нового типа. Ещё не называя его открыто этим вождём, это хитрым образом создало восприятие публикой пробела, который только он мог заполнить, потому что призыв к «гению» исключал любого с давно установившимся публичным образом. Вкратце, Гитлер, как коварный политический оператор, использовал свою книгу 1923 года для эксплуатации того способа, каким работали политическая система Германии и публичная сфера, чтобы систематично построить место для себя. Однако его возникающие таланты как интригующего политического оператора подпитывали его мегаломанию, результатом чего стала преждевременная попытка захвата власти. Как вскоре он жёстко узнает, он всё ещё был, скорее, учеником в политике, чем мастером, каким себя представлял.

Между тем последующая жизнь Виктора фон Кёрбера будет идти параллельно жизни Карла Майра, прежнего политического наставника Гитлера, который станет близким другом Кёрбера. Оба они были близко связаны с возвышением Гитлера — и были до некоторой степени ответственны за него — однако оба станут к нему враждебно настроены. Они оба станут вести проигранную битву в своей попытке закрыть ящик Пандоры, который открыли, помогая Гитлеру, окончив свои жизни в нацистском концентрационном лагере.

В 1924 году Кёрбер начнёт прозревать в отношении национал-социализма и в конечном счёте порвёт и с Гитлером, и с его партией. Как напишет Кёрбер в 1926 году кронпринцу Вильгельму, старшему из сыновей кайзера Вильгельма II, с которым он дружил: «Движение Гитлера в таких жутких и постыдных обстоятельствах, что не может быть никаких сомнений в том, что с ним практически покончено. Это во многих отношениях прискорбно. Это прискорбно для людей, чья вера была предана».

В тот же самый год военизированный Jungdeutscher Orden («Орден молодых немцев»), членом которого он не был, отправит Кёрбера на девять месяцев во Францию наладить контакт с ассоциациями французских ветеранов и озвучить вопрос поиска возможности возобновления дружественных отношений. В конце 1920-х он будет отстаивать франко-германскую политическую и экономическую интеграцию как ядро объединения Европы, что он станет полагать единственным путём для Европы, чтобы быть способной стоять на равных позициях с Соединёнными Штатами и таким образом выжить. В конце 1920-х и в начале 1930-х он станет регулярно писать для венского ежедневного Neues Wiener Journal, а также для газет либерального еврейского издательского дома Ullstein, в которых он будет предостерегать о большевизме и германском сотрудничестве с русским большевизмом, так же как и против национал-социалистов, в ком он распознает «гитлеровских большевиков». Для него большевизм и национал-социализм Гитлера будут двумя сторонами одной монеты. Уже весной 1931 года он будет считать «современное движение Гитлера величайшей опасностью, какую когда-либо видело наше Отечество».

В следующем году он будет доказывать, что если Гитлер придёт к власти, то окончательное падение Германии станет неминуемым.

Начиная с 1927 года и до бегства Майра во Францию в 1933 году, Майр будет навещать Кёрбера в Берлине каждую неделю. Два человека, которые оба играли столь важную роль в жизни Гитлера, будут сидеть за круглым столом в квартире Кёрбера и обмениваться информацией, работать вместе над политическими статьями и сотрудничать по инициативам, направленным на установление франко-германского примирения.

После 1933 года Кёрбер будет передавать секреты о планах Гитлера следовавшим друг за другом британским военным атташе, предупредив в 1938 году Британию о неминуемой войне. Он будет убеждать британское правительство поддерживать консервативное немецкое движение сопротивления, которое в соответствии с его убеждением выросло среди прочих причин вследствие негуманного обращения с евреями и угрозы войны. Подобно Фрицу Видерманну — командиру Гитлера во время Первой мировой войны, который станет служить в качестве одного из его личных адъютантов до 1938 года, когда он пойдёт против Гитлера и предложит свои услуги британцам и американцам — Кёрбер станет поддерживать восстановление монархии с кронпринцем Вильгельмом во главе неё.

После «Хрустальной ночи» Кёрбер, который раскаивался в своём фанатичном антисемитизме, спрятал еврейского газетного магната и издателя Германна Ульштайна в своей квартире и помог ему иммигрировать в Англию. Кёрбера арестуют на следующий день после провалившегося покушения на жизнь Гитлера 20 июля 1944 года, и он проведёт остаток войны в тюрьме гестапо и концентрационном лагере Заксенхаузен. В конце войны он вернётся на остров Рюген, но в конечном счёте сбежит из советской оккупационной зоны Германии на Запад, став главным редактором Europaische Illustrierte, а также пресс-шефом администрации Плана Маршалла во французской оккупационной зоне Германии. В начале 1950-х он будет вовлечён в инициативы на высшем уровне, нацеленные на европейскую интеграцию, до того, как переедет в 1957 году на Лазурное Побережье, а затем в Лугано в Швейцарии из-за плохого здоровья жены. Разочарованный «общим культурным упадком» Европы, Кёрбер со своей женой Ивонной эмигрирует в Иоханнесбург в Южной Африке, где будет жить по соседству со своим лучшим другом, британским офицером, и его немецкой женой до того как умрёт в конце 1960-х.

Глава 13. Путч Людендорфа

Театральный и пагубный напор Гитлера с целью рекламирования своего национального образа в предвидении неминуемых радикальных политических трансформаций Германии произошёл только в самый последний момент, поскольку к октябрю 1923 года делались конкретные шаги для осуществления путча примерно 9 ноября. Однако решение свергнуть правительство Германии не было сделано в Мюнхене, в Уффинге-ам-Штаффельзее, или в любом другом месте, посещавшемся Гитлером. Оно было сделано в Москве. 4 октября Политбюро Коммунистической партии России определило, что Германия созрела для революции. Даже хотя вожди Коммунистической партии Германии (KPD) не были совершенно в этом уверены, они не возражали Москве. Например, Хайнрих Брандлер, вождь KPD, опубликовал статью в «Правде», официальном органе Коммунистической партии России, заявляя: «Старые вожди среди нас верят, что это будет не трудной, но полностью выполнимой задачей — захватить власть».

12 октября Центральный комитет KPD формально одобрил решение, сделанное в Москве. Оно определило, что 9 ноября будет провозглашено, что вся власть перешла к новому Правительству Рабочих и Крестьян. Поскольку KPD была частью коалиционных правительств и в Тюрингии, и в Саксонии, в которой Брандлер представлял департамент премьер-министра Эриха Цайгнера, то члены правительств двух земель Германии теперь замышляли принести мировую революцию в Германию.

В ответ на ухудшение политического и экономического кризиса в Саксонии Центральный комитет 20 октября решил, что революция не может больше ждать до 9 ноября, но требует двигаться вперёд к следующему дню. План состоял в том, что комитет провозгласит всеобщую забастовку и тем самым вызовет революцию. Но революция оказалась мертворождённой, главным образом вследствие некомпетентности и дилетантизма. Например, решение комитета не было передано Вальдемару Розе, хотя предполагалось, что Розе будет служить военным главой революции в Германии. Через несколько часов коммунистическое руководство Германии поняло, что оно должно оставить свой план.

Попытку приступить к осуществлению коммунистической революции в октябре 1923 года не следует отметать в сторону как незначительную, потому что у неё не было поддержки большинства в Германии. Успех или неудача революций редко зависит от поддержки большинства. Как демонстрируют события в крупном городе на Севере Германии, Гамбурге, по меньшей мере попытка коммунистической революции могла вызвать гражданскую войну в Германии, если бы она выполнялась более эффективно и если бы связь между коммунистическими группами по всей Германии была улучшена.

Когда исходный приказ от 20 октября, но не последующее сообщение об отмене революции, достиг Гамбурга, коммунистические группы там утром 22 октября заняли тринадцать полицейских участков, устанавливая баррикады в районе Бармбек и укомплектовав их 150 людьми. Только через два с половиной дня и только после неоднократных обстрелов полицейскими, матросами и армейскими частями, что привело к смерти семнадцати полицейских и двадцати четырёх коммунистов, революционеры сдались.

Попытка революции в Гамбурге даёт почувствовать, что случилось бы, если бы подобные события произошли одновременно во всех главных городах Германии. Более того, потребовалось времени примерно в четыре раза больше, чтобы подавить коммунистический переворот в Гамбурге, чем потребуется, чтобы покончить с путчем, который произойдёт 9 ноября в Мюнхене — в тот день, что был изначально зарезервирован для коммунистической революции в Германии.

Коммунистические беспорядки в Германии следует рассматривать на фоне развития, происходившего с 1921 года, когда вся страна вошла в режим кризиса. Военные репарации, унижение от сокращения армии и флота, потеря территорий, французская оккупация Рейнской области и индустриального сердца Германии, Рура, а также пассивное сопротивление, которое поощряло правительство для борьбы с этим, и гиперинфляция, царившая в Германии — всё это поставило страну на грань. Последовал крах государственной власти в Берлине и повсюду. К середине октября правительство предприняло радикальные меры для взятия ситуации под контроль. Например, старая денежная единица была заменена новой, рентной маркой (Rentenmark), чтобы попытаться остановить инфляцию. Однако за короткое время введение новой денежной единицы усугубило кризис, поскольку оно привело к волне банкротств.

События, происходившие в Саксонии, Тюрингии, Гамбурге и в других местах — например, сепаратисты в Рейнланде провозгласили Рейнскую Республику — довели существовавший до того экономический, политический и социальный кризис до кипения, создав условия, которых ждали баварские «секционалисты» (баварцы, ставившие интересы Баварии превыше всего прочего) и национал-социалисты. И те, и другие рассматривали ситуацию как возможность представить себя спасителями от коммунизма, в том случае, когда они решат начать свой собственный переворот. С точки зрения баварского истэблишмента наконец-то возникла ситуация, обеспечивавшая очень реальный шанс изменить конституционное устройство Германии таким образом, который сделает баварцев снова хозяевами в своём собственном доме. Гитлер между тем надеялся, что подобно маршу Муссолини на Рим в предыдущем году станет возможным устроить марш из Мюнхена в Берлин с намерением освободить Германию. Поэтому он агитировал начать такой марш как упреждающий оборонительный ход. Как он говорил в октябре американскому журналисту, работавшему для агентства United Press, «Если Мюнхен не направится маршем на Берлин в подходящий момент, то Берлин пойдёт маршем на Мюнхен».

Что подпитывало эскалацию кризиса сверх того, так это гиперинфляция, державшая Германию в своих тисках осенью 1923 года. Она пожирала сбережения, часто буквально за ночь. Например, после того, как подруга Хелен Ханфштэнгль была вынуждена продать свою долю большой закладной, то на следующее утро со своего дохода она смогла купить только шесть булочек на завтрак. Как заключил 25 октября 1923 года Хайнрих Вольффлин, «Непосредственное будущее будет ужасным». Швейцарский историк искусства, преподававший в мюнхенском университете, отметил: «Цены растут не день ото дня, а от часа к часу». Дела изменились от плохого к худшему. 4 ноября Вольффлин докладывал: «Фунт говядины стоил вчера 99 миллиардов марок».

Возвращение в кресло главы баварской политики Густава фон Кара в конце сентября еще больше ухудшило ситуацию и сделало её более неустойчивой. На этот раз технократ правых убеждений не стал снова премьер-министром, а был назначен генеральным государственным комиссаром; другими словами, он занимал должность, сходную с постом диктатора во времена Римской Республики — т. е. у него была власть диктатора с ограничением по времени. Назначение Кара правительством Баварии было вызвано оккупацией промышленного сердца Германии в Руре французскими и бельгийскими войсками, когда в сентябре правительство Германии решило, что не имеет иного выбора, кроме как прекратить поддерживать сопротивление оккупации. В ответ на это решение правительство Баварии заявило, что условия, при которых дозволяется объявление чрезвычайного положения в соответствии со Статьёй 48 Конституции Германии, были выполнены. Баварское правительство, поддерживаемое Баварской Народной партией (BVP), затем назначило Кара генеральным государственным комиссаром, тем самым передав ему всю исполнительную власть, необходимую для восстановления порядка в Баварии. В теории власть, которая у него была, предназначалась для сохранения конституционного порядка в самом южном государстве Германии. Однако эта власть столь же легко могла быть использована для подготовки национальной революции.

Таким образом, осенью 1923 года Мюнхен был полон политическими деятелями правого крыла, которые строили планы ниспровержения политического status quo. Однако было поразительно, насколько нескоординированными были их соответствующие планы и как почти каждый переоценивал свои собственные силы и влияние.

Так же, как во времена своей службы премьер-министром, Кар верил, что он сможет контролировать различные националистические и консервативные группы Баварии. Далее, он думал, что сможет усадить вместе секционалистов и пангерманские силы под одним зонтом. В Гитлере он не видел ничего, кроме фигуры, которую он сможет использовать для продвижения своих собственных интересов. Ему не пришло в голову, что обращаясь с Гитлером как со своим инструментом, он открывает ящик Пандоры и больше не сможет контролировать его. Кар заплатит своей собственной жизнью за свой просчёт. В начале 1934 года приспешники Гитлера ликвидируют его.

Между тем Гитлер обманывал сам себя к осени 1923 года, поверив в то, что он был более, чем тактический инструмент в руках баварского истэблишмента. Он был уверен, что у него уже достаточно национальной известности и что он, вместе с отставным генералом Людендорфом, был достаточно силён, чтобы произвести революцию в Баварии и впоследствии распространить её по всей стране. Но он не смог понять, что было невообразимо, чтобы кронпринц Руппрехт Баварский и его сторонники могли бы объединить силы с заклятым врагом Руппрехта, Людендорфом.

Гитлер не слушал никаких получаемых им предупреждений о том, что цели баварского истэблишмента и Национал-Социалистической Немецкой Рабочей партии (NSDAP) были несовместимыми. Национал-социалистические активисты в северной Баварии, например, раз за разом слали письма в штаб партии в Мюнхене, описывая, насколько разнородными были правые политические группы и полувоенные организации в регионе, и заключая, что эти люди вряд ли будут поддерживать NSDAP. Когда из Мюнхена не было получено никакого отклика, один из них, Ганс Дитрих, отправился на поезде в Мюнхен. Целью его поездки было рассказать Гитлеру, что он не может полагаться на поддержку местной милиции и полиции Баварии. Но предупреждения Дитриха не были приняты во внимание, поскольку Гитлер убедил себя, что политический правый фланг стоит за ним единым фронтом. Проповедь Михаэля фон Фаульхабера 4 ноября должна была сказать Гитлеру о том, что у баварского истэблишмента политически не было с ним взаимопонимания, поскольку в своей проповеди архиепископ Мюнхена критиковал преследование евреев в Германии.

Когда по настоянию Вильгельма Вайсса, главного редактора правого еженедельника Heimatland, Ганс Тробст вернулся в Мюнхен в конце октября для поддержки планов, находившихся в процессе подготовки в «Союзе Оберланд» (Bund Oberland), как теперь назывался Добровольческий корпус Freikorps Oberland, он был удивлён, увидев, сколь много недоверия существовало между различными группами, готовившими путч. Как теперь должно быть понял ветеран Турецкой войны за независимость, Гитлер даже не контактировал ещё достаточно с большинством важных потенциальных путчистов. Когда Тробст прибыл в Мюнхен, в городе царил политический хаос.

Как результат растущей ненависти к федеральному правительству среди националистов и баварских секционалистских кругов в Мюнхене, различные поспешные планы — которые временами перекрывались, дополнялись, координировались, конкурировали или открыто противоречили друг другу — находились в процессе подготовки, ставя целью ниспровержение status quo в Германии. Существовали неопределённость и несогласие — не только между националистическими и секционалистскими группировками, но и внутри них — например, кто будет возглавлять движение, которое должно свергнуть политическую систему; подобным образом, они не могли согласиться с тем, что последует за этим свержением. Они даже имели разные мнения относительно существовавшего правительства Баварии — было ли оно частью проблемы или частью решения кризиса.

Как узнал Тробст вскоре после своего прибытия в Мюнхен, Вайсс вызвал его в Баварию, поскольку полагал, что среди этого хаотичного конкурирования идей и планов его присутствие усилит карты Вайсса и его соучастника капитана фон Мюллера, одного из батальонных командиров «Союза Оберланд». Вайсс и Мюллер информировали Тробста, что их план был свергнуть правительство, нежели принуждать его к сотрудничеству. Тробст был чрезвычайно воодушевлён перспективой кажущегося неминуемого овладения Баварией и в конечном счёте Германией, равно как и последующей войной с державами-победительницами в Первой мировой войне. Он надеялся, что этот кризис поможет восстановлению его офицерской карьеры.

Как сказали ему Вайсс и Мюллер днём 31 октября, они планировали путч на ночь с 6 на 7 ноября: люди из «Союза Оберланд» будут делать вид, что производят ночное учение и затем займут военные объекты в Мюнхене в 03:00. Двумя часами позже, ровно в 05:00 пять отрядов, назначенных для арестов, одновременно задержат Кара, премьер-министра Ойгена фон Книллинга, министра сельского хозяйства Йоханнеса Вутцльхофера и множество других политиков и руководителей полиции, препроводят их к 05:20 в казармы сапёров, потребуют немедленного подписания ими заявлений об отставке и в случае отказа сотрудничать казнят Вутцльхофера на глазах остальных спустя пять минут. Затем предполагалось, что Кар назначит Эрнста Понера, бывшего националистического начальника полиции Мюнхена, своим преемником, и новое правительство во главе с Понером будет сформировано в тот же самый день — включая также Людендорфа и Гитлера.

Через несколько часов после постановки задачи, когда на Мюнхен опустилась ночь, Вайсс, Мюллер и Тробст вместе посетили Фридриха Вебера, политического вождя «Союза Оберланд» и зятя пангерманского издателя Юлиуса Фридриха Леманна, чтобы поделиться с ним своим планом. Вначале суровый вождь Оберланда оставался неубеждённым в его достоинствах. С одной стороны, Вебер всё ещё не знал, что делать с Гитлером и его партией, и продолжал относиться с недоверием к вождю национал-социалистов; с другой, Вебер всё ещё думал, что он сможет привлечь Кара к поддержке путча и тем самым сделать правительство Баварии частью решения проблемы.

Но затем ситуация неожиданно повернулась в пользу для посетителей, когда внезапно без объявления показался Адольф Гитлер. Тробст заметил, что он выглядел нервным и явно «весьма недовольным». Как выяснилось, недоверие между вождями Оберланда и Гитлером было взаимным. Даже хотя в течение месяцев Гитлер пытался стать главой лагеря националистов в Мюхене и повсюду, он явно хорошо понимал, что его амбиции не соответствуют реальностям (пока что) и что у него всё ещё репутация пустых слов и ничего более. Также явно обеспокоенный, что окно возможностей для переворота более не останется открытым надолго, он решил, что он либо должен поднять ставки, либо проиграть всё. Он сказал Веберу и его посетителям: «Я едва ли знаю, что ещё говорить людям, которые приходят на наши митинги. Мне порядком надоел этот вздор».

Авантюра Гитлера поднять ставки окупилась. Как выяснилось, он и вожди Оберланда одинаково предпочли бы перейти к действиям раньше, но каждая сторона не была уверена в чувствах и намерениях другой. Когда они поняли, что все они желают одного — устранения существующего политического положения, и чем раньше, тем лучше — Гитлер изложил свой собственный план поздним вечером.

Недоверие между Фридрихом Вебером и Гитлером почти определённо было основано на нежелании последнего тесно взаимодействовать с Леманном и другими пангерманистами. Наследие неприязни Гитлера к Карлу Харреру и к тем, кто поддерживал концепцию Общества Туле для DAP/NSDAP, предотвратило более раннее сотрудничество и потому стояло на пути лучшего и более реалистичного планирования путча. Только в следующем году — 1924, когда эти двое будут в заключении вместе — Фридрих Вебер станет другом Гитлера.

Тробст получал удовольствие от возможности наконец наблюдать Гитлера вблизи, компенсируя пропущенную встречу с ним в сентябре. Он был возбуждён от того, что Гитлер присоединится к ним. Двумя днями спустя, в пятницу 2 ноября, Тробст снова столкнулся с Гитлером на встрече вождей Оберланд в офисе капитана фон Мюллера, который владел небольшой кинокомпанией в Мюнхене. Гитлер уговаривал их действовать без дальнейшей задержки, потому что, как Тробст рассказывал спустя три месяца, «у него самого [т. е. у Гитлера] едва ли оставались силы; его люди были готовы упасть духом, а финансы его партии были почти исчерпаны». К началу ноября Гитлер был ведом в равной мере мегаломанией и отчаянием. Тробст между тем не мог не чувствовать, что «Гитлер мотивировался какими-то личными интересами, потому что вдруг он заявлял: „Вам не следует думать, что я просто встану и уйду; сначала кое-что должно произойти!“» Как столь часто прежде и впоследствии, Гитлер представлял ситуацию, перед которой он стоял, как проблему «всё или ничего» и убеждал своих сообщников не придерживать свои ставки, а поставить все свои деньги на использование момента. И даже теперь старый страх Гитлера — снова стать никем, которому некуда пойти — проявлялся в его заявлениях, сделанных в тот вечер в офисе Мюллера.

Тробст понял, что Гитлер пытался манипулировать им, но он совершенно не имел ничего против, поскольку план вождя NSDAP «безупречно встраивался в наш собственный план, который был отшлифован в течение дня». То есть, Тробст и его сообщники не видели Гитлера своим вождём, но вместо этого безупречным средством достижения своих собственных целей. На Тробста, в частности, произвел впечатление талант красноречия Гитлера. «Слушать его было наслаждением, — вспоминал он спустя три месяца. — Образы и сравнения легко приходили к нему, и я неожиданно понял, что имел в виду Людендорф, когда он сказал, что в Гитлере мы имели самого блестящего и наиболее успешного агитатора Германии. Его образ „пьяной мухи“ на самом деле был блестящим: одурманенная муха, что лежит на своей спине и барахтается, и не может снова встать — той мухой было правительство Рейха в Берлине».

Гитлер всё ещё недостаточно верил Веберу, Тробсту, Вайссу и Мюллеру, чтобы открыть им то, что через два дня, в воскресенье 4 ноября, переворот, планировавшийся Эрихом Людендорфом, про-нацистским националистическим вождём Германном Крибелем и им самим, должен будет произойти во время открытия монумента тринадцати тысячам человек из Мюнхена, погибшим во время мировой войны, который был воздвигнут рядом с Военным музеем за Хофгартеном. В мероприятии будут участвовать все базировавшиеся в Мюнхене воинские части, полувоенные объединения и группы студентов, а также политическая элита Баварии.

План состоял в том, что после произнесения всех официальных речей Гитлер взбежит по ступеням музея и вступит в конфронтацию с правительством Баварии. Идея была такая: он спросит Кара, так чтобы все слышали, почему повсюду было невозможно купить хлеб, даже несмотря на то, что в пекарнях полно муки. Предполагалось, что в последующем хаосе Людендорф, Крибель и Гитлер обратятся к присутствующим военным и полувоенным группам, чтобы те арестовали правительство, и немедленно провозгласят новое правительство.

Но 4 ноября дела пошли по-другому: население Мюнхена отреагировало ни в том патриотическом духе, которое предполагало правительство, ни в духе, которого ожидали путчисты. Тробст был удивлён, сколь мало людей в Мюнхене вывесили флаги снаружи своих домов, несмотря на призывы сделать это. На мемориальном событии также публика выражала своё недовольство. Тробст слышал, как люди говорили: «Ну, если бы мёртвые слышали все эти речи, они бы в гробу перевернулись». Другие говорили: «Почему Кар наконец не даст хлеб каждому, вместо того, чтобы заниматься празднованиями всё время!»

Также, и это было более важно, Людендорф, к удивлению всех, не присутствовал. Либо намеренно, либо случайно, баварская государственная полиция не подвезла его на мероприятие, как было договорено. Будущим путчистам не пришло в голову, что поведение государственной полиции могло быть безошибочным показателем того, как баварская полиция относится к возможному путчу. Заговорщики, убеждённые в том, что у них до сих пор есть поддержка всех, кого надо, решили не оставлять своих планов переворота и снова сделать попытку на следующий день.

В ночь на воскресенье Тробст посетил спиритический сеанс в доме своей невестки Доротеи, которая в затемненной комнате пыталась вызвать духов и предсказать будущее. Однако в конечном счёте он решил не оставлять будущее на волю духов и провёл несколько будущих дней, уговаривая своих сообщников ударить как можно скорее, особенно потому, что экономическая ситуация принимала драматический поворот к худшему. 138 миллионов марок, за которые он купил билет на поезд из северной Германии в Мюнхен на предыдущей неделе, теперь ничего не стоили, когда фунт хлеба стоил уже 36 миллиардов марок. Даже хорошо одетых женщин видели просящими милостыню на улицах Мюнхена. Как вспоминал Тробст, некоторые из вождей Оберланд говорили Веберу: «Если они в скором времени не выступят, то станет невозможно отличить коммунистов от голодающих людей».

В среду 7 ноября Вебер вручил Тробсту билет на поезд и триллион марок и попросил по поручению Людендорфа, чтобы он немедленно отправился в Берлин, или «Новый Иерусалим», как Тробст нелестно называл столицу Германии из-за предполагаемой власти евреев там. Его задачей было вовлечь националистические круги города в путч в Мюнхене и тем самым способствовать распространению переворота в Берлин. Однако, когда он оказался в столице Германии, только один человек из правых, с кем Тробст встречался, проявил желание поехать с ним в Мюнхен. Как обнаруживает этот эпизод, Людендорф, Гитлер и их сообщники заблуждались относительно уровня поддержки их на национальном уровне.

8 ноября Гитлер посчитал, что пришло время немедленно ударить и начать свой путч. Примерно без четверти девять, не связавшись в достаточной мере с другими группами, которые, как он ожидал, будут участвовать в этом, Гитлер и его сторонники ворвались в целиком заполненный пивной зал «Бюргербраукеллер», в котором Кар произносил речь и в котором присутствовал почти весь баварский политический истэблишмент. Гитлер выстрелил из своего револьвера в потолок и заявил, что национальная революция началась.

Он представлял, что Кар поддержит возглавляемую национал-социалистами национальную революцию, если будет поставлен перед свершившимся фактом. И в самом деле, под влиянием разворачивающихся событий Кар и его главные помощники полковник Ганс Риттер фон Зайссер и генерал Отто фон Лоссов вначале выразили поддержку революции. Но в течение нескольких часов они отозвали свою поддержку и дали указания баварским государственным властям принять меры для подавления путча. Из «Бюргербраукеллер» начальник полиции Мюнхена Карл Мантель уже тщетно пытался предупредить государственную полицию Баварии о перевороте так, чтобы она могла предпринять немедленные действия против Гитлера. Власти действовали быстро для объявления NSDAP вне закона той же ночью. Путч провалился.

Как и следовало ожидать, Кар и другие хотели использовать Гитлера для продвижения своих собственных целей, а не быть использованными таким выскочкой, как он. В то время Гитлер едва ли был мессией для кого-либо среди политического и социального истэблишмента Мюнхена. Мелания Леманн, жена издателя Леманна, напишет Эриху Людендорфу, что это была «ошибка Гитлера неверно оценить, сколь близко Кар был связан с Партией Центра [т. е. с Баварской народной партией] и насколько могущественен он был».

Даже до решения Кара прекратить поддержку путча генерал Фридрих Кресс фон Крессенштайн, который во время Первой мировой войны спас еврейскую общину Иерусалима, выступив против приказа властей Оттоманской империи о депортации, и который теперь был заместителем командующего частей рейхсвера, базировавшихся в Баварии, приступил к действиям. Он издал указ о том, что любые приказы, исходящие от его начальника Отто фон Лоссова, следует рассматривать как недействительные и отданные под принуждением.

Хотя путч был колоссальным провалом, Гитлер, Людендорф и их сторонники не приняли поражения. Не желая выходить из игры без последней отчаянной попытки завернуть судьбу, они решили на следующий день устроить марш через центр Мюнхена к зданию бывшего Военного министерства в надежде посредством этого дать толчок руководству рейхсвера Баварии к участию в путче. В Мюнхене в тот день к Гитлеру присоединилось множество националистов. Даже Пауль Оештрайхер, педиатр, обратившийся в протестантство еврей и ветеран Добровольческого корпуса Бамберг, намеревался присоединиться к маршу, очевидно веря в то, что антисемитизм Гитлера не был в действительности расово мотивированным. Только по настоянию одного из своих коллег, озабоченного тем, как отреагируют национал-социалисты на присутствие человека еврейской крови в своей среде, он в последнюю минуту оставил свой план. Для Оештрайхера могло быть вполне безопасным присоединиться к мероприятиям того дня, поскольку в марше участвовал Эрих Блезер, который в соответствии с критериями нацистов образца 1930-х был «полуевреем», и тем не менее был членом и NSDAP, и SA. Несмотря на получение им, как ветераном путча, медали Ордена Крови, гестапо в 1938 году станет преследовать его мать, Розу, в результате чего она совершит самоубийство.

Несмотря на приток новых сторонников, Гитлер, Людендорф и их приверженцы так и не дошли до Военного министерства. Когда они двигались вдоль Резиденцштрассе и почти вступили на Одеонплатц, они неожиданно увидели перед собой подразделение государственной полиции Баварии под руководством Михаэля фон Година. Так же, как в случае его товарища из лейб-полка Антона фон Арко — убийцы вождя баварской революции Курта Айснера — Годин был так же готов предпринять меры против и Гитлера, и Айснера. Никогда не было выяснено, кто выстрелил первым, но последовала перестрелка, оставившая мёртвыми пятнадцать путчистов и четверых полицейских. Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, маршировавший совсем рядом с Гитлером, был среди убитых. Гитлер был утянут на землю умирающим Шойбнер-Рихтером, вывихнув Гитлеру руку, но спасши его жизнь. Его телохранитель Ульрих Граф затем закрыл его от выстрелов своим телом. Изрешечённый пулями, Граф чудесным образом выжил, чтобы рассказать о случившемся, но всю оставшуюся жизнь он должен был жить с пулями в своей голове, которые невозможно было удалить. Когда в конце концов выстрелы утихли, двое из людей Гитлера, молодой врач и санитар, подхватили с улицы травмированного вождя национал-социалистов, быстро отнесли его в задние ряды, посадили в один из открытых автомобилей, что следовали за их маршем, и уехали как можно быстрее.

Почти столетие спустя вследствие его долгосрочных последствий, путч выглядит как монументальное событие. Однако в действительности то, что произошло на Одеонплац, было совершенно локальным событием. Примерно в то же самое время, когда государственная полиция и путчисты обменивались выстрелами, подруга Гитлера Хелен Ханфштэнгль села на трамвай, идущий по Барарштрассе, всего в трёх кварталах к западу от Одеоплатц, полностью в неведении того, что происходит. Она провела в ожидании на железнодорожном вокзале Мюнхена двадцать минут и затем отправилась по железной дороге в Уффинг, не осознавая, что происходит где-то в центре Мюнхена, и не зная, что вскоре последует.

Доктор и санитар, которые увезли Гитлера в безопасное место, пытались убежать с ним в Австрию. Однако как раз на подъезде к Альпам их автомобиль сломался — событие исторических последствий мирового значения. Если бы Гитлер достиг австрийской границы, то не было бы судебного процесса, не было бы заключения, и более похоже на то, что он был бы сейчас не более чем подстрочным примечанием в истории.

Когда Гитлер обнаружил, что они были недалеко от Уффинг ам Штаффельзее, он предложил, что они спрячутся в лесу поблизости до наступления ночи, и затем под покровом темноты отправятся к дому Ханфштэнглей. Когда они, наконец, прибыли к дому и Хелен Ханфштэнгль открыла им свою дверь, то она впустила бледного и покрытого грязью Гитлера.

Гитлер провёл вечер и ночь в лихорадочном возбуждении, но в конце концов смог немного отдохнуть. Проснувшись на следующий день, в субботу 10 ноября, он решил, что должен продолжить своё бегство в Австрию. Поэтому он потребовал, чтобы санитар вернулся на поезде в Мюнхен и попросил Бехштайнов — берлинских владельцев фабрики пианино и близких приверженцев Гитлера, которые в то время были в Баварии — передать их автомобиль Максу Аманну, управляющему директору NSDAP, так, чтобы он смог приехать и забрать его, а затем перевезти через границу в Австрию. Так что в час своей величайшей нужды Гитлер решил положиться на двух Хелен, «немецкую девушку из Нью-Йорка» и свою ближайшую сторонницу из Берлина, чем на своих партнёров в Мюнхене. Следующие полтора дня он с нетерпением ждал прибытия автомобиля Бехштайнов. Неведомо для него, Бехштайны были на выезде в сельской местности, вот почему просьба Гитлера достигла их с большой задержкой. К полудню воскресенья Аманн наконец покинул Мюнхен на автомобиле — но так же сделала арестная команда, которой было приказано схватить Гитлера.

Гитлер между тем вышагивал туда-сюда по гостиной Хелен Ханфштэнгль, одетый в темно‑синий банный халат её мужа, поскольку он не мог больше надевать свой пиджак из-за вывихнутой руки. Он двигался то молча и угрюмо, то, выражая свою озабоченность судьбой своих товарищей по путчу, говоря Хелен, что в следующий раз он сделает всё иначе. Он всё больше и больше становился озабоченным, что нет информации о местонахождении автомобиля Бехштайнов и что он может не попасть в Уффинг вовремя, чтобы убежать через горы в Австрию.

Как раз после 5:00 пополудни зазвонил телефон. Это была свекровь Хелен, звонившая из своего дома поблизости. Она сказала Хелен, что её дом в этот момент обыскивается в поисках Гитлера, и что арестная команда в любую минуту проследует к дому Хелен. Хелен рассказала скверные новости Гитлеру, после чего тот полностью упал духом. Воздев руки и воскликнув: «Теперь всё потеряно — бесполезно продолжать!», он быстрым движением повернулся к шкафчику, на который он днём положил свой револьвер. Он схватил оружие и приставил его к своей голове. Однако в отличие от него Хелен сохраняла хладнокровие. Она спокойно шагнула вперёд и отняла у него оружие, не применяя никакой силы, спросив его — думал ли он, что делает. Как он может сдаться при своей первой неудаче? Она предложила ему подумать о всех его сторонниках, которые верили в него и в его идею спасения страны и которые потеряют всю веру, если он покинет их теперь. Гитлер при этих словах упал в кресло. Он обхватил свою голову руками, сидя неподвижно, в то время как Хелен быстро спрятала револьвер в банке с мукой.

Безотносительно того, в самом ли деле Гитлер серьёзно рассматривал совершение самоубийства, его поведение показывает, в сколь тяжелом состоянии духа он был после провалившегося переворота. Когда Хелен смогла успокоить его, она сказала, что он должен проинструктировать её — что следует сделать после его неминуемого ареста. Она записала в блокнот, что он хочет, чтобы сделали его сторонники и его адвокат. Думая быстро, он должен был упоминать тех, кто, скорее всего, не будет затронут и не будет арестован, а также придумать на ходу план — как его партия сможет избежать судьбы сдутого воздушного шарика после провалившегося путча.

Он сказал Хелен, что хочет, чтобы Макс Аманн позаботился о поддержании в порядке финансовых и деловых обстоятельств в партии. Альфред Розенберг должен был присматривать за печатным органом NSDAP, газетой Völkischer Beobachter, её муж должен был использовать свои заграничные связи для создания репутации газете. Рудольф Буттманн, националист, который подумывал о свержении революционного руководства Баварии зимой 1918–1919 гг. и который с тех пор всё больше и больше сближался с Гитлером, и давний сотрудник Гитлера, Германн Эссер, между тем были озадачены выполнением политических операций партии, а Хелен Бехштайн он просил продолжать её щедрую помощь партии. Гитлер затем быстро подписал приказы, после чего Хелен опустила блокнот также в банку с мукой.

Около 6:00 пополудни арестная команда прибыла к дому Хелен Ханфштэнгль. Солдаты, полицейские и полицейские собаки окружили дом, и Гитлер был арестован и помещён в тюрьму в близлежащем Вайлхайме, всё ещё одетый в темно-синий халат Эрнста Ханфштэнгля. Спустя час, и опоздав на час, Аманн, глубоко озабоченный судьбой шефа (der Chef), прибыл к дому Ханфштэнглей в автомобиле Бехштайнов. Даже хотя он и не прибыл вовремя, он успокоился и обрадовался, услышав, что Гитлер был «в безопасности». Аманн рассказал Хелен, что поскольку Гитлер не один раз в присутствии своих товарищей, вождей национал-социалистов угрожал убить себя, то он боялся, что его босс может совершить самоубийство.

Вскоре Гитлер был переведён в крепость Ландсберг, современную тюрьму приблизительно в сорока милях к западу от Мюнхена. Это не была военная крепость, поскольку термин крепость в этом контексте просто обозначает тюрьму для людей, обвинённых в государственной измене. В Ландсберге он сначала был взят под обеспечивающий арест и впоследствии ожидал слушания своего дела. Вскоре после его прибытия его обследовал доктор, делая заметки о вывихнутой руке Гитлера и также о врождённом дефекте, «крипторхидизм с правой стороны» — то есть неопущение правого яичка. Врождённый дефект Гитлера станет предметом популярной издевательской песенки в Британии, «У Гитлера только одно яйцо». (До сих пор остаётся неясным, как новость об этом нашла дорогу в Британию). Возможно, что врождённый дефект объясняет, почему на всю оставшуюся жизнь Гитлер неохотно раздевался даже перед доктором и почему многие годы он не желал входить в интимные отношения с женщинами. Например, в начале 1920-х он проводил так много времени с Дженни Науг, подобно ему, австрийской эмигрантке в Мюнхене, что все думали, что у них романтическая связь. За спиной Гитлера люди говорили о Дженни как о его невесте. Они даже праздновали Рождество 1922 года друг с другом. И тем не менее непохоже, что их отношения стали больше, чем невинными и романтическими.

Гитлеру в Ландсберге казалось, что всё потеряно. Сначала он отказался дать показания и объявил голодовку, во время которой он потерял 11 фунтов. Казалось, что он боялся возврата к существованию в качестве господина Никто. Несмотря на свою национальную кампанию ранее в том году для рекламирования своего национального имиджа, для большинства немцев Гитлер оставался безликим.

Более того, в глазах публики только что произошёл «путч Людендорфа», вовсе не «путч Гитлера». Например, в далёкой Рейнской области Йозеф Геббельс записал в своё дневнике через день после события: «В Баварии националистический переворот. Людендорф снова вышел на авансцену». То, как люди разговаривали или писали о Гитлере между 9 ноября и началом его судебного процесса в конце февраля, также демонстрирует, что, несмотря на его усилия превратиться в глазах публики из барабанщика в вождя, он не рассматривался даже в качестве движущей силы путча, не то что в роли будущего вождя Германии.

Например, в декабре 1923 года Мелания Леманн пришла к выводу, что если бы путч был успешным, то для Гитлера была бы создана должность, «которая дала бы ему возможность доказать, что он был способен добиться чего-то выдающегося». Её муж выразил подобную точку зрения в письме к Густаву фон Кару: «В Гитлере я видел человека, который благодаря своим блестящим талантам в определённых областях был предназначен стать тем „барабанщиком“, которого у Германии нет, как однажды заявил Ллойд Джордж. По этой причине я бы предпочёл дать ему пост, который позволил бы ему использовать его выдающийся дар на службу отчизне».

Зимой 1923–1924 гг. едва ли кто-то верил, что Гитлер, если у него есть какое-либо политическое будущее, станет вождём Германии. Как записала в своём дневнике 25 ноября 1923 года Мелания Леманн, она надеялась, что Гитлер в конце концов вернётся и будет работать «под руководством кого-то более великого, чем он». Ганс Тробст также видел Гитлера в феврале 1923 года не как «вождя, но как великолепного агитатора», который вымостит путь «для кого-то даже более великого, чем он».

Гитлер был в депрессии в течение недель, но в новом году он начал видеть свет к конце туннеля. Как заключил психологический доклад о нём от 8 января 1924 года, «Гитлер полон энтузиазма относительно мысли о более великой, объединённой Германии и у него живой темперамент». В частности, смерть 21 января вождя русских большевиков Ленина подняла его настроение. Он теперь ожидал неминуемого крушения Советского Союза. Политическая цель, о которой он так часто разговаривал с Эрвином фон Шойбнер-Рихтером, наконец-то казалась близкой: постоянный альянс между националистической (völkisch) Германией и монархистской Россией. Как написал Шойбнер-Рихтер в статье, опубликованной 9 ноября 1923 года, в тот день, когда он был убит, «национальная Германия и национальная Россия должны найти общий путь в будущее, и […] поэтому необходимо, чтобы националистические (völkisch) круги обеих стран встретились сегодня».

Спустя пять дней после смерти Ленина начался судебный процесс над Гитлером в Народном Суде в Мюнхене, который собрался в здании Центральной пехотной школы на улице Блютенбург в центре Мюнхена. Во время процесса, который продлится до 27 марта, Гитлер был одним из десяти обвиняемых, только один из которых родился в Мюнхене. Из оставшихся девяти ни для кого Южная Бавария не была родиной. Во время судебного процесса дела стали оборачиваться в его пользу. За пять недель, которые продолжался его процесс, провалившийся переворот в ретроспективе превратился из путча Людендорфа в путч Гитлера. В действительности судебный процесс был для Гитлера гораздо более изменившим его судьбу, чем станет публикация Mein Kampf, поскольку обеспечил его национальной сценой, с которой он мог озвучить свои политические идеи. До времени неудачного путча он стоял, в особенности за пределами Мюнхена, в очень большой степени в тени Людендорфа, сколь бы сильно Гитлер ни старался продвинуть свой национальный имидж путём публикации своей книги и отменой запрета на фотографирование его. Люди, которые поддерживали путч осенью 1923 года, рассматривали Людендорфа как своего будущего вождя, а Гитлера как только помощника генерала. Посредством судебного процесса Гитлер был преобразован из этого помощника и местного трибуна в личность, которой он хотел быть всё время, фигуру с национальной известностью (см. фото 26 и 27).

Как он достиг этого? Гитлер умно использовал свои появления в суде, чтобы представить себя в традиции Кемаля Паши и Муссолини, доказывая, что так же, как они сделали в Турции и в Италии, он совершил государственное преступление для того, чтобы принести «свободу» Германии. Похоже, что только когда начался его судебный процесс, он вдруг понял, какую возможность процесс дал ему.

Вначале он пытался использовать свои появления в зале суда, чтобы привлечь внимание к соучастию баварского истэблишмента и его сообщников в планах по свержению правительства. Однако у всех остальных были собственные интересы минимизировать их собственное участие и назначить Гитлера козлом отпущения, преувеличивая роль, которую предположительно играл вождь NSDAP. В конечном счёте Гитлер воспользовался версией событий, которую все остальные пытались рассказать, поскольку это позволило ему представить себя как гораздо более центральную фигуру, чем он был в реальности. Вот почему сегодня события 9 ноября 1923 года известны как «путч Гитлера», а не «путч Людендорфа», как современники вначале называли переворот. Поскольку Гитлер блестяще использовал сцену, которая была предложена ему в ходе судебного процесса, он стал общеизвестен по всей Германии. Люди во всей стране были покорены заявлением Гитлера в зале суда, что после его неминуемого осуждения и тюремного заключения он начнёт точно с того же места, где он был принуждён остановиться 9 ноября. Он добавил: «Армия, которую мы сформировали, растёт день ото дня; она растёт ещё быстрее с каждым часом. Даже теперь у меня есть гордая надежда, что однажды придёт час, когда эти необученные [неукротимые] отряды вырастут в батальоны, батальоны в полки и полки в дивизии, […]: и наступит примирение в том вечном последнем Суде, Божьем Суде, перед которым мы готовы предстать. Затем из наших костей, из наших могил прозвучит голос того суда, который один имеет право нас судить». Гитлер говорил судьям: «Вы можете тысячу раз объявить нас виновными, но Богиня, которая возглавляет вечный Суд истории, с улыбкой разорвёт в клочья обвинение народного обвинителя и вердикт этого суда. Потому что она оправдает нас».

Насколько судебный процесс Гитлера изменил его публичный образ и национальный имидж, можно проследить по дневнику Геббельса. В то время как в ноябре при освещении в своём дневнике путча он упоминал только Людендорфа и восхвалял Ленина после его смерти, он упомянул «Гитлера и национал-социалистическое движение» в первый раз в своём дневнике только 13 марта 1924 года, отметив, что был покорён комбинацией «социализма и Христа» в национал-социализме, его отрицанием «материализма», а также его «этическими основами». В течение следующих девяти дней, пока продолжался суд над Гитлером, каждая запись в его дневнике упоминала Гитлера, поскольку Геббельс пытался узнать как можно больше о Гитлере в этот период времени.

20 марта 1924 года к концу четвёртой недели судебного процесса над Гитлером и всего лишь через неделю после упоминания его в своём дневнике в первый раз, Геббельс характеризовал Гитлера как мессию в словах, сходных с теми, которые он станет использовать более или менее последовательно в течение последующих двадцати одного года. Он славил Гитлера как «идеалиста, полного энтузиазма», как человека, «который даст немецкому народу новую надежду» и чья «воля» найдёт дорогу к успеху. 22 марта 1924 года Геббельс записал, что он не может не думать о Гитлере. Для него в Германии не было никого, подобного Гитлеру. Он был для Гитлера «самым пламенным [glühendster] немцем».

История попытки переворота Гитлера — это безрассудство, мегаломания и впечатляющий провал. Его стратегия рекламирования своего национального имиджа была умной; но затем дела пошли не как было задумано. Его попытка возглавить баварскую революцию, которая должна была бы быть перенесена в Берлин, провалилась от начала до конца. Он думал совершить самоубийство, даже если он и не довёл это до конца. Однако в поражении он смог исполнить то, что не сумел сделать, когда полагал, что он на подъёме. Его кампания с фото и его книга, опубликованная под именем Кёрбера, случились слишком поздно, чтобы придать ему национальную известность вовремя для переворота. Однако его судебный процесс смог исполнить именно это. Он катапультировал его к национальной известности. В первый день процесса он был обвиняемым в процессе Людендорфа, который ко времени его приговора преобразился в «процесс Гитлера». Но с точки зрения Гитлера, его триумф был горькой радостью, поскольку он должен будет провести в заключении изрядное время.

1 апреля 1924 года он был приговорён к пятилетнему сроку заключения в крепости Ландсберг, где он будет спрятан от глаз и ушей публики. Все считали, что судебный процесс дал Гитлеру пятнадцать минут славы, которая со временем поблекнет, когда на популистском правом фланге политики возникнут другие выдающиеся фигуры.

Глава 14. Жизненное пространство

Пока Гитлер находился в заключении, его звезда, против всех ожиданий, не померкла. Вскоре он стал предметом легенд и восхищения. Люди начали рассматривать его как народного трибуна, заключённого за толстыми стенами крепости Ландсберг. Это тогда верхние слои общества Мюнхена начали проявлять к нему интерес. Например, Эльза Брукманн, которая никогда не встречала Гитлера до путча, теперь бомбардировала его письмами, книгами и посылками, полными еды и угощений, как делали и многие другие. К середине мая Рудольф Гесс, который был в заключении вместе с ним, сообщил, что Гитлер больше не выглядит истощённым. По словам Гесса, Гитлер выглядел действительно хорошо благодаря не только сну и упражнениям, которыми он занимался в заключении, но также почти постоянному притоку посылок, полных сладких пирогов, различных солений, сосисок и консервированных продуктов. Как вспоминал о своём визите в Ландсберг в начале 1920-х Курт Лудеке, один из наиболее пылких сторонников Гитлера, в заключении Гитлер процветал: «Он носил кожаные шорты и тирольскую куртку, воротник его рубашки расстёгнут. Щёки его горели здоровым румянцем, а глаза блестели; задира не был сломлен своим тюремным заключением. Наоборот, физически он выглядел лучше и казался счастливее, чем когда-либо я видел его. Ландсберг пошёл ему определённо на пользу!»

Эльза Брукманн также нанесла Гитлеру два визита. Впоследствии она станет вспоминать о первом то, что по пути в Ландсберг её сердце «колотилось при мысли о возможности лицом к лицу поблагодарить человека, который пробудил меня и так много других, и показал нам ещё раз свет в темноте и дорогу, которая приведёт к свету». В крепости Гитлер приветствовал её «в баварском костюме и в жёлтой льняной куртке». Она была поражена человеком в кожаных штанах. Для неё он был «простой, естественный, учтивый, с ясным взором!» В несколько кратких минут, которые она и Гитлер провели вместе, она передала приветствия от студентов, участвовавших в провалившемся путче, а также от Хьюстона Стюарта Чемберлена. Прежде чем уйти, она сказала Гитлеру, что «после освобождения его ожидает глубокая преданность — преданность до последнего вздоха».

В течение восьми минут, что были у Эльзы Брукманн с Гитлером в Ландсберге, было посеяно семя судьбоносных отношений, которые продлятся два десятилетия. Вслед за его досрочным освобождением с испытательным сроком 20 декабря 1924 года она станет регулярно приглашать его в свой салон и откроет двери в высшие круги Мюнхена, что доселе оставались закрытыми для вождя национал-социалистов.

Брукманн была лишь одним из многих посетителей, которые обеспечили то, что Гитлер не будет забыт, пока он находится взаперти в баварской глубинке. Он устраивал почти придворные приёмы в Ландсберге, поскольку судебный процесс и обвинительный приговор превратили его в загадочную политическую знаменитость. В целом 330 посетителей провели общим числом 158 часов и 27 минут с ним между временем его осуждения и его освобождением. Разумеется, некоторые из визитов были посещениями его адвокатов, но большинство не были: много визитов было совершено Хелен и Эдвином Бехштайнами, наиболее рьяными сторонниками Гитлера из Берлина, которые провели с ним почти восемнадцать с половиной часов. Хермин Хоффманн, вдова из пригорода Мюнхена, которую Гитлер назвал своей «матушкой» («Mutterl»), навещала его в целом семь раз; даже его любимая собака пришла навестить его, когда его квартирная хозяйка, Мария Райхерт, привела немецкую овчарку с собой. Другими посетителями были его политические партнёры; а также один из его прежних полковых командиров. Но Эрнст Шмидт заехал только однажды — не слишком большое число визитов для человека, который был настолько близок к Гитлеру во время войны и после неё. Примечательно, что много визитов было нанесено вновь обретёнными почитателями.

Даже сводная сестра Гитлера, Анжела, посетила его однажды, чтобы отпраздновать его именины 17 июня, в день Святого Адольфа. Управляющая еврейского студенческого кафетерия в Вене, Анжела вначале отказалась контактировать со своим братом после его ареста. Как записал в своих частных заметках в конце 1923 года Отто Лейболд, начальник тюрьмы Ландсберг, две сестры Гитлера «не желали получать новости из тюрьмы, потому что им не нравилось антисемитское поведение их брата, „величайшего немецкого антисемитского вождя“». Однако даже теперь Гитлер держался подальше от пангерманских светил, которые некогда были близки к Обществу Туле и к видению Карла Харрера для Национал-социалистической немецкой рабочей партии (NSDAP). Несмотря на довольно частые визиты к своему зятю, Фридриху Веберу, который был в заключении вместе с Гитлером, Юлиус Фридрих и Мелания Леманн не встречались с Гитлером.

Сами по себе, разумеется, его посетители не были бы в состоянии удерживать Гитлера в центре внимания публики. Его растущая известность была результатом двух других факторов: во-первых, поразительной неспособности других популистских вождей правого толка занять место Гитлера. Как результат постоянных распрей и перебранок между их главных фигур, не появился никакой серьёзный претендент для объединения радикальных правых. И во-вторых, в крепости Ландсберг Гитлер написал ещё одну книгу, и на этот раз он не прятался за другим автором.

Время, проведённое Гитлером в Ландсберге, в самом деле было наиболее важным из-за того факта, что он начал работать там над книгой Mein Kampf, которая будет опубликована в двух томах в июле 1925 и в конце 1926 годов соответственно. Изначально он планировал выпустить книгу под наименованием «4 ½ года борьбы против лжи, глупости и трусости: сведение счётов» (4 1/2 Jahre Kampf gegen Luge, Dummheit und Feigheit: Eine Abrechnung) — ссылка и на его пребывание в DAP/NSDAP, и на его службу во время войны — но в конце концов он сократил название до Mein Kampf («Моя борьба»). Гитлер также решил не выражать своё разочарование теми, кто не поддерживал его или кто, по его мнению, предал его в ходе подготовки путча. В действительности единственным предметом, который не был освещён в Mein Kampf, был провалившийся путч, почти определённо потому, что он зависел от доброй воли тех, с кем он хотел посчитаться — другими словами, политической и социальной элиты Баварии — чтобы получить раннее освобождение из крепости Ландсберг. После освобождения Гитлер, скорее всего, не захотел бы рисковать снова попасть за решётку, так как он был всё ещё на испытательном сроке, или быть депортированным из Германии, поскольку у него пока не было подданства Германии. Кабинет министров Баварии на самом деле неопределённо обсуждал уже в апреле 1924 года, не следует ли депортировать Гитлера в Австрию.

Первый том Mein Kampf, объёмом более четырёх сотен страниц, состоит из автобиографического полувымышленного «образовательного романа[14]» (Bildungsroman) жизни Гитлера от его рождения в 1889 году до времени опубликования программы Немецкой Рабочей партии (DAP) в 1920 году. В нём он описывает, как впечатления его детства, отрочества и Первой мировой войны открыли ему, каким образом за кулисами сцены управляется мир. Делая так, он неявным образом изображал себя как пришедшего из низов гения, который обладает исключительными врождёнными качествами для понимания скрытой архитектуры мира. Он не использовал свою автобиографию для описания прошлых впечатлений жизни, как обычно делают автобиографы; вместо этого он использовал её как манифест того, что он намеревается сделать. Том 1 Mein Kampf задумывался как книга откровения. В нём Гитлер объяснял, как он преобразовал свои откровения в предписания того, как следует реформировать Германию и мир в целом. Он изображал себя как своего рода мужскую Золушку или как Сильного Ганса (персонаж одной из сказок Братьев Гримм), как мальчика из Браунау, который должен спасти Германию, найдя ответы на вопросы о том, как могло произойти 9 ноября 1918 года — дата, символизирующая как проигрыш Германии в Первой мировой войне, так и начало революции — и какие политические уроки должны быть извлечены из крушения Германии в ноябре 1918 года.

Даже несмотря на то, что драматизация своего образа является сутью политики, степень, до которой Гитлер в Mein Kampf лгал о своей жизни, совершенно поразительна. Его повествование временами почти что вымышленное по характеру. Однако его постоянная ложь имеет безупречный смысл, поскольку целью его было рассказать версию своей жизни, которая позволит ему извлечь из неё политические уроки, что будут поддерживать его политические убеждения в 1924 году. Так что Гитлер безжалостно переделал своё собственное прошлое, чтобы рассказать политически целесообразные истории. Например, он представлял себя как типичный продукт своего полка в Первой мировой войне для усиления политического послания, что война «сделала» его и произвела национал-социализм. Если бы он вынужден был допустить, что его — добросовестного солдата — люди в окопах воспринимали его как тыловую крысу (Etappenschwein), то история его впечатлений в Первой мировой войне была бы хуже, чем просто политически бесполезной.

Второй том, по контрасту, был более традиционным программным манифестом. В нём Гитлер главным образом представлял те же идеи, которые он развил в первом томе. Однако они были изложены в более детальном виде и приняли форму политических воззваний, более обычный жанр. Там также было больше уделено внимания международным делам, поскольку Гитлер писал второй том Mein Kampf в сентябре и октябре 1926 года, значительно позже своего освобождения из крепости Ландсберг. Он отправился в горы рядом с Берхтесгаденом, чтобы работать над книгой, и сочинил её в хижине рядом с гостиницей, в которой он навещал своего наставника Дитриха Экарта двумя годами ранее.

Экарт умер от сердечного приступа на второй день Рождества (26 декабря) 1923 года. При написании второго тома Mein Kampf Гитлер ощущал себя интеллектуально и эмоционально настолько близким к своему отеческому наставнику, который теперь лежал погребённым в соседней долине, что он посвятил том Экарту. И всё же Экарт не упоминается в Mein Kampf. Поскольку Экарт был мёртв, Гитлер мог также игнорировать настойчивое утверждение своего наставника, что евреи в действительности не были биологической расой, и что человеческое существование зависело от противопоставления арийцев и евреев. Одно не могло существовать без другого, полагал Экарт. Как он написал в Auf gut Deutsch в 1919 году, наступит «конец всех времён», если «еврейский народ исчезнет».

Существовала ещё более важная причина того, что Гитлер не упомянул Экарта в Mein Kampf. Тот факт, что его наставник объяснил Гитлеру мир в годы, последовавшие за Первой мировой войной, стал бы противоречить истории, которую старался рассказать Гитлер: то есть, историю молодого солдата, который благодаря своему внутреннему гению и своим собственным впечатлениям между 1889 и 1918 годом пережил прозрение в конце войны в военном госпитале в Пазевалке, и таким образом решил пойти в политику и спасти Германию.

Не является совпадением то, что в обоих томах Mein Kampf часто используются ссылки на Библию и библейские темы. Поскольку он не мог определять себя как «мессию» столь явно, как он это делал в книге, опубликованной под именем Кёрбера, в Mein Kampf он делал это в более скрытом виде.

Так же, как он делал это всегда с момента своей политизации и радикализации летом 1919 года, при написании Mein Kampf он не стремился просто найти политические решения проблем дня. Его целью скорее было определить, как Германия может быть сделана безопасной навсегда. В действительности, он постоянно использовал выражение «навсегда» в Mein Kampf. Например, во втором томе он обсуждал, как «однажды […] у нас сложится народ, состоящий из граждан, навсегда объединенных друг с другом и спаянных вместе узами общей любви, общей гордости и общего сознания своей непобедимости».

Книга Гитлера не была неудобочитаемой. Однако она была чрезвычайно многоречивой, в сути своей серией записей речей. В действительности Гитлер был оратором, не писателем, даже хотя в предыдущие несколько лет он утверждал, что он писатель каждый раз, когда его просили указать свою профессию. Другими словами, он явно имел стремление быть писателем, но таланты его были в области ораторского искусства. Без театрализованного действия и без поддержки силы своего голоса, многие из его глав воспринимаются как сухие. Даже читатели, поддерживавшие Гитлера, не проглатывали полностью книгу. Например, Йозеф Геббельс начал читать Mein Kampf 10 августа 1925 года. В тот день он записал в своём дневнике: «Я читаю книгу Гитлера Mein Kampf, и я потрясён этой политической исповедью». Тем не менее, будущему министру пропаганды Гитлера потребовалось несколько более двух месяцев, чтобы закончить читать книгу.

Даже хотя в Mein Kampf Гитлер в основном не раскрывает источники, на которых были основаны его идеи в книге, он не пытался претендовать, что все они были истинно оригинальными, и никогда не станет это делать в будущем. Например, в ночь с 21 на 22 июля 1941 года он заявит в своей военной ставке, что «каждое человеческое существо является продуктом своих собственных идей и идей других». Он не намеревался представлять свою книгу как докторскую диссертацию, но как политическую прокламацию или манифест. Едва ли было необычным делом для политиков и революционных вождей не снабжать ссылками свои произведения. Более важно то, что Mein Kampf была нацелена не на всеобщую читательскую аудиторию, а на проповедование для обращённых в свою веру. Он не пытался прежде всего завербовать новых сторонников. Его главной целью было обращение к своим сторонникам в то время, когда, находясь в заключении, он был и не в состоянии, и под запретом публично говорить для них, чтобы избежать оттеснения на обочину и замены кем-то другим. Его читатели были, таким образом, знакомы с основными идеями, из которых Гитлер вырабатывал определения и представления своих собственных политических убеждений. Было бы бессмысленно и избыточно для него в деталях выставлять источники, на которых он основывал свои собственные идеи.

По иной причине, нежели поддержание связи со своими почитателями, написание Mein Kampf могло иметь кардинальную важность для Гитлера: исследования и написание Mein Kampf при нахождении в заключении дали ему время обдумать и переосмыслить свои политические цели. В ночь с 3 на 4 февраля 1942 года он заявит, что только во время написания своей книги он полностью продумал множество вещей, которые он прежде распространял, не сильно размышляя о них. Это посредством постоянного размышления, добавил он, он получил ясность в отношении тех вещей, о которых до той поры лишь догадывался. Вот почему в ретроспективе Гитлер называл время, проведённое им в Ландсберге, как «университетское образование, оплаченное государством».

Находясь в «университете Ландсберг», Гитлер произвёл переоценку своих изначальных ответов в 1919 году и после него на вопрос, как может быть создана новая и жизнеспособная Германия. В процессе этого его ответы и тем самым его идеология радикально изменились. Именно в этом состоит реальное значение Mein Kampf. В то время как первый том вначале продавался очень медленно, а второй том вообще едва-едва, важность книги Mein Kampf в течение 1920-х состоит не в её влиянии на его читателей, а в том, как процесс написания книги фундаментально изменил идеи Гитлера и подкрепил его политическую метаморфозу.

Многое из того, что он выразил в Mein Kampf, разумеется, хорошо согласовывалось с тем, что он сказал в своих многочисленных речах между 1919 и 1923 гг. Первый том также включал обсуждение того, как должна проводиться политическая пропаганда, что было основано на уроках, извлечённых им из британской и германской пропаганды военного времени. Хотя это обсуждение было хорошо написано и излагало собственный подход Гитлера к роли пропаганды в политике, ничего в нём не стало бы удивительным для людей, знакомых с его речами.

Тем не менее, при написании своей книги Гитлер также извлёк три политических урока, которые были либо новыми для него, либо не бросались ему в глаза. Mein Kampf имеет значение в первую очередь из-за этих уроков. Одним уроком было то, что использование силы для достижения власти больше не было действенным. Как Гитлер будет вспоминать во время Второй мировой войны, новое государство к 1924 году стало слишком устойчивым и твёрдо контролировало основную часть оружия в стране. Как результат, он отныне станет следовать к власти легальным, парламентским путём, а не революционным.

Второй и третий уроки будут иметь даже более зловещие последствия. Он теперь отбросил ответы, которые прежде давал на вопрос о том, как построить новую Германию, что никогда снова не проиграет большую войну. Его новые ответы были основаны на теории Lebensraum (жизненного пространства) и на расистских идеях Ганса Гюнтера, автора книги «Расовая теория немецкого народа» (Rassenkunde des deutschen Volkes), которая станет наиболее влиятельной книгой по расовой теории в Третьем Рейхе.

Пока Эрвин фон Шойбнер-Рихтер и Ленин были живы, приобретение Lebensraum не играло какой-либо значительной роли в размышлениях Гитлера. Но после смерти Ленина стало ясно, что Гитлер ошибался в ожидании неминуемого распада Советского Союза. Вследствие этого осознания и понимания того, что русские монархисты не будут способны произвести путч в будущем, предшествующая стратегия безопасности Гитлера стала устаревшей. Не будет никакого германо-российского фашистско-монархического альянса. Вот почему в Mein Kampf он разработал радикально иной ответ на дилемму безопасности Германии: вместо того, чтобы образовать устойчивый альянс на Востоке, Германия должна будет приобрести, колонизировать и подчинить там новую территорию, так, чтобы стать гегемоном евразийского материка, и таким образом навсегда получить безопасность.

В соответствии с пониманием Гитлера международных дел, которые, как он полагал, претерпевают фундаментальные изменения, Германия нуждается в расширении. На языке, напоминающем германские милитаристские произведения из предшествующей Первой мировой войне эры, это был категорический вопрос национального выживания для страны: «Либо Германия станет мировой державой, либо вообще её не будет». Гитлер доказывал, что «немецкий народ может защищать своё будущее только как мировая держава», добавляя: «В эпоху, когда Земля постепенно делится между государствами, некоторые из коих заключают в себе почти целые континенты, нельзя говорить об устройстве в качестве мировой державы, политическая метрополия которой ограничена смехотворной площадью едва ли в пятьсот тысяч квадратных километров».

И в этом именно контексте он воспринимал термин Lebensraum. Это был термин, который развил профессор и наставник Рудольфа Гесса, Карл Хаусхофер, что охватывало то, что хотел выразить Гитлер, лучше, чем слово Bodenerwerb (приобретение земли), слово, которое он всё ещё использовал в своих черновых заметках к Mein Kampf от июня 1924 года. В действительности Гитлер не заинтересовался работой Хаусхофера и концептуальной системой взглядов, на которой основан термин профессора. Скорее, он был привлечён словом Lebensraum, потому что это давало имя чему-то такому, о чём он думал, когда пытался найти новый ответ на дилемму безопасности Германии: а именно, что государства должны иметь достаточно территории, чтобы быть способными прокормить своё население, предотвратить эмиграцию и быть достаточно сильными против других государств. Термин не появляется часто в Mein Kampf. Однако, он используется для ответа на главный вопрос книги Гитлера: как может быть решена дилемма безопасности Германии.

Как он писал в Mein Kampf, «[Национал-социалистическое движение] должно тогда, не придавая значения „традициям“ и предрассудкам, найти мужество собрать наш народ и его силу для марша вперёд по той дороге, которая ведёт из нынешнего ограничения нашего „жизненного пространства“, сферы жизни, и тем самым также навсегда освобождает нас от опасности исчезновения с этой земли или превращения в рабов для других наций».

Далее он писал: «Мы, национал-социалисты, однако должны пойти дальше: право на почву и территорию может стать обязанностью, когда упадок представляется угрозой для великой нации, если только она не расширит свою территорию. […] Мы берёмся за дело на том месте, где оно остановилось шесть столетий назад. Мы прекращаем вечное германское стремление на юг и на запад Европы и направляем наш взор к землям на востоке. Мы окончательно рвем с колониальной и торговой политикой довоенного времени и переходим к территориальной политике будущего. Но если мы сегодня говорим о завоевании новых земель в Европе, то мы можем думать главным образом только о России и о граничащих с ней вассальных государствах».

Если безопасность Германии может быть достигнута только через приобретение Lebensraum на востоке, поскольку обещание восстановленной националистической России растворилось в воздухе, то Германия должна искать альянсы где-то в другом месте. Как Геббельс заметил в своём дневнике 13 апреля 1926 года, основываясь на своём прочтении Mein Kampf: «Италия и Англия — наши союзники. Россия хочет поглотить нас».

Основное преобразование того, как Гитлер рассматривал великие державы мира, также было результатом неожиданного сдвига в его отношении к Франции. В то время, как в первом томе Mein Kampf он едва ли упоминал соседа Германии на западе, во втором томе он очень часто обращался к Франции. В действительности упоминания Франции выросли почти на 1400 процентов. Франция теперь была представлена в свете фундаментальной угрозы безопасности Германии. Поскольку целью Гитлера было достижение паритета с англо-американским миром и поскольку он более не верил в германо-русский альянс, то для него было крайне важным, чтобы Германия стала гегемоном Европы. Так что мало удивительного в том, что враждебность Гитлера к Франции и России — двум странам, геополитически стоявшим на пути Германии стать гегемоном Европы — стала более заметной, чем это было прежде. Странным образом Польша — страна, которая будет непревзойдённой в жёсткости, с которой с ней будет обращаться Гитлер во Второй мировой войне — едва ли вовсе присутствует в Mein Kampf. Казалось, что в то время Польша едва ли существовала на его мысленной карте. Антиславянские чувства Гитлера не были очень глубокими — по крайней мере, не тогда — поскольку Польша не была главным игроком в международных делах и потому она не представляла в мыслях Гитлера угрозы национальной безопасности Германии. Польша будет иметь значение для него в будущие годы как источник территории и ресурсов, которые помогут сделать Германию достаточно большой, чтобы выжить в быстро меняющемся мире. Так что неудивительно, что накануне Второй мировой войны, когда Гитлер делился со своими генералами планами относительно Польши, его главной заботой было — как он сможет очистить территорию Польши от её обитателей таким же образом, как это делала Оттоманская Империя с армянами во время Первой мировой войны.

В Mein Kampf, в отличие от прошлого, Гитлер также проявил глубокий интерес к расовой теории. Вопросы расовой типологии до путча не были на первых местах в его повестке. Хотя копия книги Ганса Гюнтера «Расовая теория немецкого народа», которую Юлиус Фридрих Леманн послал ему в 1923 году, не несёт явных следов прочтения, Гитлер теперь близко занялся идеями Гюнтера о расовой типологии. Однако он без труда игнорировал то, что Гюнтер в действительности не верил в то, что евреи — это раса. Теперь уже не может быть несомненно установлено, откуда происходил новый интерес Гитлера к расовой теории. Однако это, несомненно, имеет важное значение в смысле временном, что он повернулся к идеям, которые позволят ему рассматривать славян как «недочеловеков» и определить восток как территорию для колонизации в тот самый момент, когда это было политически целесообразно так сделать. Этот момент пришёл, когда Гитлер начал верить в то, что германо-русский альянс более не был жизнеспособным, и потому искал нового решения дилеммы безопасности Германии. Это указывает на то, что геополитика была для него важнее расы; то есть, в попытках найти решение геополитических затруднений Германии, он хотел фундаментально изменить характер своего расизма. В этот момент времени расизм был попросту инструментом для Гитлера, чтобы реагировать на геополитические проблемы Германии так, чтобы обезопасить Германию на все времена.

Последовательность, в которой Гитлер писал различные главы двух томов Mein Kampf, несомненно подтверждает идею, что он изменил свой подход к расизму только после смерти Ленина, когда он более не верил в то, что его мечта германо-русского постоянного альянса когда-либо станет явью. Тогда как те разделы из его главы о «Народе и пространстве» (Volk und Raum) — главы из первого тома, которая недвусмысленно имеет дело с расой — что приняли исторический подход к объяснению характеристик евреев, были написаны уже в 1922 или в 1923 году, раздел, излагающий идеи Гитлера о расовой теории, был подготовлен только весной или в начале лета 1924 года. Это тут Гитлер представил идеи расовых типологий и иерархий; и это тут он обрисовал опасность расового смешения и пропел хвалу расовой чистоте. Также в двух частях было изменение в частоте обсуждения Гитлером предмета расы. Во втором томе Гитлер упоминал расу приблизительно на 40 процентов чаще, чем в первом томе.

Сравнение частоты использования терминов в двух томах несомненно выявляет его изменявшиеся главные заботы. Частота использования термина «пангерманский» (Alldeutsch*), например, который некогда имел столь центральное значение для Гитлера, упала на 96 процентов. Подобным же образом, когда Гитлер постепенно начал становиться менее озабоченным своим исходным антикапитализмом, ссылки на капитализм (Finanz*, Spekulat*, Wlrtschaft*, Borse*, Kapital, Mammon*, Zins*) упали на 49 процентов. Немного удивительно, что ссылки на евреев резко упали на 50 процентов (Jud*, «Jud*», «Antisemit*», «Zion*»). (Знак «звёздочки» означает, что любое слово, начинающееся с того, что стоит перед ней, будет включено в поиск. Например, «Zion*» будет включать «Zionismus,» «Zionisten,» и так далее).

Между тем нисколько не удивительно, что упоминания нации, национал-социалистического движения, государства, могущества, войны и расы увеличились по мере того, как Гитлер пытался постичь детали того, как должно быть устроено новое национал-социалистическое государство. «Национал-социализм» (Nationalsozialis*) и «движение» (Bewegung) поднялись на 102 процента, в то время как частота упоминания термина «государство» (Staat*) подпрыгнуло на 90 процентов. «Власть» (Macht*) поднялось на 44 процента. Количество упоминания для «раса» (Rass*) стало больше на 39 процентов, а для «война» (Krieg*) на 31 процент. Число для «нации» (Nation*) увеличилось на 27 процентов. «Народ» (Volk) выросло на 26 процентов. Совокупность для двух терминов «1918» и «Версаль» (Versailles) также резко возросло, на 179 процентов. Упоминания о «борьбе» (Kampf*) между тем остались и частыми, и постоянными.

Частота, с которой Гитлер упоминал различные страны, также значительно изменилась. Это не только то, что он неожиданно проявил интерес к Франции. Упоминания страны его рождения (Österr*, Wien*, Habsburg*) почти исчезли. Они упали на 90 процентов, в то время как упоминания Италии (Itali*) увеличились на 57 процентов. Как свидетельство его центральной озабоченности англо-американской мощью, упоминания Британии и Соединённых Штатов (Engl*, Britisch*, Angels*, Anglo*, Amerik*) выросло на 169 процентов, в то время как ссылки на «Запад» (Westen*) удвоились по частоте. Упоминания коммунизма (Marx*, Bolschew*, Sozialist*, Kommunist*) также удвоились, в то время как ссылки на Советский Союз выросли даже на ошеломляющие 200 процентов (Sowjet*, Russland*, Russ*), что отражало новую центральную озабоченность Гитлера теперь, когда альянс с монархической Россией больше не был возможным вариантом.

Стоит отметить окончательную разницу между двумя томами Mein Kampf: во втором томе своей книги Гитлер обращался к германскому мировому господству (Weltherrschaft), в то время как в первом томе он только обвинял евреев в стремлении к Weltherrschaft. Однако, он использовал термин только один раз в контексте Германии. Он заявлял, что если бы Германия меньше была страной индивидуалистов в прошлом, она могла бы достичь Weltherrschaft. Какого рода мировое доминирование он имел в виду, становится очевидно только, если посмотреть, как Гитлер использует термин где-либо ещё в Mein Kampf. К концу второго тома своей книги он говорит о Weltherrschaft Британии конца девятнадцатого и начала двадцатого столетий. Другими словами, Гитлер доказывает, что если бы немцы вели себя более сходно с британцами в прошлом, то их страна могла бы стать равной Британской Империи. Таким образом, Mein Kampf не следует прочитывать как программу к единоличному правлению в каждом уголке мира. Скорее, её следует понимать как призыв к оружию для достижения паритета с величайшими империями мира.

Идеологическую и политическую эволюцию Гитлера между концом Первой мировой войны и серединой 1920-х, равно как и его идеологическую гибкость при случае и готовность изменять некоторые догматы его идей, не следует ошибочно принимать за оппортунизм. Также Гитлер не был демагогом, который просто давал выход своим чувствам разочарования, предвзятости и ненависти. Оппортунизм определённо играл огромную роль в его жизни в месяцы, последовавшие за концом войны. Даже после этого оппортунизм конкурировал с его политическими убеждениями, и так будет всегда. Гитлер станет делать всё что угодно, чтобы избежать одиночества. А его нарциссическая личность постоянно вела его к действиям, которые будут питать его грандиозное чувство своей собственной значимости и уникальности и его потребность в восхищении.

Тем не менее Гитлер встал к штурвалу NSDAP и для себя, и для дела, в которое он глубоко верил. С момента его политизации и радикализации летом 1919 года Гитлер искренне стремился понять мир и выступить с всесторонним планом того, как Германия и мир могут быть излечены от своих недугов. Его постоянное использование термина Weltanschauung [мировоззрение] — определяющего всестороннюю философскую концепцию того, что связывает мир вместе — является ясным признаком, что он намеревался разработать исчерпывающую, связанную и систематическую политическую систему. Тот факт, что его политические взгляды продолжали эволюционировать между 1919 и 1926 гг., не противоречит тому, что он стремился создать своё собственное Weltanschauung, это просто указывает на то, что Гитлер начала 1920-х всё ещё искал наилучшего ответа на вопрос о том, как должна быть преобразована Германия, чтобы выжить в быстро меняющемся мире.

Более того, его эпизодическая идеологическая гибкость и периодические неожиданные перемены в его политических идеях, как это выражено, например, в быстром изменении в его расизме в 1924 году, указывают, что существовало две части его мировоззрения. Первая часть составляла внутреннее ядро идей, которые были построены на иррациональных убеждениях, но которые были замечательно согласованными, если принять лежащие в их основе иррациональные исходные принципы. Взгляды Гитлера о евреях, о политической экономике и финансах, о природе истории и исторических переменах, о человеческой природе и социальном дарвинизме, о государственных системах, о необходимости сплотить все социальные классы и установить социализм на национальной основе, о необходимости строить государства, которые имеют достаточно территории и ресурсов, и о природе международной системы и геополитики в более общем плане — все они были частью этого внутреннего ядра. Всё, что было за пределами этого — включая идеи, что были очень важны для многих других национал-социалистов — было для Гитлера второй частью его мировоззрения. Они функционировали попросту как средство достижения цели, вот почему Гитлер был чрезвычайно гибок, когда имел с ними дело: он был готов менять их или даже заменять их чем-то иным в любое время, если этого требовала целесообразность.

С завершением написания Mein Kampf метаморфоза Гитлера из незначительного человека со всё ещё неопределёнными и переменчивыми политическими идеями в национал-социалистического вождя была завершена. Ко второй половине 1920-х Адольф Гитлер, который при власти почти поставит мир на колени, становился видимым. Например, вскоре после публикации второго тома Mein Kampf было введено приветствие национал-социалистов «Heil Hitler» [ «Да здравствует Гитлер»]. Однако термин «наци» ещё не стал общеупотребительным в отношении Гитлера и его сторонников. В ходу были другие определения, которые впредь выйдут из употребления. Например, в октябре 1926 года люди говорили о национал-социалистах как о «нацисоци» (Nazisozis). Также только после 1924 года члены SA (Sturmabteilung) и члены партии станут носить коричневые рубашки. До того члены SA носили импровизированную униформу, включавшую ношение ветровок и шерстяных лыжных шапок.

Из перспективы 1926 года — года публикации второго тома Mein Kampf — будущее Гитлера и судьба его идей зависели как от него самого, так и от выбора и решений миллионов немцев, которые в последующие годы станут обеспечивать его правление и будут вовлечены в преступления Третьего Рейха.

Трагедия Германии и мира в том, что Гитлер оказался в Мюнхене после Первой мировой войны и революции 1918–1919 гг. Если бы не политическая ситуация в послереволюционной Баварии, а также не полуавторитарное соглашение в марте 1920 года, то не было бы почвы, на которой расцвели бы он и NSDAP. Подобным образом, трагедия Германии и мира была в том, что между 1923 и временем, когда он пришёл к власти в 1933 году, Германия в целом не напоминала Баварию более близко. Мюнхен, в частности, оказался политически запретным местом для NSDAP. Хотя город и произвёл партию, NSDAP боролась за привлечение избирателей в столице Баварии. На протяжении конца 1920-х и в начале 1930-х трое из пяти избирателей в Мюнхене поддерживали либо BVP, либо социал-демократов, в то время как только один из пяти голосовал за NSDAP.

Благодаря организационной силе BVP, партия Гитлера никогда не станет сильнейшей партией в Баварии на свободных выборах. Демократия держалась в Баварии в 1933 году дольше, чем где бы то ни было еще в Германии. Вкратце, если бы не Бавария, то Гитлер вряд ли бы превратился в национал-социалиста. Но если бы остальная Германия была более сходна с Баварией, то вряд ли Гитлер когда-нибудь пришёл бы к власти.