Старая мельница

1

Старик поднялся с белого камня и, сильно волоча ногу, пошел мне навстречу. Только когда я узнал его, это был Садык-ака. Я обнял его, руки ощутили под толстым халатом сухое, твердое тело. Он один из немногих, кто остался доживать в нашем селе. Я сказал ему все, что нужно сказать уважаемому человеку при встрече, и замолчал. Молчал и Садык-ака. Мы могли стоять рядом друг с другом и не говорить: каждому из нас было о чем думать. Потом он с тихим вздохом опустился на камень; глаза его смотрели далеко-далеко – в такую даль, которая, может быть, ведома только ему одному…

Я отошел в сторону, долго глядел на холм, на осевшее глинобитное село, на джигду, высохшую сверху и почерневшую… Река совсем обмелела. Вода змеилась меж камней, и вместе с ней по течению стлались ленивые щупальца водорослей.

Я снял рубашку, зачерпнул ладонями воду и стал медленно пить. Вода была холодной, она перехватила дыхание, колко прокатилась по горячему телу.

Я смотрел в реку, течение размывало изображение моего лица, а мне казалось, что я вижу себя мальчишкой в те далекие военные годы…

Проводив матерей и сестер на работу, мы сбегались к мельнице. Здесь была речка, дамба, был дедушка Утесав.

В те дни мельница подолгу не работала и вода бесполезно мчалась мимо обросших речной зеленью мельничных колес. Вокруг мельницы, на истоптанной пыльной земле, росла жесткая, колючая трава. Сначала Савут-ака яростно воевал с ней. Он извлек из сумрачного нутра мельницы косу, наточил ее. Но жало косы быстро тупилось на жестких стеблях чертополоха. Тогда старик сложил ладони перед лицом и проклял траву. Думая о его проклятии, мы каждый день смотрели на чертополох, ожидая, что он вот-вот пожелтеет, поникнет и исчезнет. Но трава продолжала наступать на мельницу… Савут-ака останавливался посреди чертополоха, что-то бормотал, кряхтел и, косясь на нас, начинал терять кулаками глаза.

Иногда кто-нибудь все же приносил сюда немного высохшего мелкого зерна. Его было столько, что зерно это можно было легко смолоть и дома на ручной мельнице. Но Савут-ака не ворчал, он с радостной готовностью лез на дамбу, открывал заслонку, и вода ударяла в мельничные колеса. Пока старик надевал фартук, кто-то из нас помогал ему завязать на спине тесемки, а хозяйка извиняющимся голосом говорила, что ей, конечно, стыдно заставлять работать мельницу из-за такой малости зерна. Савут-ака начинал суетиться вокруг жерновов и ругал женщину:

– Ай, глупая ты! Она без работы только портится раз ей положено молоть наше зерно, пусть мелет!

Он тер муку меж пальцев, склонял голову набок, словно прислушивался к чему-то, и бросался к жерновам. Мельник спешил отладить помол прежде, чем кончится зерно. Но и потом он не торопился отпускать хозяйку, медленно снимал фартук, лез на дамбу, перекрывал воду, сметал пером с жерновов муку и все говорил:

– Да не спеши ты, постой немного – не сгоришь! Вот только замету твою муку. Зачем мне твоя мука, а?

Когда женщина уходила, Савут-ака начинал осматривать механизм мельницы, как будто он мог сломаться за несколько минут работы. Все было в порядке. Мельник еще какое-то время стоял перед жерновами, словно жалея, что неполадка не обнаружилась, и шел к берегу реки. Здесь он, тяжело дыша, опускался на землю и принимался за дело, которое сам себе придумал. Из отмоченных в реке прутьев чия старик плел корзины и свивал жгуты для пшеничных снопов. Готовых жгутов было уже предостаточно, но Савут-ака продолжал плести их, веря в богатый урожай. Он часто смотрел на небо, брал в руки землю, мял ее, а вечерами стоял к солнцу лицом и убежденно твердил, что вот осенью хлеба у каждого из нас будет вдоволь.

И корзин уже было столько, сколько жителей в нашем селе. Корзины лежали горой в углу мельницы. От них пахло зелеными листьями и водой. Никто не спрашивал мельника, зачем он сплел так много корзин, хотя все знали, что сейчас они никому не нужны. Наполнить эти корзины было нечем.

Наверное, дедушке Савуту все-таки было скучно с утра до вечера возиться с прутьями чия, и потому часто он усаживал нас рядом и начинал рассказывать, как воюют мужчины нашего села. Каждый из них был отцом или братом кого-то из нас, поэтому рассказы были одинаковы, и мы никак не могли разобраться – чей отец или брат больший герой? Никто из нас не знал, какая жизнь идет за холмом, и мы верили любому слову мельника. Савут-ака, рассказывая, вздыхал и обязательно спрашивал нас, когда же кончится эта война. Мы только переглядывались и молчали, потому что были уверены – всех мужчин нашего села отправил на фронт сын мельника – председатель Садык-ака, это ведь он первый сообщал, кто должен уйти за холм…

Сын мельника собирал односельчан около мельницы, вынимал из кармана гимнастерки какую-то бумажку и читал ее, читал так громко, что голос его летел через головы людей, в открытую дверь мельницы и затихал там лишь среди чиевых корзин… Прочитав бумажку, Садык-ака аккуратно прятал ее в тот же карман и еще что-то говорил, выбрасывая вперед руку. Люди молча выслушивали его, а потом быстро прощались с теми, кто оставался в селе, и уезжали за холм.

Садык-ака никогда не собирал людей для хороших вестей. Всегда после его собраний кто-нибудь начинал плакать. Остальные молчали глядя под ноги, и о чем-то думали. Мы стояли в стороне и тоже понимали, что сейчас лучше ни о чем не спрашивать. Садык-ака исподлобья смотрел на односельчан и приказывал:

– Все. Давайте-ка за работу. Слезы нам не подмога.

– Ты даже поплакать не даешь, – тихо произносил кто-то в толпе. В такие минуты на всей земле не было для меня человека злее, чем Садык-ака. А он еще больше хмурился и говорил:

– Чего ж плакать-то… Это последнее дело, плакать.

А за холм продолжали уходить наши отцы и братья. Потом почтальон привозил оттуда письма. Прочитывал их Садык-ака, и опять женщины плакали. Но, странное дело, каждый человек из нашего села, получив письмо с фронта, шел к председателю. Вот и моя мать, получив от отца бумажный треугольник, тоже пошла к нему. А вернувшись, вздыхала:

– Твой отец в самом горячем месте войны. Уцелеет ли, а? Ай, хоть бы он вернулся…

У председателя было немного слов для односельчан. Мы крепко, на всю жизнь запомнили эти слова, потому что Садык-ака никогда не заменял их другими. По утрам он кричал под окнами каждого дома: «На работу, быстро!» Когда же он подходил к дому тетушки Хушням, она распахивала окно ­– так, что было слышно на все село, - кричала: «Тебе только одно – на работу! О хлебе лучше бы позаботился… Детям есть нечего!»

У нее было два сына, хотя тетушка Хушням никогда не была замужем. В ответ на ее слова Садык-ака, сверкая глазами, бросал: «Хлеб нужен там!» – и показывал рукой за холм, который был пределом нашего мира.

Иногда мать жалела, что мы живем по соседству с председателем. Рано утром, услышав его резкий голос под окном, она начинала суетливо собираться и ворчать:

– А все Надир… «Будем с ним соседями, будем соседями!..» – передразнивала она отца. – Как будто в этой долине нельзя было найти другой земли для нашего дома. Вот и слушай теперь его первой!.. «Он мой друг, мы всегда будем вместе!» Хм-м, вместе! Теперь вот Надир кровь проливает, а этот – хромой…

Конечно, мать никогда бы этого не сказала, если бы знала, что я не сплю и все слышу.

Я не любил и боялся нашего председателя, мне казалось, что все беды нашего села идут от него. И вдруг Садык-ака и отец – друзья!

В то утро я заявился прямо к председателю. Садык-ака сидел за столом и что-то писал. Не поднимая головы, он крикнул:

– Чего тебе? Ну-ка, марш отсюда!

В другое время от такого председательского окрика любого из нас сдувало как ветром. Но сейчас я не шелохнулся, только набрал побольше воздуха и громко спросил:

– Говорят, ты друг моего отца… Это правда?

Садык-ака отбросил в сторону карандаш, отвалился на спинку стула и вдруг засмеялся. Я первый раз видел, как смеется наш председатель.

– Да, правда. А кто тебе это сказал?

– Все, – соврал я, сразу забывая все плохое, что я думал о нем, и задал еще один вопрос: – Если ты друг моего отца, то почему заставляешь работать мою мать?

Я ждал, что сейчас он скажет: «Больше не буду», – и уже готов был бежать в поле обрадовать мать. Но Садык-ака внимательно оглядел меня, и голос его опять стал строгим, резким.

– Ты, может быть, хочешь, чтобы все женщины нашего села с утра до ночи копались в земле, а твоя мать сидела на пороге и пила чай? Как ты думаешь, что скажет твой отец, если узнает: его жена сидит и пьет чай?..

Председатель вывел меня на крыльцо конторы и легонько подтолкнул:

– Твой отец сказал бы про меня плохие слова, если б я берег твою мать и забыл об остальных.

Такие слова я услышал от председателя впервые, но понял их сразу. И я что силы помчался к мельнице, чувствуя, что Садык-ака смотрит мне вслед.

Здесь все уже были в сборе. Старшие ловили рыбу, играли в кости. А мы, стащив у мельника старую тетрадь, принялись делать кораблики и пускать их по реке. В этот день дедушка Савут был занят, он молол колхозную кукурузу. Иногда он появлялся в дверях мельницы, с ног до головы белый, и кричал нам:

– Отойдите от воды!

Я не заметил, как очутился рядом с дамбой, кораблик уткнулся в край желоба, я протянул за ним руку. Кто-то нечаянно толкнул меня, я закричал и упал в желоб, по которому почти отвесно вниз неслась вода к мельничному колесу. Я пытался схватиться за что-нибудь, но в руках оставались только скользкие клочья тины… рот хлынула вода, я захлебнулся, и что-то тяжелое ударило меня по голове. Мельничное колесо подмяло меня и кинуло вверх…

… Я увидел прямо перед глазами землю и ноги в белых ичигах. Мельник держал меня головой вниз и встряхивал. Я хотел сказать, чтобы меня отпустили, но изо рта и носа хлынула вода. Я дергался, елозил лицом по мокрой, скользкой земле и все никак не мог вздохнуть… Потом меня отпустили на что-то мягкое, и я увидел лицо мельника. Он размахивал руками, губы его быстро двигались, и я решил, что он кричит на меня. По щеке прокатились две горячие капли, в ушах забулькало, и звуки ворвались в меня… Я услышал, как где-то далеко-далеко кричали:

– Назима унесло! Назим утонул!..

Я вспомнил про украденную у мельника тетрадь и подумал, что мать обязательно побьет меня. Она ворвалась в мельницу, растолкала ребят и упала на меня. Я закрыл глаза…

Дома меня уложили на кровать. Женщины побросали работу, они заполнили комнату, ощупывали меня, качали головами и на чем свет стоит ругали своих детей.

Вечером пришел Садык-ака. Он сдернул с меня одеяло, долго и молча мял мой бок, в котором что-то горело и било меня толчками изнутри.

– Ну что, сын моего друга, наплавался? – Садык-ака отступил от кровати, почесал в затылке и закричал: – Балбес ты! Балбес!..

«Про украденную тетрадь не знает еще… Или дедушка Савут не сказал ему», – подумал я с облегчением. Председатель повернулся к матери, протянул ей обрывок листка.

– Эту записку отнеси на склад, получишь три килограмма муки. Завтра на работу не ходи. Побудь с ним. Доктора я привезу. – Садык-ака опять поскреб в затылке и кивнул в мою сторону. – Скоро откроем детскую площадку, раз в день будем их кормить. Еще не хватало, чтобы детей угробить… – Он толкнул плечом дверь и, хромая на сухую ногу, заковылял через наш двор.