Старая мельница

2

В эту ночь я не спал. Боль в боку стала острой. Она билась где-то в подреберье, вдруг ширилась, начинала растекаться по всему телу, словно меня поливали кипятком, и вновь откатывалась, пряталась внутри. К рассвету губы мои иссохли, полопались от жара. Сквозь мутное оконное стекло в комнату струился первый жидкий свет. Я открывал глаза и видел стремительную воду… Она властно обволакивала меня и несла навстречу мельничному колесу. Я старался плыть обратно – вверх по желобу, но не мог и пошевелиться, вода делалась густой, вязкой, превращалась в донную тину… Я возился в этой жиже, порывался встать, но колесо надо мною бешено вращалось, оно ловило меня огромными лопатами вбивало, вбивало обратно в грязь… Вдруг колесо пропадало, и я видел руки матери и мокрое полотенце. Оно тяжело ложилось на лоб, сдавливало виски, и по голове растекалась ясная прохлада. Капли сбегали с полотенца по лицу к губам, и я узнавал вкус и запах речной воды…

Утром я пришел в себя. И прежде всего ощутил во рту горьковатый привкус чая. Наверное. всю ночь я просил пить, и мне давали чай. В комнате разговаривали. Чей-то незнакомый голос звучал более отчетливо. У порога я разглядел женщину, мать стояла перед ней и слушала. Я понимал только отдельные слова: «Ребро… сильный ушиб… мазь… покой…» Устав слушать, я склонил голову и увидел председателя. Под глазами у него расплылись иссиня-черные пятна. Председатель дождался, пока доктор уйдет, и сказал матери:

– Ночью надо было позвать меня… – Садык-ака покосился в мою сторону и не договорил. Наверное, ночью со мною что-то происходило. Мать стояла, привалившись к стене и закрыв глаза.

– Что ж звать тебя, тебе и так хватает забот. Вот за доктора спасибо.

– Сказано, зови, значит, зови. Надир вернется, он с меня спросит. Ты сейчас о чем думаешь, о сын или?.. – Садык-ака махнул рукой, захромал к двери. На крыльце взвизгнул и обиженно заскулил Актапан. Наверное, председатель отдавил ему лапу.

Мать обняла меня, и я услышал ее неровное дыхание. Так дышат, когда сдерживают слезы…

– Садык-ака ходил в военкомат, в райком, просился на фронт. А все в глаза ему тычут – хромой, хромой… Вот его председателем к нам и поставили. Не знаю, как другие начальники, а он живет, как все мы. Только он за все в ответе. И контору ведет, и кетмень из рук не выпускает…

Уже поздно ночью мать вымыла меня, натерла бок мазью, и я начал засыпать. Но во дворе залаял Актапан, и кто-то дернул дверную ручку. Мать почему-то смешалась, принялась застегивать ворот платья. Дверь снова дернулась, и я услышал голос председателя.

– Эй, Азнихан, вы что там, поумирали?

Мать тоже узнала Садыка-ака, но не пошла открывать, а спросила с середины комнаты:

– Кто это?

– Я это, Садык. Из конторы вышел, смотрю – свет горит, вот решил еще заглянуть, узнать, как тут у вас… – Он посмотрел на меня. – А ты к ельнице чтобы и близко не подходил. Если еще что-нибудь вытворишь, отцу напишу, понял? Вот он вернется, список всех твоих дел составлю и вручу ему. Узнаешь, что такое солдатский ремень. – Садык-ака повернулся к матери и начал рассказывать, как я заходил в контору выяснять, друг ли он моему отцу. Он говорил необычайно быстро, словно зашел только затем, чтобы сказать все это и уйти. Потом он начал говорить, что мой отец вернется весь в орденах и медалях, и скоро женщины села наконец-то выпустят из рук кетмень.

– Да когда оно придет, это время, Садык? – спросила мать. Она ласково смотрела на нашего председателя и улыбалась. Я первый раз услышал, как мать назвала его не «товарищ председатель», не «Садык-ака», а просто «Садык».

– скоро, скоро придет это время, муж твой вернется, – тихо проговорил председатель и помолчал, подумав о чем-то. – В газетах хорошие вести, под Сталинградом большая победа.

Садык-ака был у нас до полуночи, он много говорил, мать сидела и слушала его. Я дремал на жестокой кровати, прислушиваясь к своему телу. Боль в боку стала вялой, ноющей. Часто я просыпался; посреди комнаты, на полу, чадила плошка, и я различал лица матери и Садыка-ака. Мать, видимо, очень хотела спать, она прилегла на постель, опираясь на локоть. Председатель часто наклонялся к плошке, снимал с фитилька нагар, и по комнате шарахались уродливые тени. Я закрыл глаза и представил себе отца. Я уже начал забывать его лицо, и, может быть, поэтому он показался мне таким же, как Садык-ака, невысоким, широкоплечим человеком, с наголо обритой головой и густыми, сросшимися на переносице бровями. Другим я представить его не мог.

Мать проснулась, она подметала земляной пол. Едва я поднял голову, она бросила веник и подошла к моей кровати.

– В эту ночь ты хорошо спал. И жар немного отпустил.

– Мама, а Садык-ака еще зайдет к нам? – спросил я. мать как-то странно посмотрела на меня и пошла к печке заваривать чай. Не оборачиваясь, она сказала:

– Он заходит к нам потому, что ты болен. Когда ты поднимешься, у него не будет причин бывать у нас…

А я в эти дни с нетерпением ждал председателя. Он и вправду стал бывать у нас реже, а когда я окончательно выздоровел, Садык-ака вообще перестал появляться. Он уже больше не кричал под нашими окнами: «Азнихан, на работу!» Мать теперь сама поднималась до рассвета, варила чай и, подхватив у порога кетмень, уходила в поле.

Без Садыка-ака вдруг стало скучно, в доме что-то изменилось. Мать говорила, что председатель спрашивал о моем здоровье. Услышав это, я на другой день не поднялся с кровати и на глазах матери начал морщиться и держаться за бок. Вечером того же дня в доме появился Садык-ака.

– Ты что же пугаешь нас? Наверное, только мать за дверь, а ты из постели вон? Будешь спешить – надолго сляжешь. Смотри, кости – это такое дело…

Я старался не смотреть в глаза председателю – вдруг он поймет, что на самом деле я здоров.

На этот раз Садык-ака засиделся у нас допоздна. Он опять говорил с матерью о хлебе, о войне, о Победе, которая уже не за горами. Потом разговор затих, я лежал, укрывшись с головой, и слышал только потрескивание плошки.

– Пора бы тебе жениться, – заговорила мать. – Савут-ака подыщет невесту. Хочешь, я помогу тебе? Надир… Он тоже желает тебе завести семью, в письмах вот спрашивает, не женился ли ты?..

Опять долго трещал огонь в плошке, потом я услышал глухой, неровный голос председателя:

–Не сейчас, вот кончится война… – Он помолчал и как-то неопределенно добавил: – Надир вернется…

– Хорошо, пусть кончится война, потом… – сказала мать.

Садык-ака поднялся, подошел ко мне, наклонился, и я ощутил на затылке его губы. Председатель поцеловал меня и вдруг прошептал:

– Хитер ты, брат, хитер. И ничего не понимаешь… А так болеть больше не надо.

Я кивнул и еще крепче зажмурил глаза. ОТ председателя остался крепкий запах табака, я поморщился и уснул.